Реферат Россия снова в средней азии. Период внешнеполитического бездействия заканчивается
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2015-10-28Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
ЦентрАзия, 28.12.2007
А.А. Князев
РОССИЯ СНОВА В СРЕДНЕЙ АЗИИ. ПЕРИОД ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОГО БЕЗДЕЙСТВИЯ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ
Общеизвестно, что в 1990-х гг. Россия серьезно ослабила свои позиции в центральноазиатском регионе, причиной чему была не только нехватка экономических ресурсов, на чем иногда акцентируют внимание некоторые российские политики, но и в силу причин более фундаментальных, определявших в тех же 1990-х гг. векторы самого российского развития вопреки российским же национальным интересам.
Принципиальный пересмотр российской среднеазиатской политики принято связывать с приходом на президентский пост В.В. Путина. Не отрицая этого факта, необходимо отметить, что ряд событий в российско-среднеазиатских отношениях в
В
Утверждение в российской внешнеполитической стратегии парадигмы, утверждающей, что суверенитет – это политический синоним конкурентоспособности страны вообще, во многом предопределило и изменение российской внешней политики на пространстве СНГ, включая однозначную поддержку Узбекистана в его постандижанском конфликте с Западом, рост российской активности в ШОС и ряд других направлений. Ситуация, сложившаяся к 2004-2005 гг. во внешнеполитическом позиционировании России, в частности – на западном направлении внешней политики и на ее южных рубежах, подталкивала Россию к смещению центра своих геополитических интересов в Азию. Помимо иного, и военная операция в Афганистане дала США возможность для открытого воздействия на политические процессы в регионе, что вызвало заметную активизацию в Средней Азии Китая. Игнорировать эти новации Россия не могла: возникали предпосылки для коренного изменения расстановки сил в регионе, представляющем для России сферу жизненных интересов.
Изменение стиля взаимоотношений с основными международными партнерами, включая и вполне реальные угрозы, с которыми сразу стала сталкиваться Россия, начав восстановление своего международного статуса, заставляют российское руководство изменить саму идеологию внешней политики, весь определяющий формирование этой политики образ мыслей. Российская внешняя политика должна из рефлекторной трансформироваться в осознанную и максимально долговременную, выстроенную стратегически. Речь идет не столько о восстановлении «международного равновесия», или о формировании «многополюсности» нового мироустройства, сколько о новой трактовке традиционной для России идеи обеспечения безопасности границ за счет их расширения – или, как минимум, расширения «зоны спокойствия» вокруг России.
Период внешнеполитического бездействия в «ближнем зарубежье» привел к заметному проникновению в экономику среднеазиатских стран нероссийских капиталов, что в свою очередь обусловило и появление предпосылок для серьезного смещения главных акцентов во внешней политике соседствующих с Россией государств далеко не в ее пользу. Страны региона настойчиво пытаются связывать свое будущее не только с одним внешним партнером, осуществляя политику так называемой «многовекторности» или «дистанционного партнерства». Этот же период характеризовался и серьезными трансформациями в идеологии национальных элит новых постсоветских государств опять же не в пользу России. Националистический дискурс одержал полную победу, та или иная внешняя ориентация объясняется исключительно соображениями национального эгоизма, далеко не всегда, впрочем, ему соответствуя.
