Девятко

И.Ф. 


Стадии эволюции и проблема классификации исторических типов общества[1]


Цель данной статьи – рассмотреть наиболее популярные в неоэволюционной теории социологические классификации эволюционных стадий и исторических типов общества в соотнесении и, насколько это возможно, в единстве с иными влиятельными классификациями, имеющими распространение в других социальных науках (истории, антропологии, археологии и т.д.). Кроме того, в статье затронут вопрос о пригодности и продуктивности этих классификаций, их сравнительных преимуществах, недостатках и критериях их оценки, а также о возможности создания некоторой «всеобъемлющей» таксономии[2], полезной для социологических и междисциплинарных исследований. Обозначенная проблематика известна своей сложностью и остротой полемики (достаточно вспомнить о тех спорах, которые кипели в марксистской политэкономии по вопросу о количестве и соотношении формаций), поэтому всякая попытка окончательно решения возникающих здесь вопросов будет преждевременной. Мы, однако, попробуем обрисовать диапазон возможных подходов, а также опишем наиболее популярную на сегодняшний день таксономию обществ, опираясь на работы Герхарда Ленски, пожалуй, наиболее авторитетного специалиста в этой области [19; 20].

Первые таксономии человеческих обществ, объясняющие природу и разновидности социального порядка, могут быть найдены в античности (Платон, Аристотель) и в Средневековье (Ибн Хальдун). Однако систематические попытки создания научно обоснованной классификации эмпирического разнообразия человеческих обществ могут быть датированы преимущественно восемнадцатым веком. Они были связаны с институциализацией современной науки, а также с попытками систематизировать обширный описательный материал, первоначально накопленный в эпоху Великих географических открытий. Известная таксономия Дж. Вико описывала три стадии развития человеческих обществ (век богов, век героев, век людей) и стала толчком к созданию классических социально-научных периодизаций (Сен-Симон, Конт). Некоторые попытки создания объяснительных таксономий, основанных на различиях в технологиях материального производства и на влиянии окружающей среды, определяющей эффективность тех или иных средств поддержания  существования, могут быть найдены в трудах Дж. Миллара и А.Р.Ж. Тюрго.

А. Фергюсон связал переход от дикости к варварству с возникновением собственности, и далее переход к цивилизации — с разделением труда и возникновением классов,  став, таким образом, предтечей теории Маркса и Энгельса.

Для девятнадцатого века характерен настоящий взрыв интереса к построению объяснительных типологий, раскрывающих внутреннюю логику человеческой истории — от Гегеля до марксизма и классического эволюционизма. Однако наиболее долговременное значение и междисциплинарное признание приобрела та из них, которая была создана датским ученым и музейным куратором К. Ю. Томсеном [20, p.5-7]. Решая задачу систематизации коллекции доисторических артефактов, Томсен изобрел фундаментальную для современной археологии и палеоантропологии таксономию, основанную на таком признаке, как характер материалов, применяемых при изготовлении орудий труда и оружия: камень, бронза, железо. Последующие поколения ученых внесли в нее поправки и дополнения, с которыми она продолжает использоваться поныне. Общепринятым сегодня является выделение восьми основных таксонов: 1) ранний палеолит; 2) средний палеолит; 3) верхний палеолит; 4) мезолит; 5) неолит; 6) халколит (медный век); 7) бронзовый век;  8) железный век. Эти классификационные рамки обозначают не только исторические эпохи, но и типы обществ.

В антропологии девятнадцатого века продолжали использоваться таксономические единицы, характерные для социальной мысли предыдущего столетия: дикость, варварство, цивилизация.  Это деление, в частности, стало основой классификации Л. Г. Моргана, повлиявшего, в свою очередь, на Энгельса, Л. Хобхауса и М. Гинсберга и других исследователей ранних стадий социетальной эволюции конца девятнадцатого – первой половины двадцатого веков.

