Государственный университет Высшая Школа Экономики

Нижегородский филиал
Эссе на тему:

«Следственные дела декабристов как исторический источник»
Выполнила: Рожкова Н.

Гр. № 09-Ю3

Проверила: Лошкарёва М. Е.
                                        г. Нижний Новгород, 2009 год
«…Их дело не забыто»

  Восстание, поднятое на исходе 1825 года, было важным этапом освободительной борьбы в России. По словам В.И. Ленина, «…Россия впервые видела революционные движения против царизма»…[1]

  Два события показали, какие силы творятся в народе, - восстание под руководством Пугачёва и война 1812 года. В первом случае народ поднялся против своих угнетателей, во втором - против иноземных захватчиков. Крестьянская война оказала прямое воздействие на формирование революционного мировоззрения Радищева. Вдохновлённый опытом революций в Англии и Франции, Радищев говорил о необходимости народного восстания против царя и помещиков.

  Итак, крестьянская война, крестьянские восстания, бунты, вспыхивающие то и дело в разных частях Российской империи, буржуазно-демократические революции на
Западе, идеи Радищева и французских просветителей способствовали становлению революционного сознания дворянских революционеров, вошедших в историю под именем декабристов.

  «Мы были детьми 1812 года, - писал незадолго до смерти декабрист Матвей Муравьёв-Апостол. – Жертвовать всем, даже жизнью, для блага Отечества было влечением сердца».

  «Прочтите сочинение Рылеева, - писал другой участник движения – Розен, вы повсюду найдёте эту любовь, готовую принять все муки адские, лишь бы быть полезным своей страны родной».

  Правящие круги видели кризисные признаки. Такие политики, как Сперанский, даже считали, что Россия подобно Франции 1770-1780-х годов, накануне революции. Однако далее некоторого усовершенствования бюрократического аппарата – в центре и на местах – российское самодержавие не пошло. Реформы, о которых говорилось перед войной 1812 года, не были осуществлены. Монархи Европы, заключив союз против народов, установили режим открытой реакции. В России крепостные крестьяне – ополчены и партизаны – снова вернулись под иго господина. Часть армейских полков и казённых крестьян была согнана в военные поселения. Этот контингент солдат должен был не только снабжать себя, ведя сельскохозяйственные работы, но и в любой момент быть готовым к подавлению народного возмущения.

  Именно в это время помещики стали увеличивать барскую запашку за счёт крестьянских земель, оброчные и другие повинности. «Мы проливали кровь, - передавал А.Бестужев на следствии настроения крепостных крестьян, - а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили страну от тирана, а нас опять тиранят господа».

  В продолжении десяти лет, начиная с 1816 года, из  небольшой группы единомышленников, выросла разветвлённая, насчитывающая сотни членов, революционная организация. Ответвления её, помимо столицы, действовали в Москве, Кишинёве, на Украине. Цели движения были сформулированы при самом его возникновении, хотя выбор средств и форм осуществления этих целей оставался предметом обсуждения вплоть до восстания. При этом под влиянием внутренней обстановки в России развивались взгляды декабристов, их программные документы, выработанные на различных этапах движения. Они отражали всё более демократический подход к решению политических и социальных проблем.

  Декабристы стремились воздействовать на общественное мнение, распространяли тираноборческие и антикрепостнические произведения, пытались создать подпольную типографию. Они были связаны с Вольным обществом любителей российской словесности, Обществом учреждения училищ взаимного обучения, создавали «побочные управы» в форме литературных и других организаций,  в которые был вовлечён значительный круг передовых представителей русского общества. В деятельность «учёной республики», как называло себя Вольное общество, как и до того в деятельность общества «Арзамас», декабристы стремились внести дух политической борьбы, основать при них общественно-политический журнал. Необходимость распространения пропаганды среди солдат стала особенно отчётливо осознаваться после восстания Семёновского полка осенью 1820 года.

  Декабристы – большинство из них было офицерами, многие – героями Отечественной войны 1812 года – вышли из рядов господствующего класса. Социальный состав участников движения наложил свой отпечаток и на идеологию, и на тактику революционной борьбы.

  По декабристским проектам, всем гражданам гарантировалась  демократические свободы, но вопрос о государственном устройстве вызывал разногласия. Одни стояли за республику, другие – за конституционную монархию. Первые формировались вокруг Рылеева и Пестеля, объединённые идеями «Русской Правды» как программы Южного и Северного обществ, вторые склонялись к «Конституции», разработанной Н.Муравьёвым.

  Крестьяне по этим проектам получали землю, но размер будущих крестьянских наделов вызывал разногласия: одни декабристы, стоявшие за более радикальное решение проблемы, связывали её с компенсацией крупных помещичьих владений, другие – с сохранением большей части земли за помещиками. Единая программа должна была быть принята на съезде 1826 года.

