Судоустройство и судопроизводство России в 1696–1710 гг. Ратуша как орган правосудия
По реконструированному Н.Б. Голиковой именному указу 1696 г., трансформированный годом ранее из Преображенской потешной избы Преображенский приказ заполучил исключительное право суда по государственным преступлениям. Отныне, независимо ни от территории, ни от служебного или социального статуса обвиняемого, все уголовные дела такого рода (дела по «слову и делу») подлежали направлению на судебное рассмотрение данного приказа. Теперь в какой бы точке России ни находился заявитель по «слову и делу», он сам и все указанные им лица должны были немедленно браться под стражу и доставляться в Москву (точнее, в подмосковное село Преображенское, где дислоцировался приказ).
Перед судом Преображенского приказа оказались равны все: и житель Охотска и житель Киева, и князь и холоп, и неокладной подьячий и боярин, и рядовой служилый и разрядный воевода. Неслучайно осведомленный современник потрясенно констатировал, что в Преображенский приказ могли «всякого взять к розыску, арестовать и разыскивать и по розыску вершить вынести приговор и привести его в исполнение». В самом деле, как, подводя итог рассмотрению указа 1696 г., справедливо отметила Н.Б. Голикова, «таких полномочий еще никогда не имел ни один приказ».
Конечно, на практике, как установил Н.Н. Покровский, концентрация соответствующих дел в Преображенском приказе затянулась не на один год. Конечно, Преображенский приказ и после 1696 г. остался классическим приказом – многофункциональным административно-судебным органом (в компетенцию которого входило также и рассмотрение уголовных и гражданских дел, касавшихся строевых военнослужащих гвардии, и управление рядом дворцовых территорий, и охрана правопорядка в Москве). Все это так. Нет сомнений, однако, что появление именного указа 1696 г. означало значительное продвижение на пути формирования единства судебной системы нашей страны. Вместе с тем, превратив в 1696 г. Преображенский приказ в еще один специализированный судебный орган, законодатель только усилил свойственную дореформенным временам «судебную чересполосицу».
Следующей судебно-преобразовательной мерой Петра I явилось издание вышеупомянутого закона от 21 февраля 1697 г. об отмене в судах очных ставок. Не раз охарактеризованный в литературе закон от 21 февраля 1697 г. не создал, как известно, новых форм процесса' (по этой причине трактовка А.Л. Хрустале вы м названного закона как «процессуальной реформы» является малоубедительной). Направленный на противодействие сутяжничеству, стремлению недобросовестных сторон заволокитить разбирательство дел закон 1697 г. углубил, с одной стороны, розыскное, а с другой – бюрократическое начало в судопроизводстве (особенно в гражданском, в котором до той поры еще сохранялись элементы «живого» состязательного процесса). Именно с закона от 21 февраля 1697 г. началось стремительное превращение отечественного процесса в «тайный и письменный».
Дальнейшие изменения в судебной сфере произошли в нашей стране в связи с проведением городской реформы 1699 г. (или 1 городской реформы Петра 1). В ходе названной реформы в нашей стране оказалась выстроена невиданная прежде обособленная вертикаль органов городской власти. Низовое звено этой вертикали образовали реорганизованные в январе 1699 г. органы городского самоуправления – земские избы во главе с земскими бурмистрами. Высшим звеном вертикали городской власти стала Бурмистерская палата (переименованная в ноябре 1699 г. в Ратушу) – не имевший ни отечественных, ни зарубежных аналогов центральный орган, ведавший тяглым городским (посадским) населением.
Мотивацию законодателя при проведении I городской реформы возможно реконструировать по преамбуле к закону от 30 января 1699 г. о преобразовании земских изб и об учреждении Бурмистерской палаты. В данной преамбуле Петр I прямо обосновал необходимость реформы стремлением освободить посадское население от «многих… обид и налог, и поборов, и взятков» со стороны воевод и приказных. В итоге посадское население было полностью выведено из-под власти воевод. Получившие же всю полноту административно-судебных полномочий в отношении посадских общин земские избы и Ратуша стали первыми специализированными судами, в подведомственность которых попало все тяглое городское население России (за исключением Сибири).
Суду земских изб и Ратуши тяглые горожане не подлежали лишь по государственным и церковным преступлениям, а также, по-видимому, по делам о разбоях и умышленных убийствах (каковые остались в подсудности губных изб). Таким образом, как и в ситуации с Преображенским приказом, наделение реформированных органов городского самоуправления обширными судебными полномочиями усилило, с одной стороны, единство отечественной судебной системы, а другой – все ту же дореформенную «судебную чересполосицу».
