Эрик Эгеберг

На вопрос, поставленный в заглавии, очень просто ответить. Трудность, однако, состоит в том, что на вопрос можно с таким же правом ответить «да», как и «нет». Такая неопределенность в ответе указывает на соответствующую зыбкость самого вопроса, и это весьма нетрудно обнаружить: ведь оба ключевых понятия — «русская интеллигенция» и «соответствие» — довольно гибки, им можно придавать и более узкое и более широкое значение. Если согласиться с автором наиболее распространенного в России толкового словаря, С. И. Ожеговым, определяющим слово «интеллигенция» как «работники умственного труда, обладающие образованием и специальными знаниями в различных областях науки, техники и культуры», то вопрос решается сам собой: в наши дни такие работники имеются во всех странах. А что касается слова «соответствие», то оно может быть или полным, или частичным и тем самым допускает широкий спектр схожести и различия. Если никто не будет оспаривать наличия кое-каких точек соприкосновения русской интеллигенции с западной, то, с другой стороны, вряд ли кто-нибудь осмелится утверждать, что перед нами совершенно тождественные величины.

Как найти выход из этой неопределенности? Надо отказаться от простых ответов типа «да» и «нет». Необходимо, кажется, взяться за трудную, скрупулезную работу выявления как сходных, так и различных черт русской и западно-европейской интеллигенции. Но тут мы сразу сталкиваемся с новым проблематичным понятием — «западная» или «западноевропейская интеллигенция». Для многих русских тут ничего проблематичного нет, противопоставление России Западу или Европе стало таким традиционным, таким обычным, что оно принимается как нечто само собой разумеющееся. У западного же человека такое безоговорочное противопоставление часто вызывает сомнение. Но никак не отрицая глубокую разницу между Россией и Западной Европой, он тем не менее удивляется готовности русских воспринять Западную Европу как единое целое, как контраст одной стране, хотя и чрезвычайно разнообразной и огромной, — России. Для него Западная Европа — не однообразие, а пестрое многообразие, а что касается России, то ему видны не только различия, но и общие черты с великими державами Запада, и не столько, может быть, с державами старого мира, сколько с США.

Я отнюдь не хочу отрицать возможность продуктивного сравнения, даже противопоставления, русской и западной интеллигенции. Но перед тем, кто намерен предпринять такой сопоставительный анализ, стоит немаловажная предварительная задача: изучение истории и специфики интеллигенции отдельных стран (западноевропейских и России). При этом надо иметь в виду, что такое изучение нельзя провести изолированно, ибо каждая социальная группа, каждый общественный слой может быть понят лишь как часть общества, рассматриваемого как целостная система. Из этого следует, что нужно изучить отличительные качества не только русской интеллигенции в отдельности, но и русского общества в целом.

Разумеется, что в краткой статье невозможно провести обстоятельное исследование того типа, о котором шла речь выше. Учитывая то обстоятельство, что каждая отдельная страна Западной Европы обладает своей спецификой, вместо попыток описания некоего отвлеченного «всеобщего западноевропейского типа» или — что еще невозможнее — сравнительного анализа всех западноевропейских наций, я хочу ограничиться исследованием специфики и положения интеллигенции в одной стране — в родной Норвегии, интеллектуальная история, социальная структура и государственное устройство которой мне знакомы особенно хорошо.

Сопоставление таких стран, как Россия и Норвегия, может вызвать удивление. Россия — самая большая страна мира (по площади), и если население таких стран, как Китай и Индия, превышает население России, то среди европейских государств Россия безоговорочно занимает первое место. Норвегия же — по площади страна средней европейской величины, имеет население, насчитывающее всего около 4 млн жителей; в середине же прошлого века здесь насчитывалось 1,4 млн, т. е. около 0,02 населения Российской империи. Далее, в прошлом веке Россия являлась абсолютной монархией, а Норвегия еще в 1814 году получила конституцию, которая тогда считалась самой либеральной в Европе. Общество в этих двух странах также было организовано по-разному, но общей чертой являлась относительно большая доля крестьянства в населении. И Россия и Норвегия расположены далеко от больших культурных центров Западной Европы, их объединяет периферийность.

Итак, бросаются в глаза и сходство и различие, причем последнее кажется преобладающим. Если несмотря на это удается установить значительные совпадения в специфике и истории интеллигенции двух этих стран, то можно ожидать, что подобные сходные пункты имеются и в отношении других стран.