В период между мировыми войнами огромный вклад в решение проблемы упорядочения стадий эволюции и типов общества внес знаменитый австралийско-британский археолог и историк В. Г. Чайлд [14; 15]. Исследуя границу между палеолитом и неолитом, он обратил внимание на то, что помимо «орудийной революции», радикальные изменения в способах поддержания существования и в социальной организации были вызваны переходом от собирательства и охоты к разведению одомашненного скота и оседлому земледелию. Таким образом, он объединил археологический подход, основанный на классификации орудий, с антропологическим, ориентированным на классификацию технологий поддержания существования, т.е. жизнеобеспечения. Именно начало неолита отмечено подлинной революцией в одомашнивании животных и разведении культурных растений. Жители первых оседлых поселений — старейшим из которых на сегодняшний день является найденное в районе древнего Иерихона в долине Иордана (ок. 9 тыс. до н. э.) — не только строили постоянные жилища из высушенного сырцового кирпича, но и выращивали многие виды растений – пшеницу, нут, ячмень, виноград и пр., а также разводили домашних овец и коз[3]. Добыча пищи с помощью охоты и собирательства, фуражирование, хотя и включает изготовление и использование довольно сложных орудий и элементарное разделение труда, не столь радикально отличает человека от высших животных, как самые примитивные формы земледелия и скотоводства.  Как отмечал Чайлд, переход от присваивающего к производящему хозяйству — к систематическому производству пищи в раннем неолите,  стал условием и толчком для множественных нелинейных изменений в демографии, характере расселения, способах социальной организации, культуре и т.д. Таким образом, Чайлд пришел к идее, весьма отличной от эволюционных теорий классического периода: «Прогресс в способах поддержания существования — а не создание института частной собственности, или развитие сложных обществ, или складывание более совершенного разделения труда, или любой другой фактор, предложенный другими теоретиками и выдвигаемый на первый план другими таксономиями, — был критическим событием,  на основе которого произошли наиболее далеко идущие и революционные преобразования в человеческой истории» [14, p.10-11][4].

Другая важная идея Чайлда — подчеркивание роли второго революционного события доисторического периода, обозначенного им как «городская революция», т.е. возникновение первых городов в районе Плодородного Полумесяца. Эта вторая революция могла произойти лишь на фундаменте, созданном последствиями неолитической революции, поскольку существование городов и городского населения, не вовлеченного непосредственно в продуктивное сельское хозяйство, т. е. не занятого в производстве пищи для себя, требовало наличия стабильного, поддающегося хранению и транспортировке экономического избытка, а также социально-политической организации,  позволявшей отчуждать прибавочный продукт от его непосредственных производителей[5].

Как отмечает Г. Ленски, еще одной принципиально важной идеей Чайлда было предложение рассматривать социетальные таксоны, подобные выделенным Томсеном, как технологические стадии, а не хронологические эпохи. Именно это предложение очертило возможность выхода за пределы однолинейных эволюционных теорий к пониманию вариативности и нелинейности эволюционных путей, ведших отдельные человеческие сообщества к достижению тех или иных стадий — в зависимости от локальных географических и климатических условий, природных ресурсов, естественных транспортных артерий, распространенности тех или иных болезнетворных микроорганизмов, особенностей исторической траектории развития (пути) и т.д.  Такой взгляд стал первым приближением к современным попыткам аргументированно ответить на вопрос, как «микробы, оружие и сталь» породили одновременно наблюдаемое разнообразие технологических стадий [см.: 16].

После Второй мировой войны американский антрополог У. Голдшмидт [17] предложил обобщающую предыдущие попытки антропологическую таксономию базовых типов общества: 1) кочевые общества охотников и собирателей; 2) оседлые общества охотников и собирателей; 3) огороднические (раннеземледельческие) общества; 4) скотоводческие общества; 5) аграрные общества; 6) индустриальные общества. Важную роль сыграло разграничение Голдшмидтом огороднических обществ, использующих подсечно-огневое земледелие, и аграрных обществ, использующих пашенное земледелие, связанное с применением плуга (огороднические общества соответствуют неолитическим у Чайлда, а аграрные доиндустриальные общества — городским). Кроме того, предложенные Голдшмидтом типы впервые явно включили в себя общества, возникшие в результате наиболее изученной социологами третьей, промышленной революции — индустриальные общества. Это сделало социетальную типологию действительно междисциплинарной и универсальной. Кроме того, это улучшило ее дескриптивные и объяснительные возможности, поскольку традиционное для антропологии объединение под рубрикой «цивилизованные» современных и традиционных обществ мешало анализу их существенных отличий.

