Реферат
Христианство в России XVII – XVIII веках

1. Патриарх Никон. Обрядово-культовые реформы
С деятельностью Никона, занимавшего патриарший престол в 1652—1667 гг. в царствование Алексея Михайловича, связана важная страница в истории русской православной церкви.
За три года до того, как Никон стал патриархом, было обнародовано знаменитое Уложение царя Алексея Михайловича, содержавшее нечто вроде свода основных законов государства. Им были ущемлены интересы православной церкви: ограничивались масштабы церковно-монастырского землевладения, учреждался Монастырский приказ, который ведал управлением церковных земель, причем само это учреждение не входило в систему церкви. Кроме того, Уложением предусматривалась подсудность духовенства гражданскому суду; это решение затрагивало не только юридические права, но и материальные интересы церкви, ибо в какой-то мере лишало ее судебных пошлин и всех поборов, связанных с отправлением своеобразного правосудия того времени.
Никон относился к Уложению и к его порядку с ненавистью. Он называл Уложение проклятой книгой, а его установление — бесовским и еретическим.
Патриарх был весьма неравнодушен к мирским благам, он грабил страну в масштабах, до того времени неведомых. За сравнительно недолгие годы первого периода своего патриаршества (до удаления в Ново-Иерусалимский монастырь в 1658 г.) он сумел стать богатейшим после царя человеком в стране. Посетивший Россию в середине XVII в. архидиакон Антиохийского патриарха Макария Павел Алеппский писал: «...в то время как прежде было пожаловано от царя патриархии в угодье 10 000 крестьянских домов, Никон довел их число до 25 000, ибо всякий раз, как умирает кто-либо из бояр, патриарх является к царю и выпрашивает себе часть крестьян и имении умершего. Он взял также себе во владение много озер, кои приносят ему большой доход от соли и рыбы... патриарх Никон взял себе половину дохода монахов...»
Постепенно царь Алексей Михайлович начинал понимать, что обогащение и возвышение Никона грозят самодержавию прямым подчинением патриархии. Все ясней становились претензии Никона на превращение царя в простого исполнителя патриарших предначертаний. Развернулась борьба. Царь отстранил патриарха от участия в государственных делах, стал публично демонстрировать ему свое нерасположение и пренебрежение. Патриарх совершил демарш, который, как он, вероятно, считал, должен был заставить царя капитулировать. В 1658 г. он уехал из Москвы в свой Ново-Иерусалимский монастырь, оставив таким образом патриархию «вдовой». На царя это, однако, не оказало особого влияния. Ряд лет на патриаршем престоле фактически никого не было, хотя формально Никон продолжал сохранять свое патриаршее звание. В 1660 г. царь созвал собор для низложения Никона, но, несмотря на то что подавляющее большинство высказалось за принятие такого решения, дело не было доведено до конца, так как требовалось мнение остальных православных патриархов. Только в 1666—1667 гг. новый собор с участием их или их представителей объявил Никона лишенным патриаршего сана и приговоренным к ссылке в отдаленную пустынь. Главным обвинителем Никона выступил на соборе царь, который перечислил все причиненные ему обвиняемым обиды и все «беспокойства», доставленные им церкви.
И все же след, оставленный Никоном в истории русской церкви, был весьма значителен. В первые годы своего патриаршества, еще пользуясь благосклонностью и поддержкой царя, он начал исправление богослужебных книг, послужившее исходным моментом для раскола и старообрядческого движения.
Назревшей задачей церковного «домостроительства» являлась унификация религиозной жизни во всей стране. Единому централизованному государству с одной государственной религией должны были соответствовать и общие внешние формы культа — одинаковый текст молитв, один и тот же чин богослужения, одни и те же формы магических обрядов и манипуляций, составлявших самый культ.
