Реферат Эпоха возрождения в Европе и России
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2015-10-28Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
от 25%
договор
ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ В ЕВРОПЕ
И В РОССИИ
Возрождение предстает перед нами не столько как эпоха, сколько как конкретно- исторические процессы во всей сложности своих проявлений и взаимоотношений.
Италия –родина классического возрождения. В Италии эпоха Возрождения началась в XIV-XV веках, а в масштабе Европы-в XVI веке. Проявилось это явление в ломке феодальных отношений и зарождении капиталистических, в усилении роли буржуазных прослоек общества и буржуазной идеологии и с этим связанных развитии национальных языков, критике церкви и перестройке религиозных учений.
Явлению Возрождения присуще использование античных традиций, античной эрудиции, античных языков. Использование античных истоков гуманистами, деятелями Возрождения приводило к усилению светской линии в культуре. Возрождение смогло превратить античность в источник новой культуры.
Возрождение предшествует реформациям и вытесняется ими, хотя именно гуманизм расчистил дорогу реформаторам и дал идейное и культурное «оснащение», без которого была бы невозможна их деятельность. Реформационными течениями были усвоены, переработаны и использованы навыки исторического мышления Возрождения, состоявшие в умении противопоставить древние традиции современным, сознательно обращаться за «поддержкой» к далекому прошлому. Возрождение связано со стремлением повысить значение, восстановить искаженные древние ценности. Идея «возврата» связана с решительным отрицанием многих существующих традиций; борьба с основными тенденциями предшествующих эпох знаменует само начало Возрождения. Ренессанс, будучи в целом светским движением, осуществился тем не менее в рамках христианско-католических принципов, не порывая с ними, хотя во многом подрывая их изнутри. Возрождение «реформировало» традиции средневековой культуры и морали.
В своей борьбе за светскую человеческую культуру, проникнутую разумом, гуманисты вдохновлялись светом античной мудрости. В целом проблема гуманизма неотрывна от всего процесса Возрождения, если рассматривать гуманизм как передовую идеологию эпохи Возрождения, которая утвердила право на самостоятельное существование и развитие светской культуры, хотя гуманистическая мысль на только в Англии, но и в Италии формировалась в христианско-языческой оболочке. Гуманизм привел к тому, что взгляды на место и роль человека в мире радикально разошлись с традиционными феодально-католическими воззрениями и человек стал в центре внимания.
Суверенность человеческого разума – только одна из сторон гуманистического мировоззрения. Его краеугольным камнем было убеждение в исключительных достоинствах человека как природного существа, в неисчерпаемом богатстве его физических и нравственных сил, его творческих возможностей, в его принципиальной склонности к добру. Естественно, что гуманистам был ненавистен аскетизм, составляющий стержень религиозной морали, что ренессансный гуманизм игнорировал коренные христианские догматы о первородном грехе, искуплении и благодати: человек может достигнуть совершенства не в силу искупления и особой божественной милости, а собственным разумом и волей, направленной на максимальное раскрытие его естественных способностей.
Гуманистическое убеждение в способности человеческой воли противостоять внешним силам судьбы освобождало человека от страха, убеждение в естественности наслаждения и радости развенчивало мнимую святость страдания.
Гуманизм сложился не до и даже не столько во время открытой антифеодальной борьбы, а главным образом после ее победы в наиболее развитых итальянских городах. Борьба с феодальными силами, феодально-церковной и феодально-сословной идеологиями продолжались, и гуманистическая культура Возрождения развертывалась в тесной связи с нею, но в условиях уже утвердившихся раннебуржуазных городских республик, где господство дворянства уже было сброшено, а сословный строй разрушен или основательно подорван и развенчан. Очевидно, это должно было способствовать значительной зрелости и свободе раннебуржуазного сознания в ренессансной Италии, но вместе с тем (или по той же причине) при несомненной социальной активности и освободительной, антифеодальной направленности гуманизма история на поставила перед ним необходимости идейно возглавить открытую борьбу масс, и боевым знаменем социальных сражений он не стал. Широко распространено мнение: гуманизм был адресован только узкому кругу избранных, элите; к тому же он не был идеологией борьбы.
Ренессанс выработал и реализовал совершенно определенный тип соотношения общества и личности. Возрождение было ориентировано на формирование определенного идеала человека, интеллектуально и духовно активного, двигающего культурный прогресс общества. Ренессанс был прежде всего системой, ориентированной на воспитание и приобщение к культуре конкретного индивида и только через него -к «окультуриванию» общества.
Истина гуманизма -всесторонне развитый человек, но это слишком неопределенная, многогранная истина. Поэтому ни убивать, не погибать сами за красоту, изящную словесность гуманисты готовы не были.