Далее заслуживает упоминания бегло затронутый выше закон от 2 февраля 1700 г. Незаслуженно обойденный вниманием предшествующих авторов данный закон был посвящен укреплению инстанционности в судопроизводстве. В целом развивая линию Уложения 1649 г. на ограничение древнего права челобитья, Петр I установил в законе от 2 февраля 1700 г. всего два случая, когда частное лицо могло обратиться напрямую к монарху. В первом случае – вполне в духе ст. 20 гл. 10-й Уложения – дозволялось бить челом в «вершенных делах на судей» (то есть добиваться пересмотра неправосудных приговоров, вынесенных приказами).
А вот второй случай был куда примечательнее. Впервые в истории отечественного права в законе 1700 г. оказалось специально закреплено право подданного известить непосредственно верховную власть о «великих государственных делах». При всей расплывчатости приведенной формулировки можно с уверенностью предположить, что под «великими государственными делами» Петр I подразумевал в данном случае как популярные в то время предложения об увеличении государственных доходов, так и сообщения об особо важных государственных преступлениях (что, строго говоря, входило в противоречие с линией на укрепление инстанционности). Завершался закон от 2 февраля патетическим призывом «чинить судьям в делах правду, а челобитчикам напрасно не бить челом».
Следующей мерой царя-реформатора по изменению судоустройства стал закон от 10 марта 1702 г., по которому бесповоротно упразднялся стародавний институт губных старост. Одновременно была предпринята попытка ввести коллегиальное управление сельской территорией уезда. Согласно тому же закону от 10 марта 1702 г., на местах вводились должности выборных дворянами «товарищей воевод» (в количестве от двух до четырех человек).
По замыслу законодателя, отныне воевода не мог принимать никаких решений (в том числе и судебных) без согласия со своими «товарищами». На практике данная попытка, как убедительно показал М.М. Богословский, не имела, однако, успеха. Уезд так и остался de facto под властью единоличного воеводы, подчиненного соответствующему приказу.
Необходимо также упомянуть, что в самые первые годы XVIII в. произошло свертывание деятельности Боярской думы. Упразднявшаяся, как известно, постепенно, безуказным порядком, дума провела последние заседания в 1704 г. В итоге вышестоящей судебной инстанцией по отношению к приказам теперь оказался непосредственно монарх (основанная в том же 1704 г. вместо Боярской думы аморфная «Консилия министров» отправлением правосудия не занималась).
Очередные перемены в судебной системе России произошли в 1705 году. Для начала 9 февраля 1705 г. Петр I утвердил выпавшие к настоящему времени из научного оборота Наказные статьи инспекторам ратушского правления. Согласно ст. 7 Наказных статей в подсудность Ратуши передавались дела по казнокрадству, взяточничеству и злоупотреблениям при сборе налогов, в которых обвинялись должностные липа ее территориальных органов (в первую очередь земские бурмистры).
Носившая вроде бы узкий характер данная мера привела на практике к поступлению в судебное производство Ратуши значительного объема уголовных дел. Объяснялось это тем, что в 1705 г. Ратуша являлась крупнейшим финансовым органом нашей страны, отвечавшим за взимание большей части прямых и основной части косвенных налогов (среди которых особое значение имели таможенные и кабацкие сборы). В подобной ситуации, соприкасаясь – причем почти бесконтрольно – с внушительными денежными суммами, немало бурмистров поддавалось соблазну криминальной наживы.
О том, что ст. 7 Наказных статей отнюдь не осталась мертвой буквой, свидетельствуют многие архивные материалы. Назначенный того же 9 февраля 1705 г. инспектором (фактическим руководителем) Ратуши видный сподвижник Петра I А.А. Курбатов со всей решительностью взялся за разоблачение казнокрадов и «грабителей народа» в своем ведомстве. Характерно, что масштабы выявленных хищений впечатлили даже многоопытного Алексея Курбатова.
«Ей-ей, государь, превеликое чинитца на Москве и в городех в зборех воровство…» «Ей-ей, государь, свидетелствующу Богу, везде кража», – горестно резюмировал инспектор в отчетных посланиях Петру I в октябре–ноябре 1705 г.
В целях борьбы с этим А.А. Курбатов предложил даже – в письме царю от 21 октября 1705 г. – ввести для казнокрадов-бурмистров смертную казнь.
Между тем, Наказные статьи инспекторам ратушского правления оказались не единственным актом, изданным 9 февраля 1705 г. В тот же день получил утверждение весьма примечательный закон, в котором была предпринята попытка разграничить судебную компетенцию Ратуши и Преображенского приказа. Согласно закону от 9 февраля 1700 г., если кто-либо (из числа лиц, подведомственных Ратуше) объявлял «слово и дело», то его следовало отныне направлять не в Преображенский приказ, а к А.А. Курбатову.
