«Энеида» И.П. Котляревского
Более двух столетий отделяют нас от того времени, когда жил и творил классик украинской литературы Иван Петрович Котляревский. Его основное произведение, — травестийная поэма «Энеида». Первая часть была издана в 1798,— испытание временем более чем достаточное. И думается, читатель и в наши дни, отнесется к произведению Котляревского не как к музейному экспонату, а как к памятнику подлинно живой поэзии. Читатель почувствует в нем «душу живую» и даже в какой-то мере созвучную чувствам и мыслям людей, переживших подлинно величайший переворот в истории человечества.
И.П. Котляревский занял прочное место в истории украинской литературы, и недаром его величали «отцом» («батьком»), зачинателем. Немало панегириков ему было написано украинскими писателями — и стихами и прозою. Изучали источники его произведений, сопоставляли их со всем, что походило на них в украинской, русской и зарубежных литературах. Изучали ритмику «Энеиды», ее поэтический язык. Изучали сценическую историю пьесы Котляревского «Наталка Полтавка», определяли ее место в истории украинской драматургии. Обращались к водевилю Котляревского «Солдат-чародей», подыскивали его источники во французской литературе, в украинском фольклоре, в русской литературе XVIII века.
Исследовали влияние Котляревского на ближайшую к нему и позднейшую украинскую литературу. Термин «котляревщина» то утверждался по отношению к эпигонскому украинскому бурлеску двадцатых — тридцатых годов XIX века, то исчезал и вновь появлялся, чтобы окончательно исчезнуть и освободить автора «Энеиды» от ответственности за бездарных подражателей.
Уважение к Котляревскому за сто лет, которые прошли с момента опубликования первой его биографии (С.П. Стеблин-Каминского), могло бы отлиться раз навсегда в стойкие формы, оживляясь изредка частными научными спорами о генезисе его поэмы и о ее тексте, спорами не для публики, а для специалистов.
И тем не менее остался еще ряд вопросов, не до конца решенных, и среди них главный: чем же все-таки объясняется исключительный успех «Энеиды» у современников и столь длительная жизнь ее в памяти широкого круга читателей — вплоть до наших дней?
Трудно было бы представить себе, например, русского читателя, который, не будучи литературоведом, ради удовольствия стал бы перечитывать русскую пародийную поэму Н. Осипова и А. Котельницкого «Вергилиева Энеида, вывороченная наизнанку» (1791 — 1796). Она считается прототипом поэмы Котляревского и совпадает с украинской «Энеидой» в общем замысле, отдельных эпизодах и даже некоторых стихах. Вполне возможно, что Котляревский знал такую же, еще более старую поэму французского писателя Скаррона («Травестированный Вергилий», 1648—1652) и немецкую «Приключения благочестивого язычника Энея» (1784 — 1788) Блюмауэра.
Но в отличие от этих произведений «Энеида» Котляревского живет. В эпоху, когда знание античной мифологии и поэзии было обязательным для всякого школьника, такого рода травестирования возбуждали интерес, казались смешными. Но не забыта поныне поэма Котляревского, продолжает жить ее герой Эней, «парубок бедовый», который в ходе поэмы превращается в отважного казака — «лицаря», стоящего перед нами прямым, как сосна, величавым, бывалым и «тертым».
Так продолжает жить на сцене простая и волнующая пьеса Котляревского «Наталка-Полтавка». Таков суд истории, суд читателей и зрителей, а ведь именно в них и живет своей второй жизнью творчество поэтов.
Чем же так прочно привязал к себе Котляревский читателей? Традиционной стала мысль о том, что значение травестированных (героико-комических) поэм,— в том числе и пародий на «Энеиду», между прочим,— в борьбе их авторов против традиций французского классицизма. Но в украинской литературе классицистские традиции почти не имели места. В этом случае достоинства поэмы видят в ее юморе, народности, реализме. Это в известной мере справедливо, но реализм «Энеиды» не похож на реализм «Наталки-Полтавки» и, разумеется, резко отличен от критического реализма, утвердившегося в русской и украинской литературах во второй половине XIX века. Трудно найти украинского писателя XIX века, который не тяготел бы к народности. Что касается юмора, то ведь он вообще считается одною из особенностей украинского «национального характера».
