Первобытное мышление (по работам Л. Леви-Брюля, К. Леви-Строса)
     Леви-Брюль Люсьен (1857-1939) - французский философ и психолог, исследователь перво­бытной культуры. Он выдвинул теорию первобытного «дологического» мышления. Леви-Брюль считал, что человек первобыт­ного общества мыслил принципиально ина­че, чем современный человек. «Дологическое» мышление основано на специфических, отличных от современных, логиче­ских законов. Первобытный человек осмыс­ливает мир, считает Леви-Брюль, согласно закону сопричастия. В соответствии с этим законом предмет находится в магической взаимосвязи с самыми различными явлени­ями. Исследуя закон сопричастия,    Леви-Брюль показывает отсутствие в первобытном мышлении категории единого, тождественного:
«Коллективные представления первобытных людей не являются, подобно нашим понятиям, продуктом интеллектуальной обработки в собственном смысле слова. Они заключают в себе в качестве остальных составных частей эмоциональные и моторные элементы, и, что особенно важно, они вместо логических отношений (включений и исключений) подразумевают более или менее четко определенные, обычно живо ощущаемые партиципации (сопричастия)».
Что-то одно может быть одновременно и чем-то другим, для этого оно не нуждается в постепенном, физическом изменении. Метаморфоза уже заложена в мыслительном обычае. Например, олень может одновременно быть назван и воспринят как пшеница, поскольку благополучие племени зависит как от числа убитых оленей, так и от количества собранной пшеницы. Сведение двух вещей возможно не на основе визуального уподобления, их сведение основывается на конкретных событиях, действиях, которые сходны на уровне исчисления усилий, т.е. на основе их пластической соразмерности. Леви-Брюль выявляет также особенную роль памяти в первобытном мышлении. Он пишет: «Память выполняет у них те операции, которые в других обществах зависят от логического механизма».
Это предполагает и особенное отношение к языку. Как известно, логическая пропозиция строится по принципу отбора и выделения признаков. Здесь же язык не осуществляет различения единого и множественного, одушевленного и неодушевленного, и поэтому в высказывании набирается неограниченное количество компонентов. Подобное пропозициональное мышление непрерывно, так как сопричастие строится на неограниченном количестве комбинаций между двумя объектами. Свободное отношение к вещам, когда одно уже видится при необходимости превращенным в другое, не может не вызвать свободного отношения и к языку. Известно, что языки первобытных племен полисинтетичны. Кроме того, в них нет объединяющих слов для видов: «дерево» «животное» и т.д. «Общая тенденция этих языков заключается в том, чтобы описывать не впечатление, полученное воспринимающим субъектом, а форму, очертания, положение, движение ... Языки стремятся исчерпать пластические и графические детали того, что они хотят выразить».
      Леви-Брюль приводит записи Кэшинга, жившего среди зуньи:
«Я вернул свои руки к их первобытным функциям, заставляя проделывать все то, что они делали в доисторические времена, когда руки были так связаны с интеллектом, что действительно составляли его часть».Крайняя специализация глаголов оказывается результатом той роли, которую движения рук играют в умственной деятельности первобытных народов, т.е. язык воссоздает рисунок жестов. У зуньи идеограмма дикобраза повторяет способ рыть землю.
А вот пара китайских идеограмм:
мужчина = рисовое поле + борьба
рябь = лодка + корабль
Из этих примеров ясно, что слова не нечто застывшее и установленное раз и навсегда, напротив, голосовой жест описывает так же, как и жест двигательный. Несмотря на всю обыденность причин, согласно которым по закону сопричастия оленя можно назвать пшеницей и наоборот, остается непонятным, почему все-таки в языке одно может так беспрепятственно переходить в другое. Такой переход не может осуществляться только лишь в пределах языка. Это значит, что, и отношение к вещам носит весьма не закрепленный и произвольный характер. Последовательность представлений для первобытного мышления - достаточное основание для связывания предметов, т. е. образования истории, мифа. С одной стороны, эта связь случайна, с другой - то, что мы можем назвать случайной связью, - результат определенного переживания, спровоцированного столкновением с предметом. Результатом и целью двух действий (сбор пшеницы и охота на оленей) является выживание посредством добывания двух видов продуктов питания. Когда пшеница называется оленем, то похоже, что олени, которых убивают, и пшеница, которую собирают, уже мысленно сведены, превращены друг в друга. Однако вряд ли это значит, что они не различаются как сингулярности. Просто олень, которого убивают, - уже пшеница, которую собрали или должны собрать. А собранная пшеница - это олень, который убит или еще нет. Получается последовательная цепь: чтобы была еда, собираем пшеницу, убиваем оленя и опять собираем и т.д. Но если после того, как собрали, все равно будем охотиться, и все это - добыча еды (если в основном потребляются именно эти два продукта), то почему бы оленя и пшеницу не считать разными ликами одного и того же опыта вкушения пищи, а процессы сбора и охоты - разными пластическими приемами для получения того, что удовлетворяет голод. Это вовсе не значит, что не происходит различения вкуса оленины и пшеницы. Резонен вопрос: если есть два слова для двух ликов одного и того же опыта, то зачем употреблять одно взамен другого? И вообще, если опыт один, то зачем нужны два слова? Возможно, затем, чтобы подразумевалось следующее: предметом питания является не только то, что лежит (пшеница), но еще и оленина, значит - недостаточно про пшеницу сказать «это пшеница», поскольку мы едим и то, и то; про пшеницу следует говорить: «это пшеница-оленина», а чтобы не говорить два слова, достаточно вставить одно в другое, необходимое для его смыслового развертывания. Память не избавляется от своих составляющих, она их тянет за собой в речь, стараясь не растерять их посредством постоянной итерации. Тем самым перманентно сохраняется память о последовательности (о том, что, кроме сбора пшеницы, мы еще и охотимся), а также операция превращения настоящего в будущее или прошлое: сейчас мы собрали пшеницу, потом для той же цели будем охотиться, сегодняшняя пшеница все равно что завтрашний олень.