Нельзя упускать из виду и того, что гуманизму не удалось полностью одолеть теологическое мировоззрение. И вместе с тем ренессансный гуманизм явился первым после тысячелетия средневековья цельным проявлением свободомыслия, первой формой буржуазного просвещения. Именно гуманизм дал исток величайшим идейным, художественным и научным достижениям, далеко пережившим свою эпоху.
Нельзя говорить о Ренессансе, не затронув вопросов искусства.
Понятие позднего Возрождения охватывает сочетание разнородных художественных явлений, включающих в себя консервативные стремления в искусстве, попытки дальнейшего развития ренессансных черт и зарождение новых тенденций, которым предстояло полностью воплотиться в XVII и XVIII веках.
Весьма интересна специфика гуманизма в разных странах, в том числе в Византии, где гуманистическое направление в культуре формировалось как антихристианское мировоззрение.
Вопрос о русском Возрождении –один из самых противоречивых участков разработки проблемы Ренессанса.
Для истории русской культуры проблема Возрождения представляет первостепенный интерес. По охвату литературы, сложности и противоречивости концепций, входящих в состав историографических разработок сюжетов Возрождения на материале российской истории, эта тема безусловно заслуживает специального исследования.
Возможность и даже необходимость ставить проблему Ренессанса в России может определяться генетической близостью, христианской общностью, политическими, экономическими и культурными контактами России и Западной Европы начиная со времени Киевской Руси. Однако если речь не идет ни о частных аналогиях, ни о заимствовании возрожденческих мотивов и элементов или об импорте Ренессанса, то большинство подходов к этой теме объединяется идеей общности этапов, пройденных Россией и Западной Европой, пусть при полном понимании специфичности русской траектории.
Так, Д. В. Сарабьянов. подчеркивая, что Русь в XIV-XV вв переживала «несостоявшийся Ренессанс», пишет: «Это некая параллель Возрождению, но за тем барьером, который их разделяет как культуры разных стадий развития». А. И. Боголюбов отмечает, что вопрос о русском Возрождении полностью не вписывается в классическую схему западноевропейского Ренессанса, но что специфика российского исторического развития способна внести существенные исправления в эту классическую модель. Так или иначе, он убежден, что вторую половину XVI в. можно называть Возрождением: «Правда, это– чисто русское Возрождение, со всеми достоинствами и недостатками государства, неожиданно обнаруженного на Востоке Европы» Д. С. Лихачев, говоря о русском XVI в., высказывает одну весьма важную мысль: «Никогда раньше ни один век не был таким ,,предчувствием" следующего, как шестнадцатый. Это объясняется тем, что потребность в Ренессансе назрела, несмотря на препятствия к его развитию. Устремленность к Ренессансу, появившаяся еще во второй половине XV в., была отличительной чертой XVI в.» При этом автор также говорит о «неудавшемся Возрождении».
Дискуссия между разными авторами о том, когда в России наблюдается ренессанс— после Петра I и завершения средневековья или внутри средних веков — тоже весьма характерна. Равно как по-своему характерна и попытка выстроить концепцию русской литературы, которая проходила бы те же стадии, что и европейская, но не в том порядке и темпе, и несколько иные по содержанию. Ренессанс эти авторы помещают в первую треть XIX в.
Еще раньше была высказана мысль о том, что русская литература XVIII в. «на самом деле является началом русского Ренессанса со всеми признаками, присущими западноевропейскому Ренессансу в многообразных его проявлениях от XIV до XVI в.», и длящегося от времен Кантемира до пушкинской эпохи включительно. О «несостоявшемся русском Ренессансе» XV—XVI вв., о том, что он был трагически оборван, но что петровская эпоха «исполнила обязанности» Ренессанса, хотя и не в присущих ему формах, используя послевозрожденческий европейский опыт, говорили еще в начале нашего века.
Обращает на себя внимание и терминология, часто применяемая в трактовке вопроса о Возрождении на почве российской истории. Ренессанс «неудавшийся», «несостоявшийся», «замедленный», «скрытый», «растекшийся» — такой Ренессанс, в какие бы периоды ни помещать его наличие или отсутствие, все-таки довольно парадоксален. Некоторые довольно чуткие исследователи, имея в поле зрения классическую модель европейского Возрождения, не находят в России Возрождения «как такового», но зато ясно видят или место, куда его можно было бы поместить, или содержание ренессансной роли, сыгранной, правда, другими эпохами, или некий расплывчатый образ, неотделимый от нескольких веков нашей истории. И даже если Ренессанс не состоялся, то потребность в нем, во всяком случае у ряда авторов, действительно не вызывает сомнений.
