№1

Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сто­рону не бросятся, все лес, и снег им по брюхо — пра­вить не нужно. Скачем опять в гору извилистой тро­пой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерас­чищенного двора...

Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, бо­сиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим! Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке.

Было около восьми часов утра. Не знаю, что дела­лось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом:

один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец, пробила слеза — мы очнулись. Со­вестно стало перед этой женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, — чуть не задушил ее в объятиях.

Все это происходило на маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с окном

на двор, через которое он увидел меня, услышал колокольчик. В этой небольшой комнате помеща­лась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами. Во всем поэтический беспоря­док, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев.

Я между тем приглядывался, где бы умыться... Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? Наконец, по­маленьку прибрались; мы уселись с трубками. Бесе­да пошла привольнее; многое надо было рассказать, о многом расспросить друг друга!

Пушкин показался мне несколько серьезнее преж­него, сохраняя, однако ж, ту же веселость. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами.

...Среди разговора внезапно он спросил меня: что о нем говорят в Петербурге и в Москве? Я ему отве­тил, что читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренно, чтобы скорее кончилось его изгнание.

Он терпеливо выслушал меня и сказал, что не­сколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения; с Музой живет в ладу и трудится охотно и усердно.

№2

Я сидел один в полутемной комнате, погружен­ный в какую-то книгу, и не слышал звонка в перед­ней. И вдруг, подняв глаза, увидел на пороге громад­нейшую фигуру в распахнутой шубе и высокой боб­ровой шапке. Это был Ф. И. Шаляпин. Я видел его лицо до сих пор только на страницах иллюстрирован­ных журналов. Он заполнял собою все пространство распахнутой двери, а за ним где-то в полумраке беле­ла пелеринка смущенной горничной.

— Алексей дома? — прогудел его хрипловатый с мороза голос.

Не дожидаясь ответа, он подошел ко мне, бесцере­монно заглянул в лежавшую передо мной книгу. Сероватый рассеянный взгляд его скользнул по свет­лым пуговицам моей студенческой тужурки.

— Филолог? Энтузиаст? По вихрам вижу! Я не нашелся, что сказать. Величественным, мед­ленным шагом Шаляпин направился через всю об­ширную комнату к двери библиотеки. Он шел, как идут на сцене знатные бояре, как какой-нибудь старый князь Иван Хованский, окруженный почти­тельной челядью. Ничто не нарушало спокойствия его внезапно окаменевшего лица. И тут откуда-то из-за угла выскочила с оглушительным лаем Буська, коричневый бульдог, любимица всей семьи. Она пришла в ярость, чувствуя запах медвежьей шубы, ее янтарные прозрачные глаза вспыхнули колючей искрой собачьей ненависти, кожа складками собра­лась на загривке, упругие ляжки напряглись перед решительным прыжком.

— Ах, вот вы как? — опять прогудел Шаляпин, и все лицо его собралось в такие же угрожающие бульдожьи складки. В какую-то долю секунды он очутился на четвереньках и мелкими торопливыми шажками побежал навстречу Буське, волоча по глад­кому паркету полы своей шубы. В эту минуту он обрел разительное сходство с вылезшим из берлоги медведем — даже рявкнул приглушенно раза два-три. Но что сделалось с несчастной собакой! Буська, взвыв от ужаса и неожиданности, задом поползла под диван, царапая разъезжающимися лапами скользкий пол. Шаляпин усмехнулся под нос и вновь выпрямился во весь гигантский рост. Серьезно и мед­лительно, как за минуту до этого, он продолжал свое боярское шествие. А в дверях кабинета стоял Горь­кий и, сморщившись, давился от беззвучного смеха.

Шаляпин часто бывал в эти дни в кронверкской квартире, и я гораздо чаще привык видеть его в до­машней обстановке, чем на сцене. В тот зимний сезон он играл в театре Народного дома, тут же на Кронверкском, и часто после спектакля заезжал ужинать к Горькому. Как ясно вижу я его за столом священнодействующим над разными закусками и салатами! Он оживленно рассказывает что-то, а сам в это время тянется к соуснику, угловато, торжест­венно развернув ребром поставленную ладонь. И каж­дому ясно, что он только что пел Олоферна1, — до того этот безотчетный для него самого жест напоми­нает рельефные изображения властелинов Ассирии. Даже глаза Федора Ивановича несколько сужены по-восточному. Временами он, забывшись, подносит руку к несуществующей, завитой в смоляные колечки бороде. А сам рассказывает что-нибудь о Нижегород­ской ярмарке, хвалит никому не ведомое испанское вино или передает последний театральный анекдот.


№3

Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схва­чен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уро­нил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый. Когда установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что Бог послал в губернский город. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петер­бургских, имели так же весьма обдуманно и со вку­сом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небреж­но подседали к дамам, так же говорили по-француз­ски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Дру­гой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторо­нам, не расставлял ли где губернаторский слуга зе­леного стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохла­ми, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят французы, — волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их суще­ствование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвен­ных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то ся­дут надежно и крепко, так что скорей место затре­щит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наруж­ного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать Божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокой­но, глядь — и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце дру­гой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши Богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещи­ком, славным русским барином, хлебосолом, и жи­вет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курь­ерских все отцовское добро. Нельзя утаить, что поч­ти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и след­ствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица.

№5

За крайней избой нашей степной деревушки пропадала во ржи наша прежняя дорога к городу. И у дороги, в хлебах, при начале уходившего к гори­зонту моря колосьев, стояла белоствольная и разве­систая плакучая береза. Глубокие колеи дороги зарастали травой с желтыми и белыми цветами, береза была искривлена степным ветром, а под ее лег­кой сквозной сенью уже давным-давно возвышался ветхий, серый голубец, — крест с треугольной тесо­вой кровелькой, под которой хранилась от непогод суздальская икона Божией матери.

Шелковисто-зеленое, белоствольное дерево в золо­тых хлебах! Когда-то тот, кто первый пришел на это место, поставил на своей десятине крест с кровель­кой, призвал попа и освятил «Покров пресвятыя Богородицы». И с тех пор старая икона дни и ночи охраняла старую степную дорогу, незримо прости­рая свое благословение на трудовое крестьянское счастье. В детстве мы чувствовали страх к серому кресту, никогда не решались заглянуть под его кро­вельку, — одни ласточки смели залетать туда и даже вить там гнезда. Но и благоговение чувствовали мы к нему, потому что слышали, как наши матери шептали в темные осенние ночи:

— Пресвятая Богородица, защити нас покровом твоим!

Осень приходила к нам светлая и тихая, так мир­но и спокойно, что, казалось, конца не будет ясным дням.

Она делала дали нежно-голубыми и глубокими, небо чистым и кротким. Тогда можно было различить самый отдаленный курган в степи, на открытой и просторной равнине желтого жнивья. Осень убирала и березу в золотой убор. А береза радовалась и не за­мечала, как недолговечен этот убор, как листок за листком осыпается он, пока, наконец, не оставалась вся раздетая на его золотистом ковре. Очарованная осе­нью, она была счастлива и покорна и вся сияла, оза­ренная из-под низу отсветом сухих листьев. А ра­дужные паутинки тихо летали возле нее в блеске солнца, тихо садились на сухое, колкое жнивье... И народ называл их красиво и нежно — «пряжей Богородицы».

Зато жутки были дни и ночи, когда осень сбрасы­вала с себя кроткую личину. Беспощадно трепал тогда ветер обнаженные ветви березы! Избы стояли нахохлившись, как куры в непогоду, туман в сумер­ки низко бежал по голым равнинам, волчьи глаза светились ночью на задворках. Нечистая сила часто скидывается ими, и было бы страшно в такие ночи, если бы за околицей деревни не было старого голуб­ца. А с начала ноября и до апреля бури неустанно заносили снегами и поля, и деревню, и березу по самый голубец. Бывало, выглянешь из сеней в поле, а жесткая вьюга свистит под голубцом, дымится по острым сугробам и со стоном проносится по равнине, заметая на бегу следы по ухабистой дороге. Заблу­дившийся путник с надеждой крестился в такую по­ру, завидев в дыму метели торчащий из сугробов крест, зная, что здесь бодрствует над дикой снежной пустыней сама царица небесная, что охраняет она свою деревню, свое мертвое до поры до времени поле.


№6

Близкий Петру человек Иван Иванович Неплюев рассказывал и такой случай.

В 1700 году Петр по дороге к Нарве заночевал в одном купеческом доме и там увидел 17-летнего юношу редкой стати и красоты. Юноша очень понра­вился Петру, и он упросил отца отпустить его с ним, обещая сделать его сына счастливым, а со временем произвести и в офицеры гвардии.

Отец просил оставить сына дома, так как он был один-единственный, горячо любимый и не было у купца никакого другого помощника в его деле.

Петр все же настоял на своем, и купеческий сын уехал с царем под Нарву. А под Нарвой сын пропал, и, узнав о том, безутешный отец запустил дела и вко­нец разорился.

И лишь через 11 лет, в 1711 году, узнал купец, что его сын попал в плен к шведам и находится теперь в Стокгольме вместе со знатным пленником князем Юрием Федоровичем Долгоруким.

Тогда отец написал царю Петру челобитную на полковника Преображенского полка Петра Михай­лова, который забрал у него сына и обещал сделать его счастливым, но слова своего не сдержал, и вме­сто того сын его не в гвардии, а в плену, и из-за того он сам отстал от своего дела и понес большие убыт­ки. И он просил царя велеть полковнику Петру Михайлову сына из плена выкупить, а ему возмес­тить все убытки. А следует знать, что имя Петра Михайлова носил царь, подобно псевдониму.

Составив такую челобитную, купец уехал в Петер­бург, отыскал там Петра на Адмиралтейской верфи и передал бумагу ему в руки.

Петр бумагу прочитал и сказал старику купцу, что он сам челюбитные не принимает, но так как дело необычное, то он учинит резолюцию — «рассмот­реть», но после того пусть этим делом занимается Сенат. Причем имя ответчика Петр вычеркнул, что­бы не мешать Сенату принять верное решение.

Сенат же постановил, что «челобитчик лишился сына по тому одному, что положился на уверение от­ветчика сделать его сына счастливым, но который не только не сдержал обещания своего, но, лишив отца сына, столько лет без вести пропадавшего, был причи­ною всего его несчастия. А потому ответчик должен:

1) сына его, из полона выкупя, возвратить отцу;

2) все показанные истцом убытки возвратить же».

Петр обменял на солдата нескольких шведских офицеров, присвоил вернувшемуся купеческому сы­ну офицерский чин и велел быть ему возле отца до самой смерти старика, а после того вернуться в служ­бу.

№7

Личное мое знакомство с В. Г. Белинским нача­лось в Петербурге, летом 1843 года; но имя его стало мне известно гораздо раньше.