В общем, после полутора десятков лет довольно хаотичного поиска государствами региона собственной идентичности во всех ее составляющих, сегодня можно уверенно говорить, как минимум, об окончательном утверждении в регионе «государственно-центричной» модели, как ее называет Дж. Розенау[1], как о некой матрице, определяющей, в том числе, и внешнеполитическое поведение среднеазиатских государств. Эта философия государственного строительства, взятая на вооружение всеми пятью постсоветскими республиками, в значительно большей степени была благожелательно воспринята во внешнеполитических институциях России, нежели среди того круга внешнеполитических игроков, из которого исходили пожелания о реализации неких либерально-демократических моделей. Нелинейный характер современного политического развития определяет различные модели и разнонаправленные траектории, примеры чему дает и эволюция посткоммунистических среднеазиатских республик. Где-то происходит мимикрия режимов под либеральные демократии западного типа, где-то имеют место различные автократии новых, неведомых ранее типов, где-то развиваются гибридные режимы. Нелинейность развития носит всеобщий характер и подтверждает, что нет, и не может быть, универсальных моделей развития, пригодных для всех стран и народов. Западные модели как образец преобразования в Средней Азии, и не только, оказались дискредитированы практикой неудачных реформ, социальной дифференциацией, бедностью и политическим расколом. В этой ситуации проблемы дальнейшего развития постсоветских стран уже не могут быть ни в какой мене заменены политическими технологиями. Осознание этого обстоятельства в элитах новых лимитрофов стало весьма выгодным фоном для российской региональной активизации.
Показателями такого осознания и окончательного торжества в Средней Азии «государственно-центричной» модели в последние годы стали два, как минимум, событийных блока. Первый – это последовавший после андижанских событий
Исторически обусловленное постсоветское внутреннее типологическое родство моделей государственного и общественного управления становится той основой, на которой зиждется восстановление многих утраченных в 1990-е гг. направлений сотрудничества между Россией и странами Средней Азии. Однако можно констатировать, что эта основа может иметь лишь временный, транзитный характер. В долгосрочной перспективе стойкое нежелание среднеазиатских элит менять свой консервативно-неустойчивый статус и криминализированную структуру режимов, позитивно реформироваться в сторону демократических преобразований – не в интересах России. В любом случае, Россия заинтересована в том, чтобы обеспечить долгосрочную стабильность в регионе, но – вовлекая в качестве партнеров в процесс модернизации среднеазиатских режимов лишь те государства или международные бизнес-элиты, которые не склонны нагнетать дестабилизацию положения и деструкцию региона посредством, например, экспорта непродуманных новаций. В этом, видимо, и должна состоять одна из главных сущностей региональной российской стратегической программы. Основанная на «двойных стандартах» политика США в Средней Азии дала России дополнительную возможность вернуть себе часть региональных союзников, ведь геополитический разворот, совершенный руководством Узбекистана в
Существующие в странах региона политические системы представляют собой отчасти смикшированные варианты прежней советской системы, на которые дополнительно накладывается определенная для каждой из стран специфика, происходящая из далекого доколониального прошлого. Функцию прежней коммунистической идеологии приняла на себя идеология построения этнократических государств (или, в мягкой форме, как в Казахстана, «национально ориентированных» государств), но ни в одном из среднеазиатских государств нет естественной конкуренции политических сил. Отсутствие идеологической базы, соответствующей реальным потребностям развития общества, имманентное новым государствам противоречие формы и содержания делает их еще более неустойчивыми, чем коммунистические системы. Поэтому задачей российской политики в регионе, наряду с поддержкой суверенитета среднеазиатских партнеров, является стимулирование процессов их внутриполитической трансформации, обеспечения их большей устойчивости и результативности. В конечном счете, внутриполитическая стабильность в любом из лимитрофов является и фактором собственной безопасности для России.
Даже при отсутствии проработанной долгосрочной концепции российской политики в Средней Азии, самим историческим ходом событий на протяжении двух столетий был создан и во многом сохранился неплохой задел для ее создания и развития. Тем не менее, возвращение России в Среднюю Азию поставило перед российской внешней политикой задачу поиска принципиально новых механизмов сотрудничества со странами региона и реализации своих региональных интересов. В основу новой, еще не сформулированной концепции пока вписываются тактические задачи среднесрочной перспективы, которые уже решаются в текущей российской политике. Это контроль над добычей, транзитом и предоставлением на мировые рынки среднеазиатских энергоресурсов. Это сохранение и оптимизация российского военного присутствия в регионе, направленное, прежде всего, на упреждение угроз, связанных с радикальным исламизмом. Это поддержка действий среднеазиатских режимов укреплению суверенитета, по недопущению «экспорта демократии». Это поиск отношений консенсуса с растущим влиянием в регионе Китая, недопущение превращения Китая в доминирующую силу в регионе.