Все это заставляет задуматься над некоторыми вопросами истолкования русской культуры. Приведенные выше и многие другие исследовательские позиции по отношению к проблеме Возрождения видят специфику российского духовного развития в том, что, проходя в принципе одинаковые с Европой стадии, русская культура прошла все же не все из них, делала это в иных темпах и ритмах, в иных условиях, а потому и с разнящимися от Западной Европы содержанием и наполнением этих стадий, но все же стадий однотипных и проходимых примерно в одинаковой последовательности. По отношению к России такие этапы как бы изначально заданы европейской моделью. Потому обязательно должна быть «ренессансная стадия», пусть русская культура ее и миновала. Потому же оказывается, что в непростой композиции нашей истории место за Ренессансом как бы забронировано, хотя и оказалось незанятым, поскольку Ренессанс «не пришел». Только в таком контексте возможно само понятие о «несостоявшемся», а потому и «растекшемся», «скрытом» Возрождении. Отсюда же парадоксы Предвозрождения без Возрождения, элементов и черт Ренессанса без самого Ренессанса, ренессансных культурных функций, выполненных в России барокко.
Получается, что расписание составлено по европейскому образцу, но идут не те составы и вовсе не по тому графику. Грузы, хоть и не запланированные, однако перевозятся, но с опозданием и не в той последовательности. В этом же состоит и суть ренессансного вопроса. Или запланированный всемирной историей Ренессанс в России не состоялся по причинам наших спонтанных отклонений от эталонных параметров развития, или он «не предусматривался», и Россия не знала Возрождения по каким-то глубинным внутренним причинам, по неотъемлемости собственных исторических особенностей.
Пришло время еще раз, заново, во всеоружии современных исторических, философских, культурологических и типологических представлений обдумать иные возможности истолкования истории русской культуры, чем просто осмысление ее сквозь призму категорий, выработанных на европейском материале. Такие традиции в отечественной историографии и теории культуры давно имеются.
Суть проблемы не в противопоставлении России и Европы (Запада), а в других подходах. Один из них – метод историко-типологических сопоставлений русской и западной истории, выявляющий специфику их обеих по отношению друг к другу. Исследовательница О. Державина отмечает, что историю русской литературы лучше строить «вне зависимости от стилей, характерных для развития западноевропейской литературы и искусства, а проследив сперва ее собственное, последовательное и оригинальное развитие, так сказать «изнутри», лишь потом соотнести ее особенности с явлениями и стилями других народов, указывая как общие, так и индивидуальные особенности, для того чтобы в итоге найти подлинное место великой русской литературы среди литератур мира». Именно среди литератур (культур) мира, а не только в сопоставлении с Европой (Западом). В этом, может быть, – важнейшая сторона указанного подхода. При такого рода понимании проблемы не только русская культура, но и культуры европейских народов должны быть заново осмыслены в огромном пространстве мировой культуры. Тогда только по-настоящему будут поняты общие и индивидуальные черты отечественного духовного культурного развития.
Пока же европейская модель в любом варианте – сильном или ослабленном – служит основой для логики исторического рассмотрения русской культуры. До тех пор, пока проблему заимствований, влияний и контактов не будут четко отличать от интерпретации действия формировавшихся (хотя видоизменявшихся) механизмов отечественного развития, до тех пор вопрос о наличии или отсутствии российского Ренессанса в различных его модификациях будет актуальным для нашей историографии.
Россия оказалась очень важна как страна с великой культурной традицией, но не имевшая остро переживаемой и осознаваемой связи ни с одной из древних цивилизаций.
Интересной особенностью историографии российского Ренессанса, как уже отмечалось, является то, что она слагается из ряда взаимоисключающих концепций, авторы которых вступают в полемику друг с другом и в дискуссию не только с отрицателями Ренессанса или Предвозрождения в России но и с теми, которые подвергают их критике с позиций полного или частичного признания Возрождения, но при этом иного хронологического или содержательного его истолкования.
Если сама постановка вопроса о Ренессансе в ряде восточных стран является искусственной, то у исследователей российской истории этот вопрос не надуман и в высшей степени насущен. Свидетельство тому все большее и большее введение в историю русской культуры понятия «Ренессанс» кик его существенной координаты.
Нельзя сказать, что историографически это так уж неожиданно. Историки разных сфер культуры уже с начала XX в., если не ранее, начали примерять это понятие к материалу отечественной культуры. Но делали они это по большей части без далеко идущих целей и намерений. Ренессанс был для них роскошным термином, синонимом расцветных явлений, метафорой культурных достижений и духовных взлетов, престижной аналогией, выражавшей не худшее, чем у Европы, качество духовного развития России. При этом акцентировались византийские и итальянские влияния на фоне в значительной мере общего фонда духовных и культурно-эстетических традиций.
Сейчас Ренессанс стал концепцией, точнее, семейством концепций, руководящей идеей многих обобщающих интерпретаций российской культурной истории от конца XIV до первой половины XIX в. и даже далее.