За время, прошедшее с христианизации Руси и позаим-ствования ею византийского ритуала богослужения, в нем произошли некоторые изменения. В частности, крестное знамение в те времена практиковалось двуперстное, а с конца XII в. получило право гражданства троеперстное. На Руси же укоренилось двуперстное, так что, когда по никоновской реформе в богослужение стали внедрять троеперстное крестное знамение, это было воспринято как неслыханное новшество. Да и независимо от изменений, которые могли произойти в самой Византии, любое новшество в делах веры казалось русским православным людям нарушением основ благочестия, которое обязательно должно было быть древним.
Когда стало ясно, что исправление книг по греческим образцам будет неминуемо связано, с ломкой многих, укоренившихся в русской церкви форм выполнения обрядов, Никон решил заручиться поддержкой Константинопольского патриарха Паисия в этой сложной и деликатной операции. Немедленно после собора 1654 г. он обратился к Паисию с 27 вопросами почти исключительно обрядового характера: когда зажигать лампадарию свечу в церкви, когда открывать царские врата, где класть антиминс по окончании литургии — над потиром или под ним и т. д. Патриарх Паисий попытался уклониться от ответа на поставленные вопросы, проявив при этом известную широту взглядов: в общем он не рекомендовал Никону начинать ломку установившихся форм. Но Московский патриарх все же предпринял такую ломку, преодолев сильное сопротивление церковных и светских кругов, отстаивавших старину. Основными нововведениями были следующие: крестное знамение надо было творить тремя пальцами, а не двумя; крестный ход вокруг церкви совершать не с востока на запад (посолонь), а с запада на восток (противу солнца); вместо земных поклонов надо делать во время богослужения поясные; почитать крест не только восьмиконечный и шестиконечный, но и четырехконечный; аллилуйю петь трегубую, а не сугубую; литургию служить не над семью просвирами, а над пятью.
В так называемую неделю православия 1656 г. на торжественной службе в московском Успенском соборе была провозглашена анафема всем придерживающимся двуперстного крестного знамения. Мотивировка такого резкого осуждения этой формы обряда выглядела так: при двуперстном знамении большой палец, соединенный с двумя «малые персты», символизирует вместе с ними троицу, но таким способом, что ее ипостаси выглядят неравными, а два пальца, которыми производится крещение, выражают два естества Христова, но не нераздельные, а раздельные. Все это означает явственную ересь Нестория, за каковую полагается, конечно, отлучение от церкви. Искусственность такой мотивировки бросается в глаза. Но, как и в большинстве случаев, когда речь идет о разногласиях по обрядовым и даже по догматическим вопросам, в основе всей борьбы лежат не сами эти разногласия по их существу, а складывающаяся обстановка взаимоотношений между различными борющимися группировками. В данном случае царю и Никону надо было навязать церкви и верующим единую культовую систему, а обстановка сложилась так, что эту роль могла выполнить лишь система, базировавшаяся на греческих богослужебных книгах.
В. О. Ключевский считает, что ожесточенная борьба патриарха против старых обрядов вовсе не оправдывалась «убеждением Никона в их душе вредности и в исключительной душеспасительности новых». Он приводит факты, свидетельствующие о том, что тот вообще равнодушно относился к вероисповедной основе самих разногласий со сторонниками старых обрядов. В разговоре, например, с раскаявшимся Иваном Нероновым Никон сказал о старых и новоисправленных богослужебных книгах: «И те, и другие добры; все равно, по коим хочешь, по тем и служишь». Из-за чего же тогда возникла борьба? Ключевский объяснял это следующим образом: «...церковная власть предписывала непривычный для паствы обряд; не покорявшиеся предписанию отлучались не за старый обряд, а за непокорность; но кто раскаивался, того воссоединяли с церковью и разрешали ему держаться старого обряда. Это похоже на пробную лагерную тревогу, приучающую людей быть всегда в боевой готовности». Очевидно, формула «разрешали держаться старого обряда» должна означать, что при условии публичного признания правоты церкви в ее нововведениях последняя смотрела сквозь пальцы на то, что практически их не всегда придерживались; главным было внешнее подчинение церкви. В.О. Ключевский с неодобрением пишет, что «такой искус церковного послушания — пастырская игра религиозной совестью пасомых». Но кому какое дело было тогда До религиозной совести?!