Эти установившиеся и сделавшиеся фактически общими местами оценки не объясняют нам ни причин исключительного успеха Котляревского, ни природы его образно-словесного познания действительности.
Мало что может пояснить и его биография. Со времен Стеблин-Каминского и до наших дней собрано большое количество фактов, но материал этот маловыразителен. Письма Котляревского сохранились в незначительном количестве. Никаких дневников или автобиографий до нас не дошло. О личности писателя, о его жизни приходится более догадываться по отрывочным сведениям. Сын мелкого чиновника, недоучившийся семинарист, домашний учитель, бывший военный, попечитель «богоугодных заведений», любитель и организатор театра — все это, так сказать, только фасад внутренней жизни поэта, о которой можно составить себе представление лишь на основании кое-каких воспоминаний современников. И, однако, этот «фасад» представляет несомненный интерес и проливает свет на процесс формирования мировоззрения поэта. Бывший военный, он принимал активное участие в русско-турецкой войне: в боевых операциях под Бендерами, в осаде Измаила. Во время отечественной войны 1812 года он по поручению генерал-губернатора Лобанова-Ростовского формирует 5-й конный полк украинского казачьего войска. Театральная деятельность Котляревского (в 1816 году он назначается главным директором полтавского театра) — это прежде всего творческое содружество его с замечательным русским актером М.С. Щепкиным, который был приглашен в составе харьковской труппы Штейна на гастроли в Полтаву. Мирный обыватель, некоторое время состоявший членом полтавской масонской ложи «Любовь к истине», учредителем которой был один из организаторов «Союза благоденствия» М.Н. Новиков, Котляревский в то же время был в добрых отношениях со всеми хозяевами Полтавской губернии и, по словам биографа, бывал «принят во всех лучших домах». Тот же Стеблин-Каминский рассказывает, что русские литераторы, проезжая через Полтаву, заходили к Котляревскому, и гостеприимный автор «Энеиды» обыкновенно «говорил немного, но все сказанное им было полно живого интереса и глубокомыслия». Биограф готов видеть в этом «пиетет провинциального литератора перед приезжими из столицы гостями». И, однако, этот «провинциальный литератор» в 1821 году был избран почетным членом «Вольного общества любителей российской словесности» в Петербурге, связанного с декабристским «Союзом благоденствия», в составе руководства которого находились К.Ф. Рылеев, братья Бестужевы, Ф.Н. Глинка, М.И. Гнедич. Котляревский участвовал в деятельности «Общества» заочно, но его «Энеида» была хорошо знакома русским литераторам.
Пробовали характеризовать личность Котляревского на основании книг, которые он читал или мог читать. Библиотека поэта состояла из латинских, французских и русских книг и журналов. Конечно, видное место в ней занимала библия, но рядом с нею имелись и сочинения Вольтера. Читал он, видимо, то, что читали и другие «просвещенные дворяне» его времени. Но это чтение не сделало его ни подражателем, ни последователем какого-либо из господствовавших тогда литературных направлений. Более всего прочего в творчестве Котляревского отразились связи с русской сатирической литературой XVIII века, представленной Новиковым, Чулковым, Крыловым, Фонвизиным. А еще больше дала ему не письменная или книжная литература, а народная словесность, украинский фольклор, к которому он с детства прислушивался и впоследствии стал исключительным его знатоком.
