Реферат О семиотических проблемах в культурологии по Ю.Лотману
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2015-10-28Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
Министерство образования РФ
Ульяновский государственный технический университет
Специальность: лингвистика
Дисциплина: семиотика
Р Е Ф Е Р А Т
Тема: Концепция семиосферы Ю.М.Лотмана
Выполнила: Саттарова Л.Р., гр. Лд-51
Проверила: Арзамасцева И.В.
Оценка:
Ульяновск 2004г.
План
Введение………………………………………………………………………..3
1. Штрихи к портрету Юрия Лотмана……………………………………5
2. Концепция семиосферы Ю.Лотмана…………………………………..9
a. Семиотическое пространство…………………………………...9
b. Понятие границы……………………………………………….19
Заключение…………………………………………………………………...21
Список использованной литературы………………………………………..22
Введение
В 60-е годы в лексиконе лингвистов появились два слова, нарушившие спокойное течение науки: «семиотика» (или «семиология») и «структурализм». Центром этой исследовательской парадигмы стал Париж, хотя феномен получил широкое распространение и в Европе, и во многих университетах Северной и Латинской Америки. Интерес к структурному изучению языка привел в свою очередь (в основном под влиянием работ Романа Якобсона) к интересу, который вызывали работы Пражской школы, и одновременно вновь открыл миру русских формалистов, до той поры известных лишь в переложении книги «Russian Formalism» В. Эрлиха. В 1965 году Ц. Тодоров переиздал многие тексты на французском (Todorov T. Théorie de la littérature. Textes des formalistes russes. Paris, 1965 (перевод на итальян. яз.: I formalisti russi: Teoria della letteratura e metodo critico. Torino, 1968), постепенно основные труды Шкловского, Томашевского и Тынянова были переведены и на другие европейские языки. В Италии впервые заговорили об исследованиях в области гуманитарных наук в СССР в связи со статьей «Формализм и неоформализм» (Formalismo e neoformalismo // Questo e altro. 1964. Fasc. 6–7. P. 51–63 (перепеч. в: Letteratura sovietica 1953–63. Roma, 1964. P. 158–159.), которая предваряла собой антологию трудов Иванова, Успенского, Жолковского и Щеглова и рассказывала как о методологии русского неоформализма, так и о значимости структурного и семиотического исследования. С этого момента интерес к русскому авангарду начал приносить плоды и в издательской области. Чрезвычайно важным было исследование под названием «Структурализм и критика», посвященное обзору «формалистских прецедентов» в современных «структурных» и «семиологических» течениях начиная с 30-х годов, в котором значительный упор делался на ход подобных исследований в СССР.
В центре этой новой области исследований — в качестве как связующего звена, так и точки опоры (в частности, благодаря серии «Трудов по знаковым системам») — стояло имя Юрия Михайловича Лотмана, который, попав в зону высокого напряжения между «структурализмом» и «семиологией» и исходя в своих работах из структуралистского подхода к феномену сигнификации и коммуникации (в действительности сохраняя многое от этого метода), все же не был прямо с ним связан. Впервые мощный голос этого ученого раздался с трибуны «Точных методов в советской гуманитарной науке» — статье, появившейся в 1967 году в журнале «Strumenti critici», который и впоследствии публиковал многие труды Лотмана.
Структурализм Лотмана — структурализм особого рода: отправляясь от строгого, «рабочего» определения структуры, через понятия вторичной моделирующей системы (открывающее интерструктурную перспективу) и семиосферы (пространства, в котором реализуется знаковая жизнь человека) он доходит до утверждения значения непредсказуемости в механизме развития систем. В момент кризиса идеологии и критики вообще Лотман в своих последних работах как бы возвращает нам свободу «выходить за пределы», позволяет переосмыслить собственную позицию. Семиотика Лотмана — всеобщая наука о человеке и культуре — приобретает в этом свете отчетливую эсхатологическую перспективу.
Штрихи к портрету Юрия Лотмана
Десять лет назад, к шестидесятилетию Юрия Михайловича Лотмана, таллинское издательство “Ээсти раамлт” выпустило сборник “Finitis duodecim lustris” — “К завершению двенадцати люстров” (пятилетий). В нем были статьи коллег и учеников юбиляра, очень емкий и точный биографический очерк, написанный Б.Ф. Егоровым, и библиография печатных трудов ученого.
Эта книга — драгоценный факт истории нашей духовной жизни. В ней характерно все: и старомодное латинское название, напоминающее о старинных традициях университетской науки, и подчеркнутая интимность юбилейного издания, отпечатанного, на ротапринте тиражом 1500 экземпляров... Ни в Москве, ни в Ленинграде в 1982 году издать ее было бы невозможно: она демонстративно, вызывающе нарушала официальную иерархию.
