Реферат Диалог в современном мире
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2015-10-28Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
Гипероглавление:
Диалог в современном мире
Марк Владимирович Рац
многим другим
Appendix
Лекция 1. Структура и субъекты политического процесса в современной России
1.1. Понятие политического процесса
1.2. Структура политического процесса
1.3. Типология политических процессов
1.4. Субъекты политического процесса
1.5. Особенности политического процесса в России
Лекция 2. Политическая власть в России: проблема легитимности
2.1. Роль политической власти в России
2.2. Легитимность и делегитимация государственной власти в России
2.3. Легитимность государственной власти в СССР
2.4. Легитимность государственной власти в современной России
Лекция 3. Современная реформа политической власти в России
3.1. Конституционные основы принципа разделения властей в России
3.2. Конституционные основы деятельности Президента Российской Федерации
3.3. Конституционные основы деятельности Федерального Собрания Российской Федерации
3.4. Конституционные основы деятельности Правительства Российской Федерации
Примечания:
[15] См. точную характеристику «Единой России» в фундаментальной работе Ю.Коргунюка [Коргунюк 2007: 391-392, 438].
_______________________________________
Афанасьев М.Н. 2006. Невыносимая слабость государства. М.
Гельман В. 2006. Перспективы доминирующей партии в России. – Pro et Contra, № 4.
Гельман В.Я. 2007. Из огня да в полымя? (Динамика постсоветских режимов в сравнительной перспективе). – Полис, № 2.
Гельман В.Я. 2008. Политические партии России: от конкуренции к иерархии. – Полис, № 5.
Данилов Д. 2008. Эпоха младшего консула. – Политический журналъ, № 34, 9.01.
Зудин А. 2002. Режим Владимира Путина: контуры новой политической системы. М., Московский Центр Карнеги.
Кива А. 2007. Какой режим формируется в России? – Свободная мысль, № 12.
Кондрашов А. 2008. Интервью. – Независимая газета, 25.01.
Коновалов А. 2008. Когда спящий проснется. – Независимая газета, 22.01.
Коргунюк Ю. 2007. Становление партийной системы в современной России. М.
Краснов М. 2007. Конституция в нашей жизни. – Pro et Contra, № 4-5.
Кынев А. 2008. Третий шанс федерализму. – НГ-политика, 18.03.
Левада Ю.А. 2006. Ищем человека. М.
Макаренко Б. 2006. Новый закон о выборах и эволюция режима. – Pro et Contra, № 1.
Олейник А. 2008. Власть как везение и проклятие. – Независимая газета, 15.05.
Пастухов В.Б. 2007. Темный век (Посткоммунизм как «черная дыра» русской истории). – Полис, № 3.
Петров Н. 2007. Корпоративизм vs регионализм. – Pro et Contra, № 4-5.
Петров Н. 2008. Демонтаж механизмов «защиты от дурака». – НГ-политика, 5.02.
Петров Н., Рябов А. 2007. Внутренние проблемы власти. – Пути российского посткоммунизма. М.
Пшизова С.Н. 2007. Политика как бизнес: российская версия. – Полис, № 3.
Римский В.Л. 2007. Бюрократия, клиентелизм и коррупция в России. – Полития, № 1.
Рогов К. 2007. Неприемлемый преемник. – Pro et Contra, № 4–5.
Третьяков В. 2008. Алгоритм прыжка в будущее. – Известия, 28.04.
Фурман Д. 2008а. Дилемма Медведева. – Независимая газета, 7.02.
Фурман Д. 2008б. Поворот-2008. – Независимая газета, 14.01.
Холодковский К.Г. 2006. Ресурсы и перспективы режима. – Итоги двадцатилетия реформ. М.: ИМЭМО РАН.
Власть
Традиционная власть.
Харизматическая власть
Рационально-правовая власть
1.2. Государство как инструмент власти.
1.3. Структура политической власти .
Гл.II Особенности функционирования власти в условиях реформирования России.
2.1 Институты власти современной России.
2.2 Актуальные проблемы реформирования Российской государственности.
Библиографический список
Диалог в современном мире
Марк Владимирович Рац
Тезис М.М. Бахтина о том, что «…диалогические отношения… – почти универсальное явление, пронизывающее… все отношения и проявления человеческой жизни, вообще все, что имеет смысл и значение» (1972, с.71), кажется, никем не оспаривается, но вместе с тем, задача его содержательного развертывания во многом остается актуальной по сию пору. Прежде всего, я имею в виду сферу политики: явно или неявно, вопрос о соотношении диалогических и политических отношений стоит в центре современной политической мысли, но в связи с распространением очень разных представлений, как о диалоге, так и о политике, ответы на него предлагаются диаметрально противоположные. То ли диалогические отношения пронизывают среди прочего и политику, смысл и значение которой вряд ли могут вызвать сомнения (Кантор, 2002); то ли считать так – значит проявлять «корпоративную узость разума», а на самом деле, диалог есть форма существования, характерная «для двух профессоров, заспоривших в одной из уютных норок» (Ремизов, 2002).
Я думаю, что такое положение дел неслучайно. Во-первых, мы, как обычно, «знаем больше о деталях и меньше о целом». Во-вторых, у М.М. Бахтина философия диалога развертывается, прежде всего, в плане филологическом как средство анализа художественных произведений, словесного текста и речи. Совсем в ином повороте, в рамках деятельностного подхода (т.е. применительно к «миру мышления и деятельности в их историческом развертывании») очень близкие, а иногда удивительно созвучные идеи разрабатывались Г.П. Щедровицким в 1960 – 1980-х г.г., но эти идеи только начинают осваиваться русской культурой. Попытка взглянуть на современный мир сквозь призму идей Бахтина и Щедровицкого кажется мне в свете сказанного очень перспективной.
О монологе, диалоге и некоторых смежных вопросах
1. Слова «диалог» и «коммуникация» используется в нашей повседневной жизни едва ли не как синоним общения, беседы, разговора.[1] С этим не приходится спорить, но, чтобы вычленить предмет дальнейшего анализа и обсуждения, предлагается различать диалог в широком, обыденном смысле слова (диалог-1) и в узком, или точном смысле (диалог-2). Диалог-1 понимается как воспроизводящаяся по нормам и не требующая мысли деятельность в противоположность диалогу-2, оказывающемуся уникальной и неповторимой реализацией мыследеятельности[2]. Подлинному диалогу (диалогу-2) противостоит широко распространенный способ общения, который можно квалифицировать как «обмен монологами». При этом, согласно Бахтину, отдельное высказывание трактуется как механическая реакция, а "диалог как цепь реакций» (так он описывается в дескриптивной лингвистике или у бихевиористов – поясняет Бахтин). Формально обмен монологами не отличается от диалога-2, но сходство их, в сущности, и ограничивается, повторю, общностью внешней формы. Ибо в отличие от высказывания в диалоге, пишет Бахтин, монолог мыслится как «речь, никому не адресованная и не предполагающая ответа».
С другой стороны, согласно Бахтину (1972, с.133), в противоположность монологу, где «tertium non datur: мысль либо утверждается, либо отрицается», в мире диалога мысль живет вместе со своим носителем и вовсе не требует «утверждения» автором. Высказывания как единицы диалога субъективированы и персонифицированы. Речь идет прежде всего о мире Достоевского, который и служит, так сказать, «прототипом» мира Бахтина. «Мир Достоевского глубоко плюралистичен» (там же, с.45), основная категория его художественного вИдения (с.47) – «сосуществование и взаимодействие». При этом оказывается, повторю, что «…диалогические отношения явление гораздо более широкое, чем отношения между репликами композиционно выраженного диалога, это – почти универсальное явление, пронизывающее всю человеческую речь и все отношения и проявления человеческой жизни, вообще все, что имеет смысл и значение» (там же, с.71, курсив мой – М.Р.). Следует только подчеркнуть, что жизнь для Бахтина не просто существование, но «неповторимая единственность».
2. Что касается значений и смыслов, то Щедровицкий (1995, с.с. 545 – 576) рассматривает их как разные структурные компоненты деятельности понимания (и, думаю, порождения) речи, которые лишь вторичным образом, – причем искусственно и совершенно по-разному – «прикрепляются» к словам. В итоге возникает связь значений слов с парадигматической системой языка, а смыслов – с синтагматической, ситуативной системой речи. Для меня это напрямую увязывается с бахтинской «двуголосостью», «двоякой направленностью» слова в диалоге: на предмет речи, как у обычного слова, «и на другое слово, на чужую речь» (Бахтин, 1972, с.316). Существенно при этом, что появление у слова «второго голоса» связывается с обязательным присутствием авторской позиции (позиции говорящего), непременной в диалоге и не обязательной в монологе.[3]
Говоря о смысле, я имею в виду специфическую выразительную нагрузку, которая ложится на слово (высказывание) в данном контексте (и/или в данной ситуации), и которая исчезает вместе с этим контекстом (ситуацией)[4]. Вообще же, осмысливаются, т.е. наделяются смыслом не только речи, а так же другие человеческие действия. Нет и не может быть смысла у естественных процессов и явлений, но человеческие действия, поступки всегда – явно или неявно – осмысленны, в противном случае они называются иначе. Другое дело, что смыслы эти множественны, и «принадлежат» они не поступкам, а поступающему и оценивающим поступок извне (не словам, а говорящему их и реципиентам): в рамках развитых представлений «объективный смысл» это иллюзия.
3. Вернемся еще раз к различению диалога-1 – привычного нам обмена знаниями, информацией, характерного для научных конференций и совещаний, с одной стороны, и диалога-2 – с другой. Первая, в сущности, кооперативная форма организации предполагает обмен готовыми продуктами интеллектуальной работы: домашними заготовками или заимствованиями на стороне, пополняющими запас знаний всех участников. Вторая, коммуникативная, напротив, ориентирована на возбуждение мышления «здесь и теперь» по поводу высказываемых тезисов. Согласно классической сократической традиции (к которой апеллирует и Бахтин), мысли не привносятся в диалог извне, не находятся «в головах» участников, а порождаются в диалоге, являются продуктом не отдельно взятого ума, но результатом коммуникации, способствующей развитию коллективной мыследеятельности, а по сопричастности и ее участников (Щедровицкий, 1995). Я представляю себе диалог-2 в духе Г.П. Щедровицкого как деятельность с гораздо более сложной структурой, чем диалог-1. Все начинается с того, что говорящий и слушающий находятся в разных ситуациях, в связи с чем от реципиента требуется специальная работа понимания, т.е. соотнесения текста сообщения с этими ситуациями. Над процессом обмена информацией между собеседниками надстраивается как бы «второй этаж», где на базе объединяющих «этажи» процессов рефлексии и понимания рождаются и умирают смыслы, а, в случае особого везения, иногда рождается мысль.
Вообще коллективная мыследеятельность в схеме Щедровицкого представлена как сложная система, включающая особым образом организованные мышление, мыслительно обеспеченные коммуникацию и действование вместе с объединяющими их рефлексией и пониманием. Поскольку мыследеятельность структурирована и центрирована вокруг «мысли-коммуникации», а Бахтин не обсуждает явно структуру диалога, спрашивается, с чем (с какими элементами) в схеме мыследеятельности следует соотносить диалог? (Понятно, что вопрос этот осмыслен применительно к диалогу-2.) Если иметь в виду «композиционно выраженный» диалог, то его придется соотносить с мыслью-коммуникацией. Но, если иметь в виду диалог, «пронизывающий весь жизненный мир», диалог как форму бытия, то я скорее соотносил бы его с мыследеятельностью в целом. Ибо, с одной стороны, мыследействие, поступок может интерпретироваться как особая форма высказывания: согласно Бахтину, «человеческий поступок… может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте своего времени…» (1979, с. 286). С другой же, диалогическая (-2) форма общения обеспечивается особым образом организованным мышлением, которое тоже можно назвать диалогичным, или коммуникативным (Ю. Громыко, 2002).
4. Различение монологичного и диалогичного мышления я связываю с основными формами его организации: задачной и проблемной. Следуя Щедровицкому, мы говорим о задачной организации мышления, когда располагаем всеми необходимыми средствами для достижения своих целей. Напротив, проблемная организация нужна в ситуации дефицита средств, когда приходится временно отставить в сторону свои цели и переключить внимание на разработку средств, необходимых для их достижения. Выбор того или иного представления ситуации и соответствующей стратегии мы осуществляем в значительной мере по своему усмотрению.
При этом я уподобил бы мышление электрическому току, возникающему (если и когда оно возникает) только при наличии разницы потенциалов. Мышление возникает – как монологичное (дискурсивное) – из различия представлений мыслящего в начале и в намечаемом конце размышлений, либо – как диалогичное – из различия и/или противоречия рядоположных представлений собеседников. В первом случае итог размышлений должен быть так или иначе предзадан: типичными примерами могут служить доказательство теорем или решение задач, когда наперед известно, как минимум, что именно требуется доказать (или узнать). Во втором – ничего похожего может не быть: обязателен лишь деятельностный контекст, задающий тему и рамки диалога; куда он приведет, выясняется только по ходу дела. В первом случае выход в рефлексию и проблематизация происходят, если и когда решение задачи наталкивается на непреодолимые трудности (например, когда доказательство теоремы приходится предварить доказательством вспомогательной леммы). При этом все же собственной формой организации монолога можно считать задачную организацию. Напротив, для диалога в силу различия позиций участников характерна проблемная организация. (Существенно, что при таком представлении спонтанное мышление «на ровном месте» оказывается просто невозможным.)
5. Еще три момента должны быть, как минимум, упомянуты в связи со сказанным. Во-первых, это различение двух типов конфликтных ситуаций или, точнее, форм и способов их представления. (Ситуации не натуральны: бессмысленно спрашивать, каковы они «на самом деле», ибо они формируются под влиянием наших представлений.) Одно дело – проблемные ситуации, выражающиеся обычно в форме неразрешимых конфликтов, выход из которых требует разработки специальных средств. Совсем другое – конфликтные ситуации, за которыми проблемы не просматриваются. Такие конфликты я квалифицировал бы по большому счету как конфликты – недоразумения, хотя «в жизни» они могут доставлять массу неприятностей участникам. В последнем случае компромиссы мыслятся традиционным образом – в качестве важнейшего средства ликвидации конфликтов (при отсутствии проблем). В первом же случае они выступают как техническое средство, дающее время на проблематизацию и решение проблем. Ибо компромисс в проблемной ситуации не разрешает конфликта, а всего лишь замазывает его, закладывая тем самым мину на будущее[5]. В этом смысле проблематизация и решение проблем сродни работе сапера, прокладывающего дорогу среди минных полей.
Во-вторых, я имею в виду соотнесение введенных представлений с двумя формами организации деятельности: программной и плановой. Подчеркивая отличие форм организации деятельности от привычных нам организационно-исполнительских документов, можно сказать, что программная организация предполагает диалог участников общего дела и проблемную организацию их мышления, в то время как плановая организация ориентирована на решение задач и по сути своей монологична («План это закон»). Учитывая это, я предлагаю соответственно различать проработку и реализацию наших преобразовательных замыслов, – в ходе которой они могут существенно модифицироваться, – и неукоснительное исполнение как разные формы и способы их претворения в жизнь, характерные для последовательных этапов этого процесса. Например, замыслы могут прорабатываться и модифицироваться в ходе проектирования, строитель же не должен отклоняться от утвержденной проектно-сметной документации; замысел наступательной операции реализуется в проработках штаба и исполняется согласно приказу боевыми частями и т.д.
В-третьих, нужно помнить о фундаментальном различении знаний и информации как понятий функциональных (а не морфологических). Знания требуют понимания, интерпретации, встраивания на подходящие места в системах деятельности, между представителями которых идет диалог, и которые (системы деятельности) в связи с этим сами изменяются. Информация ничего этого не предполагает: к примеру, информация об очередном пожаре занимает свое, заранее подготовленное место в деятельности пожарников, не требуя от них работы понимания и ничего не меняя в системе их функционирования. Принципиально важно, повторю, что оба обсуждаемые понятия – функциональны. Это значит, что ничто само по себе не является знаниями или информацией: все зависит от способа их употребления в деятельности. Встраивая новости в старую деятельность, мы используем их как информацию; изменяя свою деятельность сообразно получаемым новостям, мы употребляем их в качестве знаний. В результате среди прочего оказывается, что повсеместно господствующий информационный подход хорош применительно к диалогу-1, но абсолютно непригоден по отношению к диалогу-2, когда решающую роль начинают играть процессы рефлексии, понимания и мышления.
6. В pendant к введенным различениям можно ставить вопрос о понятии власти (в противоположность организации и управлению). Не вступая в дискуссии об этом понятии «вообще», когда его объем расширяется едва ли не до бесконечности, а сама власть превращается в некий «метафизический принцип», я ограничусь здесь и сейчас обсуждением власти как социального явления, как предмета вожделения политических сил. В первую очередь, меня интересует деятельность властей предержащих (т.е., знаменитой бюрократии). Более того, в целях сокращения объема аргументации будем относить дальнейшие построения к деятельности исполнительной власти.
Язык умнее нас. Говоря об органaх власти и управления, мы не отдаем себе отчета в том, что «на самом деле» эти органы осуществляют два принципиально разных (но при этом взаимно дополнительных) типа деятельности. Формируя и прорабатывая назначение, ориентиры и другие регулятивы деятельности граждан и общества, органы и представители власти (президент, правительство и т.п.) осуществляют оргуправленческую деятельность, призванную менять сложившееся положение дел и порядок вещей в желательном направлении[6]. Обеспечивая исполнение проработанных надлежащим образом замыслов и намеченных перемен, власти предержащие осуществляют специфическую собственную деятельность, призванную удерживать любые перемены в рамках действующего законодательства (культурных норм, обычаев, традиций, бюджета) и воспроизводить власть закона.
Существенно, что оргуправленческая деятельность вовсе не является прерогативой власти: организатору и управленцу нужны не властные полномочия, а соответствующие способности, профессиональные знания, средства и т.п. (отсюда идея лидерства). При этом система управления открыта. Она работает со знаниями в режиме диалога, для нее характерна проблемная организация мышления и программная организация деятельности. Власть закрыта, имеет дело с информацией и может функционировать только в границах своей юрисдикции и там, где она обладает еще необходимой легитимностью. Она осуществляет свою специфическую деятельность монологически: в кабинеты власти «вход посторонним категорически воспрещен». Зато кабинеты эти прозрачны, и какие-либо неожиданности в работе власти исключены: чиновнику запрещено все, что не предписано.[7] Если управление – это особый тип мышления и мыследеятельности (Щедровицкий, 2000), то работа власти – социальная технология.
В какой мере намеченные представления далеки от господствующих, – нет нужды пояснять, но, хотелось бы надеяться, что потенции такого различения в части анализа сложившегося положения дел и реализации так называемой «административной реформы» не менее очевидны.
7. Отдельная линия обсуждения касается процесса и механизма монологизации, развертывающегося по большей части спонтанно, квазиестественным образом. Процесс монологизации описывается Бахтиным (1972, с.131 – 135) как переход к мышлению о мире в категориях «приятия и неприятия, бунта или смирения», в ходе которого возникают особые, идеологические представления. Из редукции такого рода возникает наша уверенность, когда мы действуем не от себя, а «от имени» внеположной науки, культуры или права (а уж тем паче – религии), от лица той или иной идеи вообще, когда «…путь от посылки к выводу совершается свято и безгрешно, ибо на этом пути меня самого нет…» (Бахтин, 1986, с. 97). Подобный механизм известен в интерпретации Э. Фромма как «бегство от свободы» и сильно напоминает линейные «идео-логики» (тоталитарные идеологии), как их описывала Х. Арендт.
Полезно иметь в виду и симметричные процессы «диалогизации», которые схематически можно наметить как искусственно организуемые на базе (и при условии) толерантности действующих лиц посредством выстраивания диалогического контекста для тех или иных монологических высказываний и – соответственно – втягивания их авторов в диалог. Я думаю, что диалогизация и неразрывно связанная с ней проблематизация могут стать одним из наиболее перспективных направлений разработки и приложения так называемых гуманитарных технологий, в частности, в рамках профилактики экстремизма и миротворческих приложений. Вместе с тем диалогизацию, видимо, можно рассматривать и как третье измерение гуманитаризации: наряду со сменой натуралистического подхода деятельностным и переориентацией интересов с объектов природы на явления духовной жизни (Зуев, 2003).
Политика и вокруг нее
8. Все сказанное выше имеет более или менее прямое отношение к политике, но прямой переход к этому кругу тем удобно начать с некоторых специальных вопросов. В частности, предлагается модифицировать сообразно господствующему употреблению понятие «фундаментализма». Любая традиция или идеология имеет шанс (реализуемый, к счастью, не слишком часто) приобрести форму фундаментализма, теряя толерантность и способность к диалогу, становясь монологичной и агрессивной, начиная осознавать (и объявляя) себя единственно верным учением. В современном словоупотреблении фундаментализм (в том числе, исламский) обозначает не только и, может быть, не столько возврат к исходным ценностям того или иного вероучения, сколько монологичную его форму. В только что опубликованном интервью аналогичным образом трактует фундаментализм и Энтони Гидденс (2003).
При таком понимании сторонники фундаментализма всегда оказываются «неудовлетворенцами» по отношению к окружающей чересчур разнообразной действительности, настроенными на ее унифицирующее преобразование в соответствии со своими взглядами. Сами эти взгляды по существу не подлежат критике и пересмотру – таков важнейший отличительный признак фундаментализма. Подобные установки накладывают на любое учение особую печать редукционизма: все монологизированные учения стремятся решать сложные вопросы простыми методами, все они в связи с этим оказываются чисто идеологическими. Проблематизация и связанная с ней более глубокая проработка собственных идей (концептуализация, программирование как следующие за разработкой идеологии этапы) для них невозможна. Фундаменталисты видят поэтому только один путь достижения своих идеалов – захват власти. Реализация их идей приобретает в связи с этим насильственный характер (ср. выше, п. 5), а обеспечивающие ее действия оказываются экстремистскими. Добиваясь власти, фундаменталисты в конечном счете устанавливают в границах ее юрисдикции закрытое общество и тоталитарный режим.
9. Тоталитаризм оказывается политической формой существования (так понимаемой) фундаменталистской идеологии у власти: и фашизм, и нацизм, и большевизм выступают как разные исторические формы фундаментализма, а исламский фундаментализм дает пример еще одной такой формы, ряд которых, видимо, бесконечен. Можно вспомнить и более локальные примеры: от идей «чучхе» северокорейского режима до множества так называемых «тоталитарных сект».
Бытующее расширительное толкование фашизма (как, например, в случае с «экологическим фашизмом») свидетельствует о дефиците некоторого обобщающего понятия и термина. Эта тема, – в частности, в связи со своей юридической нагруженностью – требует специального обсуждения, и в качестве предварительного вклада в таковое я заметил бы, что сказанное о фундаментализме можно трактовать как альтернативу идеи «вечного (ур-) фашизма» Умберто Эко (1998), но скорее все же, как следующий шаг в развитие этой идеи. Некоторые выделенные Эко определяющие особенности ур-фашизма – нетерпимость к «другому» и стремление к консенсусу, иррационализм, культ безрефлексивного действия и др. – могут быть при этом отнесены к любому типу фундаментализма, другие же (как традиционализм или национализм) не могут. Фундаментализм в предлагаемой его трактовке оказывается понятием более широким, объемлющим ур-фашизм.
10. Чтобы расширить возможности соотнесения сказанного выше о диалоге (п.п. 1 – 4) и некоторых смежных вопросах (п.п. 5 – 7) с представлениями о политике и политическом, необходимо уточнить эти последние. Здесь я солидарен с Агнес Хеллер (2001), считающей, что понятие политического «…надо выводить из современной политической динамики». Думаю, правда, что скорее, не выводить из динамики, а вводить в связи с нею или даже, отталкиваясь от нее. Я буду отталкиваться от политической ситуации в современной России. При этом в отличие от односторонних представлений, развернутых в моей «Политике развития» (1995), сфера политического предстает в качестве многомерной, формирующейся вокруг борьбы, прежде всего, (1) между носителями разных представлений о будущем, разных оргуправленческих программ и (2) между разными претендентами на власть (по идее, это одни и те же субъекты)[8]. Прежде всего, но отнюдь не исключительно, потому что пространство политики многомерно, и вслед за тем в рассмотрение включаются конфликты по поводу целей, средств их достижения, первоочередных задач, норм политической деятельности, доступа к ресурсам и т.д. до бесконечности. При этом каждый из таких (условно одномерных) конфликтов может выйти на первый план, и течение каждого из них так или иначе (и очень по-разному) связано с ходом других. Например, в условиях развитой демократии нетрудно представить себе политика или политическую партию, не добившихся власти и вынужденных уйти в оппозицию, чьи идеи и представления о будущем, тем не менее, пробивают себе дорогу в жизнь. Таков, кстати, один из важнейших механизмов смены политических сил у власти.
Но этого мало. В Новое время среди прочего происходит диверсификация политики на внешнюю и внутреннюю, отраслевую и специальную (связанную с крупными, но ситуативными проблемами). Появились или формируются такие особые направления и типы политики как геополитика, культурная политика, политика развития и т.д. (некоторые подробности на сайте: http://www.antropotok.archipelag.ru/) Эти процессы не завершены и недостаточно отрефлектированы.
Несколько особняком стоит оппозиция «друг – враг», введенная Карлом Шмиттом как определяющая для политики. Она важна, потому что в обобщенной форме фиксирует сами эти бесконечные противостояния, однако (за всякое удовольствие надо платить!) здесь возникает одно «но». За обобщением такого рода рискует потеряться не менее важная для политики (и не только с моей точки зрения: об этом уже писала Агнес Хеллер (2001)) идея многомерности политического пространства. Впрочем, точно так же она теряется, когда политика сводится к борьбе за власть, либо, наоборот, только к идеологической борьбе: в первом случае политика вырождается в политиканство, во втором – в пустую говорильню. (В России с советских времен политика существует именно в таких вырожденных формах, но это, разумеется, предмет специального анализа, в ходе которого и должно вводиться предлагаемое понятие политического.) Что касается шмиттовской оппозиции «друг – враг», то понимаемая чересчур буквально, – а ее обычно так и понимают, – эта оппозиция как бы «сплющивает» пространство «политического» по одному из важных измерений: интенсивности, напряженности противостояния. Для меня шмиттовская «растяжка» друг-враг обозначает пару «за и против», pro et contra, доведенную лишь до крайней степени противостояния. Такая крайность многое проясняет, но иногда (например, применительно к политическим отношениям внутри ЕС) способна только помешать. В большинстве случаев политическими отношениями бывают связаны не друзья и враги, а противники, соперники, а то и партнеры[9].
На измерении «политического», которое названо выше интенсивностью противостояния, находится важнейшая качественная граница, разделяющая два поля политики: в рамках и за рамками диалога и права (где только и обретаются подлежащие уничтожению враги). Не стоит отождествлять указанную границу с границей мира и войны. Я продолжу далее обсуждение темы двух полей политики, но для этого придется сказать еще несколько слов о диалоге и праве.
11. Имеются в виду их особые рамочные функции в европейской традиции. «Рамка права означает принятие принципа формального равенства перед судом и законом для всех граждан (включая и власть предержащих). В рамках права не может быть врагов, а могут быть только оппоненты, соперники, противники. Все конфликты могут разрешаться при этом либо политическими средствами, либо в судебном порядке. Рамка диалога означает признание того, что все люди, все народы – разные. Каждый имеет право на свои подходы и взгляды, но никто не имеет оснований объявлять их единственно верными и добрыми. Отказывая себе в праве на такие безосновательные претензии, мы получаем возможность мирного сосуществования и важнейший ресурс развития во взаимодействии разных подходов, интересов и взглядов, разных культур» («Русская идея…» 1996).
В принятии означенных рамок находит свое выражение идеал мирного сосуществования представителей разных позиций – идет ли речь о человеческом роде или о студенческом общежитии. Встречаясь с «другим», мы неизбежно оказываемся перед дилеммой: считать ли свою позицию и свои взгляды верными, а позицию и взгляды другого – ошибочными, либо считать и те, и другие рядоположными, но тогда уж частными и частичными. Выбор первого пути ведет к монологичной организации, борьбе с инакомыслящими (которая рано или поздно обязательно превращается в борьбу с мыслящими и мышлением как таковым); выбор второго – к диалогу, партнерству или соперничеству, но ограниченному определенными рамками, в предельном случае – рамкой права. На мой взгляд, это жизненно важная тема, и я попробую кратко обозначить важнейшие для политики проблемы, возникающие в связи с названными рамками.
12. Вспоминая об оппозиции мира поступка и теоретизированного мира культуры (Бахтин, 1986) и, вместе с тем, о различении смыслов и содержания коммуникативного текста (по Щедровицкому), можно полагать, что смыслы образуются и функционируют в жизненном мире и непосредственно связаны с нашими словами и поступками, в то время как образующееся здесь же объективное содержание уходит в безжизненный мир теорий. Неслучайно само по себе содержание часто мало интересует людей дела: предпринимателей, управленцев, политиков, вообще практиков.
Здесь проходит очень важная граница, в идеале одновременно разделяющая выделенные М. Бахтиным «миры»: во-первых, мир культуры, где обитают среди прочего теории, и противостоящий ему «мир жизни, единственный мир, в котором мы творим, познаем, созерцаем, жили и умираем»; иначе говоря, «мир, в котором объективируется акт нашей деятельности, и мир, в котором этот акт единожды действительно протекает, свершается» (Бахтин, 1986, с.с. 82-83); во-вторых, мир безличного, никому не адресованного монолога и мир диалога, где каждое высказывание имеет автора и адресовано «другому». Имея в виду эти бахтинские различения, я бы сказал короче: в мире жизни, поступка господствует диалогичная организация мышления, в мире культуры и теории правит бал монолог.[10] (В жизни мама может адресовать ребенку требование почистить зубы, но чистка зубов как культурная норма не имеет ни автора, ни адресата.)
Так, повторю, можно представлять себе идеал, но это было бы чересчур просто и здОрово: реальность, как обычно, оказывается более сложной. Думаю, что в нашей жизни господствует не диалог, а происходит, фигурально выражаясь, постоянная, меняющая лишь свои формы «борьба диалога с монологом», выражающаяся, в частности, в упоминавшихся процессах монологизации и диалогизации. Вместе с тем идеи диалогичной организации проникают в культуру, для которой они разрушительны. Под культурой при этом подразумевается система норм, эталонов и образцов, обеспечивающая воспроизводство деятельности (Лефевр, Щедровицкий, Юдин, 1967; см. так же, Щедровицкий, 1995, с. 50) и жизненного уклада общества в постоянно меняющихся условиях. Так понимаемая культура должна быть организована монологично и иерархически.[11]
13. Но тем самым ставятся под вопрос многие постмодернистские построения и, прежде всего, идеи культурного плюрализма, мультикультурализма. «Диалог культур» – прекрасная идея, но, если предполагать, что речь здесь идет о диалоге-2, то ее реализация всегда оказывается проблемой, решение которой, если и когда оно достигается, в силу своей принципиальной ситуативности не поддается культурной нормировке. (В противном случае пришлось бы говорить уже не о диалоге культур, а – в духе Энтони Гидденса (2003) – о формировании общей для всех участников диалога метакультуры.) Но из этого следует, что мультикультурное общество качественно отличается от общества монокультурного: второе может мирно воспроизводиться с помощью своей культуры; первое в принципе невоспроизводимо: оно либо живет в режиме постоянной проблематизации и решения проблем, т.е. развивается, либо разваливается на составные части. Это утверждение, правда, относится к веберовским «идеальным типам», а реальные общественные системы лишь более или менее приближаются к таковым. Можно сказать, что реальное общество воспроизводится за счет толерантности своих граждан, но развитие все же требует диалога. Иначе говоря, толерантность – условие мирного сосуществования, диалог – условие и требование развития.
Я не берусь судить о том, что «на самом деле» подразумевается под «диалогом культур», но думаю, что это выражение по большому счету лучше понимать как метафору, за которой стоит сложная система связей и отношений между разными образованиями. Здесь мало что можно утверждать, вернее будет наметить некоторые ориентиры для дальнейшей работы.
Во-первых, надо бы разобраться в структуре этого «диалога». Сообразно сказанному ранее здесь можно вычленить, как минимум, имеющую разнообразные механизмы «диффузию культур» (включая обмен монологами), и собственно диалог-2. «Диффузией» я называю взаимопроникновение превращенных форм, составляющих тело культуры. Институционально диффузионные процессы, несомненно, доминируют, поскольку, включают все формы так называемого «культурного обмена». Но собственно диалог (-2) разворачивается поверх такого обмена. С ним связаны процессы смыслопорождения, отбора, модификации и освоения новых культурных ценностей, с соответствующей перестройкой всей системы культуры[12].
Во-вторых, требуют уточнения наши представления о «сторонах» всех этих связей и отношений. Например, О.И. Генисаретский считает таковыми не внутренне однородные культуры, а сложные этно-культурно-религиозные образования (Этнометодология… 1997). Идентификация с такого рода образованиями приводит к конфликтам в большинстве «горячих точек» планеты; такие модели идентификации проблематизируют идеалы мультикультурализма и даже казавшиеся незыблемыми «общечеловеческие ценности» вроде прав и свобод человека. Как отмечает В.Л. Иноземцев (2003), «Запад подошел к тому пределу, за которым необходима новая редакция Декларации прав человека и гражданина».
В свете сказанного не удивительно, что сама по себе установка на толерантность и межкультурный диалог приводит к пресловутой «политкорректности», рискующей – в своей фундаметалистской ипостаси – превратить диалог и толерантность в свою противоположность: монолог и диктат меньшинства. При этом люди теряют способность к подлинному самоопределению: они идентифицируют себя только через групповую принадлежность; снова появляются «наши» и «не наши»; расплывается иерархия культурных ценностей и т.д. (Серл, 2002). Во избежание этих далеко идущих неприятностей толерантности и диалогу должен быть поставлен предел. Такой предел и задается рамкой права, которая понимается в данном случае как предельная рамка коммуникации в конфликтных ситуациях, но которая вообще-то равным образом касается и монолога. Однако, здесь мы переходим к проблемам, которые вырисовываются за пределами названных рамок, там, где политика может «продолжаться другими средствами».
14. Важнейшая проблема состоит в отсутствии «общечеловеческих» представлений о содержании права. Поэтому отсылки к «рамке права» операциональны до тех пор, пока речь идет об ареалах господства тех или иных национальных правовых систем, либо о так называемом «международном праве». Что касается последнего, то, эта идея сама по себе достаточно проблематична. Во-первых, действенность международного права обратно пропорциональна серьезности правовых коллизий: как говорил Дин Ачесон, «выживание государств – не вопрос права». Во-вторых, его система далеко не завершена: концы не сходятся с концами, а многие животрепещущие вопросы еще ждут своего решения. В-третьих, она стыкуется лишь с некоторыми системами национального права, действующими преимущественно в странах европейской культуры. В большинстве других стран национальные системы и институты права лишь формально подгоняются под нормы, принятые «международным сообществом». Но, самое главное: отсутствует система власти, которая могла бы обеспечить реальное верховенство международного права в мировом масштабе. В частности, плохо проработана и неэффективна действующая под эгидой ООН и ее Совета Безопасности система санкций. Как мягко заметил А. Кассезе (2001), современная система международного права по сравнению с Вестфальской системой оказывается, скорее, идеалистичной, чем реалистичной[13].
В основе европейского правопонимания (на котором основано международное право) лежит принцип формального равенства. Это и отличает его, в первую очередь, например, от права шариатского или галахического, где люди делятся на правоверных и неверных (евреев и гоев), обладающих разными правами; где также разными правами обладают мужчины и женщины. Принцип формального (не)равенства для сторонников соответствующих правовых систем представляется едва ли не «естественным» и выступает не как специфический содержательный момент той или иной системы, а, скорее, как синоним права вообще. Последний тезис носители современной европейской правовой культуры могут легко проверить на самих себе: например, «правовая» система гитлеровской Германии, ставившая права человека в зависимость от его расовой принадлежности, считается, бесспорно, неправовой. Столь же бесспорно, что она является таковой в рамках европейской правовой культуры ХХ века[14]. Развертывая дальше эту линию рассуждений с релятивистской позиции, можно сказать, что точно так же неправовыми оказываются друг по отношению к другу разные правовые системы.
15. Формально ситуация множественности правовых систем аналогична ситуации множественности культур, но, если, говоря о диалоге культур в условиях конфликта, можно ссылаться на объемлющую рамку права, то признание множественности правовых систем ставит вопрос о более широкой рамке. Боюсь, что, учитывая соответствие рамки права и рамки мирного сосуществования, в этом качестве остается говорить о «рамке силы», что, в сущности, приводит к исчезновению всяких цивилизационных рамок. Именно на этой «чистой доске» развертывается нынешняя эпопея борьбы с международным терроризмом. Война худо-бедно имеет свои рамки. Террористическая деятельность развертывается там, где война невозможна или заведомо проигрышна. Терроризм – оружие слабого. Слабый развертывает террористическую деятельность там, где сильный начал бы войну. Теперь, когда мир захлестывает наводнение терроризма, наряду со старой оппозицией (война versus мир) возникает новая: война versus терроризм. Политический терроризм в свете сказанного я трактовал бы как еще одну (наряду с войной) форму «продолжения политики другими средствами»[15]. Уж как минимум, это новый тип войны. Но, если террористы эту форму или этот тип «изобрели» и успешно применяют, то международное сообщество пока не нашло адекватного ответа. В отличие от Алена Бадью (2002) я вижу за именем терроризма вполне определенное явление, но «войну с терроризмом», действительно, трудно себе представить. Как и война с преступностью или наркотиками, – это не более, чем метафора. Для войны нужен субъект, враг (Ремизов, 2002), а борьба с популятивной системой терроризма (террористической сетью) предполагает какие-то иные средства и формы организации[16]. Афганская кампания была войной не с терроризмом, а с государством фундаменталистов – талибов, покровительствовавшим террористам. В этом смысле я не вижу ничего нового и в Иракской кампании.
16. Отказываясь от релятивистских установок «правового плюрализма» и «продавливая» идеи международного (европейского) права, мы все равно вынуждены действовать «не мытьем, так катаньем», в т. ч. силой. Однако, мне, как и Глебу Павловскому (2003), такая стратегия кажется предпочтительной в сравнении с явно или неявно реализуемой «старой Европой» стратегией «толерантности без берегов». Ведь в перспективе, причем не слишком далекой, эта вторая стратегия равносильна сдаче позиций. Не знаю, как кого, но меня не устраивает перспектива замены европейской цивилизации очередным «новым порядком». Терпимость к нетерпимости должна иметь свои пределы, и в этом пункте различение культурного и правового плюрализма становится принципиальным.
Показательным примером может служить здесь позиция У. Макбрайда (2002). Я, как и многие другие (достаточно вспомнить Джорджа Сороса), согласен с его критикой в адрес американской культуры в той мере, в которой она связана с гипертрофией рыночных ценностей прибыли и потребления. Но Макбрайд не ограничивается критикой, он объявляет, что диалог с «гегемонической» западной культурой, которую олицетворяет Америка, вообще невозможен по причине ее крайней агрессивности и нетерпимости. Если позволительно воспользоваться введенным выше понятием, можно сказать, что западная культура объявляется фундаменталистской. Причем «…единственная мыслимая форма сопротивления ей должна принимать форму террора, поскольку никакой диалог с ней уже невозможен» – такой тезис Макбрайд «часто склонен безоговорочно принимать», хотя и признает соответствующее видение мира «кошмарным». В другом месте он делает принципиальный вывод: необходима «терпимость, в том числе терпимость к отказу от участия в диалоге. Соответственно, я утверждаю, – пишет он далее, – что единственным нетерпимым образом действий по отношению к религии, как и по отношению к многим другим (выделено мною – М.Р.) типам убеждений или образам жизни, является любая насильственная, принудительная попытка разделяющих определенные убеждения и/или образ жизни заставить других принять свои убеждения (образ жизни) или же претерпеть какого-то рода наказание, пытку или смерть». Любопытно, включается ли преступный образ жизни в число «многих других», не подлежащих наказанию? И как все же быть с террористами: они ведь тоже заставляют других принять свои убеждения или умереть?
В отличие от Макбрайда я считаю, что современная западная культура достаточно (а иногда и чрезмерно) толерантна. Фундаментализм был характерен для западной культуры в эпоху колониализма, а теперь он характеризует отдельных представителей Запада, что в корне меняет картину. Вообще нет нужды навязывать кому-то западную (или любую иную) культуру. Напротив, о многообразии культур надлежит заботиться, как и о биологическом разнообразии. Иначе дело обстоит с правом. Исторический опыт свидетельствует, что, если мы хотим сохранить европейскую цивилизацию (а никакой другой у нас нет[17]), систему права, основанную на принципе формального равенства, другим народам, – или скорее, государствам – приходится иногда навязывать. Это проблема, которую нужно специально обсуждать, но при этом не следует смешивать толерантность с ненасилием. Здесь особенно важно называть вещи своими именами. Остается признать, что мирное сосуществование оказывается пока недостижимым идеалом. С тем, что оно недостижимо практически, трезвомыслящие люди давно смирились. Труднее согласиться с тем, что оно не обеспечено даже в мысли. Теоретически его, видимо, и невозможно обеспечить: остается двигаться в этом направлении, понимая, что никаких «общечеловеческих» ценностей пока не существует. Существуют ООНовские ценности, приверженность которым – каждый по-своему – демонстрируют члены этой организации. Чего они стоят практически, – видно любому непредубежденному наблюдателю. Если мы все же сохраняем оптимизм и веру в силу разума, нам следует не только уповать на толерантность, но и развивать свои способности к диалогу. Толерантность необходима, но недостаточна. Диалог – тоже не панацея, но в отличие от толерантности он дает хотя бы перспективу развития…
17. В России правовые рамки происходящего задаются действующей Конституцией, которая во многом остается пока проектом, и реализацию которой, как и прежде, можно было бы считать национальной идеей. Изложенные соображения, в том числе касающиеся проблем культурного и правового плюрализма, проецируются внутрь российской действительности, позволяя расширить наше вИдение происходящего, уточнить контекст и получить более рельефное представление о ситуации, в которой развертывается наша работа. Для меня важнейшим оказывается при этом прояснение исторической перспективы и связи двух переходных процессов: движения к толерантности (как предрасположенности к диалогу) и от нее к актуальному диалогу, с одной стороны, и перехода от ориентации на воспроизводство к ориентации на развитие, – с другой. Разумеется, говорить о переходах здесь можно только, имея в виду соответствующие тенденции и их реализацию в конкретных ситуациях, причем даже и тенденции такие могут стать только результатом наших целенаправленных усилий. В этом смысле изложенные соображения дополняют и развивают намеченную ранее программу (Рац, 2001).
Все это представляет, разумеется, не более, чем мой взгляд, брошенный на современный мир сквозь призму некоторых идей М.М. Бахтина и Г.П. Щедровицкого. При всем различии их интересов и тематики работ сопоставление выдвинутых ими идей кажется мне продуктивным, а их наследие, взятое даже только в том спектре идей, которые обсуждались выше, может быть одним из важнейших элементов интеллектуального обеспечения нашего движения в будущее. Вспоминая о механизме монологизации, я подчеркнул бы в заключение разницу между (интеллектуальным) обеспечением и (научным) обоснованием этого движения.
Диалог в современном мире
Марк Владимирович Рац
многим другим
Appendix
Лекция 1. Структура и субъекты политического процесса в современной России
1.1. Понятие политического процесса
1.2. Структура политического процесса
1.3. Типология политических процессов
1.4. Субъекты политического процесса
1.5. Особенности политического процесса в России
Лекция 2. Политическая власть в России: проблема легитимности
2.1. Роль политической власти в России
2.2. Легитимность и делегитимация государственной власти в России
2.3. Легитимность государственной власти в СССР
2.4. Легитимность государственной власти в современной России
Лекция 3. Современная реформа политической власти в России
3.1. Конституционные основы принципа разделения властей в России
3.2. Конституционные основы деятельности Президента Российской Федерации
3.3. Конституционные основы деятельности Федерального Собрания Российской Федерации
3.4. Конституционные основы деятельности Правительства Российской Федерации
Примечания:
[15] См. точную характеристику «Единой России» в фундаментальной работе Ю.Коргунюка [Коргунюк 2007: 391-392, 438].
_______________________________________
Афанасьев М.Н. 2006. Невыносимая слабость государства. М.
Гельман В. 2006. Перспективы доминирующей партии в России. – Pro et Contra, № 4.
Гельман В.Я. 2007. Из огня да в полымя? (Динамика постсоветских режимов в сравнительной перспективе). – Полис, № 2.
Гельман В.Я. 2008. Политические партии России: от конкуренции к иерархии. – Полис, № 5.
Данилов Д. 2008. Эпоха младшего консула. – Политический журналъ, № 34, 9.01.
Зудин А. 2002. Режим Владимира Путина: контуры новой политической системы. М., Московский Центр Карнеги.
Кива А. 2007. Какой режим формируется в России? – Свободная мысль, № 12.
Кондрашов А. 2008. Интервью. – Независимая газета, 25.01.
Коновалов А. 2008. Когда спящий проснется. – Независимая газета, 22.01.
Коргунюк Ю. 2007. Становление партийной системы в современной России. М.
Краснов М. 2007. Конституция в нашей жизни. – Pro et Contra, № 4-5.
Кынев А. 2008. Третий шанс федерализму. – НГ-политика, 18.03.
Левада Ю.А. 2006. Ищем человека. М.
Макаренко Б. 2006. Новый закон о выборах и эволюция режима. – Pro et Contra, № 1.
Олейник А. 2008. Власть как везение и проклятие. – Независимая газета, 15.05.
Пастухов В.Б. 2007. Темный век (Посткоммунизм как «черная дыра» русской истории). – Полис, № 3.
Петров Н. 2007. Корпоративизм vs регионализм. – Pro et Contra, № 4-5.
Петров Н. 2008. Демонтаж механизмов «защиты от дурака». – НГ-политика, 5.02.
Петров Н., Рябов А. 2007. Внутренние проблемы власти. – Пути российского посткоммунизма. М.
Пшизова С.Н. 2007. Политика как бизнес: российская версия. – Полис, № 3.
Римский В.Л. 2007. Бюрократия, клиентелизм и коррупция в России. – Полития, № 1.
Рогов К. 2007. Неприемлемый преемник. – Pro et Contra, № 4–5.
Третьяков В. 2008. Алгоритм прыжка в будущее. – Известия, 28.04.
Фурман Д. 2008а. Дилемма Медведева. – Независимая газета, 7.02.
Фурман Д. 2008б. Поворот-2008. – Независимая газета, 14.01.
Холодковский К.Г. 2006. Ресурсы и перспективы режима. – Итоги двадцатилетия реформ. М.: ИМЭМО РАН.
Власть
Традиционная власть.
Харизматическая власть
Рационально-правовая власть
1.2. Государство как инструмент власти.
1.3. Структура политической власти .
Гл.II Особенности функционирования власти в условиях реформирования России.
2.1 Институты власти современной России.
2.2 Актуальные проблемы реформирования Российской государственности.