Так вот и стоит в отдалении от нас образ «высокого худощавого старичка в белом полотняном халате и соломенной крестьянской шляпе» — каким Котляревского изобразил Т.Г. Шевченко в своей русской повести «Близнецы»,— любителя всего благородного, в каком бы обличии оно ни являлось,— не очень охочего до разговоров, но лучшего на всей Украине рассказчика смешной присказки или анекдота. Таков приблизительный портрет писателя. Фон этого портрета — уездный городок Полтава, белые, окруженные вишневыми садами хаты, собор на горе, «шведская могила» — памятник знаменитой Полтавской битвы, а кроме всего этого и гостиного двора — «никаких публичных зданий и надлежащей красоты», как говорилось в одном из официальных документов XVIII века. Обстановка почти идиллическая. Но этому внешнему спокойствию не следует очень доверять. Детство и юность Котляревского проходили не на идиллическом, а на глубоко сумрачном фоне. Вторая половина XVIII века — время мероприятий царского правительства, которые должны были бы положить конец существованию исторической Украины. В 1775 году ликвидируется Запорожская Сечь — последний остаток «казацкой вольности». В 80-х годах XVIII века Киевская академия, некогда бывшая средоточием украинской культуры, преобразуется в русскую духовную академию. Митрополиты Гавриил Кременецкий и Самуил Миславский старались всеми средствами вытеснить «простонародное здешнее наречие» и заменить его «чистым российским языком». Разделы Польши дробили, уменьшали, перетасовывали земли, населенные украинским народом. Основание губерний, запрещение свободного перехода крестьян от одного помещика к другому, превращение казацких полков в регулярное войско, превращение бывшей казацкой старшины в «благородное российское дворянство» — все это радикально изменяло лицо края. Новоиспеченная дворянская интеллигенция изо всех сил старалась говорить, петь и танцевать по-русски или по-польски. Императрица Екатерина II щедрой рукой раздавала украинские земли вместе с окончательно закрепощенными крестьянами своим фаворитам. Плодородные земли заселялись немцами-колонистами.
Сам украинский язык, которым говорили народные массы, казался языком, отходящим в прошлое и не имеющим никакого права на литературу.
Резко размежевались два лагеря: с одной стороны «простой народ», еще сохранявший традиции прошлого; с другой «паны» и их интеллигенция, все более отрывавшаяся от народа.
Но «душа народная» оставалась живой. Ее считали уже умершей и погребенной. Изредка она заявляла о себе то стонами скорбных песен, то взрывами гнева противопанских восстаний, разрозненных и неорганизованных. Народные певцы, слепые лирники жалобно тянули горькую песнь о Правде и Неправде:
Чи ти, Правдо, вмерла, чи ти заключена,
Що тая Неправда увесь світ зажерла?
Бо тепера Правда сидить у темниці!
А тая Неправда з панами в світлиці...
Но все эти слова не достигали печатного станка, оставались вне литературы. Только в рукописях таились вирши «странствующих дьяков» — своеобразного порождения украинского быта: вирши то юмористические, то резко сатирические, иногда пародировавшие церковные предания и песнопения. В рукописях таились пока и сочинения своеобразного философа Григория Сковороды, обличавшего корысть и себялюбие господствующих классов, призывавшего к нравственному совершенствованию, противоречиво соединившего в своей философии элементы идеализма с материализмом. До поры до времени все это, как и богатейшее народное творчество, таилось под спудом.
«Энеида» Котляревского стала первым печатным памятником украинской литературы, как бы завершавшим период долгой «подспудной» жизни и в то же время открывавшим перспективы нового развития, и, несмотря на свою комическую внешность, серьезным по своему общественному значению. Не так важно, что по форме это травестия. Зачинатели новой литературы нередко опирались в своем творчестве на готовый образец или отталкивались от него. «Дон-Кихот» Сервантеса был первоначально задуман как пародия на рыцарские романы. Рабле пародировал феодальную эпопею и отталкивался от популярной народной книжки. Но в процессе создавания и «Дон-Кихот» и сатира Рабле переросли рамки пародии.
«Энеида» Котляревского писалась в течение двадцати шести лет. За это время видоизменялся авторский замысел, варьировался тон изложения, расширялась первоначальная концепция материала, но известное единство произведения сохранилось.
Это единство — в чрезвычайно жизнеутверждающем, материалистическом, оптимистическом мировосприятии, которое проникает всю поэму. Политические условия поставили под знак вопроса право на существование украинского языка, украинского трудового народа. Быть ему или не быть? «Быть!» — ответил во весь свой могучий голос скромный полтавский поэт.
Я дужий народ, я молодий!
Эти слова украинского советского поэта Павла Тычины можно было бы поставить эпиграфом к поэме Котляревского.