В условиях глобализации монопольное российское, как и любое другое, присутствие в том или ином регионе мира – утопия. Поэтому в интересах России – привлечение к партнерству в политической и экономической реконструкции иностранных государств, реально заинтересованных в стабилизации Средней Азии. Если говорить о внерегиональных субъектах, то таким вариантом могло бы стать партнерство с Евросоюзом. Логическое обоснование выбора в пользу России как главного партнера для ЕС можно найти во многих областях взаимодействия и сотрудничества со Средней Азией. Наоборот, вытеснение России из такой политики может иметь фатальные последствия для безопасности всей Евразии[5]. Однако пока вполне очевиден антироссийский подтекст большинства практически-политических и экономических проектов развития Средней Азии, инициируемых США и странами Евросоюза. В этом проявляется как соревновательность действий основных игроков международной политики, так и низкий уровень их сотрудничества в данном регионе. Нет сомнений, что вектор кооперационных и интеграционных проектов американского, европейского или иного происхождения должен быть направлен не только на юг, но и на север (Россия), запад (Иран) и т.п. Наивно было бы считать, что такое государство как Россия не будет продвигать свои интересы на экономическом, политическом, культурно-образовательном пространстве бывших советских республик, как, впрочем, и Афганистана, Индии, Пакистана и др.[6]
Наиболее естественной точкой соприкосновения интересов России и республик Средней Азии является сфера коллективной безопасности. Ни США, ни Европа, ни Китай никогда не возьмут на себя всю ответственность за обеспечение безопасности среднеазиатских государств. Американцы находятся в регионе для решения собственных национальных задач. Китай лишь начинает осваивать для себя тактику взаимодействия с новыми государствами региона, делая упор преимущественно на экономическое сотрудничество.
Это обстоятельство создает для России хорошую платформу в развитии сотрудничества с регионом в военно-политической сфере. Новейшая история этого сотрудничества достаточно противоречива. В период после
Когда-то один из основателей русской школы геополитики А.Е. Снесарев писал: «Экономические завоевания идут теперь впереди военных. Не та нация сильна, которая завалила всю страну штыками, а та, которая держит в своих руках сети экономических завоеваний!»[8]. К настоящему времени Россия не только восстанавливает свое экономическое присутствие в регионе, но и существенно наращивает его. Более того, сегодня пока только Россия реализует масштабные многосторонние проекты (кооперация в разработке, добыче и транспортировке углеводородов, расширение военно-технического сотрудничества и др.), которые создают реальную основу для региональной интеграции. Например, в 2000-2006 гг. в Таджикистане более 40% общего притока прямых инвестиций составляют российские капиталовложения[9]. Правда, торгово-экономические отношения со странами Средней Азии пока не играют существенной роли для самой России, в
Участие России в среднеазиатской политике и экономике на макро-, региональном и микро-региональном (сотрудничество краев, областей, бизнес-структур, научно-образовательных институтов и др.) уровнях – один из важнейших императивов создания нового климата и возможностей сотрудничества, а может быть, и интеграции на двусторонней либо многосторонней основе для всего региона Центральной Азии, включающей китайский СУАР, российские Алтай и юг Сибири. Причем интересы России могут при этом вполне гармонизироваться с интересами США, действия которых уже в течение ряда лет вызывают критику не только ура-патриотов, но и прагматиков. Как пишет А.Д. Богатуров, «вопрос о приобретении Россией более заметной роли в обеспечении энергетических потребностей США уже перестал быть только теоретическим. Правда, до сих пор больше пишут и говорят о возможности поставок в США российских энергоносителей северным путем – через Мурманск. Южный (точнее, южносибирский) сценарий в этом контексте особого внимания не привлекает. Однако, если в самом деле усилия США по формированию пути вывода энергоносителей из материковой части Центральной Евразии к югу начнут себя оправдывать, то приобщение России к подобному коридору может оказаться важной задачей»[11]. В этом сценарии есть лишь один, но важный фактор противоречия: планы США по формированию путей вывода из Средней Азии жестко детерминируются соображениями политического характера, ставя целью не столько достижение экономических целесообразностей, сколько проектируя альтернативы российскому транзиту и китайскому вектору поставок среднеазиатских углеводородных ресурсов. Стоимость прокачки нефти по любому из западных альтернативных маршрутов окажется более высокой по сравнению с российскими аналогами, присоединение к обходным прозападным проектам потребует от республик Средней Азии заметно большего участия и более существенных гарантий, чем работа с Россией[12].