Расширенная версия этой таксономии была предложена Г. Ленски в работе «Власть и привилегия: теория социальной стратификации» (1966), а затем систематически представлена в книге «Человеческие общества: введение в макросоциологию» (1970, совм. с Дж. Ленски). Эта типология по сию пору остается наиболее широко используемой в социологии. Она основана на разбиении обществ по ключевой независимой переменной — основному способу жизнеобеспечения, т.е.  поддержания существования (subsistence technology), что учитывает и способ взаимодействия членов данного общества с природным окружением[6], и соответствующие особенности экосистемы (например, тропические экосистемы делают практически невозможным независимое изобретение плуга). Последние, в свою очередь, порождают существенные различия в социальной и экономической организации. В общих чертах, таксономия выглядит следующим образом[r1]  (см. рис. 1).


Рис. 1          Расширенная социетальная таксономия (на основании таксономии Г. Ленски)

1

Простые охотничье-собирательские общества
2

Развитые общества охотников и собирателей
3

                   Простые            общества                       Простые огороднические общества                    Простые общества

                             рыболовов                                                                                                                             скотоводов
4

Развитые огороднические общества
5

                              Морские общества                              Простые аграрные                             Развитые общества

                                                                                                     общества                                          скотоводов

6

Развитые аграрные общества
7

Индустриальные общества
(8)[7]

(Постиндустриальные общества)
Дадим краткую характеристику некоторых таксонов, дополнительных по отношению к исходной систематизации, предложенной Голдшмидтом (см. выше). Важную роль в развитии «параллельных» социетальных типов и траекторий эволюции (например, простых огороднических, рыбацких и скотоводческих обществ на уровне 3) играет локальное природное окружение, т.е. экологическая «ниша», которую приходится осваивать членам общества (о некоторых более сложных аспектах такого влияния говорится в другой нашей работе [3]). Так, общества рыболовов первоначально возникают в природном окружении, позволяющем экстенсивное освоение рыбных ресурсов (позднее, при возникновении морских обществ, сходную роль играет доступ к потенциальным морским коммуникациям). Древнейшие из них появляются раньше огороднических обществ. В дальнейшем они с большой вероятностью приходят к использованию более сложных орудий и технологий добывания рыбы и морепродуктов. Вместе с тем вероятность перехода обществ рыболовов к огородничеству и, далее, к аграрному, очень невелика, поскольку истощение рыбных ресурсов в результате использования сравнительно простых технологий рыбной ловли, маловероятно (в отличие, например, от снижения численности доступных для охоты животных или плодородия расчищенных участков при длительном их использовании в примитивном земледелии).

Простые общества скотоводов возникают в засушливом степном, полупустынном или пустынном окружении. Для этих обществ характерен кочевой или полукочевой образ жизни (многие его характеристики можно наблюдать у современных бедуинов Аравийского полуострова), значительная полоролевая дифференциация в силу большей роли мужчин в выпасе скота, нередко — ориентация на военные завоевания и политическую экспансию, связанная с наличием у скотоводов «естественного преимущества» в территориальной мобильности в сравнении с обществами огородников или рыболовов. Развитые общества скотоводов превосходят простые в численности, однако сохраняют такие признаки как полоролевая дифференциация, ориентация на патриархальную модель семейно-брачных отношений (типичен, в частности, институт брачного выкупа за невесту) и тенденцию к военно-политической экспансии. При определенных условиях результатом такой экспансии становится возникновение кочевых империй (примерами могут служить империя азиатских гуннов, ранний ислам, монгольская империя Чингисхана, ранний период существования Оттоманской империи). В этом случае завоевание скотоводческими племенами аграрных обществ обычно не ведёт к превращению их населения в скотоводов или его полному уничтожению. Покоренные земледельцы становятся подчинённым классом, а скотоводы формируют господствующую группу. Немаловажное для понимания механизмов этого процесса обстоятельство заключается в том, что земледельческие технологии дают больший избыточный продукт, чем скотоводческие.

Морские общества возникают в достаточно узких экологических нишах — удобных для мореплавания приморских бухтах, на островах, расположенных в районах активных межостровных и межконтинентальных миграций. Хронологически ранние примеры таких обществ — крито-минойская культура, Финикия, Карфаген. Создание избыточного продукта в таких обществах не требует эксплуатации крестьян, экономическое благополучие господствующего класса зиждется на успешной морской торговле. Можно привести некоторые доказательства в пользу распространенности представительных систем правления — зачастую контролируемых представителями аристократических семей  или возглавляемых богатыми купцами-олигархами — в морских обществах (Афины классического периода).