Не так существен сюжет произведения. В общем, он построен по схеме «Энеиды» Вергилия: бегство Энея и уцелевшей части троянского войска из разрушенной Трои, скитания по морю, прибытие в Карфаген, откуда, по воле богов, Эней, оборвав завязавшийся было роман с царицей Дидоной, вместе с товарищами отплывает к Сицилии, к берегам Италии, посещая попутно «подземное царство» — жилище грешных и праведных душ; прибытие в Лациум и длительная война с Турном, царем рутульским, кончающаяся победой троянцев и женитьбой Энея на дочери царя Латина — Лавинии. Не так существенны и отдельные персонажи поэмы. Тщетно стали бы мы раздумывать над проблемой характера отдельных героев, вскрывать противоречия в их психологии и поступках. Да, в «Энеиде» имеются отдельные действующие лица: Эней, Дидона, боги — Зевс, Юнона, Венера, Вулкан, Эол и другие, цари — Латин и Турн, отважные юные воины Низ и Эвриал. Но главный ее герой — троянское войско. Не отдельный человек, а люди.
И какие люди!
Это люди исключительно здоровой и могучей плоти, ненасытные едоки, неудержимые в потреблении «горілки». У них здоровенные кулаки, красно-синие щеки, страшные, способные перегрызть и перемолоть любую кость зубы, невероятные по способности вместить любую пищу животы. Это люди неимоверной силы, с железными мускулами, громовыми голосами. Когда они начинают биться,— а в бой они идут с великой охотой,— только и слышен хруст выбиваемых зубов, треск раскалываемых черепов, крик и брань, неисчерпаемая в каскадах ругательных комбинаций. Этот человеческий мир — апофеоз телесности, невероятной выносливости, здоровья, которое плещет через край, полнокровия. Это «пройдисвіти», разбойники, босяки — и в то же время «лицарі», герои, титаны, способные не одну Оссу поставить на Пелион, сбросить и вновь поставить. Попробуйте посоревноваться с таким народом!
Поразительна материальность изображения. Сколько места в поэме отведено, например, описаниям еды и всяческого пития, поглощаемого действующими лицами. Персонажи Вергилия, автора «немного тощей Энеиды» (выражение Пушкина), прибыв в Карфаген, сидят за пиршественным столом у Дидоны, но больше слушают рассказ Энея о «невыразимом горе», чем что-нибудь едят. У Котляревского — не то. Автор позднее написанной книжки «Обычаи, поверья, кухня и напитки малороссиян» (1860) М. Маркевич, мог бы ограничиться в гастрономической части только одним материалом, представленным «Энеидой». Претерпев и разрушение Трои, и жестокую морскую бурю, троянцы во главе с Энеем — босые, чумазые, полуголые — пристали у берегов Карфагена — и вот уже накрыт стол, а на нем:
Свиная голова под хреном,
Кулеш, лемешка и лапша.
Тому — индюк с подливой лаком,
Другому — корж медовый с маком,
И путря тоже хороша.
Тянули кубками сливянку,
На мед и брагу налегли,
Горелку пили, запеканку...
То же повторяется и в Сицилии у царя Ацеста, где поминали покойного Энеева отца Анхиза и где снова сам Эней допился до того, что едва не испустил дух.
Спустившись в царство мертвых, герой-троянец наблюдает в Элизиуме блаженство праведников. Оно было бы неполно без вареников, оладьев, пышек, без пшеничных калачей с икрой и, разумеется, без «горілки» — при этом не простой, а подобающей угодникам божьим:
Угощались там не пенной,
А третьепробною, отменной
(Ей вкусу придавал бадьян),
А также запеканкой пряной,
Анисовой или калганной.
В ней были перец и шафран.
Без устали едят, пьют, танцуют, «женихаются», бьются, кричат, ревут во все горло эти могучие люди. Любят они — как уже сказано — и крепкое словцо, и в области эсхрологической лексики проявляют тоже незаурядное искусство. Им владели легендарные украинские казаки, писавшие будто бы письмо турецкому султану, пародируя его титул: «сын салтана турского, цисар турский, грецкий, македонский, вавилонский, ерусалимский» — и далее называя его «товарищем сатанинским, кухарем вавилонским, свинопасом александрийским, шпиком и скаредою, и всего света марою (призраком), адским внуком» и т. д. Им владел и другой крупный мастер украинского слова, полемист Иван Вышенский, изобличавший корыстолюбивых владык церкви. Обращаясь к католическому епископу и противопоставляя ему бедного православного монаха, он осыпал его стрелами неологизмов, неистощимый в своих инвективах: «Ты еси кровоед, мясоед, скотоед, звероед, куроед, гускоед, еще ты чревобесник, еще ты гортаногратель, еще ты гортаномудрец, еще ты — дитя, младенец, молокопий» и т. д. Все это также трудно поддается переводу на русский язык, как и соответствующие места поэмы Котляревского.
