"Архипелаг ГУЛаг" сам автор образно определил как "окаменелую нашу слезу". Писатель приходит к своей излюбленной идее победы над злом через жертву, через неучастие, пусть и мучительное, во лжи: "…линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями, - она проходит через каждое человеческое сердце - и через все человеческие сердца…". В финале своей книги Солженицын произносит слова благодарности тюрьме, так жестоко соединившей его с народом, сделавшей его причастным к народной судьбе: "Благодарю тебя, тюрьма, что ты была в моей жизни". Писатель продолжает одну из центральных гуманистических линий русской классической литературы - идею нравственного совершенствования каждого, внутренней свободы и независимости даже при внешнем притеснении. В этом он видит национальное спасение.
Конфискация рукописи "Архипелаг ГУЛаг" и её публикация в 1973 году в Париже послужила формальным предлогом для ареста писателя. 12 февраля 1974 года Александр Исаевич Солженицын был арестован. Состоялся суд: писатель был признан в государственной измене, лишен гражданства и приговорён к высылке из СССР на следующий день. Сразу после ареста Солженицына его жена Наталья Дмитриевна распространила в "самиздате" его острые публицистические статьи "Жить не по лжи!", "Письмо вождям Советского союза" - в которых развенчивались идеи социализма.
В небольшой статье "Жить не по лжи!" писатель призывает жить по совести, жить по правде. "Мы так безнадёжно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы, душу свою, все усилия наших предков, все возможности для потомков - только бы не расстроить своего утлого существования. Не осталось у нас ни твёрдости, ни гордости, ни сердечного жара. Так круг - замкнулся? И выхода действительно нет?" Автор верит в обратное, будучи убеждён, что "самый простой, самый доступный ключ к нашему освобождению - личное неучастие во лжи! Пусть ложь всё покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упрёмся - пусть владеет не через меня!"
В лекции по случаю присуждения ему Нобелевской премии Солженицын развивает эту мысль, доказывая, что писателям и художникам доступно ещё большее - победить ложь. Свою речь писатель закончил русской пословицей: "Одно слово правды весь мир перетянет".

4. В изгнании (вермонтский затворник) строительство новой жизни

С 1974 года Солженицын жил в ФРГ, потом в Швейцарии - в Цюрихе. Недолго прожив в Цюрихе, получив в Стокгольме Нобелевскую премию (декабрь 1975), он с семьёй (женой и тремя сыновьями) переезжает в США и поселяется в штате Вермонт, недалеко от города Кавендиш. Там он живёт практически отшельником и полностью посвящает себя литературному труду. В этом ему помогает вся его семья, организуя нечто вроде маленького издательства. Вот как описывает Солженицын начало вермонтской жизни в книге "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов":
"Так уезжала наша семья из Швейцарии: оторваться от изводящих репортёров, ступающих след в след, но и - обмануть КГБ, не дать ему заметить нашего отъезда прежде времени и закидывать сеть в новое место, вдослед. А половинка нашего дома в Цюрихе была тесно обставлена пятью другими домами, всё напрогляд. И предстояло - вывезти все вещи, книги, коробки, отправляемые за океан. И ускользнуть самим с дюжиной чемоданов среди бела дня - так, чтобы это не было никем замечено как отъезд. Верная соседская пара - Гиги и Беата Штехелин, знали о нашем плане, они же взялись на долгое время и принимать почту за нас, чтоб оставалось незаметно. Да знал об отъезде штадтпрезидент Видмер, но частным образом, а не как глава города". "Мне предстояла процедура официального въезда в Штаты - не как туриста, а на жительство. Для этого полагалось вернуться в Цюрих и оттуда снова лететь.
Но любезностью американского консула в Цюрихе все необходимые документы в запечатанном пакете были высланы консулу в Монреале, и теперь я должен был совершить лишь небольшую поездку в автомобиле: получить их сам в Монреале, пересечь границу в назначенном месте - и там зарегистрировать право на "зелёную карточку" - удостоверение допущенного к жительству в Соединённых Штатах, а после пяти лет можно менять его на гражданство. (Ещё доживём ли? А доживём - так ещё будем ли брать?). А между тем в Швейцарии социалистический "Тагес Анцайгер" вышел с заголовком чуть ли не на полстраницы: "Семья Солженицыных бежала из Цюриха". И другие, рисовали карты: "Глубоко в Вермонте, за семью горами". Швейцария обиделась вся, целиком. Благополучные швейцарцы ощущали так: они приютили, защитили гибнущего изгнанника, они были добрыми хозяевами, а он гостеприимства не оценил, уехал неблагодарно, тайно. Рядовые швейцарцы были ко мне всегда хороши. А о том, что швейцарская полиция запретила мне на политику рот раскрывать, - не было известно; и что я уезжал не только от городской суеты, но и от шныряющих чекистов, тоже не объяснишь… ".
"В Пять Ручьёв я окончательно приехал в грозовой вечер, в канун 200-летия Соединённых Штатов, - страна начинала своё третье столетие, а я? - неизвестный период вермонтской жизни. А жить у себя я должен был пока скрытно, в отдельном малом домике, одаль от стройки - и подальше от стука-шума. Купленный деревянный дом - летний, и для маленькой семьи - мы вынуждены были расширять, а ещё отдельно строить кирпичный, с просторным подвалом, со многими комнатами, чтобы взяться хранить большие архивы - надёжно и протяжённо. И в том доме и для неохватной моей работы расставить несколько длинных столов (где расположатся, для лучшего разбора, сортировки, композиции, - по темам, по событиям, по лицам, потом по главам - все мои выписки, накопленные за годы, к ним сотни и тысячи мелких записей). И всё растущую библиотеку. Будущий просторный дом вознаградит меня за годы работы. Всегдашняя моя расплата за то, что занят одной только главной линией жизни - и ничем больше. Прудовый домик внизу под холмом - лёгкий, дощатый, и широким окном - на пруд. До пруда - дюжина шагов, и раннее утро начинается нырком в воду. Пруд накоплен из ручья, каменною плотинкой. Он густо обставлен - высоченными тополями, берёзами, клёнами, а весь склон в соснах и елях. Пруд - замкнутый овал, и внешнего мира вообще не видно, как нет его. Весь доступный пейзаж - только сменчивая окраска неба, облаков, да порой неохотная раскачка богатырских деревьев. А четыре скученных берёзы составляли как бы беседку, и между ними врыл я в землю стол на берёзовых ногах, там и сидел целыми днями. Дыши! Пиши! Да не был бы я самозатворником - если б задача меня не звала, не тянула. Для меня это и была самая естественная жизнь: устранить все помехи, или пренебречь ими, и работать".
А помехи были, и немалые. Александр Исаевич пишет об этом: "Два соседних дома, старый жилой и новый рабочий, мы соединили двадцатиметровым подземным переходом из подвала в подвал - для удобства сообщения в непогоду, в ночи, и в долгую снежную зиму, чтоб меньше чистить двор и чтобы пользоваться трубами от одного колодца и отоплением от одного котла. Так где там: по американским законам магистрат обязан показать все чертежи чуть ли не любому прохожему, кто поинтересуется - "открытое общество"… И сколько же об этом переходе потом писали, захлёбывались газеты - как о тоннеле, чуть ли не бункере. А какая у нас в Вермонте защита? Только безлюдная местность, где каждый посторонний всё-таки заметен. Заборчик сквозной сетчатый - только от назойливых прохожих, ну может быть от корреспондентов да от рычащих как бензопилы снегоходов, тут на них всю зиму гоняют. Купили постепенно, как чуть ли не в каждом доме здесь, карабин, охотничье ружьё, пару пистолетов. Не охранит Господь града - не сбережёт ни стража, ни ограда. Кто не состоял с КГБ в постоянной схватке, тому могут быть странны наши предосторожности на свободном Западе, даже как психопатство. Но тот, кто серьёзно имел дело с КГБ, тот знает, что шутить не приходится. Каждая русская семья на Западе помнит похищения или убийства невозвращенцев. Всякое соотношение сил и опасностей мы привыкли оценивать в привычных полюсах - КГБ и мы. КГБ на Западе - свободно действующая сила (и не зависит, как ЦРУ, от контроля и пригляда западной прессы).
И ещё же, на грех, по верху нашего лёгкого сетчатого забора - и только вдоль проезжей дороги - провели единственную нитку колючей проволоки, чтоб зацепился зевака, кто будет перелезать. И корреспонденты вздули эту единственную нитку в "забор из колючей проволоки", которою я сам себя - и, разумеется, вкруговую - огородил как в новой тюрьме, "устроил себе новый ГУЛаг". От жителей подхватили корреспонденты ещё и о пруде - и понесли сказку о "плавательном бассейне", что сразу повернуло наш воображаемый быт с тюрьмы на "буржуазный образ жизни", которому теперь хочет отдаться семья Солженицыных. Ах, шкуры, не о нас, а о самих себе свидетельствуете, чем дышите. Мы выброшены с родины, у нас сердца сжаты, у жены слёзы не уходят из глаз, одной работой спасаемся, - так "буржуазный образ жизни". Казалось бы, демократия. Прокламируют, что уважают всяческие права, своеобразие вкусов, даже причуды. Действовала на всех внезапность переезда: о людях с известностью не принято так, чтобы никаких сведений, никакой рекламы вперёд, а сразу прыжок. И нахлынули в крошечный Кавендиш больше сотни корреспондентских автомобилей - из Бостона, Нью-Йорка, расспрашивали всех жителей городка, кто что знает, стояли у ворот, шмыгали вдоль забора, и даже искали вертолёт - пролететь над участком и сфотографировать.