Библиографический список
Диалог в современном мире
Марк Владимирович Рац
Тезис М.М. Бахтина о том, что «…диалогические отношения… – почти универсальное явление, пронизывающее… все отношения и проявления человеческой жизни, вообще все, что имеет смысл и значение» (1972, с.71), кажется, никем не оспаривается, но вместе с тем, задача его содержательного развертывания во многом остается актуальной по сию пору. Прежде всего, я имею в виду сферу политики: явно или неявно, вопрос о соотношении диалогических и политических отношений стоит в центре современной политической мысли, но в связи с распространением очень разных представлений, как о диалоге, так и о политике, ответы на него предлагаются диаметрально противоположные. То ли диалогические отношения пронизывают среди прочего и политику, смысл и значение которой вряд ли могут вызвать сомнения (Кантор, 2002); то ли считать так – значит проявлять «корпоративную узость разума», а на самом деле, диалог есть форма существования, характерная «для двух профессоров, заспоривших в одной из уютных норок» (Ремизов, 2002).
Я думаю, что такое положение дел неслучайно. Во-первых, мы, как обычно, «знаем больше о деталях и меньше о целом». Во-вторых, у М.М. Бахтина философия диалога развертывается, прежде всего, в плане филологическом как средство анализа художественных произведений, словесного текста и речи. Совсем в ином повороте, в рамках деятельностного подхода (т.е. применительно к «миру мышления и деятельности в их историческом развертывании») очень близкие, а иногда удивительно созвучные идеи разрабатывались Г.П. Щедровицким в 1960 – 1980-х г.г., но эти идеи только начинают осваиваться русской культурой. Попытка взглянуть на современный мир сквозь призму идей Бахтина и Щедровицкого кажется мне в свете сказанного очень перспективной.
О монологе, диалоге и некоторых смежных вопросах
1. Слова «диалог» и «коммуникация» используется в нашей повседневной жизни едва ли не как синоним общения, беседы, разговора.[1] С этим не приходится спорить, но, чтобы вычленить предмет дальнейшего анализа и обсуждения, предлагается различать диалог в широком, обыденном смысле слова (диалог-1) и в узком, или точном смысле (диалог-2). Диалог-1 понимается как воспроизводящаяся по нормам и не требующая мысли деятельность в противоположность диалогу-2, оказывающемуся уникальной и неповторимой реализацией мыследеятельности[2]. Подлинному диалогу (диалогу-2) противостоит широко распространенный способ общения, который можно квалифицировать как «обмен монологами». При этом, согласно Бахтину, отдельное высказывание трактуется как механическая реакция, а "диалог как цепь реакций» (так он описывается в дескриптивной лингвистике или у бихевиористов – поясняет Бахтин). Формально обмен монологами не отличается от диалога-2, но сходство их, в сущности, и ограничивается, повторю, общностью внешней формы. Ибо в отличие от высказывания в диалоге, пишет Бахтин, монолог мыслится как «речь, никому не адресованная и не предполагающая ответа».
С другой стороны, согласно Бахтину (1972, с.133), в противоположность монологу, где «tertium non datur: мысль либо утверждается, либо отрицается», в мире диалога мысль живет вместе со своим носителем и вовсе не требует «утверждения» автором. Высказывания как единицы диалога субъективированы и персонифицированы. Речь идет прежде всего о мире Достоевского, который и служит, так сказать, «прототипом» мира Бахтина. «Мир Достоевского глубоко плюралистичен» (там же, с.45), основная категория его художественного вИдения (с.47) – «сосуществование и взаимодействие». При этом оказывается, повторю, что «…диалогические отношения явление гораздо более широкое, чем отношения между репликами композиционно выраженного диалога, это – почти универсальное явление, пронизывающее всю человеческую речь и все отношения и проявления человеческой жизни, вообще все, что имеет смысл и значение» (там же, с.71, курсив мой – М.Р.). Следует только подчеркнуть, что жизнь для Бахтина не просто существование, но «неповторимая единственность».
2. Что касается значений и смыслов, то Щедровицкий (1995, с.с. 545 – 576) рассматривает их как разные структурные компоненты деятельности понимания (и, думаю, порождения) речи, которые лишь вторичным образом, – причем искусственно и совершенно по-разному – «прикрепляются» к словам. В итоге возникает связь значений слов с парадигматической системой языка, а смыслов – с синтагматической, ситуативной системой речи. Для меня это напрямую увязывается с бахтинской «двуголосостью», «двоякой направленностью» слова в диалоге: на предмет речи, как у обычного слова, «и на другое слово, на чужую речь» (Бахтин, 1972, с.316). Существенно при этом, что появление у слова «второго голоса» связывается с обязательным присутствием авторской позиции (позиции говорящего), непременной в диалоге и не обязательной в монологе.[3]
Говоря о смысле, я имею в виду специфическую выразительную нагрузку, которая ложится на слово (высказывание) в данном контексте (и/или в данной ситуации), и которая исчезает вместе с этим контекстом (ситуацией)[4]. Вообще же, осмысливаются, т.е. наделяются смыслом не только речи, а так же другие человеческие действия. Нет и не может быть смысла у естественных процессов и явлений, но человеческие действия, поступки всегда – явно или неявно – осмысленны, в противном случае они называются иначе. Другое дело, что смыслы эти множественны, и «принадлежат» они не поступкам, а поступающему и оценивающим поступок извне (не словам, а говорящему их и реципиентам): в рамках развитых представлений «объективный смысл» это иллюзия.
3. Вернемся еще раз к различению диалога-1 – привычного нам обмена знаниями, информацией, характерного для научных конференций и совещаний, с одной стороны, и диалога-2 – с другой. Первая, в сущности, кооперативная форма организации предполагает обмен готовыми продуктами интеллектуальной работы: домашними заготовками или заимствованиями на стороне, пополняющими запас знаний всех участников. Вторая, коммуникативная, напротив, ориентирована на возбуждение мышления «здесь и теперь» по поводу высказываемых тезисов. Согласно классической сократической традиции (к которой апеллирует и Бахтин), мысли не привносятся в диалог извне, не находятся «в головах» участников, а порождаются в диалоге, являются продуктом не отдельно взятого ума, но результатом коммуникации, способствующей развитию коллективной мыследеятельности, а по сопричастности и ее участников (Щедровицкий, 1995). Я представляю себе диалог-2 в духе Г.П. Щедровицкого как деятельность с гораздо более сложной структурой, чем диалог-1. Все начинается с того, что говорящий и слушающий находятся в разных ситуациях, в связи с чем от реципиента требуется специальная работа понимания, т.е. соотнесения текста сообщения с этими ситуациями. Над процессом обмена информацией между собеседниками надстраивается как бы «второй этаж», где на базе объединяющих «этажи» процессов рефлексии и понимания рождаются и умирают смыслы, а, в случае особого везения, иногда рождается мысль.
Вообще коллективная мыследеятельность в схеме Щедровицкого представлена как сложная система, включающая особым образом организованные мышление, мыслительно обеспеченные коммуникацию и действование вместе с объединяющими их рефлексией и пониманием. Поскольку мыследеятельность структурирована и центрирована вокруг «мысли-коммуникации», а Бахтин не обсуждает явно структуру диалога, спрашивается, с чем (с какими элементами) в схеме мыследеятельности следует соотносить диалог? (Понятно, что вопрос этот осмыслен применительно к диалогу-2.) Если иметь в виду «композиционно выраженный» диалог, то его придется соотносить с мыслью-коммуникацией. Но, если иметь в виду диалог, «пронизывающий весь жизненный мир», диалог как форму бытия, то я скорее соотносил бы его с мыследеятельностью в целом. Ибо, с одной стороны, мыследействие, поступок может интерпретироваться как особая форма высказывания: согласно Бахтину, «человеческий поступок… может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте своего времени…» (1979, с. 286). С другой же, диалогическая (-2) форма общения обеспечивается особым образом организованным мышлением, которое тоже можно назвать диалогичным, или коммуникативным (Ю. Громыко, 2002).
4. Различение монологичного и диалогичного мышления я связываю с основными формами его организации: задачной и проблемной. Следуя Щедровицкому, мы говорим о задачной организации мышления, когда располагаем всеми необходимыми средствами для достижения своих целей. Напротив, проблемная организация нужна в ситуации дефицита средств, когда приходится временно отставить в сторону свои цели и переключить внимание на разработку средств, необходимых для их достижения. Выбор того или иного представления ситуации и соответствующей стратегии мы осуществляем в значительной мере по своему усмотрению.
При этом я уподобил бы мышление электрическому току, возникающему (если и когда оно возникает) только при наличии разницы потенциалов. Мышление возникает – как монологичное (дискурсивное) – из различия представлений мыслящего в начале и в намечаемом конце размышлений, либо – как диалогичное – из различия и/или противоречия рядоположных представлений собеседников. В первом случае итог размышлений должен быть так или иначе предзадан: типичными примерами могут служить доказательство теорем или решение задач, когда наперед известно, как минимум, что именно требуется доказать (или узнать). Во втором – ничего похожего может не быть: обязателен лишь деятельностный контекст, задающий тему и рамки диалога; куда он приведет, выясняется только по ходу дела. В первом случае выход в рефлексию и проблематизация происходят, если и когда решение задачи наталкивается на непреодолимые трудности (например, когда доказательство теоремы приходится предварить доказательством вспомогательной леммы). При этом все же собственной формой организации монолога можно считать задачную организацию. Напротив, для диалога в силу различия позиций участников характерна проблемная организация. (Существенно, что при таком представлении спонтанное мышление «на ровном месте» оказывается просто невозможным.)
5. Еще три момента должны быть, как минимум, упомянуты в связи со сказанным. Во-первых, это различение двух типов конфликтных ситуаций или, точнее, форм и способов их представления. (Ситуации не натуральны: бессмысленно спрашивать, каковы они «на самом деле», ибо они формируются под влиянием наших представлений.) Одно дело – проблемные ситуации, выражающиеся обычно в форме неразрешимых конфликтов, выход из которых требует разработки специальных средств. Совсем другое – конфликтные ситуации, за которыми проблемы не просматриваются. Такие конфликты я квалифицировал бы по большому счету как конфликты – недоразумения, хотя «в жизни» они могут доставлять массу неприятностей участникам. В последнем случае компромиссы мыслятся традиционным образом – в качестве важнейшего средства ликвидации конфликтов (при отсутствии проблем). В первом же случае они выступают как техническое средство, дающее время на проблематизацию и решение проблем. Ибо компромисс в проблемной ситуации не разрешает конфликта, а всего лишь замазывает его, закладывая тем самым мину на будущее[5]. В этом смысле проблематизация и решение проблем сродни работе сапера, прокладывающего дорогу среди минных полей.
Во-вторых, я имею в виду соотнесение введенных представлений с двумя формами организации деятельности: программной и плановой. Подчеркивая отличие форм организации деятельности от привычных нам организационно-исполнительских документов, можно сказать, что программная организация предполагает диалог участников общего дела и проблемную организацию их мышления, в то время как плановая организация ориентирована на решение задач и по сути своей монологична («План это закон»). Учитывая это, я предлагаю соответственно различать проработку и реализацию наших преобразовательных замыслов, – в ходе которой они могут существенно модифицироваться, – и неукоснительное исполнение как разные формы и способы их претворения в жизнь, характерные для последовательных этапов этого процесса. Например, замыслы могут прорабатываться и модифицироваться в ходе проектирования, строитель же не должен отклоняться от утвержденной проектно-сметной документации; замысел наступательной операции реализуется в проработках штаба и исполняется согласно приказу боевыми частями и т.д.
В-третьих, нужно помнить о фундаментальном различении знаний и информации как понятий функциональных (а не морфологических). Знания требуют понимания, интерпретации, встраивания на подходящие места в системах деятельности, между представителями которых идет диалог, и которые (системы деятельности) в связи с этим сами изменяются. Информация ничего этого не предполагает: к примеру, информация об очередном пожаре занимает свое, заранее подготовленное место в деятельности пожарников, не требуя от них работы понимания и ничего не меняя в системе их функционирования. Принципиально важно, повторю, что оба обсуждаемые понятия – функциональны. Это значит, что ничто само по себе не является знаниями или информацией: все зависит от способа их употребления в деятельности. Встраивая новости в старую деятельность, мы используем их как информацию; изменяя свою деятельность сообразно получаемым новостям, мы употребляем их в качестве знаний. В результате среди прочего оказывается, что повсеместно господствующий информационный подход хорош применительно к диалогу-1, но абсолютно непригоден по отношению к диалогу-2, когда решающую роль начинают играть процессы рефлексии, понимания и мышления.
6. В pendant к введенным различениям можно ставить вопрос о понятии власти (в противоположность организации и управлению). Не вступая в дискуссии об этом понятии «вообще», когда его объем расширяется едва ли не до бесконечности, а сама власть превращается в некий «метафизический принцип», я ограничусь здесь и сейчас обсуждением власти как социального явления, как предмета вожделения политических сил. В первую очередь, меня интересует деятельность властей предержащих (т.е., знаменитой бюрократии). Более того, в целях сокращения объема аргументации будем относить дальнейшие построения к деятельности исполнительной власти.
Язык умнее нас. Говоря об органaх власти и управления, мы не отдаем себе отчета в том, что «на самом деле» эти органы осуществляют два принципиально разных (но при этом взаимно дополнительных) типа деятельности. Формируя и прорабатывая назначение, ориентиры и другие регулятивы деятельности граждан и общества, органы и представители власти (президент, правительство и т.п.) осуществляют оргуправленческую деятельность, призванную менять сложившееся положение дел и порядок вещей в желательном направлении[6]. Обеспечивая исполнение проработанных надлежащим образом замыслов и намеченных перемен, власти предержащие осуществляют специфическую собственную деятельность, призванную удерживать любые перемены в рамках действующего законодательства (культурных норм, обычаев, традиций, бюджета) и воспроизводить власть закона.
Существенно, что оргуправленческая деятельность вовсе не является прерогативой власти: организатору и управленцу нужны не властные полномочия, а соответствующие способности, профессиональные знания, средства и т.п. (отсюда идея лидерства). При этом система управления открыта. Она работает со знаниями в режиме диалога, для нее характерна проблемная организация мышления и программная организация деятельности. Власть закрыта, имеет дело с информацией и может функционировать только в границах своей юрисдикции и там, где она обладает еще необходимой легитимностью. Она осуществляет свою специфическую деятельность монологически: в кабинеты власти «вход посторонним категорически воспрещен». Зато кабинеты эти прозрачны, и какие-либо неожиданности в работе власти исключены: чиновнику запрещено все, что не предписано.[7] Если управление – это особый тип мышления и мыследеятельности (Щедровицкий, 2000), то работа власти – социальная технология.
В какой мере намеченные представления далеки от господствующих, – нет нужды пояснять, но, хотелось бы надеяться, что потенции такого различения в части анализа сложившегося положения дел и реализации так называемой «административной реформы» не менее очевидны.
7. Отдельная линия обсуждения касается процесса и механизма монологизации, развертывающегося по большей части спонтанно, квазиестественным образом. Процесс монологизации описывается Бахтиным (1972, с.131 – 135) как переход к мышлению о мире в категориях «приятия и неприятия, бунта или смирения», в ходе которого возникают особые, идеологические представления. Из редукции такого рода возникает наша уверенность, когда мы действуем не от себя, а «от имени» внеположной науки, культуры или права (а уж тем паче – религии), от лица той или иной идеи вообще, когда «…путь от посылки к выводу совершается свято и безгрешно, ибо на этом пути меня самого нет…» (Бахтин, 1986, с. 97). Подобный механизм известен в интерпретации Э. Фромма как «бегство от свободы» и сильно напоминает линейные «идео-логики» (тоталитарные идеологии), как их описывала Х. Арендт.
Полезно иметь в виду и симметричные процессы «диалогизации», которые схематически можно наметить как искусственно организуемые на базе (и при условии) толерантности действующих лиц посредством выстраивания диалогического контекста для тех или иных монологических высказываний и – соответственно – втягивания их авторов в диалог. Я думаю, что диалогизация и неразрывно связанная с ней проблематизация могут стать одним из наиболее перспективных направлений разработки и приложения так называемых гуманитарных технологий, в частности, в рамках профилактики экстремизма и миротворческих приложений. Вместе с тем диалогизацию, видимо, можно рассматривать и как третье измерение гуманитаризации: наряду со сменой натуралистического подхода деятельностным и переориентацией интересов с объектов природы на явления духовной жизни (Зуев, 2003).
Политика и вокруг нее
8. Все сказанное выше имеет более или менее прямое отношение к политике, но прямой переход к этому кругу тем удобно начать с некоторых специальных вопросов. В частности, предлагается модифицировать сообразно господствующему употреблению понятие «фундаментализма». Любая традиция или идеология имеет шанс (реализуемый, к счастью, не слишком часто) приобрести форму фундаментализма, теряя толерантность и способность к диалогу, становясь монологичной и агрессивной, начиная осознавать (и объявляя) себя единственно верным учением. В современном словоупотреблении фундаментализм (в том числе, исламский) обозначает не только и, может быть, не столько возврат к исходным ценностям того или иного вероучения, сколько монологичную его форму. В только что опубликованном интервью аналогичным образом трактует фундаментализм и Энтони Гидденс (2003).
При таком понимании сторонники фундаментализма всегда оказываются «неудовлетворенцами» по отношению к окружающей чересчур разнообразной действительности, настроенными на ее унифицирующее преобразование в соответствии со своими взглядами. Сами эти взгляды по существу не подлежат критике и пересмотру – таков важнейший отличительный признак фундаментализма. Подобные установки накладывают на любое учение особую печать редукционизма: все монологизированные учения стремятся решать сложные вопросы простыми методами, все они в связи с этим оказываются чисто идеологическими. Проблематизация и связанная с ней более глубокая проработка собственных идей (концептуализация, программирование как следующие за разработкой идеологии этапы) для них невозможна. Фундаменталисты видят поэтому только один путь достижения своих идеалов – захват власти. Реализация их идей приобретает в связи с этим насильственный характер (ср. выше, п. 5), а обеспечивающие ее действия оказываются экстремистскими. Добиваясь власти, фундаменталисты в конечном счете устанавливают в границах ее юрисдикции закрытое общество и тоталитарный режим.
9. Тоталитаризм оказывается политической формой существования (так понимаемой) фундаменталистской идеологии у власти: и фашизм, и нацизм, и большевизм выступают как разные исторические формы фундаментализма, а исламский фундаментализм дает пример еще одной такой формы, ряд которых, видимо, бесконечен. Можно вспомнить и более локальные примеры: от идей «чучхе» северокорейского режима до множества так называемых «тоталитарных сект».
Бытующее расширительное толкование фашизма (как, например, в случае с «экологическим фашизмом») свидетельствует о дефиците некоторого обобщающего понятия и термина. Эта тема, – в частности, в связи со своей юридической нагруженностью – требует специального обсуждения, и в качестве предварительного вклада в таковое я заметил бы, что сказанное о фундаментализме можно трактовать как альтернативу идеи «вечного (ур-) фашизма» Умберто Эко (1998), но скорее все же, как следующий шаг в развитие этой идеи. Некоторые выделенные Эко определяющие особенности ур-фашизма – нетерпимость к «другому» и стремление к консенсусу, иррационализм, культ безрефлексивного действия и др. – могут быть при этом отнесены к любому типу фундаментализма, другие же (как традиционализм или национализм) не могут. Фундаментализм в предлагаемой его трактовке оказывается понятием более широким, объемлющим ур-фашизм.
10. Чтобы расширить возможности соотнесения сказанного выше о диалоге (п.п. 1 – 4) и некоторых смежных вопросах (п.п. 5 – 7) с представлениями о политике и политическом, необходимо уточнить эти последние. Здесь я солидарен с Агнес Хеллер (2001), считающей, что понятие политического «…надо выводить из современной политической динамики». Думаю, правда, что скорее, не выводить из динамики, а вводить в связи с нею или даже, отталкиваясь от нее. Я буду отталкиваться от политической ситуации в современной России. При этом в отличие от односторонних представлений, развернутых в моей «Политике развития» (1995), сфера политического предстает в качестве многомерной, формирующейся вокруг борьбы, прежде всего, (1) между носителями разных представлений о будущем, разных оргуправленческих программ и (2) между разными претендентами на власть (по идее, это одни и те же субъекты)[8]. Прежде всего, но отнюдь не исключительно, потому что пространство политики многомерно, и вслед за тем в рассмотрение включаются конфликты по поводу целей, средств их достижения, первоочередных задач, норм политической деятельности, доступа к ресурсам и т.д. до бесконечности. При этом каждый из таких (условно одномерных) конфликтов может выйти на первый план, и течение каждого из них так или иначе (и очень по-разному) связано с ходом других. Например, в условиях развитой демократии нетрудно представить себе политика или политическую партию, не добившихся власти и вынужденных уйти в оппозицию, чьи идеи и представления о будущем, тем не менее, пробивают себе дорогу в жизнь. Таков, кстати, один из важнейших механизмов смены политических сил у власти.
Но этого мало. В Новое время среди прочего происходит диверсификация политики на внешнюю и внутреннюю, отраслевую и специальную (связанную с крупными, но ситуативными проблемами). Появились или формируются такие особые направления и типы политики как геополитика, культурная политика, политика развития и т.д. (некоторые подробности на сайте: http://www.antropotok.archipelag.ru/) Эти процессы не завершены и недостаточно отрефлектированы.
Несколько особняком стоит оппозиция «друг – враг», введенная Карлом Шмиттом как определяющая для политики. Она важна, потому что в обобщенной форме фиксирует сами эти бесконечные противостояния, однако (за всякое удовольствие надо платить!) здесь возникает одно «но». За обобщением такого рода рискует потеряться не менее важная для политики (и не только с моей точки зрения: об этом уже писала Агнес Хеллер (2001)) идея многомерности политического пространства. Впрочем, точно так же она теряется, когда политика сводится к борьбе за власть, либо, наоборот, только к идеологической борьбе: в первом случае политика вырождается в политиканство, во втором – в пустую говорильню. (В России с советских времен политика существует именно в таких вырожденных формах, но это, разумеется, предмет специального анализа, в ходе которого и должно вводиться предлагаемое понятие политического.) Что касается шмиттовской оппозиции «друг – враг», то понимаемая чересчур буквально, – а ее обычно так и понимают, – эта оппозиция как бы «сплющивает» пространство «политического» по одному из важных измерений: интенсивности, напряженности противостояния. Для меня шмиттовская «растяжка» друг-враг обозначает пару «за и против», pro et contra, доведенную лишь до крайней степени противостояния. Такая крайность многое проясняет, но иногда (например, применительно к политическим отношениям внутри ЕС) способна только помешать. В большинстве случаев политическими отношениями бывают связаны не друзья и враги, а противники, соперники, а то и партнеры[9].
На измерении «политического», которое названо выше интенсивностью противостояния, находится важнейшая качественная граница, разделяющая два поля политики: в рамках и за рамками диалога и права (где только и обретаются подлежащие уничтожению враги). Не стоит отождествлять указанную границу с границей мира и войны. Я продолжу далее обсуждение темы двух полей политики, но для этого придется сказать еще несколько слов о диалоге и праве.
11. Имеются в виду их особые рамочные функции в европейской традиции. «Рамка права означает принятие принципа формального равенства перед судом и законом для всех граждан (включая и власть предержащих). В рамках права не может быть врагов, а могут быть только оппоненты, соперники, противники. Все конфликты могут разрешаться при этом либо политическими средствами, либо в судебном порядке. Рамка диалога означает признание того, что все люди, все народы – разные. Каждый имеет право на свои подходы и взгляды, но никто не имеет оснований объявлять их единственно верными и добрыми. Отказывая себе в праве на такие безосновательные претензии, мы получаем возможность мирного сосуществования и важнейший ресурс развития во взаимодействии разных подходов, интересов и взглядов, разных культур» («Русская идея…» 1996).
В принятии означенных рамок находит свое выражение идеал мирного сосуществования представителей разных позиций – идет ли речь о человеческом роде или о студенческом общежитии. Встречаясь с «другим», мы неизбежно оказываемся перед дилеммой: считать ли свою позицию и свои взгляды верными, а позицию и взгляды другого – ошибочными, либо считать и те, и другие рядоположными, но тогда уж частными и частичными. Выбор первого пути ведет к монологичной организации, борьбе с инакомыслящими (которая рано или поздно обязательно превращается в борьбу с мыслящими и мышлением как таковым); выбор второго – к диалогу, партнерству или соперничеству, но ограниченному определенными рамками, в предельном случае – рамкой права. На мой взгляд, это жизненно важная тема, и я попробую кратко обозначить важнейшие для политики проблемы, возникающие в связи с названными рамками.
12. Вспоминая об оппозиции мира поступка и теоретизированного мира культуры (Бахтин, 1986) и, вместе с тем, о различении смыслов и содержания коммуникативного текста (по Щедровицкому), можно полагать, что смыслы образуются и функционируют в жизненном мире и непосредственно связаны с нашими словами и поступками, в то время как образующееся здесь же объективное содержание уходит в безжизненный мир теорий. Неслучайно само по себе содержание часто мало интересует людей дела: предпринимателей, управленцев, политиков, вообще практиков.
Здесь проходит очень важная граница, в идеале одновременно разделяющая выделенные М. Бахтиным «миры»: во-первых, мир культуры, где обитают среди прочего теории, и противостоящий ему «мир жизни, единственный мир, в котором мы творим, познаем, созерцаем, жили и умираем»; иначе говоря, «мир, в котором объективируется акт нашей деятельности, и мир, в котором этот акт единожды действительно протекает, свершается» (Бахтин, 1986, с.с. 82-83); во-вторых, мир безличного, никому не адресованного монолога и мир диалога, где каждое высказывание имеет автора и адресовано «другому». Имея в виду эти бахтинские различения, я бы сказал короче: в мире жизни, поступка господствует диалогичная организация мышления, в мире культуры и теории правит бал монолог.[10] (В жизни мама может адресовать ребенку требование почистить зубы, но чистка зубов как культурная норма не имеет ни автора, ни адресата.)
Так, повторю, можно представлять себе идеал, но это было бы чересчур просто и здОрово: реальность, как обычно, оказывается более сложной. Думаю, что в нашей жизни господствует не диалог, а происходит, фигурально выражаясь, постоянная, меняющая лишь свои формы «борьба диалога с монологом», выражающаяся, в частности, в упоминавшихся процессах монологизации и диалогизации. Вместе с тем идеи диалогичной организации проникают в культуру, для которой они разрушительны. Под культурой при этом подразумевается система норм, эталонов и образцов, обеспечивающая воспроизводство деятельности (Лефевр, Щедровицкий, Юдин, 1967; см. так же, Щедровицкий, 1995, с. 50) и жизненного уклада общества в постоянно меняющихся условиях. Так понимаемая культура должна быть организована монологично и иерархически.[11]
13. Но тем самым ставятся под вопрос многие постмодернистские построения и, прежде всего, идеи культурного плюрализма, мультикультурализма. «Диалог культур» – прекрасная идея, но, если предполагать, что речь здесь идет о диалоге-2, то ее реализация всегда оказывается проблемой, решение которой, если и когда оно достигается, в силу своей принципиальной ситуативности не поддается культурной нормировке. (В противном случае пришлось бы говорить уже не о диалоге культур, а – в духе Энтони Гидденса (2003) – о формировании общей для всех участников диалога метакультуры.) Но из этого следует, что мультикультурное общество качественно отличается от общества монокультурного: второе может мирно воспроизводиться с помощью своей культуры; первое в принципе невоспроизводимо: оно либо живет в режиме постоянной проблематизации и решения проблем, т.е. развивается, либо разваливается на составные части. Это утверждение, правда, относится к веберовским «идеальным типам», а реальные общественные системы лишь более или менее приближаются к таковым. Можно сказать, что реальное общество воспроизводится за счет толерантности своих граждан, но развитие все же требует диалога. Иначе говоря, толерантность – условие мирного сосуществования, диалог – условие и требование развития.
Я не берусь судить о том, что «на самом деле» подразумевается под «диалогом культур», но думаю, что это выражение по большому счету лучше понимать как метафору, за которой стоит сложная система связей и отношений между разными образованиями. Здесь мало что можно утверждать, вернее будет наметить некоторые ориентиры для дальнейшей работы.
Во-первых, надо бы разобраться в структуре этого «диалога». Сообразно сказанному ранее здесь можно вычленить, как минимум, имеющую разнообразные механизмы «диффузию культур» (включая обмен монологами), и собственно диалог-2. «Диффузией» я называю взаимопроникновение превращенных форм, составляющих тело культуры. Институционально диффузионные процессы, несомненно, доминируют, поскольку, включают все формы так называемого «культурного обмена». Но собственно диалог (-2) разворачивается поверх такого обмена. С ним связаны процессы смыслопорождения, отбора, модификации и освоения новых культурных ценностей, с соответствующей перестройкой всей системы культуры[12].
Во-вторых, требуют уточнения наши представления о «сторонах» всех этих связей и отношений. Например, О.И. Генисаретский считает таковыми не внутренне однородные культуры, а сложные этно-культурно-религиозные образования (Этнометодология… 1997). Идентификация с такого рода образованиями приводит к конфликтам в большинстве «горячих точек» планеты; такие модели идентификации проблематизируют идеалы мультикультурализма и даже казавшиеся незыблемыми «общечеловеческие ценности» вроде прав и свобод человека. Как отмечает В.Л. Иноземцев (2003), «Запад подошел к тому пределу, за которым необходима новая редакция Декларации прав человека и гражданина».
В свете сказанного не удивительно, что сама по себе установка на толерантность и межкультурный диалог приводит к пресловутой «политкорректности», рискующей – в своей фундаметалистской ипостаси – превратить диалог и толерантность в свою противоположность: монолог и диктат меньшинства. При этом люди теряют способность к подлинному самоопределению: они идентифицируют себя только через групповую принадлежность; снова появляются «наши» и «не наши»; расплывается иерархия культурных ценностей и т.д. (Серл, 2002). Во избежание этих далеко идущих неприятностей толерантности и диалогу должен быть поставлен предел. Такой предел и задается рамкой права, которая понимается в данном случае как предельная рамка коммуникации в конфликтных ситуациях, но которая вообще-то равным образом касается и монолога. Однако, здесь мы переходим к проблемам, которые вырисовываются за пределами названных рамок, там, где политика может «продолжаться другими средствами».
14. Важнейшая проблема состоит в отсутствии «общечеловеческих» представлений о содержании права. Поэтому отсылки к «рамке права» операциональны до тех пор, пока речь идет об ареалах господства тех или иных национальных правовых систем, либо о так называемом «международном праве». Что касается последнего, то, эта идея сама по себе достаточно проблематична. Во-первых, действенность международного права обратно пропорциональна серьезности правовых коллизий: как говорил Дин Ачесон, «выживание государств – не вопрос права». Во-вторых, его система далеко не завершена: концы не сходятся с концами, а многие животрепещущие вопросы еще ждут своего решения. В-третьих, она стыкуется лишь с некоторыми системами национального права, действующими преимущественно в странах европейской культуры. В большинстве других стран национальные системы и институты права лишь формально подгоняются под нормы, принятые «международным сообществом». Но, самое главное: отсутствует система власти, которая могла бы обеспечить реальное верховенство международного права в мировом масштабе. В частности, плохо проработана и неэффективна действующая под эгидой ООН и ее Совета Безопасности система санкций. Как мягко заметил А. Кассезе (2001), современная система международного права по сравнению с Вестфальской системой оказывается, скорее, идеалистичной, чем реалистичной[13].
В основе европейского правопонимания (на котором основано международное право) лежит принцип формального равенства. Это и отличает его, в первую очередь, например, от права шариатского или галахического, где люди делятся на правоверных и неверных (евреев и гоев), обладающих разными правами; где также разными правами обладают мужчины и женщины. Принцип формального (не)равенства для сторонников соответствующих правовых систем представляется едва ли не «естественным» и выступает не как специфический содержательный момент той или иной системы, а, скорее, как синоним права вообще. Последний тезис носители современной европейской правовой культуры могут легко проверить на самих себе: например, «правовая» система гитлеровской Германии, ставившая права человека в зависимость от его расовой принадлежности, считается, бесспорно, неправовой. Столь же бесспорно, что она является таковой в рамках европейской правовой культуры ХХ века[14]. Развертывая дальше эту линию рассуждений с релятивистской позиции, можно сказать, что точно так же неправовыми оказываются друг по отношению к другу разные правовые системы.
15. Формально ситуация множественности правовых систем аналогична ситуации множественности культур, но, если, говоря о диалоге культур в условиях конфликта, можно ссылаться на объемлющую рамку права, то признание множественности правовых систем ставит вопрос о более широкой рамке. Боюсь, что, учитывая соответствие рамки права и рамки мирного сосуществования, в этом качестве остается говорить о «рамке силы», что, в сущности, приводит к исчезновению всяких цивилизационных рамок. Именно на этой «чистой доске» развертывается нынешняя эпопея борьбы с международным терроризмом. Война худо-бедно имеет свои рамки. Террористическая деятельность развертывается там, где война невозможна или заведомо проигрышна. Терроризм – оружие слабого. Слабый развертывает террористическую деятельность там, где сильный начал бы войну. Теперь, когда мир захлестывает наводнение терроризма, наряду со старой оппозицией (война versus мир) возникает новая: война versus терроризм. Политический терроризм в свете сказанного я трактовал бы как еще одну (наряду с войной) форму «продолжения политики другими средствами»[15]. Уж как минимум, это новый тип войны. Но, если террористы эту форму или этот тип «изобрели» и успешно применяют, то международное сообщество пока не нашло адекватного ответа. В отличие от Алена Бадью (2002) я вижу за именем терроризма вполне определенное явление, но «войну с терроризмом», действительно, трудно себе представить. Как и война с преступностью или наркотиками, – это не более, чем метафора. Для войны нужен субъект, враг (Ремизов, 2002), а борьба с популятивной системой терроризма (террористической сетью) предполагает какие-то иные средства и формы организации[16]. Афганская кампания была войной не с терроризмом, а с государством фундаменталистов – талибов, покровительствовавшим террористам. В этом смысле я не вижу ничего нового и в Иракской кампании.
16. Отказываясь от релятивистских установок «правового плюрализма» и «продавливая» идеи международного (европейского) права, мы все равно вынуждены действовать «не мытьем, так катаньем», в т. ч. силой. Однако, мне, как и Глебу Павловскому (2003), такая стратегия кажется предпочтительной в сравнении с явно или неявно реализуемой «старой Европой» стратегией «толерантности без берегов». Ведь в перспективе, причем не слишком далекой, эта вторая стратегия равносильна сдаче позиций. Не знаю, как кого, но меня не устраивает перспектива замены европейской цивилизации очередным «новым порядком». Терпимость к нетерпимости должна иметь свои пределы, и в этом пункте различение культурного и правового плюрализма становится принципиальным.
Показательным примером может служить здесь позиция У. Макбрайда (2002). Я, как и многие другие (достаточно вспомнить Джорджа Сороса), согласен с его критикой в адрес американской культуры в той мере, в которой она связана с гипертрофией рыночных ценностей прибыли и потребления. Но Макбрайд не ограничивается критикой, он объявляет, что диалог с «гегемонической» западной культурой, которую олицетворяет Америка, вообще невозможен по причине ее крайней агрессивности и нетерпимости. Если позволительно воспользоваться введенным выше понятием, можно сказать, что западная культура объявляется фундаменталистской. Причем «…единственная мыслимая форма сопротивления ей должна принимать форму террора, поскольку никакой диалог с ней уже невозможен» – такой тезис Макбрайд «часто склонен безоговорочно принимать», хотя и признает соответствующее видение мира «кошмарным». В другом месте он делает принципиальный вывод: необходима «терпимость, в том числе терпимость к отказу от участия в диалоге. Соответственно, я утверждаю, – пишет он далее, – что единственным нетерпимым образом действий по отношению к религии, как и по отношению к многим другим (выделено мною – М.Р.) типам убеждений или образам жизни, является любая насильственная, принудительная попытка разделяющих определенные убеждения и/или образ жизни заставить других принять свои убеждения (образ жизни) или же претерпеть какого-то рода наказание, пытку или смерть». Любопытно, включается ли преступный образ жизни в число «многих других», не подлежащих наказанию? И как все же быть с террористами: они ведь тоже заставляют других принять свои убеждения или умереть?
В отличие от Макбрайда я считаю, что современная западная культура достаточно (а иногда и чрезмерно) толерантна. Фундаментализм был характерен для западной культуры в эпоху колониализма, а теперь он характеризует отдельных представителей Запада, что в корне меняет картину. Вообще нет нужды навязывать кому-то западную (или любую иную) культуру. Напротив, о многообразии культур надлежит заботиться, как и о биологическом разнообразии. Иначе дело обстоит с правом. Исторический опыт свидетельствует, что, если мы хотим сохранить европейскую цивилизацию (а никакой другой у нас нет[17]), систему права, основанную на принципе формального равенства, другим народам, – или скорее, государствам – приходится иногда навязывать. Это проблема, которую нужно специально обсуждать, но при этом не следует смешивать толерантность с ненасилием. Здесь особенно важно называть вещи своими именами. Остается признать, что мирное сосуществование оказывается пока недостижимым идеалом. С тем, что оно недостижимо практически, трезвомыслящие люди давно смирились. Труднее согласиться с тем, что оно не обеспечено даже в мысли. Теоретически его, видимо, и невозможно обеспечить: остается двигаться в этом направлении, понимая, что никаких «общечеловеческих» ценностей пока не существует. Существуют ООНовские ценности, приверженность которым – каждый по-своему – демонстрируют члены этой организации. Чего они стоят практически, – видно любому непредубежденному наблюдателю. Если мы все же сохраняем оптимизм и веру в силу разума, нам следует не только уповать на толерантность, но и развивать свои способности к диалогу. Толерантность необходима, но недостаточна. Диалог – тоже не панацея, но в отличие от толерантности он дает хотя бы перспективу развития…
17. В России правовые рамки происходящего задаются действующей Конституцией, которая во многом остается пока проектом, и реализацию которой, как и прежде, можно было бы считать национальной идеей. Изложенные соображения, в том числе касающиеся проблем культурного и правового плюрализма, проецируются внутрь российской действительности, позволяя расширить наше вИдение происходящего, уточнить контекст и получить более рельефное представление о ситуации, в которой развертывается наша работа. Для меня важнейшим оказывается при этом прояснение исторической перспективы и связи двух переходных процессов: движения к толерантности (как предрасположенности к диалогу) и от нее к актуальному диалогу, с одной стороны, и перехода от ориентации на воспроизводство к ориентации на развитие, – с другой. Разумеется, говорить о переходах здесь можно только, имея в виду соответствующие тенденции и их реализацию в конкретных ситуациях, причем даже и тенденции такие могут стать только результатом наших целенаправленных усилий. В этом смысле изложенные соображения дополняют и развивают намеченную ранее программу (Рац, 2001).
Все это представляет, разумеется, не более, чем мой взгляд, брошенный на современный мир сквозь призму некоторых идей М.М. Бахтина и Г.П. Щедровицкого. При всем различии их интересов и тематики работ сопоставление выдвинутых ими идей кажется мне продуктивным, а их наследие, взятое даже только в том спектре идей, которые обсуждались выше, может быть одним из важнейших элементов интеллектуального обеспечения нашего движения в будущее. Вспоминая о механизме монологизации, я подчеркнул бы в заключение разницу между (интеллектуальным) обеспечением и (научным) обоснованием этого движения.
Appendix
Настоящая статья была завершена, когда в последнем номере «Неприкосновенного запаса» я прочел работу З. Баумана (2003) о культуре как идеологии интеллектуалов. Бауман заставил меня еще раз вернуться мыслью к упомянутой выше программе (Рац, 1995, 2001), направленной на развертывание и конкретизацию выношенной в Московском методологическом кружке идеи и ценности развития. В первой из указанных работ вводилась концепция политики развития, во второй речь шла, в основном, о задействовании идеи развития в российской политике. Теперь я хотел бы с учетом изложенных выше соображений представить эту идею в другом повороте.
Мой тезис по этому поводу состоит в том, что, если уж говорить об идеологии интеллектуалов, то в современном мире интеллектуалам больше подошла бы идеология (или ценность) развития, не противоречащая, в частности, основной установке Баумана на интерпретирующие функции разума[18].
Развитие, однако, не противополагается непосредственно культуре, и для ясности я вспомнил бы о бахтинских оппозициях мира культуры и мира поступка, монолога и диалога, добавив к тому, что говорилось о них и в связи с ними выше, некоторые соображения по поводу важнейших общественных процессов: воспроизводства и развития. О воспроизводстве речь уже шла в связи с введением понятия культуры: собственно, в обеспечении воспроизводства деятельности, жизненного уклада общества, его структуры – при постоянной смене внешних условий – и состоит прямое и непосредственное назначение культуры. (Механизм трансляции и реализации культуры, таким образом, оказывается точным аналогом генетического механизма наследственности в биологии.) С другой стороны, под влиянием смены условий жизни и инновационной деятельности происходит все же эволюция общественных систем и перестройка самой культуры. Между мирами культуры и жизни при этом устанавливается своего рода – сложно опосредованное – динамическое равновесие. Осознавая и осмысливая действие всех этих механизмов, мы можем влиять на текущие перемены, направляя их в нужную сторону.
Однако, как свидетельствует опыт, наши реальные возможности в этом плане довольно ограничены. Если локально мы все же способны более или менее существенно влиять на ход событий, то в глобальном масштабе мы практически бессильны, и эволюция оказывается предельной смысловой рамкой для любых наших действий. Прежде всего, конечно, мы можем менять формы самоорганизации и управлять собственной деятельностью, а, если повезет, то и мышлением. Локальные процессы такого рода, основанные на проблематизации и направляемые на обогащение арсенала методов и средств нашего мышления и деятельности, диверсификацию деятельности, усложнение ее структур, увеличение числа степеней свободы называются развитием. Из этого следует, что развитие – при таком его понимании – само по себе («естественно») не происходит; что развитие необходимо отличать от функционирования, эволюции, роста (это, впрочем, было показано еще в ранних работах Римского клуба) и прогресса (который оказывается результатом непозволительного оестествления, натурализации развития).
Надеюсь, что сказанного в целом достаточно для того, чтобы в рамках предлагаемой системы понятий уловить разницу между ориентацией на воспроизводство и развитие, а – сообразно всему изложенному выше – на мир культуры и мир поступка, монолог и диалог, задачную и проблемную организацию мышления. Основной урок, который я вывожу для себя из обсуждения темы диалога в современном мире, состоит в том, что не следует абсолютизировать преимущества и недостатки той или другой ориентации. Все хорошо на своем месте, и право человека на стабильную жизнь столь же неотъемлемо, как право на развитие: пусть каждый выбирает свое. В конце концов, это «всего лишь» вопрос о рамках.
Литература
Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: 1996.
Бадью А.Философские соображения по поводу нескольких недавних событий. «Критическая масса», № 1, 2003, http://magazines.russ.ru/km/2002/1/bad.html
Бауман З. Законодатели и толкователи: культура как идеология интеллектуалов. «Неприкосновенный запас» 2003, №1(27), http://magazines.russ.ru/nz/2003/1/baum.html
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: 1972.
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: 1979.
Бахтин М.М. К философии поступка. В кн. Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984-1985. М:1986.
Гидденс Э. Что завтра: фундаментализм или солидарность? «Отечественные записки» 2003, №1
http://magazines.russ.ru/oz/2003/1/2003_01_05.html
Громыко Ю.В. Системно-мыследеятельностный подход и теория коммуникативного действия Юргена Хабермаса. Точки соотнесения и несопоставимости. Стенограмма LIII Чтений памяти Г.П. Щедровицкого, 2002. http://www.shkp.ru/lib/archive/materials/2002/7
Зуев С.Э. Гуманитарное знание: подход, ресурс и проект общественного развития. Лекция в Открытом университете (Чебоксары) 22 марта
Иноземцев В.Л. Иммиграция: новая проблема нового столетия. "Социологические исследования", 2003, #4, 6. http://www.antropotok.archipelag.ru/text/a186.htm
Кантор В.К. Восток и запад Европы: европейская судьба России. Русский Журнал. http://www.russ.ru/politics/20020328-kant.html
Кассезе А. Насилие, война и законность в международном сообществе. В кн. Современная политическая теория. М.:2001.
Лефевр В.А., Щедровицкий Г.П. , Юдин Э.Г. «Искусственное» и «естественное» в семиотических системах. В сб. «Семиотика и восточные языки. М.: 1967. (Статья перепечатана также в «Избранных трудах» Щедровицкого [1995].)
Макбрайд У. Глобализация и межкультурный диалог. «Вопросы философии», №1,
Пави П. Словарь театра. М.: 1991.
Павловский Г.О. Интересы Москвы на Ближнем Востоке. «Русский журнал», 4.02.03: http://www.russ.ru/politics/20030204-inter.html
Рац М.В. Политика развития: первые шаги в России. М.: 1995.
Рац М.В. «Российский проект в глобальном контексте»: идеология развития в политике. «Полис», № 6, 2001. http://www.politstudies.ru/arch/2001/6/13.htm
Ремизов М.В. Насилие и священное. Русский журнал http://www.russ.ru/politics/20020407-re.html
Ремизов М. В. Быть ястребами. Русский Журнал
http://www.russ.ru/politics/20021029-remizov.html
Русская идея: демократическое развитие России. Вопр. методологии, № 1-2, 1995; отд. изд. М.: 1996. http://www.circle.ru:10125/archive/vm/index.html
Серл Д. Политика и гуманитарное образование. “Отечеств. записки,” №1, 2002. http://magazines.russ.ru/oz/2002/1/se-pr.html
Фромм Э. Бегство от свободы. М.: 1990.
Хеллер А. Пересмотренное понятие политического. В кн. Современная политическая теория. М.:2001.
Шмитт К. Понятие политического. Вопросы социологии, №1, 1992.
Щедровицкий Г.П. Избранные труды. М.: 1995.
Щедровицкий Г.П. Оргуправленческое мышление: идеология, методология, технология. М.: 2000.
Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб, 1998.
Этнометодология: проблемы, подходы, концепции. Вып.3. (Этничность и диаспоральность). М: 1997.
[1] «Коммуникацию» нередко трактуют даже шире, так что средствами коммуникации оказываются власть, истина или деньги. Я не буду касаться этих трактовок. Другое дело, что в придачу к диалогу говорят еще о полилоге, имея в виду общение более, чем двух субъектов. От этого уже никуда не денешься, хотя «диа» в греческом слове «dialogos» (как и в слове «диалектика») обозначает вовсе не два, а «между». Так что в «полилоге» теряется очень важный в данном случае этимон (etymon), «истинное значение» слова: диалог – «междусловие». Я благодарю Р. Торпусман (Иерусалим), любезно поделившуюся со мною знаниями древнегреческого языка.
[2] Понятие и схема мыследеятельности введены в
[3] Это достаточно тонкий момент: мы привыкли к тому, что монологи произносятся от первого лица, но так дело обстоит, скорее, с театральным монологом. Если иметь в виду монолог как идеальный тип организации речи и мышления, то я бы вспомнил, прежде всего, научный дискурс, безличный и безликий. Высказывания же от первого лица как раз чаще бывают диалогичны. Вообще монологи (как и диалоги) требуют своей типологии. Ведь и то, и другое - «идеальные типы» организации высказываний и речи в целом, между ними существует множество промежуточных форм (Пави, 1991, с.с. 75-77).
Со «вторым голосом» связан и известный эффект пропаганды: "Пропаганда всегда лжет, даже когда говорит правду" (Джордж Оруэлл).
[4] При частом воспроизведении такая нагрузка закрепляется в значении слова, но это уже исторический процесс.
[5] Таковы были Хасавюртовские соглашения по Чечне и соглашения Осло по Ближнему Востоку. Механизм «минирования» втором случае прямо фиксируется аналитиками. Например, А. Эпштейн пишет: «Существенный изъян соглашений в Осло…состоял в том, что в них были заложены обязывающие сроки достижения «окончательного» урегулирования. (…) При этом не было выработано никаких рекомендаций и соглашений по поводу форм сосуществования двух народов после этой даты» («Вести», Тель-Авив, 26.12.02).