Тем, кто сомневался в существовании украинского («малороссийского») народа, Котляревский показал его, как необычайную своей мощью стихию. Ему не было нужды в выдумке. Он ведь видел этих людей в селах и городах, видел их и на поле боя, когда служил в армии. Видел он их и в образах запорожского казачества, каким оно представлялось народной фантазии, песне и легенде. Это те самые люди, сильные, отважные, неутомимые в походах, которым не нужно богатства, а нужна прежде всего «воля», свобода, без которой и жизни для них нет. О них рассказывал иностранец Боплан, украинские казацкие летописцы Самовидец, Величко, Грабянка, Микита Корж и многие другие.
Это люди, способные голыми руками взять раскаленное ядро, которые с пренебрежением относятся к физической боли («вот говорили, что больно, когда с живого кожу сдирают, а оно словно комары кусают»). Они умрут, но не станут рабами. Они уважают старших, ценят военные звания, но выше всего ставят славу и военное дело, чтоб и себя не выставить на смех, и врагов потоптать ногами. Это те самые отчаянные бритоголовые сорванцы, которые никогда не сидят без дела: «когда не пьют, так вшей бьют, а все же не гуляют». Народная фантазия крепко полюбила их — и вплоть до XIX века в народных картинах мы находим портреты фантастического казака «Мамая», сопровождаемые надписями с характеристикой этого беспечного, отважного и равнодушного ко всем невзгодам героя. Он убежден, что человек «не скотина, больше ведра (горілки) не выпьет», «тютюн и люлька» (табак и трубка) ему дороже жинки. А когда он начнет танцевать, так закинет ноги за спину, и весь свет изумляется, что за «козак вдався».
Пусть они выступают в поэме Котляревского под диковинными именами Невтеса, Палинура, Низа, Эвриала, Гелленора, Лика — мы прекрасно понимаем, что это маскарад и что автор не очень заботится, чтобы маски держались прочно. Под псевдонимом Невтеса выступает Охрим. Подлинное имя Палинура Тарас, а когда, например (в 5-й части), появляется Лик — «краснорожий мужлан, под стать степному волкодаву» — украинцы без труда узнают в нем своего земляка.
Святая спайка товарищества — того товарищества, о котором впоследствии гоголевский Тарас Бульба говорил, что выше его ничего нет на свете, скрепила в одну семью этих людей, лишенных родины, оседлости и недвижимой собственности. Войско их — их семья, их отечество: ведь отечество — не столько родная земля, сколько родные люди, свой коллектив, товарищи. А поэтому вполне законным кажется их патриотизм и целиком оправдана знаменитая тирада:
А где любовь к отчизне светит,
Там вражья сила гибель встретит,
Там сердце крепче, чем свинец.
Это не только ремарка автора. Это чувство, воодушевляющее и его героев, и ту реальную среду, из которой он их выбирал.
Мы смеемся, читая «Энеиду» Котляревского. Но подлинно смешны в ней не троянцы, а боги, не люди, а цари. Дух, который живит троянских «казаков», несмотря на то что они одеты в бурлескное одеяние, остается героическим духом. Мы живем в эпоху, вовсе не схожую с эпохой Котляревского. Преобразился весь окружающий нас мир, неузнаваемыми стали люди. Но вспомним слова, произнесенные украинским народом устами П. Тычины:
Я стверджусь, я утверждаюсь — Бо я живу.
В далекое от нас время, в несхожих условиях «Энеида» Котляревского была также самоутверждением — и в этом ее большое общественное значение, в этом тайна ее живучести, ее славы. Когда-то Кулиш, выступая против Котляревского, утверждал, что автор «Энеиды» «сам не знал хорошо, что он творит», «был только слепым орудием украинского мировоззрения». Знал или не знал Котляревский, что он творит, об этом следовало бы спросить у него самого. Спросить невозможно, но осталась поэма, которая говорит сама за себя.
