Love's Deity
I LONG to talk with some old lover's ghost,
Who died before the god of love was born.
I cannot think that he, who then loved most,
Sunk so low as to love one which did scorn.
But since this god produced a destiny,
And that vice-nature, custom, lets it be,
I must love her that loves not me.
Sure, they which made him god, meant not so much,
Nor he in his young godhead practised it.
But when an even flame two hearts did touch,
His office was indulgently to fit
Actives to passives. Correspondency
Only his subject was; it cannot be
Love, till I love her, who loves not me.
But every modern god will now extend
His vast divrogative as far as Jove.
To rage, to lust, to write to, to commend,
All is the purlieu of the god of love.
O ! were we waken'd by this tyranny
To ungod this child again, it could not be
I should love her, who loves not me.
Rebel and atheist too, why murmur I,
As though I felt the worst that love could do?
Love might make me leave loving, or might try
A deeper plague, to make her love me too;
Which, since she loves before, I'm loth to see.
Falsehood is worse than hate ; and that must be,
If she whom I love, should love me.

Божественность любви
Я долго беседовал с призраком одного влюбленного,
Который умер еще до рождения Бога Любви.
Я не мог себе вообразить, что он, так сильно любящий,
Окажется в бездне, любя ту, что насмехалась над ним.
Поскольку Бог высказал предназначение,
И порочная природа дает ей право на существование,
Я должен любить ту, что меня не любит.
Конечно, те, кто сделал его Богом, не подразумевали так много,
И он сам, только обретя божественную природу, не делал этого.
Но, когда огонь охватил два сердца,
Его долгом стало милостиво совмещать
Активное с пассивным. Соответствие
Только было его обязанностью. Это не может быть
Любовью, до тех пор, пока я люблю ту, что меня не любит.
Но каждый новый бог теперь расширяет
Свои полномочия до полномочий Юпитера.
Свирепствовать, вожделеть, предписывать, одобрять –
Все - полномочия Бога Любви.
О! Были ли мы разбужены этой тиранией,
Чтобы низвергнуть это дитя? Не может быть,
Что я вынужден любить ту, которая меня не любит.
Мятежник-атеист, почему ворчу я,
Даже испытав худшее, что могла породить любовь?
Любовь может отвратить от жизни с этим чувством, или же сотворить
Худшую напасть, заставив ее тоже полюбить меня.
Кого она любили до меня, я знать не хочу.
Вероломство хуже ненависти, но это будет оно,
Если та, что я люблю, будет вынуждена любить меня.

THE CANONIZATION
FOR God's sake hold your tongue, and let me love ;
Or chide my palsy, or my gout ;
My five gray hairs, or ruin'd fortune flout ;
With wealth your state, your mind with arts improve ;
Take you a course, get you a place,
Observe his Honor, or his Grace ;
Or the king's real, or his stamp'd face
Contemplate ; what you will, approve,
So you will let me love.
Alas ! alas ! who's injured by my love?
What merchant's ships have my sighs drown'd?
Who says my tears have overflow'd his ground?
When did my colds a forward spring remove?
When did the heats which my veins fill
Add one more to the plaguy bill?
Soldiers find wars, and lawyers find out still
Litigious men, which quarrels move,
Though she and I do love.
Call's what you will, we are made such by love ;
Call her one, me another fly,
We're tapers too, and at our own cost die,
And we in us find th' eagle and the dove.
The phoenix riddle hath more wit
By us ; we two being one, are it ;
So, to one neutral thing both sexes fit.
We die and rise the same, and prove
Mysterious by this love.
We can die by it, if not live by love,
And if unfit for tomb or hearse
Our legend be, it will be fit for verse ;
And if no piece of chronicle we prove,
We'll build in sonnets divtty rooms ;
As well a well-wrought urn becomes
The greatest ashes, as half-acre tombs,
And by these hymns, all shall approve
Us canonized for love ;
And thus invoke us, "You, whom reverend love
Made one another's hermitage ;
You, to whom love was peace, that now is rage ;
Who did the whole world's soul contract, and drove
Into the glasses of your eyes ;
(So made such mirrors, and such spies,
That they did all to you epitomize)
Countries, towns, courts beg from above
A pattern of your love."