Никтоиз авторов, конечно, не утверждает, что Возрождение имело в России именно эти временные пределы. Ничего подобного 800-летнему китайскому Возрождениюили 500-летнему персо-таджикскому Ренессансу в российской историини один исследователь не нашел. Речь идет о разных концепциях одного и того же русского Ренессанса, которые применительно к отечественной истории, если их сложить, имеют 500-летний общий стаж.
Хронология масштабна, но и Россия велика. Поэтому какой-то одной целостной концепции Возрождения для нее оказалось недостаточно. Здесь самое время по-иному, чем раньше, взглянуть на тему «Ренессанс в России» и сказать об особых странностях, даже парадоксах историографии вопроса.
Если в отдельно взятых восточных странах Ренессанс трактуется как эпоха, некое общее направление, то в России это не так. У нас несколько по реальному историческому содержанию разных ренессансов. Но даже внутри одной концепции содержится ряд трудносовместимых и уж, конечно, непривычных положений: Возрождение без собственной античности (да и чужой тоже); Пред-возрождение без Возрождения; Возрождение, которое «не произошло», тем не менее «как-то» было, было «скрытым»; функции несостоявшегося, но обязательного Ренессанса выполнила другая эпоха и другая типологически культурная система—барокко в XVII в.; наконец, в России не было настоящего Возрождения, но были его элементы, черты в XVI в.
Итальянские гуманисты (столь часто привлекаемые для примеров) прежде всего пытались автономизировать сферу светской культуры и реальной жизни и не занимались ни реформацией религии, ни обрядотворчеством. Их социальные идеи вовсе не противостояли основам общества и государств, в которых они жили, а были направлены на совершенствование социальной жизни через облагораживание людей, усовершенствование личности посредством собственной социально полезной деятельности и самовозделывания античной классикой. У гуманистов совершенно иная система идей и ценностей, чем у русских мыслителей и писателей XVI в., они по-разному прочитывают христианскую традицию, во многих источниках общую для них, но к этому времени обладают и совершенно разными традициями прочтения даже общей части их культурных фондов. Не спасут подобного рода прямые ассоциации с северными гуманистами, с их большим, чем у итальянских, реформационным запалом и вниманием к переустройству окружающих институтов. Все они в отличие от российских писателей прошли греко-римскую классическую школу и видели цели и способы переустройства общества, церкви, культуры на совершенно иных путях, чем современные им европейские, а тем более русские реформаторы. При этом крупнейшие из них не приняли Реформацию (Эразм, Мор, Рейхлин), оставшись католиками, как раз по причинам, которые и позволяют считать их гуманистами. Реформация Лютера, по их мнению, исказила, примитивизировала, вульгаризировала те индивидуальные пути духовного самоусовершенствования, которые вели к истинной переделке мира и «обожению» людей в соответствии с высшими духовными прообразами.
Иными словами, подобные туманно обобщенные прямые аналогии, не основанные на понимании меры и статуса общего и различного у русских мыслителей-радикалов и европейских гуманистов, не строящиеся на внимательном сопоставлении их взглядов, не учитывающие разницу традиций и культурной среды, конечно же, не должны интерпретировать найденные сходства как элементы Возрождения.
Последним шансом для сохранения конструкции могла бы явиться возможность непосредственно ощутить элементы Возрождения, т. е. счесть элементами Ренессанса какие-либо пусть редкие, пусть уникальные произведения. созданные отечественной культурой. Но, никто не способен подвести нас к иконе или фреске, дать нам в руки книгу или рукопись или показать произведение зодчества и сказать примерно следующее: «Вот, пусть единственное, но зато истинно ренессансное отечественное произведение. Оно — элемент Ренессанса в русской культуре». Но в том-то и дело, что элементами Возрождения являются отдельные черты, некиеидеи, разные грани разных образов отдельных произведений, т. е. всегда умозрительные конструкции, не поддающиеся ренессансному опознанию. Поэтому никогда не указывают: «вот ренессансное создание», и почти всегда объясняют: «то и то ренессансно в этом создании, в этом произведении, в этих взглядах».
Вот и получается, что Возрождение — это дух, витающий над русской историей; дух, в XIV—XV вв. еще не возникший, но предощущаемый, «тайно явленный», в XVI в. воплотившийся в неуловимых чертах и элементах; в XVII в. производящий действие в своем трудноузнаваемом барочном инобытии; в XVIII в. мощно поддержанный западными дуновениями, несущими фрагменты классических и ренессансных образов, вид эха, реальных отзвуков; и, наконец, в первой половине XIX в. окончательно трансформирующийся в гармоническую стройность пушкинских стихов и живописную сочность прозы раннего Гоголя. Получив конкретную форму, этот дух заканчивает существование.