[6] Такая трактовка оргуправления, – как «деятельности над деятельностью» – заметно отличается от принятой в кибернетической традиции, где управление едва ли не отождествляется с регулированием текущих в системе процессов.
[7] Так, например, описывают С. Егоров и Е. Смулянский идеал работы судьи (НГ, 22.01.2003). «Действия судей должны подчиняться тщательно разработанному и всем известному набору строгих правил, а любое отклонение от скрупулезного их исполнения должно караться самым жестким образом».
[8] Несколько сместив акценты, можно сказать и так, что политическая деятельность имеет два вектора: вектор межсубъектных отношений (борьбы, конкуренции) и вектор субъект-объектных отношений (управления и власти), направленный на общую сферу интересов. За контроль над сферой интересов и идет борьба между политическими субъектами. Как говорил Г.П. Щедровицкий (2000, с.116), политика возникает, «…когда две системы [управления] пытаются взаимно управлять друг другом… и обе не в состоянии этого сделать, и между ними развертывается столкновение. И вот когда наступает взаимное понимание, что каждая хочет управлять и каждая не может, они переходят к политической деятельности…” По контрасту с таким идеалистическим представлением полезно вспомнить еще о важной для политиков растяжке между «быть» и «казаться», откуда растут «политические технологии».
[9] Лев Толстой писал, помнится, что даже дружеские отношения нуждаются в искусственном поддержании, т.е. требуют своего рода политики. А. Хеллер говорит о разных логиках обсуждения столкновения, сосуществования и сотрудничества. Шмитт же строит свое понятие политического, основываясь только на логике столкновения, притом только выходящего за рамки права. Сама многомерность политического, видимо, провоцирует на выделение какого-нибудь одного определяющего признака. Если уж идти этим путем, то мне ближе идея Агнес Хеллер: свести понятие политического к теме реализации свободы, различая при этом понятие и пространство («область») политического.
[10] Граница между ними разделяет, в частности, революционную и нормальную науку Т. Куна.
[11] Действительно, она никому не адресована, не требует ответа и, к тому же, не имеет автора. Это не мешает считать частью культуры тексты диалогов Платона или трагедий Шекспира. Среди прочего культурой обеспечивается и воспроизводство формы диалога.
[12] Я детально анализировал этот процесс на материале собирательства (Рац. О собирательстве: заметки библиофила. М.: 2002).
[13] Более подробно и жестко об этом см. в недавней статье С. Егорова и Е. Смулянского «Фантом международного права» (Независимая газета, 4.02.2003). Характерна в этом смысле провальная идея Международного уголовного суда (ICC). Однако, наряду со сказанным надо иметь в виду, что ничего лучшего у нас нет, а потому в условиях развертывающегося иракского кризиса (эти строки пишутся в апреле
[14] В отличие от немецко-фашистской (не)правовой системы советская система была внеправовой. Как еще можно назвать систему, где конституция и законы существуют для отвода глаз, а решение конфликтов отдано на откуп начальству, по своему усмотрению руководствующемуся «политической целесообразностью»? При этом, когда казалось «целесообразным», по прямому назначению использовались и действовавшие «законы», в остальных случаях столь же успешно нарушавшиеся и имевшие функцию фигового листка.
[15] В связи с этим старый тезис Троцкого «Ни мира, ни войны» наполняется новым содержанием, которое лучше других чувствуют жители Израиля.
[16] Здесь напрашивается сказочная метафора: если война подобна рыцарскому поединку, то борьба с терроризмом напоминает схватку с драконом, у которого вместо отрубленных голов вырастают новые.
[17] Я могу здесь только обозначить свой взгляд на эту тему. Есть разные культуры, но их представители пользуются одним и тем же интернетом и летают на одних и тех же тех же самолетах.
[18] Я подозреваю, что наши расхождения с З. Бауманом, в сущности, носят не идеологический, а онтологический характер. Эта тема требует специального рассмотрения.
Лекция 1. Структура и субъекты политического процесса в современной России
1.1. Понятие политического процесса
Термин «политический процесс» часто используется не только исследователями, употребляется оно и в СМИ, и в обыденной речи. В России под политическим процессом часто понимают череду событий политической жизни, связанную с применением властями судебного и карательного аппарата. Это связано с тем, что в обыденном сознании это словосочетание долгое время ассоциировалось со сталинскими политическими процессами, с показательными судами над диссидентами, с репрессиями в гитлеровской Германии и т.п. При описании подобных явлений политологи также пользуются данным выражением, однако в политической науке понятие политический процесс используют, как правило, для обозначения одной из базовых категорий политического анализа.
Деятельность политических институтов, граждан, заинтересованных групп (субъектов или акторов), связанная с реализацией властных интересов, образует политическую действительность. В процессе деятельности субъекты взаимодействуют между собой.
Иногда взаимодействия политических субъектов могут быть чисто случайными, иногда закономерными. В результате совершения подобных «ожидаемых» действий создаются устойчивые связи и взаимоотношения, возникают правила, нормы, организации и т.д., то есть создаются и воспроизводятся политические институты. Действия и взаимодействия политических субъектов осуществляются во времени и в пространстве — в итоге возникает упорядоченная последовательность действий и взаимодействий, носящая определенный смысл. Такая последовательность может быть обозначена термином «политический процесс».
Поэтому политический процесс можно определить как упорядоченную последовательность действий и взаимодействий политических субъектов, связанных с реализацией властных интересов и целедостижением и, как правило, создающих и воссоздающих политические институты. Политический процесс представляет собой развертывание политики во времени и в пространстве в виде упорядоченной последовательности действий и взаимодействий.
В политической науке существуют различные точки зрения на то, что такое политический процесс. Так, некоторые исследователи считают, что понятие политический процесс может иметь два значения в зависимости от того, о каком уровне развертывания политики идет речь — о микроуровне, то есть о непосредственно наблюдаемой деятельности или даже единичных действиях индивидов, или о макроуровне, то есть о фазах функционирования институтов, например, партий, государств и т.д. В первом случае под политическим процессом понимается некая равнодействующая деятельности социально-политических субъектов. Во втором случае политический процесс определяют как цикл политических изменений, последовательную смену состояний политической системы».
Выводы относительно характера и содержания политического процесса делаются на основании того, кого исследователи или аналитики выбирают в качестве основных субъектов взаимодействия, каков характер взаимодействия этих субъектов, а также на основании того, какая временная единица берется за основу измерения этого процесса. Также имеет значение и то, учитывается ли влияние среды на взаимодействие политических субъектов, а если да, то какой (социальной, культурной, экономической, политической) и каким образом.
Политический процесс является динамической характеристикой политики. Поэтому можно утверждать, что формой существования политического процесса являются политические изменения.
Политическое изменение — процесс появления новых характерных черт (новой характерной черты) в способе и характере взаимодействия между политическими субъектами, между политической системой и внешней средой.
Многообразие источников и форм политических изменений выражается в определенных способах существования политических явлений, а именно: функционировании, развитии и упадке.
Функционирование политических явлений не выводит взаимоотношения, формы поведения граждан или исполнение институтами государственной власти их непосредственных функций за рамки сложившихся базовых значений. Например, на уровне общества в целом - это способ поддержания сложившейся политической системы, воспроизводства того равновесия сил, которое отражает их базовые отношения, продуцирования основных функций политических институтов, форм взаимодействия элиты и граждан, политических партий и органов местного самоуправления и т.д. При таком способе изменений традиции и преемственность обладают неоспоримым приоритетом перед любыми инновациями.
Вторым способом политических изменений является развитие - процесс качественных изменений политической системы, ее составных частей или самого политического процесса. Он характеризует такие модификации базовых параметров политических явлений, которые предполагают дальнейший позитивный характер эволюции последних. Например, в масштабе социума развитие может означать такие изменения, при которых политика государства выводится на уровень, позволяющий властям адекватно отвечать на вызовы времени, эффективно управлять общественными отношениями, обеспечивать удовлетворение социальных требований населения. Такой характер политических изменений содействует повышению соответствия политической системы изменениям в других сферах общественной жизни, совершенствованию ее способностей к применению гибких стратегий и технологий властвования с учетом усложнения интересов различных социальных групп и граждан.
Третья разновидность изменений — это упадок, характеризующий такой способ трансформации сложившихся базовых форм и отношений, который предполагает негативную перспективу эволюции политического явления. В состоянии упадка политические изменения характеризуются нарастанием энтропии и преобладанием центробежных тенденций над интеграционными. Поэтому упадок по существу означает распад сложившейся политической целостности (например, падение политического режима, роспуск партии, захват государства внешними силами и т.д.). В масштабах общества такие изменения могут свидетельствовать о том, что принимаемые режимом решения все меньше помогают ему эффективно управлять и регулировать социальные отношения, вследствие чего режим теряет достаточную для своего существования стабильность и легитимность.
1.2. Структура политического процесса
Некоторые аналитики и ученые полагают, что политический процесс — стихийное явление, имеющее иррациональный характер, зависящее от воли и характера людей, прежде всего политических лидеров.
Значимость случайных явлений и событий особенно заметна на микроуровне. Однако общий характер политической деятельности как целедостижения, а также институциональный и прочие контексты данной деятельности (правила, определенные формы и способы поведения, традиции, господствующие ценности и т.п.) делают политический процесс в целом упорядоченным и осмысленным. Он представляет собой логически разворачиваемую последовательность взаимодействий между субъектами. Таким образом, политический процесс — целостное явление, поддающееся структурированию и научному анализу. Непредсказуемость и кажущуюся необъяснимость тех или иных событий следует рассматривать в основном как следствие несовершенства научного аппарата и инструмента исследования.
Структура политического процесса может быть описана с помощью анализа взаимодействия между различными политическими субъектами, а также посредством выявления динамики (основных фаз политического процесса, смены этих фаз и т.п.) этого явления. Большое значение имеет также выяснение факторов, влияющих на политический процесс. Таким образом, структуру политического процесса можно определить как совокупность взаимодействий между субъектами, а также их логической последовательности («сюжета» политического процесса). Каждый отдельно взятый политический процесс имеет свою собственную структуру и, соответственно, свой собственный «сюжет». Субъекты, совокупность их взаимодействий, последовательность, динамика или сюжет, временные единицы измерения, а также факторы, влияющие на политический процесс, обычно носят название параметры политического процесса.
Можно выделить две группы факторов политического процесса: внутренние и внешние. К внешним относятся среда (социально-экономические, социокультурные и прочие условия) и ее воздействие, системные, но внешние для данного политического процесса политические обстоятельства, такие как правила и условия политической игры, внешние политические события и т.п. К внутренним можно отнести такие параметры, как характеристика субъектов, их целей и намерений, распределение властных ресурсов, логика политического процесса.
Важным параметром политического процесса является его разделение на этапы. Разнохарактерность и разномерность процессов приводит к тому, что выделить какие-либо этапы, общие для всех типов процессов, достаточно сложно. Различными будут этапы функционирования политической системы, электорального процесса или процесса создания и функционирования политической партии. Поэтому выделение конкретных этапов целесообразно, применительно к определенным типам политических процессов.
Большинство взаимодействий политических субъектов касаются осуществления публичной власти. В силу этого обстоятельства особенно велика значимость процесса принятия и реализации политических решений. Анализ этого процесса является одной из наиболее популярных тем зарубежной политической науки. Среди исследователей нет единого мнения относительно количества и содержания его этапов.
Обобщая различные подходы, можно выделить следующие основные фазы: постановка проблемы (сбор необходимой информации о существующих проблемах, общественных запросах и возможных путях решения, определение первостепенных и второстепенных проблем); формулирование альтернативных решений; сравнительный анализ и выбор наиболее эффективного решения; формулирование государственного решения и его легитимация (путем принятия законов, голосования и проч.); реализация принятых решений; контроль за реализацией и осуществлением обратной связи.
Если обратиться к процессу функционирования всей политической системы, то набор этапов будет существенно отличаться, так как будет учитываться взаимодействие системы со средой. Вместе с тем, известные в науке попытки выделения основных этапов этого процесса также сконцентрированы на принятии и реализации управленческих решений.
Классическим набором фаз является выделение основных этапов Г.Алмондом и Г.Пауэлом: артикуляция индивидуальных и групповых интересов; агрегирование этих интересов (их объединение в единой позиции); выработка политического курса; реализация принятых решений; контроль за исполнением этих решений.
Необходимо отметить, что данная модель отражает лишь один из типов политического процесса и не может рассматриваться как универсальная.
1.3. Типология политических процессов
В западной политологии существует несколько систем типологизации политических процессов. Первая из них создана в рамках сравнительной политологии американским политологом Л. Паем который, сравнивая политическое развитие западных и незападных стран, связывал их принципиальные различия с культурным «кодом», определяющим практические ориентации населения и его поведение. Эти различия обусловлены цивилизационными особенностями западного и незападного мира. Обобщив эмпирические наблюдения, Л. Пай создал классический идеальный тип, способный выразить своеобразие Запада и уникальность незападных обществ. Противопоставление западного мира незападному, основанное на различии культур, позволяет понять, почему идеи демократии развивались в границах исторического запада и были чужды незападному миру.
Л. Пай разграничил политические процессы западного и незападного типа . В статье «Незападный политический процесс» он формулирует 17 пунктов, по которым различаются политические процессы в западных и незападных обществах.
- В незападных обществах нет четкой границы между политикой и сферой общественных и личных отношений.
- Политические партии склонны претендовать на выражение мировоззрения и представительство образа жизни.
- В политическом процессе преобладают клики.
- Характер политических ориентации предполагает, что руководству политических группировок принадлежит значительная свобода в определении стратегии и тактики.
- Оппозиционные партии и стремящиеся к власти элиты часто выступают в качестве революционных движений.
- Политический процесс характеризуется отсутствием интеграции среди участников, что является следствием отсутствия в. обществе единой коммуникационной системы.
- Политический процесс отличается значительными масштабами рекрутирования новых элементов для исполнения политических ролей.
- Для политического процесса типично резкое различие в политических ориентациях поколений.
- Незападные общества отличаются незначительностью консенсуса в отношении узаконенных целей и средств политического действия.
- Интенсивность и широта политической дискуссии мало связаны с принятием политических решений.
- Отличительной чертой политического процесса является высокая степень совмещения и взаимозаменяемости ролей.
- В политическом процессе слабо влияние организованных групп интересов, играющих функционально специализированные роли.
- Национальное руководство вынуждено апеллировать к народу как к единому целому, не различая в нем социальные группы.
- Неконструктивный характер незападного политического процесса вынуждает лидеров придерживаться более определенных взглядов во внешней, а не во внутренней политике.
- Эмоциональные и символические аспекты политики оттесняют на второй план поиски решений конкретных вопросов и общих проблем.
- Велика роль харизматических лидеров.
- Политический процесс обходится в основном без участия «политических брокеров».
В отечественной политической науке в зависимости от социокультурных и социально-экономических характеристик процесса выделяют технократический, идеократический и харизматический политический процесс.
Политический процесс технократического типа генетически свойственен англосаксонским и романо-германским государствам. Он отличается наличием традиций эволюционизма, непрерывного и постепенного адаптирования политических институтов и механизмов к изменяющимся условиям среды, приоритетом технологического (процессуального) подхода при внесении изменений в политическую систему и ролевые функции, исключением из политической практики радикальной ломки политических структур, складывающихся на протяжении веков.
Политический процесс идеократического типа характерен для большинства государств, переживающих начальные стадии модернизации. Он отличается господством одной идеи (идеологии), в отношении которой имеется (достигается или декларируется) общенациональный консенсус. Господствующая идея определяет цели, содержание и направленность политического процесса, тип государственного устройства, принципы и механизмы формирования и обновления правящей элиты, формы и способы участия граждан в политике.
Политический процесс харизматического тина характеризуется всевластием лидера-харизмы, под политические цели которого подстраиваются идеологические доктрины и политические институты. Он во многом сам определяет цели, содержание и направленность политического процесса.
По масштабу пространственно-временных параметров политические процессы можно подразделить на глобальные и локально-региональные. Первые оказывают свое воздействие на общий ход мировой политики. Вторые затрагивают интересы локального сообщества и составляющих его групп. Но, следует учитывать, что нередко результат того или иного локального процесса может иметь воздействие на мировую политику. Например, региональный процесс распада СССР на рубеже 80-90-х годов, перерос в глобальный политический процесс трансформации всей системы международных отношений.
1.4. Субъекты политического процесса
Основными субъектами политического процесса являются политические системы, политические институты (государство, гражданское общество, политические партии и т.д.), организованные и неорганизованные группы людей, а также индивиды.
Политический институт — воспроизводимая с течением времени совокупность норм и правил, а также организационного потенциала, упорядочивающих политические отношения в определенной сфере политической жизни.
Основным властным институтом, одним из основных субъектов политического процесса, выступает государство. Другим важным актором политического процесса является гражданское общество, которое тоже может рассматриваться как политический институт. Следует заметить, что государство и гражданское общество как политические субъекты формируются в Европе и США примерно в период Нового времени под влиянием происходящих модернизационных изменений. Именно с этого времени мы можем говорить о том, что складывается основной институт власти в обществе, обладающий монополией на принуждающее насилие на определенной территории, — государство. В то же время, под влиянием этого процесса происходит формирование гражданского общества.
Менее масштабными субъектами политического процесса являются партии, группы интересов, а также индивиды, различные группы людей. Индивиды и группы могут участвовать в политике не только в институциональной форме, например, голосуя на выборах, но и в неинституциональных формах, в форме стихийных массовых выступлениях.
Люди отличаются различной степенью активности в политике. Многие не слишком активны, но в целом участвуют в большей части институциализованных процессов. Некоторые лишь наблюдают со стороны, не только не принимая активного участия в политической жизни, но и не участвуя в выборах, не читая газет и т.п. Другие же, обычно это меньшинство граждан, напротив, принимают активное участие в политической жизни.
Для достижения групповых целей индивиды могут создавать специальные группы, отличающиеся различной степенью институциализации — от случайной группы, образованной на митинге, до высокоорганизованной, носящей постоянный характер и действующей по строгим правилам группы интересов. От степени институциализации политической деятельности зависит не только достижение конкретных целей (оно, как правило, тем эффективнее, чем выше степень институциализации), но и воспроизводимость, повторяемость, регулярность каких-либо политических отношений, их закрепление в правилах и нормах.
При анализе политического процесса следует учитывать характер взаимодействия между его субъектами. Здесь важно отметить, что характер взаимодействия во многом зависит от масштаба политического процесса и субъектов. В частности, характер взаимодействия между политической системой и средой будет определяться уровнем эволюционного развития системы и среды, например степенью внутренней дифференциации. В то же время характер взаимодействия между субъектами, в частности между гражданином и определенной партией, будет определяться другими параметрами: институциональными условиями, особенностями партийного развития, местом партии в политической системе, социально-психологическими особенностями развития личности и т.п. В целом, абстрагируясь от специфики политических процессов и субъектов, чаще всего характер взаимодействия между субъектами описывается в терминах конфронтации, нейтралитета, компромисса, союза, консенсуса.
1.5. Особенности политического процесса в России
Политический процесс в России представляет собой широкую палитру политических взаимодействий субъектов, носителей и институтов власти. Они действуют на основе тех ролей и функций, которые задаются системой культуры, традициями, конфессиональной средой, ментальностью общества, особенностями исторического развития, чертами психологического склада этносов и т.д. Обозначенные социальные переменные предполагают определенную интерпретацию политических ролей и функций, заметно отличающуюся от той, которая принята в современных демократиях. Поведение субъектов власти и властных институтов в России имеет иные логику и происхождение.
Первая особенность политического процесса в России состоит в нерасчлененности политики и экономики, социальных и личных отношений. Политика не отделена от других сфер жизни в силу незрелости институтов гражданского общества, которые должны ее ограничивать и контролировать. Несформированность гражданского общества является одной из особенностей политического развития России. В этих условиях политический процесс характеризуется всепроникающей способностью политики, которая пронизывает все сферы жизни общества. Ни один вопрос экономического, социального, духовного развития не решается без вмешательства властных структур.
В условиях перехода России к рыночной экономике статусная дифференциация дополняется социально-экономической, классовой, которая сталкивается с первой. Нарастающее экономическое неравенство в обществе, вызванное перераспределением государственной собственности через приватизацию и акционирование, вступление в свои права института частной собственности формируют разнородную массу политических интересов и выражающих их сил. Прежняя политическая однородность разрушена, теперь ей противостоит государство как организованная сила. Однако, поскольку монополия государства на собственность и ресурсы сокращается, постольку растет желание правящего класса любой ценой сохранить экономическое, политическое влияние, в связи с чем сам правящий класс пытается самоорганизоваться, создать партию власти.
Отсюда вытекает вторая особенность политического процесса в России - отсутствие консенсуса между участниками политического жизни. В России не было традиции консенсуса, и ее невозможно было укоренить за несколько лет реформ. Другая же причина конфликтности политического процесса кроется в различном понимании ценностей свободы и демократии у зарождающихся политических сил, а также в их неравных возможностях активного участия в реформаторском процессе и удовлетворения собственных интересов.
Новые политические силы, представляющие интересы зарождающегося класса предпринимателей, а также работников бюджетных сфер (учителя, медики, инженерно-технические работники и т.д.) имели худшие стартовые позиции при переходе к рыночной экономике, чем, например, работники государственного аппарата, правящая элита, дельцы «теневой экономики». Различные условия старта формировали прямо противоположные устремления и цели этих политических сил. Для отстаивания разнородных политических целей и реализации своих требований политические силы (партии, движения, группы давления) используют широкий арсенал средств, включая незаконные (коррупцию, шантаж, подлог, насилие и т. д.).
Третья особенность политического процесса в России состоит в его неструктурированности и высокой степени совмещения и взаимозаменяемости политических ролей. Обманчиво кажущееся многообразие участников российской политической жизни, поскольку их реальная роль и политические функции достаточно ограниченны. Способности политических партий выражать интересы гражданского общества весьма условны. Во-первых, потому, что интересы гражданского общества только начинают формироваться, а сами партии, кроме лидеров и их ближайших сторонников, мало кого представляют. Во-вторых, современные партии похожи скорее на клиентелы, объединяющие единомышленников вокруг политического деятеля, чем на форму связи власти с гражданским обществом.
Отсутствие дифференциации и специализации политических ролей и функций у субъектов и носителей власти обусловлено российской политической традицией, заключающейся в концентрации власти, господства в одном центре, например, в дореволюционное время - у монарха, а в советское - у властвующей коммунистической партии. Малейшее ослабление политического господства монопольно властвующего органа приводило к конфликтам, потере управляемости социальными процессами и в конечном счете к революциям.
В современных условиях ситуация концентрации политического господства в России не преодолена, несмотря на формально-юридическую декларацию принципа разделения властей и функций. Только теперь большинство политических функций конституционно сконцентрировано в руках президента страны. Сохранение в подобных объемах власти в президентских структурах во многом является результатом несформированности институтов гражданского общества, недифференцированности групп интересов.
Четвертая особенность политического процесса в России выражается в отсутствии интеграции среди его участников, что является следствием отсутствия в обществе единой коммуникационной системы. Вертикально организованный политический процесс функционирует через диалог между властью и обществом, в котором последнее доносит свои требования до властных структур посредством разветвленной системы представительства. Однако подобной системы представительства интересов в России не было, поскольку отсутствует традиция такого диалога. Несформированность институтов гражданского общества не создавала разветвленной системы трансляции требований граждан к властным структурам. В условиях советского тоталитарного режима единственным легальным каналом коммуникации власти и общества была коммунистическая партия. Такая форма позволяла власти контролировать умонастроения большинства общества, целенаправленно формировать их. В период так называемой хрущевской оттепели система представительства расширилась, она была дополнена рядом форм коммуникации, которые имели латентный (скрытый) характер. Так появились диссидентские организации, косвенно представлявшие власти требования определенной части интеллигенции. В этот же период достаточно активно шел процесс формирования групп интересов, связанных с «теневой экономикой».
Не создана разветвленная система представительства интересов и в наши дни. А наибольшими возможностями здесь обладают правящая элита и бюрократия, контролирующие ресурсы и политическое влияние. Партийная система в России еще не в состоянии выступать эффективным каналом трансляции требований от широких социальных общностей к власти. Вероятно, поэтому доминирующей формой политического представительства стали заинтересованные группы, отражающие специфические интересы и требования отраслевого, регионального, этнического характера. Реальные различия в материальном, культурном, этническом, социальном, территориальном аспектах групп и общностей приобретают латентные формы представительства.
Пятая особенность политического процесса в России выражается в том, что в его основе лежит активный политический стиль, состоящий в навязывании обществу нововведений со стороны правительства. Активная роль государства, как в формировании проблем, так и в интеграции интересов различных групп вызвана культурно-религиозной, этнической и политической неоднородностью общества. Эту интеграцию различных субкультур участников политического процесса государство проводит методом навязывания им определенных ценностей и стандартов политической деятельности. Тем самым властные структуры делают поведение субъектов политики предсказуемым.
Во взаимодействии «власть - общество» политическая инициатива принадлежит государству, поскольку оно концентрирует власть и ресурсы в своих руках. Однако отсутствие дифференциации политических ролей и функций институтов государственной власти приводило к тому, что процесс принятия решений был анонимным. Принцип «коллективной ответственности» порождал традицию безответственности политической власти за последствия принимаемых решений. Кроме того, неструктурированность политического процесса обусловливала появление неконституционных органов, которым принадлежало исключительное право на принятие стратегических решений.
Шестой особенностью российского политического процесса является высокая концентрация политической власти и ресурсов в руках правящей элиты, что заставляет контрэлиту и оппозицию оформляться и выступать в качестве радикальных движений, а не политических оппонентов. Острое противоборство правящей элиты и контрэлиты выступает следствием культурно-политической неоднородности самой элиты, разные группы которой ориентируются как на либеральные, так и на социалистические ценности. Идеологическое противостояние дополняется процессом кристаллизации интересов на основе экономических факторов - частной собственности, конкуренции, рынка и т. д. Усиливающееся имущественное неравенство углубляет конфликтность политических взаимодействий. Интеграция сторонников правящей элиты и контрэлиты происходит не на рациональной, а на эмоциональной и символической основе (симпатии или антипатии к лидерам, имиджу, символике и т. д.). Стремление правящей элиты монопольно контролировать политический процесс порождает желание у оппозиции использовать радикальные средства борьбы для того, чтобы заставить официальную власть признать и легитимизировать оппозицию и учитывать ее мнение при выработке политического курса. При этом сохраняющаяся маргинализация общества повышает значение эмоциональных и символических факторов политического взаимодействия. Их преобладание оттесняет на второй план принятие и реализацию конкретных решений. Этим объясняется невысокая динамика реформаторского процесса и слабая эффективность принимаемых политических решений.
Седьмая особенность политического процесса в России заключается в том, что тотальная маргинализация посткоммунистического общества обусловила ситуацию, когда лидеры, чтобы остаться у власти, обращались к помощи более развитых западных стран. С изменений во внешней политике начинал реформы М. С. Горбачев, провозгласив «новое мышление» и «общечеловеческие ценности» основами своего внешнеполитического курса. Такой же логике следовал Б. Н. Ельцин, выступая с доктриной «партнерства во имя мира» с западными странами.
Однако уступки во внешней политике в обмен на финансовую поддержку правящего режима не продвинули страну по пути реформ, а лишь усиливали финансово-экономическую зависимость России от западных стран, ослабляя национальную экономику. Совершенно очевидно, что западные страны не стремятся оказывать технологическую и инвестиционную поддержку, поскольку это может создать в лице России конкурентоспособную державу. Осознав это, руководство современной России стало проводить самостоятельную внешнюю политику, ориентированную, прежде всего, на интересы российского общества.
Литература
- Дарендорф Р. Дорога к себе: демократизация и ее проблемы в Восточной Европе // Вопросы философии. 1990. № 9.
- Дегтярев А.А. Основы политической теории. М. 1998.
- Елисеев С.М. Политические отношения и современный политический процесс в России: Конспект лекций. СПб., 2000.
- Ильин М.В. Ритмы и масштабы перемен (о понятиях «процесс», «изменение» и «развитие» в политологии) // Политические исследования. 1993. № 2.
- Мощелков Е.Н. Переходные процессы в России: Опыт ретроспективно-компаративного анализа социальной и политической динамики. М., 1996.
- Мухаев Р.Т. Политология: учебник для студентов юридических и гуманитарных факультетов. – М., 2000. С.345-378.
- Политический процесс: вопросы теории. М., Луч. 1994.
- Политический процесс в России: современные тенденции и исторический контекст. М., 1995.
- Современный политический процесс в России. М., 1998.
- Соловьев А.И. Политология: Политическая теория, политические технологии: Учебник для студентов вузов. – М., 2001. С.288-296.
- Теория политики: Курс лекций: В 3-х ч. Ч.3. / Авт.-сост. Н.А.Баранов, Г.А.Пикалов. СПб., 2003.
- Тихонова Н.Е. Мировоззренческие ценности и политический процесс в России / / Общественные науки и современность. 1996. № 4.
- Шутов А.Ю. Типология политических процессов // Вестник Моск. ун-та. Серия 12. Социально-политические исследования. 1994. № 2.
Лекция 2. Политическая власть в России: проблема легитимности
2.1. Роль политической власти в России
Власть – ключевой вопрос политики, занимающий центральное место в политической науке. Поэтому для ориентации в современных политических реалиях необходимо понимание смысла данной категории, причин необходимости политической власти для общества, ее легитимности, ресурсов, выполняемых функций. Изучение механизмов реализации власти необходимо для осмысления современного состояния России.
Власть в России постоянно стремилась к трансформации исторического сознания и менталитета, пытаясь создать соответствующие структуры, оправдывающие ее деятельность. Такими доминирующими структурами стали прежде всего этатизм и патернализм , которые являются в известной степени универсальными в массовом сознании российского народа.
Под этатизмом понимается: 1) термин, употребляемый для характеристики государства как высшего результата и цели общественного развития; 2) процесс усиления роли государства в экономической и политической жизни общества.
Патернализм – это отеческая забота со стороны государства по отношению к своим гражданам.
Отношение к государственной власти в России обусловливается этатистским представлением о необходимости сохранения политического единства и социального порядка. И этот этатистско-патерналистский порядок является реальным основанием соединения разнородных национальных традиций и культур. Поэтому дуализм общественного бытия в России имеет иную природу, чем на Западе. Он выражается в первую очередь в таких конфликтных тенденциях, где одной из сторон всегда выступает универсальная и автономная государственность. Это — конфликт между государственностью и регионализмом, государственностью и национальными культурными традициями, государственностью и социальными общностями.
С этой точки зрения характер российского общества в отличие от западноевропейского определяется не столько соглашением подданных и государственной власти об обоюдном соблюдении законов, а молчаливым сговором об обоюдной безнаказанности при их нарушении. Поэтому в российской цивилизации, где стороны перманентно нарушали законы, государство выступало не примиряющим, а усмиряющим началом, а подданные — безмолвствующим большинством или бунтарями.
Патернализм берет начало со времен Петра I , когда в России складывается особый тип государства, символом которого стало «отеческое», бюрократическое попечительство «вождя-государя» и государственной власти о благе народа, общественной и личной пользе своих подданных.
Кроме того, следует учитывать и своеобразие сложившегося еще в эпоху Московского царства « вотчинного государства ». Московские князья, русские цари, а затем советские вожди, обладавшие огромной властью, были убеждены в том, что вся страна является их собственностью, так как создавалась, строилась и перестраивалась по их повелению.
Еще в Московском государстве сложилось особое представление о том, что именно власть рождает собственность и что все живущие в России являются государевыми слугами, находящимися в прямой и безусловной от царя зависимости и не имеющими возможности претендовать ни на собственность, ни на какие-либо неотъемлемые личные права. Это представление, пронизав все институты государственной власти, придало им характер «вотчинного государства», аналоги которого можно было найти на Востоке, но подобия его не было в Европе.
Одним из центральных моментов в процессе формирования Московской субцивилизации, ее политической культуры и национально-государственной идеи был социально-экологический кризис XIV в., спровоцированный демографическим ростом, неблагоприятными климатическими условиями, чрезмерной антропогенизацией ландшафта, что привело к резкому сокращению технико-экономических возможностей подсечно-огневого земледелия.
Этот кризис заставил русских людей выйти из леса, превратив их в сельских и деревенских. Они оказались вовлеченными и хозяйственно, и культурно в состав соседской общины, а через церковь и государство — в жизнь всего российского социума. Постепенно стала преодолеваться «разорванность» общества и культуры на две части — мира крестьян-полуязычников (жителей лесов), хозяйствовавших по технологии подсечно-огневого земледелия, и христианско-православного мира князей, церкви, горожан, крестьян ополий, территорий пашенного земледелия.
Со времен Московского государства стало работать универсальное правило: если сами люди не могут остановить падение уровня и качества жизни, то общество передает государству право на проведение радикальных реформ. При этом предполагается «пересмотр» если не всей системы культурных ценностей, то по крайней мере некоторых базовых ее элементов.
Это позволило московским князьям присвоить неограниченные права по отношению к обществу и предопределило перевод его в мобилизационное состояние. Его основу составили внеэкономические факторы государственного хозяйствования, экстенсивное использование природных ресурсов, ставка на принудительный труд, внешнеполитическая экспансия и народная колонизация.
Российская цивилизации перешла на иной, чем Западная Европа, генотип социального развития. Если западноевропейская цивилизация в это время сменила эволюционный путь развития на инновационный, то Россия перешла от эволюционного к мобилизационному, который осуществлялся за счет сознательного и насильственного вмешательства государственной власти в механизмы функционирования общества.
Мобилизационный тип развития представляет собой один из способов адаптации социально-экономической системы к реальностям изменяющегося мира и заключается в систематическом обращении в условиях стагнации или кризиса к чрезвычайным мерам для достижения экстраординарных целей, представляющих собой выраженные в крайних формах условия выживания общества и его институтов.
Испытывая постоянное давление с Запада и Востока, Россия ощущала непрерывную потребность в обороне. Поэтому Московское государство с самого начала формировалось как « военно-национальное », основной движущей силой развития которого была постоянная потребность в обороне и безопасности, сопровождавшаяся усилением политики внутренней централизации и внешней экспансии.
Такая политика обеспечивала территориально-государственную целостность российского общества и блокировала тенденции к дезинтеграции. Осуществлялось это в первую очередь с помощью насилия со стороны государственной власти, принуждавшей население принимать любые лишения при решении задач мобилизационного развития. Отсюда проистекали деспотические черты государственной власти, опиравшейся в основном на военную силу и военные методы управления.
Поэтому одной из особенностей мобилизационного развития России было доминирование в ее истории политических факторов и, как следствие, гипертрофированная роль государства в лице центральной власти. Это нашло выражение в том, что правительство, ставя определенные цели и решая проблемы развития, постоянно брало инициативу на себя, систематически используя при этом различные меры принуждения, опеки, контроля и прочих регламентации.
Специфика состояла также в том, что особая роль внешних факторов вынуждала правительство выбирать такие цели развития, которые постоянно опережали социально-экономические возможности страны. Поскольку эти цели не вырастали органическим образом из внутренних тенденций ее развития, то государство, действуя в рамках старых общественно-экономических укладов, для достижения «прогрессивных» результатов прибегало в институциональной сфере к политике «насаждения нового сверху» и к методам форсированного развития экономического и военного потенциала.
Государственная власть в России играла в истории России двойственную роль. С одной стороны, она превратила Россию в великую державу, при этом перманентно прибегая к антигуманным средствам управления, зачастую от имени народа уничтожая многие тысячи и даже миллионы людей.
С другой стороны, в России сама государственная власть становилась непосредственной причиной кризиса государственности и даже развала государства. За четыре столетия российская цивилизация пережила три национально-государственные катастрофы: в ходе первой смуты 1598—1613 гг. прекратили существование и династия Рюриковичей, и российская государственность; вторая смута 1917—1921 гг. покончила с монархическим государством и династией Романовых; результатом третьей смуты 1990-х гг. стал развал СССР.
Основой любой державности является ставка на силу и экспансию, при этом часто «державный» аппетит превосходит реальные возможности государства, что, в конце концов, подрывает силы нации и вызывает кризис государственности.
Отчужденность общества и государственной власти, достигающая своего предела накануне кризиса российской государственности, во многом объясняет и то равнодушие, с которым российское общество воспринимает падение политических режимов, и ту способность русских людей отвернуться от власти в трудную для нее минуту, и ту их готовность проявить себя самым неожиданным и радикальным образом на крутых поворотах истории. Так было и в начале XVII века, и во время свержения самодержавия в России, и в период крушения коммунистического режима в СССР.
Как показывает исторический опыт, в тех странах, где государство контролировалось гражданским обществом, развитие шло по наиболее эффективному пути, и политические режимы оказывались наиболее стабильными, потому что при всех кризисах государственная власть могла надежно опереться на социальный фундамент в виде этого общества.
Еще одна особенность государственной власти связана с проведением в России реформ «сверху».
История России — это непрерывный процесс реформ, революций и перестроек, неизменно сопровождавшихся контрреформами и контрреволюциями. В эпоху реформации всегда есть открытые противники преобразований, однако результаты реформ зависят, прежде всего, от реакции на них со стороны управляемых.
Реформы в России задумывались и проводились «сверху» в специфических условиях, которые в современной литературе получили название социокультурного раскола. Реформаторская элита с инновационным типом культуры, в основе которого — критический целерациональный, технократический стиль мышления, была больше озабочена целями развития и его организационными формами, чем ценностными ориентациями людей. Ей казалось, что посредством административного воздействия на сложившуюся ситуацию достаточно человека поставить в особые организационные условия, чтобы он вынужденно или с сознанием необходимости, изменив свои жизненные установки, стал решать новые задачи.
Большинству русских людей присущ ценностно-рациональный стиль мышления и поведения, для них важны не столько цели и результаты, сколько смысл преобразований. В иерархии ценностей русского человека ведущее место отводится справедливости, трактуемой в нравственно-уравнительном смысле, понимаемой как возможность быть хозяином самому себе. В этой иерархии далеко не первое место принадлежит труду, который в производственной этике человека рассматривается как обязанность и повинность.
Поэтому попытки трансформировать основы экономической, социальной и политической жизни России без изменения культуры как духовного кода жизнедеятельности подавляющего большинства ее населения приводили к социокультурному отторжению реформ, по мере того как они создавали ситуацию фрустрации или дискомфорта. Это сопровождалось кризисом государственной власти и заканчивалось контрреформами «сверху» или революциями «снизу».
Контрреформы были реакцией правительства в условиях пассивного общественного противодействия на результаты преобразований и попыткой, чаще всего стихийной, привести их цели и средства в соответствие с социокультурной средой.
Опыт реформ в России и других странах свидетельствует о том, что для успешного их проведения требуется соблюдение по крайней мере двух условий.
Во-первых, реформы должны соответствовать социокультурному пространству, в котором они осуществляются, то есть быть санкционированы ментальностью различных социальных групп и культурными архетипами индивидов. Если инновации не воспринимаются как необходимое и конструктивное, не вызывают положительных эмоций, а, наоборот, провоцируют массовое дискомфортное состояние, то это может вызвать всплеск социальной агрессивности у определенной части населения.
Во-вторых, реформы могут успешно проводиться только легитимной государственной властью, которая в состоянии согласовать ценностные ориентации различных групп населения по поводу целей и средств преобразований и не допустить перерастания социокультурных противоречий раскола в необратимый процесс социально-политической дезорганизации.
Эти два условия проведения реформ тесно связаны между собой, поскольку речь идет прежде всего о ценностном обосновании социальных инноваций и реформаторской деятельности самой государственной власти.
2.2. Легитимность и делегитимация государственной власти в России
Государственную власть можно рассматривать как способ управления общественными процессами с помощью общеобязательных средств регламентации правил и норм социального взаимодействия и поведения. Существует две модели государственной власти: 1) авторитарно-властного господства и 2) авторитетно-властного полномочия В первой модели доминируют механизмы принуждения и насилия, во второй — убеждения и влияния.
Государственная власть в выполнении своих функций может основываться на силе или легитимности. В первом случае «управляющие» стремятся реализовать принятые решения вопреки желанию «управляемых», во втором, наоборот, — опираясь на их добровольное согласие или даже солидарность. Государственная власть не может долгое время опираться на силу: «штыки хороши всем, кроме одного, — на них нельзя сидеть» (Ш. Талейран). Такая власть не может быть в длительной перспективе социально-эффективной, ибо «управляемые» внутренне не расположены к реализации принятых властью решений.
Поэтому государственная власть, чтобы быть успешной, должна быть прежде всего легитимной. Власть легитимна в том случае, если «управляемые» признают за ней право управлять вообще, и именно так, как это делается в данный момент. Юридически правовая законность свидетельствует о легальности власти.
Легитимация государственной власти представляет собой взаимообусловленный процесс, с одной стороны, «самооправдания» и рационального обоснования собственной власти со стороны «управляющих», с другой — «оправдания» и признания этой власти со стороны «управляемых».
Легитимность государственной власти не может носить всеобщего характера, поскольку в обществе всегда есть социальные группы, которые негативно относятся к ней и ее политике.
Легитимность обладает свойством изменять свою интенсивность, т.е. характер и степень поддержки власти (и ее институтов), поэтому можно говорить о кризисах легитимности. Под кризисами понимается такое падение реальной поддержки органов государственной власти или правящего режима в целом, которое влияет на качественное изменение их ролей и функций. В настоящее время не существует однозначного ответа на вопрос: есть ли абсолютные показатели кризиса легитимности или это сугубо ситуативная характеристика политических процессов? Так, ученые, связывающие кризис легитимности режима с дестабилизацией политической власти и правления, называют в качестве таких критериев следующие факторы:
- невозможность органов власти осуществлять свои функции или присутствие в политическом пространстве нелегитимного насилия (Ф. Били);
- наличие военных конфликтов и гражданских войн (Д. Яворски);
- невозможность правительства адаптироваться к изменяющимся условиям (Э. Циммерман);
- разрушение конституционного порядка (С. Хантингтон);
Сторонники ситуативного рассмотрения причин кризисов легитимности чаще всего связывают их с характеристикой социокультурных черт населения, ролью стереотипов и традиций, действующих как среди элиты, так и среди населения, попытками установления количественной границы легитимной поддержки (оперируя при этом цифрами в 20—25% электората). Возможно, такие подходы в определенной степени опираются на идеи Л. С. Франка, который писал: «Всякий строй возникает из веры в него и держится до тех пор, пока хотя бы в меньшинстве его участников сохраняется эта вера, пока есть хотя бы относительно небольшое число "праведников" (в субъективном смысле этого слова), которые бескорыстно в него веруют и самоотверженно ему служат».
В качестве основных источников кризиса легитимности правящего режима можно назвать уровень политического протеста населения, направленного на свержение режима, а также свидетельствующие о недоверии режиму результаты выборов, референдумов, плебисцитов. Эти показатели свидетельствуют о «нижней» границе легитимности, за которой следует распад действующего режима и даже полной смены конституционного порядка. К факторам, определяющим ее «верхнюю» границу, т.е. текущее, динамичное изменение симпатий и антипатий к властям, можно отнести: функциональную перегруженность государства и ограниченность ресурсов властей, резкое усиление деятельности оппозиционных сил, постоянное нарушение режимом установленных правил политической игры, неумение властей объяснить населению суть проводимой им политики, широкое распространение таких социальных болезней, как рост преступности, падение уровня жизни и т.д.
Особенностью кризиса легитимности государственной власти в России, являяется также утрата национально-государственной идеи, или с тем, что эта идея переставала выполнять присущие ей функции: 1) быть социально-интегрирующим фактором; 2) служить оправданием существующего политического режима и социального порядка; 3) формулировать консолидирующие цели общества.
В целом же урегулирование кризисов легитимности должно строиться с учетом конкретных причин снижения поддержки политического режима в целом или его конкретного института, а также типа и источника поддержки. В качестве основных путей и средств выхода из кризисных ситуаций можно назвать следующие:
- поддержание постоянных контактов с населением;
- проведение разъяснительной работы относительно своих целей;
- усиление роли правовых методов достижения целей и постоянного обновления законодательства;
- уравновешенность ветвей власти;
- соблюдение правил политической игры без ущемления интересов участвующих в ней сил;
- организация контроля со стороны организованной общественности за различными уровнями государственной власти;
- укрепление демократических ценностей в обществе;
- преодоление правового нигилизма населения и т.д.
2.3. Легитимность государственной власти в СССР
Легитимность политической власти в СССР определялась рядом факторов, которые сплачивали советский народ и оправдывали действия власти. Таким важнейшим фактором являлась национально-государственная идея, которая носила сакральный характер.
Сакральный характер этой идее придавала вера в то, что социализм является необходимой и неизбежной стадией развития человеческого общества, и эта истина уже доказана марксистско-ленинской наукой и исторической практикой.
Высшим принципом провозглашалось служение народу, а священным долгом — защита социалистического Отечества. Другим важным компонентом этой национально-государственной идеи советской эпохи были идеологемы: «Торжество дела социализма и коммунизма во всем мире — неизбежно», «СССР — оплот мира и социального прогресса».
Используя весь свой пропагандистский аппарат, всю мощь тоталитарной, а затем авторитарной власти, партократическое государство в СССР последовательно внедряло в массовое сознание постулаты этой национально-государственной идеи. Эти постулаты, налагаясь на культурные архетипы и социалистическую ментальность советских людей, на традиционную веру в возможность построения (коммунизма, общества справедливости и достатка) на земле, выливались в поток солидарности общества с «партией-государством».
Культ вождя-генсека, руководство Коммунистической партией всеми сторонами жизни социалистического общества воспринимались многими советскими людьми долгое время как вполне нормальное явление. Во-первых, культ вождя и партии позволял персонифицировать общественные достижения и чаяния, связывать их непосредственно с мудрым руководством «направляющей» силы общества. Во-вторых, советским людям в социоцентристском социалистическом обществе это доставляло определенный социальный и моральный комфорт, что соответствовало легитимации власти.
Мощная пропаганда и конформизм значительной части советских людей, с одной стороны, создавали иллюзию непосредственной сопричастности «великим свершениям». Это позволяло простому человеку идентифицировать себя с «партией-государством», возбуждало у него чувство солидарности с ней. И это чувство усиливалось благодаря тому, что «партийно-государственная власть» в СССР всегда стремится декларировать популярные и понятные для людей цели. С другой стороны, советский человек, попадая в сферу государственного патернализма, «с чувством глубокого удовлетворения» вручал свою судьбу социалистическому государству, а вместе с этим перекладывал на него и всю ответственность за происходящее в стране. В советскую эпоху это служило мощным фактором легитимации партийно-государственной власти.
Большую роль в ее легитимизации играла также ассоциация власти с национальными символами, признание ее вначале «рабоче-крестьянской», а затем «народной», убеждение большинства советских людей в том, что именно эта власть наилучшим способом учитывает их интересы и чаяния. В результате советским людям долгое время казалось, что в нашей стране может существовать только такая власть и никакая другая.
Любой власти, особенно если она социально неэффективна и к тому же репрессивна, важно заручиться «одобрением» со стороны народа на осуществление конкретной внутренней и внешней политики. Легче всего добиться согласия народа с властью тогда, когда люди ощущают угрозу обществу со стороны «внутренних» или «внешних» сил.