Канонизация
Ради Бога, замолчи и дай любить;
Вмени в вину мне дрожь в руках или подагру;
Глумись над пятью седыми волосами или разрушенной судьбой;
Богатством улучшают статус в обществе, а ум – искусством;
Просвещайся, займи свое место,
Почитай судью или его Светлость
Настоящее лицо короля или же отчеканенное на монете
Созерцай, ты это точно сделаешь –
Позволишь мне любить.
Увы, увы, кому вредит моя любовь?
Какой корабль купца моя потопила тоска?
Кто говорит, что мои слезы затопили его землю?
Когда мои простуды прогнали грядущую весну?
Когда жар, наполняющий мои вены
Добавил еще одно очко в счет чумы?
Солдаты ищут войн, адвокаты –
Сутяг, не поделивших кров,
А она и я просто любим.
Как хочешь нас зови, мы такие из-за любви;
Ее зови одним, меня – другим мотыльком,
Мы свечи и сгорим в огне своей страсти,
Находим мы в себе орла и голубку.
Загадка Феникса намного остроумнее
Чем наша, ведь мы две половинки целого;
Так оба пола становятся чем-то средним.
Мы одинаково умираем и воскресаем и объясняем
Эту мистику любовью.
От любви мы можем умереть, если не живем ей,
И, коль не может с нами лечь в гроб и в могилу,
Наша легенда оживет в стихах;
И если ей не будет места в Летописях;
Построим мы сонета комнату;
Богато-украшенная погребальная урна становится
Пеплом в могиле в пол акра,
А этими гимнами мы объясним,
Что причислены к святым за любовь;
Чтобы взывать к нам: «Вы, чья любовь святая
Создала еще одну хижину отшельника;
Вы, для кого любовь была спокойствием, а теперь стала неистовством;
Кто объединил в себе души всего мира и заключил
В стекла ваших глаз.
(Так создайте такие зеркала или таких шпионов,
Которые сделают для вас все, чтобы вы узнали)
Страны, города, дворы rкоролей молят
Об образце такой любви!
LOVE'S DEITY
I LONG to talk with some old lover's ghost,
Who died before the god of love was born.
I cannot think that he, who then loved most,
Sunk so low as to love one which did scorn.
But since this god produced a destiny,
And that vice-nature, custom, lets it be,
I must love her that loves not me.
U–/U–/U–/U–/U– 5-ти стопный ямб с пиррихием во 2-ой и 5-ой стопе
U–/U–/U–/U–/U– Рифмовка концевая, перекрестная в первых 4-х строках и смежная
U–/U–/U–/U–/U– в последних трех (ababccc), точная, сильная.
U–/ U U /U–/U–/U–
U–/U–/U–/U–/ U U
The Canonization
For God's sake hold your tongue and let me love,
Or chide my palsy or my gout,
My five gray hairs or ruin'd fortune flout,
With wealth your state, your mind with arts improve.
U–/U–/U–/U–/U– 5-ти стопный ямб в первой и четвертой строке,
U–/U–/U–/U– 4-х стопный во второй и третьей.
U–/U–/U–/U– Рифмовка концевая, опоясываящая (abba), точная, а - сильная,
U–/U–/U–/U–/U–b – слабая.

«Историки литературы иногда сравнивают Лондон первых десятилетий XVII века с Афинами времен великих древнегреческих драматургов или с Флоренцией эпохи Медичи. В этом броском сравнении есть свой смысл. Начало XVII века - период замечательного расцвета английской культуры и прежде всего литературы. В первые десятилетия века Шекспир создал свои лучшие пьесы; в театр один за другим пришли его младшие современники. Весьма интересна философская и политическая проза тех лет. И очень богата и разнообразна лирика… У истоков английской лирики XVII века стоят два крупнейших художника - Джон Донн и Бен Джонсон, которые противопоставили свое искусство поэтической манере елизаветинцев»[1].