  Наиболее важные, характерные для всего движения программные требования были сформулированы в манифесте, подготовленном к обнародованию от имени сената в день восстания в столице. Манифест, составленный при участии Рылеева, объявлял об уничтожении «бывшего правления» и учреждении Временного правления, которому подчинены все части высшего управления, армия и флот; отмене крепостного права – «право собственности, распространяющегося на людей», сложении подушных податей и недоимок, ликвидации рекрутства и военных поселений, сокращении срока военной службы; провозглашались свобода слова, свобода совести, ликвидация сословного слоя, гласность судов и введение присяжных в суды уголовные и гражданские.

  Временному революционному правительству, помимо названных преобразований, поручалось осуществлять выборы в местные правления – волостные, уездные, губернские и областные, учредить внутреннюю народную стражу и подготовить избирательный закон. Палата народных представителей, избранная на основе этого закона, должна была «утвердить на будущее время имеющий существовать порядок правление и государственное законоположение», т.е. решить вопрос о форме государственного устройства. Наказом Временному правлению, по мысли Пестеля, должна была служить «Русская Правда», которая содержала подробное изложения вопросов послереволюционного устройства России, аграрного вопроса, административно-территориального деления страны, структуры государственных учреждений и других вопросов. Название этого документа напоминает о знаменитом законодательном памятнике Древней Руси.

  Подняв знамя восстания, декабристы осуществили первое открытое вооружённое выступление против абсолютизма в России, они сделали республику программным требованиям русского революционного движения. Строка ответа поэта-декабриста Одоевского на пушкинское послание в Сибирь – «Из искры возгорится пламя» - была взята эпиграфом русской ленинской «Искры». Протест Радищева и декабристов, отмечал В.И. Ленин, - вызывает чувство гордости каждого сознательного пролетария.

    Тактику военной революции, избранную декабристами, подсказывала не только идеология дворянской революционности: в начале 1820-х годов подобные революции вспыхнули в Испании и Италии. Об этих событиях знали не из одних газет: участники декабристского движения побывали во время плаваний у берегов революционной Испании, а так же борющихся за независимость колоний Латинской Америки. Имя Риего, вождя испанской революции, стала для декабристов нарицательным. Декабристы идеализировали героев античности, вольности боярско-купеческих республик Новгорода и Пскова. Но это были в прошлом поиски примеров, которые, так же, как и «руки и меч», говоря стихами декабриста Ф.Глинки, могли стать союзниками в борьбе с самодержавием.

  Выступления в Южной Европе были подавлены силой иностранной военной интервенции. Декабристы надеялись, что восстание, подготовленное ими, будет успешным. Они рассчитывали на братский союз славянских стран, которому открыла бы путь революция, на решительные преобразования «всего государственного быта России».

  Вся деятельность декабристов, их планы, их помыслы, были проникнуты революционным патриотизмом. Круг, желавший переустройства российской действительности, был несравненно шире, чем число членов тайных обществ декабристов. Но далеко не все отважились на открытое выступление. Только наиболее твёрдые в своих политических убеждениях, отбросив личное, сделала шаг к свободе.

  Декабристы не могли предвидеть такой ситуации, как «междуцарствие», которое сложилось во второй половине ноября – первой половине декабря 1825 года. Выбор момента для выступления хоть и связывался со сменой монарха, но теперь приходилось выступать раньше, чем восстание было вполне подготовлено. К тому же властям стало известно о составе и намерениях тайного общества.

  Вооружённое выступление, по замыслам декабристов, должно было начаться в разных частях страны. Но арест Пестеля 13 декабря помешал выступлению Южного общества в задуманное время и в задуманном масштабе. Вооружённое восстание в Петербурге царизму удалось разгромить. Поднятое вскоре С.Муравьёвым-Апостолом и М.Бестужевым-Рюминым восстание Черниговского полка, с помощью которого члены Южного общества намеривались занять Киев, также потерпело положение. Были арестованы и члены «Общества военных друзей», сделавшие попытку поднять Литовский пехотный корпус, дислоцированный в Белостоке.

  «Крепостная Россия забита и неподвижна, - писал Ленин. – Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа. Но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ».

  Пять декабристов – Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьёв-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Пётр Коховский – были повешены 13 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости. Когда Герцен и Огарев основали Вольную русскую типографию, пять профилей казнённых были помещены на обложке «Полярной звезды», названной в честь декабристского журнала. «Друзья этих людей, цвет всего, что было образованного, истинно благородного в России, - писал Герцен, - отправились, закованные, на каторгу в почти необитаемый угол Сибири».

  Самыми выдающимися деятелями первого этапа освободительного движения в России были декабристы Герцен, пробуждённый к политической жизни декабристами. 14 декабря 1825 года, по словам Герцена, «открыло новую фазу нашего политического восстания», и причиной огромного влияния, которое приобрело дело декабристов, добавлял Герцен, было прежде всего «само восстание, геройское поведение заговорщиков на площади, на суде, в кандалах, перед лицом императора Николая, в сибирских рудниках». Публикация сочинений и источников по истории декабристского движения, предпринятая Герценом и Огаревым в бесцензурной печати, являлась так же актом борьбы с самодержавием.