А ещё, выстаивая перед самозакрывными (от центральной кнопки) воротами, довольно обычным устройством в Штатах, сочинила разгорячённая корреспондентская фантазия, что у нас - электронная сигнализация и защита вкруговую по всему забору, и подано на проволоку высокое напряжение, и значит тем более "он хочет создать себе ГУЛаг"! Понесло, прилипло, не отмыть, так по всему миру и пропечатали: "круговая электронная защита". Обидно - но и выгодно: чего мы не силах бы соорудить - они соорудили за нас, единственный раз корреспондентские языки помогли не КГБ, а нам. Мы не опровергали, и так осталось на годы, что к нам не пробраться. (А у нас в глуби леса весенние потоки каждый год во многих местах валили забор, мы и не чинили, прямо перешагивай) Осложнение угрозилось со стороны местных жителей. Обведение участка забором, хоть и прозрачным, было здесь необычным и вызывающим. К тому же он перегородил один из путей для снегоходов. Губернатор штата Снеллинг, к которому я съездил познакомиться, дал мне хороший совет: выступить и объясниться на ежегодном общем собрании местных граждан. Я поехал, посидел, выступил. И в округе сразу обстановка разрядилась, создалось устойчивое дружелюбие".
Речь Александра Исаевича на городском собрании жителей Кавендиша:
"Граждане Кавендиша! Дорогие соседи! Я пришёл сюда для того, чтобы поздороваться с вами и поприветствовать вас. Мне скоро 60 лет, но за всю жизнь у меня никогда не было не только своего дома, но даже и определённого постоянного места, где бы я жил. Не зная советских условий, вы даже представить себе не можете… Я не имел возможности жить там, где было нужно для моей работы, а иногда мне не давали жить и с моей семьёй. В конце концов советские власти уже не терпели меня совсем и выслали из страны. Но определил Бог каждому человеку жить в той стране и среди того народа, где он родился. Как взрослое дерево при пересадке болеет, а иногда и умирает на новом месте, так и человек не всегда может перенести изгнание и форменно болеет от него. Я хочу надеяться, что никому из вас не придётся испытать этого горького жребия - жить в чужой стране поневоле. На чужбине всё кажется не таким, не своим: человек испытывает постоянную тоску в тех обстоятельствах, когда другие живут нормально; и тебя все рассматривают как чужака.
Но вот получилось, что первый свой дом и своё первое постоянное место жительства мне удалось избрать лишь тут у вас, в Кавендише, в Вермонте. Я очень не люблю больших городов с их суетой и их образом жизни. Мне нравится уклад жизни здесь, ваш простой уклад, похожий на жизнь наших русских крестьян, только они живут гораздо беднее, чем вы. Мне нравится ваша местность и очень нравится ваш климат с долгой снежной зимой, такой же, как в России. Мне нравится Вермонт, но я хотел бы, чтобы моё пребывание здесь не оказалось неприятным для вас. Я прочёл в газетах, что некоторые из вас недовольны или даже оскорблены, что я обвёл свой участок забором. Я хотел бы объяснить это сейчас. Жизнь моя состоит из работы, и работа эта требует, чтобы её не прерывали, иначе сильно портится результат. Я приехал к вам из Швейцарии, где жил сперва после высылки из Советского Союза. Там я жил в таком месте, которое было легко доступно для любого приезда. И вот ко мне непрерывно ехали сотни людей, совершенно мне неизвестные, разных национальностей, из разных стран. Никогда не спрашивая моего согласия или приглашения, но сами решив, что им желательно со мной повидаться и поговорить. Не говоря уж о том, что меня часто навещают корреспонденты, также неприглашённые. Они полагают, что моя жизнь есть достояние общее, а они имеют право и обязанность сообщать в печати всякую мелочь моей жизни или добиваться от меня новых фотоснимков. Но сверх того ещё меня посещают иногда посланные враждебными советскими властями люди с враждебными намерениями. Такие были уже у меня и здесь, в Кавендише, они уже присылали письма по почте или даже подкидывали записки под ворота с угрозами убить меня и мою семью. Я, конечно, понимаю, что мой забор не от советских агентов (от них таким забором не защитишься), но от корреспондентов и от людей досужих, бездельных - от них этот забор даёт мне необходимую защиту и покой для работы. Некоторые из визитёров косвенным образом уже мешали и моим соседям, и вы можете судить о том, каково встречаться со всеми желающими. Я хотел бы принести извинения тем из моих соседей, кому эти непрошенные посетители уже досаждали и мешали. Ещё более хотел бы я просить извинения у сноумобилистов и охотников, которым мой забор оказался преградой на их привычных путях. Я надеюсь, что теперь вы поймёте меня: это необходимое условие моей работы и жизни. Я не мог сделать иначе.
Пользуясь сегодняшней нашей встречей, я хотел бы сказать и ещё два слова: просить вас никогда не поддаваться неправильному истолкованию слов "русский" и "советский". Вам сообщают, что в Прагу вошли русские танки и что русские ракеты с угрозой наставлены на Соединённые Штаты. На самом деле, это советские танки вошли в Прагу и советские ракеты угрожают США. Слова "русский" и "советский" сопоставлены так, как сопоставлены человек и его болезнь Мы человека, больного раком, не называем "рак", и человека, больного чумой, не называем "чума", - мы понимаем, что болезнь - не вина, что это тяжёлое испытание для них. Коммунистическая система есть болезнь, зараза, которая уже много лет распространяется по земле… Мой народ, русский, страдает этим уже 60 лет и мечтает излечиться. И наступит когда-нибудь день - излечится он от этой болезни. И в тот день поблагодарю я вас за ваше дружеское соседство, за ваше дружелюбие - и поеду к себе на родину!" (28 февраля 1977 г).

5. Три эмиграции

Солженицын ищет точку опоры, но найти её на Западе крайне трудно. Третья эмиграция ему совершенно чужда. Духовная близость с потомками рассыпавшейся по миру первой волны, которая для писателя, по его признанию, представляет собой другой вариант его судьбы, сменяется грустным осознанием того, что белая эмиграция слишком разобщена и в массе своей утеряла связь с Россией. По человечески можно почувствовать ещё большую человеческую печаль, когда в поисках дома он встречался с русскими старообрядцами в Орегоне. "Сердце переполнилось до перелива: ну вот мы вдруг и в России, да какой. Вот здесь бы и поселиться! Но за один стол старшие сесть с нами не могли - вот разделительная черта, бездумно проведённая нашими предками 300 лет назад, так и не зарубцевалась". Это о поповцах. А с некрасовцами вышло ещё хуже: "Там нас встретили сурово до горечи: в сам храм не пустили, наибольшая уступка - стоять в притворе. Вот и свои". Драматизм ситуации в том, что в самом характере Солженицына есть много от старообрядческого, кержацкого, цельного. Он мог бы найти среди этих веками гонимых и не сдавшихся людей приют и душевное понимание, но сталкивается с отчуждением. Осуждения нет, есть сожаление и горечь." Насколько уважал я Первую эмиграцию - не всю сплошь, а именно белую, ту, которая не бежала, не спасалась, а билась за лучшую долю России и отступила с боями. Насколько просто и хорошо я чувствовал себя со Второй - моим поколением, сёстрами и братьями моих односидельцев, несчастными советскими измученниками, по случайности вырвавшимися на волю задолго до гибели советского режима, всего лишь после четверти века рабства и потом изнывавшими на скудных беглянских путях. Настолько безразличен я был к той массе Третьей эмиграции, кто ускользнул совсем не из-под смерти и не от тюремного срока - но поехал для жизни более устроенной и привлекательной (хотя и позади были у множества привилегированные сытые столицы, полученное высшее образование и нерядовые служебные места). Однако же в их ряду проехало и немалое число таких, отборных, кто активно послужил и в аппарате советской лжи (а ложь простиралась куда широко: и на массовые песни, и на кинематографию). А Запад встречал Третью не так, как первые две: те были приняты как досадное реакционное множество, почему-то не желающее делить светлые идеалы социализма, те приняты были недружелюбно. Образованные люди пошли чернорабочими, таксёрами, обслугой, в лучшем случае заводили себе крохотный бизнес. Эту - Запад приветствовал, материально поддерживал и чуть ли не воспевал, в их отъезде Запад видел "проявление русского достоинства". Эти - часто с сомнительным гуманитарным образованием - почётно принимались как профессора университетов, допускались на виднейшие места западной прессы, со всех сторон финансировались поддерживающими организациями - и уж тем более свободно захватывали поле эмигрантской прессы, и руссковещательное радио, отталкивая оставшихся там стариков. Напряжённость и неприязнь между ними и их предшественниками необратимо обострена. Но главное: теперь с Запада, с приволья, они тут же обернулись - судить и просвещать эту покинутую ими, злополучную, бесполезную страну, направлять и отсюда российскую жизнь".