«Как это нередко случается, термин «метафизическая поэзия» был первоначально произнесен в осуждение, смешанное с насмешкой. Поэт и критик конца ХVІІ века Джон Драйден упрекнул поэта, основателя этого направления, Джона Донна за то, что в любовных стихах, где должна царить одна лишь «естественность, он смущает умы представительниц прекрасного пола тонкими философскими рассуждениями, в то время, как должен был бы обращаться к их сердцам, пленяя прелестью любви».
За этот просчет стиль и был назван «метафизическим», а еще спустя несколько десятилетий другой выдающийся поэт и критик – Сэмюэл Джонсон критически оценил этот же стиль как предающийся ложному остроумию и насильственно сближающий разнородные понятия. Было или нет остроумие ложным – это вопрос, но оно присуще европейской поэзии начала ХVІІ столетия. В Англии мастером сближать «далековатые идеи» был Джон Донн»[2].
«Донн происходил из небогатой, но гордившейся своей древностью семьи. По материнской линии он принадлежал к роду Томаса Мора. Семья оставалась католической, что создавало немалые затруднения в стране, где произошла Реформация. Учившийся и в Оксфорде, и в Кембридже Донн не мог получить степени, свидетельствовавшей об окончании университета, ибо это требовало произнесения присяги на верность королеве Елизавете, бывшей главой англиканской Церкви. Покинув университет, Донн путешествовал по Испании и Италии. В поисках карьеры и дальнейших приключений в 1596 и 1597 годах Донн участвует в обычных для того времени полупиратских экспедициях против Испании.
Возвратившись в 1597 году в Лондон, Донн получает место секретаря у Т. Эджертона, лорда-хранителя печати»[3]. «Но его карьера рухнула, не успев сложиться. Тайный брак с Анной Мор, племянницей сэра Джорджа Мора, сыграл роковую роль в судьбе поэта. Он потерял место и много лет тщетно пытался выбраться из нищеты и обеспечить пристойное существование растущей семье. Не имея ни собственного дома, ни постоянных источников дохода, Донн вынужден был сочинять стихи «на случай» для богатых покровителей в надежде на вознаграждение»[4].
Как пишет друг и биограф Джона – Айзек (Исаак) Уолтон, «Джон желания принять сан не испытывал, из скромности будучи несправедливым к себе и полагая, что его дарований для служения Богу недостаточно… Многие достойнейшие люди пытались содействовать тому, чтобы он получил место на государственной службе, не связанное с принятием сана»[5]. Но «в 1614 году король Яков I ответил отказом на последнюю попытку Донна получить место при дворе, сказав, что он не предоставит ему никакой должности, кроме церковной. 23 января 1615 года Донн был рукоположен в дьяконы и принял сан. Вершиной пути на этом призвании будет получение 22 ноября 1921 года должности настоятеля собора Святого Павла… Но этому повороту судьбы сопутствовали и немалые горести. Через два года после принятия сана, в возрасте 33 лет умирает жена Энн. Убитый горем Донн еще беззаветнее отдается своим обязанностям священника.
В 1623 году Донн серьезно заболел… Страдая раком желудка, Донн поднялся с постели, чтобы произнести прощальную проповедь при дворе 25 февраля 1631 года; она будет опубликована под названием «Поединок со смертью» и считается надгробным словом Донна самому себе»[6].
«Пятнадцать дней он лежал, с часу на час ожидая своего изменения, и в последние часы своего последнего дня, когда тело его таяло, подобно свече, и, испаряясь, превращалось в дух, и когда, как я искренне верю, его душе явилось некое прекрасное видение, он сказал: «Я был бы несчастен, если бы не мог умереть»»[7].
Ознакомившись с биографией Джона Донна, мы заинтересовались творчеством этого поэта. Как нам показалось, его непростая судьба, сильные душевные потрясения, неудачи, противоречивые эмоции могли вдохновить поэта на создание уникальных, глубоко-философских произведений, способных помочь читателям погрузиться в атмосферу того времени, побудить сопереживать поэту, задуматься о своей жизни, разобраться в своих собственных эмоциях. И, как выяснилось, оказались правы.