            Теперь так же кратко рассмотрим позиции связанные с работой в области изучения первобытных племен другого не менее известного ученого К.Леви-Строса.
Леви-Строс (Levi-Strauss) Клод (р. 1908) — французский эт­нограф, антрополог и социолог, один из главных представителей французского структурализма, основатель структурной антропологии. Сын худож­ника, Леви-Строс был восприимчив к эстети­ческим воздействиям. Этому способст­вовало и музыкальное образование, в особенности знакомство с Вагнером, которого Леви-Строс позднее признает родона­чальником структурного изучения ми­фов, и с русским композитором и дирижером И. Ф. Стравинским. Хотя предметом исследования Леви-Строс являются мышление и культура первобытных народов, его научные изыскания оказали влияние на развитие искусствознания, литературо­ведения и эстетической теории в целом. Изучая соотношение био­логического и социального в поведении че­ловека, Леви-Строс признает главным нали­чие формальных институтов во взаимоотно­шениях между людьми, влияние на поведение человека традиций, правил брака, родства, мифов как особого рода языков, мо­делирующих структуры общественных инс­титутов. В его структурной антропологии большое место занимает толкование мифа как фундаментального содержания коллек­тивного сознания, основы устойчивости со­циальных структур. Леви-Строс понимает разумность как свойство самого мира, самих вещей, а не как свойство, привносимое субъ­ектом.
Леви-Строс принадлежит разработка объек­тивированных в мифах структур мышле­ния первобытных народов и объясняющей их теории. Особенностью мифологичного мышления, по Леви-Строс, является его относительная автономия от соци­альных инфраструктур, его закрытый характер. Понимание мифов обеспечи­вается тем, что каждый из них служит как бы метафорой другого, раскрывающей­ся в результате внутренней перекоди­ровки, моделью которой является всепонятная структурность музыки. Неслу­чайно и свой труд «Мифологичные» Леви-Строс строит по аналогии с принципами музыкальной полифонии: «ария разо­рителя гнезд», «фуга пяти чувств», «кантата  опоссума».  Исследования Леви-Строс проливают свет на единство эсте­тической культуры человечества. Об­щность социальных условий первобыт­ных народов Америки, Юго-Восточной и Восточной Азии, Океании находит отражение в общности структур их ми­фов и первобытного изобразительного искусства, в частности, в симметричном развороте изображения на масках и ли­це (татуировка) . По мере утраты мифом функционального значения на его осно­ве формируется искусство, которое использу­ет его содержательные структуры в ка­честве формальных опор, наполняя их новым содержанием. Хотя ряд положе­ний структурной антропологии Леви-Строс остаются дискуссионными, разработан­ные им структурные методы исследования используются наряду с теорией информации и семиотикой при анализе художественных текстов. Многие идеи и исследова­тельские программы Леви-Строс переклика­ются с подходами, выработанными в советской науке 20—30-х гг. Г.Г.Шпетом, П. Г. Богатыревым. О. М. Фрейденберг, а также с эстетиче­скими изысканиями Эйзенштейна и исследованиями Бахтина. Основные труды Леви-Строса: «Структурная антропология» (1958), «Мышление дикарей» (1962), «Мифологичные» (1964—71), «Пути масок» (1975).
Исходя из выше сказанного, следует признать значительные достижения упомянутых ученых в области анализа особенностей мифологического мышления, отражения в мифах пространства и времени.