Важные и во многом недооцененные социологами возможности содержатся в разработанных антропологами детальных таксономиях обществ, основанных на такой важной переменной-признаке, как система родства [7]. Эти таксономии позволяют проводить очень интересные сопоставления брачных правил, правил наследования, базовых социальных разделений и других социальных институтов, преимущественно при анализе дописьменных обществ. Полезность основанных на родстве таксономий для анализа паттернов социетальной эволюции пока может считаться недоказанной, хотя и в этой области были получены некоторые интересные результаты [см.: 5, с. 478-555].  

Альтернативу этим таксономиям составляет популярная таксономия М. Салинза и Э. Сервиса, которая учитывает тип социально-политической организации, отражающий, подобно спенсеровской типологии обществ, особенности расселения и способы интеграции обществ [25; 26]. Салинз и, вслед за ним, Сервис выделили следующие таксоны: 1) локальная группа (band), 2) племя, 3) вождество; 4) государство. Если механизмом социальной интеграции локальной группы-бэнда является реципрокация, основанная на экзогамии и совместном поселении супругов, то племя интегрировано общеплеменными союзами, подобными кланам, тайным обществам, возрастным ассоциациям, ритуальными братствам и т.д. Вождества обладают более высокой степенью координации, это редистрибутивные общества с координирующим центром. В государствах управленческие и координационные функции сосредоточены в руках специализированной бюрократии, охраняемой силой закона. Внутри описанных таксонов могут быть проведены и другие разграничения. Например, среди государств Сервис различал примитивные государства (государство ацтеков) и «классические» цивилизации. Существуют определенные корреляции между типом социально-политической организации и типом хозяйствования. Однако соответствующие причинные модели должны включать, по всей видимости, множество опосредующих и контролирующих переменных, что не позволяет использовать предложенную схему в качестве универсальной классификации, в которой, в частности, типы политической организации выступали бы переменными-предикторами для переменных, описывающих тип хозяйствования или социальную стратификацию [подробнее о возникающих здесь трудностях см., например: 6, с. 50-62].   

Во второй половине двадцатого века популярность в социальных науках получили и таксономии, конституированные политико-идеологическим дискурсом: первый, второй и третий мир; развитые и менее развитые (или развивающиеся) государства; капиталистические, государственно-капиталистические и социалистические государства и т.д. Некоторые из них, перекочевав из языка актуальной политической журналистики и  партийно-идеологических споров  в язык социальных наук, доказали свою продуктивность, другие исчезли почти без следа с окончанием противостояния между двумя военно-политическим блоками. Им на смену пришли новые политико-идеологические размежевания «цивилизаций», «золотых миллиардов» и т.д., осмысленность которых в научном анализе разнообразия человеческих обществ еще должна быть доказана. 

Как справедливо отмечает Г. Ленски: «В отличие от физических наук, социальным наукам еще предстоит прийти к согласию о таксономии наиболее фундаментальных сущностей в области их исследований — человеческих обществ. Пока они не приблизились даже к той степени согласия, к которой пришли биологические науки, где споры о многих конкретных аспектах таксономии видов продолжаются, но в рамках общей системы, фундаментальные принципы и базовые параметры которой в общих чертах согласованы» [20, p. 21] . Очевидно, что минимальные требования к такой таксономии будут включать в себя использование в качестве критериев классификации преимущественно независимых (а не зависимых) переменных-признаков, увеличивающих не только описательные, но и объяснительные возможности таксономии; достаточную широту охвата исторического разнообразия обществ, а также возможность описывать нюансы и тонкие различия. Кроме того, эта таксономия должна быть не просто объяснительной, но и генеративной, объясняющей каузальные механизмы порождения социетальных типов. Иными словами, она должна основываться на новой и не повторяющей недостатки классического эволюционизма социологической теории развития обществ. Некоторые современные теоретики (в частности, М. Манн) ставят под вопрос саму продуктивность описания человеческой эволюции в терминах территориально, организационно и политически целостных, унитарных обществ. Они  указывают на то, что даже рамки централизованных государств, существовавших задолго до всякой глобализации,  в большинстве случаев не позволяют проанализировать подлинную эволюцию политической, экономической, военной и идеологической сетей взаимодействия, возникновение сложных конфедеративных структур. Эти идеи могут быть выражены в форме афоризма: «Человек — существо социальное, но не социетальное» [21, p. 14].