При И.Сталине широкое распространение получили идеологические клише о «враждебном империалистическом окружении» и прямо ставилась задача «выживания любой ценой». Много говорилось в то время о неизбежности новой войны, похода объединенного Запада против первого в мире социалистического государства. Мы должны, говорил И Сталин, ликвидировать отставание от Запада в 10 лет, иначе нас сомнут, и это делало форсированные программы индустриализации и коллективизации вполне обоснованными и легитимными.
Идеологема «осажденной крепости» в массовом сознании вполне оправдывала и репрессии против «врагов народа», и помощь коммунистам Запада, и «сговор» с фашистской Германией.
В процессе легитимации особое значение приобретает выдвижение хилиастических целей, весьма неопределенных, но, по сути своей, мессианских. В частности, на всем протяжении советской истории людям внушали, что первому в мире социалистическому государству предначертано выполнить всемирно-историческую миссию — привести человечество к светлому будущему.
Легитимация через будущее делала неизбежным инструментальном подход к реалиям сегодняшнего дня, ибо современность — это только трамплин для пути в завтра Поэтому неважно, эффективна ли власть в обеспечении достойного уровня жизни народа, главное в том, насколько ее деятельность соответствует целям этой миссии, как далеко она продвинулась в их достижении. При этом именно власть определяла критерии «успешного» продвижения к цели, благодаря чему она располагала мощным символическим капиталом, способным обеспечить максимальное согласие народа с властью, а значит и ее легитимацию.
В советское время в качестве аргументов легитимации широко использовалась акцентирование внимания на успехах социалистического строительства как доказательстве эффективности партийно-государственной власти и способности ее к руководству. Такой способ легитимации был достаточно эффективен в условиях временной самоизоляции советского государства и фальсификации дореволюционной истории. По мере того как советские люди получали все большие возможности для расширения контактов с Западом, а советские историки — для более объективного освещения прошлого, легитимация через успех превращалась в фактор делегитимации партийно-государственной власти.
В середине 80-х гг., когда был взят курс на перестройку, легитимность партийно-государственной власти в СССР усилилась, благодаря прежде всего тому, что советский народ ждал перемен «сверху», и поэтому решимость нового генсека М. Горбачева приступить к обновлению страны встретила поддержку со стороны населения.
Советским людям такое обновление было предложено в виде концепции перестройки как завершения дела революции, начатого Великим Октябрем, путем ускорения социально-экономического развития советского общества на основе использования новейших достижений НТП, приобщения его к общечеловеческим ценностям, перехода к демократическому «социализму с человеческим лицом».
Однако к концу 80-х гг. начался кризис легитимации курса перестройки, поскольку эйфория от «захватывающих дух» глобальных замыслов быстро прошла, а результаты преобразований оказались явно не соответствующими ожиданиям советских людей.
Августовские события
2.4. Легитимность государственной власти в современной России
В начале 90-х гг. перспектива «стать собственником», в кратчайшие сроки «повысить жизненный уровень», обрести «долгожданную свободу и справедливость» была настолько заманчивой, что выбранный путь шоковой терапии большинством населения воспринимался как неприятный, но необходимый шаг. Легитимность государственной власти и авторитет Президента Б Ельцина был настолько высок, что ему Верховный Совет Российской Федерации предоставил даже дополнительные полномочия на время проведения «болезненных» реформ. Согласно опросам общественного мнения осенью
Однако по мере стремительного роста цен, проведения жесткой бюджетной и денежно-кредитной политики и сворачивания социальных программ, приватизации, «обвального» сокращения производства, роста безработицы, резкого падения жизненного уровня значительной части населения легитимность государственной власти падала, а в конце
Кризис легитимности государственной власти в современной России вызван несколькими факторами: использованием реформаторами такой модели модернизации, которая ориентируется на положительные примеры других стран, без выяснения того, какие ценностные ориентации, духовные интенции жизнедеятельности людей скрываются за их достижениями; проведением реформ на основе нормативистского, программно-целевого подхода в управлении, слабо учитывающего социокультурные возможности управляемой системы; иллюзией о всесильности власти.
В начале 1996 т. рейтинг Президента Российской Федерации, ассоциированный в сознании россиян с выбранным политическим и социально-экономическим курсом, достиг критически низкой отметки, что свидетельствовало о кризисе легитимности государственной власти в стране.
Выбор социальных приоритетов экономического развития, «заверения» в верности курсу демократических реформ, кадровые перестановки в верхних эшелонах государственной власти, осуществленные в ходе предвыборной президентской кампании
С цивилизационной точки зрения кризис легитимности государственной власти в России вызван кризисом этатизма и патернализма, как основных принципов нормативно-ценностного порядка, сливающегося в российской цивилизации с государственностью.
В социальном плане кризис легитимности политической власти в России обусловлен, с одной стороны, скептицизмом и недовольством значительной части населения деятельностью государственной власти, а также политических партий, представляющих конкретные группы интересов; с другой стороны, слабостью самой власти, ее неспособностью эффективно решать актуальные проблемы современной российской действительности. Сложилась ситуация, описанная в теориях «государственной перегрузки» (Бриттэн и Нордхауз), «узаконения кризиса» (Хабермас).
Эти теории объясняют падение легитимности политической власти двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что государственная власть берет на себя гораздо больше обязательств, чем способна выполнить; а во-вторых, тем, что правительство и партии, особенно в ходе предвыборных кампаний, дают гораздо больше обещаний, чем могут выполнить. Безответственность правительства, партий, политических лидеров ведет к разочарованию и скептицизму в массовом сознании, а следовательно, и к утрате политической властью легитимности.
Государственная власть в России, чтобы быть легитимной, должна соответствовать в той или иной мере разным культурным типам: архаическому — древнерусскому народному типу; традиционалистскому — православно-славянскому и общественно-социалистическому; современному — либерально-западному типу культуры.
О кризисе легитимности государственной власти в современной России свидетельствует потребность в нравственной политике. В стране складывается ситуация, когда в общественном мнении начинает преобладать представление о том, что все трудности, переживаемые страной, напрямую связаны с нечестностью, обманом, коррупцией и воровством на всех этажах социально-политической иерархии. На волне массового нравственного негодования рождается мысль, что стоит положить конец разворовыванию страны и грабежу народа, как все наладится и все проблемы разрешатся сами собой.
В современной России существует целый ряд обстоятельств, побуждающих людей рассматривать государственную власть только сквозь призму нравственных ценностей: крайне неудовлетворительное положение значительной части населения, вызывающее дискомфорт, раздражение и озлобленность; уверенность в том, что политическая власть утратила способность что-либо изменить «сверху», и убежденность общества в собственной «праведности», в том, что само оно никоим образом неповинно в «бедах» и «неурядицах» в стране; наличие в обществе демагогических политических сил и деятелей, обличающих безнравственность политиков, находящихся у власти, и проповедующих честность в политике; регулярное появление в структуре государственной власти виновников, легко «подставляемых» самой властью, на которых возлагается ответственность за все тяготы народной жизни.
Значительная часть населения в нашей стране начинает поворачиваться к идее «честности» власти как единственно возможному средству наладить жизнь и навести порядок в стране.
Кризис легитимности политической власти в современной России обусловлен также тем, что сама власть располагает ограниченными возможностями использования тех или иных факторов легитимации.
В большей мере легитимность политической власти в современной России приобретена благодаря правильному способу формирования властных институтов, каким явились президентские выборы 1996 и 2000 гг., парламентские выборы 1993, 1995, 1999 и 2003 гг., в ходе которых в известной мере произошло дистанцирова-ние должности от ее носителя, личного авторитета от авторитета должности, ибо в сохранении должности Президента многим россиянам видится гарантия успешной реформации России.
Другое направление легитимации связано не столько с постановкой и обоснованием «великих целей», сколько с поиском эффективных способов решения насущных проблем российского общества.
Если сравнить три ветви государственной власти в современной России, то их легитимация имеет разные основания. Президентская власть как власть верховная легитимируется в основном культурным архетипом и соотносится прежде всего с нравственным идеалом Правды, основанном на патриархальном этатизме, вере в «чудо» со стороны умеренно-авторитарного лидера, наделяемого в определенной мере харизматическими чертами. Президентская власть как власть верховная в русском культурном архетипе во многом деперсонифицирована: должность и «образ» Президента в нем синкретичны, поэтому о качествах Президента судят, исходя не из того, какими качествами он реально обладает, а из того, какими должна обладать высшая власть. В силу этого уровень легитимности президентской власти в России всегда будет выше уровня легитимности других ветвей государственной власти.
Легитимность исполнительной власти, правительства в России, наоборот, санкционируется менталитетом и носит сознательно-оценочный характер, соотносясь через понятие социальной эффективности. В настоящее время за этим понятием скрывается способность правительства проводить политику, соответствующую ожиданиям различных групп населения и поддерживать в обществе социальный Порядок.
Законодательная власть, российский парламент, в русской ментальности воспринимается как «говорильня», большинство населения не связывает с ним своих надежд. Легитимация представительных учреждений государственной власти в русской ментальности осуществляется через соотнесение их деятельности с принципом соборности как «воли к согласию», а не «воли к власти».
Легитимность политической власти в современной России базируется, в первую очередь, на ожиданиях народа, связанных с личностью президента, установлением политической стабильности, демонстрацией власти своих шагов, направленных на повышение уровня жизни людей, постановке такой проблемы Президентом России, ускорением экономического развития страны, перераспределением денежных средств от богатых к бедным слоям населения, создание законодательной базы, необходимой для проведения этих преобразований в обществе, эффективной работе законодательной и исполнительной ветвей власти.
Такие шаги, подкрепленные реальными результатами, являются необходимым условием для признания со стороны граждан России права власти руководить государством.
Литература
- Арт амонов В. Катастрофы в истории российской государственности // Общественные науки и современность. 1994. № 3.
- Верт Н. История советского государства. 1900—1991гг. М., 1992.
- Волков Ю., Лубский А., Макаренко В., Харитонов Е. Легитимность политической власти: Методологические проблемы и российские реалии. М., 1996.
- Ефимов В.И. Власть в России. М. , 1996.
- Оболонский А.В. Драма российской политической истории: Система против личности. М., 1994.
- Политология в вопросах и ответах: Учебное пособие для вузов / Под ред. проф. Ю.Г.Волкова. – Гардарики, 2001.
- Российская историческая политология. Курс лекций: Учебное пособие / Отв. ред. С.А.Кислицын. Ростов н/Д., 1998.
- Согрин В. Политическая история современной России. 1985—2001: От Горбачева до Путина. М., 2001.
- Теория политики: Курс лекций: В 3-х ч. Ч.1. / Авт.-сост. Н.А.Баранов, Г.А.Пикалов. СПб., 2003.
- Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. СПб., 1992.
- Щербинин А.И. Через полицеизм к тоталитаризму // Полис. 1994. № 1.
- Эффективность государственной власти и управления в современной России. Ростов н/Д, 1998.
Лекция 3. Современная реформа политической власти в России
3.1. Конституционные основы принципа разделения властей в России
Принцип разделения властей является важнейшим элементом функционирования демократического государства, исключающим возможность соединения законодательной, исполнительной и судебной власти в одних руках. Теория разделения властей была создана такими исследователями политики, как Дж. Локком, Ш. Монтескье, А. Гамильтоном, Д. Мэдисоном, Д. Джеем и др.
Согласно теории разделения властей: 1) законодательная, исполнительная и судебная власть предоставляются различным людям и органам в соответствии с Конституцией; 2) все власти равны перед законом и между собой; 3) никакая власть не может пользоваться правами, предоставленными Конституцией другой власти; 4) судебная власть независима от политического воздействия, судьи несменяемы, независимы, неприкосновенны и подчиняются только закону.
Разделение властей является характерным признаком правового государства, гарантией его функционирования. Оно обеспечивается механизмом «сдержек и противовесов», под которым понимается частичное совпадение полномочий трех властей.
Кроме того, разделение власти на три ветви в государстве обуславливается необходимостью: четкого определения функций, компетенции и ответственности различных государственных органов; обеспечения возможности контролировать государственными органами друг друга на конституционной основе; эффективной борьбы со злоупотреблениями властью. Реализация принципа разделения властей всегда сопровождается свободой средств массовой информации.
Впервые свое юридическое оформление принцип разделения властей нашел в Конституции США (
В Российской Федерации этот принцип также закреплен в Конституции, где говорится, что «государственная власть в Российской Федерации осуществляется на основе разделения на законодательную, исполнительную и судебную. Органы законодательной, исполнительной и судебной власти самостоятельны» (ст.10).
Конституция определяет построение системы высших органов государственной власти Российской Федерации. Законодательная власть на уровне Федерации возлагается на Федеральное Собрание. Исполнительную власть осуществляет Правительство Российской Федерации. Судебная власть осуществляется Конституционным, Верховным, Высшим Арбитражным и другими судами Российской Федерации.
Опыт многих стран, давно установивших разделение власти, свидетельствует о том, что его важным элементом является определенный баланс полномочий между главой государства и парламентом, контролирующим правительство.
Институт президентства в России характеризуется большим объемом полномочий. Тем не менее президентская власть при всей ее внушительности не опирается на какую-либо властную структуру. Существует ряд органов, формируемых президентом, оказывающих существенное влияние на государственную политику, например, Совет Безопасности и Администрация Президента.
Федеральное Собрание России является как бы «самоопределившимся органом». Депутаты Государственной Думы, зачастую пренебрегают предписаниями принципа разделения властей, пытаясь присвоить прерогативы президентской или исполнительной власти. Во многом это объясняется тем, что вопреки конституционной практике, существующей во многих демократических государствах, Государственная Дума в России лишена контроля над исполнением законов и не участвует в формировании федерального правительства, за исключением назначения его главы.
Равновесие между ветвями власти в России нарушается также в силу того, что авторитет исполнительной власти недостаточно высок. Ей приходится постоянно сталкиваться с огромным количеством проблем в условиях огромных размеров страны, сложности ее социально-экономической и политической жизни и гигантского разнообразия региональных особенностей в России.
В начале нового столетия появилась тенденция к согласованной работе между законодательной и исполнительной ветвями власти, что явилось результатом кропотливой работы президента по стабилизации политической ситуации в стране.
Несмотря на большие перемены, произошедшие в работе судебной власти, значительная часть населения не доверяет ей и не верит в справедливость правосудия, считая ее ангажированной.
Эти особенности разделения властей оказывают существенное влияние на функционирование государственной власти в современной России.
3.2. Конституционные основы деятельности Президента Российской Федерации
В буквальном смысле слово «президент» в переводе с латинского означает «сидящий впереди». В государствах с республиканской формой правления президент является либо главой государства и исполнительной власти, либо только государства.
Институт президентской власти в России имеет сравнительно короткую историю. Пост избираемого всенародно Президента РСФСР был установлен в соответствии с результатами всероссийского референдума в марте
Президент является гарантом Конституции России, прав и свобод человека и гражданина. Он представляет Россию внутри страны и на международной арене, определяет основные направления внутренней и внешней политики государства.
Президент России избирается на четыре года гражданами России на основе всеобщего равного и прямого избирательного права при тайном голосовании. Президентом может быть избран гражданин России не моложе 35 лет, постоянно проживающий в стране не менее 10 лет. Одно и то же лицо не может быть Президентом России более двух сроков подряд.
Президент России, в соответствии с Конституцией, назначает выборы в Государственную Думу, распускает Государственную Думу, назначает референдум, вносит законопроекты в Государственную Думу, подписывает и обнародует федеральные законы.
Президент назначает с согласия Государственной Думы Председателя Правительства Российской Федерации и имеет право председательствовать на заседаниях Правительства. Он же имеет право принять решение об отставке Правительства.
Президент представляет Государственной Думе кандидатуры на должности (назначение и освобождение): Председателя Центрального банка Российской Федерации; Председателя Счетной палаты и половины состава ее аудиторов; Уполномоченного по правам человека.
Президент рассматривает решение Государственной Думы о недоверии Правительству; согласует с Советом Федерации назначение и освобождение от должности: Генерального прокурора Российской Федерации; судей Конституционного Суда, Верховного Суда, Высшего Арбитражного Суда.
Президент России, осуществляя руководство внешней политикой России, подписывает международные договоры и грамоты.
Президент является Верховным Главнокомандующим Вооруженными Силами России, вводит на территории страны военное положение.
Президент, при определенных обстоятельствах, вводит чрезвычайное положение, решает вопросы гражданства России и осуществляет помилование.
Президент России обладает неприкосновенностью. Он может быть отрешен от должности Советом Федерации по инициативе Государственной Думы. Однако процедура отрешения чрезвычайно сложна.
Конституционные основы деятельности Президента Российской Федерации отличаются от конституционных основ деятельности президентов в других странах.
Так, в США Президент, которым может быть только прирожденный гражданин страны, возглавляет систему исполнительной власти и избирается путем косвенных выборов, т.е. коллегией выборщиков.
Во Франции Президент республики является гарантом Конституции, обладает правом роспуска Национального Собрания, правом назначения референдума и осуществляет помилование.
В ФРГ Президент лишь представляет государство на международной арене и также осуществляет право помилования.
Под руководством Президента России в стране проводятся реформы, направленные на демократизацию и либерализацию, создание гражданского общества и правового государства. Однако цена этих реформ оказалась очень высокой: в 1990-х гг. произошло падение промышленного и сельскохозяйственного производства, оказалась разрушенной система социальной защиты, у большинства населения ухудшилось материальное положение по сравнению с дореформенным периодом. Реформы были проведены в интересах небольшой части населения. Лишь в последние годы начался рост промышленного производства, произошла некоторая политическая стабилизация, но страна по-прежнему остается бедной с большим количеством нерешенных проблем..
Все это дает основание оппозиции утверждать, что Конституция Российской Федерации предоставила Президенту слишком много прав и обязанностей, поэтому необходимо перераспределение полномочий между Президентом и другими ветвями власти.
3.3. Конституционные основы деятельности Федерального Собрания Российской Федерации
Статья 94 Конституции России гласит: «Федеральное Собрание — парламент Российской Федерации — является представительным и законодательным органом Российской Федерации». Данное определение характеризует сущность, юридическую природу и функции этого органа государственной власти.
Из определения Федерального Собрания как парламента следует, что этот орган должен выступать в качестве коллективного выразителя интересов и воли российского народа, который является носителем суверенитета и единственным источником власти в стране. Исходя из принципа разделения властей, российский парламент представляет законодательную ветвь государственной власти в России.
Федеральное Собрание состоит из двух палат — Совета Федерации и Государственной Думы. В Совет Федерации входят по два представителя от каждого субъекта России: по одному от представительного и исполнительного органов государственной власти. В Государственную Думу входят 450 депутатов, избираемых на основе смешанной избирательной системы. Каждая из палат обладает своими полномочиями, которые в основном соответствуют прерогативам зарубежных парламентов.
В частности, к ведению Совета Федерации относится:
- утверждение изменения границ между субъектами Российской Федерации;
- утверждение Указа Президента Российской Федерации о введении военного и чрезвычайного положения;
- решение вопроса о возможности использования Вооруженных Сил Российской Федерации;
- назначение выборов Президента Российской Федерации;
- отрешение Президента от должности;
- назначение на должность судей Конституционного Суда Российской Федерации, Верховного Суда Российской Федерации, Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации;
- назначение и освобождение от должности Генерального прокурора Российской Федерации.
Среди полномочий Государственной Думы, закрепленных в Конституции Российской Федерации, можно выделить:
- дачу согласия Президенту Российской Федерации на назначение Председателя Правительства Российской Федерации;
- решение вопроса о доверии Правительству Российской Федерации;
- назначение на должность и освобождение от должности Председателя Центрального банка Российской Федерации;
- объявление амнистии;
- выдвижение обвинения против Президента Российской Федерации для отрешения его от должности.
Очень важной с политической точки зрения является дача согласия Президенту Российской Федерации на назначение Председателя Правительства Российской Федерации. Однако реализация данного полномочия Государственной Думой связана с некоторыми условиями. В частности, решение Государственной Думой должно быть принято не позднее недельного срока со дня внесения Президентом предложения о кандидатуре Председателя Правительства. Помимо этого устанавливается, что после трехкратного отклонения представленных кандидатур Председателя Правительства Российской Федерации, Президент назначает Председателя Правительства, распускает Государственную Думу и назначает новые выборы.
Здесь напрашивается вывод о праве на роспуск парламента при весьма сомнительных, а может быть даже спровоцированных обстоятельствах, поскольку может быть выдвинута заведомо не подходящая кандидатура на пост Председателя Правительства Российской Федерации. Более того, в Конституции не оговорено, что каждый раз Президентом должна предлагаться новая кандидатура Председателя Правительства. В связи с такими неопределенностями парламент превращается в безвластный орган, над которым нависает угроза его досрочного роспуска. Это влияет на поведение и даже правосознание депутатов. В ситуации политической нестабильности данная парламентская модель даже при усиленных полномочиях Президента будет сопровождаться частыми государственными кризисами, что позволяет говорить об усилении тенденций авторитаризма в государственном управлении.
Полномочия двух палат разделены по конституционным основаниям, но очевидна некоторая искусственность их разделения, нарушающая целостность единого представительного органа. Некоторые важнейшие вопросы решает Совет Федерации, по численности народных представителей уступающий Государственной Думе. Решения по конституционным законопроектам Совет Федерации должен принимать большинством в три четверти голосов.
3.4. Конституционные основы деятельности Правительства Российской Федерации
Правительство Российской Федерации осуществляет в стране исполнительную власть. Оно состоит из Председателя Правительства, заместителей Председателя Правительства Российской Федерации и федеральных министров.
Правительство Российской Федерации — это коллегиальный орган исполнительной власти государства и субъектов Федерации, который осуществляет государственную власть на всей российской территории. Полномочия российских представительных органов определяются Конституцией России и другими законами, основанными на принципе разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную.
Среди полномочий Правительства Российской Федерации можно выделить следующие:
- разработка и представление Государственной Думе федерального бюджета и обеспечение его исполнения; представление Государственной Думе отчета об исполнении федерального бюджета;
- обеспечение проведения в Российской Федерации единой финансовой, кредитной и денежной политики;
- обеспечение проведения в Российской Федерации единой государственной политики в области культуры, науки, образования, здравоохранения, социального обеспечения, экологии;
- осуществление управления федеральной собственностью;
- осуществление мер по обеспечению обороны страны, государственной безопасности, реализации внешней политики Российской Федерации;
- осуществление мер по обеспечению законности, прав и свобод граждан по охране собственности и общественного порядка, борьбе с преступностью;
- осуществление иных, возложенных Конституцией Российской Федерации, федеральными законами полномочий.
В России федеральное Правительство несет политическую ответственность перед Федеральным Собранием, прежде всего в плане разработки и исполнения федерального бюджета. В России недоверие Председателю Правительства, по существу, влечет за собой значительные перестановки в составе Правительства. Вместо ухода в отставку члены Правительства могут обратиться к Президенту, чтобы он воспользовался своим конституционным правом распустить Государственную Думу и назначить новые парламентские выборы.
Конституционные основы деятельности Правительства Российской Федерации отличаются от соответствующих основ в других странах. Так, в США исполнительная власть осуществляется Президентом, который является главой Правительства. Кабинет министров в США не имеет конституционного статуса. Президент как глава Правительства несет ответственность за подготовку и исполнение государственного бюджета, имеет право издавать указы и исполнительные приказы.
Правительство Великобритании формируется премьер-министром, как правило, из депутатов правящей партии. Существенное значение имеют вспомогательные органы Правительства. Они создаются и специализируются в нескольких сферах деятельности. Одной из важнейших является парламентская служба. Это позволяет утверждать, что одним из направлений деятельности Правительства выступает фактический контроль за законодательной деятельностью парламента.
В Италии Правительство руководит страной в соответствии с волей парламентского большинства. Оно осуществляет исполнительную деятельность и принимает разного рода декреты, постановления и регламенты, что позволяет говорить о нем как о распорядительном органе.
3.5. Конституционные основы деятельности судов в Российской Федерации
В Российской Федерации судебная власть осуществляется посредством конституционного, гражданского, административного и уголовного судопроизводства.
Судьями могут быть граждане Российской Федерации, достигшие 25 лет, имеющие высшее юридическое образование и стаж работы по юридической профессии не менее пяти лет.
Суды независимы и подчиняются только Конституции Российской Федерации и федеральному закону. Судьи несменяемы и неприкосновенны. Финансирование судов производится только из федерального бюджета.
Судьи Конституционного Суда Российской Федерации, Верховного Суда Российской Федерации, Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации назначаются Советом Федерации по представлению Президента Российской Федерации.
Судьи других федеральных судов назначаются Президентом Российской Федерации в порядке, установленном федеральным законом.
Судебная власть в целом едина и неделима, однако условно правосудие можно подразделить на конституционное, общее и арбитражное.
В соответствии с этим существует и три высших судебных органа Российской Федерации: Конституционный Суд Российской Федерации, Верховный Суд Российской Федерации, Высший Арбитражный Суд Российской Федерации.
Конституционный Суд Российской Федерации решает дела о соответствии Конституции федеральных законов и других нормативных актов, нормативных актов субъектов Российской Федерации, международных договоров, договоров между органами государственной власти России, а также дает толкование Конституции Российской Федерации.
Верховный Суд Российской Федерации является высшим судебным органом по гражданским, уголовным, административным и иным делам, подсудным судам общей юрисдикции; осуществляет надзор за их деятельностью; дает разъяснения по вопросам судебной практики.
Высший Арбитражный Суд Российской Федерации является высшим судебным органом по разрешению экономических споров и иных дел, рассматриваемых арбитражными судами, осуществляет судебный надзор за их деятельностью,
Конституционные основы деятельности российских судов отличаются от соответствующих основ в других странах.
Так, в Швейцарии Федеральный Суд осуществляет надзор за единообразным применением норм права и интерпретирует федеральное административное право, что позволяет говорить о наличии функций толкования законов. Федеральный Суд рассматривает жалобы на нарушения конституционных прав граждан. Особенностью деятельности Федерального Суда Швейцарии является то, что он не осуществляет конституционный контроль за федеральными законами. Верховный Суд Японии рассматривает дела о государственной измене и других преступлениях против государства, решает вопрос о конституционности любого нормативного акта, обобщает судебную практику. Верховный Суд Индии рассматривает споры между Правительством и штатами, а также осуществляет функции конституционного контроля.
После принятия Конституции Российской Федерации в
3.6. Особенности взаимодействия различных ветвей власти в современной России
Конституционное закрепление принципа разделения властей, впервые осуществленное в Конституции России
Разделение властей на практике позволяет эффективно выполнить важные государственные полномочия каждой из ветвей, исключить концентрацию власти в руках одного человека или государственного органа, которая ведет к злоупотреблениям, коррупции. Отсюда очевидна исходная основа взаимоотношений между ветвями государственной власти в России — правовое закрепление принципа разделения властей.
Поскольку государственная власть едина, то ее ветви постоянно взаимодействуют, что порождает борьбу, столкновение, соперничество. Чтобы не произошло полного, абсолютного поглощения одной ветви власти другой, была выработана система сдержек и противовесов. Ее сущность состоит в том, чтобы уравновесить власти, не дать возможности каждой из них оставаться бесконтрольной.
В президентской республике России при «жестком» разделении власти полномочия отдельных ее ветвей, их институтов явно не сбалансированы, что влияет на процесс взаимоотношений между ними, ведет к конфронтации. Кроме того, в России нет четкого правового закрепления полномочий каждой из ветвей государственной власти, что размывает принцип разделения властей в вопросах организации структур и механизмов функционирования государства в целом. Очевидно, что в сложных, кризисных условиях ветви власти должны сплотиться для поиска механизмов решения общих проблем. Но в России каждая из них старается стать автономной, независимой, что может привести к неуправляемости страной.
Особенностью российской Конституции является то, что Президент не входит ни в одну из ветвей государственной власти, он как бы стоит над ними, выполняя роль арбитра, гаранта обеспечения согласованного функционирования и взаимодействия органов государственной власти. Институт президентства для России новый и он не может сложиться быстро. Для его успешного функционирования необходимо четкое разделение власти, сложившаяся исполнительная вертикаль, легитимность, опора на влиятельную организацию и парламентскую фракцию. Ни одно из этих условий в России до последнего времени не выполнялось. Лишь на парламентских выборах 2003 года президентской команде удалось сформировать парламентскую фракцию, обладающую конституционным большинством. В результате Президент вынужден был порой поступаться принципами, подменять указами правотворческую деятельность парламента, вступать в конфронтацию с ним. Разногласия между властями он может регулировать только с помощью согласительных процедур или путем передачи спора в суд.
В российском поле взаимодействия ветвей власти речь идет, как правило, о законодательной (представительной) и исполнительной. О судебной власти как одной из ветвей государственной власти, ее месте и роли в системе властей говорят и пишут мало.
Эта российская особенность отражает традиционный взгляд на судебную власть как на силу, полностью подконтрольную партийно-государственной номенклатуре. Судебная власть призвана поддерживать систему правового регулирования в обществе, защищать права и свободы человека. Она обладает такими средствами для реализации данных задач, что способна стать мощным фактором взаимозависимости и взаимодействия различных ветвей власти.
Кроме общепризнанных трех ветвей власти ряд исследователей утверждают о наличии четвертой власти – средств массовой информации, которые по своему влиянию могут соперничать с другими ветвями власти. Здесь речь идет прежде всего о влиянии на принятие государственных решений, политическую ситуацию в стране, а не реальном осуществлении власти.
Взаимодействие разных ветвей власти есть одна из важных предпосылок их собственного существования и развития, а также обеспечения единства государственной власти, основанного на принципе разделения властей. Если каждая из ветвей государственной власти пытается достичь поставленных целей только на базе собственной автономии, самостоятельности, исключительности, абсолютной независимости от других ветвей власти, то она попадает в поле отчуждения от единства, целостности государственной власти. Нарушается не столько индивидуальный порядок функционирования конкретной ветви власти, сколько единство, суверенитет, целостность государственной власти. Подобное характерно для взаимодействия ветвей государственной власти России.
Отсутствие опыта демократизации управления и руководства при постановке цели либерализации демократического процесса привело к децентрализации власти, усилению региональных властей и «приватизации» государства административным аппаратом. Реформы сверху были очень слабо поддержаны народом. Поэтому социальная база реформ, в отличие от многих постсоциалистических обществ, была не просто размытой, но индифферентной по отношению к кардинальным преобразованиям. Ветви государственной власти объективно получили шанс экспериментирования без опаски контроля со стороны народа.
В отличие от стран Восточной Европы, в России не оказалось в наличии политических институтов, способных мобилизовать социальную базу поддержки реформаторского курса верхов. При наличии объективных условий и субъективной поддержки реформ страны Восточной Европы сделали довольно значительный шаг в сторону единства ветвей государственной власти, эффективности каждой из них. В этих странах действенно заработал общественный договор между властью и народом, чего в России не случилось.
С началом реформ в России возникла проблема разделения и перераспределения власти. Причем ее надо было решать параллельно с другими задачами демократических преобразований, что не могло не сказаться на характере и механизме преобразовательного процесса. Впервые закрепленный в Декларации о государственном суверенитете РСФСР, а позднее в Конституции принцип разделения властей не мог заработать в силу отсутствия правовой базы.
В условиях федеративного государства очень важно не нарушать основополагающих принципов взаимодействия всех ветвей власти, не допускать появления органов, которые по статусу были бы выше конституционно закрепленных. В России президентская администрация, Совет Безопасности не являются конституционно закрепленными органами федеральной государственной власти. Но они занимают важное место в нынешней системе государственных органов, оказывают заметное влияние на ветви государственной власти, что может порождать появление корпоративных структур, вносящих неразбериху в механизмы властного взаимодействия.
3.7. Реформа политической власти в 2000-х гг.
На реализацию принципа разделения властей оказывает существенное влияние взаимодействие федеральных органов государственной власти с региональными (органами государственной власти субъектов Федерации). Именно на данном направлении были сосредоточены усилия президентской власти в начале 2000-х гг.
Весной
Реорганизация вертикали государственной власти включила в качестве важнейшей меры создание семи федеральных округов, оказавшихся промежуточным и одновременно связующим звеном между центром и 89 регионами России. Федеральные округа — Центральный, Северо-Западный, Северо-Кавказский, Приволжский, Уральский, Сибирский, Дальневосточный.
Основной задачей полномочных представителей Президента являлось приведение политики и правовой базы субъектов Федерации в соответствие с общефедеральными законодательством и государственной политикой. Введение полномочных представителей в Совет Безопасности РФ и фактически, и формально возвысило их над всеми губернаторами, а также над большинством федеральных министров и законодателей.
Хотя в решении о создании федеральных округов указывалось, что задача президентских полпредов — не руководство регионами, а регулирование и координация действий федеральных органов власти на местах, они нередко вмешивались в деятельность местных органов, что порождало серьезные конфликты. Через год после создания федеральных округов и института полпредов Президент выразил удовлетворение реформой, выделив среди ее положительных следствий приведение законодательных актов регионов в соответствие с федеральной Конституцией.
Вторая важная реформа в механизме государственной власти — реорганизация Совета Федерации, верхней палаты Федерального собрания — также серьезно ущемила статус региональных лидеров. Губернаторы и председатели региональных законодательных собраний, являвшиеся по статусу и членами верхней палаты, должны были, согласно реформе, расстаться с местами в Совете Федерации. Вместо них членами Совета Федерации становились рядовые представители региональных исполнительных и законодательных органов. В результате уменьшались как возможности влияния региональных лидеров на центральную власть, так и политический вес самих регионов. Региональные лидеры сначала оказали сопротивление реформе, но в июле
В-третьих, президент создал для губернаторов Государственный совет, совещательный орган, призванный давать стратегические рекомендации для разработки новой законодательной базы. Как и Государственный совет, созданный некогда Александром I , он не обладает реальными властными полномочиями. Новое коллективное представительство губернаторов было несравненно менее влиятельным, чем прежнее: Госсовет собирается не чаще одного раза в три месяца, а в промежутках от его имени действует президиум из семи губернаторов. Поскольку президиум регулярно полностью сменяется, он, как и Госсовет, не может приобрести роли реального властного института.
Такая реформа государственного механизма позволяет главе государства возвышаться над всеми группировками политической элиты и с наименьшими препятствиями проводить в жизнь свою волю, что привело к политическому согласию и стабилизации политической жизни стране.
Литература
- Бельский К.С. О функциях исполнительной власти // Государство и право 1997.№3.
- Дмитриев Ю.А., Черемных Г.Г. Судебная власть в механизме разделение властей и защите прав и свобод человека / / Государство и право. 1997. № 8.
- Комментарий к Конституции Российской Федерации. М., 1996.
- Конституция Российской Федерации. М., 1993.
- Котелевская И.В. Современный парламент // Государство и право. 1997. №3.
- Коукли Дж. Двухпалатность и разделение властей в современных государствах // Политические исследования. 1997. № 3.
- Политология в вопросах и ответах: Учебное пособие для вузов / Под ред. проф. Ю.Г.Волкова. – Гардарики, 2001.
- Салмин А.М. О некоторых проблемах самоопределения и взаимодействия исполнительной и законодательной власти // Политические исследования. 1996. №1.
- Согрин В. Политическая история современной России. 1985—2001: От Горбачева до Путина. М., 2001.
- Теория политики: Курс лекций: В 3-х ч. Ч.1. / Авт.-сост. Н.А.Баранов, Г.А.Пикалов. СПб., 2003.
- Чиркан В.Е. Президентская власть // Государство и право. 1997. № 5.
Российская политическая система носит не столько институциональный, сколько персоналистский характер. Эта ее черта глубоко укоренена в исторической традиции со времен самодержавия. Увеличение срока президентской инвеституры в противовес общемировой тенденции к его сокращению еще более усиливает эту тенденцию. Предстоит, похоже, неизбежный процесс пересмотра Конституции. Какое направление примет дальнейшая эволюция отечественной политической системы и какие факторы будут ее определять?
Политический сезон 2007-2008 гг. с выборами Государственной Думы и главы государства, переходом президентских полномочий в руки преемника, превращением бывшего президента в премьер-министра, вызвал в среде специалистов ажиотажное обсуждение и гадания касательно переформатирования властных отношений в стране. Быстро выявилась несостоятельность рассуждений о возможности эволюции формы правления в сторону парламентской или парламентско-президентской системы. Это понятно: слишком очевидна неправомерность подхода к проблеме с чисто конституционно-правовой точки зрения (отсюда почти единодушие критики политологов в адрес ее убежденного приверженца М.А.Краснова). Не случайны разногласия даже по поводу исходного пункта эволюции: одни авторы определяют нынешнюю форму правления как президентскую или даже суперпрезидентскую, другие – как президентско-парламентскую, третьи – как «недопарламентскую» (авторство термина принадлежит В.Л.Шейнису).
Большее согласие вызвало принадлежащее А.Зудину определение современной российской политической системы как «моноцентрической» [Зудин 2002]. Против самого термина, действительно, не поспоришь. Только вот беда: «моноцентрических» систем в истории было много, едва ли не больше, чем «полицентрических», и в интересах точности хотелось бы узнать, чем данная система отличается от западноевропейского абсолютизма, российского самодержавия, военных диктатур и других разновидностей «моноцентризма», к какому, так сказать, разряду моноцентризма она принадлежит.
В дискуссии естественным порядком совершился выход за рамки узко понимаемой политологии, и это, на мой взгляд, правильно. Исходить при оценке российской политической системы и тем более ее перспектив только из классических политологических категорий, не принимая во внимание не только правовые, но и социальные, социально-психологические, исторические, социокультурные факторы, было бы совершенно неверно: мы бы лишили себя возможности понять и конфигурацию власти, и истоки ее легитимности, и ее внутреннюю логику – все, на чем, говоря обычным языком, «держится» эта политическая система, чем определяется характер ее возможной эволюции.
Первое, что следовало бы учесть, оценивая российскую политическую систему – это ярко выраженная персонификация власти. Российская система носит не столько институциональный, сколько персоналистский характер [1] . Эта ее черта глубоко укоренена в исторической традиции со времен самодержавия. Личность монарха накладывала явственный отпечаток на характер царствования – не только на его направление (варьирование реформизма и консерватизма), но и на стиль властвования, методы управления. И эта особенность сохранилась впоследствии, в советское и в постсоветское время: недаром периодизация российской истории ХХ – начала ХХI вв. отчетливо связывается с именами Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина, Путина. Граждане (подданные?), общественное мнение явно нуждаются в олицетворенной власти.
Разумеется, институциональный аспект нельзя совсем сбрасывать со счета. Если по «сталинской» конституции совсем невозможно судить о политической системе СССР, то ныне действующая Конституция России, принятая в 1993 г ., все-таки играет свою роль, хотя и амбивалентную, в определении не только формальных рамок, но и существа политической системы (и это аргумент в пользу М.Краснова).
Суть в том, что текст Конституции, возникшей в чрезвычайно непростой политической ситуации и подвергшейся в последние месяцы перед принятием существенной конъюнктурной правке, не лишен противоречий. С одной стороны, на излете демократического движения конца 1980-х – начала 1990-х годов он провозгласил (в основном, в первых двух главах, защищенных сложной процедурой изменения) широкие демократические права и свободы (ст.17-64), народный суверенитет (ст.3), ввел разделение властей (ст.10), независимость суда (ст.120-122). Но, с другой стороны, под воздействием победы президента в острой схватке с ретроградной оппозицией, при определении конкретной структуры власти президентская ее ветвь была выведена за рамки всей системы разделения властей. Президент был поставлен над ней в качестве располагающего обширными правами главы государства (ст.80, 83-90) [2] , и тем самым была воссоздана верховная власть, чем институционально подкреплялась историческая традиция ее персонификации [3] . Произошедшее в конце 2008 г. увеличение сроков президентской инвеституры (в противовес общемировой тенденции к их сокращению) еще более усиливает эту тенденцию [4] .
Конечно, персонализм постсоветской (да и советской) системы серьезно отличается от царского (хотя прямая передача власти преемнику практиковалась российскими самодержцами XVIII в., а некоторые современные политологи и публицисты не гнушаются употреблением применительно к современному положению монархических терминов – «выборное самодержавие», «старший царь», «младший царь», «президентский престол», и т.д.). Главное отличие, несомненно, – в характере легитимации. Если самодержавная легитимность носила, прежде всего, сакральный характер (царь – помазанник Божий), то современный «правильный» российский президент – своеобразное олицетворение народного суверенитета, «конечная инстанция», главный народный заступник перед лицом сильных мира сего, в том числе других, в народной традиции отнюдь не праведных и безгрешных представителей власти. В качестве такового он получает народную санкцию, выражение доверия рядовых граждан, предпочтительно путем всеобщих выборов, на которых, по выражению Б.Макаренко [см. Макаренко 2006: 96], как бы напрямую заключает контракт с избирателями. Невыполнение президентом (как, впрочем, и царем) приписанной ему роли влечет потерю народного доверия (что и произошло с Ельциным к концу 1990-х годов).
В свое время мною было предложено определение путинского политического режима как плебисцитарно-бюрократического, сопоставимого с бонапартизмом Наполеона III [5] и с некоторыми латиноамериканскими режимами ХХ в. [Холодковский 2004: 111–112, Холодковский 2006: 96] [6] . Хотелось бы подробнее разъяснить и, может быть, дополнить это определение.
Плебисцитом в исторической традиции обычно именуют всеобщее голосование, фактической целью которого является не решение каких-либо вопросов (подразумеваемое при референдуме) и не выбор представителей властвующей элиты, но подтверждение доверия тому или иному верховному лицу (или утвердившейся системе власти). Речь идет именно не о выдвижении народом своего представителя и даже не о шумпетерианском выборе между представителями властной элиты, а об одобрении, утверждении выбора, сделанного «наверху». Таков и российский казус, когда утверждается выбор, сделанный узким кругом лиц, за отсутствием инструментов и каналов выдвижения кандидатур «снизу» [7] (нет ни реальных партий, агрегирующих интересы разных групп населения, ни развитого и авторитетного гражданского общества, ни вообще навыков, связей солидарности и объединения граждан). Поэтому режим, основанный на безусловном доверии такому олицетворению верховной власти, может быть назван плебисцитарным. О безусловности такого доверия лучше всего говорит тот факт, что основная масса доверяющих В.Путину готова была, как явствует из опросов, поддержать на президентских выборах 2008 г. любого предложенного им кандидата.
Основополагающее значение этого доверия особенно подчеркивается тем обстоятельством, что другие властные структуры – правительство, Дума, суд – пользуются намного меньшим доверием. Тем самым поддержка личности президента через плебисцитарный механизм (от социологических опросов до всеобщих выборов) является едва ли не единственным фактором, легитимирующим систему.
Таким образом, в отличие от дореволюционного прошлого, легитимность системы имеет не сакральную, а секулярную природу, хотя в представлении о верховном лице как народном заступнике можно усмотреть рудимент традиционных царистских иллюзий. В глазах населения верховное лицо, устанавливающее благодаря выраженному акту народного доверия нечто вроде прямых и личных связей между собой и каждым гражданином, минуя все промежуточные инстанции, является тем самым субститутом институциональных механизмов защиты и выражения народных прав и интересов. Пока эти отношения доверия существуют, все хорошее, что происходит в жизни общественного организма, приписывается этому лицу. В то же время оно (во всяком случае до поры, пока баланс плюсов и минусов не станет слишком проигрышным) не несет ответственности за ошибки и козни власти (и определяемое Конституцией положение над другими властями способствует этому). Более того, именно это лицо по мере сил исправляет положение (как это было, например, в истории с монетизацией льгот).
Проецируется ли доверие к президенту на другие институты? Опросы общественного мнения позволяют утверждать, что с ростом президентского рейтинга медленное и частичное повышение авторитета других институтов происходит, но разрыв все равно остается огромным.
Частично низкий рейтинг правительства и представительных институтов, несомненно, объясняется ограниченностью их реальных полномочий. Правительство (до прихода на премьерский пост Путина), как это общепризнано, носило «технический» характер, а решение политических вопросов было сосредоточено в администрации президента. Президенту, а не премьеру, были подчинены руководители некоторых весьма важных министерств («силовики», а также министр иностранных дел). Государственная Дума не имела влияния на состав правительства, была лишена права парламентских расследований, а в последние годы превратилась в орган технической доработки и формального утверждения подготовленных в других местах законопроектов. Более того, она оказалась, по мнению ее председателя, «не местом для политических дискуссий». Скорее всего, не слишком расширит полномочия Думы установленная по предложению Д.Медведева формальная обязанность правительства представлять ей ежегодный отчет. Что касается суда, в 2000 г. в состав квалификационных коллегий (контрольно-дисциплинарных органов, наделенных полномочиями по лишению судей их статуса) были введены представители президента, многие из которых возглавляют региональные управления ФСБ. По-прежнему процветает и «телефонное право».
Все сказанное выше относится к первой части нашего определения характера режима («плебисцитарный»). Что можно сказать в обоснование второй части этого определения («бюрократический»)?
В существующей системе верховному лицу принадлежит последнее слово по всем сколько-нибудь значимым вопросам управления. Его положение над всеми властями создает предпосылки и соблазн простого подчинения ему всех звеньев государства. Отсутствие выработанного десятилетиями механизма гармонизации и взаимодополнения функций разных органов государственного управления толкает, особенно в условиях запроса на стабильность и порядок, к замене этого механизма взаимоотношений упрощенным вариантом – вертикалью власти.
Ясно, однако, что при какой бы то ни было, доведенной до любого совершенства вертикали власти один человек не может реально управлять всем объемом сложнейших материй государственной практики. В современных развитых демократических системах эта задача решается посредством, с одной стороны, разделения властей, с другой – применением принципа субсидиарности, т.е. разделения полномочий, при котором «наверх» передаются только те из них, с которыми не может справиться нижестоящая инстанция. Те или иные разновидности общественного контроля (через структуры гражданского общества, через СМИ) дополняют этот механизм, «подчищая» неисправности, выправляя «перегибы», предлагая свои инициативы и альтернативные варианты политики.
В современной российской политической системе этот вопрос решается иначе. Фактическим центром выработки решений при Ельцине, а еще более при Путине стал бюрократический орган – администрация президента, которая в Конституции упомянута всего в одной фразе (ст. 83), как по сути чисто технический орган, обеспечивающий работу президента. И это не случайно: политическая роль, отдельные, частичные политические функции, в том объеме, в котором они не посягают на решающую роль президента, все больше сосредотачиваются в руках высшей бюрократии (от силы – нескольких десятков человек, включая, прежде всего, ведущих деятелей президентской администрации, важнейших министров и губернаторов, верхушку партии власти, а также глав крупных государственных корпораций).
Функции федеральных представительных органов ограничиваются имитацией обсуждения, внесением мелких поправок и штампованием решений, принятых в кругах исполнительной власти. Произошел (наметившийся еще при Ельцине) решающий перекос в пользу органов исполнительной власти, фактическим главой которой (а не арбитром между властями) стал в путинские годы президент, а в пределах самой этой исполнительной власти – перекос в пользу неформальных, закрытых, теневых отношений, типичных для традиционной российской бюрократии.
Курс на бюрократическую централизацию и расширение государственного контроля над различными сферами общественной и политической деятельности проводился последовательно все годы путинского президентства, особенно начиная с 2003-2004 гг. Знаковыми, этапными событиями были здесь: «дело ЮКОСа», давшее недвусмысленный сигнал, быстро принятый к сведению верхушкой бизнеса, отказавшейся в результате от каких бы то ни было претензий на самостоятельную политическую роль; разгон старой команды основателей НТВ, «унифицировавший» телевидение и знаменовавший полу-вынужденное, полу-добровольное подчинение СМИ чиновничьему контролю; отмена выборности губернаторов, положившая конец региональной «вольнице» и превратившая губернаторов из политиков, облеченных доверием избирателей, в крупных чиновников и во многом уничтожившая юридические различия между губернаторами и президентами республик; переделка избирательной системы, направленная на максимальное затруднение деятельности оппозиции и обеспечение привилегированного положения партии власти [8] . Сами усилия по формированию партии власти стали методом консолидации бюрократии – ее различных звеньев и уровней, как федеральных, так и региональных. Другое дело, что эта консолидация нередко не реализуется в силу не совмещающихся между собой претензий различных бюрократических групп, связанных с теми или иными ведомствами или корпорациями.