Я полюбил его искренно и глубоко; он благоволил ко мне.

Опишу его наружность. Известный литографиче­ский, едва ли не единственный портрет его дает о нем понятие неверное. Срисовывая его черты, художник почел за долг воспарить духом и украсить природу и потому придал всей голове какое-то повелительно-вдохновенное выражение, какой-то военный, чуть не генеральский поворот, неестественную позу, что во­все не соответствовало действительности и нисколь­ко не согласовывалось с характером и обычаем Белинского. Это был человек среднего роста, на пер­вый взгляд довольно некрасивый и даже несклад­ный, худощавый, со впалой грудью и понурой голо­вою. Одна лопатка заметно выдавалась больше дру­гой. Всякого, даже не медика, немедленно поражали в нем все главные признаки чахотки, весь так назы­ваемый habitus этой злой болезни. Притом же он почти постоянно кашлял. Лицо он имел неболь­шое, бледно-красноватое, нос неправильный, как бы приплюснутый, рот слегка искривленный, осо­бенно когда раскрывался, маленькие частые зубы; густые белокурые волосы падали клоком на белый прекрасный, хоть и низкий лоб. Я не видал глаз более прелестных, чем у Белинского. Голубые, с зо­лотыми искорками в глубине зрачков, эти глаза, в обычное время полузакрытые ресницами, расши­рялись и сверкали в минуты воодушевления; в ми­нуты веселости взгляд их принимал пленительное выражение приветливой доброты и беспечного счастья. Голос у Белинского был слаб, с хрипотою, но приятен; говорил он с особенными ударениями и придыханиями, «упорствуя, волнуясь и спеша».

Смеялся он от души, как ребенок. Он любил рас­хаживать по комнате, постукивая пальцами краси­вых и маленьких рук по табакерке с русским таба­ком. Кто видел его только на улице, когда в теплом картузе, старой енотовой шубенке и стоптанных ка­лошах он торопливой и неровной походкой проби­рался вдоль стен и с пугливой суровостью, свойствен­ной нервическим людям, озирался вокруг, — тот не мог составить себе верного о нем понятия, и я до некоторой степени понимаю восклицание одного провинциала, которому его указали: «Я только в ле­су таких волков видывал, и то травленых!» Между чужими людьми, на улице, Белинский легко робел и терялся. Дома он обыкновенно носил серый сюртук на вате и держался вообще очень опрятно. Его выго­вор, манеры, телодвижения живо напоминали его происхождение; вся его повадка была чисто русская, московская; недаром в жилах его текла беспримес­ная кровь — принадлежность нашего великорусско­го духовенства, столько веков недоступного влиянию иностранной породы.

Белинский был, что у нас редко, действительно страстный и действительно искренний человек, спо­собный к увлечению беззаветному, но исключитель­но преданный правде, раздражительный, но не само­любивый, умевший любить и ненавидеть бескорыст­но. Люди, которые, судя о нем наобум, приходили в негодование от его «наглости», возмущались его «грубостью», писали на него доносы, распространя­ли про него клеветы, — эти люди, вероятно, удиви­лись бы, если б узнали, что у этого циника душа бы­ла целомудренная до стыдливости, мягкая до неж­ности, честная до рыцарства...


№8 Исповедь

...Я вернулся в диванную, когда все собрались ту­да и духовник приготовился читать молитву перед исповедью. Но как только посреди общего молчания раздался выразительный, строгий голос монаха, чи­тавшего молитву, и особенно когда произнес к нам

слова: «Откройте все ваши прегрешения без стыда, утайки и оправдания, и душа ваша очистится пред Богом, а ежели утаите что-нибудь, большой грех будете иметь», — ко мне возвратилось чувство бла­гоговейного трепета, которое я испытывал утром при мысли о предстоящем таинстве. Я даже находил наслаждение в сознании этого состояния и старался удержать его, останавливая все мысли, которые мне приходили в голову, и усиливаясь чего-то бояться.

Первый прошел исповедоваться папа. Он очень долго пробыл в бабушкиной комнате, и во все это вре­мя мы все молчали или шепотом переговаривались о том, кто пойдет прежде. Наконец опять из двери послышался голос монаха, читавшего молитву, и шаги папа. Дверь скрипнула, и он вышел оттуда, по своей привычке покашливая, подергивая плечом и не глядя ни на кого из нас.

— Теперь ты ступай. Люба, да смотри все скажи. Ты ведь у меня большая грешница, — весело сказал папа, щипнув ее за щеку.

Любочка побледнела и покраснела, вынула и опять спрятала записочку из фартука и, опустив го­лову, как-то укоротив шею, как будто ожидая удара сверху, прошла в дверь. Она пробыла там недолго, но, выходя оттуда, у нее плечи подергивались от всхлипываний.

Наконец после Катеньки, которая, улыбаясь, вы­шла из двери, настал мой черед. Я с тем же тупым страхом и желанием умышленно все больше и боль­ше возбуждать в себе этот страх вошел в полуосве­щенную комнату. Духовник стоял перед налоем и медленно обратил ко мне свое лицо.

Я пробыл не более пяти минут в бабушкиной ком­нате, но вышел оттуда счастливым и, по моему то­гдашнему убеждению, совершенно чистым, нравствен­но переродившимся и новым человеком. Несмотря на то, что меня неприятно поражала вся старая обстановка жизни, те же комнаты, те же мебели, та же моя фигура (мне бы хотелось, чтоб все внешнее изменилось так же, как, мне казалось, я сам изме­нился внутренне), — несмотря на это, я пробыл в этом отрадном настроении духа до самого того вре­мени, как лег в постель.

Я уже засыпал, перебирая воображением все гре­хи, от которых очистился, как вдруг вспомнил один стыдный грех, который утаил на исповеди. Слова мо­литвы перед исповедью вспомнились мне и не пере­ставая звучали у меня в ушах. Все мое спокойствие мгновенно исчезло. «А ежели утаите, большой грех будете иметь...» — слышалось мне беспрестанно, и я видел себя таким страшным грешником, что не было для меня достойного наказания. Долго я воро­чался с боку на бок, передумывая свое положение и с минуты на минуту ожидая божьего наказания и даже внезапной смерти, — мысль, приводившая меня в неописанный ужас. Но вдруг мне пришла счастливая мысль: чем свет идти или ехать в монас­тырь к духовнику и снова исповедаться, — и я успо­коился.

№9 Деревянная сказка

Те, кто не бывал на Онеге, думают, что Кижи — это островок, случайно затерявшийся среди водных просторов. Знающие люди рассказывают, что на озере — ни много ни мало — 1650 островов! Глядя на

ели и березы, отраженные в воде, на солнце, крас­неющее в волнах, облака, проплывающие словно не­весомые корабли, я вспоминал пейзажи Рериха, Нестерова, Писахова. Последний посвятил свою жизнь Русскому Северу, был живописцем и сказоч­ником.

Плывем час... третий. Когда вдали показалась ажурная башня Гарницкого маяка, лодочник Саве­лий Васильевич сказал:

— В Кижи теперь многие ездят. Такой красоты, как у нас, нигде нет.

Зримым подтверждением его словам на солнце за­блестели золотистые главы Кижского погоста.

Потом все было как во сне. Я прыгнул на глини­стый берег и бегом побежал на встречу с деревянной сказкой, с чудом, что сотворили плотники-зодчие.

Солнце умывалось за неровной кромкой бора...

Что такое Кижи?

Две многоглавые церкви, отделенные одна от дру­гой колокольней. Все из дерева. Двадцать две главы Преображенского собора.

Множество, множество куполов, покрытых леме­хами — резными пластинками из осины, что, пере­ливаясь на солнце, кажутся золотыми. Над купола­ми вьются чайки, и вместе с белокрылыми птицами все здание устремляется вверх, в заоблачные выси.

Кто создал эту лесную и озерную сказку — Преоб­раженский храм?

Лодочник говорил просто и трогательно, его слова гармонировали с тихой ласковостью заонежских да­лей:

— Долго плотники работали. Щепу возами во­зили. Это глазом легко смотреть. Глаз-то он барин, а рука — работница. Главы были поставлены, и но­вехонькие стены закрасовались, как молодицы на гулянке; подошел к озеру мастер по имени Нестер. Плотники его окружили. Топор у Нестера был — загляденье. Во всем Заонежье такого топора не было. Люди говорили, что топор-то у Нестера закол­дованный. Что же он, мастер, сделал? Поцеловал топор и бросил в озеро. Плотники зашумели, стали жалеть — можно ли такому орудию в воде пропа­дать? А Нестер им в ответ: «Церковь поставили, какой не было, нет и больше не будет. И топору моему теперь место на дне».

Преображенская церковь — памятник русской воинской славе. Построена она в 1714 году, когда в Северной войне боевое счастье стало служить вой­скам Петра. Шведы постоянно опустошали озерный Русский Север. Избавление от всегдашней угрозы было радостным событием.

Впечатление от Преображенской церкви усилива­ет и высота здания, достигающая около 40 метров. Здесь нет фресок, простые бревенчатые стены созда­ют ощущение домашнего покоя. Место фресок зани­мали иконы. Творения здешних художников просто­народны, бесхитростны по композиции, голосисты по своим краскам.

По соседству с колокольней — Покровская цер­ковь, опоясанная резным деревянным кружевом. Солнце уже высоко стоит над островом. Меняется освещение — меняются и Кижи. Мне трудно поки­дать этот сказочный мир.

Так что же такое Кижи?

Кижи — завещание потомкам, наказ любить свою страну.

Кижи — это бессмертная Древняя Русь, худо­жественное прошлое, живущее в настоящем.

№50

В жизни знал я только одного подлинного гения. Это был Шаляпин. Всем щедро наградил его Господь:

голосом — единственным в мире по силе и красоте, внешностью необыкновенною, умом острым, талан­тами разнообразными. Стал он первым в мире пев­цом и великим актером — ведь трудно сказать, что в «Борисе Годунове» больше волновало, — пение или игра Шаляпина? Богата Россия талантами, но сколь­ким из них удается развиться и не заглохнуть в пол­ной безвестности? А вот Шаляпин не погиб. Поднял­ся с самых народных низов, пришел из Суконной слободки, чтобы дать миру, по выражению Стасова, «радость безмерную».

Впервые услышал я Шаляпина в Париже. Было это в 23 или в 24 году. Шаляпин только недавно выехал из России и дал свой концерт в Большой Опере.