И всё же положение "своего среди чужих, чужого среди своих" очень непросто, мучительно: "Всё больше вижу я, что государственный Запад - и газетный и бизнесменский - нам и не союзник, или слишком небезопасный союзник для преобразования России. Какая сомнительная двойственность позиции, когда нападаешь на советский режим не изнутри, а извне: в ком ищу союзника? В тех, кто противник и сильной России, и уж особенно национального возрождения у нас. А - на кого жалуюсь? Как будто только на советское правительство, но если правительство как спрут оплело и шею, и тело твоей родины - то где разделительная отслойка? Не рубить же и тело матери вместе со спрутом. А ведь я живу - только для будущей России. Но вот безоглядным проклинанием всего порядка в стране - я и России, может, не помогаю? И себя отсекаю от родины навек. Как бы - полегче?"
И вполне бы тут, на Западе в отчаяние прийти, если бы не его работа. Горы работы - на годы и годы. Его работа и его семья давали ему силы жить дальше: " А сыновья - подрастают. Тёплые полгода, с апреля по октябрь, живу внизу, в прудовом домике, - и рано утром они, цепочкой, друг за другом, по крутой тропе, сквозь величественный храмовый лес спускаются ко мне молиться. Между порослями становимся коленями на хвойные иглы, они повторяют за мной краткие молитвы и нашу особую, составленную мной: "Приведи нас, Господи, дожить во здоровье, в силе и светлом уме до дня того, когда Ты откроешь нам вернуться в нашу родную Россию и потрудиться, и самих себя положить для её выздоровления и расцвета". А в нескольких шагах позади нас камень-Конь, очень похож, ноги поджал под себя. Заколдованный крылатый конь, ребята мне верят: ночами слегка дышит, а когда Россия воспрянет - он расколдуется, полностью вздохнёт и понесёт нас на себе по воздуху, через Север, прямо в Россию… (Ложась спать, мальчики просят: а ты ночью пойди проверь - дышит?).
Несколько раз в день прибегает ко мне кто-нибудь из них, топая с горы, приносит от мамы несколько очередных страниц набора с её редакторскими предложениями. Спустя время - другой сын, забрать результат.
А вот затеваю я с двумя старшими занятия по математике. (Просмотрел новейшие советские учебники - не приемлет душа, не чутки к детскому восприятию. И учу сыновей - по тем книгам, что и сам учился, и наши отцы) Есть у нас доска, прибитая к стенке домика, мел, тетради и контрольные работы, всё, что полагается. Вот не думал, что ещё раз в жизни придётся преподавать математику. Какая прелесть - наши традиционные арифметические задачи, развивающие логику вопросов, а дальше грядёт кристальная киселёвская "Геометрия". После урока сразу - купание. В пруду, он местами мелок, местам очень глубок, учу их плавать. Вода горная, проточная, очень холодная".

6. Гарвардская речь

В Вермонте Солженицын заканчивает третий том "Архипелага ГУЛаг" (1976 г). В публицистических статьях, написанных в изгнании, в речах и лекциях, произнесённых перед западной аудиторией, он критически осмысляет западные либеральные и демократические ценности. Закону, праву, многопартийности как условию и гарантии свободы человека в обществе он противопоставляет единение людей, прямое народное самоуправление, в противовес идеалам потребительского общества он выдвигает идеи самоограничения и религиозные начала (Гарвардская речь, 1978 г., статья "Наши плюралисты", 1982 г., 13 лекция лауреата Темплтоновской премии "За прогресс в развитии религии", Лондон 1983 г). Выступления Солженицына вызвали острую реакцию у части эмиграции, упрекавшей его в тоталитарных симпатиях, ретроградстве и утопизме.
Подготовка и проведение выступления с речью в Гарвардском университете описывается Александром Исаевичем в книге "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов": " Второй год в вермонтском уединении - кажется, только и работай? Я и работаю упоённо - но вон уже сколько тут страниц исписано внешними помехами и досадами. В зиму же на 1978 - вдруг приглашение: выступить с речью на выпускном акте Гарвардского университета. Конечно, можно и тут отклонить, как отклонил уже их приглашение в 1975 и как уже сотни приглашений отклонены. Однако весьма примечательное место, будет хорошо слышно по Америке. А уже два года не выступал - и темперамент мой толкает снова вмешаться. И я - принял приглашение. Когда же я стал готовиться, то обнаружил, что кроме стилистического отвращения к вечным повторениям - я вообще уже неспособен, не хочу повторять в прежнем направлении и на прежних нотах. Много лет в СССР и вот уже четыре года на Западе я всё полосовал, клевал, бил коммунизм, - а за последние годы увидел и на Западе много тревожно опасного и предпочитал бы здесь - говорить о нём. И давая исход новым накопившимся наблюдениям, я строил речь по поводам западным, о слабостях Запада. О речи моей было объявлено заранее, и от меня ждали, прежде всего, (писали потом) - благодарности изгнанника великой Атлантической державе Свободы, воспевая её могущества и добродетелей, которых нет в СССР. Названье я дал ей "Расколотый мир", с этой мысли и начал речь: что человечество состоит из самобытных устоявшихся отдельных миров, отдельных независимых культур, друг другу часто далёких, а то и малознакомых. И надо оставить надменное ослепление: оценивать все эти миры лишь по степени их развития в сторону западного образца. Такая посмотреть трезво на свою собственную систему. Западное общество в принципе строится - на юридическом уровне, что много ниже истинных нравственных мерок. Моральных указателей принципиально не придерживаются в политике, а и в общественной жизни часто. Понятие свободы переклонено в необуздание страстей, а значит, в сторону сил зла. Поблёкло сознание ответственности человека перед Богом и обществом. "Права человека" вознесены настолько, что подавляют права общества и разрушают его. Особенно своевластна пресса, никем не избираемая, но приобретшая силу больше законодательной, исполнительной или судебной власти.
А в самой свободной прессе доминирует не истинная свобода мнений, но диктат политической моды - к неожиданному однообразию мнений. Вся эта общественная система не способствует и выдвижению выдающихся людей на вершину власти. Царящая идеология, что накопление материальных благ, столь ценимое благосостояние превыше всего, - приводит к расслаблению человеческого характера на Западе, к массовому падению мужества, воли к защите, как это проявилось во вьетнамской войне или как в растерянности перед террором. А все корни такого общественного состояния идут от эпохи просвещения, от рационалистического гуманизма, от представления, что человек - центр всего существующего, и нет над ним Высшей Силы. И эти корни безрелигиозного гуманизма - общие у нынешнего западного мировоззрения и у коммунизма, и оттого-то западная интеллигенция так долго и упорно симпатизирует коммунизму.
И, к завершению речи: моральная нищета 20 века в том, что слишком много отдано политико-социальным преобразованиям, а утеряно Целое и Высшее. У всех у нас нет иного спасения, как пересмотреть шкалу нравственных ценностей, подняться на новую высоту обзора".
Америка обрушилась на Солженицына шквалом гневных осуждений, в прессе первых дней неслась горячая брань: "Сторонник холодной войны… Фанатик… Православный мистик Жёсткий догматик… Политический романтик… Реакционная речь… Одержимость…Бросил перчатку Западу…". Далее последовали "оргвыводы": "Если вам здесь не нравится, убирайтесь!". "Если жизнь в Соединённых Штатах столь скверна и продажна - почему он выбрал жизнь здесь?. Мистер Солженицын, когда вы будете выходить, пусть дверь вас сзади не ударит. Любите нас - или оставляйте нас! Пусть пошлют ему расписание самолётов на восток!". "КГБ его выбросил, а он осуждает нас, что у нас много свободы, - а сам живёт в роскошном аскетизме. Америка спасла его родину от гитлеровских орд". Солженицын в книге "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов" пишет: "Не тому изумился я, что газеты меня вкруговую бранили (ведь я же резко задел именно прессу!), но тому, что полностью пропустили всё главное (изумительная способность медиа), а изобрели такое, чего в речи вообще не было. Ошалело газеты загалдели так, будто речь моя была именно о разрядке или войне"… "До Гарвардской речи я наивно полагал, что попал в общество, где можно говорить, что думаешь, а не льстить этому обществу. Оказывается, и демократия ждёт себе лести. Пока я звал "жить не по лжи" в СССР - это пожалуйста, а вот жить не по лжи в Соединённых Штатах? - да убирайтесь вы вон! Широкая волна оправданий Соединённым штатам прокатилась по всей печати: "Все молчаливо ожидали, что после трёх лет американской жизни он должен признать наше превосходство. Мог бы хоть раз поприветствовать общество, в котором так доступна свобода. Разве мы не опубликовали его книги? Он смертельно ошибается, если верит, что ограничения нашей свободы сделают нас сильнее… Мы не уступим прирождённое право свободы… Гарвард не нашёл хорошего оратора. Благодарю бога, что я американец".