В условиях, когда уже нет контролирующей все и вся, в том числе и конкретных чиновников, партии-государства, а с другой стороны, идет выхолащивание значимости представительной власти, фактически отсутствует ее муниципальный уровень, ослабевает контроль со стороны СМИ и общественного мнения, обрела невиданную силу не только высшая, но и средняя и «низовая» бюрократия. Бюрократия стала, тем самым, привилегированной опорой и инструментом верховной власти, функционирующей почти исключительно «сверху вниз», через выстроенную вертикаль. Контролируемая только «сверху» бюрократия не может быть никакой другой, кроме как традиционной, служащей не столько делу, сколько лицам (и здесь, на всех уровнях, действует принцип персонификации власти), преследующей в первую очередь свои собственные, корпоративные и личные, интересы [9] .
В процессе исполнения решения, принимаемые «наверху», проходят через плотный бюрократический фильтр, претерпевая при этом серьезную, иногда решающую, трансформацию [10] . На это обстоятельство указывают многие объективные исследователи. Так, Л.Никовская и В.Якимец не без основания полагают, что бюрократические структуры «в отсутствие консолидированного гражданского общества из инструмента управления превращаются в управляющую силу» [Никовская, Якимец 2007: 32]. М.Краснов справедливо замечает, что «власть, которая вынужденно опирается не столько на общество, сколько на бюрократию, практически сливаясь с нею и во многом находясь в зависимости от нее, теряет способность и желание воспринимать настоящее и будущее как сложнейшую систему» [Краснов 2007: 40]. По выражению Н.Петрова, система лишилась действенных механизмов «защиты от дурака» [Петров 2008].
Таким образом, вторым ключевым моментом политической системы является резкое усиление бюрократии как главного, опорного элемента режима, все больше играющего внутри него самостоятельную роль.
Здесь необходимо сделать существенное дополнение. В 1990-е годы на самостоятельную политическую роль, осуществляемую через выдвижение кадров, оккупацию звеньев представительной власти, лоббирование, доходившее до прямого диктата, претендовали так наз. олигархи – верхушка ряда группировок финансово-промышленного капитала. Путем судебного преследования наиболее амбициозных представителей этой верхушки и экспансии государства в экономику власть добилась негласного договора с основной частью бывших олигархов. Ценой отказа от политических претензий они были подключены к системе бюрократического управления, а их экономические интересы внутри страны и за ее пределами стали частью государственных интересов [11] . Естественно, ведущую роль среди корпораций стали играть компании, принадлежащие государству или приближенные к власти, в которых крупные чиновники имеют своекорыстные интересы.
С этим дополнением политическая система ничуть не меняет своего характера плебисцитарно-бюрократической – напротив, расширяет свою базу. Но можно ли считать ее, по итогам двух президентских сроков Путина, консолидированной? И да, и нет.
С одной стороны, ее поддержка населением, судя по рейтингам институтов власти, в первую очередь президента, не сузилась, а скорее расширилась. Реальная оппозиция чем дальше, тем больше теряет свое влияние. Партия власти все сильнее втягивает в свою орбиту всех сколько-нибудь значимых представителей чиновничества и лояльной «общественности». В партийной сфере у власти появилась запасная опора в лице «Справедливой России», объединившей ту часть «элиты», которая была обделена при распределении власти. Но есть и другие, менее благоприятные для существующей системы факторы.
Три составных части наметившегося «общественного договора», лежащего в основании политической системы – почти безоговорочное доверие «путинского большинства» верховному лицу, привилегированная роль бюрократии и защита экономических интересов приближенной к ней бизнес-верхушки – находятся в сущностном, иногда латентном, а иногда и явном противоречии друг с другом. Доверие населения верховной власти в значительной степени основано на патерналистских ожиданиях, которые могут быть удовлетворены лишь при условии широкого вмешательства государства в экономические отношения, что во многом не устраивает корпорации, а всевластие бюрократии заметно уменьшает ту долю «пирога», которая может быть перераспределена в пользу малоимущих. В то же время либеральная экономическая политика, в которой заинтересованы корпорации, противоречит интересам бюрократии, заставляющей бизнес «делиться». Эти противоречия могли быть в какой-то мере ограничены или скрыты лишь при условии неумеренного разрастания «пирога» доходов, создаваемого высокими ценами на углеводороды и вообще сырье.
Другой неблагоприятный для системы фактор заключается в том, что всесилие и фактическая бесконтрольность бюрократии, порождая безудержную коррупцию, резко снижает эффективность всей системы управления. По сведениям социологов, масштабы коррупции за последние несколько лет увеличились «в разы». Совокупные размеры взяток сопоставимы с федеральным бюджетом, а по некоторым данным – превышают его размеры. В различных ведомствах, а также между ними и коммерческими структурами возникли так наз. коррупционные сети – взаимосвязи между чиновниками, используемые для сделок «с целью личного обогащения, распределения бюджетных средств в пользу структур, входящих в коррупционную сеть, повышения их нелегальных доходов, или для предоставления конкурентных преимуществ финансово-кредитным и коммерческим структурам, входящим в коррупционную сеть» [Римский 2007: 73]. Коррупция приобрела системный характер, превратившись в необходимый элемент функционирования аппарата управления, условие решения возникающих вопросов. По выражению Д.Фурмана, это не «порча» государственного механизма, а сам механизм [Фурман 2008а]. Происходит «захват бизнеса» властью и одновременно «приватизация» государства [Пшизова 2007: 72]. Этот процесс, начавшийся еще в 1990-е годы, приобрел такой размах, что, будучи обеспокоен явным снижением эффективности государственного управления, новый президент вынужден был выдвинуть на передний план борьбу с коррупцией как одну из самых насущных задач [12] . Однако в отсутствие действенных рычагов для контроля над чиновничеством со стороны общества ограничение коррупции явно недостижимо.
Далее. Кадровый состав бюрократической верхушки определяется в значительной степени по все тому же персоналистскому принципу – личного знакомства, землячества, корпоративной принадлежности, личной лояльности. Как известно, «скамейку запасных» при Путине пополняли два источника, во многом совпадавших – «питерцы» и «чекисты» [13] . «Когда во власти оказывается множество бывших сокурсников, сослуживцев и земляков первого лица, – иронизирует один из политических публицистов, – невольно возникает вопрос: что это – невероятная концентрация талантов или просто ориентация на ‘своих’, лично преданных и пр.? Вопрос, впрочем, риторический». И заключает: «ориентация на ‘своих’ приводит к закупорке механизма обновления власти и ее, грубо говоря, гниению» [Кива 2007: 15] [14] .
Опасаясь такого рода последствий сужения круга ответственных лиц, властвующая элита стремится активизировать партию власти. Эта, как ее характеризуют многие исследователи, псевдопартия [15] , несомненно, пытается использовать опыт как КПСС, так и искусственно созданной С.Берлускони партии «Вперед, Италия!». Однако, в отличие от первой, у нее нет ни внятной идеологии, ни собственной власти, а в отличие от второй – хотя бы такой опоры в «низах», какой в Италии являлись клубы футбольных болельщиков. Руководители «Единой России» предпринимают усилия, чтобы слепить ей идеологическое лицо (монополизировав путем создания трех дискуссионных клубов практически все наличные в обществе идеологии) и посредством различного рода акций создать партии имидж защитника общественных интересов. В реальности же наблюдаемый в последнее время рост рейтинга партии власти связан почти исключительно с тем же персональным фактором – приходом В.Путина на пост ее лидера [16] . Различного рода добровольно-принудительные способы привлечения членов из неэлитных слоев создают лишь иллюзию массовости [17] .
Чисто формально, по отношению к другим партийным образованиям, ЕР может быть отнесена к разряду доминирующих партий. Однако В.Гельман, предложивший это определение, вынужден сделать оговорку: в условиях авторитаризма доминирующие партии отличаются от таковых в условиях демократии. Ключевое различие – в степени автономности партийной политики от государства. Поэтому российскую партийную систему стоит сравнивать не столько с шведской или японской, сколько с мексиканской в период господства Институционно-революционной партии или даже с системой ГДР [Гельман 2008: 149-150] [18] .
Особо необходимо сказать о судьбе федерализма. Построение властной вертикали вошло в серьезное противоречие с основами федерализма, который в современном понимании основан на принципах субсидиарности. Российская федеральная бюрократия готова сложить с себя ответственность за ряд решений и функций, возложив ее на регионы (что и делалось в течение последних лет), но, в противоположность системе субсидиарности, отнюдь не готова увеличить для этого их долю в налоговых поступлениях. Напротив, доля регионов в консолидированном бюджете по сравнению с 1990-ми годами значительно сокращена, а финансовая зависимость регионов от дотаций из Центра намного выросла. «Вопреки духу и букве Конституции, – пишет один из наиболее вдумчивых исследователей российских институтов М.Афанасьев, – федеральный центр постарался монополизировать регулятивные функции, оставив на долю регионов лишь исполнительские…» [Афанасьев 2006: 262]. К тому же и местное самоуправление подвергается бюрократическому «упорядочению». «Политические риски за невыполнение обязательств перед населением передаются вниз» [там же: 266]. Не снимается с повестки дня и идея упразднения выборности мэров.
Глава региона из выбранного населением политика превратился в чиновника, назначенного Центром [19] , а представительство регионов в Совете Федерации стало простой формальностью: «сенаторами» становятся не связанные со «своим» регионом бизнесмены или отставные чиновники [20] .
Несовместимость плебисцитарно-бюрократической системы с федерализмом очевидна. В отношениях Центра и регионов, при внешнем наступлении «порядка и стабильности», сохраняется известная напряженность. Унификаторская политика Центра парализует местную инициативу и парадоксальным образом приводит к росту неравномерности в развитии и уровне жизни в регионах. При этом покорность губернаторов Центру отнюдь не означает умаления их обширной власти на местах. Региональные элиты претендуют на подключение к кругу привилегированных, но зачастую сталкиваются с фактом натиска «варягов» из Центра.
Но столкновение интересов центральной и местной элиты – лишь одно из проявлений внутренних противоречий в рядах правящей верхушки. Власть только «вовне», по отношению к населению, выступает как «моноцентрическая», монолитная, что позволяет ограничить или даже элиминировать политическую конкуренцию. Внутри себя она фрагментирована на отдельные кланы и клиентелы, связанные не только деловыми, но и личными отношениями. Эти кланы зачастую опираются на государственные корпорации или отдельные ведомства и соперничают между собой в борьбе за распоряжение ресурсами [21] . Высшая власть в этих условиях выступает как верховный арбитр теневой ресурсной конкуренции.
По выражению политолога А.Коновалова, политическая интрига в нынешней России все-таки существует, но она переместилась в сферу внутренних напряжений и подковерной борьбы [Коновалов 2008]. Некоторые политологи полагали, что в российской ситуации борьба кланов выступает как своеобразный заменитель политической борьбы. В каком-то смысле они правы: клановые конфликты могут приобрести такое значение только при отсутствии открытой политической конкуренции. Но вряд ли они могут ее заменить: правила игры здесь совсем иные, прежде всего потому, что почти или совсем не берутся в расчет интересы широких слоев населения, интересы страны. Правы скорее другие исследователи, считающие, что при определенных условиях внутриэлитный конфликт может превратиться в фактор потенциальной дестабилизации и даже разрушения существующей системы [см. напр. Петров, Рябов 2007: 70]. Можно согласиться и с мнением В.Гельмана, что «лекарства, прописанные стране кремлевскими докторами в 2000-е, похоже, сами могут стать причиной длительных хронических заболеваний, любые консервативные способы лечения которых способны лишь ухудшить и без того нелегкое состояние пациента» [Гельман 2006: 70].
Принципиальное значение имеет вопрос: какое отношение весь этот как будто определившийся в начале ХХI в. политический режим имеет к действующей Конституции? Формально политическая власть подчеркивает глубокое уважение к Конституции, декларируя ее неприкосновенность, и, взятое само по себе, это обстоятельство, несомненно, имеет положительное значение в стране, не отличающейся строгим выполнением законов. Соблюдение установленных Основным законом сроков и ограничений повторного избрания президента является в этом отношении сильным ходом. В то же время формальное выполнение установлений Конституции (выборы происходят, оппозиция так или иначе существует, свободы и права никто открыто не упразднял, все заявленные в Основном законе органы власти налицо) отнюдь не снимает вопроса о соответствии сложившейся политической системы ее основам.
Определенные расхождения между писаными и неписаными нормами, законодательством и его осуществлением на практике, декларированными в Конституции положениями и сложившимся порядком, тем, что итальянцы называют paese reale (фактической конституцией) в отличие от paese legale (декларированной, юридической конституции), существуют во многих странах. Но в сегодняшней России налицо не просто отдельные расхождения, но фактически избирательное отношение к конституционным положениям – сочетание ее неукоснительного исполнения (все-таки Россия – европейская страна, член «восьмерки») с чисто формальным соблюдением, обходом, произвольным истолкованием, выхолащиванием ее духа. Как уже говорилось выше, реальным центром власти в течение ряда лет был едва упомянутый в Конституции технический орган, возникли не предусмотренные ею институты (Государственный совет, округа, полпреды); парламент, партии и гражданское общество фактически превращаются в некие симулякры, а права и свободы, провозглашенные в особо защищенной усложненным порядком изменения второй главе Конституции, становятся все более декларативными. По существу ряд статей Конституции оказываются на деле «спящими», ожидающими своего выполнения в неопределенном будущем. При этом власть все же старается не нарушать букву Основного закона [22] .
Избирательное отношение власти к выполнению положений Основного закона (равно как и законодательства вообще – достаточно сказать, что верхушка ЮКОСа осуждена за нарушение законов, типичное для большинства, если не для всех олигархов в 1990-е годы) [23] , коренится в конечном счете все в тех же традициях персонализма, превалирования личностных, персоналистских отношений над институциональными, весьма характерных для российской истории. Многовековое отчуждение основной части населения от официальных институтов, отношение к закону как чему-то искусственному, некоему холодному параграфу, далекому от реальной жизни с ее конкретными личными казусами, зафиксировано в русской литературе [24] . Не искать защиты в законе, но добиваться справедливости через покровительство влиятельной персоны, личные связи, часто основанные на взятке, – таков был распространенный еще в дореволюционной России рефлекс «маленького человека», далеко не угасший и впоследствии. Его сохранению в последние десятилетия содействовала и правовая неграмотность подавляющего большинства населения, и наставления «народной мудрости» в духе «закон, что дышло».
Разумеется, все это не означало «ничтожности» законов: они и в этих условиях оказывались мощным инструментом, но действующим отнюдь не в интересах рядового гражданина, а проявлявшим себя по преимуществу в руках власти. В сталинские времена закон играл роль «железной узды», подкрепляя и обосновывая произвол власти. В современной России закон, законность уже стали потребностью немалой части населения, но понимаемые главным образом как составная часть порядка, а не как обеспечение прав гражданина. При этом, как отмечают социологи, характерным является требование соблюдения законов другими, при нескрываемой готовности в случае серьезной нужды самим его нарушать или обходить [25] .
В этом контексте демонстративное соблюдение В.Путиным положения об ограничении полномочий президента двумя сроками выглядит как неожиданный (как мы наблюдали, для многих даже нежелательный) и сугубо положительный прецедент соблюдения законности, позволяющий (независимо от побудительных мотивов этого решения) предотвратить превращение Российской Федерации в некое подобие центральноазиатских диктатур. «Это уже – удар по архаическим основаниям нашего политического сознания, по нашему ‘образу власти’» [Фурман 2008б]. Однако здесь нельзя спешить с выводами.
В плебисцитарно-бюрократической системе, где важен не столько институт, сколько лицо (по принципу «не место красит человека, а человек – место»), где наряду с неукоснительно исполняемыми положениями Конституции существуют «спящие» статьи, перспектива безболезненной передачи президентской власти во многом утрачивает свою проблемность. Реальная власть в принципе может полностью или частично перемещаться («перетекать») в новое место.
В элементарной, циничной и в то же время наглядной форме такое перемещение несколько раз происходило в советские времена. Ленин был председателем Совнаркома («премьер-министром»). Перейдя после его смерти к А.Рыкову, этот пост утратил свое первенствующее значение, а реальным главой стал генеральный секретарь ЦК ВКП (б) Сталин. С 1941 г., однако, премьерский пост снова стал важнейшим, поскольку его занял Сталин [26] . После смерти Сталина наследником вроде бы стал Г.Маленков, занявший именно этот пост. Однако первый секретарь Хрущев, первоначально даже не входивший в лидирующую «тройку», переиграл Маленкова в борьбе за власть. Впоследствии Хрущев приобрел и должность председателя Совета министров, но после его отставки новый лидер и генеральный секретарь Брежнев не стал премьером, а через некоторое время занял другой, «президентский» пост – председателя президиума Верховного совета.
Разумеется, в современных условиях, когда власть не может относиться к иерархии должностей с такой первобытной простотой, процесс перемещения власти носит более сложный и в большей мере обусловленный конституционными положениями характер. Тем не менее, существующее достаточно амбивалентное отношение к Основному закону, допускающее его гибкое и формальное истолкование, наличие «спящих» статей, отход во многих случаях от «духа» в пользу «буквы», – все это говорит в пользу того, что такое «перетекание» власти и сегодня остается возможным. На его наличие указывает как перемещение некоторых лиц из окружения экс-президента в окружение преемника, благодаря чему контролируются важные позиции, а других лиц – из администрации президента в Совет Министров или его аппарат, так и перегруппировка некоторых властных полномочий. К примеру, «оживают» конституционные положения, позволяющие премьер-министру наряду с президентом оказывать влияние на «силовых» министров, замыкается на премьера отчетность губернаторов, в правительственной администрации создается специальный отдел, позволяющий курировать иностранные дела, и т.п. Укрепляет позиции премьер-министра и его избрание лидером партии «Единая Россия». Беспрецедентный в мировой практике факт, когда лидер партии не является ее членом, подчеркивает, что он не выдвигается партией, а опирается на нее, использует ее как инструмент власти [27] . Разумеется, ни о каком «партийном правительстве» или тем более переходе к парламентско-президентской форме правления речи не идет. Самое же главное – не стоит забывать, что основой легитимности персоналистской, плебисцитарно-бюрократической системы является доверие большинства населения не к кому-нибудь, а к В.Путину, и доверие это мало зависит от того, как называется должность, которую он занимает [28] . Доверие к президенту Д.Медведеву покамест вторично, как к выдвиженцу Путина, и оно, думается, останется таковым, пока не произойдет каких-либо значимых изменений осуществляемого курса. По всему по этому вряд ли можно, несмотря на широкие президентские полномочия, говорить о «дуумвирате» или тем более о «двоевластии», но исключительно о «тандеме», в котором есть «старший» и «младший» участники [29] .
Именно с этой точки зрения следует, очевидно, оценивать итоги первых месяцев президентства Д.Медведева. Несомненно, события в Южной Осетии, заседания «восьмерки», поездка нового президента в Латинскую Америку и другие его международные контакты показали, что он является значимой политической фигурой. Однако нет никакого сомнения, что все его основные шаги являются проявлением согласованной внутри тандема политики. Предпринятая коррекция Конституции внешне порывает с продемонстрированной Путиным линией на ее неизменность, но по существу является продолжением все той же путинской политики укрепления централизованного руководства. Что касается используемой новым президентом либеральной риторики, она, по-видимому, направлена на дальнейшую интеграцию в систему еще сохраняющихся элементов оппозиции и, помимо несущественных поправок (типа облегчения деятельности уже «укрощенных» партий), не влечет за собой особых последствий.
Каковы могут быть отдаленные последствия происходящего определенного переформатирования власти? Конечно, процесс принятия решений становится несколько более сложным. Однако, как подчеркивают многие политологи, с учетом долголетнего сотрудничества двух ведущих государственных деятелей (ответственные посты в команде президента Путина Д.Медведев занимал с 2000 г.) и несомненного совпадения во многом их взглядов возникновение существенных разногласий или тем более конфликтов между ними маловероятно. Другое дело – возможность возникновения трений и эффектов «перетягивания каната» между членами их команд: такие феномены возникали даже при президентстве Путина. Особенно вероятны они в трудных ситуациях, а такие ситуации, тем более в период экономического кризиса, совсем не исключены. Конечно, нужны серьезные причины, чтобы текущие расхождения превратились в столкновение интересов и соперничество двух команд. Предотвратить или смягчить такие конфликты, несомненно, поможет то обстоятельство, что ряд ее членов фактически принадлежит к обеим командам.
Сложнее вопрос, как новая конфигурация власти может сказаться на эволюции общественного мнения. Механизм психологического связывания всех успехов власти с личностью верховного лица (президента) и отнесения неудач на счет исполнителей (т.е. в первую голову правительства) может дать сбой, но может и приспособиться к новой ситуации – например, за счет перенесения ответственности за провалы на внешние силы (виновные в кризисе Соединенные Штаты), а внутри страны – на отдельных министров. Возможно и досрочное возвращение В.Путина на пост президента в случае резкого ухудшения положения.
Во всяком случае, дальнейшая эволюция политической системы зависит не столько от отношений внутри тандема, сколько от развития общей социально-экономической и международной ситуации, а также от неизбежно предстоящего процесса пересмотра Конституции, начало которому положено продлением полномочий президента и Государственной Думы. Политические институты России за последние годы не только не укрепились, но стали еще более размытыми и амбивалентными по своей сути. По данным обследования Социологического центра Российской академии государственной службы, на вопрос, способна ли сегодня административная система эффективно оказывать услуги обществу и отдельным гражданам, лишь 18,9% респондентов ответили «в основном способна», а 59,6% признали ее неспособной [Независимая газета, 27.05.2008]. Особую опасность представляет растущая дискредитация такого важнейшего института, как выборы [30] . «Политический монополизм, свертывание реальной конкуренции, – констатирует И.Бунин, – ведут к стагнации, которая препятствует модернизации общества, способствует развитию олигархических, ‘застойных’ тенденций» [Бунин б.г.]. Продолжится ли этот процесс и дальше? Ответ на этот вопрос может дать лишь конкретный ход событий. Думается, прав В.Третьяков, говоря, что нельзя видеть в современном политическом режиме России нечто завершенное [Третьяков 2008].
В выступлении на Гражданском форуме Д.Медведев, тогда еще кандидат в президенты, заявил: «Роль государства состоит именно в том, чтобы представительство интересов граждан было обеспечено в полной мере, адекватно было обеспечено. А это значит – на основе широкой общественной поддержки, на базе действующего законодательства и демократических процедур, в основе которых лежит диалог между обществом и властью, диалог о целях и приоритетах национального развития» [Известия 23.01.2008]. Однако нельзя не согласиться с социологом и экономистом А.Олейником, что реформирование нынешней системы властных отношений «изнутри» маловероятно [Олейник 2008]. Приведения фактической конституции в соответствие с юридической в обозримом будущем скорее всего не произойдет. Но не лишне напомнить часто проявлявшуюся в России последних десятилетий закономерность: в периоды стабилизации (сталинский период, путинское восьмилетие) характер институциональных отношений определяется верховным лицом, в переходные и кризисные (при Хрущеве, в самые первые и в последние годы брежневского правления, а также при Горбачеве, Ельцине) – соотношением сил внутри элиты.
Примечания:
[1] В этом смысле можно согласиться с формулой Ю.Пивоварова: «Россия в полном объеме управляется персонифицированной властью» [Пивоваров 2006: 17]. Во время опроса ВЦИОМ в 2005 г. 55% респондентов были уверены, что источником власти и носителем суверенитета в России является не народ, как записано в Конституции, а президент [Известия, 9.12.2005].
[2] Характерно, что, формально обладая правом не утвердить предложенную президентом кандидатуру председателя правительства, Государственная Дума должна принимать это решение под угрозой роспуска (ст. 110). В этих условиях за весь пятнадцатилетний срок Думе только один раз (после дефолта 1998 г.) удалось настоять на своем мнении относительно кандидатуры премьера.
[3] «Президентская власть приобретает функции ‘верховного арбитра’, определяющего границы и принципы применения законов (правила применения правил)» [Рогов 2007: 12]. Разумеется, персонификация власти по-российски все же отличается от «султанского» правления, где верховный правитель волен решать вопрос о жизни или смерти подданных. К султанскому типу персонификации власти был близок режим, существовавший при Сталине.
[4] Известно, что Д.Медведев в своих ответах на вопросы иностранных журналистов концептуализировал особую необходимость сильной президентской власти в условиях предстоящего 30-40-летнего периода, когда будут решаться важные для страны вопросы. Однако история последнего века показывает, что каждый из верховных правителей нашей страны был убежден в особой значимости предстоящего периода.
[5] Разумеется, кроме сходства между сравниваемыми режимами существуют и различия. При Наполеоне III не было, например, столь прямого ущемления бюрократией прав граждан.
[6] C теми же режимами сравнивает российскую систему и В.В.Прибыловский [http://www.polit.ru/research/2005/01/27/polit_system_print.html)], называющий подобный режим «авторитарно-олигархическим». По мнению Ю.Коргунюка, политическая система России – нечто среднее между «управляемой демократией» и «плебисцитарным цезаризмом». Он также сравнивает Россию с Францией Наполеона III и латиноамериканским перонизмом [http://www.polit.ru/research/2005/01/27/polit_system_print.html]. О персоналистском режиме говорят и В.Гельман [см. напр. Гельман 2006: 66], И.Бунин, К.Рогов и другие исследователи. А.Зудин признает персоналистский характер системы, но считает, что смена первого лица делает неизбежной сначала фрагментацию, а затем трансформацию режима [Зудин 2006: 88].
[7] «Сама мысль, что могут назначить лидером страны любого и еще попросят за него проголосовать, – пишет политолог, отнюдь не являющийся записным демократом, – подрывает уважение и к самому себе, и к своей власти, и к своей стране» [Ципко 2006: 211].
[8] Все общественные организации, кроме партий, утратили право участия в выборах. Повышена до 50 тыс. минимальная численность партий, запрещен выход депутатов из партий. Прекращены выборы по одномандатным округам и запрещены избирательные блоки. Порог при прохождении партий в Думу повышен с 5 до 7%. Ужесточены требования к сбору подписей и внесению избирательного залога для регистрации партий и кандидатов. Отменено голосование «против всех», отменен минимум участия в голосовании, необходимый для признания выборов состоявшимися. Правила, установленные законом о выборах, позволяют под разными предлогами устранять партии и отдельных кандидатов из списков. Постоянное изменение «правил игры» сопровождается на местах массовыми и совершенно безнаказанными подтасовками и фальсификациями на самих выборах.
[9] Бюрократия «использует рычаги государства для достижения сугубо партикулярных (групповых) задач и целей в противовес общегосударственным» [Гаман-Голутвина 2007: 35].
[10] «Любые замечательные реформы, – говорит политолог В.Хомяков, сопредседатель Совета по национальной стратегии, – чиновники на местах уже неоднократно гробили и будут продолжать гробить дальше» [Известия, 19.05.2008].
[11] Выражением этих договорных отношений стали, например, плоская скала налогообложения, привилегированное положение нефтегазовых корпораций, а также активное продавливание представителями Российского государства за рубежом интересов крупного бизнеса. Разумеется, основная часть российских предпринимателей из этой системы отношений чаще всего выпадает. Впрочем, среднекрупные региональные компании нередко подключены к такого же типа отношениям с региональной властью.
[12] По свидетельству ведущего телеканала «Россия» А.Кондрашова, бравшего интервью у Д.Медведева, последний в разговоре уже без телекамеры рассуждал, что с коррупцией в России надо бороться очень осторожно, поскольку исторически это один из сопутствующих механизмов осуществления власти в стране, и если ударить по корням этого механизма, может развалиться вся система. Бороться нужно масштабно, но изящно [Кондрашов 2008].
[13] К «питерским» относятся, например, министр обороны Сердюков, министр финансов Кудрин, многолетний директор ФСБ, а ныне руководитель Совета безопасности Патрушев, председатель Высшего арбитражного суда Антон Иванов, руководитель Центризбиркома Чуров, руководитель Газпрома Миллер, начальник РЖД Якунин, вице-премьер Сергей Иванов, вице-премьер Сечин, начальник следственного управления Бастрыкин, министр регионального развития Козак, министр образования Фурсенко, и многие другие высшие чиновники.
[14] Не менее категоричная оценка принадлежит французскому историку Алену Блюму, директору Центра по изучению России, Кавказа и Центральной Европы Школы Высших социальных исследований: «Все действия направлены не на управление, а просто на утверждение власти, восстановление порядка, причем ‘порядок’ понимается как полицейский, а не общественный» [http://www.polit.ru/research/2005/01/27/polit_system_print.html].
[15] См. точную характеристику «Единой России» в фундаментальной работе Ю.Коргунюка [Коргунюк 2007: 391-392, 438].
[16] В.Гельман предполагает, что партия власти может стать основным инструментом, обеспечивающим преемственность российского политического механизма и институционализацию политического режима путем консолидации элит [см. Гельман 2006: 62; Гельман 2007: 104]. Оправдается ли этот прогноз, покажет будущее. Но пока что для этого она слишком аморфна и инертна, а столкновения интересов внутри нее слишком часты.
[17] Близкий к президентской администрации политолог В.Иванов полагает, что «при помощи ‘Единой России’ Кремль обеспечивает централизацию политической системы, консолидирует элиту, синхронизирует работу федеральной, региональных, а также местных политических машин, ‘вертикализирует’ парламенты, транслирует официальную идеологию» [Известия, 14.04.2008]. Все это, несомненно, становится задачей партии власти, однако сейчас по большей части скорее относится к области желаемого будущего.
[18] Даже сравнение с Мексикой выглядит комплиментом для российской партийной системы: мексиканский партийный авторитаризм не был столь репрессивным [см. Гельман 2008: 150].
[19] Как правило, каждый из региональных руководителей выстраивает свои собственные отношения с центральной властью. Поэтому крайне редко наблюдаются какие-либо их солидарные акции, направленные на отстаивание общих интересов.
[20] По инициативе президента Д.Медведева членами Совета Федерации в будущем должны стать депутаты региональных или местных представительных органов власти. Однако нынешние сенаторы сохранят свои полномочия до конца отведенных им сроков.
[21] Н.Петров считает даже, что «пресловутой вертикали власти на самом деле не существует, а есть большое количество разобщенных ведомственных вертикалей» [Петров 2007: 79]. Такой же точки зрения придерживается и А.Кынев [Кынев 2008].
[22] В единичных случаях такие нарушения все же происходят. Так, несмотря на содержащееся в Конституции (ст.23) положение о том, что ограничение права на тайну переписки и телефонных разговоров допускается только на основании судебного решения, министерство информации и связи своим приказом № 6 от 16.01.2008 обязывает всех операторов связи установить у себя специальную аппаратуру, позволяющую с удаленного пульта ФСБ вести прослушивание телефонных разговоров или копирование электронных писем. Это позволяет оператору, сидящему за пультом, без ведома оператора связи и без всякого судебного решения контролировать поток частной информации [Независимая газета, 10.04.2008].
[23] «Право, – пишет В.Пастухов, – утратило свое главное качество – всеобщность. Оно стало избирательным, применяемым по обстоятельствам: к кому-то предъявляются все существующие и даже не существующие требования, а кто-то освобождается от всякой ответственности» [Пастухов 2007: 26].
[24] См. диалог градоначальника с купцами у А.Н.Островского в «Горячем сердце»: «– Как вас судить: по закону али по душе? – Нет, за что же по закону?».
[25] 57% респондентов, опрошенных Левада-центром, считают допустимым устроить кого-либо на работу по блату, 46% – использовать связи для карьеры, 40% – оказывать незаконную услугу за встречную услугу [Левада 2006: 243]. «Получается, – писал Ю.Левада, – что сетования на беззакония скорее служат прикрытием собственной готовности следовать за нарушителями» [там же: 244].
[26] Характерно, что примерно с этих пор он стал ставить свою подпись под документами как «Председатель Совета Министров СССР, секретарь ЦК КПСС» (т.е. из подписи исчезло слово «генеральный»).
[27] «Премьер-министр опирается на парламентское большинство, но в реальности не находится в зависимости от него – напротив, это большинство является для него лишь ресурсом, который можно использовать при реализации правительственной политики» [Бунин б.г.].
[28] С этим не согласен А.Зудин, считающий, что Путин, весьма вероятно, воспринимается в качестве политической величины только на посту президента [см. Зудин 2006: 91].
[29] Как вполне возможный вариант можно принять предположение Д.Данилова, что функции управления будут разделены на «технократические» и «стратегические», что «младший консул» Медведев будет осуществлять «техническое управление страной и социальными вопросами», а на «старшего консула» Путина «все же будут замкнуты силовые ведомства, приоритетные направления государственной политики, а также возложены функции неформального контроля над ‘младшим’» [Данилов 2008: 7]. Тот же автор указывает, что и без изменения Конституции премьер может давать поручения и министру обороны, и начальнику Генштаба. В этом случае попросту оживут некоторые «спящие» полномочия правительства и его председателя.
[30] В результате даже вполне «продвинутые» россияне соглашаются во время опросов с тем, что у них нет никаких рычагов влияния на действия властей, и они не вполне понимают, что нужно сделать, чтобы их голос был услышан. Лишь 11% россиян, опрошенных научной группой ИКСИ РАН, заявили, что они знают, как сделать, чтобы их голос был услышан при принятии важных политических решений. В крупнейших западноевропейских странах (Германия, Италия, Франция, Великобритания) эта доля превышает 30%, в Дании равна 52%, в Швейцарии – 45%, в Голландии – 67%. Опрос везде проводился по одной и той же методике [Российская идентичность… 2008: 76-77].
_______________________________________
Афанасьев М.Н. 2006. Невыносимая слабость государства. М.
Бунин И. б.г. Начало нового политического цикла: основные тенденции российской политики. http://www.politcom.ru/article.php?id=6173
Гаман-Голутвина О.В. 2007. Меняющаяся роль государства в контексте реформ государственного управления: отечественный и зарубежный опыт. – Полис, № 4.
Гельман В. 2006. Перспективы доминирующей партии в России. – Pro et Contra, № 4.
Гельман В.Я. 2007. Из огня да в полымя? (Динамика постсоветских режимов в сравнительной перспективе). – Полис, № 2.
Гельман В.Я. 2008. Политические партии России: от конкуренции к иерархии. – Полис, № 5.
Данилов Д. 2008. Эпоха младшего консула. – Политический журналъ, № 34, 9.01.
Зудин А. 2002. Режим Владимира Путина: контуры новой политической системы. М., Московский Центр Карнеги.
Зудин А.Ю. 2006. Предвыборная кампания 2007-2008 гг.: ключевая интрига и сценарии трансформации политического режима. – Полития, лето 2006, № 2.
Кива А. 2007. Какой режим формируется в России? – Свободная мысль, № 12.
Кондрашов А. 2008. Интервью. – Независимая газета, 25.01.
Коновалов А. 2008. Когда спящий проснется. – Независимая газета, 22.01.
Коргунюк Ю. 2007. Становление партийной системы в современной России. М.
Краснов М. 2007. Конституция в нашей жизни. – Pro et Contra, № 4-5.
Кынев А. 2008. Третий шанс федерализму. – НГ-политика, 18.03.
Левада Ю.А. 2006. Ищем человека. М.
Макаренко Б. 2006. Новый закон о выборах и эволюция режима. – Pro et Contra, № 1.
Никовская Л.И., Якимец В.Н. 2007. Публичная политика в современной России: между корпоративно-бюрократическим и гражданско-модернизаторским выбором. – Полития, № 1.
Олейник А. 2008. Власть как везение и проклятие. – Независимая газета, 15.05.
Пастухов В.Б. 2007. Темный век (Посткоммунизм как «черная дыра» русской истории). – Полис, № 3.
Петров Н. 2007. Корпоративизм vs регионализм. – Pro et Contra, № 4-5.
Петров Н. 2008. Демонтаж механизмов «защиты от дурака». – НГ-политика, 5.02.
Петров Н., Рябов А. 2007. Внутренние проблемы власти. – Пути российского посткоммунизма. М.
Пивоваров Ю.С. 2006. Русская власть и публичная политика. Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита. – Полис, № 1.
Пшизова С.Н. 2007. Политика как бизнес: российская версия. – Полис, № 3.
Римский В.Л. 2007. Бюрократия, клиентелизм и коррупция в России. – Полития, № 1.
Рогов К. 2007. Неприемлемый преемник. – Pro et Contra, № 4–5.
Российская идентичность в социологическом измерении. Аналитический доклад Рабочей группы Института социологии РАН. 2008. – Полис, № 1.
Третьяков В. 2008. Алгоритм прыжка в будущее. – Известия, 28.04.
Фурман Д. 2008а. Дилемма Медведева. – Независимая газета, 7.02.
Фурман Д. 2008б. Поворот-2008. – Независимая газета, 14.01.
Холодковский К. 2004. Итоги цикла избирательных кампаний и политическая система России. – Год планеты: Политика. Экономика. Бизнес. Банки. Образование. Вып. 2004. М.: ЗАО «Издательство «Экономика».
Холодковский К.Г. 2006. Ресурсы и перспективы режима. – Итоги двадцатилетия реформ. М.: ИМЭМО РАН.
Ципко А. 2006. Русский ХХI век: грядущее, которое нам не дано увидеть. – Вестник аналитики, № 3 (25)
Основные политико-идеологические проблемы становления Российской государственности
Легитимность власти, понимаемая как ее моральная и социальная оправданность перед обществом, неотделима от умения внятно и четко объяснять смысл своих действий, предупреждать о трудностях и проблемах, признавать ошибки, обосновывать и возбуждать веру в достижимость высоких, но реалистических целей, утверждать гуманистические ценности созидания, совместимые с утилитаризмом обыденной жизни.
Сегодня справедливо ставится вопрос о идеологическом бытии власти, существовании идеологем, исходящих от государства и его институтов и обеспечивающих большую или меньшую степень единства ценностных ориентаций населения и политической элиты. Отсутствие или ослабление духовной связи гражданина с государством, подмена ее конъюнктурной манипуляцией словами ведут к потере самоидентификации индивида с Отечеством, нацией, государством.
| | |
Для современного государствоведения аксиоматично представление о национально-государственной идее, официальной идеологии как необходимом условии "саморазвития" сложной и гармоничной системы государства. Без внутренней устойчивости, создаваемой духовно-политическим единством, оно просто неспособно выполнять свое социальное предназначение, особенно такие важнейшие функции, как программно-ориентирующая, защитно-охранительная и нормативно-регулирующая.
Властные отношения всегда опираются на определенные ценности, поэтому смысл власти определяется не только управленческой и инструментальной эффективностью, но и ее укорененностью в социальном бытии народа, его традициях и обычаях, моральных нормах, политических идеалах и эстетических образах. Переступая через моральные ограничения, власть по своему объективному содержанию нарушает границы нормального воспроизводства социума и культуры, открывая дорогу их деградации и разрушению.
Строительство новой российской государственности изначально содержало в себе органические пороки российской истории, а именно: радикальность, с которой были разрушены прежняя политическая система и государство, и поспешность, с которой сверху внедрялись нормы и институты западной цивилизации.
Распад прежней, партийно-номенклатурной государственности обнаружил отсутствие в российском социуме иных духовно и институционально утвердившихся механизмов интеграции и стабилизации общественных отношений. Маргинальность и люмпенизированность населения, превращающегося при смене общественного строя в бесформенную массу, делают возможным существование в ней совершенно разных идей, создают расколотое и "всеядное" сознание. Во многом это объясняет, почему в нашей стране за последние пятнадцать лет стала возможной такая быстрая смена идеологических ориентаций, не ставящая массу в тупик. В условиях, когда и цели общественного развития, и ценности размыты, неустойчивы, не происходит социального запроса на идеологию, духовная жизнь подменяется повтором привычных идей и представлений.
В этой подмене ностальгически переделывается прошлое, причем аберрация сознания, являющая очередной разрыв связи прошлого и настоящего, услужливо наделяет положительной оценкой именно источники и движущие силы разрушительных последствий. Но по отношению к сложившейся ситуации вряд ли эвристична метафора "идеологического вакуума", якобы возникшего при крахе ценностей социализма, "обнаруживших" свой утопизм и антигуманную сущность.
С этих позиций нам будет трудно или вообще невозможно объяснить перепады и повороты массового сознания, стремительно бросающегося от социализма "по-ленински" к оголтелому антикоммунизму, а потом - к антиамериканизму, радикальное изменение интонаций и словаря официально-государственных текстов. Задача же состоит в выяснении, какие ценностные ориентиры и мировоззренческие установки воспроизводит сама жизнь. Для российского общества это вопросы о том, произошла ли смена тотального идеологического воздействия на сознание людей, характерная для идеократического советского государства, в котором санкционированной реальностью обладали съезды и "исторические решения", победные рапорты об успехах народного хозяйства, призывы и демонстрации, повседневность же маркировалась "неподлинностью" и ущербностью, обреченной на эсхатологическое преобразование; воспроизводятся ли принципиально новые мыслительные формы, упрочивающие развитие рыночной экономики, политического участия и целерационального поведения; преодолеваются ли настроения отчаяния и безнадежности, апатии и безверия. Ведь суть духовно-идеологического кризиса не сводится к его социально-психологическим формам, но затрагивает ценностно-целевые основания общественной жизни, смысложизненные вопросы о будущем государства и общества.
Все прекрасно понимают, что содержание идеологии не сводится к ценностным представлениям об основных чертах желательного общественного строя. В конечном итоге идеология призвана обосновать правомерность и необходимость существующего политического режима, духовно легитимировать наличный социальный порядок и государственную власть.
Политическая история стран, проведших за последние три-четыре десятилетия серьезные изменения общественного строя (Испания, Португалия, Китай, Вьетнам, Турция и т.д.), служит поучительным примером конструктивной роли идеологических сдвигов в подготовке общества как к "переоценке ценностей", так и к издержкам трансформации экономики. Задавая индивиду норму поведения (а тем самым и мотив) через систему социальных, нравственных и эстетических образцов, идеология сплачивает и мобилизует общество, подкрепляя тем самым и претензии доминирующих групп на общеобязательность, беспрекословность выполнения их приказов. Слово, обладая определенным ценностным содержанием, выступает реальным инструментом политического воздействия.
Легитимность власти, понимаемая как ее моральная и социальная оправданность перед обществом, неотделима от умения внятно и четко объяснять смысл своих действий, предупреждать о трудностях и проблемах, признавать ошибки, обосновывать и возбуждать веру в достижимость высоких, но реалистических целей, утверждать гуманистические ценности созидания, совместимые с утилитаризмом обыденной жизни.
Сегодня справедливо ставится вопрос о идеологическом бытии власти, существовании идеологем, исходящих от государства и его институтов и обеспечивающих большую или меньшую степень единства ценностных ориентаций населения и политической элиты. Отсутствие или ослабление духовной связи гражданина с государством, подмена ее конъюнктурной манипуляцией словами ведут к потере самоидентификации индивида с Отечеством, нацией, государством. "Осознаваемая или ощущаемая населением подмена социально значимых ценностей узкогрупповыми, - замечают А.Г. Хабибулин и Р.А. Рахимов, - ведет к еще большей степени отчуждения индивида от социума и государства, усилению атомизации общества"1. Власть взыскует социального одобрения происходящих перемен, но наталкивается на вполне естественное отсутствие навыков понимания, интерпретации и осмысленного воспроизводства новых идеологических ценностей, эмоционального принятия символов государственности.
В политической коммуникации базовой формой диалога ее участников (политики, партии, чиновники, социальные группы, население) выступают именно символы государства, представляющие и передающие тот смысл, который включает во властные отношения все стороны взаимодействия, обеспечивающие самоопределение человека в политическом пространстве и решающие главный вопрос об отношении к власти - участие или конфликт, поддержка или уход.
Принятие, освоение символов власти, "причащение" к ним как высшим и безусловным означает и понимание, признание человеком силы и границ ее применения властью, определяет его отношение к властным институтам, иерархии целей и задач, определенных государством. Отсюда ясно, что место и роль политики в регулировании общественных процессов зависят от степени свободы в оценке, критике, дискуссии граждан, их объединений с властью, протекающих публично и ответственно. Отсутствие таковых и преследование (в той или иной форме) независимых СМИ, диссидентов превращают символическую коммуникацию власти и общества в административную, военную и т.п., уничтожают политику как таковую, углубляют взаимное отчуждение власти и общества.
Дееспособность власти напрямую зависит от механизма перевода дискурса власти на общепонятный и доступный большинству язык повседневности. Ведь иной раз мы наблюдаем своего рода "семантические войны", дополняющие и обнаруживающие социокультурный раскол общества, глубокое и взаимное отчуждение между властью и обществом, создаваемое пересечением множества социальных связей, массы целерациональных и импульсивных поступков, причудливо соединяющих здравый смысл, традиции и обычаи с официальными взглядами и политическими лозунгами. Изменения, происходящие в этом вязком, замедленно текучем мире, определяют действительную цену идеологическим манифестациям, смене политических режимов и вообще всему тому, что выдается за революцию. Включенность в цепь событий повседневной жизни препятствует инверсионному делению мира на противостоящие друг другу ценности и программы, соответственно, ориентирует на поиск и признание смыслов иных жизненных опытов и дискурсов.
Разумеется, невозможно отвлечься от разнородности и разнонаправленности субкультур социума, гетерогенности их взаимодействия между собой, прежде всего -между повседневностью масс и властвующих групп, проблемы взаимопонимания ими друг друга, т.е. создания единого коммуникативного кода. Признавая двойственную природу власти, т.е. ее способность (и предназначенность) быть необходимым механизмом управления и в то же время выступать отчужденной, дегуманизированной силой, сосредоточим внимание на второй стороне.
Этот акцент легко объясним, во-первых, тем, что связан с инстинктом самосохранения власти, развивающим ее протейную природу - способность быть везде и нигде, ускользать и внезапно появляться, менять облик и язык. В этом качестве она подобна хищнику из одноименного фантастического фильма. Во-вторых, драматический опыт всех попыток реформирования (модернизации) России, подтвержденный и последними пятнадцатью годами нашей жизни, свидетельствует об исключительной роли государственной власти в выборе целей и средств решения объективных исторических задач.
Высшие чиновники, законодатели, политики и теоретики - все без исключения подчеркивают, что государственная служба по своей природе, целям и предназначению призвана служить обществу и людям; единодушно поддерживается лозунг об обретении в этом служении чиновниками чести и достоинства и ответном законопослушании, гражданственности и патриотизме со стороны населения, народа. Множится число учебников, монографий и диссертаций, нормативно-правовых актов, посвященных различным аспектам реформирования государственной службы, но при этом реальное состояние дел по-прежнему характеризуется противоречием прокламируемого и действительного. Необходимо добраться до механизмов, порождающих разность "высоких" официальных деклараций и корыстного поведения правящих кланов и олигархических группировок.