На эстраду, как-то по-особенному закинув голову, вышел радостно и уже победоносно улыбавшийся гигант, и зал грохнул от рукоплесканий, словно поднялся навстречу певцу мощный океанский вал... Все в нем было как-то празднично и необычайно:

крупная, красивая фигура, бледное лицо, высоко за­чесанный кок светло-золотистых волос, белесоватые ресницы, резко вычерченные и слегка трепещущие ноздри. Запомнились почему-то особенно ладно си­девший на нем фрак и золотая лорнетка на широкой черной ленте. Он поднес лорнет к глазам, мельком заглянул в программу, лежавшую на рояле, и запел первый романс, слегка прикрыв глаза... Голос его в эти годы был еще молодым, сильным, — это был даже не голос, а какой-то удивительный инструмент, при помощи которого артист умел передавать тон­чайшие душевные переживания:

О, где же вы, дни любви...

И столько грусти и тоски было в эту минуту в его голосе, так печально звучала «Элегия», что слезы сами собой навертывались на глаза, и нельзя было поверить, что этот же самый артист будет петь «Воро­тился ночью мельник» и изображать подвыпившего мужичка и его сварливую женку, что к концу первого отделения он перевоплотится в старика-гренадера, идущего из русского плена, и как грозно, как вели­чественно будут звучать заключительные аккорды

«Марсельезы»! Много пел в этот вечер Шаляпин. И «Ночку», такую простую, задушевную народную песнь, и страшную, сатанинскую свою «Блоху», и «Как король шел на войну». Сколько жалости и неж­ности вкладывал Шаляпин в строфы о бедном Стасе, над которым шумит и колосится рожь... Вышел я из Оперы как пьяный и потом долго шел пешком, через весь ночной Париж, к далекому студенческому квар­талу, и все не мог совладать с охватившим меня вол­нением.


№51

Когда Семка жил у писателя в городе, он читал разные книги про старину, рассматривалСтарые ико­ны, прялки... Этого добра у писателя было навалом.

В то же лето, как побывал Семка в городе, он стал приглядываться к церковке, которая стояла в дерев­не Талице, что в трех верстах от Чебровки. В Талице от двадцати дворов осталось восемь. Церковка была закрыта давно. Каменная, небольшая, она открыва­лась взору — вдруг, сразу за откосом, который оги­бала дорога в Талицу... По каким-то соображениям те давние люди не поставили ее на возвышение, как принято, а поставили внизу, под откосом. Еще с дет­ства помнил Семка, что если идешь в Талицу и заду­маешься, то на повороте у косогора вздрогнешь — внезапно увидишь церковь, белую, легкую среди тяжкой зелени тополей.

В Чебровке тоже была церковь, но явно поздне­го времени, большая, с высокой колокольней. Она тоже давно была закрыта и дала в стене трещину. Казалось бы — две церкви, одна большая, на возвы­шении, другая спряталась где-то под косогором — какая должна выиграть, если сравнить? Выигрыва­ла маленькая, под косогором. Она всем брала: и что легкая, и что открывалась глазам внезапно... Чебровскую видно было за пять километров — на то и рассчитывали строители. Талицкую как будто нарочно спрятали от праздного взора, и только тому, кто шел к ней, она являлась вся, сразу...

Как-то в выходной день Семка пошел опять к талицкой церкви. Сел на косогор, стал внимательно смотреть на нее. Тишина и покой кругом. Тихо в де­ревне. И стоит в зелени белая красавица — столько лет стоит! — молчит. Много-много раз видела она, как восходит и заходит солнце, полоскали ее дожди, заносили снега... Но вот — стоит. Кому на радость? Давно уж истлели в земле строители ее, давно распа­лась в прах та умная голова, что задумала ее такой. И сердце, которое волновалось и радовалось, давно есть земля, горсть земли. О чем же думал тот неведо­мый мастер, оставляя после себя эту светлую камен­ную сказку? Бога ли он величил или себя хотел пока­зать? Но кто хочет себя показать, тот не забирается далеко, тот норовит поближе к большим дорогам или вовсе на людную городскую площадь — там заметят. Этого заботило что-то другое — красота, что ли? Как песню спел человек, и спел хорошо. Зачем надо было? Он сам не знал. Так просила душа. Милый, дорогой человек!.. Не знаешь что и сказать тебе.

Да и что тут скажешь? Ну, — хорошо, красиво, волнует, радует... Разве в этом дело? Он и сам радовал­ся, и волновался, и понимал, что — красиво. Что же?.. Умеешь радоваться — радуйся, умеешь радовать — радуй...

№52 Исаак Левитан

Лето кончилось... Как-то в сумерки Левитан встретил у калитки своего дома молодую женщину. Ее узкие руки белели из-под черных кружев. Мяг­кая туча закрыла небо. Шел редкий дождь. По-осен­нему горько пахли цветы в палисадниках. На желез­нодорожных стрелках зажгли фонари.

Незнакомка стояла у калитки и пыталась рас­крыть маленький зонтик, но он не раскрывался. Наконец он подался, и дождь зашуршал по его шел­ковому верху. Незнакомка медленно пошла к стан­ции. Левитан не видел ее лица — оно было закрыто зонтиком. Она тоже не видела лица Левитана, она заметила только его босые грязные ноги и подняла зонтик, чтобы не зацепить Левитана. В неверном све­те он различал бледное лицо. Оно показалось ему знакомым и красивым. Левитан вернулся в свою каморку и лег. Тоска по материнской, сестринской, женской любви вошла с тех пор в сердце и не поки­дала Левитана до последних дней его жизни.

Этой же осенью Левитан написал «Осенний день в Сокольниках». Это была его первая картина, где серая и золотая осень, печальная, как тогдашняя русская жизнь, как жизнь самого Левитана, дышала с холста осторожной теплотой и щемила у зрителей сердце.

По дорожке Сокольнического парка, по ворохам опавшей листвы шла молодая женщина в черном. Она была одна среди осенней рощи, и это одиночест­во окружало ее ощущением грусти и задумчивости.

«Осенний день в Сокольниках» — единственный пейзаж Левитана, где присутствует человек, и то фи­гуру человека написал Николай Чехов. После этого люди ни разу не появлялись на полотнах Левитана. Их заменили леса и пажити, туманные разливы и ни­щие избы России, безгласые и одинокие.

Годы учения в Училище живописи и ваяния окончи­лись. Левитан написал последнюю, дипломную работу — облачный день, поле, копны сжатого хлеба.

Саврасов мельком взглянул на картину и написал мелом на изнанке: «Большая серебряная медаль». Преподаватели Училища побаивались Саврасова... Неприязнь к нему они переносили на его любимого ученика — Левитана. Кроме того, талантливый еврей­ский мальчик раздражал иных преподавателей. Еврей, по их мнению, не должен был касаться русского пейзажа — это было делом коренных русских худож­ников. Картина была признана недостойной медали. Левитан не получил звания художника; ему дали всего лишь диплом учителя чистописания. С этим жалким дипломом вышел в жизнь один из тончай­ших художников своего времени, будущий друг Че­хова, первый и еще робкий певец русской природы.

...Левитан сдружился с художником Николаем Чеховым, подружился с чеховской семьей и прожил три лета рядом с нею.

...Чехов придумал слово «левитанистый» и упот­реблял его очень метко.

«Природа здесь гораздо левитанистее, чем у вас», — писал он в одном из писем. Даже картины самого Левитана различались — одни были более левитанистыми, чем другие.

Вначале это казалось шуткой, но со временем ста­ло ясно, что в этом веселом слове заключен точный смысл — оно выражало собою то особое обаяние пей­зажа Средней России, которое из всех тогдашних ху­дожников умел передать на полотне один Левитан.


№53

Много лет тому назад находился в нашем городе в звании городничего Иван Трофимович Зернушкин. Давно уже исправлял он эту должность, — да и не мудрено: все так им были довольны — никогда он ни во что не мешался; позволял всякому делать, что ему было угодно; зато не позволял никому и в свои дела вмешиваться. Некоторые затейники, побывавшие в Петербурге, часто приступали к нему с разными, небывалыми у нас и вредными нововведениями; они толковали, что не худо бы осматривать, хоть изред­ка, лавки с съестными припасами, потому что тор­говцы имели привычку продавать в мясоястие бара­нину, а в пост рыбу, да такую, что хоть вон беги с рынка; иные прибавляли, что не худо бы хотя пес­ку подсыпать по улицам и запретить выкидывать на них всякий вздор из домов, ибо от того будто бы в осень никуда пройти нельзя, и будто бы заражает­ся воздух; бывали даже такие, которые утверждали, что необходимо в городе завести хотя бы одну пожар­ную трубу с лестницами, баграми, топорами. Иван Трофимович на все неразумные требования отвечал весьма рассудительно, остроумно и с твердостию. Он доказывал, что лавочники никому своего товару не навязывают и что всякий сам должен смотреть, что покупает. Касательно мостовой он говорил, что Бог дает дождь и хорошую погоду и, видно, уж так положено, чтобы осенью была по улицам грязь по ко­лено; сверх того, добрые люди сидят дома и не шата­ются по улицам, а когда русскому человеку нужда, так он везде пройдет. Если бы, прибавлял он, на ули­цу ничего не выкидывали, свиньям бедных людей нечего было бы есть. Что касается до воздуха, то воз­дух не человек и заразиться не может. Относительно пожарной трубы Иван Трофимович доказывал, что таковой и прежде в городе не имелось, а ныне, когда три части оного уже выгорели, для четвертой нечего уже затевать такие затеи; что, наконец, он уже не первый десяток на сем свете живет и сам знает, как городом управлять и начальству отвечать. Такие благоразумные и неоднократно повторенные рассу­ждения скоро закрыли уста затейникам, особенно когда однажды Иван Трофимович присовокупил, что его, городничего, должность не за грязью на мостовых и не за гнилою рыбою смотреть, а за теми, которые учнут злые толки распускать и противу службы злое умышлять.

Все в городе похвалили Ивана Трофимовича за его твердый нрав и обычай, и в Реженске все осталось по-прежнему: на улицах грязь по колено, по рынкам пройти нельзя. Та только разница, что вместо пожар­ной трубы заведена прекрасная зеленая бочка с дву­мя зелеными баграми, но на пожар они никогда не вывозятся, ибо легко могли бы испортиться, а хра­нятся за замком.

Время оправдало благоразумное распоряжение Ивана Трофимовича: скоро потом проезжавший чи­новник донес губернатору об отличном устройстве пожарных инструментов в Реженске.

Как бы то ни было, Иван Трофимович, избавив­шись от докуки реженских затейников, обратился к своим любимым занятиям, которых у него было два: чай и кошка.

№54

Булочная Филиппова всегда была полна покупа­телей. В дальнем углу вокруг горячих железных ящиков стояла постоянная толпа, жующая знамени­тые филипповские жареные пирожки с мясом, яйца­ми, рисом, грибами, творогом, изюмом и вареньем. Публика — от учащейся молодежи до старых чинов­ников во фризовых шинелях и от расфранченных дам до бедно одетых рабочих женщин. На хорошем масле, со свежим фаршем пятачковый пирог был так велик, что парой можно было сытно позавтракать. Их завел еще Иван Филиппов, основатель булочной, прославившийся далеко за пределами московскими калачами и сайками, а главное, черным хлебом пре­красного качества.