Л. Семеноз





























 
Как известно, основными источниками сведений о движении декабристов являются материалы следствия над ними и воспоминания и записки самих декабристов. Оба эти вида источников являются достаточно сложными для исследования и ставят ряд специфических источниковедческих проблем, которые нельзя считать исчерпанными, несмотря на обширность литературы, посвященной декабристам. История же собственно следствия привлекала меньше внимания, а обращавшиеся к ней исследователи, используя сведения из мемуаров для уточнения или опровержения данных источников официального происхождения, не ставили специальной целью анализ самих мемуарных памятников. Однако именно обращение к истории следствия дает прекрасную возможность оценить мемуарный памятник в целом, особенности памяти и манеры изложения автора, так как ход следствия известен нам достаточно точно, в отличие от других сюжетов по истории декабризма.

  Все описания следствия декабристами имеют между собой много общего, и не только в части фактов, что естественно, но и в самом подходе к повествованию. Приступая к рассказу об этом драматическом периоде своей жизни, декабристы явно предпочитали описывать тюремный быт, свои лишения и переживания, уделяя им гораздо больше внимания, чем собственно следствию. Это объясняется некоторой полемической направленностью записок и стремлением авторов написать не столько свою биографию, сколько историю движения, в котором они участвовали; романтическими литературными стереотипами той эпохи, предполагавшими повествование о страданиях благородного узника, несправедливости его притеснителей, а не о гораздо более приземленных вещах - ходе допросов в Следственном Комитете, содержании заданных вопросов и ответов на них, объяснении мотивов поведения. Кроме того, для декабристов воспоминания об обстоятельствах следствия относились к числу тяжелых и неприятных. В результате всего этого Е.П. Оболенский, Н.Р. Цебриков, А.В. Поджио, хотя и рассказали о заключении в крепости, но процедуры следствия не коснулись вовсе; М.С. Лунин, М.А. Фонвизин, А.М. Муравьев, В.И. Штейнгель (за исключением одного эпизода) описали его, обобщая воспоминания товарищей и избегая говорить о себе лично. Наконец, может быть не случайно записки С.Г. Волконского, которые он не закончил, обрываются как раз на сцене первого допроса.

  Обращаясь собственно к следствию, авторы записок, как правило, подробнее освещают его начало: арест, первые допросы у В.В. Левашова, разговор с царем (если он имел место), впечатление, произведенное в первый раз видом заседающего Следственного Комитета. Говоря о допросах, декабристы старались упомянуть эпизоды, свидетельствующие о мужестве узников, их находчивых и дерзких ответах, а также о пристрастности Комитета и его стремлении, во что бы то ни стало добыть материал для осуждения арестованных.

  Именно обличение недобросовестности следствия является центральной темой почти всех записок. Главным образом декабристы дружно сообщают, что на допросах в Следственном Комитете им предъявлялись вымышленные показания товарищей. «Комитет употреблял все непозволительные средства, зная нашу с ним <Рылеевым> дружбу, нас спрашивали часто от его имени о таких вещах, о которых нам прежде и на мысль не приходило»[2]. А.М. Муравьев свидетельствует: «Все средства казались для них хороши». Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, то не мог ни в чем признаться, так как ничего не было». «Восстановляли одного против другого, объявляя, будто бы тот показывает в его обвинение»[3]; Н.И. Лорер пишет об «обманчивых, лживых» вопросах, М.С. Лунин и М.А. Фонвизин - о вымышленных следствием показаниях. С.П. Трубецкой выражает более осторожно и замечает, что «некоторые слухи, которые были обо мне в Обществе Славян <...>, были предложены как показания членов».

 Следствие над декабристами было организовано таким образом, что во время устных допросов в Комитете задавались вопросы, которые затем присылались декабристу в письменном виде в каземат. Устные и письменные вопросники в основном совпадали. Таким образом, имеющиеся в следственных делах вопросные пункты и письменные ответы на них достаточно полно отражают ход дознания. А из них ясно видно, что при составлении вопросов чиновники Комитета не только не подтасовывали показания других декабристов, когда предъявляли их подследственному, но даже не излагали их, а переписывали дословно с заменой первого лица на третье и в нужных случаях опуская имена авторов показаний и упоминающихся лиц. Случаев, когда кому-либо предъявлялись вымышленные показания товарищей, отсутствующие в их следственных делах, не имеется.