Известный историк Украины Александра Ефименко когда-то писала, что «Энеида» Котляревского так относится к «Энеиде» Осипова, как живой цветок — к фабричному бездушному изделию. И это не преувеличение. Еще Пушкин признавал Осипова «холодным и однообразным» и противопоставлял ему Василия Майкова (автора бурлескной поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх»), считая, что «Елисей» действительно смешон. Смешна и поэма Котляревского. Суть ее смеха не в разбитых носах, порванных штанах и синяках под глазами. Есть стадия в развитии реалистического стиля, когда обращение к так называемой «низкой» стороне действительности совершенно необходимо. Оно помогает «попрощаться с небом» и спуститься к земле.
Простимся тоже с небесами,
Сойдем на землю в свой черед,— говорит Котляревский в шестой части поэмы. Вспомним, что «Дон-Кихот» Сервантеса в первой своей части изобилует описаниями драк и побоищ на постоялых дворах, где останавливается «рыцарь печального образа» вместе со своим оруженосцем. Эти - грубые сцены не затемняют для нас высокой идейности романа.
«Энеида» Котляревского — это целая симфония смеха дикого, отчаянного, под которым не сразу мы почувствуем — но не можем не почувствовать! — смех, исходящий от критически воспринимающего действительность разума.
Раздумывая о ее художественной родне, вспоминается не столько русская «героико-комическая» поэма XVIII века, сколько другое, отдаленное от нее хронологически произведение искусства, принадлежащее великому русскому живописцу И. Е. Репину. Репинские «Запорожцы, пишущие письмо турецкому султану» как нельзя лучше отвечают стилю поэмы и ее духу.
«До сих пор не мог ответить вам,— писал Репин Стасову, работая над картиной в 1880 году.— А всему виноваты Запорожцы. Ну и народец же! Голова кругом идет от их гама и шума. Недели две без отдыха живу с ними, нельзя расстаться: веселый народ... Чертовский народ! Никто на всем свете не чувствовал так глубоко свободы, равенства, братства».
Этот «чертовский народ» прямая родня Энеям, Гелленорам, Паллантам Котляревского. Мы не знаем, была ли поэма Котляревского в числе источников, которыми вдохновлялся Репин. Но если и не была, то ведь Репин хорошо знал Гоголя, связь которого с Котляревским несомненна. В заметках Гоголя в его рукописной «Книге всякой всячины» (1826 — 1831) имеется более двух десятков выписок из «Энеиды».
Особо значительным в поэме Котляревского является присутствие в ней самого поэта, «любителя всего благородного, в чем бы оно ни проявилось», как мы уже читали выше, носителя идей гуманных и прогрессивных, хоть и прикрытых комической маской. Так прикрывал Рабле свою личность великого гуманиста маскою бесшабашного пьяницы, болтуна и сквернослова. Нужно быть не то что близоруким, а вовсе слепым, чтобы не увидеть в «Энеиде» общественной сатиры. Острота нападений на крепостничество, на праздность, себялюбие и распутство «олимпийцев», в которых нетрудно разглядеть черты украинского панства, на корыстолюбие жрецов, то и дело превращающихся в попов и протопопов, на взятки и продажность чиновников — все это делало Котляревского выразителем дум и надежд широких слоев населения, народной оценки строя.
Мужичья правда очи колет,
А панская — как пан изволит...
Это сказано между прочим — но по существу это такая смелость со стороны полтавского чиновника-литератора, что те, кто мог бы возмутиться подобной дерзостью, просто не поняли силы этого вызова. Они не заметили в поэме Котляревского и тех «панов», которые мучаются в аду за угнетение своих крепостных, не поняли и того, что в образах «олимпийцев» Зевса, Юноны, Венеры, Эола, как в зеркале, отражается распутная, бездельная, себялюбивая жизнь. Автор скрыл свое понимание действительности под маскою смеха. Несколько раз в поэме он нарочито подчеркивает, будто его цель — «только смешить». Рассказывая о трагических событиях кровопролитной войны, он торопится заявить, что муза его — вовсе не муза трагедии:
Я музу кличу не такую,
Веселую и молодую,
А старых — залягай Пегас.