История распространения российского влияния в глубине Азии есть и история присутствия некоторых элементов европейской цивилизации. Есть очевидный общий интерес в сохранении русского языка как универсального инструмента для доступа региона к мировой культуре[13]. Сегодня этот язык не только сохраняет свое значение как элемент сближения и общения местных народов. Как показывает практика новейшей истории, с исчезновением системы образования на русском языке народы региона оказались явно неспособны ответить на вызовы глобализации. С потерей русского языка прямо связаны деградация центральноазиатских обществ, распространение примитивного исламизма, и, во всяком случае, происходящий дрейф Средней Азии в сторону, противоположную каким-либо европейским принципам[14]. Новый характер российско-среднеазиатских взаимоотношений вряд ли оставляет место для успешного применения весьма успешно распространявшихся в 1990-х гг. идеологем, апеллирующих к истории и акцентирующих на некоем неравноправном, «эксплуататорском» характере этих взаимоотношений в прошлом.
Широкомасштабный миграционный поток из Средней Азии в Россию говорит о том, что сегодня, в отличие от ситуации в XIX и XX вв., демографически Россия не является больше фактором давления, наоборот, она сама сейчас нуждается в человеческих ресурсах Средней Азии. Поэтому можно уверенно предполагать, что любой процесс интеграции региона с Россией будет иметь мирный и ненасильственный характер, как это преимущественно и было исторически. Тем более абсурдным представляется тезис о некоем комплексе «вины» России и русских за многочисленные промахи и перегибы в период существования империи и союзного государства, который-де не позволяет ей (и им) на равных участвовать во всех среднеазиатских делах. Внутренний колониализм, будь то социальные и иные диспропорции, пренебрежение центра к периферии и пр. – не в меньшей, а подчас еще и в большей степени испытывали на себе и миллионы российских/советских граждан – этнических русских[15].
Фактом является то, что Средняя Азия, даже в самом утрированном ее понимании образца 1990-х гг., сама, образно говоря, «перемещается» в Россию – миллионы этнических узбеков, таджиков и представителей других этносов на многие годы, нередко навсегда, переселяются в Россию, либо, как сезонная рабочая сила, выступают связующим, часто спасительным, звеном между родиной и Россией. В России, особенно в краях и областях южного приграничного пояса, диаспоры азиатского происхождения постепенно перерастают в устойчивые национальные сообщества местного социума, в том числе в статусно-правовом отношении.
Россия, которая сформировалась как имперское государство, как мировое государство, не может отступать от державной стратегии. Уход от традиционной политики мирового игрока губителен для России и чрезвычайно опасен для ее внешнего окружения. И не только в силу высочайшей и неизбежной экономической зависимости от России той же Европы. Особую опасность представляет собой возможный в случае такого развития событий слом ментальности населения российского населения, в силу того, что если политика минимальной достаточности утвердится, в России неизбежно разовьется русский национализм, обусловив постепенное скатывание к этнократическому государству. Симптомы такой опасности присутствуют в сегодняшней реальности, проявляясь в определенном росте национализма и самых разных фобий – этнических, религиозных, межрегиональных, расовых и так далее. Впрочем, это – глобальное явление не только в России, во многом объясняемое тем, что другие мобилизующие идеологии – социализм, демократия и т.д., уже «отыграли» свое, они оказались неактуальны к началу XXI в.