И чем чаще стали вмешиваться в газетные колонки просеянные и усечённые редакциями отклики читателей и статьи раздумчивых журналистов, и чем шире вступала в обсуждение провинциальная пресса, тем больше менялся тон в оценке речи: "Крик Солженицына в Гарварде устрашает. Самоё лёгкое сделать вид, что это всё ерунда, а мы понимаем лучше. Однако эти слова могут быть правдой, и кто произнёс их - пророком, даже если его не почитают ни в своей стране, ни в приёмной… Нам не хватает своих Солженицыных… Можно было пожелать, чтобы он высказал больше благодарности приёмной стране. Но в этом, может быть, дальнейшее проявление мужества - та соль, которая больше нужна нашей стране, нежели тот сахар, который она хотела бы… Красота его речи - в том, что она духовна и вызывает размышления. Он хочет отблагодарить за гостеприимство самым искренним путём, давая самоё ценное своё имущество - мысли… Блестящая и смелая речь его как двуострый меч разрезала мякоть Америки! Американский народ поддержит Солженицына… "Вашингтон пост" может посмеиваться над русским акцентом Солженицына, но не может отбросить его универсальное значение. Его речь должна быть выжжена в сердце Америки. Но её не напечатали, а убили… Плоский стиль свободной прессы доказывает правоту Солженицына. Журналисты - высокопоставленные разбойники… Газеты разделяют нас как нацию… Может ли пресса быть плюралистической, если она в руках малого числа дельцов?"
Солженицын пишет: " Так постепенно разворачивалась передо мной и другая Америка - коренная, низовая, здоровая, которую я и представлял, строя свою речь, к которой, по сути, я и обращался. Гарвардская речь вызвала гулкое эхо, и куда раскатистее, чем я мог предвидеть. Год за годом всё продолжают откликаться статьями. "Редко когда голос одного человека побуждает к духовным поискам весь западный мир. Выступления в Гарварде и у профсоюзов взбудоражили сознание западного мира сильнее, чем знаменитые речи Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля… Непрекращающиеся разговоры о Гарвардской речи свидетельствуют о силе слов Солженицына и о серьёзности его критики наших фундаментальных ценностей". Мои высказывания уже не считают "неискоренимо русскими", а даже относят их "к традиции лучших западных умов", находя мне западных предшественников - Свифта, Берка. Это - "центральные идеи христианского Запада", и даже: "в Гарвардской речи больше чьих-то идей, чем собственных". Да ведь им невдомёк, и я не спешу признаться: да я никого тех не читал, когда б это в моей жизни было время на их чтение? Я шёл - одной интуицией и жизненным опытом.
И густота приглашений не падает, и можно носиться молнией между конференциями, конгрессами, университетами, телевидениями - и всё время выступать. И одна политическая активность неизбежно тянет за собой ещё десять и сто. А ещё если бы весной 1974 года я приехал бы в Штаты, как меня рвали и звали, и тогда несомненно получил бы почётное гражданство, - каким бы бременем оно сейчас на меня легло, когда я сюда переселился! Уж тут бы не отбиться так легко, а - участвовать, высказываться. Больше почёта - больше хлопот. А так - живи себе свободно, отрешённо, не обязанный срастаться с этой страной. Я даже и пейзаж, вот этот вермонтский, вот эти кусочки леса, и даже перемены погоды, и даже игру солнца, неба, облаков - здесь не воспринимаю с такой остротой и конкретностью, как в России. Тоже - как будто на другом языке, что-то стоит между нами. Не случайна эта пословица: на чужой стороне и весна не красна. А дома - верю, возобновится. Для того времени и живу, и пишу".

7. Солженицын на фоне мифов

Третья эмиграция, по словам Солженицына, пытается с Запада судить и просвещать Россию и направлять отсюда российскую жизнь. Нечто подобное совершает, впрочем, и сам Солженицын по отношению к Западу. Это касается не только гарвардской речи, изоляции от внешнего мира и дурных отношений с прессой. Пользуясь сегодняшней американской терминологией, можно было бы заметить, что политической корректности писатель не перенял, как не принял и вообще всей западной системы, уважая разве что её частности. Ничего удивительного, что Солженицын восстановил многих влиятельных людей против себя, и западная демократия оказалась для него не благом, а злом. "Вязкое чувство, состояние растерянности: как же жить на Западе? Жернов КГБ никогда не уставал меня молоть, я привык, а тут вплотную приблизился и стал подмалывать (и уже не в первый раз) жернов западный. Как же жить?". Находясь за границей, Солженицын постепенно вступил в конфликт почти со всеми видными деятелями Третьей эмиграции - в том числе со своими недавними друзьями, - по лагерной жизни и по жизни в Москве. У него появляются новые недоброжелатели. В числе последних была Ольга Карлайл, переводчица "Архипелага". С ней, его знакомой ещё по московским временам, Солженицын расходится непримиримо и резко, а она пишет против него книгу "В секретном круге Александра Солженицына".
"Отлитый в бронзе, положенный на музыку, танцуемый в балете, воспетый в стихах, герой шуток, романов, предмет многочисленных подражаний и пародий, цитируемый и интерпретируемый в бесконечных немыслимых сочетаниях, Солженицын произвёл впечатление, которое по размаху, если не по силе воздействия, не удалось воспроизвести ни одному современному писателю…", - пишет Владимир Войнович в своей книге "Портрет на фоне мифа". В словесном жанре слава и популярность Солженицына получили отражение в 1975 году, когда был выпущен первый полнометражный роман о нём "Врата ада". "Эпический панорамный роман", "Важный по теме, героический по размаху", "Представляет всю масштабность и трагедию российской истории", - гласили цитаты из газет и размещённые на обложке. Роман вышел из-под пера американского журналиста Гаррисона Солсбери. К моменту выхода книги Солсбери имел более чем 30-летний опыт работы, будучи связан с Россией в качестве журналиста и впоследствии редактора "Нью-Йорк Таймс". Многие годы Солсбери жил в России, обладая достаточным материалом для того, чтобы притязать на "панорамность повествования", так как объём романа составлял около 450 страниц и охваченный в нём период времени - около 50 лет. Солсбери не единственный писатель, попытавшийся вплести Солженицына в придуманное им остросюжетное повествование. "Врата ада" в лучшем случае могут претендовать на то, чтобы считаться произведением ловко сделанной беллетристики. Герои и сюжет практически не выходят за рамки литературных клише. В то же время книга является честной адаптацией восприятия Солженицына как диссидента, приличного человека, скромного, но стойкого патриота, увлечённого социалистическими идеями и готового к героическому самопожертвованию. Роман передаёт образ Солженицына, который существовал в 60-е годы и отчасти существует по сей день. Этот образ практически не имеет оттенков, так как представляется всего лишь силуэтом на грозовом фоне настоящих опасностей и необычных подвигов. Однако такой монолитный образ Солженицына не был единственным уже к 70-м годам прошлого столетия.
Опубликованный в 1978 году роман восточногерманского писателя Гарри Тюрка "Фигляр" по своей сюжетной основе - жанр политического детектива. История начинается с коварных планов ЦРУ. Выбрана стратегия - растить и вскармливать так называемых диссидентов в СССР, раздувая их до непомерных размеров при помощи сети продажных журналистов, оплачиваемых ЦРУ, провоцируя многострадальные советские власти на справедливое и взвешенное воздействие, а затем поднимать шумиху вокруг того, что коммунисты, как всегда, зверствуют. На протяжении всего романа Тюрк фактически обыгрывает ту позицию, которой достигла официальная кампания против Солженицына в 70-е годы. Если ранее советская пресса представляла Солженицына играющим на руку различным врагам СССР, то в 1977 году уже говорилось о полномасштабной "Операции "Солженицын"", разработанной ЦРУ, в рамках которой писатель выступал как пойманный за руку платный агент, работавший на враждебные СССР зарубежные идеологические центры ЦРУ: "ЦРУ никогда не отличалось стремлением тратить деньги зря. И требует, чтобы их отрабатывали, чем и занят Солженицын", "В лице Солженицына ЦРУ обрело верного слугу". Невзирая на то, какими именно способами Тюрк собирал материалы для своего романа, вполне понятно их истинное происхождение. Даже если не принимать во внимание расхожие обвинения в сотрудничестве с ЦРУ, легко просматривается солженицынский образ, подсказанный суровыми статьями в "Правде" ("Ответственность писателя", "Недостойная игра"). Они сразу же перепевались на все лады газетами братских республик и друзьями СССР на Западе, были поддержаны гласом народа (если в нём была потребность) из всех уголков необъятной страны. Слышатся здесь и отголоски презрительных насмешек, карикатур и стишков в журнале "Крокодил" в период изгнания Солженицына. "Фигляр" безукоризненно вписывался в непрекращающиеся попытки органов безопасности дискредитировать и обезвредить Солженицына в годы после его изгнания с советской земли. За этим последовал целый вал писаний, спланированных в противовес его книгам. Осуществлялось систематическое переписывание биографии на основе интервью и мемуаров его первой жены и друзей детства. Заголовки памфлетов гласили: "В споре со временем", "Кто есть Солженицын?", "В круге последнем", "Архипелаг лжи Солженицына". И наконец свод поношений писателя представляла собой кульминационная среди антисолженицынских книг в 70-е годы "Спираль измены Солженицына" чехословацкого журналиста Томаша Ржезача, где сплетено целое эпическое повествование о Солженицыне-стукаче. Оно охватывает весь период пребывания Александра Исаевича в тюрьме и далее утверждает, что даже его уединённая жизнь в Рязани после выхода "Ивана Денисовича" объяснялась страхом перед теми, на кого он когда-то донёс, и кто теперь пытается отомстить.