В качестве заключения к данному аналитическому обзору вкратце остановимся на возможностях   вызывающего споры, но глубоко социологического по способу концептуализации альтернативного подхода, позволяющего упорядочивать реальные общества вдоль континуума «закрытое — открытое общество». Такое упорядочение значимо с точки зрения волновавшего классиков социологии и сохраняющего свою роль с точки зрения многих современных исследователей разделения «хороших» и «плохих» обществ. Очевидно, включение нормативного измерения «открытости — закрытости» обществ в научный анализ могло бы существенно обогатить существующие социетальные таксономии, однако сомнения вызывает сама возможность объективного и неидеологического рассмотрения этой проблемы[8].

 Возможно ли найти адекватную научную концептуализацию идеалов открытого общества, позволяющую сделать шаг к оценке исторических изменений с точки зрения продвижения к  воплощению этих идеалов в определенном месте и в определенное время, или же идея «открытого общества» должна навсегда остаться обозначением важной моральной интуиции, негарантированной точкой совпадения социального блага и личной автономии?

Для А.Бергсона, впервые определившего открытость и закрытость как два полюса общественного состояния, индивидуальное моральное усилие и интуитивное постижение, доступное прежде всего посредством мистического опыта, составляли важные условия для перехода к открытому обществу и «полной» моральной солидарности, охватывающей все человечество. Эти условия, однако, не предполагают исключительной опоры на интеллектуальные способности и теоретическую  рациональность, как и прямой связи с ростом научного знания.

Намеченная Бергсоном бинарная оппозиция открытости и закрытости получила несколько иную и завоевавшую куда более широкую популярность трактовку в размышлениях К. Поппера, став наиболее продуктивной метафорой предложенной последним  социальной философии. Трактовка открытого общества Поппером связана с его главным и неоспоримым вкладом в теорию познания – с идеей подверженности всякого знания, всякой «очевидности» и, что менее очевидно, всякого сложившегося  положения дел критическому пересмотру. Опровержимость социальных ценностей и решений – наиболее ясное нормативно-логическое предписание, указывающее на путь к реализации метафоры открытого общества. Ясность не означает бесспорности и, как будет показано ниже, самое ясное из предписаний порождает наибольшие затруднения в социально-научной интерпретации этой метафоры.

Метафора в социальных науках – прежде всего способ риторического освоения и присвоения нового, того, что не поддается обозначению и очевидной категоризации в господствующем дискурсе. Метафора, имеющая серьезную интеллектуальную историю, - а «открытое общество» обрело такую историю в период после Второй мировой войны, - постепенно превращается в концептуальное ядро новой теории. Более широкой дискурсивной рамкой социальной и политической метафоры служит идеология. Последняя, однако,  должна пониматься не столько в смысле марксистского[r2]  «ложного сознания», сколько в смысле К.Гирца – как «культурная система», схематический образ социального порядка, придающий осмысленность историческому опыту и позволяющий построить убедительную мотивацию автономной политики. В качестве идеологии, открытое общество представляет собой сейчас сложное дискурсивное образование, заданное пересечением сменявших друг друга в послевоенную эпоху ключевых  семантических кодов модернизма/традиционализма, капитализма/социализма, неомодернизма/постмодернизма.

В представленном Дж.Александером проницательном анализе динамики идеологических «дискурсивных формаций» во второй половине ушедшего века отмечается не только факт причудливой перемены «полюсов» понятий социальной теории, заново включаемых в бинарные коды возникающих идеологий (так, противопоставлявшаяся в модернистском дискурсе партикуляризму традиционных обществ «положительная» формализованная бюрократия меняет полюс оценки при включении в дискурс, центральной оппозицией которого служит капитализм/коммунизм), но и факт удивительной устойчивости таких понятий социальной теории, которые кодируют наиболее фундаментальные атрибуты того, что можно было бы в целях упрощения назвать «хорошим обществом» [11]. Такими теоретическими понятиями, неподверженными сменам «исторической чувствительности», остаются демократия, когнитивная рациональность, моральный универсализм и, в более или менее широком понимании, политический либерализм и рынок. Эти понятия и составляют смысловое ядро отчасти пересекающихся концептуализаций открытого, гражданского или демократического общества. Следовательно, задача оценки меры нашего или чьего-либо еще продвижения к открытости, цивилизованности и достойной социальной жизни прямо предполагает сопоставление существующего положения дел с названными теоретическими конструктами.