Прилавки и полки левой стороны булочной, имев­шей отдельный ход, всегда были окружены толпами, покупавшими фунтиками черный хлеб и ситный.

— Хлебушко черненький труженику первое пита­ние, — говорил Иван Филиппов.

— Почему он только у вас хорош? — спрашивали.

— Потому, что хлебушко заботу любит. Выпечка-то выпечкой, а вся сила в муке. У меня покупной му­ки нет, вся своя, рожь отборную покупаю на местах, на мельницах свои люди поставлены, чтобы ни со­ринки, чтобы ни пылинки... А все-таки рожь бывает разная, выбирать надо. И очень просто! — заканчи­вал всегда он речь своей любимой поговоркой.

Черный хлеб, калачи и сайки ежедневно отправ­ляли в Петербург к царскому двору. Пробовали печь на месте, да не выходило, и старик Филиппов дока­зывал, что в Петербурге такие калачи и сайки не выйдут.

— Почему же?

— И очень просто! Вода невская не годится! Кроме того, по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печки, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже осо­бым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.

Филиппов был разборчив и не всяким случаем пользовался, где можно деньги нажить. Там, где дру­гие булочники и за грех не считали мошенничеством деньги наживать, Филиппов поступал иначе.

Огромные куши наживали булочники перед праздниками, продавая лежалый товар за полную стоимость по благотворительным заказам на подая­ние заключенным.

Испокон веков был обычай на большие праздни­ки — Рождество, Крещение, Пасху, а также в роди­тельские субботы — посылать в тюрьмы подаяние арестованным.

Булочные получали заказы от жертвователя на тысячу, две, а то и больше калачей и саек.

Наживались на этих подаяниях главным образом булочники и хлебопекарни. Только один старик Фи­липпов был в этом случае честным человеком.

Во-первых, он при заказе никогда не посылал завали арестантам, а всегда свежие калачи и сайки;

во-вторых, у него велся особый счет, по которому видно было, сколько барыша давали эти заказы на подаяние, и этот барыш он целиком отвозил сам в тюрьму и жертвовал на улучшение пищи больным арестантам. И делал все это он «очень просто», не ради выгод или медальных и мундирных отличий благотворительных учреждений.


№55 Анна Павлова

Анна Павлова!

Какие определения найти, говоря о ней? Бале­рина? Танцовщица? Тех и других существует, как и существовало, множество, а Анна Павлова была во всем мире единственной.

Она дебютировала в 1899 году на сцене Петербург­ского императорского балета.

В ту пору среди балетоманов был известен некий Дандре, выходец из старой аристократической фран­цузской семьи. Этот прекрасно воспитанный, вла­деющий многими языками человек увлекся Пав­ловой на всю жизнь, которую он ей, впрочем, и по­жертвовал. Он устроил ей квартиру с «залом для танцевального класса», роскошь, мало кому доступ­ная. Он же познакомил ее и с Дягилевым, намечав­шим уже свою труппу для заграницы. Все это требо­вало от Дандре непосильных расходов и толкнуло его на разные коммерческие дела, к которым он не был приспособлен. В конце концов он угодил в тюрьму.

Анна Павлова реагировала на эту историю как будто довольно равнодушно и уехала за границу с Дягилевым.

Она и партнер ее Нижинский завоевали в Париже небывалый успех. Всю судьбу своей труппы Дягилев на них и построил. И вот, покуда он вел переговоры и совершал сделки по поездкам не только в Европе, но и в Америке и в Австралии, Павлова, ни с чем не считаясь, подписала другой контракт, чем очень подвела Дягилева. Контракт этот был блестящим, но жестоким: в течение целого года она обязывалась танцевать ежедневно по два раза в день в Лондоне, по всей Англии. Шотландии и Ирландии. Спектакли ее имели место не в театрах первого ранга, а в мю­зик-холлах, на которые артисты смотрели в ту пору с презрением. Великая Павлова выступала впере­межку с акробатами и клоунами. Зато она получала небывалый оклад. Все думали, что при своем взбал­мошном капризном характере она никогда не сможет довести контракт до конца и вернется к Дягилеву. Однако Павлова проработала весь год бесперебойно и возвращаться к Дягилеву и не помышляла.

Надо отметить, что театральные контракты за гра­ницей чем выгодней, тем жестче. В них существует обязательный параграф о неустойке за нарушение, а неустойка в несколько раз превышает сумму зара­ботка.

Все подумали, что из-за неустойки Павлова и до­вела тяжелый ангажемент до конца. Но подоплека была совсем другая. Дело в том, что Павлова обожа­ла Дандре. Именно обожала. Она никогда не любила его обыкновенной человеческой любовью, а обожа­ла, и это было мукой для них обоих.

Она сознавала, что всем в жизни обязана Дандре, что без него она не была бы той «мировой» Павло­вой, какую все знали. Она помнила жертвы, которые он принес ей, и считала долгом не только их заслу­жить, а и с лихвой за них отплатить.

Не сказав никому ни слова, без чьего-либо совета, она по собственной инициативе подписала свой ка­бальный контракт, получила аванс и тотчас внесла залог, требовавшийся для вызволения Дандре из тюрьмы, и выписала его к себе.

Петербургский позор его окончился, и эти два су­щества навсегда покинули родину. Дандре сделался менеджером Павловой до самой ее смерти.

№56

Художник Николай Николаевич Ге проводил большую часть своей жизни в деревне. Но в конце зимы он обыкновенно ездил в Петербург на откры­тие «Передвижной выставки». Никогда он не проез­жал мимо нас, не заехавши к нам, где бы мы ни были — в Москве или в Ясной Поляне. Иногда он заживался у нас подолгу, и мало-помалу мы так сжи­лись, что все наши интересы — печали и радости — сделались общими. Младшим членам нашей семьи он всегда говорил «ты», а нам, старшим, только в по­следние годы нашего знакомства.

Когда мы расставались, то продолжали общаться письменно. Все, что происходило у нас, мы сообща­ли ему, спрашивали его мнения и совета и всегда быстро получали ответ.

Раз в Ясной Поляне отец затеял всех спрашивать три главные желания. Сам он мог придумать только два: 1) всех любить и 2) быть всеми любимым. Я пись­менно спросила Ге его три главные желания и полу­чила в ответ: «На вопрос о желании могу сказать, что первое желание мое, это чтобы хорошие люди в своих семьях имели бы ту радость и свет, какой может иметь человек, поверивший и полюбивший Христа. Второе мое желание, чтобы мой милый Лев Николае­вич был здоров; а третье — чтобы Бог благословил меня окончить мой труд, который я делаю для всех, ради света Христова. Может быть, подумавши, я при­думал бы еще лучшее что-нибудь, но я нарочно не придумывал, а сказал то, что мне пришло в голову».

Как-то летом в Ясной Поляне Ге принялся за леп­ку бюста с моего отца. Он очень увлекался этой рабо­той. Помню, как раз утром, окончивши бюст, кото­рый был снесен во флигель, где форматор должен был его отлить, Ге сидел в зале и пил кофе. Вдруг в ту минуту, как мой отец вошел в залу, Ге, быстро скользнувши глазом по лицу отца, сорвался с места и изо всех ног бросился бежать вниз по лестнице. Мы стали кричать ему, спрашивая, что с ним случилось, но он, не оглядываясь, бежал и кричал: «Бородавка! Бородавка!» Через некоторое время Николай Нико­лаевич пришел из флигеля спокойный и сияющий. «Бородавка есть», — сказал он с торжеством.

Оказалось, что, взглянув на отца, он заметил у него на щеке бородавку, и, не помня того, сделал ли он ее на бюсте или нет, бросился во флигель, чтобы ее сделать, если форматор еще не начал отливать бюста. Но бо­родавка оказалась на месте, и Ге был успокоен.

Вспоминая Николая Николаевича Ге, надо отме­тить, что любовь и нежность были отличительными чертами этого великого художника, и все, что он де­лал в своей жизни, было ярко освещено этими свой­ствами его души.


№57 Мать

Мать родилась в сибирской деревне. Долгая тоскли­вая зима в переполненной народом, телятами и поро­сятами душной избе с детства заронила у нее любовь

к весне. Породила жажду первой заметить, почувст­вовать хотя бы отдаленные ее признаки, изощряла ее слух и глаз слышать и видеть то, что не видят, не слышат другие. С детства большой радостью стали для нее родные леса, поля и все живое в них.

Как-то ранней весной отец взял ее и меня на паш­ню, где он собирался засеять уже вспаханную деся­тину пшеницей. На меже он распряг лошадь и пус­тил ее на выпас. Из блеклой прошлогодней травы, из-под самых ног отца, взлетел жаворонок и, трепе­ща крылышками, точно по незримым ступеням под­нялся в голубую высь. Отец, кажется, и не заметил жаворонка. Но мать!

— Смотри! Смотри, Алеша! Чуть покрупней воро­бья, а болыпекрылый. Потому и трепетун неустан­ный.

После ее слов я тоже отметил, что действительно у жаворонка крылья в сравнении с туловищем и длин­ны, и широки. И тогда же подивился ее зоркости.

Много времени прошло с тех пор, но и сейчас я ви­жу поднятое ее лицо, ее глаза, всю ее восторженно-напряженную фигуру, когда она слушала перелив­чато-хрустальное урчание, несшееся из поднебесья.

Солнце заливало голые, дымившиеся парком по­ля, а мать все стояла и слушала. Возможно, она уже и не видела самого певца, а только слышала радост­ный его голосок, чувствовала ту же радость в своем сердце.

А сколько нужды и горя выпало на долю матери, потерявшей семерых взрослых детей!

И все же глаза ее оставались незамутненными до глубокой старости, свидетельствующими о душев­ной ясности, лицо свежим, свободным от морщин. Способность радоваться, чутко улавливать красоту родной земли дарована далеко не всем людям. «Ду­рак и радость обратит в горе, разумный — ив горе утешится», — говорила она.

Лицо матери, как подсолнечник к солнцу, всегда было обращено к радости, к деянию добра. Я был убежден, что мать обладала особым талантом добро­ты и обостренным ощущением природы, которые она все время бессознательно пыталась привить нам, де­тям. И сам я также жадно начинал смотреть на деру­щихся воробьев, слушать писк синиц, с волнением ждать первой капели с крыш. Каждый «воробьиный шажок» весны торжествовался как победа. Слова матери глубоко западали в память, трогали какие-то незримые струны души, оберегали нас от тысячи тысяч пагубных соблазнов, бились в наших сердцах неиссякаемым подспудным родником.