«Донн - поэт очень сложный, а подчас и немного загадочный. Его стихи совершенно не умещаются в рамках готовых определений и словно нарочно дразнят читателя своей многозначностью, неожиданными контрастами и поворотами мысли, сочетанием трезво-аналитических суждений с всплесками страстей, постоянными поисками и постоянной неудовлетворенностью.
Болезненно чувствуя несовершенство мира, распавшегося, по его словам, на атомы, поэт всю жизнь искал точку опоры. Внутренний разлад - главный мотив его лирики»[8].
«Отношение к нему читателей и критиков не раз резко менялось. Хотя произведения поэта почти не печатались при его жизни, а распространялись в списках, многие современники признавали поэтический авторитет «неподражаемого» Донна»[9].
«Он стал известен более или менее широкому кругу читателей только в XVII веке. Но большая группа лучших произведений Донна относится к 90-м годам XVI века. Это, прежде всего, лирический цикл «Песни и сонеты». Черты ренессансного реализма живут в сатирах поэта; в них содержатся живые зарисовки обычаев, нравов и типов английского общества на рубеже XVI-XVII вв. Весьма примечательны элегии Донна. Поэт придал этому жанру глубину и эмоциональность непосредственного восприятия действительности. Сильна традиция Ренессанса и в двух эпистолах Донна - «Шторм» и «Штиль». Но уже в них начинает звучать тема ничтожества и бренности земного существования, появляются сетования на жалкую человеческую натуру.
Эта тема становится основной в его большой лирической поэме «Путь души» (1601) и особенно в «Анатомии мира» (1611), исступленной иеремиаде о бренности и ничтожности человека. С огромной горечью пишет поэт о бессилии и слабости смертного, о трагизме его заблуждений, о тщетности его порывов и о ничтожности его познаний и свершений. С самоубийственным пафосом топчет Донн человеческое достоинство и все ценности гуманизма, разрушает гордый образ человека, созданный Ренессансом, воспевает человека, осознавшего свою зависимость от провидения божьего. В этих произведениях автор мучительно расстается с иными идеалами, которые были дороги ему ранее. Поэзия Донна несет на себе печать кризиса сознания, взаимоотрицающие противоречия, в ней затронута тема необходимости смирения жалкого человека перед всесильной мощью божества»[10].
Также, «в начале XVII века Донн сочинил семь сонетов, названных им по-итальянски "La Corona" ("корона, венок"). Этот маленький цикл написан именно в форме венка сонетов. Донн блестяще обыграл поэтические возможности жанра с повторением строк, сложным переплетением рифм и взаимосвязью отдельных стихотворений, которые действительно смыкаются в единый венок. Но в то же время строго заданная форма, видимо, несколько сковала поэта. "La Corona" удалась скорее как виртуозный эксперимент, где сугубо рациональное начало преобладает над эмоциональным.
Иное дело "Священные сонеты". Как и в "La Corona", поэт обратился не к шекспировской, предполагающей сочетание трех катренов и заключительного двустишия, но к итальянской форме сонета, наполнив ее неожиданными силой чувств и драматизмом и тем самым радикально видоизменив жанр»[11].
«Навсегда одним из ярчайших примеров кричащих противоречий в мировой литературе останутся поэзия и проповеди Донна, в которых заключены и непосредственный лиризм, глубокий психологизм, и воинствующая мистика»[12].
«Когда Джон Донн входил в литературу, в Англии господствовала мода на любовные сонеты. Было принято следовать «петраркистскому канону», то есть слепо подражать Франческо Петрарке – итальянскому поэту ХIV века. Цикл сонетов назывался обычно именем Прекрасной Дамы. Эти воспеваемые дамы были на одно лицо, каждая возвышалась на пьедестале, гордясь своей неприступностью. В стихах Донна недосягаемая красавица превратилась в живую женщину из плоти и крови, отвечающую поэту взаимностью. Вместо отдаленного «она» или коленопреклоненного «ты» в поэзии появилось новое местоимение – «мы». Поменялось решительно все.