Известный отечественный политолог В.П. Пугачев справедливо обращает внимание на типичное в российском обществе противоречие между официальными целями, ценностями и предписаниями для организаций и учреждений (прежде всего государственных) и их устойчивой целенаправленной деятельностью (как руководителей, так и персонала), преследующей личные и групповые интересы2. Мы сталкиваемся с аналогом "теневой экономики" - "теневой политикой", пышно расцветающей в пространствах нормативно запрещенного или свободного от организационного регулирования поведения. Наличие в организациях микрополитики само по себе не может быть оценено заведомо и однозначно отрицательным образом - она является следствием обычного в социальной жизни несоответствия сакрального и мирского, официально регламентированного и житейски повседневного, более того: может быть позитивным фактором упрочения солидарности и нравственных начал в социуме.
Нас же интересует ситуация, сложившаяся в современной российской государственной службе, когда микрополитика в государственных учреждениях ведет к серьезному внутреннему перерождению организаций, резко снижающему эффективность их деятельности, подрыву функциональных способностей и ценностно-целевой интеграции общества. Номенклатурное происхождение многих действующих, особенно высших, чиновников, хорошо освоивших стандарты двойной морали, идеологии и языка в советский период, профессионально несостоятельных и циничных, в условиях нормативной неупорядочности переходного общества, ожесточенного передела власти и собственности и т.п. привели, как мы уже отмечали выше, к быстрому и массовому распространению деструктивной микрополитики на всех уровнях управления.
Сложившийся механизм тотального воспроизводства криминализированной микрополитики захватывает в орбиту своего действия не только представителей властвующей элиты, но и все расширяющийся круг рядовых служащих, усиливая нравственную деградацию общества и неспособность решать социальные задачи. К объективным причинам, порождающим негативную микрополитику, относятся низкая заработная плата, плохой менеджмент в организации: слабость контроля и ответственности, наличие клик и фаворитизм, подмена деловых качеств угодничеством и родственно-дружескими связями, несправедливость поощрений и организационного порядка и т.п. Все это вместе взятое вызывает столь распространенные на государственной службе коррупцию, произвол, служебную халатность, интриги и подсиживание, клановость и непотизм.
Сегодня для реформирования государственной службы необходимы меры не только организационно-технологического порядка, почерпнутые из отечественного и зарубежного опыта и, прямо скажем, чаще всего не выходящие за пределы здравого смысла. Не менее ясна всем и значимость духовно-нравственных аспектов организации профессиональной государственной службы.
Все это может благополучно выродиться в очередную кампанию по имитации радикальных изменений, если в фокусе нормативно-правового воплощения в жизнь концептуальных положений, принципов и мероприятий не окажется микрополитика учреждений и организаций государственной власти любого уровня. Именно она является главным средством в достижении максимально возможного совпадения индивидуально-групповых и организационно-общественных интересов. Именно применительно к микрополитике необходим поиск решений, создающих политико-правовую ответственность чиновников, сводящих к минимуму возможность бесконтрольного поведения, личного усмотрения и произвола.
В развитии российского общества ярко проявляется двойственность поведения бюрократии как особого социального слоя: с одной стороны, ее представители и призваны и согласны с тем, что должны воплощать в своей деятельности технологическую рациональность управления, с другой же, - руководствуются нормами, традициями и обычаями, которые противоречат общественно необходимым целям. Логико-семантические особенности традиционной политической лексики в случае расхождения глубинного смысла, укорененного в языке, и нового контекста его использования, воздействия нового идеологического концепта на культурные архетипы, приводят к деформации и искажению коммуникативной стратегии, вызывают непредсказуемые и абсурдные эффекты.
Например, язык либеральной идеологии в ее современном виде органически чужд бывшей номенклатуре и предназначен для внешнего предъявления в качестве визитной карточки, легитимирующей ее обладателя перед мировым сообществом, точнее - перед западной цивилизацией (внутреннее использование в прагматических целях закончилось вместе с выборами Президента в
С горечью можно заметить, что за последние несколько лет либерализм стал очередным жупелом, как ранее - марксизм. (Удивляться нечему: есть такие ревнители - Дарвина за его теорию эволюции видов проклинают!) Разумеется, таких карикатур на демократию, разделение властей, права человека и т.п., как у нас, еще поискать, но ведь главное - найти, кто виноват, а не что делать.
Между тем, современный либерализм обосновывает систему ценностей, отвергать которые можно испытывая или душевное нездоровье, или нежелание вообще что-либо понимать. Во-первых, это утверждение абсолютной ценности жизни, разума, чести и достоинства человека, его прав и свобод. Во-вторых, это признание фундаментом общественной стабильности, солидарности различных социальных групп - оптимальный учет и согласование их интересов. В-третьих, определение обязанностей граждан перед государством и обществом и их неукоснительное соблюдение в рамках законности. В-четвертых, здоровый консерватизм, исходящий из необходимости транслировать все вышеперечисленное от поколения к поколению, сопряженный с гуманистическими традициями национальной культуры.
В этой связи можно говорить о необходимости трансформации представлений массового сознания о судьбе и будущем России в направлении, которое может показаться заимствованным из, скажем, той же Американской Мечты. По сути же речь должна идти о восстановлении и культивировании ценностей, постоянно оттесняемых на периферию - установок на личностную самореализацию и самодисциплину, индивидуальную ответственность, успех и предпринимательскую инициативу.
Именно на этом пути можно достичь своей самобытности, синтеза духовности и деловой сметки, очень часто умиравших под давлением, с одной стороны, мировоззренческих проповедей и возвышенного пафоса, а с другой, - недальновидной, а то и просто тупой инструментально-утилитарной деятельности государства и правящего класса.
Как и раньше, за словесной приверженностью к определенным символам и текстам скрываются идейная беспринципность, политические амбиции, воля к власти. ГКЧП, квалифицированный после своего провала как путч, освободил "среднее" звено номенклатуры, пришедшее к власти, от каких-либо уз идеологического контроля. Поворот к идеологическому антикоммунизму, инициированный "снизу" разочарованием в потребительских результатах перестройки, открыл шлюзы для рецепции либеральных концептов западной цивилизации, причем рецепции вульгарной и поэтому изначально противоречащей объективным задачам модернизации, но удачно освоенной правящим слоем, мгновенно почувствовавшим, что индивидуальные права и свободы могут быть обеспечены союзом с криминальными и силовыми структурами, властными полномочиями, открывающими безграничные возможности по контролю над экспортом-импортом, приватизацией государственного имущества и прокручиванием бюджетных денег, "творческим" использованием кредитов МВФ. Не случайно то, что в составе правящего слоя России преобладает чиновничество; факт, свидетельствующий как о высокой степени его организованности, так и о слабой связи с обществом. Основным принципом воспроизводства политического класса становится отношение "господство-подчинение", чреватое негативной селекцией вновь приходящих - рекрутинг "наверх" идет по инициативе и в порядке патрон-клиентных связей, аналогичных характеру отбора в партийно-государственную номенклатуру советских времен - "приоритет политических качеств над деловыми".
По Марксу, этикетка систем взглядов, в отличие от этикетки товара, способна обманывать не только покупателя, но и продавца. Применима ли эта остроумная идея к современным специалистам по "обмену идей на продукты питания" (перефразируя попа-расстригу из толстовского "Хождения по мукам")? Да, политизированная интеллигенция внесла свой вклад в становление "новояза" власти, напоминая живописный эпизод из антиутопии Дж. Оруэлла. Напомню, речь идет о первом появлении на задних ногах, вопреки заповеди "скотской республики", свиньи-предводителя по кличке Наполеон. Далее по тексту, который лучше привести дословно:
"Казалось, мир перевернулся. Наконец, животные справились с первым шоком, и стихийный протест уже готов был выплеснуться наружу - невзирая ни на панический страх перед псами-охранниками, ни на многолетнюю привычку сносить все безропотно, ничто и никогда не подвергая сомнению. Но в этот самый миг, словно по сигналу, овцы дружно грянули:
- Четыре ноги хорошо, две ноги лучше!
Они скандировали пять минут, и когда в конце концов представилась возможность вклиниться со словом протеста, это потеряло всякий смысл..."
В целом же успех идеологической акции по внедрению нового языка скорее сомнителен. Подобно мольеровскому герою, носители властного дискурса были бы удивлены, узнав, в какой мере их речь изобилует всеми возможными логическими ошибками и софистическими приемами, прежде всего - пробабилизмом. Разнимая смысл употребляемых понятий, политики и чиновники превращают их в клише, ритуализирующие общение "в связи" и "по поводу". Адекватно и восприятие - от нескрываемого отвращения или скуки до простого пропускания мимо ушей как информационного шума.
Субстантивация речи властью неязыковыми практиками находится в неоднозначной связи с собственно лингвистической стороной дискурса - вплоть до дисгармонии. В последнем случае образцово-показательны, а лучше сказать - предательски-выразительны неязыковые практики власти, демонстрирующие, видимо, не всегда осознаваемые притязания на исключительность и отдаленность от "простонародья". С этой целью власть создает особое пространство своего "явления народу" - с вооруженной охраной, пропускными режимами повышенной строгости, перекрытием городского движения. Она перемещается из функциональной локализованности офиса в другую локализованность - отдыха, причем сама траектория перемещения тоже привилегирована.
Коль скоро власть, преследуя прагматические цели регулирования общественных отношений, управленческого воздействия на поведение людей и деятельность социальных институтов, добивается гармонизации социальной среды, то ее проявления неизбежно принимают эстетический характер, могут оцениваться эстетическими категориями. Облики власти, ее ритуалы и способы организации могут оцениваться как прекрасные или безобразные, комические или трагические и т.д.
Эстетизация возрождающегося порядка в российском обществе обращена не на первичные структуры гражданско-коллективного сосуществования, но, в первую очередь, а порой исключительно - на саму власть, ее "тело".
Драматургия торжественного захоронения останков императорской семьи, византийская пышность президентской инаугурации, парадность губернаторских резиденций и т.п. призваны самим контрастом с убогими многоэтажками и скудным бытом сакрализовать власть и ее обладателей, вызвать наслаждение "чувством растущей власти" (Ницше), дистанцировать "тайну" власти от доступа чужеродных элементов. Театральный компонент власти (иной раз он выглядит опереточным) - традиционные символы державности, казаки, включенная в официоз православная обрядность и прочее в том же духе - психоаналитически выглядит как выражение комплекса неполноценности нынешних чиновников, политиков, банкиров, лидеров шоу-бизнеса, создающих "высший свет".
Формальная атрибутика власти призвана изгнать унизительную оскомину предвыборной агитации и обещаний избирателям (на жаргоне политтехнологов - "ботве") и укрепить чувство сопричастности к общему, "родовому" дворянству номенклатуры. Стремление к избранности раскрывает одну из существенных черт повседневности "элитных" групп - сниженную способность к саморефлексии, потерю чувства реальности. (Что фантасмагоричней - холеные и хорошо одетые партийные функционеры, с официально-воодушевленным видом поющие "весь мир голодных и рабов", или они же, бывшие атеисты, истово крестящиеся и управляющие под флагом, воспринимаемым их отцами и дедами как символ предательства?)
Между тем, особую значимость индивидуально-личностное измерение власти приобретает в кризисные, переходные эпохи. Интеллектуальная и нравственная недостаточность Ельцина как Президента отбросила страну в "третий мир"; быстрое одряхление и душевная черствость политического лидера прямо совпадают с нарастанием кризисных моментов в развитии российского социума. Невольным антиподом в памяти всплывает другой "калека", выведший страну из глубочайшей депрессии и заложивший основы ее будущего преуспевания - американцы справедливо видели в Ф. Рузвельте не только незаурядного политика, но и человека, способного сопереживать соотечественникам, личным примером давать образец служения государству.
Закономерность, отмечаемая как политологами, так и этнографами: со времен закрепления социального расслоения в неравенстве "верхов" и "низов" поведение, вкусы, стиль жизни последних устремлены к тиражированию субкультуры властвующих. Впрочем, здравый смысл не менее точно подсказывает - призывы к возрождению духовности, единству общества, защите Отечества, соблюдению законов обязательно "зависнут", если в пастырях обнаружат педерастов и уголовников, если сам правящий класс раздираем интригами и ожесточенной борьбой, если дети военачальников делают головокружительную карьеру, не подвергая себя лишениям и угрозе гибели, если судьи отпускают убийц и наркоторговцев под залог...
Чем сильнее и очевиднее становятся катастрофические последствия "курса реформ", тем в большей мере правящие круги будут приближаться к своеобразной "точке возврата". До нее еще остается тающий, как весенний снег, временной ресурс изменения ситуации, не исключающий такого идеологического обрамления, как обрыв связей с прежним режимом, публичное дистанцирование от его ошибочных действий и негативных сторон, показательные судебные расправы над наиболее одиозными фигурами. После определенного рубежа, при сохранении нынешнего личностного состава и сложившихся кланов, историческое бездействие будет всерьез угрожать не только привилегированному положению, но и самому физическому существованию обладателей власти. В этом контексте можно предвидеть продолжение действий на подавление не мнимой, а действительной оппозиции.
Трудно удивляться в этой связи все более отчетливым изменениям в дискурсе власти, вытесняющем на периферию сюжеты гражданского общества, местного самоуправления, федеративного устройства и центрирующем внимание на укреплении властной вертикали, восстановлении конституционного порядка и законности. Тем более, что подобного рода демонстрации жестокости, обещания навести порядок, бороться с коррупцией и преступностью, идущие от "первого лица", обречены на успех (до поры до времени, разумеется) в массовой психологии, архетипически ориентированной на образы "царя-батюшки" и "добра-молодца". В результате, стихийно складывается своего рода практическая идеология, прикрывающая презентациями, заседаниями, закладыванием камней и разрезанием ленточек бездействие и самолюбование власти.
Сегодня, не избегая соблазна приручить или подавить СМИ - порой с еще большей жестокостью и наглостью, чем прежде, власть молчит. Или же, соскальзывая к привычным командно-административным методам управления, не находя рационального обоснования своей политики в моделях правового государства, бюрократические кланы инициируют обсуждение вопроса о русской исключительности в многообразных ее аспектах - морально-этическом (русская душа), религиозном (православная вера), геополитическом (державность и "евразийство"). Другие способы сакрализации государственности не просматриваются, т.к. апелляции к иному политическому очагу и иным мыслительным традициям перекрыты переделом власти и собственности.
Фиксируя отчетливое стремление "верхов" найти искомую, объединительную идею, как и стихийные изменения настроений "низов", творящих свои политико-идеологические фантазии, нельзя не видеть негативных тенденций в развитии "коллективного бессознательного" и попытках их использования в целях снижения социального протеста против существующего политического режима. Так, обострение социальных противоречий, непомерные издержки "капиталистического реформирования", распад или рыхлость государственных структур вызывают тоску по универсалистским идеалам надличностного свойства, провоцируют возобновление в коллективной психике образа "врага" с необходимостью дегуманизированного.
Отсюда рост антизападных и антиамериканских настроений в последнее время, а теперь, после террористического захвата заложников в Москве - взрыв ненависти к чеченцам и вообще "лицам кавказской национальности", выразившийся в действиях силового свойства, как спонтанных, так и федерально санкционированных. Уже и публицисты определенного толка развивают комплекс "избранной общей травмы" в теоретически рафинированной форме, провозглашая Россию в авангарде борьбы цивилизованного христианства против исламского варварства.
В развитии к своему пределу подобная ксенофобия требует действий по достижению комплекса "избранной общей славы", т.е. триумфа над поверженным противником. Но победа в российской истории практически всегда укрепляла державность, единомыслие, покорность, принося в жертву права гражданина и демократические свободы. Создается почва, обильно удобряемая общим эмоциональным состоянием людей, справедливо возмущенных бесконечностью пытки взрывами жилых домов, гибелью заложников, работорговлей, для манипуляции символами веры.
Последняя способна давать быстрый эффект одобрения решительных и жестких мер и отдаленную трагическую расплату за примитивизм решений, не затрагивающих действительные проблемы больного общества и государства.
В пристрастии к соборному идеалу (он может выступать в виде "коллективизма", "державности" и т.п.) нет ничего сверхъестественного ни со стороны "верхов", ни со стороны "низов"; для управляющих его отчетливый социоцентризм служит средством ограничения борьбы за индивидуальные права и свободы, возврата к более легким - авторитарно-репрессивным - методам властвования. Для массы это зачастую неосознаваемый протест против конкурентности нового образа жизни, против чудовищной степени социального неравенства, совсем не связанного с реализацией трудовой аскезы, против государственной неспособности поддерживать нормативный порядок цивилизованными организационно-практическими мерами.
Такой симбиоз, встречное движение с общим содержанием "анти" восстанавливают отживший вариант русской идеи (русская исключительность), психологию осажденной крепости, культ силы и жестокости. (Фильмы, подобные "Войне", "Брату" и "Брату-2", в данном случае более чем показательны - по сути это возврат к кинематографу времен Великой Отечественной войны.) Между тем, справедливо отмечено, что мифы, даже такие мощные, как общенациональный социально-политический миф о русской идее, неизбежно должны меняться в связи с крутыми переменами в жизни человечества, страны и народа.
Вот почему необходимо согласиться с перспективной для нашего будущего идеей, позволяющей оценивать изменения в идеосфере общества: в конечном счете дело не в том, как много людей, верящих в ту или иную идеологию, и насколько искренне они это делают, а в том, что она вытесняет за пределы осознаваемого смысла, что она не дает сказать4.
В действительности же скорее происходит сакрализация властной личности и, тем самым, оправдание властной вседозволенности и неограниченности способов удовлетворения потребностей по стандартам престижа и роскоши. Критика же подобного гедонизма именуется проявлением "коммунистической уравниловки" и "люмпенской зависти". Подобная сакрализация в перспективе провоцирует принуждение и препятствует развитию коммуникативного кода, совпадающего с ожиданиями общества, превращающего идеологию в мобилизующую силу для самого говорящего.
Игнорирование иной повседневности (за пределами столиц и центров субъектов федерации, крупных промышленных городов, отдельных привилегированных экономических и поселенческих пространств) снова ведет к выпадению из истории. Вражда к прошлому, персонифицированному в "люмпенах", "нищих" и "бездельниках", жестокое обращение с реальностью, выраженное в стремлении "разрисовать" ее по мерке "нового" идеала, свидетельствуют о бесчувствии власти к дыханию повседневности, углублению социокультурного раскола, об очередном опасном социально-историческом экспериментировании с "человеческим фактором".
Власть, не умея и не желая вести диалог с кем-либо, не обладающим силой, нащупывает путь создания нового стратегического языка, Большого Текста, который однажды, в связи с чрезвычайным событием (а его можно и организовать!), своим содержанием мог бы парализовать любое сопротивление, сделав его кощунственным, предательским. Круг ценностей, на сакрализацию которых уповают как на спасательный круг, достаточно известен и аналитически раскрыт вдоль и поперек, но вряд ли в него войдут "естественные и неотъемлемые права", разделение властей, священность и неприкосновенность частной собственности.
Политика, основанная исключительно на отвлеченных и универсальных идеологемах, обеспечивающих патриархально-авторитарную иерархию, а не на учете реальной расстановки и соотношения общественно-политических сил, не на переплетении и противоречиях интересов основных групп населения, не на объективных задачах трансформации социальных институтов, неизбежно будет провоцировать применение насильственных методов реализации власти. Несоответствие притязаний способностям, гордыня, лень, нежелание подчиняться правилам и выстраивать отношения с другими и т.п. часто приводят человека к жизненному краху. Трагедия может захватить и небесталанную личность. Однако куда как опаснее по своим долговременным и катастрофическим последствиям для миллионов людей потеря чувства социально-исторической реальности обществом и государством в целом.
2 Пугачев В. П. Микрополитика и постсоветская государственность // Общественные науки и современность. 2002. № 4. С. 40-41.
3 Подробнее см.: Пастухов В.Б. Конец русской идеологии: новый курс или новый путь? // Полис. 2001. № 1. С. 61.
4 Подробнее см.: Баталов Э.Я. Русская Идея и Американская Мечта // США. Канада. Экономика - политика - культура. 2000. № 12.
| | |
На протяжении двух лет на страницах журнала "ЧиновникЪ" публикуются карикатуры и рисунки известного московского художника Игоря Смирнова. Осенью этого года наше сотрудничество проявилось в организации персональной выставки графических работ Игоря Смирнова в стенах Уральской академии государственной службы. И название у выставки соответствующе: "Чиновник - всему голова". Это семьдесят рисунков, часть из которых наши читатели видели на страницах журнала. Представлены они и в данном номере "Чиновника". Выставку, вызвавшую большой интерес зрителей, открыл сам автор, впервые побывавший в Екатеринбурге.
Игорь Смирнов начал печататься в прессе как карикатурист в 1971 году, в газетах "Правда", "Комсомольская правда", "Красная звезда", журнале "Крокодил" и других изданиях. За три десятилетия он стал настоящим мастером этого трудного жанра, сегодня карикатуры и рисунки Игоря Смирнова постоянно публикуются в центральной прессе России и за рубежом. Работы художника хорошо знают и любят не только у нас, но и в других странах. Игорь Смирнов - участник более 250 выставок карикатур и юмористических рисунков в разных старнах, включая Канаду, США, Мексику, Кубу, Бразилию, Уругвай, Голландию, Англию, Бельгию, Германию, Францию, Турцию, Польшу, Румынию, Венгрию, Чехию, Словакию, Италию, Испанию, Филиппины, Японию, Австралию. В творческой копилке художника более пятидесяти международных премий конкурсов карикатуры и фестивалей сатиры и юмора.
Сейчас Игорь Смирнов организовал отдел карикатуры при Государственном музее современной истории России (Москва), где уже состоялись три ежегодные первоапрельские выставки карикатуры. В
Власть
Содержание:
Введение…………………………………………………………………...стр.2-12
Гл. I. Природа политической власти.
1.1 Власть как общественное явление……………………………………………………….……………стр.13-31
1.2 Государство как инструмент власти……………………………………………………………………....стр.32-45
1.3 Структура политической власти………………………………………………………………………стр.46-58
Гл. II Особенности функционирования власти в
условиях реформирования России.
2.1 Институты власти современной России………………………………………………………………….…..стр.52-70
2.2 Актуальные проблемы реформирования
Российской государственности…………………………………..…стр.71-81
Заключение……………………………………………...………………..стр.82-85
Библиографический список…………………………………………………………………...….стр.86-88
Введение.
Понятие власти является одним из центральных в политологии. Оно дает ключ к пониманию политических институтов, политических движений и самой политики. Определение понятия власти, её сущности и характера имеет важнейшее значение для понимания природы политики и государства, позволяет выделить политику и политические отношения из всей суммы общественных отношений.
Разгадка феномена власти, приращение всякого нового знания о природе власти и механизмах властвования является едва ли не самой главной задачей политологии. Первые попытки разобраться в парадоксах и механизмах политической власти были предприняты ещё в ранний период политической истории Индии, Китая и Греции. Например, то, что древнегреческое “архе”, обозначавшее “власть” или “главенство”, имело и другое значение – первоначало или первопричина, по-видимому, было не случайным совпадением, но смутной догадкой о природе власти.
Парадокс политической власти, способной оборачиваться для человека одновременно и целесообразной силой, и злой волей, во все времена занимал умы философов и писателей. Аристотель и Шекспир, Гете, Ницше и Достоевский, Фуко и Кафка в философских категориях или художественных образах пытались приоткрыть завесу над этим, далеко еще не познанным, феноменом жизни общества и человека.
Власть появилась с возникновением человеческого общества и будет в той или иной форме всегда сопутствовать его развитию. Власть необходима, прежде всего, для воспроизводства человеческого рода. Семейно-родовая форма власти наблюдалась у кочевых народов России. С развитием оседлости постепенно утверждалась племенная власть. Формирование власти территориальной обусловлено необходимостью организации общественного производства, которое немыслимо без подчинения всех участников единой воле, а также потребностью регулирования социальных отношений между людьми. С появлением классов и государства кровные, родовые связи были разрушены, моральный авторитет старейшины рода сменился авторитетом публичной власти, которая отделилась от общества и встала над ним.
Рассмотрим некоторые основные концептуальные подходы к анализу природы власти.
Во все времена развития политической мысли считалось аксиоматичной неразрывность политики и власти. Понимание незаменимости власти в развитии и функционировании общества является исходным для всех современных социальных я политических теорий. Общество потому и является обществом, что совокупность людей объединена взаимодействием, обменом и властью.
Уже в Древнем Китае Конфуций и Мо-Цзы, обращая внимание на божественную и естественную стороны происхождения власти, обосновывали необходимость ее существования как механизма поддержания порядка в общении между людьми, регулирующего отношения управляющих и управляемых. Конфуций (551-479 гг. до н.э.) признавал божественный характер происхождения власти. Следуя патриархальному ее пониманию, он уподоблял иерархическую власть императора над подданными отеческой власти старшего главы семьи или рода над младшими его членами. Мо-Цзы (479-400 гг. до н.э) придерживался более рационалистической концепции природы власти, явившись едва ли ни первым мыслителем, в самом общем виде высказывавшим идею ее “естественного происхождения” путем некого подобия “общественного договора”. Из близкого Мо-Цзы взгляда на сущность политической власти исходил и Аристотель, утверждавший в своей работе “Политика”, что властный механизм необходим для организации и регулирования “общения между людьми”, поскольку “верховная власть повсюду связана с порядком государственного управления...”. В том же трактате Аристотель (в отличие от Конфуция) разводил господскую и семейную власть с понятием власти общественной или политической.
Но уже в раннюю эпоху истории политической мысли была замечена и обратная сторона феномена власти. Тот же Аристотель (а позднее Монтескье) указывал на опасность злоупотребления властью лиц, ею наделенных, использования ими властных возможностей для своей частной пользы, а не для общего блага. Рецепты преодолений властного отчуждения предлагались самые разные: от проектов “смешанной власти” (Полибий, Макиавелли), “разделения властей” (Локк, Монтескье), “сдержек и противовесов” (Джефферсон, Гамильтон) до идеи полной ликвидации системы государственно-публичной власти вместе с самим государством (Годвин и Штирнер, Бакунин и Кропоткин). Ф. Гегель, определяя государственную власть как “всеобщую субстанциональную волю”. Вместе с тем, для пользы гражданского общества и оптимизации управления, он считал необходимым известную специализацию власти, деля ее на законодательную, отражающую общие интересы, правительственную, связывающую общее с отдельными, особенными случаями, и, наконец, княжескую власть, объединяющую всё в единую систему государственного механизма.
Также в Новое время понимание государственной власти как целесообразного механизма нашло развернутое обоснование в теории “общественного договора”. Так, например, Т. Гоббс писал о необходимости организации общей власти путем соглашения “каждого человека с каждым другим” для преодоления естественного состояния “войны всех против всех”. По мнению Гоббса, общая власть “может быть воздвигнута только одним путем, а именно путем сосредоточения всей власти и силы в одном человеке или в собрании людей, которое большинством голосов могло свести все воли граждан в единую волю”.
Т. Гоббс определял власть как средство достичь блага в будущем и потому на первое место ставил такую склонность всего человеческого рода, как “вечное и беспрестанное желание все большей и большей власти, желание, прекращающееся лишь со смертью”. Ницше утверждал, что жизнь — это воля к власти.
Идею “общественного договора” принимал и Ж.-Ж. Руссо, наделяя, однако, властью не единоличного государя-суверена, а народную ассоциацию, выражающую общую волю всего народа как равнодействующую частных воль людей.
В истолковании власти и причин её возникновения в обществе существует множество подходов. Уже сам этот факт указывает на то обстоятельство, что, видимо каждая из них фиксирует лишь один из многочисленных аспектов власти, которые в реальном процессе её генезиса взаимодействуют друг с другом. Так, в рамках биологической интерпретации власти она рассматривается как механизм обуздания, связывания человеческой агрессивности, укоренённой в наиболее глубоких, фундаментальных инстинктах человека как биосоциального существа. Сама же агрессия, отмечает А. Силин, рассматривается как инстинкт борьбы, направленный против собратьев по виду, существующий как у животных, таки у людей. Для Ницше власть – это воля и способность к самоутверждению. Об инстинктивной, психологической природе стремления к власти и повиновению говорят представители фрейдистской традиции. Они находят их источники в структуре бессознательного, формирующийся под воздействием социальных условий, связанных с ранним детством, сексуальным подавлением, образованием, культивирующим страх, услужливость и повиновение. С социальными факторами, но иного, не культурного, а больше экономического свойства, связывает генезис власти марксистская традиция. Видя его основную причину в социально-экономическом неравенстве и расколе общества на враждующие класс, в необходимости обеспечить управление социальной целостностью в условиях нарастающей социальной дифференциации и борьбы. Генезис власти связывается со спецификой экономической организации общества, в рамках которой “комбинированная деятельность, усложнение процессов, зависящих друг от друга, становятся на место независимой деятельности отдельных лиц. Но комбинированная деятельность означает организацию, а возможна ли организация без авторитета?” Весьма устойчива и своеобразна традиция рассмотрения власти как порождения самой природы человека, заложенной в нём неискоренимой тяги к доминированию, подчинению, как окружающего мира, так и себе подобных (и себе подобным): “В сущности власти нет ничего материального, она есть не что иное, как манера мыслить”.
М. Вебер основной аспект политики видел в стремлении участвовать во власти и в распределении власти. Если формализовать понимание политики, то ее содержание можно свести к борьбе за власть и сопротивление ей.
В мировой политологии современное понимание власти в целом, политической в особенности, является результатом использования разных концептуальных подходов. Согласно западной традиции первичным видом власти является власть индивидуальная, как произвольная от естественного права на свободу действия, распоряжения собой, вещами, всем, что доступно. Поэтому распространенными моделями власти являются межперсональные конструкции, отношения между двумя и большим числом субъектов. Согласно позитивистскому подходу основу определения власти составляет признание асимметричности отношений между субъектами, существующая в связи с этим возможность одного субъекта влиять или воздействовать на другого субъекта. Если констатируется факт способности одного субъекта (А) влиять на других (В и С) и добиваться поставленных целей, несмотря на сопротивление (со стороны В и С), то можно утверждать, что субъект (А) имеет власть (над В и С). Власть определяется так же, как способность или менять отношения людей, или сохранять их, как способность добиваться цели. Как заметил Г. Лассуэл, классик американской политической науки, вся политическая наука сводится к изучению влияний. Власть начинается там, где информация, рекомендация, решение реализуются, переходя в достижение цели.
Вообще современные концепции власти можно проклассифицировать по ряду оснований. Прежде всего, концептуальные подходы к интерпретации политической власти. С известной долей условности и относительности, их можно разделить при самом общем анализе на два больших класса:
1. Трактующие власть как атрибут, собственное свойство субъекта, а то и просто как самодостаточный “предмет” или “вещь”;
2. Трактующие власть как атрибут социальных отношений или взаимодействий на элементарном или сложном коммуникативном уровнях.
Атрибутивно-субстанциональные подходы к осмыслению власти, в свою очередь можно подразделить на 1) инструментально-силовые; 2) потенциально-волевые и, с известной оговоркой 3) структурно-функциональные концепции.
Потенциально-волевые концепции исходят из определения власти как способности или возможности навязывания воли каким-либо политическим субъектам. Такой подход был особенно влиятелен в традиции немецкой политической мысли. Гегель и Маркс, Фихте и Шопенгауэр, Ницше и Вебер использовали понятия “волевые свойства” или “волевые способности” в самых разных, порой даже полярных определениях власти (таких, как, “воля экономически господствующего класса” К. Маркса или “энергия и воля сверхчеловека” Ф. Ницше и тд). По классическому определению Вебера, власть представляет собой “любую возможность проводить внутри данных общественных отношений собственную волю, даже вопреки сопротивлению, вне зависимости от того, на чем такая возможность основывается”. Строго говоря, такое определение власти при желании можно интерпретировать и как “волевое отношение”.
В результате проведенного выше краткого разбора концепций и генезиса политической власти наиболее перспективным и обоснованным, на мой взгляд, представляется тот подход к изучению этого феномена, согласно которому власть в социуме может быть определена скорее как регулятор общественных отношений, механизм тотального социального общения, когда каждый связан с каждым, как своего рода способ человеческой самоорганизации и принцип коллективного саморегулирования.
Характерна, например следующая мысль: “политическая наука становится равнозначной исследованию власти. Это наука о действительной воле к власти и её рациональной координации в обществе”. Аристотель отмечал, что политика — это упорядоченное общение людей, становящихся “политическими” в силу гармонизации отношений между социальным “целым” и его отдельными “частями”, где обязательно присутствует регулирующее начало или властный механизм. В “Политике” он писал об этом универсальном или тотальном механизме социального общения так: “И во всем, что, будучи составлено из нескольких частей, непрерывно связанных одна с другой или разъединенных, составляет единое целое, сказывается властвующее начало и начало подчиненное. Это общий закон природы и, как таковому, ему подчинены одушевлённые существа”. Но в отличие от достаточно простых отношений “господской власти” (господина и раба, мужа и жены, отца и детей), Аристотель власть публичную (общественную) считал наиболее совершенной и имеющей самую сложную структуру.
Механизм власти имеет сложную, иерархическую структуру, в которой формальным первичным “субъектом” и источником власти выступает народ, передающий властные функции своему официальному представителю, т.е опосредующему их агенту — государству. Государство, в свою очередь, распределяет полномочия среди “носителей” по “горизонтали” (законодательная, исполнительная и судебная отрасли власти) и по “вертикали” (центральные, региональные и местные органы власти) с тем, чтобы управлять населением страны (“объект” властвования) от имени всего общества (“субъект” властвования). Именно такой формально-юридический механизм заложен и в систему политической власти Российской федерации, определенный статьей 3 ее новой Конституции. Статья эта звучит так: “1) Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ. 2) Народ осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы государственной власти и органы местного самоуправления”. Однако в действительности реальным носителем власти, как правило, являются элита и бюрократия, т.е. чиновники и функционеры могущественной системы исполнительной власти, на разных ее уровнях и в разных стратах, а также различные группировки правящей элиты, между которыми распределяются “сферы” властных функций и полномочий и “зоны” контроля над ресурсами общества.
В дипломной работе я попытался дать некоторые характеристики присущие власти как механизму опосредованного влияния на процессы, происходящие в обществе которые как раз и благодаря их отношению к власти становятся политическими. Понятие власти дает ключ к пониманию политических институтов, политических движений и самой политики. Определение понятия власти, сущности и характера власти имеет важнейшее значение для понимания природы политики и государства, позволяет выделить политику и политические отношения из всей суммы общественных отношений.
Цель данной работы в том чтобы, раскрывая феномен политической власти, рассматривая его в некоторых основных аспектах, показать, как отношения в обществе благодаря власти, становятся политическими. То есть показать власть как первооснову политики.
Отсюда вытекают следующие задачи работы:- выявить некоторые проявления власти в обществе, показать власть как регулятор общественных отношений, проистекающий из характера данного общества; То есть рассмотреть власть как общественное явление
- показать, как действует власть в рамках государственного механизма и раскрыть структуру власти в рамках этого механизма. Рассмотреть роль государства в системе властной регуляции;
- выявить основные тенденции реформирования российской государственности. Это важно проанализировать, поскольку, наше общество, продолжает оставаться своеобразным полигоном, социальных и политических экспериментов, собственной власти. Тем более актуальна эта тема сейчас, когда Россия находится в состоянии постоянного ожидания каких-либо очередных сюрпризов со стороны своих властителей. Поэтому я попытался связать некоторые теоретические аспекты рассмотрения власти с реалиями нашей страны.
В отечественной литературе долгое время вне критика было энгельсовское понимание власти как отношения “господства-подчинения”.
Понимание политической власти еще в большей степени упрощалось в советское время, будучи сводимым, к “классовому господству- подчинению”. Политическая власть виделась исключительно сквозь призму понятий диктатуры пролетариата и диктатуры буржуазии. Такой подход частично верно отражал реальные отношения в обществе XIX—XX вв. с устойчивыми классовыми размежеваниями. Однако абсолютизировать зависимость власти от классовых отношений и “господства-подчинения” во властных отношениях, полагаю, было бы не правильно.
Реформа политической системы в Советском Союзе, справедливо подчеркивает В. Амелин, обнаружила несостоятельность многих традиционных представлений о сущности политического, о власти и властных отношениях в обществе.
Современные российские политологи, обобщая зарубежный и отечественный опыт в подходах к этой проблеме, на мой взгляд, высказывают большое количество очень ценных для мировой науки идей. Такие работы как “Власть” В. В. Ильина, “Власть как общественное явление” В. Н. Амелина, многие работы Б. И. Краснова, Г. А. Белова, А. Г. Здравомыслова и др., имеют принципиальное значение при рассмотрении вопросов, связанных с проблемой властных отношений.
Нынешняя российская власть, начавшая коренные преобразования в Российском обществе и поддержанная поначалу народом, очень скоро показала свою малую способность оправдывать надежды большинства россиян на достойное существование. Благодаря этому сегодняшняя политическая ситуация складывается очень неблагополучно. В большинстве стран доля граждан, радикально отвергающих систему, обычно невелика и составляет 10-20%. Более высокий уровень (а в России он переходит отметку 40%) ставит легитимность политической власти под сомнение. Поэтому не удивляет, что вопросам власти вообще и власти политической в частности сейчас уделяется пристальное внимание, как в средствах массовой информации, так и в работах отечественных политологов.
Действительно, начиная с начала 90-х годов, тема власти широко разрабатывается как публицистами, так и учёными. Особенно отрадно, что появилась масса изданий, знакомящих с зарубежной политологической мыслью. Хотя ещё и рано говорить о наличии фундаментальных исследований по этому вопросу у отечественных политологов, диапазон этих исследований достаточно широк и очень интересен. Среди отечественных учёных, занимающихся этим вопросом, кроме названных выше можно выделить таких как Г. А., Дегтярёв, К. С. Гаджиев, А. И. Соловьев, А. А., Пушкарёва. Г. В., и др. Среди зарубежных, в том числе пишущих о положении в современной России, - это: Болл. Т, Тоффлер. О, Барнс. Б. Шабо. Ж-Л, Холмс. С. и др.
Гл. I . Природа политической власти.
1.1 Власть как общественное явление.
Понятие “власть” в обыденной жизни и в научной литературе употребляется в самых разных смыслах. Философы говорят о власти над объективными законами общества, социологи — о власти социальной, экономисты — о власти хозяйственной, юристы — о государственной власти, политологи — о политической власти, естествоиспытатели — о власти над природой, психологи — о власти человека над самим собой, родители — о семейной власти, богословы — о власти от Бога и т. д. и т.п. Используется понятия законодательной, исполнительной и судебной власти.
Одни считают, что власть означает реальную способность одного из элементов существующей системы реализовать собственные интересы в ее рамках, и в этом смысле власть есть осуществление влияния на процессы, происходящие внутри системы. Другие считают властью результаты, продукт некоторого целенаправленного влияния. Третьи полагают, что власть представляет собой такие взаимные отношения между людьми или группами людей, сущность которых заключается во влиянии, воздействии, что это стремление к достижению равновесия.
Власть есть присущее обществу волевое отношение между людьми. Власть необходима, подчеркивал Аристотель, прежде всего, для организации общества, которое немыслимо без подчинения всех участников единой воле, для поддержания его целостности и единства.
Можно ли в таком случае дать научное определение власти? Ряд социологов и политологов за говорят о ее таинственности, о том, что в своей политической форме “власть ставит наиболее грозную загадку”, само понятие власти смутно и неопределенно и т. р.
Исторический опыт показывает, что там, где появляется необходимость в согласованных действиях людей (будь то отдельная семья, группа, социальный слой, нация или общество в целом), там происходит подчинение их деятельности достижению определенных целей. В этом случае определяются ведущие и ведомые, властвующие и подвластные, господствующие и подчиненные. Мотивы подчинения весьма разнообразны. Они могут быть основаны на заинтересованности в достижении поставленной цели, на убеждённости в необходимости выполнения распоряжений, на авторитете властвующего и, наконец, просто на чувстве страха перед нежелательными последствиями в случае неподчинения. Сами мотивы имеют большое значение для эффективности власти и ее долговечности. Здесь важно подчеркнуть, что властные отношения объективно присущи общественной жизни. Это своеобразная плата за жизнь в обществе, ибо жить в обществе и быть свободным от его правил невозможно. Другими словами, без отношений власти человеческая цивилизация невозможна.
Любое общество не может нормально существовать, если любому представляется беспрепятственно творить произвол. Как отмечал Вл. Соловьев: “Требование личной свободы, чтобы оно могло осуществиться, уже предполагает стеснение этой свободы в той мере, в какой она в данном состоянии человечества несовместима с существованием общества или общим благом. Эти два интереса, противоложные для отвлеченной мысли, но одинаково обязательные нравственно, в действительности сходятся между собой. Из их встречи рождается право”.
Власть вовсе не является непременно результатом только насилия, подавления одной личности другой. Замечено, например, что в сложной натуре человека есть несомненное искание над собой власти, которой он мог бы подчиниться. Это своего рода потребность воздействия одного человека на другого, сила, соединяющая людей в общество.
Таким образом, подчеркивает Соловьев, власть неизбежно оказывается следствием самой социальной природы человека. Однако как только проявление власти приобретает общественный характер, главной ее целью становится создание и поддержание порядка, важнейшим средством чего и выступает власть. В связи с этим людям вовсе не нужно создавать власть. Им достаточно ее принять и подчиниться ей, тем самым устанавливается известный порядок. Искание порядка, как правило, сопровождается исканием власти.
Да, власть требует подчинения. Но люди, подчиняясь ей, не должны жертвовать своей свободой.
Исходя из вышесказанного, можно дать следующее определение власти. Власть в общем смысле есть способность и возможность оказывать определенное воздействие на деятельность, поведение людей с помощью каких-либо средств — воли, авторитета, права, насилия
Отсюда можно сделать следующий вывод: власть — это один из важнейших видов социального взаимодействия, специфическое отношение, по крайней мере, между двумя субъектами, один из которых подчиняется распоряжением другого, в результате этого подчинения властвующий субъект реализует свою волю и интересы.
Власть иногда отождествляют с ее орудиями — государством, с ее средствами — управлением, например, с ее методами — принуждением, убеждением, насилием. Некоторые авторы проводят знак равенства между властью и авторитетом, который имеет много общего с ней, но и отличается от власти принципиально.
Сама власть выступает в виде управления, управление — в виде власти. Но управление не есть функционирование власти. Управление, подчеркивал Б. Краснов, шире, чем власть. Власть — элемент управления, источник силы управления. Процесс управления представляет собой процесс реализации властной воли для достижения цели властителя. Управление же является средством, при помощи которого целенаправленное воздействие власти из возможности превращается в действительность.
Одно из наиболее распространенных представлений о власти — понимание ее как принуждения. Как считает М. Байтин, власть безотносительно от форм своего внешнего проявления, в сущности, всегда принудительна, ибо, так или иначе, направлена на подчинение воле членов данного коллектива, господствующей или руководящей в нем единой воле. Отрицать то, что власть проявляется в процессе подчинения, принуждения воли какого-либо субъекта, было бы нелепо. Вместе с тем считаю, что сводить сущность властных отношений только к насилию и принуждению было бы неправильно. К сожалению, это свойственно было марксистской традиции политической мысли. Марксова констатация — “насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым”— превратилась в императив революционного мышления, и действия. Свести властные отношения к насилию не позволяют, на мой взгляд, следующие основания. Дело в том, что власть оказывается неполной, когда субъект не достиг поставленных целей. Если желаемые результаты не достигнуты, то колоссальные трудности, связанные с преодолением сопротивления других людей, свидетельствуют не о триумфе власти, а о ее ущербности. Кроме того, неясно, почему мобилизация людей на достижение общественно значимых целей должна осуществляться только на основе принуждения и насилия. Ведь существует множество других способов влияния.
Сказанное позволяет принять позицию тех авторов, которые исходят из того, что понятие “власть” означает право и возможность одних повелевать, распоряжаться и управлять другими; способность и возможность одних осуществлять свою волю по отношению к другим, оказывать определяющее влияние на их поведение и деятельность, используя при этом авторитет, право, насилие и другие средства.
Политическая власть вторична по отношению к индивидуальной власти, формируется в результате делегирования части прав и концентрации воли множеств в одном субъекте. Однако политическая власть не тождественна любой общественной власти.
Политическая власть существовала, как известно, не всегда. В примитивных обществах, т.е. в обществах, социально не структурированных, общая власть еще не носит политического характера, так как нет проблем, которые вызывают к жизни политику, — проблем достижения согласия. Политическая власть возникает в обществе, где люди разделены разными интересами, неодинаковым положением. В примитивном обществе власть ограничена родственными племенными связями. Политическая власть определена пространственными, территориальными границами. Политической властью обеспечивается порядок на основе принадлежности человека, группы к данной территории, социальной категории, приверженности идее. При неполитической власти нет жестких различий между управляющими и управляемыми. Политическая власть осуществляется всегда меньшинством, элитой. Политическая власть возникает на основе соединения процесса концентрации воли множества и функционирования структур (учреждений, организаций, институтов), взаимосвязи двух компонентов: людей, которые сосредоточивают в себе власть, и организаций, через которые власть концентрируется и реализуется.
Конечно, каждая форма проявления власти заслуживает внимания и изучения. И этим занимаются соответствующие научные дисциплины. Политологию же интересует политическая власть, являющаяся, как уже было отмечено, ядром политической системы общества, ее организационным и регулятивно контрольным началом. Она определяет все другие институты и отношения в самой политической системе общества. Прямо или косвенно политическая власть воздействует на развитие всех других общественных систем - экономической, социальной, духовной и др. К понятию “политическая власть”, конечно, применимо общее, приведенное выше определение власти как таковой, как широкого понятия, имеющего многочисленные формы проявления. Политическая власть, как и любая другая власть, означает способность и право одних осуществлять свою волю в отношении других, повелевать и управлять другими. Но вместе с тем она имеет в отличие от других форм власти свою специфику. Ее отличительными признаками являются:
*верховенство , обязательность ее решений для всего общества и, соответственно, для всех других видов власти. Она может ограничить влияние других форм власти, поставив их в разумные границы, либо вообще устранить их;
*всеобщность , т.е. публичность. Это означает, что политическая
власть действует на основе права от имени всего общества;
*легальность в использовании силы и других средств
властвования в пределах страны;
*моноцентричность, т.е. существование общегосударственного центра (системы властных органов) принятия решений;
*широчайший спектр используемых средств для завоевания, удержания и реализации власти.
Нередко власть и принуждение противопоставляют свободе. Свобода есть состояние независимости от внешних условий. Однако такое состояние не является внешне бездеятельным, когда человек и не подчиняется никому сам и не подчиняет никого, не поддается на чужое влияние и сам его не оказывает. Трудно представить себе общество из людей подобного типа. Такое общество, строго говоря, упраздняется, т.к живя в обществе, человек не может быть свободным от общества.
Основными элементами власти являются ее субъект, объект, а также средства (ресурсы). Субъект власти воплощает в себе ее активное, направляющее начало. Им может быть личность, орган, организация, социальная общность и др. Для реализации властных отношений субъект должен обладать рядом таких качеств, как желание властвовать и воля к власти. Помимо этого субъект власти должен быть компетентным, должен знать состояние и настроение подчиненных, обладать авторитетом.
Отражением первостепенной роли субъекта в отношениях власти является широко распространенное отождествление власти с ее носителем. Так, говорят о решениях власти, о действиях властей, о произволе власти и т.п., подразумевая под властью управленческие органы или отдельных лиц.
Субъект определяет содержание властного отношения через: 1) приказ (распоряжение) как властное повеление подчиниться воле субъекта власти; 2) подчинение как поведение частной воли под всеобщую волю власти: 3) наказание (санкции) как средство воздействия на отрицание господствующей воли; 4) нормирование поведения как совокупность правил в соответствии с всеобщим интересом.