2. Старообрядческая оппозиция
Когда новые богослужебные книги начали рассылаться по стране и стало известно о проклятиях («клятвах»), налагаемых за исполнение старых обрядов, возникло всеобщее недоумение и недовольство. В тяжелом положении прежде всего оказалось сельское духовенство. Ему надо было переучиваться, а на это оно в массе своей не было способно. В большинстве своем оно было малограмотным, училось по слуху, а здесь следовало руководствоваться книжным текстом. Кто не мог переучиваться, должен был искать себе новое место в жизни. Понятно, что многие городские и особенно сельские священники ушли в раскол старообрядчества.
Реформы встретили сопротивление и в среде городского духовенства. Ломка, произведенная Никоном, вызвала их возмущение и протест, главными выразителями которого явились Аввакум и Иван Неронов. К ним примкнула довольно многочисленная группа «справщиков» (редакторов), среди которых выделялся своей активностью священник Никита из Суздаля (Пустосвят); из справщиков известны также Лазарь из Романова и московский дьякон Федор. К оппозиции примкнули коломенский архиепископ Павел, князь Львов и некоторые другие высокопоставленные миряне из бояр.
Первые же протесты Аввакума против новшеств навлекли на него преследования: он был сослан сначала в Тобольск, потом в Забайкалье. После собора 1656 г. преследования ревнителей старины стали массовыми — они были разогнаны по отдаленным монастырям, причем некоторые не без членовредительства: урезывание языков и кнутобойство должны были убедить их в правильности трехперстного знамения и трегубой аллилуйи.
Тем временем впал в царскую немилость и Никон. Его удаление от дел не изменило, однако, хода реформы. При поддержке царя церковные иерархи продолжали рассылать новопечатные книги, требовать неукоснительного служения по ним и жестоко карать всех сопротивляющихся. В 1666—1667 гг. был проведен церковный собор, который, с одной стороны, низложил инициатора реформ с патриаршего престола, а с другой — подтвердил курс на последовательное проведение этих реформ. Собор закончил свою работу в 1667 г. в присутствии и с участием некоторых восточных патриархов.
Аввакум и другие ревнители старой веры были расстрижены и отправлены в Пустозерский острог, где должны были до смерти отбывать заключение в сырой яме, в холоде и голоде. Его два соратника, Лазарь и Епифа-ний, перед отправлением в тот же Пустозерск подверглись операции «урезания языка». По всей стране ловили «стояльцев за старую веру», пытали, били, обезглавливали и жгли.
Аввакум и в условиях Пустозерского острога не прекращал литературной деятельности. В своем «Житии», в посланиях, адресованных царю и своим последователям, он предстает перед нами как несгибаемый противник всего того, что внесли никоновские реформы в религиозный обиход православия. Трудно найти в выступлениях Аввакума какую-нибудь аргументацию, вытекающую из толкования Библии, из церковных документов, а тем более «от разума». Любопытно, что человек, переживавший неимоверные страдания за «веру» (в конце концов вера ли это?) и с удивительной выразительностью описывавший их, ничего не имел против принципа жестокой физической расправы по поводу веры, а лишь желал расправляться, вместо того чтобы быть объектом такой деятельности. Особенно ему хотелось получить в свои руки самого Никона. В страстном вожделении взывал Аввакум к царю Федору Алексеевичу: «А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илья-пророк, всех перепластал во един час... Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян». В «Житии» он протестует против того, что такие меры предпринимаются против него и его единомышленников: «...огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостоли научили так?—не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить». Объяснить такую возможность применения здесь этой беспринципной морали можно только тем, что это не первый и не последний пример такого рода в истории религии.
Кончилось реальное, а не литературное житие протопопа Аввакума тем, что в 1682 г. он был сожжен заживо в Пустозерске.