И еще дальше:
Вдобавок ныть я не мастак,
Мне охи, слезы — пуще смерти,
Я сроду не грустил, поверьте!
Авось, друзья, сойдет и так.
«Энеида» была начата в молодости, заканчивалась — когда поэту пошел уже шестой десяток. Читая поэму, легко увидеть, как постепенно «травестийный стиль» ее трансформируется, как все больше наполняется она элементами реального украинского быта. Троянцы поют песню про Сагайдачного (вероятно, знаменитую песню «Ой на горі та женці жнуть»), Сивилла Кумекая напоминает «бабу-ягу» народных сказок; во дворце царя Латина стены увешаны лубочными народными картинками; в числе подарков, поднесенных ему, оказываются коврик-самолет, скатерть-самобранка, сапоги-самоходы; элементы украинского быта и украинского фольклора все чаще внедряются в изложение — и в конце концов мы вправе забыть и о Вергилии, и возможном первоначально травестийном замысле — и принять поэму, как своеобразное, «эзоповским языком» переданное изображение украинской действительности конца XVIII века.
Видимо, так ее и приняли представители нарождавшейся в двадцатых — тридцатых годах XIX века украинской демократической интеллигенции. Так ее поняли и те украинцы, которые вошли в русскую литературу и стали ее деятелями. Близкий к пушкинскому окружению и к кружкам декабристов Орест Сомов в одной из своих статей, отзываясь на «Комическую Энеиду» некоего Неведомского, в 1828 году писал: «Из всех предыдущих Энеид, Язонов и Прозерпин навыворот уцелела только малороссийская пародия «Энеиды» Котляревского, потому что автор ее сумел прикрасить свою поэму малороссийскою солью и живо вывести в ней, вместо троянцев, карфагенян и латинян, земляков своих малороссов с их домашним бытом, обычаями и поговорками».
Конечно, последователями Котляревского не были те, кто, продолжая бурлескную традицию, сочинял поэмы в стиле «Горпиниды» П. Белецкого-Носенко или «Жабомишодраківки» (Войны мышей и лягушек) К. Думитрашкова. Никому из них не хватало той широты синтеза, основанного на глубоком знании народного быта, ни той подлинно рубенсовской мощи, с которою создавались образы, ни того остросатирического подтекста, который имелся у Котляревского. Только ему одному удалось своей поэмой пропеть первую песню об Украине, сделать то великое дело, о котором с такой теплотой вспоминал молодой Шевченко, обращаясь к Котляревскому:
...ти Всю славу козацьку за словом единим
Переніс в убогу хату сироти.
В процессе создания стиль поэмы Котляревского менялся. В последних своих частях она все более приближалась, отходя от жанра «травестии», к типу лиро-эпической поэмы, не чуждаясь авторских отступлений и самим строем языка иногда напоминая произведения великих русских поэтов позднейшей поры. Когда мы читаем у Котляревского:
Хто бив, хто різав, хто колов,—
мы можем вспомнить Пушкина:
Швед, русский колет, рубит, режет.
Или, читая описание войска, отдыхающего ночью накануне сражения и готовящегося к новому бою:
...дехто спати укладався,
А хто під буркой витягавсь,
Онучі інші полоскали,
Другіі, лежа, розмовляли,
А хто прудився у кабиць, — мы можем вспомнить стихи из «Бородино» М. Ю. Лермонтова:
Кто кивер чистил, весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито...
Конечно, ни о каком «взаимодействии» и «взаимовлиянии» тут не может быть речи. Но традиции XVIII века все более теряли свою власть над Котляревским. Он из них вышел, он дал в своей поэме наиболее полное и совершенное их выражение. И в то же время он вольно или невольно от них оттолкнулся, и его «Энеида» стала не только замечательным эпилогом старинной украинской литературы, но и блистательным прологом новой, демократической украинской литературы XIX века.

Литература
1. Волинський П.К. Іван Котляревський: Життя і творчість. – К., 1999.
2. Котляревський І.П. Повне зібрання творів. — К, 1969
3. Малий словник історії України / В. А. Смолій (ред.). — К, 1997
4. Хропко П.П. Іван Котляревський. Біографічний нарис. — К., 1998.