Трудность, с которой мы немедленно здесь сталкиваемся, заключается в том, что самые фундаментальные понятия социальной теории безоговорочно принимаются практически всеми современными политическими течениями и идеологиями, хотя соответствующие интерпретации того, какими должны быть операциональные определения этих понятий или правила их применения радикально различаются. Наиболее известным примером такого «конфликта интерпретаций» служит либеральная демократия. Наиболее радикальные версии обскурантизма, агрессивного национализма и религиозного фундаментализма требуют всего лишь права «быть услышанными», права «говорить от имени народа», права на участие в принятии решений, которые их касаются (и, заметим в скобках, нет такой позитивной или негативной свободы ближнего, которая не касалась бы  носителей этих идеологий)[9]. Отсюда ясно, что задача очерчивания концептуального поля «открытого общества» как понятия современной социальной теории – задача, решение которой служит предварительным условием для любых исторических и политических оценок, - едва ли может быть удовлетворительно решена без прояснения упомянутых фундаментальных понятий. Нужно ли говорить, что такое прояснение наверняка не будет достигнуто в краткосрочной перспективе…

Более реалистичной кажется иная стратегия: теоретическая реконструкция того смысла, который вкладывал в понятие «открытое общество» сам Поппер и составление некоторого списка синонимов этого многомерного конструкта, учитывающего язык современной социологии.

Мы уже отмечали тесную связь попперовской эпистемологии и доктрины открытого общества. Поппер полагал, что открытое общество – это общество с открытым будущим, возникающее в результате принятия некоторых моральных и эпистемологических ограничений. Прежде всего, движение к открытости предполагает отказ от утопического идеала тотального социального переустройства в пользу «пошаговой социальной инженерии». Мотивация такого отказа у Поппера – декларируемый методологический индивидуализм и критика историцизма, в том специальном смысле, который придал последнему сам Поппер. Понимая под историцизмом самонадеянную уверенность социологов, политологов и экономистов в возможности влиять на ход истории с помощью прогнозов, основанных на знании «сюжета истории», Поппер создал значительные трудности для своих интерпретаторов, увязав невозможность такого знания с предполагаемой неприемлемостью позиции холизма в философии и методологии социальных наук. Однако попперовская критика холизма порождает внутренние противоречия в его собственной позиции, которые здесь могут быть охарактеризованы лишь крайне поверхностно: антиконвенционализм Поппера, наиболее отчетливо воплощенный в его «мире 3», не допускает возможности того, что истинность или правильность утверждения, решения или морального выбора являются простой конвенцией, результатом принятия чьей-то «стороны» в научном споре или в политике. Видимо, можно интерпретировать попперовский индивидуализм как преимущественно нормативную и моральную позицию, результат применения универсального принципа опровержимости и опоры на фундаментальную идею свободы индивидуального выбора. Как писал сам Поппер, пытаясь прояснить этот непростой вопрос: «Существуют созданные человеком ценности, которые превосходят (transcend) своего создателя. Существует мир 3 науки, искусства и морали, чьи отчасти созданные человеком, отчасти автономные стандарты могут развиваться (grow) вместе с ростом мира 3» [9, с. 362].

Таким образом, открытость ценностей, норм и институтов общества для индивидуального выбора, критики и отказа не означает, в понимании  Поппера, отказа от универсалистского проекта рациональности и смещения в сторону морального или эпистемологического релятивизма. Это лишь констатация того часто упускаемого социальными теоретиками обстоятельства, что носящие безличный характер ценности и даже универсальный Разум могут быть задействованы и включены в детерминацию человеческих поступков или в процесс поиска научной истины не автоматически, «естественным образом», а лишь в результате индивидуального выбора и усилия. Здесь идеи Бергсона и Поппера о «искусственном», сотворенном характере открытого общества, требующем специальных организованных усилий со стороны человечества, примечательным образом сходятся. 