У юбиляра не было ни чина, ни даже академического звания. У него было имя. Имя, подписанное под сотнями печатных работ. Цену имени знали коллеги, ученики — и читатели. Оно пользовалось совершенно исключительной популярностью в интеллектуальной среде уже начиная с 1960-х годов, и это объяснялось не только — и, может быть, даже не столько — индивидуальным талантом или умением обращаться к широкой аудитории, сколько состоянием общества, которое переживало в те годы волну особого интереса к теории, философии культуры, социологии. Работы Лотмана отвечали общественным потребностям. Они редко отличались от тех имитаций теоретического мышления, которые предлагала обществу, с одной стороны, официальная идеология, с другой — массовое культурное сознание. Они восстанавливали подлинную иерархию научных и культурных ценностей и противостояли иерархии суррогатов. В них утверждал себя дух свободного научного мышления.
Такая свобода не достигается легко — ее нужно завоевывать, и путь Лотмана вовсе не был усеян розами. Четыре года войны на передовой, затем Ленинградский университет, почти обескровленный идеологическими кампаниями; начало научной деятельности в обстановке жестоких запретов и жестких императивов — в особенности для тех, кто, подобно Ю.М. Лотману, занялся Радищевым и русским Просвещением... Начинающий ученый, как и абсолютное большинство его учителей; не мог быть полностью свободен от господствовавших научных стереотипов, но он, как и его научный руководитель Н. И. Мордовченко, был полностью свободен от конъюнктуры. Его работы конца 1940—1950-х годов не потеряли своего значения, в то время как труды более маститых авторов, созданные в эти годы, устарели безнадежно,
Спустя несколько десятилетий ему самому пришлось выдерживать необъявленный “крестовый поход” против структурализма, в котором усматривали не научное направление, а идеологическую крамолу и который соответственно изгоняли со страниц центральных изданий, вплоть до изъятия набранных статей.
В это время Ю. М. Лотман — уже профессор Тартуского университета. Он приехал в Эстонию в 1950 году, едва покинув студенческую скамью. Воспитанный в традициях подлинной русской культуры, со свойственным ей уважением к культурам иных народов, он был естественно открыт культуре страны, с которой связал свою научную и личную биографию. Он начинает изучать Эстонию и широко сотрудничает в эстонской печати, Автор этих строк был свидетелем почти символического эпизода “обратной связи”: юноша эстонец, с трудом говоривший по-русски, с захватывающим интересом слушал телевизионную лекцию Ю.М. Лотмана о русской литературе; на минуту оторвавшись от экрана, он сказал с гордостью: “Это самый лучший наш профессор”.
Уже с 50-х годов Тартуский университет начал превращаться в один из наиболее авторитетных славистических центров страны, а в следующее десятилетие и позднее, когда в нем развернулись теоретические работы, прежде всего в области семиотики, приобрел мировую репутацию. В Тарту тянулись крупные ученые и многообещающие молодые силы. Почерк “тартуской школы” отличался от всех иных сочетанием теоретического мышления и скрупулезного изучения эмпирического материала, Во всем этом была неоценимая заслуга Лотмана и его коллег, единомышленников и учеников. Имена их ныне широко известны, но здесь нельзя не вспомнить одно — имя безвременно ушедшей 3.Г. Минц, спутника и постоянного помощника Ю.М. Лотмана во всех его начинаниях.
Его собственная работа была как бы камертоном всей этой деятельности. Расширялся не только тематический диапазон его исследований: в напряженных поисках обозначались новые пути, методологические подходы, вырабатывался исследовательский инструментарий. Не оставляя исторических и историко-литературных исследований в традиционном жанре, Ю.М. Лотман обогащает их, меняя углы зрения и направление изучений. Он становится пионером структурно-семиотических исследований, а затем, уже отправляясь от них, переходит к культурологическим студиям. Он открывает новые методы осмыслений литературного и культурного поведения личности; он изучает быт и биографию. Биография предстает ему как факт культурного творчества, — и автор “Структуры художественного текста” и “Семиотики кино” пишет популярную биографию Пушкина и комментарий к “Евгению Онегину”, принадлежащие к лучшим достижениям современного пушкиноведения. В последней же по времени написанной им биографии “Сотворение Карамзина” историк-аналитик призвал на помощь художественную интуицию — и великий писатель предстал нашим современникам как личность во всем ее психологическом многообразии.