За всем этим стоит очень серьезная интеллектуальная и историографическая потребность дать истории русской культуры «свое лицо», которое было бы сопоставимо с европейским лицом, но при этом и не чуждо смотрелось бы в европейском семействе, не теряя национальной индивидуальности и специфичности. И Ренессанс, это осевое время европейской истории, вокруг которого сплелось и переплелось прошлое, будущее и настоящее культуры, Ренессанс, который в России как бы был и как бы не был, теперь призван для того, чтобы придать этому в общем очень своеобразному лицу выражение сопоставимой неповторимости по отношению к Европе.
Если, по мнению Д. А. Лихачева, на Руси действительно оказалось возможным Предвозрождение без последующего Возрождения, то это значит, что культурно-политическое развитие России было начиная со второй половины XV в. и далее в XVI в. решительно искажено при этом через мощное воздействие каких-то особых факторов. Но в качестве причин несостоявшегося Возрождения, пресечения ренессансных тенденций ученый указывает, за исключением падения Византии, по преимуществу внутренние причины: подавление гуманистически настроенных ересей, ликвидацию независимости городов-республик Пскова и Новгорода, гипертрофированное и обуздывающее влияние на культуру институтов государственной власти – сверхцентрализация, в том числе и в идеологической сфере. Но все это совершенно недостаточное объяснение для концепции утверждающей Предвозрождение без Возрождения. А в чем, собственно, Россия сбилась с своего так блестяще начатого ренессансного пути; в чем культурно-государственные тенденции конца XV–XVI в. не были закономерным продолжением таких же тенденций эпохи Предвозрождения; почему все указанные причины пресечения Возрождения не являются по-своему органичными и законными следствиями предыдущего периода: такой жесткий стиль собирания Московского государства разве не ведет к такому же устроению Великого княжества Московского; разве культурные, институциональные, идейные традиции эпохи борьбы за независимость не получили вполне естественного претворения, развития и видоизменения в стадии установившейся государственности? Без объяснения этих вопросов парадокс Предвозрождения без Возрождения в его конкретно-исторической и логической сути так и останется парадоксом.
Представляется, что мало способна помочь обоснованию концепции Предвозрождения без Возрождения и разработанная Лихачевым мысль о том, что «Проторенессанс» и «Предвозрождение» не одно и то же, а достаточно разные явления. Первый якобы – типологически близкое преддверие Ренессанса, несущее в себе его ранние, зарождающиеся черты, которые впоследствии получат развитие (Италия); второе – просто хронологическое предшествие Возрождения, типологически средневековое и аналогичное рецидиву готики в Италии. Последний феномен, по мнению Лихачева, как раз и имел место в России.
Дело в том, что, не будучи ни Ренессансом, ни Проторенессансом, так называемое русское Предвозрождение ни по культурному содержанию, ни по функции, ни по дальнему историческому воздействию ничем ренессансным или реально предвозрожденческим не обладает. И поскольку за ним Возрождения не последовало, то этот термин и стоящая за ним ренессансность понятий (на самом деле кажущаяся) представляются лишенными смысла. Ведь крыльцо тогда крыльцо, когда оно ведет в сени, а затем в комнаты. Следует искать другой термин и, как думается, создавать типологически иную концепцию этого периода.
Если Дмитриев использует эту идею несколько формально, то у Прохорова вопрос о Предвозрождении получает достаточно определенное переосмысление в сравнении с Лихачевым. Исследователь склонен считать его прежде всего православным возрождением: «Церковное православное возрождение XIV— XV вв. можно считать Предвозрождением на Руси, потому что русская культура Нового времени, прежде всего литература, своими лучшими качествами, своей человечностью обязана ему в не меньшей мере, чем западноевропейскому Предвозрождению и Возрождению. В XVIII—XIX вв. Россия стала наследницей двух взаимодополняюще-взаимоисключающих традиций». Стремление Прохорова сохранить сам термин по-своему понятно, но не менее очевидно и то, что «церковное православное возрождение» вряд ли «можно считать Предвозрождением» в том смысле, который вкладывал в это понятие Лихачев. Прохоров, конечно же прав, считая. что исихастское влияние было одним из решающих стимулов формирования национальных духовных и культурных традиций наряду с более поздней и в конечном счете переработанной европейской. Но в какой мере, основываясь на этом правильном тезисе, можно счесть, что Предвозрождение – это прежде всего церковно-православное возрождение, и не выбрать что-либо одно, представляется непонятным. Тем более что за Предвозрождением последовало средневековье. Иными словами, за одним периодом средневековья последовал другой период средневековья, и термин «Предвозрождение» здесь, скорее всего, дань сложившейся традиции. Интерпретация этой эпохи Пpoхоровым как возрождение православия с учетом того, что возрождение берется им не как термин, а как слово более принципиально, последовательно и с указанными оговорками более, чем любые терминологические рефлексы Ренессанса, да еще носящие характер исторической неизбежности, соответствует характеру и направленности духовного всплеска, пережитого Россией.