Образ Солженицына уже начинает приобретать оттенок двусмысленности и сомнительности. Действительно, под напором мифов и разнообразных догадок Солженицын к тому времени всё более ускользает, представая загадочным и таинственным. Каков же настоящий Солженицын? Существует ли он вообще? Такая мысль не была совершенно новой. Уже в 60-е годы прошлого столетия Солженицыну якобы были приписаны работы, которых он никогда не писал, являлись его двойники. Жорес Медведев, историк, рассказывает, что в конце 60-х годов, в то время как советская пресса и сеть информаторов тщательно вила вокруг Солженицына кокон позорящих сплетен и намёков, друзья Александра Исаевича обнаружили вполне похожего двойника, который распутничал в Москве и хвастался, что именно он являлся всемирно известным Солженицыным.
Георгий Климов, русский эмигрант Второй волны, проживающий в Америке и пользующийся в России (в прессе и в Интернете) большим доверием, выпустил книгу "Дело № 69 о психвойне, дурдомах, Третьей евмиграции и нечистых силах" в тот год, когда Солженицын был изгнан из СССР. Климов описывает его "евреем-полукровкой, страдающим комплексом жертвы". Миссия Солженицына - возглавить диссидентство и Третью Волну эмиграции, которые состоят в основном из ненормальных евреев интеллектуального или творческого склада, которым присущи сильные наклонности к самоуничтожению. Советское правительство и КГБ, предстающие как образцы проницательности по сравнению со своими ограниченными противниками на Западе, мудро устраняют эту нагноившуюся угрозу, вырвав её из своих рядов и передав её своим наивным врагам. "Теперь, когда легионы брызжущих слюной диссидентов стекаются с Востока, чтобы пополнить ряды местных дегенератов в Америке, мы разглядели в "русском пророке" ухмыляющуюся маску Антихриста, упадничества и сумасшествия".
Произведения, которые могли бы разубедить западных поклонников Солженицына, были известны гораздо в меньшей степени, чем общие очертания его героической фигуры как диссидента. Так, хотя "Бодался телёнок с дубом" и увидел свет на Западе в 1975 году, английский перевод появился 5-ю годами позже. Поэтому западная аудитория оказалась не готовой к встрече с Солженицыным, который в середине 70-х годов прошлого столетия выступал перед Конфедерацией американских профсоюзов и другими организациями с неустанными предупреждениями о беззакониях коммунистов и слабости Запада. Нежелание поверить в то, что они неправильно поняли его, вылилось в шутки относительно того, что СССР оставил у себя настоящего Солженицына и прислал на Запад подделку, что совпадало с самыми дикими фантазиями эмигрантов о подлой миссии Солженицына.
Образ националиста-отшельника, чёрствого и политически опасного, существовавший в те годы в ряде оценок писателя, отражает спад интереса и уважения к нему в некоторых кругах на Западе. Однако воображению романистов и комментаторов больше импонировали другие, более устойчивые мифы. Метафорической мишенью стал дом семьи Солженицыных на окраине городка Кавендиш в штате Вермонт. Попытки Солженицына броситься в политику критиковались, однако отчуждённость от жизни в эмиграции и упорное отстаивание своего статуса как временного изгнанника, только углубили обиду. Его уединённое существование, в котором писателя поддерживали жители Кавендиша, отказывавшиеся указывать путь к его дому, быстро покорило воображение журналистов, и родился миф о "крепости Кавендиш". Символ надежды, Камень-Конь, которым Солженицын жил более двадцати лет ссылки, имеет менее добродушный аналог - образ "Солженицына на белом коне". Именно на этом фоне в 1987 году появился роман Владимира Войновича "Москва - 2042". Мы сталкиваемся с самым развёрнутым сатирическим портретом писателя, который на сегодняшний день известен в литературе: " Чудный всадник в белых одеждах, с белой бородой, с белым мечом в ножнах, на белом коне - писатель Сим Симыч Карнавалов. Превозносящий себя русский графоман и агрессивный националист, живущий в ссылке в Канаде, где он прячется от мира и работает над "глыбами" огромного опуса. Параллельно он становится идолом подпольной монархистской партии в СССР и ежедневно в полдень отрывается от своих важных занятий для репетиции того момента, когда, взгромоздившись на своего коня Глагола, он пересечёт границу СССР, откушает хлеб-соль, искоренит "сатанических плюралистов" и займёт почётное место царя и спасителя России".
Мифотворчество, окружающее Солженицына, не может быть сведено к какому-то одному источнику - ни к одержимости и слепоте его поклонников, ни к грязным проискам левых идеологов, ни к патологической ненависти недоброжелателей-плюралистов. Мифами неизбежно обрастают люди, чья известность или дурная слава вторгаются в рассуждения правительств, будь то на Западе или на Востоке, кочуют с континента на континент и набирают силу по воле меняющихся обстоятельств на протяжении десятилетий. Не только брежневское Политбюро столкнулось с делом Солженицына и проявило свою полную несостоятельность. На Западе правительства Вилли Брандта и Олафа Пальме пошатнулись, когда их действия в отношении Солженицына разошлись с общественным мнением. Сменяющие друг друга президенты США недоумевали, как же относиться к нему. Собственное мнение о Солженицыне было у всех. Премии и почётные награды сопровождали перипетии этой необычной истории на каждом шагу, равно как и насмешки и оскорбления. Далеко не все тексты, мифологизирующие личность Солженицына, бессмысленны, и не все мифы одинаково хороши, но они могут пролить частицу света на то, каким в общественном мнении представал этот волнующий воображение образ.
Ответ на созданные о нём мифы Солженицын даёт в одной из глав автобиографической книги "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов": "И вот, кажется сидеть бы в Вермонте да писать Узлы. Так нет: перемирия с советским коммунизмом всё равно быть не может. Как можно заключить перемирие с Дьяволом? Он-то всё равно не будет его соблюдать. Замолчал я - так не замолчат они. Мои американские речи 1975 года, видимо, здорово вздрючили их: с такой прямотой, громкостью и, главное, откликом - наверное, никто им с 1917 года не врезал. Спохватились: если не убили меня вовремя - так надо ж теперь измарать покрепче. До сих пор продавали советские агентства по всему миру и на многих языках (но не в СССР) книгу моей первой жены. Грубовато она была сляпана, вряд ли они меня много ею опорочили. И это сообразив, скропали ещё одну книгу, официальное советское издание (Ржезач Т. Спираль измены Солженицына. М., "Прогресс", 1978) Значит, впервые решились открыто по СССР двинуть книгу против меня. А мне - ещё долго бы этой книги не увидеть, - да сорвался её номинальный автор Ржезач и по почте прислал мне, с торжествующей надписью. И только я взял её в руки - ожгло: отвечать немедленно! Если уже для соотечественников печатают - отвечать!
От самого появления "Архипелага" ждал я, что будут штурмовать в ответ и опровергать, прежде всего, сам "Архипелаг". Но поразительно: вот и за пять лет они ничего не родили в опровержение, кроме довольно скудных брошюр, бесплатно раздаваемых в западных столицах. Миллионный, сытый, надрессированный сталинско-брежневский пропагандистский аппарат оказался перед "Архипелагом" в полном параличе: ни в чём не мог его ни поправить, ни оспорить. В его распоряжении тысячи перьев, все архивы, какие не сожжены, и времени протекло больше, чем я один работал над "Архипелагом", - а ответа нет как нет!
Потому что ответить - нечего.
Бросилось КГБ трясти и вынуждать к опровержению уцелевших старых зеков. Однако во всём подвластном Советском Союзе никто не соблазнился, кроме единственного М.П. Якубовича. Но и сейчас, по стерильности марксо-ленинского аппарата, нельзя его использовать как официального автора - он не реабилитирован. И бывшего однодельца и бывшего друга моего Виткевича потянули на несколько интервью. Сознательный член КПСС, Виткевич говорил всё то, что нужно партийным хозяевам: "В лагерях совсем не было так плохо", "в книге всё искажено и представлено в превратном виде", "у него был своеобразный способ собирания фактов: он брал только то, что поможет ему стать великим писателем. А какие факты не подходили - те он отбрасывал", - и другой подобный вздор.