Ю.М. Лотману принадлежит более 500 оригинальных печатных работ. Но ценность труда ученого, говоря словами Суворова, меряется не числом, а умением. Читая список им опубликованного, поражаешься жанровому и тематическому разнообразию: книги, статьи в популярных журналах, газетные интервью, комментаторские заметки, тезисы выступлений, теоретические разработки, почти герметичные академические статьи на сугубо специальные темы. Статьи о древнерусской литературе, о Льве Толстом и Блоке, Пушкине, Лермонтове, Вяземском, Радищеве, Карамзине... Издания Карамзина — лирики и прозы, поэтов “Беседы любителей русского слова”, Мерзлякова и Войкова...
Создатель всех этих трудов предстает перед нами как бы в двух ипостасях; академического ученого чуть что не кабинетного типа — и человека устной, почти импровизационной культуры, неутомимого и неиссякаемого генератора новых идей, находящегося в процессе непрерывного научного творчества. Оно кажется спонтанным и стихийным, но это не так: в нем есть своя целенаправленность и внутреннее единство, закономерный переход от одной темы и проблемы к другой, ею же и порожденной. В нем есть и выбор: оно направлено на то, что значительно в культурном смысле и обойдено вниманием предшествующей науки. И как говорил Владислав Ходасевич о четырехстопном ямбе: “Ему один закон — свобода. // В его свободе есть закон”. Оно не создает канонов, а преодолевает их, постоянно корректируя и уточняя самого себя. Оно есть процесс самодвижения и самопреодоления, как сама родившая его стихия культуры, которой Юрий Михайлович Лотман возвращает сейчас с лихвой то, что от нее получил.
Концепция семиосферы Ю.Лотмана
Семиотическое пространство
Как правило, рассуждения о семиотическом пространстве строились по общепринятой схеме: в основу брался отдельный изолированный коммуникационный акт, и исследовались возникающие при этом отношения между адресантом и адресатом. При таком подходе полагается, что изучение изолированного факта обнаруживает все новые черты семиозиса, которые можно в дальнейшем экстраполировать на более сложные семиотические процессы. Такой подход удовлетворяет известному третьему правилу "Рассуждения о методе" Декарта: "...придерживаться определенного порядка мышления, начиная с предметов наиболее простых и наиболее легко познаваемых и восходя постепенно к познанию наиболее сложного..."'.
Кроме того, это отвечает научной привычке, ведущей свое начало со времен Просвещения: строить "робинзонаду" - вычленять изолированный объект, придавая ему в дальнейшем значение общей модели.
Однако для того, чтобы такое вычленение было корректным, необходимо, чтобы изолированный факт позволял моделировать все свойства явления, на которое будут экстраполироваться выводы. В данном случае этого сказать нельзя. Устройство, состоящее из адресанта, адресата и связывающего их единственного канала, еще не будет работать. Для этого оно должно быть погружено в семиотическое пространство. Все участники коммуникации должны уже иметь какой-то опыт, иметь навыки семиозиса. Таким образом, семиотический опыт должен парадоксально предшествовать любому семиотическому акту. Если по аналогии с биосферой (В. И. Вернадский) выделить семиосферу, то станет очевидно, что это семиотическое пространство не есть сумма отдельных языков, а представляет собой условие их существования и работы, в определенном отношении, предшествует им и постоянно взаимодействует с ними. В этом отношении язык есть функция, сгусток семиотического пространства, и границы между ними, столь четкие в грамматическом самоописании языка, в семиотической реальности представляются размытыми полными переходных форм. Вне семиосферы нет ни коммуникации, ни языка. Конечно, и одноканальная структура есть реальность. Самодовлеющая одноканальная система - допустимый механизм для передачи предельно простых сигналов и вообще для реализации первой функции, но для задачи генерирования информации она решительно непригодна. Не случайно представить такую систему как искусственно созданную конструкцию можно, но в естественных условиях возникают работающие системы совсем другого типа. Уже то, что дуализм условных и изобразительных знаков (вернее, словности и изобразительности, в разных пропорциях присутствующих в тех или иных знаках) является универсалией человеческой культуры, может рассматриваться как наглядный пример того, что семиотический дуализм - минимальная форма организации работающей семиотической системы.