  Декабрист, сообщив, как во время допроса в Комитете генерал А.И. Чернышев перечислил ему лиц, назвавших его членом тайного общества, прибавил в скобках: «Все это он лгал». Однако в присланных затем Басаргину вопросных пунктах содержится такой список лиц; все они действительно показывали, что он входил в Южное общество. Еще более примечательно то место из воспоминаний Басаргина, где он рассказывает историю очной ставки М.А. Бестужева-Рюмина и М.М. Нарышкина. По его словам, Бестужев-Рюмин получил от Комитета вопрос о содержании его разговора с Нарышкиным о планах цареубийства и делился с Басаргиным, соседом по каземату, своими колебаниями: Бестужев считал, что никто, кроме самого Нарышкина, не мог сообщить следствию об этом разговоре, но не мог понять, до какой степени простиралась откровенность Нарышкина, и, боясь ему повредить, в общих чертах подтвердил сказанное. А вскоре, к его ужасу, его вызвали на очную ставку с Нарышкиным, отрицавшим свою осведомленность о намерении цареубийства. Из документов следствия видно, что этот эпизод действительно имел место, вопрос был прислан Бестужеву 8 мая, а 10 мая, не допустив до очной ставки, он взял назад свое показание, сославшись, что не помнит точно упомянутого разговора. Разница с рассказом Басаргина состоит в том, что в полученном Бестужевым вопросе было указано, что следствие имеет показание М.И. Муравьева-Апостола, которому Бестужев-Рюмин в свое время пересказал беседу с Нарышкиным. Таким образом, обвинение в адрес следствия в предъявлении подложных показаний здесь не находит подтверждения. Тем не менее, оно типично для декабристских воспоминаний. Можно представить себе, что для запертых в одной тюрьме в Чите и Петровском Заводе, переживших в недавнем прошлом трудное и мучительное следствие декабристов было, конечно, очень непросто вновь налаживать отношения между собой, ужиться вместе в многолетнем заключении, в котором многие из них оказались из-за откровенности друг друга на следствии. Исследователи много раз отмечали, что декабристы в Чите обсуждали следствие, делились воспоминаниями, что многие из них потом изложили рассказы товарищей в своих записках. И это не было простым обменом информацией. Чтобы вместе пережить изгнание, декабристам требовалась не жестокая правда, а смягчающие обиды, оправдывающие товарищей и дающие возможность взаимного прощения и примирения объяснения происшедшего. Те из них, кто чувствовали себя виноватыми, естественно пытались представить события в более выгодном для себя свете, рассказывали далеко не все. Эти обстоятельства вкупе с весьма ограниченной информированностью каждого в отдельности о ходе их дела в целом привели к тому, что в представлении декабристов сложилась версия событий, местами даже вытеснявшая собственные реальные воспоминания, искажавшая их. Они стали приписывать преувеличенные лживость и коварство Следственному Комитету и объяснять ими свои ошибки, неосторожность, срывы. Те из декабристов, кому не в чем было себя упрекать - Михаил и Николай Бестужевы, Лунин и другие, ведшие себя во время следствия вполне достойно, - поверили в это объяснение и повторяли его. Из сибирского изгнания казалось ясным, что все члены тайных обществ были заранее обречены, что следствие и суд являлись исключительно способом кары и что все многочисленные обещания монаршего милосердия и прощения были чистым лицемерием. Добавим к этому, что и стремясь рассказать современникам и потомкам о благородстве своего дела, и просто из элементарной человеческой порядочности, декабристы старались избегать сообщать подробности, бросавшие тень на товарищей, в особенности не могли себе позволить ничего, что могло бы омрачить память казненных, что также накладывало отпечаток на их воспоминания, содействовало возникновению своего рода «предания». Это «декабристское предание» присутствует практически во всех мемуарах. Записки А.М. Муравьева, В.И. Штейнгйля, М.С. Лунина и близкие к последним по тексту - М.А. Фонвизина, в части описания следствия целиком основаны на нем, в ущерб реальным воспоминаниям их авторов. И.Д. Якушкин и А.Е. Розен, хотя и не говорили прямо о предъявлении подложных показаний, но отмечали пристрастность Комитета и заведомую обреченность узников. Иллюстрации этого положения посвящены записки П.И. Фаленберга, рассказавшего, как он в приступе депрессии оговорил себя в показаниях и затем не смог оправдаться. Единственным из мемуаристов (кроме А.С. Гангеблова, не бывшего вместе с остальными в Сибири), избежавшим повторения коллективного мнения товарищей, был А.П. Беляев.

  Рассмотрим теперь те основные памятники декабристской мемуаристики, касающиеся следствия, в которых помимо общего для декабристов «предания» присутствует и рассказ о пережитом собственно самим автором.

  Записки С.П. Трубецкого, как и сама личность князя, вызывали в историографии противоречивые суждения. Так, Н.М. Дружинин, написавший интересную статью «С.П.Трубецкой как мемуарист», считал их «тенденциозно-публицистическим произведением», направленным как на доказательство либеральной природы тайного общества, так и на самооправдание автора. Сходного мнения придерживался и М.К. Азадовский. А В.П. Павлова напротив считает, что «достоверность излагаемых Трубецким фактов подтверждается в большинстве случаев», что не следует искать сознательное стремление исказить истину там, где имеет место лишь субъективное восприятие действительности. Причиной столь разных оценок является несомненно то обстоятельство, что мы имеем дело с достаточно сложным источником.