Критический разум, теоретическая и практическая рациональность и их институциональные воплощения - наука и образование составляют, таким образом, своего рода «системный реквизит» построения открытого общества в понимании Поппера. Их антоним – магическое, нерефлексивное сознание, не способное увидеть в обыденном и очевидном проблему. Именно поэтому «возможность рациональной  рефлексии по поводу встающих перед человеком проблем» оказывается наиболее глубоким различием между открытым и закрытым обществами. Даже если сейчас мы имеем некоторые основания усомниться в отсутствии  рефлексивных и критических способностей у членов племенных обществ, нет причин сомневаться в том, что именно эти способности стали предметом особой и целенаправленной заботы в тех современных государствах, где идеал квалифицированного гражданства обрел воплощение в культурной и образовательной политике, направленной на преодоление идеологической и политической гегемонии отдельных групп и расширение возможностей активного участия «простых» граждан и в негосударственных институтах гражданского общества, и в формальных политических институтах. Это участие, не привязанное к членству в фиксированных статусных группах, может быть понято и как источник неизбежного «цивилизационного напряжения», и как обновленная интерпретация упоминаемой Поппером важнейшей характеристики открытого общества: «конкуренции за статус среди его членов» [8, т.1, с.219]. 

 Институциализированная возможность критики государства, его политики и политико-правовых институтов со стороны граждан, а также возможность влиять на их изменение - то есть, в терминах современной социально-политической теории, плюрализм политических объединений и гражданских ассоциаций и широкое (инклюзивное)  политическое участие, - это минимальные гарантии не только «права на несогласие», но и возможности быть услышанным. Разумеется, сама эта возможность артикулировать политические и социальные проблемы и предлагать рецепты их решения - неиссякаемый источник конфликтов и противоречий, поскольку то, что для одних составляет проблему, для других зачастую является решением, и наоборот. Возможность рациональной дискуссии о проблемах и решениях и наличие узаконенных публичных процедур, как для согласования, так и для выражения радикального несогласия, – еще один, отчасти латентный смысл настойчивого разграничения фактов и решений у Поппера. То, что относится к сфере решений, не обязательно обладает меньшей очевидностью (трудно заподозрить основателя критического рационализма в эмпирицистской вере в самоочевидность «чистых» фактов) и, возможно, прямо адресует нас к безличным стандартам и ценностям мира 3. Однако всякое решение – лишь конкретная интерпретация  этих стандартов и ценностей политиками, учеными или гражданами, укорененными в неизбежно партикуляристском историческом и культурном контексте. Возможность другой интерпретации – не эквивалент теоретического релятивизма, а признание прав универсалистского проекта общества  на защиту от ограниченности исторического разума (необходимость и возможность такой защиты Дж.Александер  удачно определил термином «присутствующий разум» [1]).

Выше уже отмечалась тесная связь идеи открытого общества с эволюционной эпистемологией Поппера. По аналогии с ростом научного знания, постепенная элиминация социальных и исторических ошибок не ведет к однократному торжеству общества абсолютной открытости и позволяет надеяться лишь на постепенное воплощение (и, кстати,  прояснение) наших представлений о социальном благе и фундаментальных моральных интуиций. Примером такого продвижения и прояснения может стать дискуссия о необходимости «пошагового» дизайна глобальных институтов в мире, где большая часть экономических, политических и социальных проблем давно перешагнула границы национальных государств, а принимаемые нами устоявшиеся представления о суверенитете, гражданстве и рынках, укорененные в прежней политической и исторической реальности, частично утратили проясняющее, мотивирующее или объясняющее значение. Не зависит ли наше осознание этих новых проблем от того, что Бергсон и, возможно, Дюркгейм могли бы назвать глобальным «моральным сообществом», охватывающим все человечество, проектом морального универсализма, вне которого всякая попытка формулировки общих политических, правовых и культурных ценностей и целей обречена на подозрение в гегемонистских устремлениях?    Способность отчетливо сформулировать возникающие здесь вопросы, которые сегодня кажутся слишком новыми, непривычными или даже немыслимыми – залог нашей способности когда-нибудь найти ответ.

Литература

1. Александер Дж. Общая теория в состоянии постпозитивизма: «эпистемологическая дилемма» и поиск присутствующего разума / Пер. И.Ф. Девятко, М.С. Добряковой // Социология: 4 М (методология,  методы, математические модели). 2004. №№ 18, с.167-204 и 19, с.176-200.
2. Бергсон А. Два источника морали и религии / Пер. с фр., послесловие и примечания А.Б. Гофмана. М.: Канон,1994.