Бинарность и асимметрия являются обязательными законами построения любой семиотической системы. Бинарность, однако, следует понимать как принцип, который реализуется как множественность, поскольку каждый из вновь образуемых языков в свою очередь подвергается раздроблению на основе бинарности. Во всякую живую культуру "встроен" механизм умножения языков (далее мы увидим, что параллельно работает противонаправленный механизм унификации языков). Так, например, мы постоянно являемся свидетелями количественного роста языков искусства. Особенно это заметно в культуре XX в. и типологически сопоставляемых с нею культурах прошлого. В условиях, когда основная творческая активность перемещается в лагерь аудитории, актуальным становится лозунг: искусство есть все, что мы воспринимаем как искусство. В начале XX столетия кино превратилось из ярмарочного увеселения в высокое искусство. Оно явилось не одно, но в сопровождении целого кортежа традиционных и вновь изобретенных зрелищ. Еще в XIX в. никто не стал бы всерьез рассматривать цирк, ярмарочные зрелища, народные игрушки, вывески, выкрики уличных торговцев как виды искусств. Сделавшись искусством, кинематограф сразу же разделился на кино игровое и документальное, фотографическое и мультипликационное со своей поэтикой каждое. А в настоящее время прибавилась еще оппозиция: кино/телевидение. Правда, одновременно с расширением ассортимента языков искусства происходит и его сужение: определенные искусства практически выбывают из активной обоймы. Так что не следует удивляться, если при более детальном исследовании разнообразие семиотических средств внутри той или иной культуры окажется относительно константной величиной. Но существенно другое: состав языков, входящих в активное культурное поле, постоянно меняется, и еще большим изменениям подлежит аксиологическая оценка и иерархическое место входящих в него элементов.
Одновременно во всем пространстве семиозиса - от социальных, возрастных и прочих жаргонов до моды - также происходит постоянное обновление кодов. Таким образом, любой отдельный язык оказывается погруженным в некоторое семиотическое пространство, и только в силу взаимодействия с этим пространством он способен функционировать. Неразложимым порождающим механизмом - единицей семиозиса - следует считать не отдельный язык, а все присущее данной культуре семиотическое пространство. Это пространство мы и определяем как семиосферу. Подобное наименование оправдано, поскольку, подобно биосфере, являющейся, с одной стороны, совокупностью и органическим единством живого вещества, по определению давшего это понятие академика В. И. Вернадского, а с другой стороны условием продолжения существования жизни, семиосфера - и результат, и условие развития культуры.
В. И. Вернадский писал, что все "сгущения жизни теснейшим образом собою связаны. Одно не может существовать без другого. Эта связь разными живыми пленками и сгущениями и неизменный их характер есть извечная черта механизма земной коры, проявлявшаяся в ней в течение всего геологического времени"'.
С особенной определенностью эта мысль выражена в следующей формуле:
"...биосфера - имеет совершенно определенное строение, определяющее все без исключения в ней происходящее … Человек, как он наблюдается в природе, как и все живые организмы, как всякое живое вещество, есть определенная функция биосферы, в определенном ее пространстве - времени".
Еще в заметках 1892 г. Вернадский указал на интеллектуальную деятельность человека (человечества) как на продолжение космического конфликта жизни с косной материей: "...законообразный характер сознательной работы народной жизни приводил многих к отрицанию влияния личности в истории, хотя, в сущности, мы видим во всей истории постоянную борьбу сознательных (т. е. „не естественных") укладов жизни против бессознательного строя мертвых законов природы, и в этом напряжении сознания вся красота исторических явлений, их оригинальное положение среди остальных природных процессов. Этим напряжением сознания может оцениваться историческая эпоха".
Семиосфера отличается неоднородностью. Заполняющие семиотическое пространство языки различны по своей природе и относятся друг к другу в спектре от полной взаимной переводимости до столь же полной взаимной непереводимости. Неоднородность определяется гетерогенностью и гетерофункциональностью языков. Таким образом, если мы, в порядке мысленного эксперимента, представим себе модель семиотического пространства, все языки которого возникли в один и тот же момент и под влиянием одинаковых импульсов, то все равно перед нами будет не одна кодирующая структура, а некоторое множество связанных, но различных систем. Например, мы строим модель семиотической структуры европейского романтизма, условно отграничивая его хронологические рамки. Даже внутри такого - полностью искусственного пространства мы не получим однородности, поскольку различная мера иконизма неизбежно будет создавать ситуацию условного соответствия, а не взаимнооднозначной семантической переводимости. Конечно, поэт-партизан 1812 г. Денис Давыдов мог сопоставлять тактику партизанской войны с романтической поэзией, когда требовал, чтобы начальником партизанского отряда не назначался "методик с расчетливым разумом и со студеною душою... Сие исполненное поэзии поприще требует романтического воображения, страсти к приключениям и не довольствуется сухою, прозаическою храбростию. - Это строфа Байрона!"
Однако стоит просмотреть его снабженное планами и картами историко-тактическое исследование "Опыт теории партизанского действия", чтобы убедиться, что эта красивая метафора говорит лишь о сближении несопоставимого в контрастном сознании романтика. То, что единство различных языков устанавливается с помощью метафор, лучше всего говорит об их принципиальном различии.