Идеологические причины происходящего непосредственно для России состоят и в глобальном унижении русской нации и России в целом, которая, будучи Российской империей и затем Советским Союзом, всегда была одной из ведущих мировых держав. Развал страны поставил именно русскую нацию в двусмысленное положение. Она привыкла к своей «ведущей» роли, и сегодня имеет место определенный «кризис идентичности». Он подразумевает яростную защиту своей идентичности параллельно с поиском ее оптимальных характеристик. Усугубляет ситуацию и тот факт, что далеко не все приезжающие в Россию граждане стран бывшего СССР законопослушны и способны качественно интегрироваться в российскую действительность. Эти группы людей очень часто и не стремятся к адаптации и, возможно, не способны в силу причин культурологического характера. А процессы формирования общественного мнения носят зачастую обобщающий характер: в Екатеринбурге, например, негативное отношение к наркоторговцам-таджикам затрагивает всю таджикскую диаспору. Для развития национализма и ксенофобии конечно есть свои объективные причины: и экономические (область фактически депрессивная); и социальные (массовая безработица, в особенности скрытая); и исторические – глубинная Россия всегда достаточно остро реагировала на угрозу распада страны, потерю ее идентичности и поддерживала политические силы, артикулировавшие эту угрозу. В любом случае, говорить нужно сегодня скорее не о национальных конфликтах, а о наличии этнической напряженности на некритическом уровне. Само же наличие этой проблемы является поводом к размышлениям и последующим действиям о совершенствовании существующего в России мультикультурного общества и мультикультурного государства. Исторически это абсолютно оправданно – Россия всегда была полиэтнична. Россия сегодня – единственное из государств постсоветского пространства, которое не избрало для себя путь этнократии. В азиатской части России и ряде ее центральных областей, прежде всего в крупных городах и столичных мегаполисах, возникает новая этнонациональная структура, обладающая очевидными чертами среднеазиатского содержания и форм жизни, остаточных, обновленческих или конвергентных. Но, разумеется, эти процессы, во многом сохраняющие стихийный характер, не отменяют необходимости проведения специальной работы по развитию межрегиональных, трансграничных и иных связей[16].
Трудовая миграция в Россию создает для стран Средней Азии колоссальную зависимость. В
* * *
Важной проблемой российско-среднеазиатских отношений, во многом препятствующей формированию устойчивого партнерства, является перманентная неопределенность внешней политики самих государств региона по отношению ко всем внешним геополитическим игрокам, включая и Россию. Возведенный в догму в 1990-х гг. эвфемизм о так называемой «многовекторности» служит оправданием этой непоследовательности, продиктованной как объективными, так и субъективными, чаще всего сиюминутными, интересами, далеко не всегда совпадающими с подлинными национальными. В отношении всех внешних сил у стран региона попросту отсутствуют какие-либо долгосрочные стратегии в любой из сфер взаимодействия – политической, экономической, любой другой.
Стремление же России и русских в Азию вообще, и в Центральную Азию, в особенности – только отчасти проявление старых философско-политических и новых конкретно-политических идей, вроде азийства Э. Ухтомского или евразийства и неоевразийства образца 1920-х и 1990-х гг.[18] Сегодня этот процесс происходит и в силу действия более императивных факторов – геополитических и геоэкономических, демографических и миграционных, и др., хотя он и не есть простое выражение глобализации. Нельзя не отметить подвижности границ Средней Азии – как это было и в прошлом, они не совпадают с государственными, а носят скорее фронтирный характер, то есть служат некой линией культурно-цивилизационного рубежа[19], где, в случае с Россией, встретились и до сих пор вполне продуктивно взаимодействуют славянско-христианский и (преимущественно) тюрко-мусульманский миры.