И вот, наконец, выставили Ржезача. И на 215-страничном просторе мы узнаём, что Лубянка справедлива, добра, даже чутка, её следователи - "почтенные люди, интеллигентные манеры". "Разве можно утаить пытку целых тысяч или полное исчезновение десятков тысяч людей? Нет, это невозможно".

8. "Красное колесо"

На Западе и до Солженицына было много публикаций о советских лагерях, но ему, бывшему лагернику, впервые удалось сказать об этом в самой России - отсюда его мировая известность. Конечно, Запад поддерживал в России далеко не всех противников режима, и Нобелевские премии давались не только за писательские заслуги. В двух выдающихся деятелях диссидентской эпохи Солженицыне и Сахарове - Запад увидел важные точки приложения своих сил. Сахаров оправдал эти надежды, так как был и остался западником. Солженицын - нет, высланный за границу, он обратил свой авторитет на критику именно антирусских тенденций в западной политике - как "не выгодных для самого Запада". Характерно название одной из его ценных статей: "Чем грозит Америке плохое понимание (ею) России (1980 г). В чём, наверное, трудно согласиться с Александром Исаевичем - что правящие круги Америки, лидеры западного мира, "плохо понимали" своё отношение к России. И вообще, имея столь богатый опыт безуспешного переубеждения этих кругов и столь огромный авторитет - давно было бы желательно проанализировать и предупредить свой народ: чем грозит России плохое понимание ею Америки.
Коммунистическая система, душившая свой народ, и во внешнем мире угрожающе прибирала к рукам одну страну за другой, открыто заявляя о "закономерной неизбежности" своего мирового господства. Поэтому призывы Солженицына к Западу: "Имейте мужество к сопротивлению!", "Пожалуйста, хотя бы не помогайте нашим рабовладельцам!" (1975 г) с нравственной точки зрения были оправданы. Прежде всего Солженицын переоценил порядочность "мировой человечности", которая активно поддержала диссидентов в СССР. Конечно, на Западе есть немало порядочных людей. Но в демократии (как отметил Солженицын позже) всегда господствует "денежная аристократия" - она-то и определяет политику Запада. Для неё защита прав в СССР была лишь инструментом геополитической войны с сильным противником, так как, например, нарушения в диктатурах "третьего мира" западную совесть не волновали. Да и в самих США на эти "права" при необходимости плевали - вплоть до тайных военных экспериментов с облучением над своим же населением. Очевидно, правящие круги Запада имели больше информации, чтобы судить о действительной опасности СССР и чтобы определять свою долгосрочную стратегию. Эта стратегия, во избежание планетарной атомной катастрофы, ставила целью мирную победу над Советским Союзом, в расчёте на его идеологическое самоизживание - чему Запад и стремился всячески способствовать. Система, основанная на несвободе, представляла собой удобную мишень - на естественном стремлении людей к свободе Запад мог умело играть и ждать, не рискуя войной, прихода к власти в СССР более покладистого, обуржуазившегося поколения номенклатуры. Поэтому, подобно кутузовской практике, выгоднее было дать советскому режиму выдохнуться самому. Западные лидеры могли лишь с усмешкой воспринимать эмоциональные упрёки русского писателя в " 60-летней упорной слепоте к природе коммунизма - концентрации мирового зла". Солженицын пытался убедить их нравственными аргументами, тогда как в западной политике был голый расчёт. Даже если Александр Исаевич надеялся таким способом повлиять на общественное мнение Запада (и сделал для этого очень много) - оно было не силах изменить политику правящих кругов. Запад видел в русском самосознании более опасного противника, чем интернациональный коммунизм - чувствуя с последним то материалистическое "родство", которое Солженицын вскользь отметил в Гарвардской речи. Поэтому и говорилось: "советский балет" - но "русские в Афганистане", то есть в отрицательном смысле на Западе намеренно смешивали "русское" с "советским" для мобилизации общественного мнения и для политподготовки своих армий: облик врага должен быть простым и цельным. Этим объяснялось и упорное "непонимание" Западом призывов русской эмиграции отделять режим от народа. Русская эмиграция пыталась в иностранном мире искать друзей русского дела - но вступала в неизбежный конфликт с влиятельными силами Запада, которые изначально целились не в коммунизм, а в Россию. Видимо, поняв, что Запад не переубедить, Солженицын замолчал и ушёл в Вермонтский затвор служить России за письменным столом.
Эпопея "Красное колесо" посвящена предреволюционным годам. Это памятник русскому народу до великой беды семнадцатого года. Эпопея состоит из чётырёх частей - "узлов": "Август Четырнадцатого", "Октябрь Шестнадцатого", "Март Семнадцатого", "Апрель Семнадцатого". Солженицын начал писать "Красное колесо" в конце 1960-х годов, и завершил только в начале 1990-х. "Красное колесо" - своеобразная летопись революции, которая создаётся из фрагментов разных жанров. Среди них - репортаж, протокол, стенограмма (рассказ о спорах министра Риттиха с депутатами Государственной Думы; "отчёт о происшествиях", в котором анализируются уличные беспорядки лета 1917 года, фрагменты из газетных статей самых разных политических направлений). Исторические главы, детально рисующие конкретные события и участвующих в них лиц, перемежаются главами романтическими, посвящёнными судьбам персонажей "вымышленных" (как правило, имеющих прототипов). Среди них особое место занимают Саня Лаженицын и Ксения Томчак, в которых узнаются родители писателя (их счастливому взаимообретению, то есть причине рождения автора, посвящены несколько глав в финале "Апреля…"), и полковник Воротынцев, наделённый некоторыми автобиографическими чертами (последняя глава - размышление Воротынцева о судьбе России в смуте - прямо выводит к авторским раздумьям об испытаниях Отечества в конце 20 века). Оригинальные фрагменты, названные автором "экранами" - подобия кинематографических кадров с приёмами монтажа, приближения и удаления воображаемой кинокамеры. "Экраны" полны символического смысла. Так, в одном из эпизодов, отражающем отступление русской армии в августе 1914 года, изображение оторвавшегося от телеги колеса, окрашенного пожаром - символ хаоса, безумия истории. "Красное колесо" построено на сочетании и пересечении разных повествовательных точек зрения, при этом одно и то же событие иногда даётся в восприятии нескольких персонажей (убийство П.А. Столыпина увидено взглядом его убийцы - террориста М.Г. Богрова, самого Столыпина, генерала П.Г. Курлова и Николая Второго). "Голос" повествователя, призванного выражать авторскую позицию, часто вступает в диалог с "голосами" персонажей, истинное авторское мнение может быть лишь реконструировано читателем из целого текста. Солженицыну - писателю и историку - особенно дорог реформатор, председатель Совета Министров России П.А. Столыпин, который был убит за несколько лет до начала основного действия "Красного колеса". Однако Солженицын посвятил ему значительную часть своего произведения. "Красное колесо" во многом напоминает "Войну и мир" Л.Н. Толстого. Подобно Толстому, Солженицын противопоставляет актёрствующих персонажей-политиканов (большевика Ленина, эсера Керенского, кадета Милюкова, царского министра Протопопова) нормальным человечным живым людям. Автор "Красного колеса" разделяет толстовскую мысль о чрезвычайно большой роли в истории обыкновенных людей. Но толстовские солдаты и офицеры творили историю, не сознавая этого. Своих героев Солженицын всё время ставит перед драматическим выбором - от их решений зависит ход событий. Отрешённость, готовность подчиниться ходу событий Солженицын, в отличие от Толстого, считает не проявлением прозорливости и внутренней свободы, а историческим предательством, ибо в истории, по мысли автора "Красного колеса", действует не рок, а люди, и ничто не предопределено окончательно. Именно поэтому, сочувствуя Николаю Второму, автор всё же считает его неизбывно виноватым - последний русский император не исполнил своего предназначения, не удержал Россию от падения в бездну. Изображая любого исторического персонажа, Солженицын стремится с максимальной полнотой передать его внутренний строй, побудительные мотивы действий, его "правду". В революции, принимаемой как торжество зла, виноваты все (а более других - власть, отсюда жёсткая трактовка Николая Второго), но виновные не перестают быть людьми, их трагические заблуждения нередко обусловлены односторонним развитием добрых душевных качеств, личности не сводятся к политическим "личинам". Причину национальной (и мировой) катастрофы Солженицын видит в отходе человечества от Бога, небрежении нравственными ценностями, своекорыстии, неотделимом от властолюбия. Он так говорит о своей эпопее: "Замысел книги возник более полувека назад, писалась она 21 год. Октябрьский переворот был уже следствием, частным почти эпизодом по сравнению с истинной революцией - февральской. А февральская революция корнями своими идёт из конца 19 века в начало 20-го. И тогда я стал изучать всё, вплоть до наших террористов-революционеров. И февральская революция стала главным событием. От этого, конечно, многое что менялось в замысле. Я понял, что надо остановиться на апреле 1917 года. Во-первых, потому что уже весь ход России определился, уже в апреле 17-го было ясно, что буржуазные партии проиграли революцию, что власть лежит - бери, кто хочет. Большевики пришли и взяли…"
Никита Струве, парижский издатель "Архипелага ГУЛаг", вспоминает: "Архипелаг ГУЛаг" - с литературной точки зрения художественное исследование. Такого ещё не было. Это не историческое исследование, а исследование, основанное на устном творчестве, - форма, возвращающая нас к временам летописей. И "Архипелаг ГУЛаг" - поразительнейшее произведение устного творчества народа, претворённого одним человеком, здесь через двести, триста свидетелей говорит голос народа. В этом смысле "Архипелаг ГУЛаг" и в литературном отношении произведение уникальное. Мы на Западе, русские эмигранты и их потомки, всегда всё знали о том, что происходит в России, знали о ГУЛаге почти всё чуть ли не с самого его возникновения. Но Запад не хотел верить русской эмиграции, не хотел верить он и тем свидетельствам, которые просачивались из России. А вот в солженицынское слово оно поверил. Почему? Ведь Запад не верил даже свидетелям, иной раз познавшим одновременно и немецкие лагеря и советские. По двум причинам. Поверил он потому, что Солженицын обладал необычайной словесной художественной силой, редкой способностью организовать множество голосов в единое целое. И наконец, поверил не только как свидетелю, но ещё и как такому свидетелю, который, пройдя через опыт ГУЛага, сумел как-то внутренне этот опыт преодолеть и преобразить.