Но ведь надо учитывать и то, что разные языки имеют различные периоды обращения: мода в одежде меняется со скоростью, несравнимой с периодом смены этапов литературного языка, а романтизм в танцах не синхронен романтизму в архитектуре. Таким образом, в то время как в одних участках семиосферы будет переживаться поэтика романтизма, другие могут уже далеко продвинуться в постромантическом направлении. Следовательно, даже эта искусственная модель не даст в строго синхронном срезе гомологической картины. Не случайно, когда пытаются дать синтетическую картину романтизма, характеризующую все виды искусств (а порой еще прибавляя другие области культуры), приходится решительно жертвовать хронологией. То же касается и барокко, и классицизма, и многих других "измов".
Однако если говорить не об искусственных моделях, а о моделировании реального литературного (или шире - культурного) процесса, то придется признать, что - продолжая наш пример - романтизм захватывает лишь определенный участок семиосферы, в которой продолжают существовать разнообразные традиционные структуры, порой восходящие к глубокой архаике. Кроме того, ни один из этапов развития не свободен от столкновения с текстами, извне поступающими со стороны культур, прежде вообще находившихся вне горизонта данной семиосферы. Эти вторжения - иногда отдельные тексты, а иногда целые культурные пласты - оказывают разнообразные возмущающие воздействия на внутренний строй "картины мира" данной культуры. Таким образом, на любом синхронном срезе семиосферы сталкиваются разные языки, разные этапы их развития, некоторые тексты оказываются погруженными в не соответствующие им языки, а дешифрующие их коды могут вовсе отсутствовать. Представим себе в качестве некоторого единого мира, взятого в синхронном срезе, зал музея, где в разных витринах выставлены экспонаты разных эпох, надписи на известных и неизвестных языках, инструкции по дешифровке, составленные методистами пояснительные тексты к выставке, схемы маршрутов экскурсий и правила поведения посетителей. Поместим в этот зал еще экскурсоводов и посетителей и представим себе это все как единый механизм (чем, в определенном отношении, все это и является). Мы получим образ семиосферы. При этом не следует упускать из виду, что все элементы семиосферы находятся не в статическом, а в подвижном, динамическом соотношении, постоянно меняя формулы отношения друг к другу. Особенно это заметно на традиционных моментах, доставшихся из прошлых состояний культуры. Эволюция культуры коренным образом отличается от биологической эволюции, и здесь слово "эволюция" часто служит плохую дезориентирующую службу.
Эволюционное развитие в биологии связано с вымиранием видов, отвергнутых естественным отбором. Живет лишь то, что синхронно исследователю.
Аналогичное в чем-то положение в истории техники, где инструмент, вытесненный из употребления техническим прогрессом, находит убежище лишь в Музее. Он превращается в мертвый экспонат. В истории искусства произведения, относящиеся к ушедшим в далекое прошлое эпохам культуры, продолжают активно участвовать в ее развитии как живые факторы. Произведение искусства может "умирать" и вновь возрождаться, быть устаревшим, сделаться современным или даже профетически указывающим на будущее. Здесь "работает" не последний временной срез, а вся толща текстов культуры. Стереотип истории литературы, построенной по эволюционистскому принципу, создавался под воздействием эволюционных концепций в естественных науках. В результате синхронным состоянием литературы в каком-либо году считается перечень произведений, написанных в этом году. Между тем, если создавать списки того, что читалось в том или ином году, картина, вероятно, была бы иной. И трудно сказать, какой из списков более характеризовал бы синхронное состояние культуры. Так, для Пушкина в 1824-1825 гг. наиболее актуальным писателем был Шекспир, Булгаков переживал Гоголя и Сервантеса как современных ему писателей, актуальность Достоевского ощущается в конце XX в. не меньше, чем в конце XIX. По сути дела все, что содержится в актуальной памяти культуры, прямо или опосредованно включается в ее синхронию.
Структура семиосферы асимметрична. Это выражается в системе направленных токов внутренних переводов, которыми пронизана вся толща семиосферы. Перевод есть основной механизм сознания. Выражение некоторой сущности средствами другого языка - основа выявления природы этой сущности. А поскольку в большинстве случаев разные языки семиосферы семиотически асимметричны, то есть не имеют взаимно однозначных смысловых соответствий, то вся семиосфера в целом может рассматриваться как генератор информации.