Оборотной стороной мрачной истории жизни и смерти старообрядческого мученика надо признать то обогащение истории русской литературы, которое ознаменовано его произведениями. «Житие» явилось шедевром мировой классики в этом жанре. Замечательный полемический темперамент, потрясающая искренность, сила сатирического описания, блеск языка и стиля, не останавливающегося в духе того времени перед самыми «солеными» оборотами и выражениями,— все это придает произведениям Аввакума непреходящую историческую ценность. Стоит, однако, вспомнить, ради чего расточались все эти сокровища таланта и темперамента, чтобы был внесен еще один штрих в картину тех издержек и убытков, которые претерпела история культуры в результате того, что тысячелетиями над ней тяготели религиозные кошмары.
В дальнейшем история борьбы церкви со старообрядческой оппозицией приняла тем более широкие масштабы, что последняя разрослась и охватила разнообразные социальные слои и группы. Они увидели в борьбе, которая завязалась между сторонниками и противниками обрядовых нововведений, идеологическое выражение своих интересов и требований. Низшее духовенство было Недовольно не только тем, что ему приходилось переучиваться, но и своим материальным положением и тем систематическим ограблением, которому оно подвергалось со стороны церкви. Крестьянство волновалось из-за неуклонно шедшего процесса его все более жестокого закабаления дворянством и монастырями, окончательно узаконенного Уложением царя Алексея Михайловича. Посадские люди были недовольны все растущими поборами, которыми грабило их дворянское государство; К тому же среди них было немало беглых из бывших холопов и их потомков, которых в соответствии с укреплением крепостнических порядков все активнее разыскивали с целью возвращения бывшим владельцам и нового закабаления. Недовольные были и в верхах общества — среди бояр, мечтавших о восстановлении прежних феодальных вольностей, ущемленных окрепшей абсолютистской монархией. Вся эта разнородная среда находила оформление своего враждебного отношения к сложившимся порядкам в представлении о том, что эти порядки нехристианские, неблагочестивые и неугодные богу, что царь и его окружение вместе с патриархом и церковью порвали с истинной верой и предались антихристу. Доказательства обнаруживались очень легко: все исконное православное богослужение до неузнаваемости извращено, даже крестное знамение превращено в подобие какого-то бесовского кукиша, не говоря уже о всем прочем.
Важен был повод, который мог бы объединить в антиправительственной и антицерковной борьбе широкие массы, важен был аргумент, который придавал бы этой борьбе идеологически возвышенный и импозантный вид. И со второй половины XVII в. многие антиправительственные движения на Русл облекались в старообрядческую «раскольничью» форму.
На время притягательной силой для всех бунтарских элементов стал Соловецкий монастырь, поднявший мятеж во имя старой веры. Получив в 1658 г. новые богослужебные книги, монахи под руководством игумена Илии почти единодушно отказались принимать их во внимание. После десяти лет безуспешного «мирного» давления на монастырскую братию в Соловки были направлены войска с приказом захватить этот очаг бунта и заставить монастырскую братию принять реформы. Началась осада, длившаяся около восьми лет.
Монастырь представлял собой неприступную крепость, и среди его защитников все больше укреплялась решимость выстоять до конца. Поражение восстания под руководством Степана Разина привело в стены монастырской крепости много беглецов, исполненных боевого духа и прошедших хорошую военную школу. Чем дальше, тем религиозные мотивы все больше отступали на задний план и уступали место политическим. Руководство обороной постепенно перешло от монахов к беглецам, и есть основания полагать, что командовал ею в последний период осады некто Фадейка-сапожник. Лагерь осажденных не был, однако, единым: сказывались противоречия между монашеской частью их, склонной к компромиссу, и непримиримо настроенными беглецами, среди которых главную роль играли бывшие разинцы. В итоге, воспользовавшись изменой монаха Феоктиста, царские войска в 1676 г. сумели проникнуть в крепость и овладеть ею. «...Мятежники,— как пишет церковный историк А. Лавров,— подверглись достойной (!—И. К.) казни».