Если далее открывалось, что заявитель, не осознав «разности слова с делом», говорил «слово», а являлось «дело», то последующее судебное разбирательство предстояло вести в Ратуше. В обратном случае заявителя надлежало, не расспрашивая подробнее, отсылать в Преображенский приказ. Анализируя эту – не особенно внятную (на первый взгляд) – норму, Н.Н. Покровский предположил, что под «делом» Петр I подразумевал «финансовые и прочие злоупотребления администрации», а под «словом» – как и прежде – государственные преступления.
Однако, если принять во внимание рассмотренные выше Наказные статьи инспекторам ратушского правления, то приведенная трактовка Н.Н. Покровского обретет, думается, еще одно подтверждение, а мотивация законодателя прояснится окончательно. Поскольку «слово и дело» нередко объявлялось именно на казнокрадов и вымогателей взяток и неуказных сборов, а подобные дела (в отношении соответствующих должностных лиц), по ст. 7 Наказных статей, поступали в подведомственность Ратуши, Петр I и счел необходимым дополнительно подтвердить соответствующую линию компетенции ведомства А.А. Курбатова.
Дальнейшее расширение юрисдикции Ратуши произошло в апреле–сентябре 1705 г. Именно тогда было принято несколько законов, по которым в исключительную подведомственность Ратуши были переданы дела по корчемству – незаконному изготовлению и продаже спиртных напитков и табака. Особо здесь необходимо упомянуть о законе от 15 сентября 1705 г., в котором прямо оговаривалось право Ратуши привлекать к уголовной ответственности виновных в корчемстве, независимо от их служебного и социального статуса. Столь широкой юрисдикцией по кругу лиц в тогдашней России обладал еще только один административно-судебный орган – Преображенский приказ.
В сохранившихся материалах переписки А.А. Курбатова с Петром I содержится немало упоминаний о практической реализации упомянутых законов. Так, в послании от 16 января 1706 г. глава Ратуши отметил между иного о том, что «изполняя… указы вашего самодержавия о истреблении корчемств, поступаю я, никому же послабевая, и корчемников иных не точию домов, но и вотчин лишил…». А согласно финансовому отчету Ратуши только за апрель–октябрь 1705 г. штрафов за корчемство было взыскано на внушительную сумму в 4798 рублей.
Итак, к исходу 1705 г. в подведомственности Ратуши как органа правосудия оказались: во-первых, основная часть уголовных и гражданских дел, касавшихся тяглого городского населения (эти дела Ратуша рассматривала в качестве суда как первой, так и второй инстанции); во-вторых, дела по обвинению в преступлениях против интересов службы подчиненных Ратуше должностных лиц (включая глав органов городского самоуправления); в-третьих, дела о нарушении алкогольной и табачной монополии. Подводя итог сказанному, можно заключить, что осуществленное в 1705 г. расширение судебной компетенции Ратуши продолжило ту охарактеризованную выше преобразовательную линию Петра I, в рамках которой укрепление единства судебной системы России сочеталось с укреплением свойственной дореформенным временам «судебной чересполосицы», то есть с дальнейшим развитием системы специализированных судов (которые при этом оставались по-прежнему структурно неотделенными от органов управления).
Между тем, очень скоро последовало первое ограничение судебных полномочий Ратуши. 12 марта 1706 г. был издан закон о включении в состав Копорского уезда Самерской волости и Ямбургского уезда. Попутно в указе детально регламентировалась компетенция управлявшего Копорским уездом коменданта (так в 1700-е гг. стал именоваться местный воевода) Я.Н. Римского-Корсакова. Названный закон был примечателен в нескольких отношениях.
С одной стороны, в ст. 1 закона от 12 марта 1706 г. оговаривалось подчинение копорского коменданта исключительно Ингерманландской канцелярии (основанному в 1704 г. многоотраслевому центральному органу власти, управлявшему, в частности, новозавоеванными землями на северо-западе России). С другой стороны, в ст. 3 закона коменданту предписывалось ведать «судом и росправою» (правда, лишь по убийствам, разбоям и кражам) не только крестьян, но и посадских. Данная мера явилась вполне логичной – учитывая осуществленную четырьмя годами ранее ликвидацию губных органов.
Наконец, согласно той же ст. 3 рассматриваемого закона, на коменданта возлагались обязанности и по осуществлению всех налоговых сборов. Иными словами, по силе закона от 12 марта 1706 г., городское население Копорского уезда полностью выводилось из-под административно-судебной власти Ратуши.