Асимметрия проявляется в соотношении: центр семиосферы - ее периферия. Центр семиосферы образуют наиболее развитые и структурно организованные языки. В первую очередь, это - естественный язык данной культуры. Можно сказать, что если ни один язык (в том числе и естественный) не может работать, не будучи погружен в семиосферу, то никакая семиосфера, как отмечал еще Эмиль Бенвенист, не может существовать без естественного языка как организующего стержня. Дело в том, что наряду со структурно организованными языками, в пространстве семиосферы теснятся частные языки, языки, способные обслуживать лишь отдельные функции культуры и языкоподобные полуоформленные образования, которые могут быть носителями семиозиса, если их включат в семиотический контекст. Это можно сравнить с тем, что камень или причудливо изогнутый древесный ствол может функционировать как произведение искусства, если его рассматривать как произведение искусства. Объект приобретает функцию, которую ему приписывают.
Для того чтобы воспринимать всю эту массу конструкций как носителей семиотических значений, надо обладать "презумпцией семиотичности": возможность значимых структур должна быть дана в сознании и в семиотической интуиции коллектива. Эти качества вырабатываются на основе пользования естественным языком. Так, например, зависимость, в ряде случаев, структуры "семьи богов" и других базисных элементов картины мира от грамматического строя языка представляется очевидной.
Во-первых, если в той ядерной структуре, где создавалось данное самоописание, оно действительно представляло идеализацию некоторого реального языка, то на периферии семиосферы идеальная норма противоречила находящейся "под ней" семиотической реальности, а не вытекала из нее. Если в центре семиосферы описание текстов порождало нормы, то на периферии нормы, активно вторгаясь в "неправильную" практику, порождали соответствующие им "правильные" тексты. Во-вторых, целые пласты маргинальных, с точки зрения данной метаструктуры, явлений культуры вообще никак не соотносились с идеализованным ее портретом. Они объявлялись "несуществующими". Начиная с работ культурно-исторической школы, любимым жанром многих исследователей являются статьи под заглавиями "Неизвестный поэт XII века" или "Об еще одном забытом литераторе эпохи Просвещения" и пр. Откуда берется этот неисчерпаемый запас "неизвестных" и "забытых"? Это те, кто в свою эпоху попали в разряд "несуществующих" и игнорировались наукой, пока ее точка зрения совпадала с нормативными воззрениями эпохи. Но точка зрения сдвигается - и вдруг обнаруживаются "неизвестные". Вспоминают, что в год смерти Вольтера "неизвестному философу" Луи Клоду Сен-Мартену уже было 35 лет; что Ретиф де Ла Бретонн написал более 200 томов, которым историки литературы так и не найдут места, называя их автора то "маленьким Руссо", то "Бальзаком XVIII века"; что в эпоху романтизма в России жил Василий Нарежный, написавший около двух с половиной десятков томов романов, "не замеченных" современниками, поскольку в них уже обнаруживались черты реализма.
Таким образом, на метауровне создается картина семиотической унификации, а на уровне описываемой им семиотической "реальности" кипит разнообразие тенденций. Если карта верхнего слоя закрашена в одинаковый ровный цвет, то нижняя пестрит красками и множеством пересекающихся границ. Когда Карл Великий в исходе VIII столетия понес меч и крест саксам, а Владимир Святой через сто лет крестил Киевскую Русь, великие варварские империи Запада и Востока сделались христианскими государствами. Однако их христианство отвечало самохарактеристике и располагалось на политическом и религиозном метауровне, под которым кипели языческие традиции и различные бытовые компромиссы. Иначе и не могло быть при условиях массовых, а порой и насильственных, крещений. Страшная резня, учиненная Карлом над пленными саксами-язычниками под Верденом, вряд ли могла способствовать распространению в среде варваров принципов Нагорной проповеди.
И между тем было бы неправильным полагать, что даже простая перемена самоназвания не оказала влияния на "ниже лежащие" уровни, не способствовала превращению христианизации в евангелизацию, не унифицировала культурное пространство этих государств уже на уровне "реальной семиотики". Таким образом, смысловые токи текут не только по горизонтальным пластам семиосферы, но и действуют по вертикали, образуя сложные диалоги между разными ее пластами.
Однако единство семиотического пространства семиосферы достигается не только метаструктурными построениями, но, даже в значительно большей степени, единством отношения к границе, отделяющей внутреннее пространство семиосферы от внешнего, ее в от вне.
Понятие границы
Внутреннее пространство семиосферы парадоксальным образом одновременно и неравномерно, асимметрично, и едино, однородно. Самоописание этого пространства подразумевает местоимение первого лица. Одним из основных механизмов семиотической индивидуальности является граница. Границу эту можно определить как черту, на которой кончается периодичная форма. Это пространство определяется как "наше", "свое", "культурное", "безопасное", "гармонически организованное" и т. д. Ему противостоит пространство "чужое", "враждебное", "опасное", "хаотическое".