  Записки Трубецкого не представляют собой цельного, завершенного текста. Они состоят из нескольких частей, написанных в разное время, и дополняющих их отрывочных записей и замечаний на записки В.И. Штейнгеля. История текста и его публикаций была основательно исследована Н.М. Дружининым и В.П. Павловой. В.П. Павлова отметила, что основной текст условно делится на три части: первые две содержат сведения по истории тайных обществ и периоде междуцарствия и подготовки восстания 14 декабря. Третья посвящена аресту Трубецкого и следствию над ним. Эта часть выделяется уже тем, что при начале повествования об арестах автор переходит к изложению от первого лица, в то время как в предыдущем тексте говорит о себе в третьем лице.

  Описание начального периода следствия у Трубецкого отличается множеством точно переданных подробностей. Так, он пишет, что на первом допросе 15 декабря 1825 г. генерал К.Ф. Толь предъявил ему показание, сказав, что оно принадлежит Пущину. В нем говорилось, что 14 декабря «есть дело общества», которое имеет большую отрасль в 4 корпусе, дежурным штаб-офицером которого являлся Трубецкой. Трубецкой «видел, что почерк не Пущина», но сделал вид, что не сомневается в его авторстве. Действительно, в своем первом показании, написанном, как он и вспоминал, собственноручно, Трубецкой утверждает, что показание Пущина о тайном обществе в 4 корпусе не соответствует действительности. Между тем, такого показания Пущина не только нет в материалах следствия, но и быть не может, так как Пущин был арестован день спустя, 16 декабря. В.П. Павлова справедливо указывает, что на самом деле это были показания Рылеева. В этой связи любопытно, что Рылеев сделал к ним приписку о чине и месте службы И.И. Пущина, а Трубецкой в записках вспоминал, как его спрашивали, где Пущин живет, «у отца ли он теперь»; такие вопросы не могли задать об уже арестованном человеке.

  Трубецкой также описывал и другие обстоятельства первого допроса и разговора с Николаем I, например, как царь приказал ему написать жене, что он жив и здоров, и когда декабрист написал просто «я жив и здоров», царь велел приписать вверху «буду». Такое письмо, с вписанным над строкой словом «буду», существует.

  Обратившись к следственному делу, мы видим совсем иную картину. Трубецкой защищался упорно и расчетливо. На первом допросе он дал понять, что не одобрял намерений Пущина и Рылеева, которые были сильно заинтересованы в его участии в восстании, что не желал кровопролития и считал восстание бессмысленным и невозможным. Притом каялся, что не предотвратил его с должной решительностью. Позже он пытался утверждать, что хотя и являлся одним из активнейших заговорщиков, но в глубине души не разделял их убеждений, в тайном же обществе оставался для того, чтобы следить за опасными замыслами, особенно Пестеля, и иметь возможность им воспрепятствовать, в чем его союзником был С. Муравьев-Апостол. Что же касается восстания в Петербурге, то он, Трубецкой, только выразил пассивное согласие на должность диктатора, так как понимал, что истинным предводителям - Рылееву и Оболенскому - нужен не он, а лишь его имя и чин, и не вмешивался в их распоряжения. Таким образом, Трубецкой пытался всю ответственность за 14 декабря переложить на товарищей, при том уверяя следствие в полном своем чистосердечии и раскаянии не только в прямых обращениях к Комитету, но и используя для этого переписку с женой. Вместе с тем, его характеристика собственного поведения не лишена правды: он действительно «отвечал подробно» на вопросы о своей роли в событиях, но в смысле оправдания. И хотя и представил 27 декабря Комитету список членов общества, в принципе он не стремился давать показания на других лиц, если этого не требовала избранная им оборонительная тактика. Можно привести немало примеров, когда Трубецкой давал показания в защиту своих товарищей, особенно мало или вовсе не замешанных (так, 17 декабря после допроса у Левашова он, как и пишет в записках, написал дополнительное показание, еще раз подтвердив невиновность И.М. Бибикова).

  От ответов Трубецкого могли пострадать главным образом те, на кого он перекладывал свою долю ответственности (Рылеев, Оболенский, Пущин), и Пестель, которого Трубецкой намеренно «топил». При этом в записках он рассказывал, как удивлялся, что после допроса у Левашова 17 декабря не получал вопросов о Южном обществе, прибавляя скромно, что «Комитет имел сведения важнейшие тех, которые бы мог ожидать от меня». И в самом деле, его не спрашивали об этом; но он нигде не упомянул о своих обширных показаниях 25-27 декабря, направленных против Пестеля.

  Трубецкой-мемуарист искусно манипулирует фактами, создавая видимость точности и подробности рассказа, способную ввести в заблуждение. Его главным оппонентом во время следствия был Рылеев, с которым у Трубецкого дело дошло до очной ставки 6 мая. Трубецкой описал ее с характерной полуправдивостью; казненный Рылеев уже не мог уличить его, и Трубецкой объясняет причины противоречия в их показаниях излишней откровенностью Кондратия Федоровича.