После "Архипелага ГУЛаг" писатель мог бы и отдохнуть. Но нет. Изгнанный, и изгнанием одновременно вознесённый, но и обкрадываемый - такому человеку, месившему русскую землю на военных просёлках и на гулажных работах, вдруг оказаться в безвоздушном пространстве было тяжелее, чем кому-нибудь другому, - Солженицын принимается за совершенно новое произведение, теперь вылившееся в десятитомное художественное исследование о том, что случилось с Россией в 1917 году. Огромное задание, огромный замысел, который отчасти его и придавил, но которому он посвятил все часы своего пребывания на Западе - "Красное колесо". Его не так легко прочесть, это требует и времени и уровня у читателя. В нём сосредоточилась одна черта, которая кажется основной у Солженицына, а именно героическое освещение человека. Баратынский сказал: "Две области сияния и тьмы исследовать равно стремимся мы". Тьма была, но извне. Сила Солженицына в том, что в этой тьме он выделил, изобразил, прославил того, кто этой тьме умел сопротивляться, кто эту тьму сумел преодолеть".

9. Тёплый ветерок

К 64 годам Александр Исаевич начал ощущать нелады со здоровьем: "Впрочем, уже не на звенящих канатах держится жизнь, нет сил замахиваться на задачи непомерные. Стал я на лестнице что-то задыхаться, сжимает грудь. Сперва и значения не придавал, потом оказалось - стенокардия. Вот уже и с головой нырять в глубину пруда стало как-то негоже, прекратил. А вдруг не дождусь я возврата в Россию? Даже странно, что это сомнение не являлось ко мне раньше: всегда несла меня вера в возврат. Гнал-гнал, спеша всё успеть, - а жизнь склонилась, может быть, к такому концу? Не верней ли подумывать, в какую землю хорониться?" Он перебирал разное - свой лесной участок, православный "угол" ближнего к ним американского кладбища или русское ("белогвардейское") кладбище под Парижем.
Все вермонтские годы Солженицын постоянно ощущал, как он сам пишет, "благовременье и благотишье, несмотря на череду внешних неприятностей и клевет. Они не только простелили мне возможность написать "Красное колесо" - но и, обратно, историческая работа была спасением моим: вести тут, неумолимо не охладевая, дело, я верю, плодотворное для России, а вместе с тем реально отодвинуться от участия в безвыходной современности. История революции была моим дыханием все годы изгнания - и далеко отводила меня вглубь времени".
Начиная с лета 1986 года, Александр Исаевич перечитывает и в мелочах доделывает книгу "Бодался телёнок с дубом", продолжает писать биографию "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов", заканчивает последний "узел" "Красного колеса" - "Апрель Семнадцатого". Английский и французский переводы книг "Август Четырнадцатого" и "Октябрь Шестнадцатого" завершены, но сроки печати их всё время перекладываются. Осенью 1986 года в Западной Германии появляется перевод книги "Октябрь Шестнадцатого". В конце 1986 года, не дождавшись перевода, печатается эмигрантский тираж книги "Март Семнадцатого", а весной 1987 года "Голос Америки" предложил Солженицыну изготовить для радио плотный конспект "Марта".
Александр Исаевич не зря торопился доделывать прежнее начатое. Осенью 1986 года налетело на него сразу несколько болезней. Повторялась стенокардия, обнаружились камни в желчном пузыре. Вдруг развился множественный рак кожи - через тридцать лет после ташкентского лечения. И ещё болезни - гипертония, артрит. Рак удалось победить вторично с помощью чудесной американской техники - единократное вымораживание пятен на коже. Два года подряд болела жена - Наталья Дмитриевна (Аля) - его незаменимый помощник. Она еще занималась Русским Общественным Фондом Солженицына для помощи в России людям, пострадавшим от ГУЛага. Деньги нелегально переправлялись сквозь Железный Занавес. В Советском Союзе валюту в те годы разрешалось иметь только государству. В Швейцарии советские рубли выкупались у советских туристов за франки, причём потрёпанные, затёртые бумажки (новые купюры было опасно посылать), затем деньги перевозились через границу в Париж к Никите Струве. Через тайных связных по каналам в СССР переправлялись эти пачки советских потрёпанных денег и через посредников передавались распорядителю Фонда - им был Алик Гинзбург до его ареста в 1977 году. Немало сложностей и опасностей доставалось и дальше, распространителям. Деньги они должны были тотчас рассредоточивать и хранить: или в безопасных домах, где не ожидается обыск, или на неподозреваемых сберегательных книжках. Перенос денежных пачек к местам хранения, а потом назад, к местам распределения, каждый раз представляет опасность для всех участников. И ёще сложность: безо всяких записей (так как это опасно) помнить множество фамилий, имён, адресов, составов семей, возрастов детей, нужд их - и в согласии с этим всем распределять помощь, да встречать при этом не только благодарные слёзы, но выдерживать атаки обид, жалоб, подозрений, подогреваемых КГБ через их агентуру в зэках и бывших зэках. Чтобы эту систему впервые создать и наладить - нужен был человек исключительных организационных качеств и сердечно-умственной направленности. Алик Гинзбург и был таким: два его предыдущих лагерных срока наслоились и спрессовались в нём как вечная преданность узникам Архипелага и феноменальная память о многих из них. Наталья Дмитриевна вела долгую, шумную изнурительную кампанию в защиту Гинзбурга и Фонда. А ещё ей предстояло залатать, а может быть, заново выстроить канатоходную цепочку, а для этого неизбежны были личные встречи со "стартовыми" звеньями, а значит, поездки в Европу. Не имея никакого гражданства, она должна была для любой поездки испрашивать визу, документы по несколько недель бродили по европейским консульствам, и тогда все её передвижения были заранее известны. Оттого возрастал многократно риск переправки денег. Единственный выход - взять американское гражданство. В штатном вермонтском управлении Солженицын с женой заполнили анкеты. Через несколько недель их вызвали в иммиграционную службу Вермонта. Текст присяги Солженицыну не понравился. "Готовы ли вы с оружием в руках защищать Соединённые Штаты?" "…Клянусь, что я буду носить оружие в интересах Соединённых Штатов…" Вот оно. А воевать-то предстоит против моей родной страны. И вы же не способны вести войну против коммунистов как таковых, - вы уже сейчас объявили её как против русских. Против русских я не пойду". Газеты кричали: "Солженицын нанёс пощёчину Америке!"
С весны 1985 года с приходом к власти в СССР М.С. Горбачёва и начала перестройки и гласности появилась призрачная надежда на перемены, хотя режим в лагерях оставался суровым, а то и ужесточался. Весной 1986 года деятельность Фонда временно прекратилась в связи с арестом нескольких связных и возбуждением уголовного дела. А в декабре 1986 года - снятие ссылки с Сахарова. И возвращение его в Москву без препятствования западным корреспондентам снимать и спрашивать о чём угодно. Солженицын пишет: "Тем временем американские политические наблюдатели, которые чаще смотрят лишь по поверхности и привыкли к сочетанию имён "Сахаров-Солженицын" - то раз возвратили Сахарова из ссылки, теперь натурально ожидают: а Солженицыну уже были предложения? Они (да и многие на Западе) не понимают: между Сахаровым и Солженицыным - разность эпох. Сахаров - нужен этому строю, и имеет великие заслуги перед ним, да и не отрицает его в целом. А я - режу их под самый ленинский корень: или этот строй, или мои книги".