Всякая культура начинается с разбиения мира на внутреннее ("свое") пространство и внешнее ("их").
Граница может отделять живых от мертвых, оседлых кочевых, город от степи, иметь государственный, социальный, национальный, конфессиональный или какой-либо иной характер. Поразительно, как связанные между собой цивилизации находят совпадающие выражения характеристики мира, лежащего по ту сторону границы.
Соотношение среднего веса человека, силы притяжения земли и вертикального положения тела привели к возникновению универсального для всех человеческих культур противопоставления верх/низ с разнообразными содержательными интерпретациями (религиозными, социальными, политическими, моральными и т. д.). Можно сомневаться, что выражение: "он достиг вершин", понятное человеку любой культуры, было бы столь же не нуждающимся в комментарии для мыслящей мухи или человека, выросшего в условиях невесомости.
"Верх", "вершина" не требует объяснений. Выражение: "Qui: ne vole au sommet tombe au plus bas degre"' (Буало. "Сатиры") - так же понятно, как
"La lutte elle-meme vers les sommets suffit a remplir un coeur d'homme. II faut imaginer Sisyphe heureux" (Камю. "Миф о Сизифе"),
Как ни велико временное и пространственное расстояние между Камю и начальником военной экспедиции против язычников на Руси XI в. Янем Вышатичем, но понимание семантики верха и низа у них было одинаковым. Прежде чем казнить языческих волхвов (шаманов), Янь спросил их, где находится их бог, и получил (в изложении монаха-летописца) ответ: "Съдить в безднъ". На что Янь им авторитетно разъяснил: "Какый то богъ, коли съдя в безднъ? То есть бъсъ, а богъ есть на небеси..."
Формула эта полюбилась летописцу, и он почти в тех же словах заставил ее повторить языческого жреца из Чудской земли (эста): "Он же [новгородец] рече: „То каци суть бози ваши, кде живуть?" Онъ же [кудесник] рече: „В без-днахъ. Суть же образом черни, крилата, хвосты имуще; всходять же и подъ небо, слушающе вашихъ боговъ. Ваши бо бози на небеси суть".
Асимметрия человеческого тела явилась антропологической основой его семиотизации, семиотика правого/левого имеет столь же универсальный для всех человеческих культур характер, как и противопоставление верх/низ. Такова же исходная асимметрия мужского/женского, живого/мертвого, то есть подвижного, теплого, дышащего и неподвижного, холодного, не дышащего (рассмотрение холода и смерти как синонимов подтверждается огромным числом текстов в разных культурах, столь же обычно отождествление смерти и окаменения, превращения в камень; ср. многочисленные легенды о происхождении тех или иных гор и скал).
В. И. Вернадский отмечал, что жизнь на Земле протекает в особом, ею же созданном пространственно-временном континууме: "...логически правильно построить новую научную гипотезу, что для живого вещества на планете Земля речь идет не о новой геометрии, не об одной из геометрий Римана, а об особом природном явлении, свойственном пока только живому веществу ...
Заключение
Семиосфера - понятие, разработанное в семиотической культурологии Ю. М. Лотмана. Семиосфера - это семиотическое пространство, по своему объекту, в сущности, равное культуре. Семиосфера - необходимая предпосылка языковой коммуникации.
Устройство, состоящее из отправителя, адресата и канала информации, само по себе еще не будет работать. Для этого оно должно быть погружено в семиотическое пространство. То есть участники коммуникации должны иметь предшествующий семиотический культурный опыт.
Очевидно, что семиотическое пространство не есть сумма отдельных языков, а представляет собой условие их существования и работы, в определенном отношении, предшествует им и постоянно взаимодействует с ними. В этом отношении язык есть функция, сгусток семиотического пространства, и границы между ними, столь четкие в грамматическом самоописании языка, в семиотической реальности представляются размытыми полными переходных форм. Вне семиосферы нет ни коммуникации, ни языка.
Семиосфера обладает определёнными свойствами и законами построения. Бинарность и асимметрия являются обязательными законами построения любой семиотической системы. Семиосфера отличается неоднородностью.
Структура семиосферы асимметрична. Асимметрия проявляется в соотношении: центр семиосферы - ее периферия. Центр семиосферы образуют наиболее развитые и структурно организованные языки. В первую очередь, это - естественный язык данной культуры. Внутреннее пространство семиосферы парадоксальным образом одновременно и неравномерно, асимметрично, и едино, однородно. Одним из основных механизмов семиотической индивидуальности является граница. Границу эту можно определить как черту, на которой кончается периодичная форма.