 Воспоминания Трубецкого содержат массу точной и ценной информации, но нельзя ни на минуту забывать о его стремлении к оправданию себя и перед товарищами, и перед потомством. На следствии он проявил малодушие; столь же малодушно он не смог сказать правды о себе.

  Немало страниц в своих знаменитых записках уделил заключению в крепости М.А. Бестужев. Автор обстоятельного исследования мемуарного наследия Бестужевых М.К. Азадовский очень высоко оценивал М. Бестужева-мемуариста, отмечая как точность, достоверность, так и литературные достоинства его воспоминаний. Обратившись к ним, мы увидим, во-первых, что выразительно описав тюремный быт, свое настроение, посещение священника С. Колосова, неудачно пытавшегося «увещевать» узника, изобретение тюремной азбуки и общение с ее помощью с братом Николаем, Михаил Александрович лишь вскользь касается собственно хода следствия. Он сообщает только, что его «мучали вопросными пунктами, в которых нас, как собак, уськали и травили друг на друга», о себе говорит, что держался стойко, старался не давать показаний, которые можно было бы использовать для обвинения его товарищей; что задаваемые ему вопросы были в основном направлены против Рылеева и братьев Николая и Александра. В рассказах М.А. Бестужева, записанных собирателем и публикатором декабристского наследия М.И. Семевским, упоминается также, что он четырежды представал перед Следственным Комитетом для допросов(«На эти ругательства - 4 раза приводили»).[4] Но из материалов следствия видно, что даже в этих немногих сведениях Бестужев весьма неточен. В Комитете его допрашивали лишь однажды, 6 января, и 12 мая приводили на очную ставку со Щепиным-Ростовским. Михаил Александрович действительно, как и утверждал впоследствии в воспоминаниях, придерживался тактики «знать не знаю, ведать не ведаю», поначалу прикидываясь простоватым офицером, сохраняющим верность присяге цесаревичу, а затем постоянно ссылаясь на якобы недоверие к себе членов Тайного общества. Таким способом ему удалось уклониться от ответов практически на все вопросы общего порядка, его показания касаются в основном обстоятельств восстания л.-гв. Московского полка. Его практически не спрашивали ни о Рылееве, ни о брате Николае, а об Александре - только постольку, поскольку это касалось его участия в выводе полка на Сенатскую площадь.

  Возможно, самым знаменитым эпизодом из тюремной жизни декабристов было изобретение братьями Бестужевыми азбуки, с помощью которой они перестукивались через стену, и которая служила впоследствии не одному поколению русских узников. Основным источником сведений об этой азбуке являются записки М.А. Бестужева; о ней упоминали также Н.А. Бестужев, Е.А. Бестужева, И.И. Пущин, Д.И. Завалишин.

  Судя по воспоминаниям Михаила Александровича, открытый им способ перестукиваться через стену помогал братьям согласовывать свои показания: «Вопросные пункты нам обыкновенно приносил Лилиенанкер и спрашивал: «Сколько вам нужно листов для ответов?» Я объявлял число листов по соображению, и он удалялся за письменным прибором. Тогда этого промежутка времени было довольно, чтобы сообщить брату кратко сущность вопроса и мой ответ. С своей стороны он делал так же. А иногда мы получали оба одновременные вопросные пункты, и как мы тогда смеялись, сообщая друг другу сплетни, придуманные нашими друзьями-инквизиторами». То же самое, но более кратко и конкретно, содержится в его рассказе М.И. Семевскому: «Принесут бумаги, сколько листов бумаги, я уже даю ему знать, в чем бумага, как отвечать, и мы согласовали.»

  Этот рассказ требует осторожного отношения к себе. Сам Михаил Александрович свидетельствует, что перестукиваться с братом начал после получения письма от матери, примерно относя это к вербной неделе. Пасха в 1826 г. приходилась на 18 апреля, следовательно, азбуку братья освоили в начале апреля. Между тем, сам Михаил Александрович получал за все время следствия вопросные пункты 6 января и 16 марта; ни в апреле, ни в мае его в Комитет не вызывали, кроме как 12 мая для упомянутой очной ставки с кн. Д. Щепиным-Ростовским. Таким образом, на показаниях М.А. Бестужева сношения с братом отразиться не могли.

  Николая Александровича допрашивали больше. Его вызывали в Комитет 26 апреля, 6, 9 и 15 мая, 10 и 16 мая он имел очные ставки с Каховским. Советовался ли он с братом о содержании своих ответов, проверить трудно, так как М. Бестужеву вопросов сходного содержания не задавали. Но судя по всем рассказам М. Бестужева, на отношения братьев сильно влияла значительная разница в возрасте, Николай Александрович всегда держался как старший, и вряд ли нуждался в советах младшего брата. Также отметим, что с самого начала следствия Н. и М. Бестужевы избрали разные линии поведения. Николай Александрович, в отличие от Михаила, с первого допроса старался всячески подчеркивать лояльный характер Северного общества, его показания более пространны; после начала апреля его тактика не претерпела особых изменений, что могло бы случиться, вздумай он перенять поведение брата. И хотя сам Н. Бестужев утверждал, что, разгадав уловки Комитета, они с братом «взяли свои меры», из его следственного дела этого не видно.