В Москве политическая оппозиция в это время тоже облекалась в форму староверчества. Активной силой в борьбе за власть являлись стрельцы, среди которых были сильны старообрядческие влияния.
В порядке подготовки возврата к старой вере стрельцы под руководством Никиты Пустосвята явились в Кремль и потребовали от царевны Софьи публичного Диспута между никонианами и старообрядцами. Пришлось согласиться на такой диспут, и 5 июля 1682 г. он состоялся в Грановитой палате. «Пря о вере», запечатленная впоследствии на известной картине В. Г. Перова, вылилась в беспорядочную перебранку с взаимными угрозами.
Иного нельзя было и ожидать, так как ничего вразумительного в подкрепление своих взглядов ни та, ни другая сторона привести не могла.
Несмотря на это, старообрядческие участники диспута вышли из Грановитой палаты с торжествующими кликами: «Победихом, победихом!» По Москве они шли с возгласами: «Мы всех архиереев перепрехом и посрамихом!» — и, показывая двуперстное знамение, призывали всех встречных: «Тако слагайте персты». Победа оказалась, однако, иллюзорной.
Софья поняла, что стрельцы с раскольничьими попами, руководимые И. А. Хованским, слишком ненадежные союзники и что в этом отношении церковь, возглавляемая патриархом Иоакимом, представляет для нее больший интерес. На следующий же день после диспута в Грановитой палате Никита Пустосвят был схвачен и 11 июля 1682 г. казнен на Лобном месте.
Приверженцы старой веры поняли, что надежд на победу в государственном плане у них не остается. Усилилось бегство на окраины страны: в лесное Поволжье, на Урал, в Сибирь, на Север и на Дон. Среди беглецов были люди, которые спасались от политических преследований, от тягот невыносимой крепостной жизни; были и такие, которые стремились найти места, где можно было бы беспрепятственно исполнять предписания старой веры без никонианских еретических нововведений. Как правило, житейские соображения и религиозный фанатизм выступали воедино, но в ряде случаев последний приобретал самодовлеющее значение и возникали явления изуверски-фанатичной насыщенности и силы.
Трудно себе представить, чтобы и в таких ситуациях действовали лишь религиозно-догматические мотивы. Бежавшие от своих владельцев крестьяне не имели возможности вникать в тонкости споров по поводу сугубой и трегубой аллилуйи или хождения посолонь. Они только знали, что такие-то требования исходят от господствующих в стране сил, которые им ненавистны до того, что представляется подходящим их наименование антихристовыми. С неизбежностью следовал вывод, что этим требованиям надо сопротивляться. А когда основанием для такого сопротивления оказывалось веление бога и когда в воздаяние за него людям сулили изображенное в материальных и натуралистических тонах райское блаженство, то разгорался тот фанатизм, который побуждал к несгибаемому упорству и к готовности пожертвовать собой любым способом и особо предпочтительно методом самосожжения. Обнаружившаяся безнадежность реального сопротивления существующему социально-политическому и церковному строю все более эффективно питала представления старообрядцев о том, что в мире царствует антихрист, с которым средствами физической вооруженной борьбы невозможно справиться; остается лишь ждать дальнейшего хода событий, предреченного Апокалипсисом, и гибели антихриста в результате вмешательства сверхъестественных сил. Доказательств того, что время сие приблизилось, оказывалось вполне достаточно. Нашелся материал и для установления даты грядущего светопреставления.