Стихотворение «К восходящему солнцу» начинается с бесцеремонного окрика: «неугомонное солнце», «зачем ты врываешься к нам?». Солнцу советуют отправиться прочь. Любовь не интересуют часы, дни, месяцы – «отрепья времени». Ничто не сравнимо с любовью, любовные властители земли позавидуют счастливым влюбленным. Это стихотворение провозгласило любовное ложе центром Вселенной»[13].
«Экспансия любви не знает границ. Она подчиняет себе весь мир, который замкнулся в пространстве ложа, где солнце потревожило пробуждение мужчины и женщины»[14].
И, несмотря на то, что в стихотворении «Лекция о тени», «он готов признать, что общему закону изменчивости подвластно все, даже любовь… чаще Донн, как бы продолжая традицию ренессансного восприятия любви, мыслит ее непреходящей ценностью и неразрывной связью. Именно так, в одном из самых известных его стихотворений – «Прощание, запрещающее печаль». Расставаясь с возлюбленной, герой стихотворения берется доказать, что печалиться не нужно, и для этого нанизывает ряд метафорических аргументов. И, чтобы придать доказательству законченность, наглядность, научность, Донн использует метафору-концепт. В качестве образа он выбирает циркуль, который, описывая окружность, завершает путь странствующего поэта.
Таков барочный рационализм, направляющий разум и риторику на познание иррационального, то есть неподвластного слову и разуму»[15].
Как и «Прощание, запрещающее печаль», рассматриваемые нами стихотворения – «The Canonization» и «Love’s Deity» - относятся к поздней любовной лирике Джона Донна.
«The Canonization», как большинство религиозных стихотворений Донна, написано ямбом, что придает стиху стройность, напевность и облегчает восприятие произведения. Да и религиозные мотивы явно прослеживаются, о чем заявлено уж в названии.
Лирический герой обращается к своему (не названному по имени) оппоненту с просьбой не мешать ему любить, но просит он его об этом именем Господа – самым святым и неприкосновенным, что может быть у верующего человека: «For God’s sake hold your tongue, and let me love». Поэт говорит, что он сможет стерпеть любые насмешки и унижения ради своих чувств, ради того, чтобы ему позволили просто любить: «Or chide my palsy, or my gout ; My five gray hairs, or ruin'd fortune flout».
Герой задает собеседнику вопросы, заранее зная, что не получит на них ответы. Разве он преступник, опасный для окружающих его людей, разве он стремиться навредить им!? Вовсе нет! Он просто любит. В этих риторических вопросах – весь парадокс, вся ирония вмененных ему в вину выдуманных событий.
Любовь порой принимает причудливые формы. Она может преобразить влюбленных, дать им крылья, как у мотыльков («call her one, me another fly»), или же зажечь в них пламя, в котором, как две свечи, они сгорят («We’re tapers too, and at our own cost die»). Но потом, словно феникс, восстающий из пепла, воскреснут они из растопленного их страстью воска, но уже не как две разделенные половинки, а как одно целое: «By us; we two being one, are it; So to one neutral thing both sexes fit».
И это чудо возможно лишь потому, что любовь ниспослана свыше, это дар Божий, дающий влюбленным бессмертие: «We die and rise the same, and prove mysterious by this love». И те, кто любят друг друга искренне и нежно навсегда останутся жить в легендах и сонетах – в искусстве, а оно, как известно тоже божественный дар, бесценный и бессмертный: «And if unfit for tomb or hearse Our legend be, it will be fit for verse ; And if no piece of chronicle we prove, We'll build in sonnets divtty rooms». И только эти стихи, это прекрасное и вечное искусство сможет объяснить простым смертным, не способным так любить, что именно это чувство позволило лирическому герою и его возлюбленной быть причисленными к бессмертным святым: «And by this hymns, all shall approve Us canonized for love».
Чтобы получить право просить о частичке такой любви, люди должны понять, насколько она ценна, как бережно надо ее хранить, какую огромную силу скрывает она в себе.