Россия всегда была специфическим имперским проектом, особенностью которого являлось является то, что он лишен какого-либо коммерческого значения. Империю как огромный и единый территориально-пространственный комплекс создавали, руководствуясь политическими устремлениями, стремясь к тому, чтобы Россию окружало огромное, упорядоченное пространство, защищенное от всех внешних угроз. Именно вопросы собственной безопасности, защиты своего государственного пространства, а не некие синкретистские евразийские доктрины, преподносящие «связывание великих пространств Евразии» как мессианский долг России, стояло в основе российского продвижения в Азию.
Такой подход подразумевал значительно более органичное взаимопроникновение метрополии и колоний, нежели, скажем, в британском случае. Англия тоже была величайшей империей, но это был сугубо коммерческий проект, многочисленные владения были разбросаны в изрядном удалении от метрополии, представляя собой, по сути, филиалы большой фирмы под названием Объединенное Королевство. Крушение британской колониальной империи было неким сворачиванием проекта, ставшего убыточным.
В результате такого рода подхода к колонизации, роль России в Средней Азии исторически сложилась как системообразующая, как некий регулятор основных механизмов внутрирегионального равновесия. Кроме выполнения этой системообразующей и регулятивной роли, Россия является, по большому счету, самым эффективным, даже если в последние годы и больше потенциальным, вектором для модернизации центральноазиатских политических систем, как это и было исторически. Россия представляет собой наиболее приемлемый образец политической культуры для стран региона – учитывая характерную для политических систем этих стран высокую роль государственных структур. Она есть вектор ориентации стран региона, если не на демократию в классическом понимании этого термина, то, по крайней мере, на обеспечение большего плюрализма внутри центральноазиатских политических систем.
На этом фоне российский постимперский проект в его самом широком понимании имеет полное право на полноценное существование. Континентальный профиль России как государства не оставляет ей возможности существовать иначе, нежели в качестве великой державы, к которому она стремительно возвращается. Поэтому без России и вопреки России уже не возможно решить ни одной сколько-нибудь значимой международной проблемы, тем более – в регионе, объективно представляющем для России сферу национальных интересов, где, несмотря на все потери постсоветского времени, Россия сохранила наибольшее число определяющих факторов влияния.
[1] Rosenau J. 1984. Pre-Theory Revised: World Politics in an Era of Cascading Interdependence // International Studies Quarterly. № 1. P. 3–29.
[2] Carothers T. The end of the Transition Paradigm // Journal of Democracy. 2002. Vol. XIII. № 1. P. 6.
[3] Виельмини, Фабрицио. Роль России в определении европейско-центральноазиатских отношений // Проекты сотрудничества и интеграции для Центральной Азии: сравнительный анализ, возможности и перспективы / Под ред. А.А. Князева. Бишкек, 2007. С. 75–85.
[4] Очень хорошо это видно на примере деятельности ОБСЕ, которая все больше воспринимается в регионе как инструмент США по реализации их геополитического плана, в котором центральноазиатские процессы демократизации просто используются для достижения внешнеполитических целей США. (Dunay P. The OSCE in crisis // Chaillot Paper. 2006. April. № 88). Европейский подход к проблемам безопасности центральноазиатского региона является техническим, бессистемным, тогда как эти проблемы по своей сути являются долговременными и требующими систематических и комплексных подходов. Повсюду в регионе в отношении оценок европейской активности налицо отторжение и фрустрация. Европейский подход к вопросам прав человека все более и более воспринимается как «большевистский», а «демократия» уже почти превратилась в ругательное слово, что ярко иллюстрирует существующий уровень отчуждения. (Виельмини, Фабрицио. Роль России в определении европейско-центральноазиатских отношений // Проекты сотрудничества и интеграции для Средней Азии: сравнительный анализ, возможности и перспективы / Под ред. А.А. Князева. Бишкек, 2007. С. 75–85). Автор анализирует данную проблематику более подробно в работе: Continuita post-sovietica, autoritarismo politico e diritti umani in Asia Centrale. Milano: ISPI, 2007.