Общность Предвозраждения и Ренессанса – это общность христианских источников, образов, символов и идей, находящихся в исходном пункте духовного развития византийско-русской и западноевропейской культурных общностей. Но это исходное единство (и единство вовсе не только для России, получившей христианство в православном варианте из византийских рук), было по-разному преобразовано на разошедшихся историко-культурных путях развития этих общностей. Западный путь дал в своем развитии Ренессанс как культурную эпоху с яркими типологическими характеристиками. Этот Ренессанс оказался новым, своеобразным и во многом духовно раскованным прочтением, повторным синтезом античной и христианско-католической традиций в главном — во всей совокупности наследия. О чем-либо аналогичном в России говорить не приходится. И если бы не отсутствие на Руси конца XIV– первой половины XV в. «русской идеи», то взлет ее культуры, усилия по духовной и политической консолидации общества, стремление освободиться от зависимости, возрастание интереса к домонгольской старине – все это можно было бы счесть первым в Восточной Европе и очень ранним по времени проявлением тенденций национального возрождения. Национальное возрождение в России XIV–XV вв. вставало бы и один типологический ряд с соответствующими более поздними эпохами и движениями в культуре славянского и восточнохристианского мира (XVIII—XIX вв.), которые были связаны с борьбой против инонационального угнетения и получили наименование «национальных возрождений». Однако несмотря на соблазн именно так интерпретировать в России период так называемого Предвозрождения, нельзя быть полностью уверенным в справедливости предложенной характеристики. Но еще в большей степени можно усомниться в истолковании культуры XIV–XV вв. как русского Возрождения на том основании, что за отсутствием возможности прямо обратиться к собственной античности Россия начинает возрождать национальные традиции своей домонгольской культуры. Но, как справедливо подчеркивает Лихачев, период домонгольского расцвета русской культуры в деле созидания истинного Возрождения не может заменить настоящей греко-римской античности. Да и интервал между XIII и началом XV в. на Руси не столь выражен, чтобы обращение к столь недавним традициям могло решительно переустроить культуру. Конечно же, решающими оказались византийские и южнославянские влияния.
В одних случаях эллинская классика как бы интуитивно прозревается и добывается в концентрированном виде в произведениях такого гения, как Андрей Рублев. В других работах, чтобы указать на общий источник с культурой Запада, пишется о том, что при всей ограниченности знакомства русского общества с памятниками античной мысли «кое-что было известно», что позволяло русским людям сознательно находить отложения античной мысли.
Не менее характерны и обратные стремления – снизить культуроформирующую европейское Возрождение роль античного наследия, с тем чтобы параллели с Россией, где значимость греко-римской классики не шла ни в какое сравнение с влиянием средневековой культуры, стали более убедительными. Я. С. Лурье противопоставляет роль восстановления древности в европейской культуре XV–XVI вв. значимости таких факторов, как развитие городов, светские тенденции и прежде всего роль народного творчества, массовой литературы на национальных языках». Именно параллели с северными странами, с северным Возрождением, позволили ему сделать вывод: «В России не было эпохи Возрождения, как на Западе, но обнаруживались возрожденческие явления, растянувшиеся на весь XVII и XVIII век – своего рода «заторможенный Ренессанс». Но эти явления менее всего связаны с воздействием античной классики.
Как считает Лурье: «Роль фольклора в формировании общеевропейской ренессансной культуры — едва ли не более значительная, чем роль античного наследия (имевшего определяющее значение лишь для итальянского Возрождения), — не раз уже отмечалась исследователями. Столь же характерны для западного Ренессанса связь культуры с городской жизнью, с ценностью человеческой личности вне ее принадлежности к определенной корпорации. Ни один из этих признаков не специфичен для Ренессанса, а первая характеристика просто неверна.
Интересно, как в нивелировании роли античности для европейского Возрождения Лурье смыкается с очень непохожим на него ученым В. В. Кожиновым. Его концепция русского Ренессанса в отличие от Лурье, никогда не утверждавшего ничего более, чем черты и элементы Возрождения на Руси, обладает подчеркнутой наступательностью, в которой заметно доведение до логического предела особенностей других работ, утверждающих ренессансные категории на материале истории русской культуры. Кожинов ставит вопрос именно в связи с античностью как камнем преткновения для российского Возрождения: «В самом деле: мы стоим перед необходимостью либо признать, что Возрождение как таковое было только лишь в Италии (некоторые авторы придерживаются именно такой точки зрения), либо разграничить два глубоко специфических типа Возрождения. Совершенно ясно, скажем, что ко Франции, Испании, Англии — как и в России — не было «возрождения» в собственном, прямом смысле слова, ибо и они не знали в своей истории «античности как определенной культурной стадии» (они были всего лишь римскими колониями) и впоследствии усваивали античные культурные ценности также через «посредницу» — Италию». Уже здесь Россия приравнивается к Франции, Испании, Англии в части незнания античности. Отделенные от Италии другие европейские страны (из них две средиземноморские) ставятся в один ряд с Россией. Это дает Кожинову возможность определить суть ренессансных процессов для всех сразу: «Социально-историческая основа эпохи Возрождения (исключая Италию), т. е. эпохи перехода от средневековья к Новому времени, — это именно формирование наций под эгидой абсолютистской государственности».