В первой же строфе поэт ввел противопоставление «бытовое – божественное»: «With wealth your state, your mind with arts improve», «Or the king's real, or his stamp'd face». Оно прослеживается на протяжении всего стихотворения. Неземная, возвышенная, ниспосланная Богом любовь противопоставляется всему низкому, грешному, смертному. Так, возражая своему оппоненту, поэт говорит: «Soldiers find wars, and lawyers find out still Litigious men, which quarrels move, Though she and I do love». Вот он этот грешный земной мир, погрязший в раздорах и войнах, а герой и его возлюбленная выше этого, они счастливы, потому что просто умеют любить. И в последней строфе: «You, to whom love was peace, that now is rage», люди называют любовь яростью, неистовством, грехом. Для поэта же это недопустимо, он знает, что, неспособные осознать священность этого чувства, никогда не смогут его испытать.
Обратимся ко второму стихотворению. Как и в «Canonization», в «Love’s Deity» поэт говорит о божественном происхождении любви.
Лирический герой, беседующий с призраком некогда сильно и безответного влюбленного молодого человека, удивляется, как мог тот так поклоняться девушке, что его презирала: «I cannot think that he, who then loved most, Sunk so low as to love one which did scorn».
Но, как мы видим, он и сам безответно влюблен, вот только объясняет это проделками Бога Любви: «But since this god produced a destiny,
And that vice-nature, custom, lets it be, I must love her that loves not me». Полномочия Эрота чересчур обширны. Хотя изначально его обязанностью было лишь соединять влюбленные сердца, теперь он забыл о своих непосредственных заботах, и шлет людям не взаимную искреннюю любовь, а слепую страсть и неистовство: «Correspondency only his subject was », «To rage, to lust, to write to, to commend, All is the purlieu of the god of love».
Лирический герой стал одной из многих жертв Эрота, и теперь он вынужден страдать от безответной любви. Это божественное дитя поразило его своей стрелой, даже не подумав, что сердце той, которую он вынужден полюбить, уже занято.
Поэт осознает, что именно Эрот виновен во всех его бедах. Он называет его тираном, рушащим людские судьбы: «O ! were we waken'd by this tyranny To ungod this child again, it could not be I should love her, who loves not me».
Как бы ни хотелось герою, чтобы его возлюбленная ответила ему взаимностью, он понимает, что это будет вероломством. А ложь для него – хуже ненависти. Его чувства искренни, и он не хочет, чтобы Эрот вынудил его возлюбленную тоже его любить: «A deeper plague, to make her love me too», «Falsehood is worse than hate; and that must be, If she whom I love, should love me».
Итак, оба стихотворения посвящены самому сильному и священному чувству – любви. Она ниспослана Богом, она всемогуща, бессмертна, но, увы, доступна далеко не всем. Поэт, которому довелось любить искренне, всей душой, осознал, как ценно это чувство и, что, даже безответная, любовь способна перевернуть всю судьбу человека.
Возлюбленная поэта как в стихотворении «Love's Deity», так и в «The Canonization» – реальная земная женщина, чувствующая, находящаяся рядом с поэтом. Именно в этом новаторство любовной лирики Джона Донна. Он не побоялся из мира нереального и неземного, привнести возвышенную любовь в мир земной.

Библиография
1.     Горбунов А.Н. Поэзия Джона Донна, Бена Джонсона и их младших современников//Английская лирика первой половины XVII века. М.: Изд-во МГУ, 1989. с.5-72
2.     Джон Донн и метафизическая поэзия// Литература. 2000. № 8. С. 9-11.
3.     Донн Дж. Избранное. М.: Московский рабочий, 1994. 174 с.
4.     Дунаевская Е. Новые переводы. Айзек Уолтон.//Звезда. 2001. № 5. С. 82-103.
5.     Энциклопедия для детей. Всемирная литература. Ч.1. 2-е изд., испр. / Под. ред. М. Аксенова, Н. Шапиро, А. Элиовича и др. М.: Аванта+, 2005. 672с.
6.     http://www.philology.ru/literature3/samarin-87.htm (Accessed on 5.04.2009; 20:28)

---