[5] Interview with A. Rahr. Russia Profile Weekly Experts Panel: Another New Year»s Gas War // Russia Profile. 2007. January 12.
[6] Бойко В.С. Большая Центральная Азия и Россия: особенности историко-цивилизационного, геополитического и экономического взаимодействия // Проекты сотрудничества и интеграции для Центральной Азии: сравнительный анализ, возможности и перспективы / Под ред. А.А. Князева. Бишкек,
[7] Текст Бишкекской декларации ШОС // АКИpress. Бишкек, 2007. 16 августа.
[8] Афганские уроки: Выводы для будущего в свете идейного наследия А.Е. Снесарева. М.: Военный университет, Русский путь, 2003. (Российский военный сборник). С. 102.
[9] Regnum. М., 2007. 6 июня.
[10] Парамонов В.В., Строков А.В. Экономическое присутствие России и Китая в Центральной Азии – ключевой вопрос для будущего ЕврАзЭС и ШОС // Проекты сотрудничества и интеграции для Центральной Азии: сравнительный анализ, возможности и перспективы/ Под ред. А.А. Князева. Бишкек,
[11] Богатуров А. Индо-сибирский коридор в стратегии контртерроризма // Независимая газета. 2005. 24 октября. С. 14.
[12] Первые обычно должны прокладываться в горных условиях или пересекать морские пространства, а вторые, помимо всего прочего, оказываются значительно короче. По тем же причинам обходные проекты существенно более капиталоемкие. Например, проект транскаспийского газопровода с достройкой последующих участков газопровода «Набукко» оценивается в 10 млрд долларов, в то время как российский вариант модернизации и расширения среднеазиатских газопроводов – в один миллиард. (Собянин А., Шибутов М. Дождемся ли российско-казахстанской глобальной экспансии?// Республика. Деловое обозрение. /Алматы// 2007. 25 мая).
[13] Abdullaev E. Uzbekistan between Traditionalism and Westernization // Central Asia at the End of Transition / B. Rumer (ed.). N.Y.; London: M. E. Sharpe, 2005. P. 266–267.
[14] Виельмини, Фабрицио. Роль России в определении европейско-центральноазиатских отношений // Проекты сотрудничества и интеграции для Центральной Азии: сравнительный анализ, возможности и перспективы / Под ред. А.А. Князева. Бишкек, 2007. С. 75–85.
[15] Бойко В.С. Большая Центральная Азия и Россия: особенности историко-цивилизационного, геополитического и экономического взаимодействия // Проекты сотрудничества и интеграции для Средней Азии: сравнительный анализ, возможности и перспективы / Под ред. А.А. Князева. Бишкек, 2007. С. 50–57.
[16] Там же.
[17] Regnum. М., 2007. 25 июля. По данным исследовательского центра «Шарк», 94,7% от общего потока трудовых мигрантов въезжают на заработки в РФ, 2,4% в Казахстан, по 2,9% принимает Украина, Белоруссия, Киргизия и Молдова. Реальный уровень безработицы в Таджикистане составляет 11,3 %, в том числе в городах 13,2%, в сельской местности 10,9%, наибольшую долю безработных составляет молодежь – 68,9%.
[18] Схиммельпеннинк ван дер Ойе, Д. Азиатский соблазн России // Космополис. 2002/2003. № 2. http://risa.ru/cosmopolis/archives/2/shimmelpennik.html
[19] См.: Бойко В.С. Большая Центральная Азия и Россия: особенности историко-цивилизационного, геополитического и экономического взаимодействия // Проекты сотрудничества и интеграции для Средней Азии: сравнительный анализ, возможности и перспективы / Под ред. А.А. Князева. Бишкек,