Еще в 1619 г. в Киеве вышла «Книга о вере», в которой датой явления антихриста в мире указывался 1666 год. Знаменитое апокалиптическое звериное число 666 прикладывалось к тысячелетнему сроку, прошедшему после рождения Христа, и искомая дата оказывалась легко устанавливаемой. В дальнейшем подобные толкования широко распространились. Через три года после нарождения антихриста, т. е. в «1669 г., в соответствии с Книгой Даниила должно было произойти светопреставление. События 50-х годов — моровая язва, голод, реформа Никона — укрепили представление о том, что прогноз относительно срока правилен. Были, правда, варианты, в деталях менявшие общую картину: неплохо, например, получалось отождествление Никона с антихристом или с одним из рогов его, причем вторым рогом оказывался царь. Довольно соблазнительно выглядел вариант, согласно которому антихрист представляет собой троицу, в которую входит змий, зверь и «лживый патриарх»: последний— Никон, зверь—-царь, а змий — дьявол, .висящий на шее у Никона, что, кстати сказать, собственными глазами видел инок Елеазар Анзерский. Осложнение вносилось здесь лишь тем, что и царь, и Никон родились не в 1666 г., а значительно раньше, но такие детали оставлялись в стороне, а главное сохранялось: в 1669 г. наступит конец света, антихрист погибнет, восторжествует старая вера и как ее приверженцам, так и ее противникам будет воздано по заслугам.
Но светопреставление все не наступало. Прошел 1669 год, прошли первый день пасхи и троица (именно эти дни должны были быть критическими), а все оставалось по-старому. Между тем осенью 1668 г. поля на большой территории не были засеяны, многие люди отдали свое имущество тем, кто не ждал светопреставления,— все напрасно. Единственным объяснением, которое можно было представить себе взыскующим конца света, было то, что в расчеты вкралась какая-то ошибка. Найти ее оказалось нетрудно: 666 лет надо прибавить не к дате рождения Христа, а к дате его воскресения,— тогда прибавляется еще 33 года и светопреставление отсрочивается до 1702 г. Ничего не поделаешь, надо ждать, задача лишь в том, чтобы в оставшееся время не соблазниться еретическими обрядами, не стать жертвой антихристовых слуг. А это очень трудно, ибо давление приходится выносить неимоверное. И в качестве последнего средства сохранить чистоту своего православия остается лишь добровольная мученическая гибель в огне. В 1675 г. началась эпидемия староверческих самосожжений. Считается, что за все время существования старообрядчества в общем количество сжегших себя старообрядцев дошло до 20 тыс. «Гари» продолжались в течение большей части XVIII в. и прекратились только в царствование Екатерины II.
Преследование старообрядцев правительством приняло ожесточенные формы после издания в 1685 г. специального указа; в его двенадцати статьях раскол был совершенно запрещен в государстве; предусматривалась смертная казнь (сожжение в срубе) за «хулу на церковь» для тех, кто перекрещивал в старообрядчество, за «подговор к самосожжению»; тайная принадлежность к старообрядчеству и укрывательство раскольников карались мягче — битьем кнутом, ссылкой, денежным штрафом. Лишь при Петре I были найдены формы сосуществования православной церкви и старообрядчества, разбившегося к тому времени на ряд толков и согласий.
3. Поражение церковного реваншизма
Со смертью Петра I некоторые церковные деятели решили, что вновь можно будет восстановить патриаршество. Среди них своей активностью выделялся вице-президент синода новгородский архиепископ Феодосии Яновский. По своей епархии он распространил воззвание типа присяги, которую ему должно было принести духовенство новгородской епархии. Однако власти круто расправились с ним: за свое «злоковарное воровство» он был сослан рядовым чернецом в Холмогоры.
При Петре II наметилась тенденция к возврату старых церковных порядков, и группировка Феофана должна была отойти на второй план. Но вскоре царь умер. Тогда Феофан воспрянул и принял деятельное участие в возведении на престол голштинской принцессы Анны Ивановны. С присущей ему ловкостью он оказал новой царице важную услугу в преодолении попытки «верховников» ограничить ее власть и стал затем при дворе влиятельным человеком.