Менее года спустя, по именному указу от 17 января 1707 г., все тот же Я.Н. Римский-Корсаков получил более высокое назначение – ландрихтером изолированно образованной на северо-западе нашей страны Ингерманландской губернии. При всем том, что впервые появившийся в российском административном обиходе термин «ландрихтер» в буквальном переводе с немецкого означал «земский судья», из положений именного указа от 17 января 1707 г. отнюдь не следовало, что Я.Н. Римской-Корсаков превращался в должностное лицо, занимавшееся исключительно отправлением правосудия. В никак не меньшем объеме в круг обязанностей ингерманландского ландрихтера вошли и хозяйственно-финансовые вопросы.
Стоит заметить, что в именном указе от 17 января 1707 г. остались недостаточно проясненными судебно-иерархические взаимоотношения ландрихтера и местных комендантов. В ст. 5 указа определялось единственно, что комендант мог осуществлять судебную деятельность только в отсутствие ландрихтера, который при этом обязывался «по всем городам непрестанно ездить». Тем самым, как представляется, ландрихтеру предназначалось, наравне с комендантами, выступать в роли суда первого звена. Остается добавить, что закрепленная в ст. 2 и 5 именного указа от 17 января 1707 г. судебная компетенция ингерманландских ландрихтера и комендантов отчетливо приблизилась по широте к полномочиям суда обшей юрисдикции. А это был уже первый шаг к преодолению не раз отмеченной «судебной чересполосицы».
Будучи актами территориально ограниченного действия, закон от 12 марта 1706 г. и именной указ от 17 января 1707 г. явились предвозвестниками куда более значительных перемен как в административно-территориальном устройстве нашей страны, так и в организации местного суда. Очередной преобразовательной мерой Петра I стала I губернская реформа. Ее повсеместное проведение началось в декабре 1708 г.
Поныне всесторонне не изученная I губернская реформа привела, как известно, к разделению России на восемь губерний, главы которых – губернаторы – заполучили всю полноту власти над вверенным населением. Само собой разумеется, что одним из последствий данной реформы стала ликвидация такого центрального органа, как Ратуша (заодно с еще сохранявшимися «областными» приказами – Малороссийским,
Смоленским, Казанским и Сибирским). И хотя судебная компетенция губернаторов конца 1700-х – начала 1710-х гг. никак не регламентировалась ни в законах, ни в иных нормативных правовых актах, на основе сохранившихся материалов нельзя не констатировать, что таковая компетенция оказалась намного шире, нежели у местных воевод XVII в. Насколько можно понять, первые отечественные губернаторы почти не имели ограничений в судебной деятельности (кроме разве что запрета рассматривать дела по государственным преступлениям и дела по обвинению военнослужащих).
С легкой руки Ф.М. Дмитриева в отечественной историко-правовой литературе утвердилось представление, что специализированными помощниками губернаторов по судебной части стали ландрихтеры, систематическое назначение которых в новообразованные губернии началось в 1709 г. (а не в 1713 г. и не в 1715 г., как, в основном, указывается в литературе-). По резонному предположению М.М. Богословского, Петр I исходно и замышлял наделить ландрихтеров такими полномочиями. Однако, как впервые в общем виде отметил Р. Виттрам, а затем на примере Азовской и Сибирской губерний убедительно показали Н.А. Комолов и Д.А. Редин, на практике тогдашние ландрихтеры выполняли самые разнообразные функции, среди которых судебная являлась отнюдь не приоритетной.
На сегодняшний день нет окончательной ясности, в каких судебно-иерархических отношениях находились губернаторы «первого призыва» с попавшими к ним в непосредственное подчинение вчерашними уездными воеводами – комендантами (интенсивную судебную деятельность которых в конце 1700-х – начале 1710-х гг. осветил М.М. Богословский). По крайней мере, в более позднем законе от 17 марта 1714 г. об укреплении инстанционности в судопроизводстве комендантские канцелярии фигурировали в качестве суда первого звена, а губернские канцелярии – второго. Поскольку данный закон не вводил новую организацию местного суда, а лишь закреплял уже к тому времени существовавшую, можно с уверенностью предположить, что губернские канцелярии с самого начала являлись для комендантских канцелярий вышестоящей судебной инстанцией.
Остается резюмировать, что при всем том, что I губернская реформа имела в целом отчетливо децентрализаторский характер, она, несомненно, укрепила единство судебной системы России. По всей стране устройство местного суда было последовательно унифицировано, утверждена система комендантско-губернаторских судов. Кроме того, по широте судебных полномочий губернские и комендантские канцелярии превратились уже почти в суды общей юрисдикции (при всем том, что эти канцелярии остались, прежде всего, органами управления). Так продолжилось – теперь в общероссийском масштабе – преодоление старомосковской «судебной чересполосицы».