Выше мы остановились на ситуации, сложившейся в середине прошлого столетия, — и не случайно. Дело в том, что «интеллигенция» — будь она российской или западноевропейской — не является некоей неизменной величиной; наоборот, она изменяется вместе с обществом в целом. Поэтому в рамках одной небольшой статьи следует сосредоточиться на определенном отрезке времени, в данном случае — на XIX веке.

О времени возникновения интеллигенции в России спорят. Нередко его относят к последней части XVIII столетия, а организаторы конференции в Неаполе считают им царствование Николая I. Приблизительно таково положение дел и в Норвегии: расторжение вековой унии с Данией и последующее учреждение унии со Швецией (в принципе на равных правах) — создали совершенно новые условия и повлекли за собой значительный подъем национального самосознания, имеющий некоторое сходство с тем оптимизмом, который царил в русском обществе после победы в войне с Наполеоном.

Норвежская конституция 1814 года сделала возможным приход крестьянства к власти. Но в первые годы норвежской независимости власть оставалась в руках чиновничества, положение которого значительно укрепилось вследствие принятия конституции. Зато норвежское дворянство, которое, впрочем, охватывало весьма ограниченное число родов, совершенно утратило свое значение: конституция лишила их всех особых прав, и вскоре (в 1821 году) оно было, несмотря на упорное сопротивление короля, упразднено и формально. Верховным слоем общества стало как раз чиновничество, роль которого напоминает роль российского служилого дворянства с той оговоркой, что норвежские чиновники никакими поместьями не владели, хотя им нередко предоставлялись хорошие казенные усадьбы. Далее, как в других лютеранских странах, духовенство являлось частью чиновничества; мало того, пасторы были едва ли не наиболее важными слугами государства.

Общеизвестно, что в культурном отношении российское дворянство и крестьянство многое разделяло. Не идентичный, но подобный барьер отделял норвежское чиновничество от крестьянских масс. Имелись различия в одежде, в домашнем укладе, в питании и т. п., но самой важной отличительной чертой, пожалуй, являлся язык: чиновники пользовались датским литературным языком (как правило с норвежским произношением), тогда как сельские жители говорили на унаследованных от древненорвежского говорах. Соотношение литературного языка, датского по происхождению, с языком чиновников, прочих городских жителей и крестьян Норвегии — очень сложный вопрос, но упрощенно можно сказать, что язык стал своеобразным сигналом, «знаменем» в борьбе-крестьянства за полную — культурную и политическую — эмансипацию. Ключевой фигурой в этом процессе является Ивар Осен, который на основе народных говоров, преимущественно Западной Норвегии, где язык сохранил свои архаичные черты лучше, чем в восточных районах страны, создал новый, альтернативный литературный язык.

Язык — одно дело, интеллигенция — другое. Как же создавалась в Норвегии оппозиционно настроенная интеллигенция? У представителей этой социальной группы разные корни. Одни восходят к либеральной части чиновничества, наиболее ярким примером которого является поэт Генрик Вергеланн. младший современник Пушкина. Богослов по образованию, деист по мировоззрению и республиканец по политическим убеждениям, он многое сделал для улучшения условий жизни крестьян. Но основную часть новой интеллигенции составляли сами крестьяне.

В связи с этим следует помнить, что положение крестьянства в Норвегии было совершенно иное, чем в России. Во-первых, Норвегия крепостного права никогда не знала. Во-вторых, введение конфирмации 1 в 1736 году создало условия для распространения грамотности среди сельского населения.

------------------------------------------------

1 Конфирмация — у протестантов обряд, состоящий «из исповедания веры конфирмуемым, нравоучительной речи к нему пастора и молитвы о нем, прочитываемой пастором. Она служит актом торжественного, сознательного и свободного выражения личной веры в И(исуса) Христа, как Бога и Спасителя, и вместе с тем актом испытания его в вере церковью и окончательного введения в состав церковного общества» (Брокгауз-Ефрон, т. 16 (1897), стр. 142).

С другой стороны, нужно избегать некоей «лакировки действительности», которая нередко встречается: будто норвежское крестьянство составляло одно цельное сословие свободных бондов, свято хранящих духовные богатства древних германцев. На самом деле крестьянство было разделено на несколько резко противостоящих друг другу социальных групп, а что касается грамотности, то она, несмотря на усилия пасторов, готовящих молодежь к конфирмации, не была достоянием всех крестьян.