Список использованной литературы
1. Гаспаров Б. М. Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994.
2. Лотман Ю.М. Избр. статьи. В 3 т.- Т. 1. Таллинн, 1992.- Т.1.
3. Лотман Ю.М. Семиотическое пространство // Лотман Ю.И. Внутри мыслящих миров: Человек. Текст. Семиосфера. История. - М., 1996.
4. Лотман Ю.М. Система с одним языком (Культура и взрыв)// Лотман Ю.М. Семиосфера. - С.-Петербург: "Искусство-СПБ", 2000.
5. Труды по знаковым системам, (Учен. зап. Тартуского ун-та). Тарту, 1965-1983.- Вып. 2-20.
6. Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970.
7. Лотман Ю. М. Семиосфера. - WWW-документ. http://diction.chat.ru/semiosfera.html http://www.uic.nnov.ru/pustyn/lib/lotman.ru.html
8. http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/LOTMAN/LOTMAN_A.HTM
9. Юрий Лотман - человек судьбы. Вахрушев В.//Вопросы литературы N 6, ноябрь-декабрь, 2000
http://www.en.edu.ru/db/journals/article/311/311.htm
10. Труды по знаковым системам
http://www.zone.ee/run/Trudy.htm
СЕМИОТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА
- понятие, сформировавшееся в процессе активизации исследоват. внимания к символич. организации культуры, характеризующее культуру с т. зр. ее знаковости, специфич. характеристик процессов означения и понимания (интерпретации) культурно значимой информации, закрепленной в культурных текстах, а также существования, применения и изменения знаковых систем (языков культуры); в предельно широком смысле С.к. трактуется как “семиосфера” (Лотман) — сфера знаковой деятельности вообще. Междисциплинарный характер понятия С.к., затрагивающего проблематику как семиотики, так и культурологии, отражает, с одной стороны, тенденцию к расширению исследоват. поля семиотики за счет включения специфич. знаковых систем (прежде всего невербальных), используемых в культуре, а с др. — усиление внимания культурологии к семиотич. аспектам культурной деятельности, процессам функционирования знаковых систем в культуре, активизацию применения семиотич. методов к изучению культуры. Особенно сильно последняя тенденция проявилась во франц. структурализме, рассматривавшем культуру как совокупность знаковых систем и текстов, и, под влиянием структурализма, в позднейшей амер. культурной антропологии, акцентировавшей внимание на вербальных и невербальных аспектах знаковой коммуникации в совр. об-вах. Значит, вклад в формирование понятия С.к. был внесен представителями тартуско-московской школы, разрабатывавшими историко-типол. проблемы С.к., а также проблемы типологии С.к. на материале истории рос. культуры.
Не являясь специфич. формой кумуляции или трансляции культурного опыта (поскольку любая кумуляционная или трансляционная процедура предполагает использование знаков), С.к., тем не менее, представляет собой важную эвристич. характеристику как пан-культуры, так и субкультуры, выделенную по любым критериям (этнич., социальной, проф., историко-типологич. и т.д.). С.к. включает в себя весь комплекс знаковых систем (вербальных, жестовых, иконических, образных, формализованных) и культурных текстов, произведенных с их помощью в рамках данной культуры, а также специфич. процессы, реализуемые индивидами и коллективами в процессе знаковой деятельности (генерация и интерпретация культурных текстов, трансляция культурно значимой информации, семиотич. аспекты обыденной коммуникации, социализации и аккультурации), и институциональные формы, регламентирующие осуществление этих процессов. Характеристика С.к. подразумевает рассмотрение языков культуры в соответствии с принципами и нормами, принятыми в семиотике: т.е. комплексный анализ их синтактики (отношений между элементами языка и правил их образования и сочетания), семантики (отношений между знаками и значениями и правил означения и понимания) и прагматики (отношений между языком и пользователем и правил употребления языка). Изучение С.к., осуществляемое как синхронически, так и диахронически, позволяет выявить фундаментальные антропол. характеристики, обеспечивающие кумуляцию и трансляцию культурного опыта, способствует решению проблем соотношения универсального и специфичного, униформного и многообразного в культуре, значительно увеличивает эвристический потенциал применения структурно-функционального и системного анализа в культурологии, а также делает возможным кросскультурный компаративный анализ С.к.
Лит.: Проблема знака и значения. Сб. М., 1969; Труды по знаковым системам. В. 1-25. Тарту, 1964-92; Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994; Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996; Rey-Debove J. Semiotique. P., 1979; Jameson F. The Political Unconscious: Narrative as a Socialy Symbolic Act. L, 1981; Postmodernism. An Intern. Anthology. Seoul, 1991.