— Немало людей, дети, живут злобой, корыстью, завистью. Не радуются ни весне, ни птичьему звону, и оттого глаза у них мутные, тусклые. Слепцы они, а со слепого какой же спрос?

А как сделать, чтобы всем жить было радостно, она не знала. И видела источник радости в окружаю­щей ее природе. Любовь к природе, радостное любо­вание ею было заложено в ней от рождения, как в певчей птице. Мать не представляла иной силы, способной так чудодейственно окрылять человече­скую душу, и поражалась, как другие не понимают этого.

№58

Среди русских легенд одной из самых поэтичных является легенда о граде Китеже. Этот невидимый сказочный город народная молва расположила на дне озера Светлояр, находящегося в Семеновском районе Нижегородской области. Это почти идеально круглое озеро редкой для Поволжья глубины — до

30 метров — имеет необычайно чистую прозрачную воду, уровень которой одинаков в любое время года. Рассказывают, что оно связано подземным протоком с Волгой, откуда попадают в него невиданные чудо­вища. Еще рассказывают, что в тихую погоду из-под воды доносится колокольный звон. Воде этой припи­сываются целебные свойства, и, по местным поверь­ям, для того чтобы вода оставалась чистой, в Светлояре нельзя купаться, а плавать по озеру можно только в долбленых лодках местного производства.

Однако когда говорят о самом граде Китеже, то по­мещают его в разных местах — и на дне Светлояра, и под береговыми холмами, и на берегах. В последнем случае добавляют, что Китеж хотя и стоит по бере­гам, но остается силой древнего волшебства невидим.

Письменно легенда о граде Китеже была зафикси­рована в конце XVIII века в «Книге, глаголемой ле­тописец» или «Китежский летописец». В ней расска­зывалось, что последний владимирский великий князь домонгольского периода Георгий Всеволодо­вич однажды сел в струг и поплыл из Ярославля вниз по Волге. Во время этой поездки он заложил город Городец на месте древнего города Радилова и осно­вал мужской монастырь. Этот Городец называли Ма­лым Китежем. В ста верстах от него в заволжских лесах за рекой Керженец Георгий остановился на берегу озера Светлояр. И, увидев, что озеро это пре­красно, а место многолюдно, велел построить на его берегах город и крепость Большой Китеж. Сам же уехал в Псков.

Когда орды хана Батыя ворвались на Русь, Геор­гий выступил против татар, но потерпел поражение и бежал сначала в Городец, а потом и в Большой Китеж. Наутро ордынцы взяли Городец и стали пытать его жителей, добиваясь, чтобы они указали им путь к Светлояру. И один из жителей — Гришка Кутерьма, не выдержав мук, привел войска Батыя на берега Светлояра. Татары взяли град Китеж и убили князя Георгия Всеволодовича, после чего повоевали всю русскую землю, а град Кителе в один прекрасный миг стал невидим и пребудет таковым до второго пришествия Христа.

Невидимый град Китеж может увидеть лишь пра­ведник, человек чистого сердца, утверждает легенда.

Образ града Китежа вдохновлял многих корифеев русской культуры. О нем писали прозаики П. И. Мельников-Печерский, В. Г. Короленко, М. М. Пришвин, поэты С. М. Городецкий, М. А. Волошин, А. А. Ах­матова, в его честь сочинялась музыка Н. А. Римским-Корсаковым и С. Н. Василенко, писались живописные полотна А. М. Васнецовым и Н. К. Ре­рихом.

В сознании старообрядцев град Китеж был той волшебной страной, где ждут праведников русской земли обетованной, где нет ни печали, ни воздыха­ния.


№59 Учитель

Замечательный человек, встретившийся мне в на­чале жизненного пути, был Игнатий Дмитриевич Рождественский, сибирский поэт. Он преподавал в нашей школе русский язык и литературу, и поразил нас учитель с первого взгляда чрезмерной близору­костью. Читая, учитель приближал бумагу к лицу, водил по ней носом и, ровно бы сам с собою разгова­ривая, тыкал в пространство указательным пальцем:

«Чудо! Дивно! Только русской поэзии этакое дано!»

«Ну, такого малохольненького мы быстро сшамаем!» — решил мой разбойный пятый «Б» класс.

ан не тут-то было! На уроке литературы учитель заставил всех нас подряд читать вслух по две мину­ты из «Дубровского» и «Бородина». Послушав, без церемоний бросал, сердито сверкая толстыми линза­ми очков: «Орясина! Недоросль! Под потолок выма­хал, а читаешь по слогам!»

На уроке русского языка учитель наш так разо­шелся, что проговорил о слове «яр» целый час и, когда наступила перемена, изумленно поглядев на часы, махнул рукой: «Ладно, диктант напишем завтра».

Я хорошо запомнил, что на том уроке в классе ни­кто не только не баловался, но и не шевелился. Меня поразило тогда, что за одним коротеньким словом может скрываться так много смысла и значений, что все-то можно постичь с помощью слова и человек, знающий его, владеющий им, есть человек большой и богатый.

Впервые за все время существования пятого «Б» даже у отпетых озорников и лентяев в графе «пове­дение» замаячили отличные оценки. Когда у нас про­будился интерес к литературе, Игнатий Дмитриевич стал приносить на уроки свежие журналы, книжки, открытки и обязательно читал нам вслух минут десять—пятнадцать, и мы все чаще и чаще просижи­вали даже перемены, слушая его.

Очень полюбили мы самостоятельную работу — не изложения писать, не зубрить наизусть длинные стихи и прозу, а сочинять, творить самим.

Однажды Игнатий Дмитриевич стремительно вле­тел в класс, велел достать тетради, ручки и писать о том, кто и как провел летние каникулы. Класс заскрипел ручками.

Не далее месяца назад я заблудился в заполярной тайге, пробыл в ней четверо суток, смертельно испу­гался поначалу, потом опомнился, держался по-таежному умело, стойко, остался жив и даже просту­ды большой не добыл. Я и назвал свое школьное сочинение «Жив».

Никогда еще я так не старался в школе, никогда не захватывала меня с такой силой писчебумажная работа. С тайным волнением ждал я раздачи тетра­дей с сочинениями. Многие из них учитель ругатель­ски ругал за примитивность изложения, главным образом за отсутствие собственных слов и мыслей. Кипа тетрадей на классном столе становилась все меньше и меньше, и скоро там сиротливо заголубела тоненькая тетрадка. «Моя!» Учитель взял ее, береж­но развернул — у меня сердце замерло в груди, жаром пробрало. Прочитав вслух мое сочинение, Игнатий Дмитриевич поднял меня с места, долго пристально вглядывался и наконец тихо молвил редкую и отто­го особенно дорогую похвалу: «Молодец!»

Когда в 1953 году в Перми вышла первая книжка моих рассказов, я поставил первый в жизни авто­граф человеку, который привил мне уважительность к слову, пробудил жажду творчества.

№60 Рождение музыки

Жизнь была уже полна звуков. Над горными скло­нами Фракии гулко разносилось ржание коней, еще не знавших узды. Из зарослей выбегал черный ощетинившийся вепрь и, суетливо хрюкая, звал за

собой кабаниху и дюжину полосатых поросят. Мед­ведь под дуплом дуба ревел, отбиваясь лапой от гудя­щего роя пчел. Густо населенные зверьем, птицами и насекомыми леса клокотали от нестройного хора голосов. Человек жил тут же рядом, внушая к себе уважение и вызывая страх. Однако его голос почти не выделялся из разноголосицы природы, частью которой он себя считал.

Но однажды — как рассказывает предание — на поляну вступил юноша. В руках его не было ни кам­ня, ни палки, без которых тогда не осмеливался покинуть пещеру или землянку ни один человек. Кажется, юноша никого не боялся. Он расположил­ся на камне и снял с плеча предмет, не знакомый обитателям леса. Его можно было принять за лук, со свистом выпускающий жалящие и пронизываю­щие насквозь стрелы. Но на луке была одна тетива, а здесь семь, и укреплены они так, что для стрелы нет упора. Юноша ударил пальцами по натянутым нитям своего странного лука и исторг звуки, каких никогда не слышал ни один зверь и ни один человек. Они напоминали что-то давно забытое или потерян­ное, что-то разлитое в самой природе, но еще никем не извлеченное. Словно бы пчелы вместо того, чтобы собирать сладость цветов, решили нанизывать все лучшее, что содержал мир звуков, и юноша услышал это и воспроизвел. И хотя это не напоминало знако­мые голоса или шумы природы, но будило какой-то странный отзвук и властно тянуло к себе, заставляя презреть выработанные веками осторожность, страх и вражду.

Уйдя с головой в божественные звуки, юноша не замечал ничего вокруг. Он выливал из себя все, что его переполнило, не заботясь о слушателях. А их с каждым мгновением прибывало все больше и боль­ше. Царственно прошагал лев и лег, склонив огром­ную голову на скрещенные лапы. Рядом с ним замер пугливый олень, закинув ветвистые рога. Тут же пристроился заяц. Деревья привстали и, казалось, вот-вот шагнут навстречу певцу.

Музыканта звали Орфей. Он не мог похвастаться знатностью своего рода. Другие герои считали свои­ми отцами Зевса или Аполлона, матерью — Афродиту. Отцом Орфея был затерявшийся во фракийских дебрях горный поток Загр, а матерью — муза Каллиопа (Прекрасноголосая). Не совершал он подвигов, подобных тем, которые прославили Персея или Геракла. Но деяния его беспримерны, так же как беспримерна его слава.


№61 История Марка и Юлия

Две тысячи с лишним лет тому назад люди легко обходились без помощи часов. Утром «солдата будит рожок, а горожанина — петух», как тогда говорили, а днем легко было определить время по солнцу. Но и тогда в некоторых случаях часы считались не рос­кошью, а необходимой вещью.

Не могли, например, обходиться без часов судьи. Чтобы не затягивать судебного заседания, они назна­чали каждому, кто хотел произнести речь, опреде­лённое время. А для этого нужны были часы.

Греческие и римские судьи пользовались водяны­ми часами самого простого устройства. Это был сосуд с отверстием в дне, из которого вода выливалась при­близительно в четверть часа. Водяные часы назы­ваются по-гречески «клепсидра». Поэтому, когда хотели сказать, что речь такого-то длилась целый час, говорили: «Его речь продолжалась четыре клеп­сидры».

Одного оратора, который говорил на собрании це­лых пять часов подряд, прервали наконец вопросом:

— Если ты можешь говорить столько времени без передышки, то сколько клепсидр ты в состоянии молчать?

Оратор не нашелся что ответить и при общем смехе доказал, что он умеет и молчать.