Удобным предлогом для расправы со всеми, кто при Петре II оттеснил было Феофана Прокоповича от кормила церковного управления, было то, что многие из них не сразу изъявили свою преданность Анне Ивановне и бироновщине, служившей для нее опорой. Промедлившие с присягой были по указанию Феофана подвергнуты суровым карам, а сам он до смерти в 1736 г. пребывал в фаворе, занимаясь непрестанным славословием императрицы Анны и Бирона. Вместе с Феофаном выступали епископ Гавриил Бужинский, архимандрит Феофил Кролик, иеромонах Симон и др.
Церковные деятели рекламировали перед народом высочайшие духовные и прочие добродетели царицы Елизаветы. Она аттестовалась в церковных проповедях как единственный в мире образец всего самого выдающегося: «Она едина, аки солнце,— восклицал епископ Петр Гребневский,— которое темными облаками окружено бывает, но не омрачается. Она едина, аки корабль, который волнами обуреваем бывает, но не погружается, но паче от всех возносится. Она едина, аки кедр ливанский, который ветром не крушится, но паче крепчайший от того бывает. Она едина, аки древо финиково, которое от тяжести не ломится, но паче процветает. Она едина, аки адамант претвердый, ничем сокрушитися могущий». В историю русской церковной проповеди вошли столь же велеречивые творцы елизаветинских апофеозов: митрополит новгородский Димитрий Сеченов, архиепископ новгородский Амвросий Юшкевич, епископ Гедеон Кринов-ский; ректор Московской духовной академии Кирилл Флоринский.
После смерти Елизаветы в 1761 г. Возникли затруднения. Императорский трон занял Петр III, через несколько месяцев свергнутый и убитый группой гвардейских офицеров под руководством его жены, ставшей императрицей под именем Екатерины II. Церковникам пришлось быстро ориентироваться в обстановке, почти молниеносно меняя свои позиции.
По поводу воцарения Петра III ректор Московской духовной академии Гавриил Петров благовестил в своей проповеди: «Ныне мы видим возведенного на всероссийский престол великого нашего государя императора Петра Федоровича, возведенного богом... Бог прежде всех предвидел, сколь добродетельный, сколь милостивый, сколь великодушный, сколь справедливый, сколь храбрый сей муж будет; какой по благочестию христианскому ревнитель». Действительно, качества этого малопривлекательного человека, снискавшего почти всеобщую ненависть еще до вступления на престол, были всем известны, но духовенство исправно несло свою службу превозношения очередного самодержца, каков бы он ни был.
Когда последовал переворот 28 июня 1762 г. и «благочестия христианского ревнитель» был задушен Алексеем Орловым, а на престол вступила Екатерина II, то в документах, которыми сообщалось о происшедших событиях, провозглашалось, что новая императрица вступила на престол для обороны православной веры. Почивший же в бозе от желудочных колик недавний ревнитель благочестия не имел «в сердце своем следов веры православной греческой» и явно обнаруживал богу не усердие и презрение закона его, так что даже «коснулся перво всего древнее православие в народе искоренять», а потом даже «начал помышлять о разорении и самих церьквеи». В самом манифесте Екатерины II, откуда взяты приведенные слова, бог поминался 19 раз. В общем борьба алчных придворных между собой была представлена в манифесте как благочестивейший поход за веру православную. Богоугодная же цель такого похода полностью оправдывала и убийство, и прикрытие этого акта веры благовидной ссылкой на желудочные колики.
Нелестный отзыв в манифесте о религиозных качествах усопшего царя был расценен духовенством как осуждение его намерения забрать церковные земли и вызвал прилив верноподданнических чувств в отношении к Екатерине II, тем более что относительно своей будущей политики она заверяла, что не имеет намерения и желания присвоить себе церковные имения. И все же, почувствовав себя на престоле достаточно прочно, царица заговорила по-другому.
Она выступила в синоде с речью, в которой признала свое ранее отрицавшееся намерение и желание присвоить церковные имения и в самом грубом тоне предупредила церковных иерархов, чтобы они не вздумали отстаивать свое право на владение ценностями. «...Ваша обязанность,— напомнила она им,— состоит в управлении церквами, в совершении тайн, в проповедовании слова божия, в защищении веры, в молитвах и воздержании... Вы преемники апостолов, которым повелел бог внушать людям презрение к богатствам, и которые были очень бедны.