В феврале 1987 года началось постепенное освобождение политических заключённых. Проступает первое, ещё само себе не верящее движение в культуре, опережающее всякое другое освобождение: возвращали из тьмы произведения Ахматовой, Платонова, Набокова, Гумилёва, даже Мережковского с Гиппиус. Посмертно восстановили в союзе писателей Пастернака. "Как не закружиться голове?. Встрепенулась Россия? Неужели? Да не голова закружилась, а - целый мир закружился".
В марте 1987 года до Солженицына доходят слухи из Москвы: нынешний редактор "Нового мира" С.П. Залыгин собирается печатать "Раковый корпус"! Тёплый ветерок с Родины! В Америке этой новости мало кто обрадовался, третья эмиграция в основном негодовала - как же антикоммунист Солженицын вдруг "поддержит Горбачёва"?"Солженицын исподтишка готовится к прыжку на родину!" Размах сенсации оказался столь неожидан, что советский МИД, а потом и Союз писателей уже через день опроверг её: ни одно произведение Солженицына не рассматривается к печати. Американские газеты писали: "Будь это правдой, это бы стало самым радикальным примером за всё время горбачёвской "гласности"… "Официальные лица быстро опровергли это сообщение. Но на короткий миг это была волшебная фантазия, будто радуга взошла над сибирским Гулагом посреди зимы".
В биографии "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов" Александр Исаевич пишет: "Между тем в СССР моё имя эти месяцы прополаскивалось. В слухах - что я уже подал в советское посольство заявление на возврат. Появилось открытое письмо правительству, что теперь, при наступлении гласности, было бы нестерпимой фальшью замалчивать и дальше Солженицына, который и требовал честной и полной гласности ещё 18 лет назад, - и предлагает отменить указ о лишении меня гражданства, дать возможность вернуться на родину; и издавать массовыми тиражами. Официальные лица откликнулись: "Дело о Солженицыне рассматривается в ЦК". Я же, хотя и понимал всю необязательность и уловку этого приёма - а сердце забилось. Всё же - тает стена, и изгнание моё идёт к концу! Да ведь по моему возрасту - уже надежда из последних. …Ещё когда они внутри себя-то разберутся: как же им со мной быть. Не зовут. А со стороны - не подгонишь. Значит, мне тем более молчать. Ибо: что я могу по совести сказать о горбачёвской перестройке? Но что-то началось - слава, слава Богу. Так можно - хвалить? Но все новизны пошли от начала нараскоряку и не так. Так надо - бранить? И получается - ни хвалить, ни бранить. А тогда остаётся - молчать. Да всё равно не удаётся глухо молчать. На 40-летие русской секции "Голоса Америки" просят: выскажитесь! А тут совпало чтение по неглушимому Би-би-си - двух томов "Марта Семнадцатого". И предложили они мне дать заключение к серии - прямо своим голосом, да в Россию! Ну как не согласиться! Сговорились на интервью. Исключительный случай обратиться не через заглушки, а полным голосом - к соотечественникам, сейчас, в такие бурные смутные месяцы, когда множатся противоречивые слухи, а власти обо мне воды в рот набрали - как не использовать? И что же сказать? Поманили "Раковым корпусом"? Но ведь он едва-едва не напечатан был - в 1967. Так всего-то - за двадцать лет - на столько продвинулись? А как же "Архипелаг"? Меня и выслали за него. А "Красное колесо"? Ещё когда докатится до места? Как же их предать? Да прежде всего - назвать их сейчас, в эфире! И заключил интервью: вернусь вслед за своими книгами, не в обгон их".
Между тем жизнь в Вермонте идёт свои чередом. Старшие сыновья - Ермолай и Игнат - осенью уезжают учиться в Лондон. Ермолай - в Итон, Игнат (уже пианист) продолжать учиться музыке у известного преподавателя. С родителями остаётся младший, Степан. Здесь, в Вермонте, меняется жизнь изгнанников, а оттуда - тёплый ветерок не обманул ли?

10. К возврату

Журнал "Новый мир", как и положено авангардному изданию, активно добивался согласия советских властей на опубликование романов Солженицына, запрещённых цензурой. В результате многоходовых операций при поддержке обновленческих сил в руководстве КПСС такое право журнал получил осенью 1988 года с условием публикации в следующем году. Основываясь на этом, редакция "Нового мира" в качестве анонса опубликовала список намеченных к печати произведений находившегося в изгнании писателя. Анонс был помещён на тыльной стороне обложки, то есть на самом заметном для рекламы месте. Замысел редакции внешне состоял в придании дополнительной привлекательности журналу и в увеличении подписки на следующий год. Но вместе с тем этот шаг можно было бы понять и как попытку создать такое общественное мнение, при котором ни цензура, ни идеологи из ЦК КПСС не могли бы отступить от предварительного согласия на публикацию сочинений Солженицына. Именно так, видимо, Горбачёву и преподнесли появление анонса в сигнальном номере "Нового мира", который поступил в его аппарат до выхода основного тиража. Тотчас же было дано поручение заведующему отделом культуры ЦК КПСС Юрию Воронову потребовать от журнала замены обложки, чтобы не было никакого упоминания о Солженицыне. Можно представить переживания Воронова, хорошего поэта и демократично настроенного политика, когда он получил это предписание. Но куда в более сложном положении оказался главный редактор "Нового мира" Сергей Залыгин, обретший к тому времени авторитет одного из ведущих писателей страны и положение фаворита ЦК КПСС в его движении к гласности. Залыгин не принял требования, переданного Вороновым. Он сослался на то, что тираж уже полностью отпечатан и для замены вручную одной обложки на другую потребуются огромные деньги. Такие траты он не мог оправдать устным требованием заведующего отделением культуры ЦК КПСС. Если руководство КПСС настаивает на замене обложки, то пусть будет принято и прислано в редакцию официальное решение на этот счёт. Понятно, что в условиях начавшейся гласности такое цензорское решение, да ещё зафиксированное на бумаге, никто не мог бы себе позволить. Но "телефонное право" имело свои градации, и то, что можно было отвергнуть при разговоре на одном уровне, оказывалось действенным на другом. Следующим выразителем высшей воли стал Вадим Медведев, руководитель идеологического направления, бывший секретарь ЦК, поднятый на уровень члена Политбюро. Его устную речь нельзя было подшить к делу и представить в оправдание финансовым органам, зато она служила стопроцентным подтверждением того, что запрет на публикацию идёт не от чиновников партийного аппарата, а от самого политического верха страны. Неугодная Горбачёву обложка была содрана со всего многотысячного в ту пору тиража "Нового мира". Упоминание о Солженицыне было отодвинуто на какой-то срок. Но мышиная возня с уничтожением неугодной обложки лишь ненадолго задержала издание произведений писателя, возвращение которого читателям стало ассоциироваться с курсом Горбачёва на широкую гласность.
В годы перестройки, когда разрушительное вмешательство Запада во внутренние дела нашей страны стало очевидно, прицел эмиграции на один лишь коммунизм был уже явно недостаточным. Надо было одновременно противостоять и западному натиску, с учётом того, что коммунистическая идеология агонизировала, а внешний противник усиливал свою активность. "Перестройка" открыла для этого эмигрантам небывалую возможность - внутрироссийские средства массовой информации; тогда ещё у патриотов были солидные тиражи, и интерес к эмиграции был огромен. Но из русской национальной эмиграции этим воспользовались единицы. Большинство считало неэтичным критиковать антикоммунистический Запад в советской печати. И Александр Исаевич, видимо, всё ещё считал главной опасностью коммунизм. Он запрещал использование своей антизападнической публицистики ("Наши плюралисты" и др.), ждал, пока народ изучит многотомное "Красное колесо". Даже первое выступление Солженицына в советской печати со статьёй "Как нам обустроить Россию", содержавшее много верных мыслей, выглядело академично, "над схваткой": "Источник силы или бессилия общества - духовный уровень жизни, а уже потом - уровень промышленности. Если в нации иссякли духовные силы - никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасёт её от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Разрушение наших душ за три четверти столетия - вот что самое страшное. Страшно то, что развращённый правящий класс - многомиллионная партийно-государственная номенклатура - неспособна добровольно отказаться ни от какой из захваченных привилегий. Десятилетиями она бессовестно жила за счёт народа - и хотела б и дальше так. А из бывших палачей и гонителей - кто хоть потеснён с должностей? С незаслуженного пенсионного достатка? … Самый модный лозунг теперь - "права человека". "Права человека" - это очень хорошо, но как бы нам самим следить, чтобы наши права не расширялись за счёт прав других? Общество необузданных прав может устоять в испытаниях. Никакие конституции, законы и голосования сами по себе не сбалансируют общество, ибо людям свойственно настойчиво преследовать свои интересы. Большинство, если имеет власть расширяться и хватать - то именно так и делает. Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений - но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости. Только при самоограничении сможет дальше существовать всё умножающееся и уплотняющееся человечество. И ни к чему бы всё долгое развитие его, если не проникнуться духом самоограничения: свобода хватать и насыщаться есть и у животных. Человеческая же свобода включает добровольное самоограничение в пользу других. Наши обязательства всегда должны превышать предоставленную нам свободу".