В одной старинной книге я прочел рассказ про человека, которому водяные часы спасли жизнь.

В городе Риме судили однажды гражданина, ко­торый обвинялся в убийстве. Звали его Марк. Был только один свидетель — его друг Юлий, который мог его спасти. Но суд подходил к концу, а Юлия все еще не было.

«Что с ним случилось? — думал Марк. — Неуже­ли он совсем не придет?»

По закону, который тогда существовал, обвините­лю, обвиняемому и судье давалось равное время для произнесения речи. Каждый из них .мог говорить по две клепсидры, то есть по получасу.

Сначала говорил обвинитель. Он доказывал, что все улики против Марка. За убийство надо предать его смерти. Обвинитель кончил. Судья спросил Мар­ка, что он может сказать в свою защиту.

Трудно было говорить Марку. Ужас сковывал его язык, когда он видел, как падала вода из клепсидры —капля за каплей. С каждой каплей уменьшалась надежда на спасение. А Юлия все не было.

Уже одна клепсидра пришла к концу, началась другая. Но тут случилось чудо. Капли стали падать медленнее, гораздо медленнее, чем раньше.

У Марка снова появилась надежда. Он нарочно за­тягивал рассказ, говорил о своих родственниках, которые все были честными людьми, о своем отце, дедушке, бабушке. Он уже принялся за рассказ о двоюродной сестре своей бабушки, когда обвини­тель, наклонившись над часами, воскликнул:

— Кто-то бросил в часы камешек! Вот почему пре­ступник говорит уже не две, а по крайней мере четы­ре клепсидры.

Марк побледнел. Но в это самое мгновение толпа зрителей раздвинулась и пропустила вперед Юлия.

Марк был спасен.

Но кто же бросил камешек в клепсидру?

Об этом в книге, из которой я взял рассказ о Мар­ке и Юлии, не сказано ничего. Как вы думаете, не сделал ли это судья, пожалевший бедного Марка?

№62

Целеустремленным коллекционером, оставив­шим огромный след в русской культуре, был Алек­сей Александрович Бахрушин, создавший исключи­тельный по своей ценности, единственный в России театральный музей.

Худой, высокий, немного сутулящийся, с подсле­поватыми глазами, в пенсне, которое постоянно по­правлял своей костлявой рукой, говоривший образно, на простом русском языке густым придавленным баском, А. А. Бахрушин был сыном известного за­водчика, крупного московского миллионера. Обу­чившийся в коммерческом училище, А. А. Бах­рушин, несомненно, унаследовал известную скупость и чисто купеческие замашки от отца, державшего его в ежовых рукавицах, почему на первых порах своей самостоятельной жизни и был он стеснен в деньгах.

К музейному собирательству он, всегда интересо­вавшийся театром, подошел как бы случайно и очень робко. Но появившаяся страсть, при его непреклон­ной энергии и выдержке, сделала его упорным соби­рателем. Самообразование помогло ему стать куль­турным театралом, и он настолько сросся с театром, что Бахрушин и театр стали синонимами. Прижими­стый, он не жалел денег, когда нужно было купить неизвестный портрет Щепкина или эскиз Головина. Позднее, в тяжелый 1920 год, Бахрушин, будучи в Петрограде, отыскал и приволок на своей сутулой спине огромный мешок, где оказались сотни неиз­вестных писем А. Островского. И сиял, что купил за бесценок...

Музей он устроил в полуподвальном этаже; богат­ство коллекции скрашивало неподходящее для му­зея помещение. Целая эпоха русского театра, пре­имущественно драматического, была собрана им:

портреты в масле, в гравюре, в литографии, в рисун­ке, фото русских, главным образом московских, театров. Но покупался материал и по иностранному театру. Он собирал портреты деятелей театра, мате­риал по оформлению спектаклей, эскизы русских художников театра.

Балет, русский балет, был предметом постоянных поисков. Покупались туфли, слепки ступни выдаю­щихся балерин, парики трагиков, щит Орлеанской девы — несравненной Ермоловой, письма — от XVIII века до наших дней, вплоть до писем Горько­го и Станиславского, старые театральные афиши и билеты. В музей был целиком перенесен кабинет Комиссаржевской.

Бахрушин отдал себя, свою энергию, труд и боль­шую долю состояния служению театру. Он собрал богатую библиотеку по истории театра.

...Гости разгуливали по залам музея, рассматри­вая театральную старину. Бахрушин, если бывал при сем, вынимал из витрины туфли знаменитой ба­лерины 50-х годов прошлого века Асенковой, при­чмокивал и говорил: «Вот, нашел, долго искал», — затем шла родословная редкости, показ постепенно переходил в беседу о том или ином артисте, театре или целой театральной эпохе. Нового посетителя Бахрушин усаживал и открывал перед ним переп­летенный в парчу альбом и просил оставить о себе память.

В 1913 году Алексей Александрович передал свое собрание музея Академии наук. Он говорил: «Когда во мне утвердилось убеждение, что собрание мое дос­тигло тех пределов, при которых распоряжаться его материалами я уже не счел себя вправе, я задумался над вопросом, не обязан ли я, сын великого русского народа, предоставить это собрание на пользу наро­да». Эти слова Бахрушина подытожили его много­летнюю собирательскую деятельность. Бахрушин был назначен почетным попечителем музея и до кон­ца дней своих оставался его директором.


№63

Величава и красива Красная площадь в Москве. Каждый, кто приезжает в столицу, спешит пройти по ее каменной мостовой. Здесь прошлое и настоя­щее, неразрывно связанное, переплелось в ее архи­тектурном облике. Перед многоглавым каменным собором Василия Блаженного стоит скульптурный

монумент в память победы русского оружия в 1612 году в борьбе с польскими интервентами. На его гра­нитном постаменте бронзовыми буквами начертано:

«Гражданину Минину и князю Пожарскому благо­дарная Россия».

Смутное то было время. Горела земля. Рушились под натиском иноземцев стены древних городов. Многие русские земли с помощью изменников-бояр, напуганных вспыхнувшим в то время восстанием под руководством Ивана Болотникова, были без боя отданы чужеземным захватчикам. Отряды самозван­ца Лжедмитрия II, жаждущего царского престола, хозяйничали в Москве. И в этот критический момент с особой силой проявился патриотизм русского наро­да, его святая любовь к отчизне. Во имя спасения родины был брошен клич «не пожалети животов своих» для освобождения Москвы и всей земли Русской. Этот пламенный призыв был подан с бере­гов Волги нижегородским старостой Кузьмой Мининым-Сухоруком (15??—1616).

Возглавляемое им и Дмитрием Пожарским (1578—1641) войско народного ополчения двинулось с боями на Москву. 27 октября 1612 года столица была освобождена, и началось окончательное изгна­ние интервентов с русской земли, завершившееся полной победой.

К 200-летию этого события выдающийся русский скульптор И. П. Мартос создал памятник Минину и Пожарскому. Открыли его на Красной площади в 1818 году. Это было знаменательным событием не только для Москвы, но и для всей России. Памятник стал первым скульптурным монументом города и первым произведением русского монументального искусства, где прообразом послужил не царь или император и даже не великий полководец, а простой гражданин, человек из народа.

В рубашке с русским узором стоит перед князем нижегородский староста Кузьма Минин. Властный жест его вытянутой руки устремлен на площадь, к народу. Он призывает воеводу Д. Пожарского воз­главить русское войско и спасти отечество. Опира­ясь на щит и слегка приподнявшись, Пожарский принимает из рук Минина меч.

Постамент под фигурами пламенных патриотов русской земли выполнен из красного финляндского гранита, с двух сторон украшен бронзовыми релье­фами. На одном из них изображены нижегородцы, приносящие на алтарь отечества свои пожертвова­ния. На другом — один из эпизодов доблестного похода народного ополчения.

В первом из рельефов примечательна одна деталь. Мужчина (крайняя фигура слева) отдает в народное ополчение двоих сыновей. Здесь Мартос изобразил самого себя. Эта вольность автора не случайна. Один из сыновей Мартоса — Алексей был участником вой­ны 1812 года, другой — архитектор Никита Мартос погиб во Франции, где он, находясь в качестве пен­сионера Академии художеств, был задержан наполе­оновскими войсками.

Первоначально памятник был установлен в цен­тре Красной площади, перед Торговыми рядами (ныне здание ГУМа). В 1930 году в связи с реконст­рукцией площади памятник был перенесен к храму Василия Блаженного, где и стоит теперь.


№64

Некоторые народные праздники, отмечаемые в России, восходят к эпохе язычества. К ним относит­ся и Масленица. У древних славян этот многоднев­ный праздник знаменовал проводы зимы. Христиан­ская же церковь приурочила его к неделе перед Ве­ликим постом,. Главным атрибутом этого зимнего праздника у русских были блины. О распространен­ности масленичных блинов в России свидетельству­ет такая пословица: «Без блина не маслена, без пирога не именинник». Обрядовая символика блинов у вос­точных славян, связанная с представлением о смер­ти и ином, потустороннем мире, проявилась и здесь. Блины пекли в течение всей сырной недели, и пер­вый блин, как правило, посвящали умершим. Его клали на божницу, крышу или могилу — для умер­ших родителей, давали нищим в память о предках.

Историки и писатели обычно отмечают широкий размах праздника, участие в нем всех — и старого, и малого, и простолюдина, и знатного.

Масленица была своеобразным русским карнава­лом, праздновавшимся шумно, весело, широко. В на­роде называли ее «веселой», «обжорной», «разорительницей». Древний смысл этого праздника заклю­чался в том, чтобы сегодняшним изобилием призвать еще больший достаток в будущем.

Повсюду в эти дни появлялись шатры, торговые палатки. В них продавались горячие сбитни (напит­ки из воды, меда и пряностей), каленые орехи, ме­довые пряники. Здесь же, прямо под открытым небом, из кипящего самовара можно было выпить чаю, отведать различных сладостей.

Было в почете и другое нехитрое развлечение — катание с обледенелых гор. Способ спуска каждый выбирал по своему вкусу: кто на деревянных салаз­ках, кто просто на дощечке, а кто и того проще — на ногах.

Любили наши предки в масленичные дни катание на санях, народные гуляния, представления. В сотнях больших деревянных балаганов давали пред­ставления во главе с Петрушкой и масленичным дедом. На улицах часто попадались большие группы ряженых, маскированных, разъезжавших по знако­мым домам, где устраивались веселые домашние концерты. Большими компаниями катались по горо­ду на тройках и на простых розвальнях.

Память же о безудержном веселье, обилии этих дней, как в копилке, запечатлелась в языке. Мы ведь и сегодня нередко употребляем пословицу «Не все коту Масленица, должен и пост быть».