3.      Девятко И.Ф. Теории эволюции первобытных обществ: некоторые новые идеи и подходы // Новое и старое в теоретической социологии. Вып. 4. М.: ИС РАН, 2006. С. 48-62.

4.      Иноземцев В.Л. За пределами экономического общества: Постиндустриальные теории и постэкономические тенденции в современном мире. Москва: Academia – Наука, 1998.

5.     
Коротаев А.В. Дж.П. Мердок и школа количественных кросс-культурных (холокультуральных) исследований // Мердок  Дж.П. Социальная структура / Пер. и комм. А.В. Коротаева. М.: О.Г.И., 2003.

6. Коротаев А.В. Социальная эволюция: факторы, закономерности, тенденции. М.: Восточная литература, 2003.
   

7.     
Мердок  Дж.П. Социальная структура / Пер. и комм. А.В. Коротаева. М.: О.Г.И., 2003.

8. Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2-х тт. Пер. с англ. под ред. В.Н.Садовского. М.: Феникс, Международный фонд «Культурная инициатива», 1992.
9. Поппер К.Р. Лорд Бойл о дуализме фактов и решений в открытом обществе // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики / Сост. Д.Г.Лахути, В.Н.Садовского и В.К.Финна; пер. с англ. Д.Г.Лахути; вступительная статья и общ. ред. В.Н.Садовского; послесловие В.К.Финна. М.: Эдиториал УРСС, 2000. с.357-363.
10. Салинз М.  Экономика каменного века / Пер. с англ. О.Ю.Артемовой, Ю.А.Огороднова и Л.М.Огородновой. М.: О. Г. И., 1999.
11. Alexander J. C. Modern, Anti, Post and Neo: How Intellectuals Have Coded, Narrated, and Expllained the ‘New World of Our Time’. In: Fin de Siècle Social Theory: Relativism, Reduction, and the Problem of Reason. L., N.Y.: Verso, 1995. P.6-64.
12. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society: A Venture in Social Forecasting. New York: Basic Books, 1973.
13. Boserup E. The Conditions of Agricultural Growth: The Economics of Agrarian Change under Population Pressure. New York: Aldine, 1965.
14. Childe V.G. The Dawn of European Civilization. New York: Knopf, 1958 [1925].
15. Childe V.G. Man Makes Himself. New York: Mentor, 1951 [1936].
16. Diamond J. Guns, Germs, and Steel: The Fates of Human Societies. New York-London, 1997.
17. Goldschmidt W. Man’s Way: A Preface to the Understanding of Human Societies. New York: Holt, 1959.
18. Lenski G. Power and Privilege: A Theory of Social Stratification. New York: McGraw-Hill, 1966.
19. Lenski G., Lenski J. Human Societies: An Introduction to Macrosociology. New York et al.: McGraw-Hill Company, 1978 [1970].
20. Lenski G. Societal Taxonomies: Mapping the Social Universe // Annual Review of Sociology. 1994. Vol.20. P.1-26.
21. Mann M. The Sources of Social Power. Vol.1: A History of Power from the Beginning to A.D.1760. Cambridge: University Press, 1986.
22. Münch R. Differentiation, Rationalization, Interpenetration: The Emergence of Modern Societies // Differentiation Theory: Problems and Prospects. Ed. by J. Alexander and P. Colomy. New York – Oxford: Columbia University Press, 1990. P. 441-464.
23. Nielsen F. Macrosociology and the Emerging Synthesis (manuscript). 2005.  http://www.unc.edu/~nielsen/special/s5/gl0402.pdf
24. Noble T. Social Theory and Social Change. Basingstoke and New York: Palgrave, 2000.

25.  Sahlins M. Evolution: Specific and General // M.D. Sahlins, E.R. Service (eds.). Evolution and Culture. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1960.

26.  Service E.R. Origins of the State and Civilization. New York: Norton, 1975.

27. Schmid M., Wuketis F.M. (eds.) Evolutionary Theory in Social Science (Theory and Decision Library. Series A: Philosophy and Methodology of the Social Sciences). Dordrecht-Boston-Lankaster: D. Reidel Publishing Company, 1987.

---

---