От приказа, характера содержащихся в нем требований во многом зависит отношение к нему объекта (исполнителей) — второго важнейшего элемента власти. Власть — всегда двустороннее отношение взаимодействие субъекта и объекта. Власть немыслима без подчинения объекта. Где нет объекта, там нет власти.
Осознание зависимости субъекта власти от покорности населения нашло свое практическое выражение в акциях гражданского неповиновения, широко используемых в современном мире как средство ненасильственной борьбы. Об эффективности этого средства свидетельствует, например, факт обретения независимости Индией в результате массовых акций неповиновения колониальным британским властям.
Масштабы отношения объекта к субъекту власти простираются от ожесточенного сопротивления, борьбы на уничтожение до добровольного, воспринимаемого с радостью повиновения. В сущности, подчинение также естественно присуще человеческому обществу, как и руководство. Как отмечал В. Пугачев и А. Соловьев, готовность к подчинению зависит от многих факторов: от качеств объекта власти, от характера предъявляемых к нему требований, от ситуации и средств воздействия, которыми располагает субъект, а также от того, как исполнитель воспринимает объект в зависимости от наличия (или отсутствия) у него авторитета.
Качества объекта политического властвования определяются, прежде всего, политической культурой населения. С этой точки наибольшую покорность обеспечивает патриархальная и подданническая типы политических культур.
Преобладание в обществе людей, привыкших повиноваться, жаждущих твердой руки, является благоприятной питательной средой авторитарных и тоталитарных режимов. Какими же мотивами руководствуется объект властвования? Что заставляет его подчиняться? Одним из важнейших внутренних побуждений к подчинению является страх перед наказанием. Страх — это очень сильный мотив, но крайне непрочный. Специалисты в области психологии отмечают, что сила власти, основанная на страхе перед санкциями за неповиновение, прямо пропорциональна тяжести наказания и обратно пропорциональна вероятности избе жать его в случае непослушания.
Более стабильной является власть, основанная на интересе, поскольку личная заинтересованность побуждает подчиненных к добровольному выполнению распоряжений, делает излишним контроль и применение негативных санкций. Не менее сильной мотивацией подчинения объекта является его внутренняя убежденность в необходимости подчинения, которая связана с преклонением перед умом, опытом, или какими-либо другими качествами субъекта власти, иначе говоря, преклонения перед авторитетом. Максимальная же сила власти достигается при идентификации, отождествлении объекта власти с субъектом. В этом случае объект властных отношений воспринимает дело субъекта как свое личное дело, он абсолютно доверяет своему руководителю.
Сила власти, подчиненность объекта субъекту зависит также еще от одного важного фактора — неравенства.
В основе подчинения одного человека другому (объекта субъекту) лежит неравенство. Власть, — возникающая на основе естественного не равенства, всегда носит характер межличностного взаимодействия, всегда персонифицирована. Возникает подчинение конкретному человеку. И если в новой ситуации он окажется неспособным продемонстрировать свое преимущество, едва ли его распоряжения будут выполняться. Власть, основанная на социальном неравенстве, утрачивает свою персонифицированную форму. На службе мы вынуждены выполнять распоряжения начальника независимо от того, нравится он нам или нет, сильнее он физически или слабее. Именно такая власть носит более определенный и устойчивый характер. Она воспроизводится в обществе независимо от ее конкретных участников. На пример, руководитель предприятия, лидер партии обладают исключительным правом на принятие решений, обязательных для подчиненных.
В то же время механизм властного общения, по-видимому, включает в себя и давление “снизу” различных групп и слоев гражданского общества, имеющих свои зоны влияния и сферы интересов, которые через каналы “обратной связи”, систему представительства и другие формы демократического волеизъявления оказывают воздействие на состояние властных отношений в той или иной стране. Необходимо включить в эти зоны (“поля”) действия регулятивного механизма общения три проекции (“плоскости”) власти и влияния, получившие в современной политологии названия: 1) символическая власть (отношения “господства и подчинения”, в соответствии с доминирующими ценностями общества определяющие легитимный порядок), 2) структурная власть (отношения “контроля и влияния”, связанные с регулированием ресурсов и распределением зон влияния между элементами политической системы) и 3) инструментальная власть (отношения “управления и давления”, определяющие средства и способы взаимного действия встречных процессов руководства людьми со стороны правящего слоя и давления на правящие структуры гражданского общества). Сложность понимания власти как регулятора совокупной деятельности людей состоит в необходимости учета при анализе ее функционирования в современном обществе различных и зачастую разнонаправленных способов ее политического действия.
Как считает Ильин, цель власти состоит в том, чтобы посредством прямого или косвенного воздействия на людей, их объединения или разъединения: а) противодействовать деструкции, кризису, упадку, нейтрализовывать напряжение, конфликты; б) стремиться к максимуму стабильности общественного целого, способствовать его совершенствованию, упрочению, прогрессу. Средство власти — богатый арсенал тактики — от, патронажа до администрирования, устрашения применения силы. Поскольку механизмы власти сосредоточиваются у отдельных лиц, реализующих основные цели власти в соответствии с законом её укрепления, возможно противоречия между субъектом власти — власть держателями и ее объектом — народными массами.
Специфическим признаком власти как общественного явления выступает доминирование властной воли, а не просто влияния. Власть связана с общественной организацией, она есть качество, внутренне присущее организации общества. Следует видеть различия между властью организации (на первых ступенях развития человеческого общества) и организацией власти (в классовом обществе).
Не последнее место в понимании власти как явления, связанного с процессами, происходящими в жизни общества, занимает такое понятие как легитимность. Власть-понятие правовое, означающее созидание ценностей согласно общественным интересам; это законное право принимать решения, которым люди обязаны подчиняться, легальное право использовать принуждение во имя торжества законов. Власть чрезвычайно необходима для достижения целей, ибо государственная политика вряд ли будет эффективной, если не соблюдаются правила, установленные для реализации этой политики. Именно потому, что легитимность играет важную роль, правительство стремится обосновать свою власть, опираясь на определённые принципы. В сущности, правительство пытается создать ситуацию, в которой решения признавались и соблюдались бы “не на страх, а на совесть”, с верой в нравственную правоту решений и законов. Правительства не могут рассчитывать на длительное существование и эффективную деятельность, полагаясь только на насилие. Необходимо добровольное согласие, скреплённое уважением законности.
Правители всегда стремились создать впечатление правомерности своей власти и законности правления. Ни одно правительство не может полностью полагаться на физическую силу как гарант согласия с их властью. Путём угроз и репрессий можно заставить повиноваться лишь небольшую часть граждан, но, нарастая, сопротивление властям приводит к массовому гражданскому неповиновению. Первой предпосылкой добровольного согласия является твёрдая уверенность народа в том, что представители власти с полным основанием занимают свои посты, что они вырабатывают, и претворяют в жизнь свои решения, путём законных государственных интересов, не посягая на то, что справедливо считается частным и личным. Там где легитимность власти не бесспорна, воцаряется беззаконие и опасность революционных потрясений.
Что же заставляет индивидов признавать власть законной? М. Вебер в свое время предложил классическую теорию, объясняющую социокультурные основания легитимности власти.
Традиционная власть.
Власть может приобретать законность благодаря традиции. Такую власть М. Вебер характеризует как традиционную власть. Здесь действует авторитет “вечно вчерашнего”, освященный историей. В этом случае повинуются потому, что “так всегда было”.
Традиционное господство имеет место в патриархальных обществах, организованных по подобию семьи, где повиновение отцу главе рода, является естественной реакцией на политический порядок, оно считается в порядке вещей и схоже по своим психологическим механизмам с простым подражанием.
Харизматическая власть
Авторитет носителя харизматической власти — это авторитет какого-то необычного личного дара — харизмы. М. Вебер отмечает, что харизмой следует называть качество личности, признаваемое необычайным. Благодаря этому качеству она оценивается окружающими как одаренная сверхъественными или, по меньшей мере, специфически особыми силами и свойствами, недоступными другим людям. Такая личность рассматривается как бы посланной богом. Носители харизматического авторитета всегда предстают в ауре пророка, излучающего благодатный свет божественной истины и указывающего людям единственно верный путь. В российской истории мы легко найдем примеры харизматического авторитета. Это авторитет таких большевистских лидеров, как Ленин, Сталин, Троцкий и д.р. Харизматическое господство носит ярко выраженный личностный характер. Оно всегда связано с личностью харизматического лидера и в этом отношении существенно отличается от традиционной власти. В случае традиционной власти законность во многих случаях связана не столько с отдельными лицами, сколько с определенными политическими институтами. Личность носителя харизматического авторитета заслоняет стоящие за его спиной политические функции и институты. Аура харизматического пророка и вождя не зависит от того факта, что он является президентом, лидером партии и т. д. Каждый из них — это единственная и неповторимая фигура, а не один из многих заместителей какой-либо позиции в политической организации общества.
От традиционной власти харизматическая отличается также своей внеисторичностью. Для законности власти харизматического лидера безразлично, что было раньше, Харизматический авторитет обращается не к традиционному автоматизму политического поведения. Наоборот, он как бы встряхивает людей, заставляет их отказаться от прежних стереотипов в восприятии власти, взглянуть на нее по-новому. Он рассчитывает на искреннее, эмоциональное отношение. Харизматический лидер — это всегда в той или иной степени “отец народов”. Харизматический авторитет возобновляется в каждый текущий момент времени и его законность рушится, когда вера в избранность его носителя тускнеет.
Оторванность харизматического господства от обычного хода вещей проявляется в том, что оно, как правило, чуждается экономики. Носители чисто харизматической формы власти обычно воодушевлены идеальным образцом общественного устройства, в осуществлении которого преобладает утопическое экспериментаторство, а не внимание к практическим нуждам экономической жизни. Кроме того, они не склонны к рутинным способам получения доходов, например, таким, как налоги, а предпочитают конфискацию, экспроприацию и т. п., придавая им более или менее законный вид.
Рационально-правовая власть
Источник ее законности состоит в том, что она опирается на общепризнанный правовой порядок. Люди, обладающие такой властью, приходят к своему положению на основе узаконенной процедуры. Например, в результате выборов. Легитимность власти в этом случае покоится не на привычке, а на признании разумности, рациональности существующего политического порядка.
Следует иметь в виду, что в реальной политических жизни едва ли можно найти какие-то “чистые” типы, связанные только с одной из форм легитимности. В действительности можно говорить лишь о доминировании одной из форм законности и об определенной структуре маргинальных или второстепенных форм, связанных с разного рода социокультурными традициями и влияниями. Кроме того, в некоторых Западных обществах можно говорить о чертах традиционности в восприятии системы рационально-правовой власти.
Нельзя не согласиться с распределением форм власти по родам, которое предлагает В. В. Ильин, согласно их наиболее принципиальным признакам. Важнейшими основаниями систематизации властных структур по Ильину представляются следующие:
Признак лимитированности - интервал “безграничная - ограниченная власть”. Логика властной организации общества, включающая формы правления, типы политических режимов, виды государственного устройства, в целом векторизована. На масштабных промежутках истории отчетливо направленное движение от безграничной к ограниченной власти. Безграничная власть вбирает многочисленные модификации политико-государственного абсолютизма от моно - до полидержавности. Абсолютизм (самодержавно-тиранический строй) как разновидность апостольства в вопросах власти представляет самовластное всевластие, во многом бессмысленный политический произвол, в принципе свойствен добуржуазному состоянию, однако в варианте диктаторских, деспотических, авторитарно-хунтистских, феодально-монархических клик, фундаменталистских, цезаристских, бонапартистских тираний реставрируется в современности. Характерные предпосылки абсолютизма - слияние законодательных и исполнительных структур, организующих и контролирующих инстанций, узурпация власти одним лицом (группой лиц), беспощадное и беззаконное ущемление прав и свобод подвластных.
Абсолютизму противостоит опирающийся на либерализм и парламентаризм демократизм, который на деле реализует гражданскую самодостаточность и самодостоинство граждан посредством повсеместно гарантируемого и соблюдаемого всеобщего равенства и ответственности
Признак наследуемости - интервал “династическая – выборная Власть” Наследуемая власть (монархии, империи) по сути своей глубоко трагична, ибо связывает судьбы страны, народа со щедростью природы, которая частенько “отдыхает” на детях великих людей. Наследуемая власть принадлежит прошлому, однако, точно голова гидры, восстанавливается там и тогда, где и когда подрываются здоровые демократические социальные устои.
Признак элитности - интервал “персонифицируемая – не персонифицируемая власть”. В первой части дилеммы - разряды власти, конституируемые личностными качествами правителей. Таковы аристократия, олигархия, меритократия, технократия, плутократия, иерократия, теократия. Во второй части дилеммы - типы власти, которые, подобно охлократии и непосредственной демократии, строятся на принципах радикального отвлечения от персональных достоинств властителей. Топография современной власти отличается взаимодействием этих обоих видов: институциализация политики влечет профессионализацию, а значит индивидуализацию данной сферы социальной занятости; в тоже время благодаря крушению идеологии мессианизма наряду с возрастанием экзистенциальной ответственности за выработку и принятие политических решений в наши дни усиливается значимость легального народовластия.
Признак парциальности - интервал “лицензируемая - нелицензируемая власть”. Первый член обозначенной пары характеризует системы власти, которые вводят ограничения (дискриминации) на допущение граждан к потентату (многочисленные цензы - имущественный, образовательный, этнический, классовый, сословный, оседлости и д.р.). Цивилизованное общественное устройство, разумеется, исключает саму идею проведения властных цензов, учреждения надзора (цензуры) за властной деятельностью. В настоящий момент доминирует тенденция к нелицензируемой власти.
Признак корпоративности - интервал “кастовая – некастовая власть”. Речь идет о наличии котерий - сплоченных замкнутых политических группировок, преследующих в общественной жизни своекорыстные цели. Деятельность этих “лоббистских” структур узаконивается специфическим регламентом, поощряющим узкогрупповые вертикали власти. Будучи частичными, подобные институты не отражают и не выражают умонастроений, гражданской воли населения
Признак моральности - интервал “агиократия – порнократия”. В этой связи некоторые исследователи противопоставляют агиократии – высоконравственной власти святынь – морально ущербную демократию. Но как отмечает Ильин, агиократии противостоит не демократия, а тлетворная порнократия – власть, использующая святые для большинства вещи в своекорыстных аморальных целях.
Признак правозаконности - интервал “правовая – неправовая власть”. Правовая власть руководствуется законами, тогда как неправовая власть - авторитарными, волевыми решениями. Правовую власть (номократию) требуется отличать от правой власти. В первом случае подразумевается связанность власти правом - принцип законной власти и власти законов. Во втором - имеется в виду власть, существующая “по праву”.
Признак конструктивного согласия - интервал “консенсуальная - неконсенсуальная власть”. Представляя высшую форму демократии, консенсуальная власть предполагает управление обществом на базе согласия всех заинтересованных лиц - общего мнения. Традиционная демократия, законы которой сводятся к решению простого большинства, понятно, несовершенна: принцип механического большинства, влекущий раскол, подрывает справедливость, вызывает социальное противостояние.
Признак сменяемости - интервал “ротируемая - фоссилизируемая власть”. Ограничению произвола, привнесению элемента трезвости в характер власти способствует ротируемость – формальный лимит на вершение, отправление властных функций.
Признак концентрируемости - интервал “интегральная (централизованная) - интеркурсивная (дифференцированная) власть”. Существуют три типа централизованной власти: царство – династический абсолютизм; деспотия - личностный или групповой авторитаризм; этатизм – государственно-бюрократический авторитарный абсолютизм. Отличительная особенность централизованной власти - жесткая социальная навигация: динамический контроль общественных взаимодействий (обмен деятельностью, обработка людьми друг друга); “сверху”; подавление частной инициативы - дисциплинарная канализация устроительства жизни: свертывание институтов гражданского общества, ущемление прав и свобод народа; цивилизационное первопроходчество, пионерство (тенденция сознательно писать историю с красной строки, отталкиваясь от “чистого листа”).
Признак насильственности - интервал “легитимная - нелегитимная власть”. Легитимная - законная власть, имеющая конституционные полномочия. Соответственно нелегитимная власть - власть, добытая в результате нападения, захвата, незаконного применения силы, спровоцированного изменения строя, прямой и косвенной (подрывная деятельность) агрессии, пронунциаменто, различных видов давления.
Признак засилья государственного контроля во всех отсеках общественной жизни - интервал “тоталитарная – нетоталитарная власть”. Происходя от латинского прилагательного totus-весь, целый и наречия totaliter - целиком, понятие “тоталитаризм” употребляется для обозначения такого политической режима, в котором государственная власть, сосредоточиваясь у узкой группы лиц, на основе свертывания демократии, ликвидации конституционных гарантий, посредством насилия, полицейско-приказных методов воздействия на население, духовного порабощения людей полностью поглощает все формы и сферы самопроявления общественного человека.
Политическая власть как, одно из важнейших проявлений власти характеризуется реальной способностью данного класса, группы, индивида проводить свою волю, выраженную в политике. Понятие политической власти шире понятия власти государственной. Известно, что политическая деятельность осуществляется не только в рамках государства, но и в других составных частях социально-политической системы: в рамках партий, профсоюзов, международных организаций и т.д.
Для понимания, как самой природы властного общения, так и специфики современных отношений между людьми по поводу государственной власти, необходимо коснуться и вопроса о ее происхождении. Нередко упускается из виду, что политическая власть в ее современной форме как власть государственно-публичная имеет не такую уж длительную историю (всего около 5 тысячелетий) по сравнению с догосударственными (т.н. потестарными, от позднелатинского “potestas” — власть) сегментированными структурами управления и саморегулирования, существовавшими начиная с появления в эпоху позднего (или верхнего) палеолита несколько тысяч лет назад кроманьонского человека. Кроме всего прочего, в пользу того, что видовое понятие государственной власти по объему значительно уже, чем родовая категория “власть”, свидетельствует и появление на рубеже третьего тысячелетия органов “над государственной” власти в лице законодательных (Европарламент) и исполнительных (Комиссия Европейских Сообществ) институтов, полномочия которых распространяются на территорию почти полутора десятка европейских стран. Итак, можно сделать предварительный вывод о том, что категория “власть” в широком смысле включает в себя и догосударственную (потестарную), и государственную (публичную), а возможно даже и “надгосударственную” (постгосударственную) формы властной организации и общения людей.
Я же подробнее остановлюсь только на официальной структуре политической власти, каковой является институциональная система органов современного государства.
1.2. Государство как инструмент власти.
Центральное место в институциональной подсистеме занимает государство — целая система органов, структур, использующих самые разные ресурсы. Только отдельные государственные органы вправе применять насилие, обеспечивать обязательность принимаемых решений. Государство по природе своей является организацией всего общества, так или иначе, отражающей различные интересы. Власть государства распространяется на всех граждан, проживающих на данной территории, независимо от вероисповедания, политических позиций, социального положения.
Государство как средоточие власти, является необходимой предпосылкой существования любой формы политического устройства. Под “государством” понимается централизованный институт, который несет ответственность за целостность территории контролирует вооруженные силы, способен изыскивать достаточно финансовые средств для содержания военных и гражданских должностных лиц и обладает, по крайней мере, в глазах своего персонала, правом принимать властные решения. В подобной трактовке государство как институт следует оценивать в соответствии с его реальным положением — в качестве субъекта в системе государств и в самом обществе, сформированного под влиянием внутристрановых экономических, социальных и политических процессов и в свою очередь влияющего на последние.
Государство, которое уверено в способности править своей территорией, защищать и контролировать ее, принимать решения, финансировать свою деятельность, а также имеющее определенную свободу маневра можно назвать сильным. Государство же, чья способность выполнять эти задачи постоянно оспаривается какими - либо группами изнутри или извне, является слабым. Как сильные, так и слабые государства могут прибегать к репрессиям; и в тех, и в других могут существовать и авторитарные, демократические режимы, однако в слабом государстве форма политического правления постоянно находится под угрозой.
Государственная власть не обязательно использует принуждение для достижения своих целей. Могут быть использованы идеологические, экономические и другие методы воздействия. В тоже время именно государственная власть обладает монополией на то, чтобы принудить членов общества для выполнения своих намерений. Структура власти или распределение власти фактически является разделением права на ее использование. Когда говорят, что одно лицо обладает большей властью, чем другое, это значит, что оно имеет большую свободу действий.
Власть в государстве имеет институализированный характер. Это означает, что не следует смешивать лиц, временно осуществляющих эту власть, с самой властью, принадлежащей политической общности (государству). Лица, входящие в элиту, меняются, однако институциолизированная власть государства от этого не исчезает, за исключением случаев, когда эти изменения сопровождаются уничтожением государства вследствие других причин, таких как гражданская война или подчинение другим государством.
Политическая элита может принудительно навязать власть, используя для этого юридические нормы. Принудительный характер юридических норм сказывается в той мере, в какой их нарушение позволяет государственным органам применять санкции. Власть осуществляется посредством этих норм. Юридические нормы устанавливают, что именно нужно делать, хотя это никогда не выполняется в полной мере. В том мере, в какой большинство населения конкретного государства соблюдает эти нормы. Таким образом, политическая власть является регулятором поведения населения данного государства, поскольку нормы определяют его поведение.
Если к власти проявляется неуважение, правители, опираясь на институционализированные аппараты насилия, могут применить санкции, предусмотренные политической системой. Политическая элита вынуждается применять институционализированное насилие на постоянной основе лишь в исключительных случаях, поскольку она обладает достаточно эффективными для управления коллективным поведением средствами прямого и косвенного убеждения. Институционализированное насилие является последним аргументом, к которому прибегает политическая элита, когда возникает угроза свержения элиты.
Государство — самый древний и непреходящий институт. Партии, лоббисты, ассоциации появились на свет за последние 150—200 лет. Государству—более десяти тысяч лет. Существование государства поддерживается следующими факторами. Во-первых, необходимостью территориальной целостности общества, наличия гарантий от какой-либо внешней угрозы. Во-вторых, общество вынуждено существовать как целое при большом неравенстве между людьми. Такое возможно при наличии общего авторитета, силы, которой подчиняются все. В-третьих, существование в обществе проблем, затрагивающих интересы всех его членов, порождает и адекватные структуры, которые берут на себя их решение. По силе, эффективности государства можно судить об организованности общества. Сам факт существования государства означает, что общество поднялось до признания верховной власти для себя, единого порядка для всех. Государство достаточно сильно, незыблемо, если граждан объединяет осознанный общий интерес, неприятие ими того, что разрушает основы политического порядка. Главный критерий развитости нации — устойчивость ее государственной оформленности. В свою очередь, нет развития политической власти, государственности без национального самосознания, социальной и этнической идентичности.
Нельзя не согласиться с мыслью Г. Белова о том, что осознание народом необходимости своей государственной оформленности — первая основа функционирования политики в целом. Без такой основы есть пространство только для частичной или деформированной политики и власти.
Государство, существуя как система, обладает высокой способностью самосохранения, восстановления и обновления своих подсистем. Для обеспечения своей деятельности оно должно быть сильным, то есть хорошо организованным, иметь надежный бюджет с устойчивым реальным доходом, эффективную администрацию, достаточные силовые структуры. Свои функции государство может осуществлять, если оно обладает развитой способностью интерактивности, то есть воздействия одних органов власти на другие, подчинения нижестоящих должностных лиц вышестоящим структурам. Обеспечивается это действием принципов суверенитета и единства государства, оптимальными моделями взаимодействия с социальной средой.
Осуществляемая политической элитой государственная власть имеет две основные функции: посредническую и функцию управления. Прежде всего, следует подчеркнуть её главное измерение, состоящее в организации общества на основе интересов обладающей гегемонией группы. С этой целью элита создает и воспроизводит, если остальная часть общества позволяет это, политико-бюрократический аппарат, обеспечивающий её сохранение как целостности. В обществах, разделённых на касты, сословия или классы, возникают социальные конфликты, которые могут быть урегулированы властью, возвышающейся над частными интересами. В конечном счете, государственная власть разрешает конфликты в интересах групп, занимающих господствующее положение в конкретных обществах, хотя ради этого она вынуждает их пойти на уступки массам. Таким образом, политическая элита превращается в примирителя социальных конфликтов: она ищет формулы компромиссов, которые, сохраняя основы социальной системы, отодвигали бы опасность любого столкновения социальных групп. Эту функцию государственной власти можно назвать посреднической, причём данная функция не является нейтральной, а направлена на защиту особых интересов господствующих слоёв общества. В ходе выполнения этой функции политическая элита вынуждена в той или иной мере ограничивать претензии данных слоёв, предлагая и навязывая такие решения, которые в большинстве случаев удовлетворяют вступившие в конфликт группы. В некоторых случаях политическая элита бывает вынуждена заставлять господствующие группы принимать условия соглашений, поскольку в конкретный момент требования масс обладают значительной поддержкой. При подобных обстоятельствах проницательная элита, не изменяя существенным образом социальной системы, предупреждает опасный для интересов господствующих групп кризис.
В этом плане важно подчеркнуть действия принципа государственного суверенитета, означающего признание за государством воплощения единого порядка, права пресечения анархии, исключительной монополии государства на насилие в обществе; независимость государственных структур относительно любых негосударственных образований и лиц; верховенство закона в регулировании всех отношений, самостоятельность внешнеполитического курса государства.
Первоначально суверенитет идентифицировался с единством власти, ее неограниченностью позитивным законом. Это означало, что власть сосредоточена у короля, который и является сувереном. Суверен не связан законами, которые он издает. Идея суверенитета была сформулирована как способ противостояния опасностям единой власти притязаниям папства на власть в европейских странах, раздорам аристократии, гражданским войнам и крестьянским восстаниям. Современное содержание и значение понятия “суверенитет” вышло за эти пределы, изменилось под влиянием гуманистических и демократических идей. С принятием принципов республиканского строя, разделения властей, федерализма, представительства суверенитет уже не понимается как суверенитет только отдельного органа государства, не идентифицируется с централизованным, унитарным государством. С принятием политической практикой идеи правового государства принцип суверенитета ограничивается неотчуждаемыми правами и свободами человека. Для власти исключается возможность встать над законом.
В наши дни надзаконная неограниченная власть уже не считается признаком суверенитета демократического государства. Суверенитет усматривается в сильной власти, действующей исключительно в рамках закона, его современное понимание не противостоит политическому плюрализму, не ставит пределы практике множественности политических воль властей. Принцип суверенитета не исключает права на самоопределение. Однако с ним несовместимо право на отделение. Право на использование насилия определяется законом и является прерогативой государства. После второй мировой войны принцип суверенитета сыграл положительную роль в утверждении принципа нерушимости границ, разрешения спорных территориальных вопросов между государствами путем переговоров.
Признание приоритета гражданских прав повлияло на представления о пределах суверенитета, сегодня принцип невмешательства в дела другого государства уже не рассматривается, как основание отказываться от оценки мировым содружеством состояния прав человека, легитимности власти в той или иной стране, оказания на нее давления невоенными средствами. Можно предположить, что в будущем, по мере углубления интеграционных процессов, значение границ также будет ослабевать. Принцип монополии государства на издание и применение законов остается гарантией порядка, законности, демократии.
Известны два инварианта меры активности государства в жизни общества: этатистский и либеральный. В жизни, однако, сейчас чаще встречается смешанный тип активности.
Либеральный тип активности вылился в действие принципов невмешательства государства в дела гражданского общества. Суть этатизма в активном вмешательстве государства в жизнь общества, что характерно для государств, сформировавшихся на основе психологии патернализма, в результате сильного влияния на государство христианской и исламской религий. В Германии идеология этатизма была разработана в XVII в. X. Вольфом. Государство во имя совершенствования человека может вмешиваться во все сферы жизни, в том числе и в частную. Оно должно бороться с праздностью и расточительством, следить за тем, чтобы молодые люди рано вступали в брак, имели много детей, чтобы больше привлекать в страну умных и образованных иностранцев и не выпускать из страны квалифицированных работников. Государство организует академии, строит церкви, устанавливает праздники, ведает системой образования. Государство виделось организатором всей экономики — от управления производством до распределения людей по сферам приложения труда. Этатизм традиционный компонент политики немецкого государства. Так было во времена кайзеровской Германии гитлеровского нацизма, так продолжается и в послевоенный период, Этатизм был традиционно характерен и для российского самодержавия. Государство активно участвовало в развитии промышленности, строительстве железных дорог, организации академий, университетов, больниц, приютов, школ.
Этатизм в одних случаях может облегчать наступление тоталитаризма, в других переходить к практике социального государства. В 20-е—30-е годы XX в. традиции этатизма в России и Германии благоприятствовали формированию режима тоталитаризма и одновременно внедрению в государственную политику социалистических мотивов (выравнивание зарплаты, ликвидация и предупреждение безработицы).
Однако, как подчеркивает Г. Белов, этатизм не следует отождествлять ни с тоталитаризмом, ни с социальностью политики государства. Тоталитаризм означает полное подчинение каждого, всех сторон жизни единому началу, превращение общества в монотеистическое. Этатизм выражает традицию особой ответственности за положение нации, за развитие культуры, науки, охрану нравственных устоев, сложившиеся представления о широте сферы государственной деятельности. Практика этатизма частично облегчала переход к принципу социального государства, удовлетворявшего современным потребностям масс в защите социальных прав граждан, политике гарантированности прожиточного минимума. Современное общество не обходится без элементов этатизма, но при этом предполагается существование гражданского общества, правового государства. Понятие социально-правового государства выражает поиск оптимального сочетания принципов социальной справедливости, этатизма и либеральной идеи правового государства.
Мировая практика выработала два основных принципа государственного устройства: унитарный и федеративный, но наряду с ними существуют и некоторые подвиды.
Форма государственного устройства - это административно- территориальное и национальное строение государства, которое раскрывает характер взаимоотношений между его составными частями, между центральными и местными органами государственной власти.
Форма государственного устройства наиболее полного раскрывает и показывает внутреннюю структуру государства. Из всех известных форм государственного устройства выделяют:
- унитарные государства;
- федерации;
- конфедерации.
Хотя конфедерацию нельзя отнести однозначно к формам государственного устройства, так как конфедерация - есть союз нескольких государств, которые объединились на время для решения какой-нибудь общей проблемы.
Унитарное государство- это единое цельное государственное образование, состоящее административно- территориальных единиц, которые подчиняются центральным органам власти и признаками государственного суверенитета не обладают.
У унитарного государства существует ряд признаков, которые его характеризуют с различных аспектов.
На территории унитарного государства действует одна Конституция, единая система законодательства, одно гражданство. В нем функционирует единая денежная система, проводится обязательная для всех административно- территориальных единиц общая налоговая и кредитная политика.
Унитарное государство предполагает единые, общие для всей страны представительные, исполнительные и судебные органы, которые осуществляют верховное руководство соответствующими органами местного самоуправления или органами управления на местах. Например, во Франции высшим и единым законодательным органом является двухпалатный парламент, состоящий из Национального собрания и Сената. Высшая судебная власть в этой стране принадлежит Кассационному суду, а высшая исполнительная власть осуществляется президентом.
Кроме того, составные части унитарного государства не обладают государственным суверенитетом. Они не имеют своих самостоятельных воинских формирований, законодательных органов и других атрибутов государственности. Однако местные органы власти обладают весьма значительной самостоятельностью. По степени зависимости местных органов власти от центральных унитарное государственное устройство подразделяют на централизованное и децентрализованное. Государство считается централизованным, если во главе местных органов власти стает назначенные из центра чиновники, которым подчинены органы, (например Финляндия). В децентрализованных унитарных государствах местные органы государственной власти избираются населением. Но также существуют смешанные системы (Япония), где глав администраций частично назначают и частично выбирают. В унитарных государствах могут организовываться национальные и законодательные автономии. Это связано с проживанием на территории данного государства небольших по численности национальностей. Все межгосударственные вопросы решает центральный орган, который официально представляет страну на международной арене.
Ещё одним признаком унитарного государства является наличие единой денежной и соответственно финансово-экономической системы, а также наличие единого государственного языка общения.
Государство имеет единые вооруженные силы и службу безопасности. Необходимо заметить, что в унитарном государстве зачастую едина и культура, то есть культурные и общественные ценности.
Что касается Федерации то это добровольное объединение нескольких ранее самостоятельных государственных образований в одно союзное государство. Федеративное государственное устройство уникально. Во-первых, оно неоднородно. Во-вторых, разнообразно. Это определяется различием в населении, точнее национально-этническом составе этого населения, историческими процессами и, географическим положением. Однако, не смотря на это можно выделить ряд признаков, которые характерны для большинства федераций.
1. Верховная законодательная, исполнительная и судебная власть принадлежит федеральным органам государственной власти.
2. Конституция разграничивает полномочия субъектов и самой федерации.
3.Территория федерации состоит их:
а) Субъектов, которые по-разному называются.
б) Соответственно субъекты из административно- территориальных единиц.
4. Субъекты федерации могут принимать свои Конституции, законы, постановления и другие нормативно-правовые акты. Они имеют свои высшие органы представительной, исполнительной и судебной власти, которые действуют только на территории субъекта данной федерации.
5. Зачастую имеется двойное гражданство, то есть субъект федерации наделяет проживающего на его территории гражданина своим гражданством, а гражданство федерации этот человек уже имеет. Поэтому получается у гражданина два гражданства: гражданство субъекта и гражданство федерации.
6. Обычно от субъектов федерации выделяются представители, которые являются членами представительной власти; эти представители в своей совокупности образуют законодательный орган федерации, а точнее одну его часть (палату). Вторая часть (палаты) всегда избирается народом.
7. Внешнеполитическую государственную деятельность осуществляют федеральные органы, Они выступают на международной арене от имени федерации.
Федерации строятся по территориальному и национальному признакам.
Территориальная федерация характеризуется значительным ограничением государственного суверенитета субъекта федерации.
Государственные образования, составляющие территориальную федерацию, не являются государствами, так как внутренние и внешние отношения данного субъекта регулируются общефедеральными органами власти. Юридическое и фактическое разграничение компетенции между субъектом и федерацией определяется конституционными нормами. Обычно в Конституции устанавливается перечень вопросов, которые подведомственны только высшим федеральным органам власти. А все другие, не оговоренные в Конституции вопросы, регулируются исключительно субъектом. Но в Конституции иногда составляется и перечень вопросов совместного ведения субъекта и федерации. Такие вопросы обычно субъект с федерацией решает по согласованию.
Субъекты федерации лишены права прямого представительства в международных отношениях.
Законодательство в территориальных федерациях не предусматривает, а в некоторых странах и запрещает выход из состава федерации без согласия всех остальных субъектов.
Вооруженные силы в территориальной федерации едины. Управление ими осуществляется союзными государствами. Глава федерации является еще и главнокомандующим. У субъектов федерации в мирное время не должно быть своих вооруженных сил. (Пример территориальной федерации-Германия).
Национальные федерации наиболее сложные образования. Им присуще все признаки федерации, но кроме них имеется множество особенностей. У такого рода федераций можно выделить ряд черт:
1) Субъектами такой федерации являются национальные государства и национально-государственные образования, которые отличаются друг от друга национальным составом населения, культурой, бытом, традициями и обычаями, религией и верованиями.
2) Такого рода федерация строится на принципе добровольного объединения составляющих ее субъектов.
3) Высшие государственные органы национальной федерации формируются из представителей субъектов федерации, то есть центральная власть создается для решения проблем каждой нации и народности, проживающей на территории федерации.
4) Национальная федерация обеспечивает государственный суверенитет больших и малых наций, другими словами их свобода и самостоятельное развитие.
5) В национальной федерации особенностью является правовое положение ее субъектов. В такого рода федерации есть понятие – “Право наций на самоопределение”. То есть право национального субъекта по своему усмотрению выйти из состава федерации, если он более не желает находиться в союзе с другими субъектами федерации. Причем согласие субъектов федерации на это, как правило, не требуется.
Каковы отличия территориальной и национальной федерации?:
Эти федерации, прежде всего, отличаются степенью суверенности их субъектов. Центральная власть в территориальных федерациях обладает верховенством по отношению к высшим государственным органам членов федерации. Национальное государство ограничивается суверенитетом национальных государственных образований. Если в территориальной федерации субъекты не могут устанавливать дипломатических отношений с другими государствами, то субъект национальной федерации запросто это может устроить.
Конфедерация-это временный юридический союз суверенных государств, созданный для обеспечения их общих интересов.
Её признаками являются:
а) Конфедерация не имеет своих общих законодательных, исполнительных и судебных органов власти. Совместные конфедеративные органы создаются для решения экономических, социальных, оборонных вопросов, но не для управления конфедерацией.
б) Конфедерация не затрачивает гражданства тех государств, которые находятся во временном союзе.
в) Такого рода объединение суверенных государств не имеет единой армии, единого бюджета, единой системы налогов. Эти вопросы могут решаться едиными конфедеральными органами власти.
г) Конфедерация может договориться о единой денежной системе, единых таможенных правилах, а также единой межгосударственной кредитной политике на период существования.
д.) Обычно в конфедерациях создается “прозрачные” границы, для пересечения которой не требуется специальных документов.
е.) Но конфедерации недолговечны. Они распадаются по достижении общих целей либо превращаются в федерации.
При конфедеративном устройстве государства- члены конфедерации сохраняют свои суверенные права, как во внутренних, так и во внешних делах.
Наряду с различными принципами государственного устройства, существует деление самой власти в соответствии со способами её легитимизации, также важным звеном в структуре государственной власти является принцип разделения властей, а также ресурсы власти, управляя которыми государство проводит в жизнь свою политику, этих важных сторон жизни власти в государстве я хочу коснуться в следующем параграфе.
1.3. Структура политической власти .
Вероятно, в политической теории нет более сложного и запутанного вопроса, чем выяснение структуры властных отношений. Как уже отмечалось, под понятием “власть” скрываются десятки различных смысловых оттенков, отражающих самые разные аспекты и компоненты этого сложнейшего социального механизма.
Но большинство исследователей проблемы власти едины в том, что общепризнанным источником власти является сила. Поэтому власть в сознании людей часто отождествляется с насилием. Источниками власти могут быть богатство, занимаемое положение и владение информацией, а также знание, опыт, особые навыки, нередко и организация. Роль тех, кто организует и направляет усилия специалистов, профессионалов, экспертов, ценится очень высоко, ибо позволяет осуществлять власть. Организация выступает средой для становления отношений, способствующих не только мобилизации ресурсов и людей, но и претворению в жизнь принимаемых решений. И должность, и опыт, и знания имеют смысл и реализуются через организацию: то, что не под силу одному, достигается усилиями организации.
Источником власти выступает и харизма, т.е. культ личности руководителя. Она обладает большой гибкостью, не требует ни длительного времени для своего формирования, ни рационального набора общепризнанных норм. Руководитель харизматического типа часто становиться национальным героем, символизирующим идеалы страны.
Реализация, осуществление власти подразумевает взаимодействие между многими ее составными элементами. Законное право разрабатывать и претворять в жизнь решений, от которых зависит создание и распределение ценностей, является самым важным атрибутом государственной власти. Задача правительства — обеспечение ценностей, необходимых подавляющей части общества: мира и порядка внутри страны, стабильности, благоденствия, равенства. Оно тем самым стимулирует поддержку себе и повиновение законам. Важным фактором для власти является доверие, позволяющее фактически влиять на умы и поведение людей, которые должны верить, что власть разделяет их идеалы и ценности и, отстаивая таковые, способна наказывать или поощрять. Неверие в возможности власти решить вопросы, связанные с обеспечением нормальных условий жизни и быта населения, вызывает его сопротивление государственной власти. Разумеется, возможности власти зависят от ее ресурсов.
Выделяются следующие базовые компоненты структуры общения в рамках государственно-публичной власти: 1) агенты; 2) ценности; 3) способы (инструментально-институционные) и 4) ресурсы. Взаимодействие между ними и определяет, всю палитру отношений, выражаемых в русском языке понятиями “господство” и “подчинение”, “воля” и “сила”, “контроль” и “распределение”, “руководство” и “лидерство”, “управление” и “давление”, “властвование” и “влияние”, “авторитет” и “насилие”, и т.д.
Таким образом, отношения “господства и подчинения” агентов власти составляют центральное звено механизма социального общения между людьми, при котором его участники признают сложившийся порядок властных отношений легитимным, т.е. социально значимым и необходимым способом и стереотипом взаимодействия людей в обществе. “Следует подчеркнуть, — отмечают по данному поводу П.Бергер и Т.Лукман, — что концептуальные механизмы поддержания универсума сами являются продуктами социальной деятельности, подобно всем формам легитимации, и очень редко их можно понять независимо от деятельности рассматриваемой общности. Примечательно, что успех определенных концептуальных механизмов зависит от власти, которой наделены те, кто управляет этими механизмами”.
Коснемся институциональной основы структуры власти, в основании которой лежит принцип разделения властей. Оно опиралось на мощную традицию обеспечения стабильности и равновесия, синтеза единовластия и коллективизма при принятии решений. Однако в древние и средние века идея равновесия сводилась к вопросам: кто правит, как властвующий учитывает интересы всех, кто может влиять на власть.
Авторы теории разделения властей изобрели институциональные гарантии равновесия. Дж. Локк различал три типа власти: законодательную, исполнительную, федеративную или союзную. Верховная власть должна принадлежать законодательному органу. Исполнительная — монарху, который может одновременно выполнять и союзную власть. Монарх у Локка остаётся гарантом единства государства, поэтому частично он имеет прерогативы и в законодательной деятельности право законодательной инициативы. Идея разделения властей была развита Ш. Монтескье. Как и Локк, разделение властей он считает способом структурирования компромисса между политическими силами, королевской властью, дворянской знатью, развивающейся буржуазией. Но конструирование разделения носит более четкий характер, Монтескье выделяет три власти: законодательную; исполнительную, ведающую международными делами; исполнительную, ведающую гражданскими делами. Предусматривается относительная самостоятельность органов государства как по отношению друг к другу, так и относительно способов их формирования. Каждый орган имеет свою сферу деятельности, и тем самым его власть ограничена. У каждого органа есть свои возможности противостоять другому органу, частично помешать ему реализовывать свою волю, но нет права заменить решение этого органа своим решением (таковы право вето, президентское право роспуска, под законность актов органов управления). Парламент вправе определять сферу деятельности правительства в случаях, предусмотренных законом, проверять, как исполняются законы, привлекать министров к ответственности за их нарушения. Монтескье выделяет две палаты парламента. Вторая палата состоит из знати и имеет право отменять решения палаты представителей. Но права верхней палаты ограничены. Она может отменить некоторые постановления нижней палаты, но не заменить их другими.
Идея верхней палаты стала для американской практики незыблемой реальностью. В Англии, Франции верхние палаты играли большую роль в прошлом веке. В XX в., особенно в послевоенное время, их роль упала.
Существенный аспект теории разделения властей, который выделил Монтескье, состоит в разграничении государственной деятельности и политической жизни. Суды не являются политической властью. Их задача — наказание преступников, разрешение конфликтов между частными лицами. Впоследствии европейской практикой выработан новый политический институт—конституционный суд, который вправе признать конституционный указ президента, закон, принятый парламентом, не соответствующими Конституции.
Формирование классической теории разделения властей явилось результатом поиска форм обеспечения компромисса и умеренности в изменениях политических курсов. Непосредственным итогом либеральной трактовки государства были критика абсолютизма и обоснование ограниченной монархии. Дж. Локк оправдывал тем самым конституционную монархию, которая оформилась в Англии с принятием Билля о правах в
Гегель считал точку зрения самостоятельности властей ложной, якобы обосновывающей враждебность органов власти, препятствующей ее единству как целого.
Маркс также не увидел демократической ценности теории разделения властей. Разделение властей он подменял прозаическим, деловым разделением труда. В ленинско-сталинских постулатах о государстве не нашлось места идее разделения властей. Практика показала, что отрицание данного принципа выражало существо коммунистического режима, основанного на монополии на власть, беспредельной диктатуре узкого круга людей. Ценность разделения властей состоит в том, что устанавливаются мощные институциональные гарантии против тенденции к полновластию одного из институтов власти. Действует правило несовместимости депутатского мандата с занятием руководящей должности в правительстве.
На мой взгляд, нельзя абсолютизировать разделение властей. Если понимать этот термин буквально, то получается, что надо выбирать между принципом целостности государства, единства власти в обществе и разделением власти по какому-то принципу. Разделению властей противоречит логика политической борьбы. Как известно партии, придя к власти, делились ею с другими партиями в той мере, в какой их победа была относительной или стала результатом создания коалиций, избирательных блоков, объединений. В условиях действия мажоритарного принципа партия, имеющая устойчивое партийное большинство в парламенте, формирует правительство. Победивший на президентских выборах определяет направления внутренней и внешней политики в пределах полномочий, предоставленных конституцией и федеральными законами. Иными словами, принцип разделения властей не следует упрощать и тем более толковать буквально. Там, где этот принцип принят, речь идет о существовании механизмов, гарантирующих рассредоточенность властных полномочий в разных институтах.
Разделение властей облегчает взаимоконтроль деятельности государственных органов. Теорию разделения властей определяют и как систему контроля и равновесия. Получается, что каждая власть обладает своей сферой полномочий, закрытой для других, но влияет и на смежную сферу, так как есть вопросы совместного ведения.
В европейских странах разделение властей не носит строго последовательного характера. В США граница разделения сфер деятельности властей не во всем является устойчивой. Время от времени проявлялась тенденция подмены конгресса президентом, вторжения Верховного суда в решение не только правовых, но и политических вопросов. Победа одной партии на выборах и президента и конгресса означает, что разделение полномочий президента и конгресса является нормой, которая особой политической нагрузки не песет. Однако разделение властей сохраняется как гарантия против сосредоточения власти в одних руках, как потенциальное средство компромисса, если возникают острые разногласия.
Каково же назначение и место каждой ветви власти в осуществлении властных полномочий?
Законодательная власть. Она основывается на принципах Конституции и верховенства права, формируется путем свободных выборов. Законодательная власть вносит поправки в конституцию, определяет основы внутренней и внешней политики государства, утверждает государственный бюджет, принимает законы, обязательные для всех исполнительных органов власти и граждан, контролирует их исполнение. Верховенство законодательной власти ограничено принципами права, конституцией, правами человека. Законодательные органы и другие органы власти (судебные и исполнительные) подконтрольны избирателям посредством системы народного представительства и свободных демократических выборов.
В демократических государствах носителем законодательной власти выступает парламент, который бывает двухпалатным и однопалатным. Наиболее распространенным является однопалатный парламент. В ряде стран действует так называемая простая двухпалатная парламентская система, при которой одна палата формируется в результате прямых выборов, а другая— на основе территориальной пропорциональности.