Но как быть с освобождением личности, с ренессансным индивидуализмом, с свободой самопроявления индивида? По мнению автора, это романтические представления о Ренессансе. Проблема решается легко. «Словом, — пишет Кожинов, — становление нации и становление личности это не два процесса, но две стороны единого процесса, который и составляет суть эпохи Возрождения, создавшей национальную литературу и культуру в целом». Но становление нации для Кожинова есть прежде всего становление абсолютистской формы национальной государственности. Обоснование этого тезиса также не представило труда: «В Западной Европе XVI в., по определению Маркса, «абсолютная монархия выступает как цивилизирующий центр, как объединяющее начало общества», — и это не только вдохновляло деятелей Возрождения, но и порождало в них имеющую историческое оправдание иллюзию тождества интересов абсолютистского государства и нации». Поскольку государственность и нация поставлены автором в центре ренессансных процессов, то вполне естественно, что подобная политическая дискретность определяет культурную раздробленность — Возрождение как общеевропейское явление Кожиновым не предусмотрено. Он отмечает: «Между тем совершенно ясно, например, что явления ренессансной литературы (и культуры в целом) Франции, Испании и Англии (не говоря уже об Италии) далеки неоднозначны и существуют, по сути дела, вполне специфические национальные «ренессансы». Естественно, что с аналогичным явлением мы сталкиваемся и в России. Общая основа разных ренессансов (кроме итальянского) Кожинову ясна. Осталось уточнить хронологию русского Возрождения. Для этого ему необходимо еще раз вступить в спор с воззрениями Лихачева. «Но для меня, — пишет Кожинов, — совершенно ясно, что слово «возрождение» употребляется по отношению к этим явлениям совсем в ином смысле, чем к «настоящему» (по определению Д. С. Лихачева) Возрождению, ибо эти явления имеют чисто средневековый характер, как и русская культура XIV—XVI вв. Речь идет о периодах расцвета именно средневековой культуры, которая дала свои высочайшие ценности. В XIV— XVII вв. русская литература не решила и не могла решить задачи Ренессанса. Она решаетих в конце XVII—первой трети XIX в. Необходимо твердо установить это, а затем уже заняться исследованием глубокого национального своеобразия, воплотившегося в художественном решении великих задач эпохи Возрождения в России».
Жертвуя значимостью возрождения античности в формируемых ими особенностях европейского ренессансного движения то в пользу народно-демократических и фольклорно-массовых тенденций (Лурье), то акцентируя линию национально-государственного строительства (Кожинов), оба автора разбивают региональное единство европейского Возрождения в поисках близких России прецедентов. И оба они в этом неправы.
Во-первых, в Европе были не отдельные национальные ренессансы, а национальные варианты общего возрожденчески-гуманистического движения с эпицентром и концентрацией проблематики в Италии. Ренессанс связан не с тем, что разделяло католическую Европу как культурный регион, а с тем, что ее соединяло. Во-вторых, хотя этот вопрос и требует уточнения, Россия и в особенности со времени монголо-татарского ига принадлежала к иному культурному миру, чем католический Запад; русские и итальянцы, например, обладали иной мерой культурного единства и взаимопонимания, чем итальянцы и фламандцы или англичане. Никакие западноевропейские варианты Возрождения не могут служить аналогиями для тон или иной формы русского Ренессанса.
Кожиновская же трактовка теснейшей спаянности и единства ренессансной формы личности и абсолютистской национально-государственной идеи вообще курьезна и основана на целом ряде исторических несоответствий. Совпадает не европейский Ренессанс и становление национальной государственности, а кризис и закат Возрождения. Во всяком случае, иллюзии ренессансного гуманизма отчетливо противостоят и попросту мало совместимы с нарождающейся (а тем более сформировавшейся) «иллюзией тождества интересов абсолютистского государства». Если можно спорить о параллелях между характером расцвета русской культуры первой трети XIX в. и эпохой европейского гуманизма, то такое историко-политическое и идеологическое обоснование русского Возрождения должно быть отвергнуто, если, конечно, придерживаться сколько-нибудь определенных критериев ренессансности.