Отголоском языческой старины считают и чучело Масленицы, сооруженное из соломы и одетое в жен­ское платье. «Сударыню-Масленицу» взгромождали на сани, рядом становилась самая красивая девуш­ка, а в сани впрягались трое молодых парней, кото­рые везли Масленицу по зимним улицам. За санями шествовал масленичный поезд: целая вереница саней, сопровождавших Масленицу в ее последнем пути. В последнем, так как через несколько дней устраивались проводы Масленицы.

...За околицей устраивался большой костер. Блин давали в руки чучелу Масленицы. В воскресенье «сударыня Масленица» торжественно сжигалась на костре со словами: «Гори блины, гори Масленица!» Блинами как бы хоронили Масленицу, принося их в жертву (блины бросали в костер) как символ буду­щего плодородия.

Отмечали праздник зимы, чтобы поблагодарить ее за все хорошее, что она дала, но в то же время стужу уже гнали прочь, ждали весну, ее прихода.


№65 Восточная легенда

Кто в Багдаде не знает великого Джиаффара, солн­ца вселенной?

Однажды, много лет тому назад, — он был еще юношей, — прогуливался Джиаффар в окрестностях Багдада.

Вдруг до слуха его долетел хриплый крик: кто-то отчаянно взывал о помощи.

Джиаффар отличался между своими сверстника­ми благоразумием и обдуманностью; но сердце у не­го было жалостливое — и он надеялся на свою силу.

Он побежал на крик и увидел дряхлого старика, притиснутого к городской стене двумя разбойника­ми, которые его грабили.

Джиаффар выхватил свою саблю и напал на зло­деев: одного убил, другого прогнал.

Освобожденный старец пал к ногам своего избави­теля и, облобызав край его одежды, воскликнул:

— Храбрый юноша, твое великодушие не оста­нется без награды. На вид я — убогий нищий; но только на вид. Я человек не простой. Приходи зав­тра ранним утром на главный базар; я буду ждать тебя у фонтана — и ты убедишься в справедливости моих слов.

Джиаффар подумал: <На вид человек этот нищий, точно; однако — всяко бывает. Отчего не попытать­ся?» — и отвечал:

— Хорошо, отец мой; приду.

Старик взглянул ему в глаза — и удалился.

На другое утро, чуть забрезжил свет, Джиаффар отправился на базар. Старик уже ожидал его, облокотясь на мраморную чашу фонтана.

Молча взял он Джиаффара за руку и привел его в небольшой сад, со всех сторон окруженный высо­кими стенами.

По самой середине этого сада, на зеленой лужай­ке, росло дерево необычайного вида.

Оно походило на кипарис; только листва на нем была лазоревого цвета.

Три плода — три яблока — висело на тонких, кверху загнутых ветках; одно средней величины, продолговатое, молочно-белое; другое большое, круг­лое, ярко-красное; третье маленькое, сморщенное, желтоватое.

Все дерево слабо шумело, хоть и не было ветра. Оно звенело тонко и жалобно, словно стеклянное; ка­залось, оно чувствовало приближение Джиаффара.

— Юноша! — промолвил старец. — Сорви любой из этих плодов и знай: сорвешь и съешь белый — бу­дешь умнее всех людей; сорвешь и съешь красный — будешь богат, как еврей Ротшильд; сорвешь и съешь желтый — будешь нравиться старым женщинам. Решайся!.. и не мешкай. Через час и плоды завянут, и само дерево уйдет в немую глубь земли!

Джиаффар понурил голову — и задумался.

— Как тут поступить? — произнес он вполголоса, как бы рассуждая сам с собою. — Сделаешься слиш­ком умным — пожалуй, жить не захочется; сдела­ешься богаче всех людей — будут все тебе завидо­вать; лучше же я сорву и съем третье, сморщенное яблоко!

Он так и поступил; а старец засмеялся беззубым смехом и промолвил:

— О мудрейший юноша! Ты избрал благую часть! На что тебе белое яблоко? Ты и так умнее Соломона. Красное яблоко также тебе не нужно... И без него ты будешь богат. Только богатству твоему никто зави­довать не станет.

— Поведай мне, старец, — промолвил, встрепе­нувшись, Джиаффар, — где живет почтенная мать нашего богоспасаемого халифа?

Старик поклонился до земли — и указал юноше дорогу.

Кто в Багдаде не знает солнца вселенной, велико­го, знаменитого Джиаффара?


№66

Бим долго бежал. И наконец, еле переводя дух, пал между рельсами, вытянув все четыре лапы, за­дыхаясь и тихонько скуля. Надежды не оставалось никакой. Не хотелось никуда идти, да он и не смог бы, ничего не хотелось, даже жить не хотелось.

Когда собаки теряют надежду, они умирают естественно — тихо, без ропота, в страданиях, неиз­вестных миру. Не дело Бима и не в его способностях понять, что если бы не было надежды совсем, ни одной капли на земле, то все люди тоже умерли бы от отчаяния. Для Бима все было проще: очень больно внутри, а друга нет, и все тут.

Нет на земле ни единого человека, который слы­шал бы, как умирает собака. Собаки умирают молча.

Ах, если бы Биму сейчас несколько глотков воды! А так, наверно, он не встал бы никогда, если бы...

Подошла женщина. Сильная, большая женщина. Видимо, она сперва подумала, что Бим уже мертв, — наклонилась над ним, став на колени, и прислуша­лась: Бим еще дышал. Он настолько ослабел со вре­мени прощания с другом, что ему, конечно, нельзя было устраивать такой прогон, какой он совершил за поездом, — это безрассудно. Но разве имеет значение в таких случаях разум, даже у человека!

Женщина взяла в ладони голову Бима и припод­няла:

— Что с тобой, собачка? Ты что. Черное ухо? За кем же ты так бежал, горемыка?

У этой грубоватой на вид женщины был теплый и спокойный голос. Она спустилась под откос, принесла в брезентовой рукавице воды, снова приподня­ла голову Бима и поднесла рукавицу, смочив ему нос. Бим лизнул воду. Потом, в бессилии закачав го­ловой, вытянул шею, лизнул еще раз. И стал лакать. Женщина гладила его по спине. Она поняла все: кто-то любимый уехал навсегда, а это страшно, тяжко до жути — провожать навсегда, это все равно что хоро­нить живого.

Она каялась Биму:

— Я вот — тоже... И отца, и мужа провожала на войну... Видишь, Черное ухо, старая стала... а все не забуду... Я тоже бежала за поездом... и тоже упала... и просила себе смерти... Пей, мой хороший, пей, горемыка...

Бим выпил из рукавицы почти всю воду. Теперь он посмотрел женщине в глаза и сразу же поверил:

хороший человек. И лизал, лизал ее грубые, в трещи­нах, руки, слизывая капельки, падающие из глаз. Так второй раз в жизни Бим узнал вкус слез человека:

первый раз — горошинки хозяина, теперь вот — эти, прозрачные, блестящие на солнышке, густо просо­ленные неизбывным горем.

Женщина взяла его на руки и снесла с полотна до­роги под откос:

— Лежи, Черное ухо. Лежи. Я приду, — и пошла туда, где несколько женщин копались на путях.

Бим смотрел ей вслед мутными глазами. Но потом с огромным усилием приподнялся и, шатаясь, мед­ленно побрел за нею. Та оглянулась, подождала его. Он приплелся и лег перед нею.

— Хозяин бросил? — спросила она. — Уехал? Бим вздохнул. И она поняла.

№67 Голуби

Я стоял на вершине пологого холма; передо мною — то золотым, то посеребренным морем — рас­кинулась и пестрела спелая рожь.

Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.

Около меня солнце еще светило — горячо и туск­ло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-си­няя туча лежала грузной громадой на целой полови­не небосклона.

Все притаилось... все изнывало под зловещим бле­ском последних солнечных лучей. Не слыхать, не ви­дать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одино­кий крупный лист лопуха.

Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду... и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!

Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю... и только словно пухла да тем­нела.

И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.

Летел, летел — все прямо, прямо... и потонул за лесом.

Прошло несколько мгновений — та же стояла жестокая тишь... Но глядь! Уже два платка мелька­ют, два комочка несутся назад: то летят домой ров­ным полетом два белых голубя.

И вот, наконец, сорвалась буря — и пошла потеха! Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, все закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой...

Но под навесом крыши, на самом краюшке слухо­вого окна, рядышком сидят два белых голубя — и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас.

Нахохлились оба — и чувствует каждый своим крылом крыло соседа...

Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них... Хоть я и один... один, как всегда.


№68

Однажды я услышал разговор двоих. Одному было семь лет, а другому лет на сорок больше.

— Ты читал «Тома Сойера»?

—Нет.

—А «Вия»?

—Нет.

— Счастливый, — вздохнул с завистью старший. И правда, можно было позавидовать. Мальчишке только еще предстояло наслаждение смеяться вме­сте с озорным Марком Твеном. Он только еще будет глазами, расширенными от ужаса и восторга, впи­ваться в строчки гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Все это впереди. Важно лишь не упустить минуты и вовремя прочесть все эти пре­красные книги.

По-моему, какой бы интересной ни была домаш­няя и школьная жизнь ребенка, не прочти он этих драгоценных книг — он обворован. Такие утраты не­восполнимы. Это взрослые могут прочесть книжку сегодня или через год — разница невелика. В детст­ве же счет времени ведется иначе, тут каждый день — открытия. И острота восприятия в дни детст­ва такова, что ранние впечатления могут влиять потом на всю жизнь. Вот почему и страшно потерять напрасно хоть час в пору этих золотых лет. Пред­ставьте себе, что годков через десять с бывшим первоклассником, с тем самым, которому мы поза­видовали, состоялся бы такой разговор:

— «Войну и мир» читал?

— Смотрел в кино.

— А «Белые ночи»?

— Тоже. Не понравилось. «Дама с собачкой» лучше.

Тут уж никто бы не позавидовал девственной не­тронутости ума и несомненной примитивности чувств своего собеседника. Мы бы, скорей всего, ужаснулись: «Неужели книги не научили его чувст­вовать, думать? Неужели он прошел мимо них?!»

Хорошая, вовремя прочитанная книга может ино­гда решить судьбу человека, стать его путеводной звездой, на всю жизнь определить его идеалы.

Как-то я побывал в тех местах, где дед Мазай спа­сал несчастных зайцев. Ребята, с которыми я разго­ворился в одной из деревень, рассуждали о космиче­ских кораблях, о полете на Луну, о событиях в мире. Но когда я заговорил с ними о Некрасове, напомнил строки, где поэт описывает их родные места, ребята замялись и никто, увы, не смог прочитать наизусть из «Деда Мазая» ни одного четверостишия. Я с горе­чью подумал: а не была бы богаче их душа, если бы наряду с тем, что они знают о науке, технике и поли­тических событиях, они знали бы еще и стихи — много стихов! — Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Фета, Тютчева, Блока и других замечательных рус­ских поэтов.