В отличие от двух других ветвей власти судебная власть имеет неизменную функцию, — обеспечивает соблюдение юридически установленного политического порядка. Из этого вытекает, что она не является элементом, определяющим весь политический режим, ибо не участвует непосредственно в осуществлении законодательного акта. Поэтому в основе классификации политических режимов — президентский, парламентский, режимы ассамблеи и авторитарный лежит структура отношений между представительной и законодательной властями. Как отмечает Ж. Шабо, имеются и режимы с различением этих двух властей, и режимы, характеризующиеся их смешением. В первом варианте указанное различие может принимать форму строгого разделения. Тогда налицо президентский режим. Если же разделение является гибким или обе ветви власти сотрудничают, то мы имеем дело с парламентским режимом. Баланс в режимах смешанного типа может склоняться в пользу органа — носителя законодательной власти (режим ассамблеи) или в пользу органа — носителя исполнительной власти (авторитарный режим). В иллюстрацию своих слов Шабо предлагает следующую таблицу:
| Режим с различием ветвей власти: | При разделении властей | Президентский режим |
| При сотрудничестве властей | Парламентский режим | |
| Режим со смещением ветвей Власти: | В пользу законодателя | Режим ассамблеи |
| В пользу исполнительной Власти | Авторитарный режим |
Исполнительно-распорядительная власть. Она отличается динамизмом, повышенной восприимчивостью к общественной жизни, осуществляется правительством. Особенность исполнительной власти в том, что она не только исполняет законы, но и сама издает нормативные акты или выступает с законодательной инициативой. Если учесть, что эта власть осуществляет свою деятельность преимущественно за “закрытыми” дверями, то при отсутствии надлежащих сдержек исполнительная власть неизбежно подминает под себя и законодательную и судебную власти. Исполнительно-распорядительная деятельность должна быть основана на законе и в рамках закона. Она не имеет прав присваивать себе полномочия и требовать от граждан выполнения каких-либо обязанностей, если это не предусмотрено законом. Ее сдерживание достигается посредством регулярной подотчетности и ответственности перед народным представительством, которое имеет право контроля за деятельностью исполнительной власти.
Судебная власть. Она включает учреждения, которые представляют самостоятельную структуру государственной организации. Состояние судебной власти, отношение к ней в обществе, направления ее развития оказывают существенное воздействие на все стороны жизни общества: экономическую, политическую, культурную, статус человека, обеспечение и защиту его прав и свобод. Каждый человек должен иметь твердую уверенность в том, что его обращение к судебной власти будет завершено справедливым решением, ибо защита прав и свобод человека, разрешение конфликтов и споров цивилизованными средствами — норма правового государства. Суд призван быть защитником права, пресекая правонарушения.
Судебная власть воздействует на законодательную и исполнительную. Законодательная власть контролируется через систему судов. Так, с помощью Конституционного суда в стране обеспечивается конституционность не только подзаконных актов, но и самих законов.
Следующим аспектом структуры власти, на котором я хочу остановиться подробнее, являются её ресурсы. К основным ресурсам общества, регулирование и распределение которых и выступает реальным объектом властного общения, можно отнести те материальные предметы и духовные блага, которые способны, во-первых, удовлетворять потребностям и интересам людей, представляя определенную ценность в социальных отношениях и, во-вторых, повышать потенциал влияния и силу воздействия агентов власти. По мнению ряда американских политологов, власть есть, прежде всего, контроль и распределение ресурсов общества, а политика, соответственно, — сфера обмена ресурсами или регулирования ресурсообмена.
Важнейшей социальной причиной подчинения одних людей другим является неравномерное распределение ресурсов власти. Ресурсы власти очень многообразны. Существует несколько классификаций ресурсов. Согласно одной из них, ресурсы делятся на утилитарные, принудительные и нормативные. К утилитарным относятся материальные и другие социальные блага; к принудительным — меры уголовного и административного воздействия; к нормативным относятся средства воздействия на внутренний мир, ценностные ориентации и нормы поведения человека. Они призваны обеспечить одобрение действий субъекта власти, принятие его требований. Второй классификацией является деление ресурсов в соответствии с важнейшими сферами деятельности на экономические, социальные, политико-силовые и культурно информационные.
Экономические ресурсы — это материальные ценности, необходимые для общественного производства и потребления (деньги, продукты питания, полезные ископаемые и др.).
Социальные ресурсы — способность повышения (или понижения) социального статуса или ранга, места в социальной иерархии (должность, престиж, образование и др.).
Культурно-информационные ресурсы — знания и информация, а также средства их получения: институты науки и образования, средства массовой информации и др. Силовые ресурсы — это оружие и аппарат физического принуждения, специально подготовленные для этого люди.
Специфическим ресурсом власти является сам человек (демографические ресурсы). Люди — это универсальный, многофункциональный ресурс, который создает другие ресурсы.
Использование ресурсов власти приводит в движение все ее компоненты, делает реальностью ее процесс, который происходит по следующим этапам (формам); господство, руководство, организация и контроль.
Ресурсы общества ограничены и распределены неравномерно, что приводит к постоянной борьбе индивидов и групп за их перераспределение, а также к взаимному соперничеству и давлению друг на друга в этой сфере государства и общества, противоборству власти управляющих и влияния управляемых. Управляющие обладают организованным контролем над общегосударственными ресурсами и административным аппаратом, а управляемые располагают лишь своими частными ресурсами потенциалом мобилизации граждан со стороны партий и движений, которые наряду с регулируемым распределением “сверху” постоянно ведут борьбу за выгодное им перераспределение общественных ресурсов и усиление социального контроля над ними “снизу”.
Ещё один аспект структуры властного общения затрагивает отношения “управление (руководство) — давление (участие)”, связанные с самим институциональным механизмом “властвования”, способами государственного управления, а также с механизмом “обратной связи”, т. е. поддержкой и давлением “снизу” групп гражданского общества. Эти противоположные стороны властного общения представляют собой взаимонаправленные силовые вектора. В этом аспекте весьма наглядно проявляется способность потенциала власти и влияния раскрываться в конкретном политическом контексте не только в виде управленческих и административных решений, но и в виде силового и морального давления управляемых.
Одно дело стяжать власть, другое - ею распоряжаться. Последнее предполагает искусство встраиваться во всегда высокий темп жизненных изменений и формировать инструменты их контроля, осуществляя прямую и косвенную регуляцию взаимодействий людей и поддерживая оптимальный ритм общественного существования. Полезно придерживаться неких исконно существенных принципов власти. В. В. Ильин в своей работе “Власть”, даёт такие принципы на которых, по его мнению, жиздится твёрдая власть: Итак, среди основных принципов власти выделяются следующие.
Принцип сохранения . Отношение к власти как преимущественной, едва ли не единственно подлинной ценности. Аналогично традиционным законам сохранения данный принцип выражает требование стабильности, воспроизводимости, пролонгируемости власти, ее независимости, устойчивости к всякого рода перестройкам, возмущениям, изменениям. Главное здесь — удержание и умножение власти всевозможными способами.
Принцип действенности . Властитель не анализирует обстоятельства, он справляется с ними. Политику нужно дело, а не разговоры о нём.
Принцип легитимности. Обеспечивающая выполнение первого принципа (принцип сохранения) беспредельная тактика не должна оборачиваться тактикой беспредела. Лучшее средство удерживать власть опора на закон, законотворчество. Закон всегда сильнее власти.
Принцип скрытности . Лишь плохая власть не знает иного пути кроме прямого. Власть должна умело пользоваться широким арсеналом неявных, латентных средств и инструментов (тайная дипломатия секретная переписка, закрытые встречи, конгрессы, форумы, слушания и тому подобное), нацеленных даже не столько на охрану государственных, политических или партийных тайн, хотя и это немаловажно, сколько на соблюдение правила: самое опасное для власти — говорить правду раньше времени.
Принцип реальности . Внутренняя несвобода властителя, проявляющаяся в его зависимости от обстоятельств, исключает априорную мотивацию властедействий. Последние всегда и везде — результирующие, возникающие как баланс сил заданного политического пространства.
Принцип коллегиальности . Сила власти в партнерстве, кооперативности: предпочтительнее быть первым среди равных, нежели первым без равных.
Принцип толерантности . Высокая терпимость, благожелательность властителя — признак широты взглядов, отличие ума дальновидного, противящегося опрометчивым агрессивным действиям.
Принцип приставки “со” : соучастие и сопричастие, сомыслие и содействие. Цивильная власть как доминирование, проистекающее не из права силы, а из силы права, базируется не на угодничестве, а на легальном, добровольном сотрудничестве
Принцип конъюнктурности . Логика власти ситуативна, что затрудняет соблюдение в ней правил, принципов. Необходимость сделок, компромиссов, блоков, объединений, размежеваний делает власть занятием в полной мере своекорыстным.
Принцип самокритичности . Власть чахнет от высокомерия, от частых и незаслуженных побед, самонадеянности.
Принцип принуждения . Чем произвольней власть, тем она не предсказуемой, агрессивней. Сочувственно относясь к сформулированному Макиавелли принципу преступления как основе политики. Бакунин говорил о дополняющем его принципе “искусственной и главным образом механической силы, опирающейся на тщательно разработанную, научную эксплуатацию богатств и жизненных ресурсов нации организованной так, чтобы держать ее в абсолютном повиновении”.
Принцип культурности . Власть — не дар делать все ничтожным. Причина упадка власти состоит в отставании культуры правителей от народной культуры. Так как общественная история людей есть всегда лишь история их индивидуального развития, крайне важен показатель культуроемкости властедержателей.
Принцип меры . Фактор персонального обеспечения: властитель не схимник, не аскет, ничто человеческое ему не чуждо, однако он – лицо умеренное, избегает излишеств, пресыщений, владеет собой, противодействует губительной зависимости от собственных эффектов и страстей. Властитель, следовательно, имеет меру во всём, кроме служения обществу.
Принцип позитивности . Сила власти состоит в способности возделывать – сохранять, передавать, умножать.
Принцип подстановки . Мощь власти — не в публичности, а прочности связей, умении выжидать, уходить от ответа, владеть секретами, больно и расчетливо жалить. В целях самосохранения властитель окружает себя защитным поясом из всевозможных приближенных и доверенных лиц, уполномоченных на прелиминарии; они амортизируют его отношения с социумом.
Принцип твёрдости . Власть почитаема за логичность, последовательность, несгибаемость, связность действий, за готовность по необходимости идти на последние и крайние выводы.
Видимо, несоблюдение этих основных принципов и привело в конечном итоге к такому обнищанию власти в нашей стране. Ситуация, в которой оказалась у нас власть требует остановиться на этом поподробнее, о чем и пойдет речь в следующей главе.
Гл.II Особенности функционирования власти в условиях реформирования России.
2.1 Институты власти современной России.
Реформа политической системы в Советском Союзе обнаружила несостоятельность многих традиционных представлений о сущности политического, о власти и властных отношениях в обществе.
Прежде всего, как уже отмечалось, выявилась, не сводимость политической власти к власти государства. Власть оказалась рассредоточенной по всему полю политического пространства, образуемого взаимодействием политических субъектов.
Для преобразования этой политической системы, имеющей своей основой тандем “партия-государство” (в котором государственные функции, связанные с принятием решений, узурпированы партией, а потому никак не подчиняются беспартийному большинству граждан) необходимо было высвободить государство из рук партийного аппарата, сделать его носителем политической власти, принимающим решения. Это необходимо было для того, чтобы граждане, избирающие своих представителей в органы, формирующие государственные структуры, стали причастными к осуществлению политической власти и контроля над ней.
В Советском Союзе, эту линию преобразований пытались реализовывать поэтапно. Первым шагом стало осуществление лозунга “Вся власть Советам!”, выдвинутого на XIX партийной конференции КПСС, когда после предварительных мер по демократизации принятия партийных решений встала задача вернуть всю полноту политической власти, принятия государственных решений государственным органам. Для осуществления этой задачи были проведены демократические выборы народных депутатов, сформировавшие новые государственные структуры. После этих выборов возникла первая официальная оппозиция в законодательных органах власти. Определяющим шагом в этом направлении были отмена шестой и изменение седьмой статей Конституции СССР. Это открыло путь к формированию многопартийности. Казалось, процесс демократизации проходил успешно, но введенных изменений оказалось уже недостаточно без закрепления осуществляемых политических перемен в Конституции. К тому же, оказалось, недостаточно только скопировать демократические структуры государственного устройства стран Запада и закрепить их в Конституции. Никакой демократический закон и никакая демократическая структура не обретут жизнь, если они не будут приняты народом и не будут им выполняться.
Согласно Конституции РФ, наша политическая жизнь на верхнем уровне власти подчиняется принципу разделения властей как антиподу единовластия или полновластия какой-либо структуры или группы. Разделение властей проявляется в том, что; 1),каждый государственный орган наделен своими полномочиями и не может выходить за их пределы; 2) ни один орган не может игнорировать или приостанавливать деятельность конституционно закрепленных институтов. Бесконтрольное отправление властных функций исключено. Федеральное Собрание, являясь представительным органом, аккумулирует в себе разные типы представительства: пропорциональное и равноправное от субъектов федерации. Совет Федерации по характеру представительства призван быть тесно связанным с местами, интересами регионов.
Следует также отметить, что провозглашение принципа разделения властей в качестве доминанты государственного строительства Российской Федерации не исключило преобладания в федеральном центре структур исполнительной власти во главе с Президентом Б. Ельциным. Он попытался создать сильную исполнительную вертикаль (назначаемые им главы администраций и представите ли президента на местах), заложив в основу складывающегося механизма государственного управления унитаристские начала российской государственности. Не случайно в конце
Согласно Конституции РФ, внутреннюю и внешнюю политику определяет президент. Но политико-правовые возможности президента небеспредельны. Так, меры по охране суверенитета Российской Федерации президент должен принимать в установленном Конституцией порядке. В частности, статус Совета безопасности, который формирует и возглавляет президент, должен определяться федеральным законом. Председатель правительства назначается президентом с согласия Государственной Думы, заместители председателя правительства и федеральные министры - президентом по предложению председателя правительства. Президент представляет, но Государственная Дума назначает Председателя Центрального банка. Президент представляет, но Совет Федерации назначает на должности судей Конституционного Суда, Верховного Суда, Высшего Арбитражного Суда, генерального прокурора. После консультаций с комитетами Федерального Собрания президент назначает и отзывает дипломатических представителей. По Конституции Российской Федерации законодательным органом является Федеральное Собрание, состоящее из двух палат — Совета Федерации и Государственной Думы. В Совет Федерации входят по два представителя от каждого субъекта Российской Федерации: по одному от представительного и исполнительного органов государственной власти. Государственная Дума состоит из 450 депутатов, работающих на профессиональной постоянной основе.
Конституция РФ предусматривает систему сдержек и противовесов. Исходя из того, что президент наделен большими полномочиями (он является главой государства, гарантом Конституции, прав и свобод человека и гражданина суверенитета, независимости и государственной целостности Российской Федерации), выстроена связка: президент-правительство-федеральное Собрание. Президент назначает с согласия Государственной Думы председателя правительства. Президент может распустить Государственную Думу в следующих случаях: 1) после трехкратного отклонения представленных кандидатур (не одной и той же, но трех кандидатов) председателя правительства; 2) после двукратного выражения Государственной Думой недоверия правительству. Президент не может распустить Государственную Думу в течение года после ее избрания, в течение 6 месяцев до окончания срока ее полномочий.
В свою очередь и Федеральное Собрание наделено определенными правами для влияния на президента. Так, он может быть отрешен от должности Советом Федерации на основании выдвинутого Государственной Думой обвинения его в государственной измене или совершении иного; тяжкого преступления, подтвержденного заключением Верховного суда о наличии в действиях президента признаков преступления и заключением Конституционного суда о соблюдении установленного порядка выдвижения обвинения.
Государственная Дума имеет право выразить недоверие правительству. Президент вправе как согласиться с этим решением и отправить правительство в отставку, так и распустить саму Думу при условии, что она повторно подтвердит свое нежелание работать с таким правительством.
Конституционная связка президент — правительство нужна для стабильности страны и безопасности государства.
В Конституции РФ подчеркивается, что судебная власть есть самостоятельная и независимая ветвь государственной власти. Это положение представляется важной конституционной гарантией осуществления законодательной и исполнительной властей. Вместе с тем и существование самой судебной власти имеет конституционные гарантии. Они выражены в основных принципах деятельности судов: независимости судей и подчинении их только закону, несменяемости судей и их неприкосновенности. Независимость суда как органа государственной власти обеспечивается тем, что финансирование судов производится только из федерального бюджета.
В Конституции обозначены основные контуры судебной системы, которая устанавливается не только Конституцией, но и Федеральным конституционным законом. Такая норма, во-первых, позволяет при формировании судебной системы учитывать основные положения судебно-правовой реформы, а, во-вторых, исключает возможность выхода за установленные Конституцией пределы такого реформирования. Например, не допускается создание чрезвычайных судов. Существенное значение имеет порядок назначения судей высшим органов судебной власти. Они назначаются Советом Федерации по представлению президента РФ. Новая норма Конституции позволяет участвовать другим ветвям власти в формировании судебной власти.
В России активно обсуждаются проблемы, связанные с введением суда присяжных. По мнению его сторонников, этот суд представляет собой важную гарантию объективности и беспристрастности в осуществлении правосудия. Есть и иная точка зрения. Суд присяжных в России возник в
Добавим к этому, что в последние десятилетия функции суда присяжных на Западе неуклонно сокращаются. Например, если в довоенной Англии с участием присяжных рассматривалось около 50% всех исков, то в начале 90-х годов — менее 1% гражданских и 3% уголовных дел. Сторонники возрождения суда присяжных в России надеются с его помощью предотвратить давление на судей со стороны местных властей, покончить с пресловутым “телефонным Правом”, ослабить влияние судей на заседателей, выдвинуть на первый план при решении уголовных и гражданских дел не нормы права, а правосознание общественности. Время покажет, справедливы ли их аргументы.
С какими же проблемами сталкивается сегодня российская власть?
Первая проблема — структура власти. Прежнюю систему, названную командно-административной, сломали, однако новую еще предстоит создать. Существующую сегодня систему можно было бы обозначить как административно-советскую. Слабости нынешней власти налицо: раздробленность, отсутствие оперативной связи, вирус некомпетентности, слабость обратной связи, отсутствие четкого разделения властей.
Вторая проблема — кадры. Демократы ее не решили. А те немногие, кого все-таки выдвинули, не находят своей ниши во властных структурах. Приход новых людей к власти не состоялся в принципе. Какова социальная база нынешней власти? Демократический слой малочислен. Предпринимательство не развито. Откуда же, как не из старых источников, черпать кадры. Поэтому и реформы идут с таким скрипом. У цивилизованной рыночной экономики два столпа: демократическое управление и свободное предпринимательство. И России предстоит создать их, а это требует значительного времени.
Третья проблема— реализация принятых решений. В былые времена исполнение решений держалось на страхе перед тюрьмой и даже расстрелом, позже — на страхе лишиться партбилета, престижной должности, сопутствующих ей благ. Ныне страха нет, но нет и цивилизованного механизма, который обеспечивал бы исполнение решений власти. Принимаемые решения сегодня в большей своей части не опираются на экономическую заинтересованность.
Четвертая проблема — права власти. Во времена командно-административной системы номенклатура чувствовала пределы: это— можно, даже это— сойдет, а вот это— нет, тут надо остановиться. Сегодня власть имущих мало что останавливает. Пресса поднимает вопрос о коррупции власти, о цинизме “верхов, о мафиози чувствующих себя в коридорах власти, как дома” и т. п.
Во всем мире существует довольно эффективный способы общественного воздействия на нравы власть имущих. Это — предание гласности того, что связано с их деятельностью и образом жизни. Однако ситуация сегодня в Росси такова, что каждый делает, что хочет: газеты — пописывают, читатели — почитывают, а те, о ком речь — не читаю”. Безнравственность власти начинается с неспособности (или нежелания) ее представителей следовать закону. А чем дальше они от закона, — тем дальше и от народа.
Каковы же основные тенденции отношений власти? Исследования выявили устойчивые тенденции. Первая — укрепление государственной, национальной исполнительной и бюрократической власти. Практика показывает, что государственные органы и бюрократический аппарат стремятся расширить свою власть и функции, используя для этого все имеющиеся средства. Конфликт между законодательной исполнительной властями в России возник, разумеется, неслучайно. Верховный Совет РФ стремился ограничить сферу влияния исполнительной власти.
Другая тенденция состоит в смещении политической власти от нижних ее звеньев, уровней в сторону центральных, общенациональных правительств. Это характерно для всех цивилизованных стран. В России идет тот же процесс. Однако в первые годы реформ был провозглашен тезис о наделении нижних уровней власти большими полномочиями. Возможно, это в то время и имело смысл, но это был чисто политический шаг, поскольку без ресурсов (организации, финансов, компетенции, информации, опыта) решить стоящие проблемы невозможно. Сегодня происходит сосредоточение власти в руках центральных правительств и расширение их функций. Нижестоящие органы все чаще играют роль проводников государственной политики, адресатов федеральных фондов. Они принимают решения в рамках общенациональной политики. В основном эта тенденция связана со сложностью современного общества, которое часто представляет собой национальное сообщество. Чтобы решить стоящие перед современным обществом проблемы (экономический спад, инфляция, безработица, экология и др.) необходим общенациональный подход. К тому же на местном уровне не всегда возможно решить многие проблемы, например социальной защиты населения, общественной безопасности, здравоохранения, обеспечения энергоресурсами, транспортом и т. д. Поэтому только политические демагоги могут призывать к передаче всей полноты власти местным органам, оставляя за центром функции координатора.
Вместе с тем не следует драматизировать процесс перемещения власти от законодательных органов к исполнительным. Известно, что принятие решений и законодательная инициатива всегда находились в руках исполнительных органов, а законодательный орган служил противовесом исполнительного, совершенствуя, ратифицируя или отвергая исходящие от него предложения.
“Я знаю, — писал А. Гамильтон, один из наиболее влиятельных составителей Конституции США, — что существуют люди, которым исполнительная власть может понравиться лишь в том случае, если она будет рабски потворствовать желаниям народа или законодательных органов; но мне кажется, что эти люди имеют весьма примитивное представление о цели всякого правительства, а также об истинных средствах достижения всеобщего благосостояния.
…Республиканские принципы вовсе не требуют подчинения любым дуновениям ветерка народных страстей или поспешного повиновения любым минутным желаниям большинства, которые могут появиться под влиянием коварных действий лиц, потворствующих предрассудкам толпы с тем, чтобы затем продать ее интересы”.
Не в полной мере соответствует принципу разделения властей правовой статус Президента, который одновременно является высшим должностным лицом (то есть главой государства) и главой исполнительной власти. Как высшее должностное лицо Президент обязан своим арбитражем обеспечить эффективное функционирование публичных властей, но как глава исполнительной власти, непосредственно руководящий правительством, он вынужден в первую очередь отстаивать и проводить в жизнь специфические интересы исполнительной власти. Именно нерешенность вопроса о статусе Президента в действующей Конституции во многом порождает конфликты и противостояния с властью законодательной. Проблема с организацией властей является краеугольной в ходе проводимой у нас реформы. Данный вопрос должен решаться исходя из анализа реальной практики функционирования властей в России и с учетом международного опыта.
Разумеется, не следует забывать, что расширение функций исполнительной власти (это отчетливо просматривается в России) ведет к становлению бюрократического государства, а, следовательно, к росту полномочий бюрократов, которые сегодня уже не являются простыми администраторами. Бюрократы прочно связываются с разработкой политики на высшем уровне, выступая в качестве советников, консультантов, лоббистов в органах исполнительной и законодательной власти.
Какая же власть должна быть в России? Она должна быть легитимной, независимой и сильной. Это не возврат к прошлому. Сильная власть не есть власть меча и насилия. Административно-командная система не явила миру сильную власть, а борьба за “новую” власть фактически привела в середине
России нужна сильная власть, которая не должна подминать свободу граждан, претендовать на всемогущество. В противном случае она неизбежно скомпрометирует себя.
Власть сильна своей правотой, своим достоинством и поддержкой народа, т. е. соблюдением им закона, доверием, уважением и готовностью участвовать в начинаниях власти. Она должна иметь духовный авторитет, а люди — чувствовать, что это их власть, отражающая их интересы
Власть должна быть независимой от иностранного капитала, мафиозных структур, каких-либо международных организаций, политических партий, лоббистов, церкви. Сильная власть в государственных делах обязана быть волевым центром страны.
Разумеется, власть, имея в распоряжении аппарат принуждения (силовые структуры), может реализовать свою волю внешней силой, но последняя никогда не заменит внутреннюю силу власти. И в этой связи Конституция Российской Федерации призвана обеспечить преодоление слабости государственной власти и утвердить в России сильную демократическую власть, опирающуюся на закон власть, способную обеспечить законные права граждан, и конституционные свободы; утверждать право, как стержень общественных отношений и самой уметь подчиняться закону, выполнять хозяйственно-созидательную функцию.
В целом в российской модели федерации воспроизводятся общие черты федерального типа государственного устройства. Одновременно обозначились национальные особенности. В России нет большой опасности отделения какого-либо субъекта федерации, но есть проблема достижения согласия центра и регионов. Как правило, субъекты федерации не ставят вопроса о каком-либо разделении суверенитета, но актуализируют вопрос разграничения полномочий и конкретизации сферы совместного ведения. У республик сложились свои традиции отношений с центром. Однако с развалом советской системы накопленный опыт оказывается ограниченным.
Важным принципом устройства государства является предупреждение односторонности и торопливости, создание гарантии основательности, продуманности принятия решений. В этом внутригосударственная предпосылка стабильности и постоянной ориентации на согласие разных политических сил и компромисс между ними. Большой опыт в данной сфере имеют западные политические системы. Так, парламенты и правительства независимы по отношению к своим избирателям, не обязаны моментально реагировать на изменения их настроений. У политиков есть время быть последовательными в выбранном курсе на период их избрания. Конституция России
2.2 Актуальные проблемы реформирования Российской государственности.
Существует ли в России Государство? Конечно, да, однако, как мы сейчас понимаем, на первый взгляд всевластное советское государство с 70-х годов постепенно становилось все слабее. К концу 80-х годов оно оказалось в крайне тяжелом положении. Его военные “нужды” поглощали ресурсы экономики, рост которой прекратился. Ослабевший центр столкнулся с противостоянием все более автономизирующихся региональных элит. Попытка руководства страны найти выход из затруднительного положения породили кризис легитимности власти, что все больше ослабляло государство. Более же точным же нам представляется определение “государство в хаосе”, в котором старые и новые институты с трудом сосуществуют, находясь в состоянии конфликта.
По мировым стандартам или традициям российское государство в некотором отношении может рассматриваться как национальное: в целом доля нерусских в России не превышает 20% и принципиально не отличается от доли этнических групп в Испании, Великобритании, Франции, которые не считаются полиэтничными. Однако согласно российской конституционно закрепленной традиции наше государство является многонациональным.
Особенность российской практики такова, что ее жизнь в разные времена всегда мало подчинялась правовым нормам. Как известно многие правовые традиции, каковые имелись, были отринуты большевиками с 1917г. В мае 1922г. Ленин признавал, что страна живет в море беззакония, величайшим противником законности является местное влияние, общие мероприятия даже в узком кругу сводятся к сведению личных и местных счетов.
Российская Федерация, правопреемница советского федерализма, несет в себе много искусственного. Так, мотивы возникновения автономных республик были не социоэкономическими и не социокультурными, а лишь политическими. Причем, как подчеркивает С. Авакян, в политической мотивации преобладало нерациональное начало. Появлению автономных республик не предшествовали события, свидетельствовавшие о том, что народности, давшие названия республике, подошли к необходимости иметь свое государственное образование. Автономная государственность не была выношена историей этих народов, но спущена сверху. Основная политическая функция была в демонстрации равенства больших и малых народов, пропаганде мудрости ленинской национальной политики.
При тоталитаризме произвольное включение русскоязычных областей в состав Казахстана и Украины, передача Крыма Украине, декларирование самоопределения наций не имели каких-либо политических последствий, но помогали манипулировать общественным сознанием.
Для государственности (с 20-х годов - Советского Союза) России в XX в. была характерна унитаристско-централизаторская модель управления страной. Масштабы и глубина проводимых в эти годы общегосударственных социально-экономических и политических преобразований потребовали, как и в эпоху Петра Великого, концентрации полномочий в области государственного управления в одном центре. Но к концу века сверхцентрализованная, иерархичная, жестко структурированная модель государственного управления стала давать сбои. Руководители страны приступили к ее модернизации. Однако процесс преобразований был осложнен конкурентной борьбой “фракций” в высших слоях политического руководства.
События августа — декабря
Совершенно очевидно, что способность центра управлять территориями, особенно когда речь идет о стране со столь обширными землями, является решающим для государства. В советский период партийные, советские и хозяйственные должностные лица регионов не были достаточно полноправными политиками. Они назначались из центра и были в той или иной мере ответственны перед ним. Ныне прежние отношения связи и подчинения между центром и регионами разорваны, и местное чиновничество оказалось в совершенно новой ситуации. Часть его преобразовалась в региональную политическую элиту, обладающую существенной независимостью и стремящуюся к реализации собственных интересов; другая — пытается решить для себя проблему что — выгоднее: представлять центральную власть на местах либо стать региональными сюзеренами. В этих условиях выполнение решений центральной власти является зачастую не более чем случайностью. Назначение местных глав администрации и представителей Президента свидетельствует о неспособности центра контролировать регионы и только усугубляет политическую и административную неразбериху на местном уровне. Характер “сделки”, которую властям того или иного региона удается заключить с центром, и, соответственно, степень их автономии, в значительной степени определяют уровнем экономического развития конкретных регионов. Наиболее спорными становятся вопросы о том, кому собирать общегосударственные налоги, кто будет контролировать кредитно-финансовую сферу, кто будет отвечать за функционирование государственных служб.
В конце 1991—1992 гг. продолжался процесс раскола страны на два “государства”. Дело в том, что раньше автономии и края с областями были одинаково бесправными перед центральными властями, теперь же республики стали обладать большими правами, чем остальные субъекты федерации. В результате на уровне отношений “центр — республики” стала существовать федерация с элементами конфедерации, а на уровне “центр — регионы” сохраняется модель — унитарного государства.
С распадом СССР, отмечает Г. Белов, право на самоопределение, превратилось в мощный рычаг и ресурс борьбы этнократии за политическую власть: фактически административные границы границ стали государственными. Ни один правовой акт, направленный на предотвращение распада государства, не только не предотвратил этот процесс, но даже не сдерживал его.
Федеративный Договор 30 марта
В начале ноября
События на Северном Кавказе и в Татарстане показали, что местные политические элиты готовы использовать военный (Ингушетия) и мирный (Татарстан) способы разрешения проблемы суверенизации “своего” государства и определения его границ. И хотя в Конституции Татарстана принят принцип ассоциированного членства республики в Российской Федерации, к этому времени по-прежнему не был решен вопрос, который во многом провоцировал столкновение центра и регионов,— создаются ли новые суверенные республики на территории Российской Федерации, что предполагает участие сторон в переговорном процессе для определения пределов и порядка перераспределения, взаимных прав, функций и компетенции, или же они возрождаются, восстанавливая разорванные ранее исторические традиции местной государственности, и вся полнота функций, компетенции и прав является естественной принадлежностью реанимируемого государства независимо от мнения центральной власти. В последнем случае велика вероятность, если не неизбежность, роста националистических настроений, постоянного подчеркивания в государственной пропаганде приоритета титульной нации и т.п.
Опасения за территориальную целостность России снизили какое-то время накал политической борьбы и уменьшили давление на Президента РФ и структуры исполнительной власти со стороны как непримиримой, так и конструктивной оппозиции. Федеральный центр, стремясь “обойти” проблему неравноправия республик и регионов в системе государственного управления России, выдвинул предложение, высказанное тогдашним первым заместителем Председателя Совета Министров В. Шумейко, — создать 5—10 крупных региональных объединений, своеобразных центров по проведению социально-экономических преобразований, ибо для всей страны не может быть единой модели реформ.
Но, как и следовало ожидать, политическая элита собственно русских краев и областей не согласилась с приниженным, “усеченным” статусом этих территорий и в ноябре начала открытую борьбу за равноправие субъектов Федерации. В ряде краев, в частности в Ставрополье, было высказано пожелание добиться предоставления крае вой администрации прав республик, входящих в РФ, по меньшей мере, в решении вопросов, имеющих региональное значение. Главы 53 российских регионов создали организацию “Союз губернаторов”, чтобы посредством этой представительной структуры оказывать влияние на центральные органы власти. 24 ноября Президент РФ принял решение, с которым согласились члены Союза губернаторов, о включении руководителя этого Союза в Совет глав республик.
Эти шаги политической элиты российских краев и областей серьезно сузили поле маневра центральной федеральной власти. Они нейтрализовали идею тогдашнего государственного секретаря при Президенте РФ Г. Бурбулиса о создании “асимметричной федерации”, в соответствии, с которой ее различные субъекты будут в разной форме осуществлять свои полномочия. Во время ноябрьско-декабрьского VII съезда народных депутатов России влиятельный глава администрации Иркутской области К. Ножиков заявил, что “никогда территории краев и областей не согласятся со своей ущербностью в области политики и экономики”.
Можно сказать, что к концу
К осени
Стремление создать жестко иерархичную вертикаль исполнительной власти и таким образом скрепить государственную машину Российской Федерации, как и следовало, ожидать, столкнуло Президента и правительство со многими проблемами.
Одним из факторов упрочнения государственной структуры является усиление влияния государства на процессы, происходящие в экономике. Однако это положение вступает в противоречие с той концепцией экономических преобразований, которую, начиная с января
Силовое устранение высшего федерального законодательно-представительного органа, правовое давление и экономические санкции в отношении тех субъектов федерации, которые продолжали проводить политику, отличную от центральной, не смогли нейтрализовать центробежные процессы. Большинство республиканско-региональных политических и административно-хозяйственных элит выдвинули на первый план защиту интересов своих территорий. В частности, в некоторых республиках были приняты решения о введении института президентства, чтобы, исключив возможность появления “наместника” Москвы, упрочить суверенитет субъекта Федерации.
Как и следовало ожидать, резонно отмечает К. Гаджиев социально-экономические и политические противоречия, существовавшие в российском обществе до сентябрьско-октябрьских событий в Москве, не были уничтожены ни кровавым подавлением сопротивления депутатов высшего законодательно-представительного органа страны, ни декабрьским голосованием по проекту Конституции России и выборами в Федеральное Собрание. Они не только не были загнаны внутрь общества, но их даже не удалось оттеснить на обочину политической жизни.
Не было также остановлено углубление структурного кризиса, переживаемого страной. В настоящее время одной из форм его проявления на уровне федеральной власти является рост нестабильности в государственной структуре Российской Федерации.
Во-первых, усилились напряженность и противоречия между главой государства, его аппаратом и структурами российского правительства. Последнее в это же время лишается все большего числа рычагов воздействия на ситуацию в республиках и регионах. Уровень цен в стране на продукцию, которая ранее позволяла федеральному руководству концентрировать финансовые ресурсы для последующего перераспределения, постепенно приближается к мировым. В результате у федерального премьера и министров остается все меньше возможностей сохранять центральный административно-распределительный механизм, являвшийся стержнем “жестко-иерархичной” структуры государственной машины.
Во-вторых, стало неспокойно и а администрации Президента. Там также отсутствует единство мнений по многим проблемам развития государства. В связи со сверхконцентрацией полномочий в руках Б. Ельцина эти противоречия проявляются в борьбе за каждодневный личный контакт с Президентом Российской Федерации, за влияние на главу государства между его помощниками.
В-третьих, Федеральное Собрание, превращенное декабрьской Конституцией в маловлиятельный институт государственной власти, пока активно не участвует в разворачиваемой политической борьбе. Но, несмотря на это, Президент Российской Федерации, похоже, намерен в еще большей степени ограничить поле деятельности парламента, в котором, как оказалось, сторонники Президента не смогли образовать прочную коалицию, способную нейтрализовать усилия оппозиционных фракций, получивших контроль над рядом важных комитетов и комиссий в Государственной Думе и Совете Федерации.
В условиях, когда руководство субъектов федерации продолжает политику перераспределения прав, компетенций и полномочий между федеральными и республиканско-региональными властями, надежды Центра обеспечить контроль над этими процессами средствами кадровых “сдержек и противовесов” представляются достаточно эфемерными. Дело в том, что регионы все более удачно проводят тактику, подводящую экономическую базу под их политические требования. Их представители не только выдвигают претензии к федеральному центру из-за недостаточной, по их мнению, самостоятельности в осуществлении внешнеэкономической деятельности, но и представляют правительству и Президенту России разработанные в межрегиональных и макрорегиональных экономических ассоциациях программы развития той или иной территории, ставят вопросы об адекватности внешнеэкономических акций центральной власти национально-государственным интересам страны. Некоторые из местных влиятельных экономических институтов выступают одновременно за вытеснение московских посредников и коммерсантов из своих структур, создавая регионально-“чистые” хозяйственные организации. Кроме того, продолжается практика задержки выплат в фонды социального страхования, занятости, а также в федеральный бюджет даже в тех краях и областях, руководители которых известны лояльностью в отношении Центра.
В этих условиях лишь готовность к достижению компромисса между центром и периферией, к формированию системы управления, в которой разумно и реалистично разделены полномочия между руководством Федерации и ее субъектов, может предотвратить дезинтеграцию России. Страна просто не выдержит реанимации модели унитарного государства.
Как мне кажется, в разрушении централизации мы заходим слишком далеко. Наша Конституция отказалась от принципа асимметричности и предоставила всем субъектам Федерации равные права. Так записано в статье 5 Конституции. Но уже после принятия Конституции было несколько выступлений, в частности выступление Президентов Якутии и Татарии, в которых говорилось о необходимости предоставления республикам определенного приоритета. Основанием для приоритета выдвигался национальный статус республик. А невысказанным основанием является идея, что если вы (Центр) не предоставите нам хороших условий, то мы подумаем, стоит нам оставаться в составе России. Мне представляется, что разговаривать таким языком с Центром очень нежелательно. Некогда объединившиеся народы должны считаться с тем, что они живут вместе. Конечно, можно идти по пути: сначала развалили СССР, и нечего, живем дальше, затем отторгнем какие-то республики и будем жить дальше.… И, в конце концов, если постоянно положительно отмечать на этот вопрос; “Может ли быть государственность одной нации в одном государстве?”, то у нас появятся и Московское государство, и Новосибирское государство, и другие мелкие государства. Поэтому необходимо разработать стратегию соразмерного развития национальных территорий (особенно учитывая, что чисто национальных территорий в России нет, что в национальных республиках проживает, как правило, 50-70% русского населения) и других регионов. Судьба России такова, что чисто русского государства нет и вероятно не будет. Людские судьбы и национальности переплелись настолько, что “развязать” это сплетение и создать чисто национальные государства невозможно, а разрубить - значит уничтожить Россию. И власть должна сказать, наконец, свое веское слово по этому вопросу.
Заключение.
В своей работе я попытался раскрыть феномен политической власти в некоторых ее основных проявлениях. Власть и есть та снова, которая определяет политику; власть существует везде, где есть совместная деятельность; это необходимый атрибут общественных отношений, суть которого заключается в переводе материальных и духовных интересов и сил в совместное действие. Для того чтобы обеспечить совместность в любом деле, кто-то должен взять на себя инициативу распоряжения. Эта инициатива либо принимается, либо оспаривается. Такова абстрактная модель функционирования власти: господства, доминирования и согласия и подчинения. В реализации же действительного властного акта дело обстоит гораздо сложнее. Подчинение и сопротивление оказываются переплетенными между собою весьма сложным и для каждого отдельного случая специфическим образом.
Так же я хотел подчеркнуть и то обстоятельство, что классическая постановка вопроса о власти исходит из того, что она представляет собою совокупность политических институтов, посредством функционирования которых одни социальные группы получают возможность навязывать свою волю другим и действовать в соответствии с так называемыми общими (общенародными общегосударственными) интересами. Центральною место среди этих институтов занимает государство, которое имеет право и обязанность говорить от имени народа или всего организуемого им сообщества. Государство — необходимый общественный институт. Специфика государства в том, что оно претендует на монополию легитимного политического насилия в пределах своей юрисдикции. Более того, сущностное определение государства, по Веберу, состоит в том, что это единственная инстанция, которая имеет право на применение насилия по отношению к своим гражданам и в пределах своей территории.
Нельзя не согласиться с позицией А. Здравомыслова, что власть является центром, своего рода, силового поля, напряжение в котором распространяется неравномерно. Можно сказать, что сама власть представляет собой определенную совокупность средств организации социального пространства через соответствующие точки напряжения, через линии искривления пространства. Там, где сопротивление власти минимально, наименьшим является и напряженность самого поля. Там, где появляются или существуют точки нелояльности, несогласия, неподчинения и протеста, возникает напряженность и необходимость концентрации властных усилий различного рода. Если напряженность накапливается в центрах, жизненно значимых для всей системы доминирования и подчинения, а не в периферийных областях, то возникает непосредственная угроза самим основаниям властных отношений.
Еще раз следует подчеркнуть, что любое совместное действие обязательно предполагает определенное соотношение между властью, авторитетом, с одной стороны, и согласием с нею, ее легитимным признанием, с другой. С этой точки зрения “вездесущность” власти не является исключительным достоянием тоталитарного общества.
Отчетливо осознавая, что люди страдают либо от чрезмерного давления власти, либо от безвластия, ни одно из направлений в современной наука не поддерживает ни авторитарно-тоталитарных теорий, выраженных, например, в формуле “одна нация — одно государство”, ни утопических концепций устранения властных отношений, создания общества без государства. Речь идет в них лишь об изменениях форм властвования, господства и подчинения, участия во власти и способах реализации гражданских прав.
В современным условиях идет процесс развития власти, в кртором можно выделить ряд главных тенденций.
Первая тенденция заключается в усилении интенсивности процессов демократизации политической власти. Четко выраженным является процесс замены форм политической власти, основанных на прямом насилии и подчинении, формами общественного консенсуса и самоуправления. Об усилении демократической тенденции во властных отношениях свидетельствуют повышение роли в воздействиях на властные отношения общественных движений и неполитических объединений, становление и развитие в посттоталитарных странах гражданского общества, в частности в России.
Вторая тенденция проявляется в возрастании фактора легитимности власти как обязательного признака цивилизованной власти. Властные структуры всех стран предпринимают максимум усилий для обеспечения легитимности политической власти, т.е. признания ее законного характера обществом.
Третья тенденция проявляется в высоких темпах бюрократизации аппарата властных структур. Данный процесс идет практически во всех странах и имеет негативные последствия. Связано это с тем, что, осуществляя конкретные управленческие функции, бюрократия вместе с тем подвергается воздействию различных заинтересованных групп и отдельных лиц. Как известно, не исключены случаи, когда бюрократия в такой ситуации действует далеко не в государственных интересах.
Четвертая тенденция. Как правильно было замечено, злоупотребление властью, подавление свободы граждан заложены не в сущности самой власти, а в необоснованной и неоправданной ее Концентрации. Тенденция к разукрупнению политической власти, к становлению системы разделения властей одна из ключевых в становлении и функционировании политической власти. Особенно заметно действие этой системы в странах Восточной Европы и в России. При этом проводится в жизнь разделение властей не только по горизонтали (законодательная, исполнительная, судебная), но и по вертикали. Ярко выраженной является передача ряда полномочий от федеральных властных структур местным органам власти.
Пятая тенденция отражает негативный процесс нарастания конфликтности между различными ветвями власти. Эта тенденция отрицательно воздействует на столь желательную для всех стран экономическую и политическую стабильность. Россия последних лет дает многочисленные иллюстрации действия данной тенденции.
Итак, на этом я хочу закончить мою дипломную работу и, обобщая все что, было сказано выше делаю вывод: политическая власть, которая как видно из предыдущего текста, охватывая все сферы жизни и моделируя человеческие отношения предает им статус политических является источником и основой этой политики, т.е власть-первооснова политики.
Библиографический список
- Авакян. С. А. Практика Российской государственности. Вестник МГУ, Сер. 18 1997 №1
- Алюшин А. Л., Порус В. Н. Власть и политический реализм. Власть. Очерки современной философии Запада. М., Наука 1989
- Амелин В. Н.. Власть как общественное явление. Социально-Политические науки. 1991. №2.
- Амелин. В. Н. Власть Как Общественное Явление. Социально-Политические Науки. 1991 №2
- Аристотель. Сочинения в четырех томах. Т.4, М., 1984.
- Байтин. М. И. Государство и Политическая Власть. Саратов, 1972.
- Барнс. Б. Природа власти. Политология вчера и сегодня. М., 1990
- Белов. Г. А. Институциональная система политической власти. Кентавр №4 1996
- Белов. Г. А. Политология. М., Наука 1994
- Белов. Г. А. Пути эволюции нормативной политической системы российского общества. Вестник МГУ Сер12 №1 1997
- Бергер. П., Лукман. Т. Социальное Конструирование Реальности. М., 1995.
- Вебер. М. Избранные произведения. М., Прогресс. 1990
- Вебер. М. Политика как призвание и профессия. Вебер. М. Избр., произв., под ред., Ю. Н. Давыдова М., 1990
- Власть при переходе от тоталитаризма к демократии. Свободная мысль 1993 №8
- Гаджиев. К. С. Заметки о перспективах Российской Государственности. (Национально территориальный аспект.) Вопросы философии. 1994 №9
- Гоббс. Г. Сочинения. М., 1991. Т. 2.
- Гончаров Д. В., Гоптарева И. Б. Введение в политическую науку. Юрист М., 1996
- Дегтярёв А. А. Политическая Власть Как Регулятивный Механизм Социального Общения. Полис: Политические Исследования 96г. №3
- Дмитриев. Ю. А. Соотношение понятий политической и государственной власти в условиях формирования гражданского общества. Государство и право 1994 №7
- Здравомыслов. А. Г Социология конфликта. М., Аспект пресс 1996.
- Дубов. И. От Монтескье до наших дней. Диалог №2 1993.
- Иванов. В. Н. Российский федерализм: что дальше? Социально-политический журнал №6 1997
- Ильин В. В.. Власть. Вестник МГУ, Сер12., Социально-Политические Исследования.,1992.№3
- Исаев. И. А. История государства и права Росси. М., 1994
- Конституция Российской Федерации. М., 1993.
- Краснов. Б. И. Власть как общественное явление. Социально-политический журнал. 1994. №7-8
- Краснов. Б. И. Теория власти и властных отношений. Социально-Политический журнал. 1994. №3-6
- Маколи. М. Становление новой Российской государственности: опыт прогноза. Полис №3 1993.
- Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т. 23.
- Мельников. Ю. Легитимность власти. Власть 1996 №4 (С 37)
- Миронов. В. А. Российское государственное строительство в постсоюзный период (1991-1994 гг.) Кентавр №4 1994.
- Ницше. Ф. Полн. собр. соч. Т. 9.М., 1990.
- Осипов. Г. В. и д.р. Перестройка и радикальные реформы: десять лет спустя. Социально-политический журнал 1996 №1
- Панарин. А. С. Политические системы современности. Политология. М., 1997
- Подорога. В. А. Власть И Познание. Власть. Очерки Современной Философии Запада. М.Наука.1989.
- Политология. Учебное пособие для Высших Учебных Заведений. Под ред., Г. В. Полуниной. М., “Акалис” 1996.
- Пугачев В. П., Соловьев А. И. Введение в политологию. М., 1995.
- Пушкарева Г. В. Власть как социальный институт. Социально-политический журнал. 1995 №2
- Радугин. А. А. Политология. М., Центр 1996
- Силин. А. Философия и психология власти. Свободная Мысль 1995 №12
- Соловьёв. В. С. Соч. В 2 Т., Т.
- Сорокин П.А. Социальная и культурная мобильность. Сорокин П. Человек, цивилизация, общество. Пол ред. А.Ю. Согомонова. М., 1992.
- Токвиль. А. Демократия В Америке. М., 1992.
- Философия власти. Под ред., В. В. Ильина. Изд., МГУ 1993
- Холмс. С. Чему нас учит Россия. Слабое государство угроза - свободе. Открытая политика. 1997 №11
- Шабо Ж.-Л.. Государственная Власть: Конституционные пределы и порядок осуществления. Полис.1993 №3.
Шаран . П. Сравнительная Политология; Ч.1., М.,1992.
| |