Там, где другие исследователи говорили о противоречии ренессансных тенденций в России с мощью и авторитарностью государственной власти, Кожинов решил просто подверстать их друг к другу, создав совершенно антиренессансный тип соотношения порядка и свободы. Он создал схему развития русской литературы и культуры, также похожую с европейской, но только сдвинутую во времени и другую по протяженности и интенсивности периодов.
Впрочем, такого рода парадоксы типичны. Для того чтобы прочувствовать специфику России, необходимо в не меньшей мере прочувствовать специфику Запада, а не примерять их друг к Другу. А сделать и то и другое можно лишь в контексте всемирно-исторического процесса и соответствующих ему критериев сопоставления культур.
Проблема русского Ренессанса по-своему закономерна.
Вопрос о Возрождении в России действительно драматичен, а не только важен, поскольку стоит в одном ряду с такими вопросами, как русский абсолютизм, русский феодализм и русский капитализм, проблемы специфики русского интеллектуального и духовного наследия, короче, особенностей и судеб российской исторической жизни. Стремление заявить в том или ином виде русский Ренессанс — свидетельство непрекращающихся поисков, но пока еще не находок.
Когда говорят о потребности Ренессанса, характерной для русской культуры, следовало бы уточнить: не Ренессанса, но, безусловно, потребности в компенсации отсутствия полноценного фонда традиций, особенно на раннем этапе; в компенсации тех огромных трудностей, которые связаны с прыжком из родоплеменной архаики в цивилизацию; в компенсации тех постоянных стрессовых ситуаций, которые сплошь и рядом определяли состояние российского общества и культуры от времени монголо-татарского ига по сей день (собирание Московского государства, Иван Грозный, Смута, раскол, реформы Петра I, революции, сталинщина).
Эти компенсации вплоть до нынешнего дня не имели ренессансного характера, типологически сходного с европейским. Они всегда давались России с большим напряжением сил и осуществлялись неренессансным способом.
Для культуры, лишенной мощной древности, умение брать чужое (и отдавать свое), во многом созидая и формируя субстрат собственной совершенно оригинальной духовности, оказалось решающим почти на всем протяжении существования. Именно отсутствие собственной национальной античности нужно счесть важнейшим фактором, определившим как невозможность Ренессанса, так и многое в дальнейших судьбах русской культуры.
Все духовные отзвуки эллинства, дошедшие до Древней Руси через византийскую культуру, не более, чем отзвуки, преображенные последующим развитием, сигналы генетически чуждой древности, не имевшей, что важно подчеркнуть, ни влиятельной национальной легенды, ни реальных письменных, культурно запечатленных традиций, к которым по вдохновению легендой можно было бы непосредственно обратиться, чтобыих заново открыть.
Если на Востоке незачем было возрождать древность, то и Древней Руси нечего было возрождать. Достаточного, масштабного культурного фонда национальной древности на Руси не было. Византийское наследие не могло его заменить. «Не свое» возрождать нельзя. Это уже что-то иное и соответственно должно иначе называться. Но с ренессансной проблематикой Древнюю Русь сближает постоянная потребность возмещения недостач и потерь, обретения полноценных основ для дальнейшего культурного развития, тем более актуальная, что после монголо-татарского ига (да и до него) она была остро насущной. Мы здесь, может быть, и сталкиваемся с потребностями Ренессанса, но лишенными почвы, способной его породить как реальное историческое явление, равно как и вызвать к жизни любые разрозненные ренессансные элементы (Ренессанс без ренессанса), о наличии которых в культуре XVI в. часто пишут.
Сознательное присвоение чужого при условии национальной созидательной переработки заимствованного — процесс для любой культуры необычайно плодотворный, обогащающий ее. Но, не имея возможности обратиться к собственной культурной древней традиции и компенсируя эти трудности усвоением «чуждых начал», Россия дала чрезвычайно своеобразный, не менее всемирно значимый, чем Индия и Китай, путь развития. Там, где одни страны варьировали наличное богатство традиций, другие по необходимости их восстанавливали, третьи боролись за их выживание, там Россия, будучи с XV в. сильной и независимой страной со своеобразной идеологией, могла себе позволить «прорубать окна в Европу» по мере надобности, брать по свободной воле нужный ей опыт, творчески его перерабатывать, компенсируя тем самым трудности своего развития и не испытывая особой боязни духовного или политического порабощения в результате такого рода контактов.
Литература:
1. Возрождение: культуры, образование, общественная мысль. Межвузовский сборник научных трудов. Иваново. 1985 г.
2. Культура эпохи Возрождения и Реформация. /Ред. В. И. Рутенбург. Л. Наука. 1981 г.
3. Петров М. Т. Проблема Возрождения в советской науке. Л. Наука. 1987 г.
4. Типология и периодизация культуры Возрождения. М. Наука. 1978 г.