  Единственное место, сходное в показаниях Николая и Михаила Бестужевых - это ответы на вопросы «о воспитании». Эти вопросные пункты не датированы, но их раздавали декабристам под конец следствия. Ответы на п.7 («С какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей...») у обоих братьев очень схожи: они ссылаются на впечатления от посещения конституционных государств, от европейских событий, о которых узнавали из русских газет. Впрочем, сходство это может объясняться и просто сходством биографий Бестужевых. Ведь многие из декабристов-участников наполеоновских войн ссылались на впечателния, вынесенные из заграничных походов, что вовсе не заставляет нас подозревать согласованность этих показаний.

  М.А. Бестужев был, несомненно, человеком очень правдивым и добросовестным. И, в отличие от Трубецкого, ему нечего было скрывать о следствии, он мог гордиться своим поведением в тех трудных обстоятельствах. Тем не менее, мы ясно видим, что его записки искаженно отображают ход событий. Объясняется это, по-видимому, тем обстоятельством, что Михаил Александрович, как и его братья, и Рылеев, был литератором эпохи романтизма. Он романтизирует свое прошлое, подчеркивает героическое противостояние закованного в кандалы мятежника карающей неправой власти. Разумеется, помимо книжных влияний, было еще и естественное для человека стремление обосновать правильность своего жизненного пути, в данном случае - правоту дела, приведшего декабриста в Сибирь; сознание, что он - лицо историческое, и его образ должен соответствовать такой роли, наконец, также довольно натуральная идеализация собственной молодости. Все это вместе взятое превращает записки М.А. Бестужева более в литературное произведение, нежели в памятник мемуарного жанра.

  И.Д. Якушкин, как отмечал С.Я. Штрайх, заслуженно пользовался «репутацией правдивейшего человека своего времени». И.А. Миронова также отмечала обстоятельность, правдивость и достоверность его записок, хотя оба исследователя указывали на ряд фактических неточностей и ошибок памяти автора. Сопоставив записки со следственным делом декабриста, можно видеть, что он точно описывает ход следствия. Его рассказ о первом допросе практически полностью совпадает со сделанной Левашовым записью. Затем, как вспоминал декабрист, его вызвали в Следственный Комитет в первых числах февраля, а ответы на присланные вслед за этим пункты он писал «дней десять». И в самом деле, в Комитете Якушкин был 7 февраля, а ответы подписаны им тринадцатым числом. В записках он излагает содержание полученных вопросов: они касались его вызова на цареубийство в 1817 г. в Москве и последовавшего выхода из тайного общества. Якушкин рассказал, как отказался называть какие бы то ни было имена, но уже отослав письменные показания, решил, что избранная тактика не дает ему возможности свидетельствовать в пользу товарищей, и на следующий день написал в Комитет и повторил ответы на прежние вопросы, назвав те имена, которые уже заведомо были известны следствию, а также умершего Пассека и уехавшего за границу Чаадаева. Материалы дела Якушкина подтверждают все это, можно только отметить, что вопросов ему было задано гораздо больше, письменных пунктов насчитывается 22. Декабрист добросовестно описал свое поведение, строго оценив его как «ряд сделок с самим собою» и «тюремный разврат»; надо сказать, что эта вызывающая уважение суровость самооценки не позволяет читателю представить себе внутреннее состояние Ивана Дмитриевича в крепости, весь его драматизм, читающийся в строках показаний. В рассказе о допросе 7 февраля Якушкин, помимо вопроса о Московском заговоре 1817 г., выделил также то обстоятельство, что дважды, объясняя причины, по которым не присягал новому государю и давно не был у причастия, заявил членам Комитета, что не является православным христианином. Такие ответы содержатся в его письменных показаниях; однако известно также, что 12 апреля протоиерей П.Н. Мысловский донес в Комитет, что Якушкин, «убедясь в истинах святой веры, пришел в совершенное раскаяние и просил исповеди, а после оной удостоился причастия святых тайн». Сообщение священника привело к решению снять с декабриста кандалы. В записках Якушкин утверждал, что его решение причаститься являлось чисто формальным поступком для облегчения своего положения, и с некоторой иронией рассказывал, что Мысловский, с которым у него сложились дружеские отношения, воспользовался этим эпизодом, чтобы повсюду объявить о своей заслуге в обращении закоренелого атеиста. Представляется, что здесь его словам доверять не следует. По натуре правдивый, сдержанный и строгий к себе Якушкин, вернувшийся к тому же впоследствии к атеистическому мировоззрению, не пожелал описывать случившийся с ним в тюремном каземате душевный кризис, но и вовсе умолчать о нем тоже не счел возможным и выдвинул приемлемое объяснение своего поступка. В описании дальнейшего хода следствия декабрист не изменяет своей добросовестности, и неточности, которые можно найти в его тексте, не меняют существенно картины событий, и не выходят за рамки обычных ошибок памяти. В целом же в записках декабрист вследствии суровой самокритичности производит впечатление человека более твердого и неколебимого, чем это было в жизни.