Без некоторых книг, не пережитых в детстве и отрочестве, сущность человека со всей его психологией останется грубой и неотесанной.

Какие же это книги? Прежде всего — сказки! Сколько в них поэтической прелести, художествен­ного совершенства! Народные сказки всегда развивали чувства справедливости в человеке, ненависти к злу, будили воображение, фантазию. Вспомним Пушки­на, который, уже знаменитым поэтом, с удовольст­вием слушал сказки няни Арины Родионовны.

Человек без фантазии и без чувства юмора — пол­человека. Фантазия побуждает людей делать откры­тия, фантазия окрыляет и ведет за собой. Сказка прежде всего развивает именно фантазию, вообра­жение. Каждый народ богат своими сказками; луч­шие из них, переведенные на все языки мира, стали -добрыми спутниками детей. Сказка не может умереть.

№69

Я уже смутно помню этого сутулого худощавого человека, всю жизнь представлявшегося мне стари­ком. Опираясь о большой зонт, он неутомимо от зари до зари шагал по обширнейшему участку. Это был район бедноты, сюда не ездили извозчики, да у док­тора Янсена на них и денег-то не было. А были неуто­мимые ноги, великое терпение и долг. Неоплатный долг интеллигента перед своим народом. И доктор

бродил по доброй четверти губернского города Смо­ленска без выходных и без праздников, потому что болезни тоже не знали ни праздников, ни выходных, а доктор Янсен сражался за людские жизни. Зимой и летом, в слякоть и вьюгу, днем и ночью.

Врачебный и человеческий авторитет доктора Ян­сена был выше, чем можно себе вообразить в наше время. Он обладал редчайшим даром жить не для себя, думать не о себе, заботиться не о себе, никогда нико­го не обманывать и всегда говорить правду, как бы горька она ни была. Такие люди перестают быть только специалистами: людская благодарная молва приписывает им мудрость, граничащую со свято­стью. И доктор Янсен не избежал этого. Человек, при жизни возведенный в ранг святого, уже не волен в своей смерти, если, конечно, этот ореол святости не создан искусственным освещением. Доктор Янсен был святым города Смоленска, а потому и обре­ченным на особую, мученическую смерть. Нет, не он искал героическую гибель, а героическая гибель искала его.

Доктор Янсен задохнулся в канализационном ко­лодце, спасая детей.

В те времена центр города уже имел канализацию, которая постоянно рвалась, и тогда рылись глубокие колодцы. Над колодцами устанавливался ворот с бадьей, которой откачивали просочившиеся сточные воды. Процедура была длительной, рабочие в одну смену не управлялись, все замирало до утра, и тогда бадьей и воротом завладевали мы. Нет, не в одном катании — стремительном падении, стоя на бадье, и медленном подъеме из тьмы — таилась притяга­тельная сила этого развлечения.

Провал в преисподнюю, где нельзя дышать, где воздух перенасыщен метаном, впрямую был связан с недавним прошлым наших отцов, с их риском, их разговорами, их воспоминаниями. Наши отцы прошли не только гражданскую, но и мировую, «гер­манскую» войну, где применялись реальные отрав­ляющие вещества.

И мы, сдерживая дыхание, с замирающим серд­цем летели в смрадные дыры, как в газовую атаку.

Обычно на бадью становился один, а двое вертели ворот. Но однажды решили прокатиться вдвоем, и веревка оборвалась. Доктор Янсен появился, когда возле колодца метались двое пацанов. Отправив их за помощью, доктор тут же спустился в колодец, нашел уже потерявших сознание мальчишек, сумел вытащить одного и, не отдохнув, полез за вторым. Спустился, понял, что еще раз ему уже не поднять­ся, привязал мальчика к обрывку веревки и потерял сознание. Мальчики пришли в себя быстро, но док­тора Янсена спасти не удалось.

Так погиб последний святой города Смоленска, це­ною своей жизни оплатив жизнь двух мальчиков, и меня потрясла не только его смерть, но и его похоро­ны. Весь Смоленск от мала до велика хоронил своего Доктора.

№70

Хотя детство мое прошло в Пятигорске, сам я все же коренной москвич. В каких бы городах мира я ни бывал, как бы ни восхищался их красотой, Москва остается для меня лучшим городом в мире. Идешь по Москве, по ее площадям, по тихим переулкам и чув­ствуешь, сердцем своим ощущаешь: это твой город. Он есть у тебя так же, как есть мать, родина, небо над головой, воздух, которым ты дышишь.

Можно бессчетно приходить на Красную площадь, и все-таки дух захватывает, когда смотришь на ска­зочный храм Василия Блаженного, устремленный в небо всеми своими цветными фантастическими

куполами. Он как бы вобрал в себя красоту и мастер­ство русских зодчих. И тут же малиновая кремлев­ская стена, а за ней — соборы, встают как зажжен­ные свечи, торжественные, гордые и нарядные. Словно вся краса Древней Руси пришла на эту пло­щадь. Надо только уметь смотреть, чувствовать эту красоту. И учатся этому с детства.

Святые камни Москвы — летопись, бережно хра­нящая имена поэтов, писателей, художников, вои­нов, связавших с ней свою жизнь и судьбу.

Москва бесконечно разнообразна. На ее сверкаю­щие, оживленные улицы спешишь, когда на душе радостно и хочешь побыть среди людей. В старинные задумчивые переулки ее идешь, когда хочется пораз­мыслить о чем-нибудь, сосредоточиться, остаться на­едине с собой. Эта Москва задумчива, есть в ней пе­реулки пушкинских и лермонтовских времен. Со­хранились до сих пор дома, где бывали великие русские поэты, писатели, композиторы, художники. Сохранились уголки литературной и театральной Москвы прошлого. Это — живая история, культура и гордость наша.

Я говорю об этом потому, что когда забывается ис­тория, то неизбежно начинается низкопоклонство, нигилизм, раболепное поклонение всему, на чем сто­ит штамп: «импортное». Иные бросают пренебрежи­тельно: «В старой, пыльной, купеческой Москве...» И пренебрежительно относятся к тому, что их окру­жает. «Подумаешь, какое-то старье! Вот там, за ру­бежом, — это шедевры». И поддерживается эта уве­ренность рассказами своих же туристов, которые охают и ахают, вспоминая чужестранные красоты, а своего родного не знают и не ценят. Да, именно так и зарождается непонимание своей исконной, нацио­нальной культуры.

Я люблю сегодняшнюю Москву с ее новыми ши­рокими проспектами, щедро залитыми светом, с лег­кими мостами, взлетающими над рекой, с пестротой реклам, афиш художественных выставок, концертов, спектаклей. Москва сейчас — один из крупней­ших мировых центров культуры.

Сегодняшняя Москва — стремительная, трудовая и праздничная — очень хороша. Но нельзя не восхи­щаться и старой Москвой.

Жизнь народа, его судьба, даже, пожалуй, его настроение — то озорное, то торжественное — отра­жается в названиях улиц и площадей. Маросейка, Лубянка, Поварская, Охотный ряд, Ильинка, Девкин переулок, Кудринская площадь, или Кудринка, как звал ее живший неподалеку Чехов.

Мы не можем, к сожалению, восстановить и со­хранить все то, что напоминает нам о славном про­шлом нашей столицы.

Зарисовать, описать, сфотографировать — все это под силу любому, кто хочет сохранить в памяти историю своего родного края. Не зная прошлого, нельзя любить настоящее, думать о будущем.

И все начинается с детства.

 №4

Чайковский проснулся рано и несколько минут не двигался, прислушиваясь к перезвону лесных жа­воронков. Даже не глядя в окно, он знал, что в лесу

лежат росистые тени.

На соседней сосне куковала кукушка. Он встал,

подошел к окну.

Дом стоял на пригорке. Леса уходили вниз, в ве­селую даль, где лежало среди зарослей озеро. Там у композитора было любимое место — оно называ­лось Рудым Яром.

Сама дорога к Яру всегда вызывала волнение. Бы­вало, зимой, в сырой гостинице в Риме, он просыпал­ся среди ночи и начинал шаг за шагом вспоминать эту дорогу: сначала по просеке, где около пней цве­тет розовый иван-чай, потом березовым грибным мелколесьем, потом через поломанный мост над за­росшей речкой и — вверх, в корабельный бор.

Он вспоминал этот путь, и у него тяжело билось сердце. Это место казалось ему наилучшим выра­жением русской природы. Он знал, что сегодня, побывав там, вернется — и давно живущая где-то внутри любимая тема о лирической силе этой лесной стороны перельется через край и хлынет потоками

звуков.

Так и случилось. Он долго простоял на обрыве Ру­дого Яра. С зарослей липы и бересклета капала роса. Столько сырого блеска было вокруг, что он невольно

прищурил глаза.

Но больше всего в этот день Чайковского поразил свет. Он вглядывался в него, видел все новые пласты света, падавшие на знакомые леса. Как только он раньше не замечал этого?

С неба свет лился прямыми потоками, и под этим светом особенно выпуклыми и кудрявыми казались вершины леса, видного сверху, с обрыва.

На опушку падали косые лучи, и ближайшие стволы сосен были того мягкого золотистого оттенка, какой бывает у тонкой сосновой дощечки, осве­щенной сзади свечой. И с необыкновенной в то утро зоркостью он заметил, что сосновые стволы тоже от­брасывают свет на подлесок и на траву — очень сла­бый, но такого же золотистого, розоватого тона.

И наконец, он увидел сегодня, как заросли ив и ольхи над озером были освещены снизу голубоватым отблеском воды.

Знакомый край был весь обласкан светом, просве­чен им до последней травинки. Разнообразие и сила освещения вызвали у Чайковского то состояние, ко­гда кажется, что вот-вот случится что-то необыкно­венное, похожее на чудо. Он испытывал это состоя­ние и раньше. Его нельзя было терять. Надо было тотчас возвращаться домой, садиться за рояль. Чай­ковский быстро пошел к дому.

Дома он приказал слуге никого к себе не пускать, прошел в маленький зал, запер дребезжащую дверь и сел к роялю.

Он играл. Он добивался ясности мелодии — такой, чтобы она была понятна и мила- и Фене, и даже старому Василию, ворчливому леснику из соседней помещичьей усадьбы.

Он играл, не зная, что Феня принесла ему земля­ники, сидит на крыльце, крепко сжимает загорелы­ми пальцами концы белого головного платка и, при­открыв рот, слушает. А потом приплелся Василий, сел рядом с Феней.

— Играет? — спросил Василий. — Прекратить, говоришь, нельзя?

— Никак! — ответил слуга и усмехнулся на необ­разованность лесника. — Он музыку сочиняет. Это, Василий Ефимович, святое дело.