Царство их было не от мира сего: — вы меня понимаете? Я слышала эту истину из уст ваших. Как можете вы, как дерзаете, не нарушая должности звания своего и не терзаясь в совести, обладать бесчисленными богатствами, иметь беспредельные владения, которые делают вас в могуществе равными царям?.. Вы просвещенны: вы не можете не видеть, что все сии имения похищены у государства... Естьли вы повинуетесь законам, естьли вы вернейшие мои подданные, то не умедлите возвратить государству все то, чем вы неправильным образом обладаете».
Будучи весьма образованным для своего времени человеком, Екатерина II знала историю всех христианских церквей, в частности то, что все они давно утратили связь с апостольскими традициями. Тем не менее напоминание об этих традициях оказалось очень кстати и было ловко использовано новой императрицей. Митрополит Гавриил в своих публичных проповедях представлял Екатерину II единственной по благочестию монархиней и утверждал, что у нее могли бы поучиться все законодатели мира и лишь Моисей мог бы занять место рядом с нею. А благочестивейшая царица решила, что земли и крепостные души меньше нужны монастырям, чем ее царедворцам.
Секуляризация не могла не вызвать недовольства в среде церковников. Они уже были, однако, достаточно вышколены для того, чтобы отказаться от мысли о каком-нибудь организованном сопротивлении царской власти. Церковь старалась лишь «верхним чутьем» улавливать идущие с высоты престола веяния, чтобы произносить очередные панегирики в честь их благочестивейшего источника.
Нашелся лишь один открытый противник предпринятой Екатериной II операции присвоения церковных земель. Это был ростовский митрополит Арсений Мацеевич, который и раньше вступал в опасные пререкания с престолом. По поводу екатерининского манифеста о секуляризации Мацеевич проявил свою «продерзость» в полной мере. Он прислал в синод два пространных заявления, в которых приравнивал секуляризацию церковных имений с деяниями Иуды Искариота, Юлиана Отступника и других малопочтенных библейских и исторических персонажей. Синод передал письма Мацеевича на благоусмотрение царицы, причем снабдил их нелестными характеристиками. В своей резолюции императрица обличала митрополита не столько в бунтарском духе, сколько в богословских ересях, в превратных и возмутительных истолкованиях многих текстов священного писания. Возмутителя наказали: его сослали в один из северных монастырей, а когда через четыре года стало известно, что он высказывается не очень почтительно о благочестии императрицы, было принято новое решение: лишить Арсения монашеского чина, по расстрижении переименовать Андреем Вралем и «сослать на вечное и безъисходное содержание в Ревель». До конца своих дней содержавшийся в одиночке ревельской крепости арестант Андрей Враль был уже известен только под этим именем.
Долголетнее царствование Екатерины II не ставило уже перед церковью проблем, связанных с ее положением в государстве, с отношением к тому или иному из самодержцев или претендентов на трон. Что бы ни делала императрица, церковь превозносила ее в самых лестных выражениях и требовала от подданных полной ей покорности. Почва для попыток проявления малейших претензий церкви на самостоятельность окончательно исчезла.
Когда после смерти Екатерины II в 1796 г. трон занял Павел, все оставалось по-прежнему, хотя царь недвусмысленно проявлял симпатии к католицизму и даже согласился возложить на себя сан гроссмейстера Мальтийского ордена, хотя это не вязалось с его принадлежностью к православному вероисповеданию христианства. Церковные деятели прославляли благочестие и чуть ли не богоревность Павла I до тех пор, пока он не был свергнут с престола и задушен с ведома и согласия его сына Александра. Сразу же объектом превозношения стал новый помазанник, тоже получивший свою власть, конечно же, из рук самого господа.