  Исключительно добросовестным и пунктуальным мемуаристом был А.Е. Розен. Он не относился к числу тех, кто прошел через многочисленные и обширные допросы. Помимо первого допроса у генерала В.В. Левашова, его привозили в Следственный Комитет всего один раз, вслед за этим прислали письменные пункты, и оставили в покое практически до конца следствия, лишь однажды вызвав для очной ставки. Розен не только с исчерпывающей полнотой излагает содержание вопросов и ответов, но и точно называет даты: что у Левашова он был 22 декабря (запись допроса читали на заседании Комитета на следующий день), и что в Комитет вызывался 8 января. Такая точность заставляет с большим доверием относиться и ко всем прочим сообщаемым Розеном сведениям.

  Правдивы и искренни записки А.П. Беляева и А.С. Гангеблова, но в отличие от Розена они не приводят никаких дат, и от этого текст не позволяет проследить последовательность и количество допросов, события путаются и наслаиваются друг на друга. Воспоминания этих двух декабристов отличаются от всех прочих тем, что они не утаивают, не избегают говорить о показаниях на них других декабристов: Беляев рассказывает, как они с братом, А.П. Арбузов и Д.И. Завалишин пострадали от опрометчивой откровенности В.А. Дивова; Гангеблов - о показаниях на него П.Н. Свистунова и М.Д. Лаппы (фамилию последнего Гангеблов зашифровал, назвав его Зетом).

  Н.И. Лорер, рассказывая о следствии, многого не договаривает, опускает и объединяет события. Например, описывая свой арест, он говорит, что 24 декабря в Тульчине генерал А.И. Чернышев угрожал ему очной ставкой с доносчиком Майбородой, Лорер попросил дать время подумать, а затем открыл «все, до меня касающееся» начальнику штаба 2 армии генералу П.Д. Киселеву, а потом и А.И. Чернышеву, который дал ему письменные вопросы. По прочтении ответов Киселев заявил декабристу: «Вы ни в чем не сознаетесь», после чего его отпустили домой, а на следующий день повезли в Петербург. На самом деле эта история была более драматична: 24 декабря Лорер написал ответы, в которых отрицал свою принадлежность к обществу; 25 декабря ему устроили очную ставку с Майбородой, показания которого он отверг, но затем попросил дать время на размышление, после чего признался, что был членом тайного общества, но давно уже хотел из него выйти, так как чувствовал себя слишком «мягкосердечным» для такого дела, и написал новые пространные ответы, в которых все же продолжал отрицать большинство показаний Майбороды, и в тот же день получил еще дополнительные вопросы и был отправлен в Петербург, вероятно, 26 декабря. Описывая дальнейший ход следствия, Лорер умалчивает о написанных им двух письмах в Комитет, в которых он оправдывался, писал, что давно отошел от общества и просил о прощении; об очной ставке, которую он имел с Г.А. Канчияловым. Вследствие этого его поведение выглядит более стойким, чем это было в реальности.

  Н.В. Басаргин более точен в рассказе о начале следствия, но записки его и Лорера сближает одно обстоятельство: оба стараются обойти молчанием неблаговидную роль, которую сыграл во время следствия П.И. Пестель. Решительно отрицавший свою принадлежность к тайным обществам на допросах в Тульчине, в Петербурге он сразу же стал давать обширные показания, в которых не щадил никого из товарищей. Единственное, что он долго старался скрыть - это собственное участие в планах цареубийства. Причем он не просто пытался отвести обвинение от себя, а решительно перекладывал его на других.

В итоге по данной теме, я думаю, следует сделать вывод. Соглашусь со многими историками и учёными, что дело декабристов нашло в последствии отражение в народной массе, после них были многие восстания, недовольствия, выраженные  против царизма. Многие деятели науки были впоследствии казнены за свои политические взгляды и деяния. В итоге царизм будет свергнут лишь в начале XX века и начнётся построение нового, социалистического общества.
Список использованной литературы

1.      М. В. Нечкина, День 14 декабря 1825 года, М., 1982 г.

2.      Семеноз, Л., «…Их дело не забыто» / Огонёк. – 1972, № 12. – С. 2 – 7.

3.      М. В. Нечкина,  Следственное дело декабристов, изд. Мысль, М., 1982г.

4.      М. В. Нечкина, Кризис Южного общества декабристов, 1935 г.

5.      М. В. Нечкина, Декабристы, изд. Наука, М., 1983.