В середине XIX века это положение изменилось в связи с политическими и школьными реформами. Особенно важной вехой является учреждение в 1837 году (опять-таки несмотря на сопротивление короля) местного самоуправления, предоставившего крестьянству широкие возможности политической и административной деятельности. Другим важным событием было основание ряда учительских семинарий (начиная с 1826 года), в которых крестьянская молодежь могла получить образование, нужное не только для школы, но и для работы в органах местного самоуправления. Кроме того, эти семинарии — как и духовные семинарии в России — нередко являлись рассадниками радикализма, правда — норвежского типа, а не русского.

Однако чиновники — выпускники университета и военного училища часто смотрели свысока на этих новых «крестьянских интеллигентов», что, конечно, в свою очередь, не могло не усиливать оппозиционность последних. Уже в 1830-е годы чиновники в парламенте испытывали сильное давление крестьянских представителей, которые всеми средствами старались сократить жалование и прочие льготы чиновников. И одновременно с этими спорами шла борьба и в области культуры.

Культурная программа крестьянской интеллигенции не была однозначной; у разных — по географии и по социальному положению — крестьянских групп были свои цели. То же можно утверждать в отношении русской интеллигенции, которую можно разделить на более консервативную, славянофильскую, и более радикальную части, причем общей для обеих частей была оппозиционность к правящему режиму. Разумеется, как множество деталей, так и общая картина оппозиционно настроенной интеллигенции каждой из двух стран очень различны, но тем не менее имеется удивительное сходство. Но совпадающие детали нередко входят в разные комбинации: то, что/в России связано преимущественно с радикальной частью интеллигенции, в Норвегии может быть связано с ее консервативной частью — и наоборот. Впрочем, нужно всегда иметь в виду, что обозначения типа «консервативный» и «радикальный» — общие и условные.

У многих народов в интеллигентских дискуссиях видное место занимают размышления о прошлом и будущем нации. Так обстоят дела и в двух странах, о которых говорится в этой статье, и в этом ничего удивительного нет; примечательна, однако, та особая связь прошлого с будущим, которую обнаруживали широкие слои интеллигенции в обеих странах. Общеизвестно, что славянофилов занимал вопрос о своеобразии России, о ее противопоставлении западному культурному типу, причем наиболее последовательные из них отвергали реформы Петра Первого, утверждая, что Россия должна вернуться на тот путь развития, по какому она шла до Петра. Подобные идеи встречаются и в Норвегии, хотя наша страна — не большая и ей, по общему мнению, не подобает заниматься размышлениями о роли своего народа в мировой истории. Но многие из тех народов, которые в наши дни не выделяются ни величиной, ни могуществом, переживали эпохи, когда именно они находились на переднем плане исторической сцены, — эпохи, которые с особым усердием изучали историки прошлого века. И Норвегия не всегда была слабой, маленькой страной, находящейся под господством более сильных соседей; в средние века Норвегия представляла собой некую североатлантическую империю, распространяющуюся от берегов Белого моря до побережья Северной Америки, включая Исландию, Гренландию и острова к северу и к западу от Шотландии. После восстановления национальной независимости (или, по крайней мере, автономии) в 1814-м году стала быстро распространяться, сначала среди чиновничества, идея о политическом и культурном возрождении старой, средневековой Норвегии. Еще председатель учредительного собрания 1814-го года, профессор Георг Свердруп, на заключительном заседании говорил о восстановлении престола древних норвежских конунгов.

В России подобные идеи обычно связывались с консервативной частью интеллигенции, тогда как в Норвегии они, несмотря на очень широкое распространение, ассоциируются преимущественно с радикальным крестьянством, идеологи которого, прежде всего учителя, сочетали идеи национального и языкового возрождения. Комбинация эта оказалась весьма действенной в борьбе с чиновничеством и его сторонниками. Наоборот, взгляды на возможное и желаемое развитие страны, в российском обществе присущие радикально или либерально настроенным западникам, в Норвегии часто связаны с той частью интеллигенции, которая обычно считается более консервативной. Впрочем, интересно заметить, что наиболее видные представители этого направления еще в 30-е годы прошлого века получили название «партия интеллигенции».

Выше дана очень упрощенная картина культурных и социально-политических процессов в Норвегии в середине XIX века. Что она нам показывает?

Во-первых, в Норвегии, как и в России, в этот период возникла оппозиционная интеллигенция. Она пополнялась элементами разного происхождения, но среди них заметную роль играли люди, окончившие не университет, а менее престижные учебные заведения — учительские семинарии и унтер-офицерские школы.

Во-вторых, в центре внимания находился вопрос о судьбе народа в прошлом, настоящем и будущем, причем понятие «народ» связано, прежде всего. с крестьянством, составляющим преобладающую долю населения.

В-третьих, чиновничество представляло собою относительно замкнутое сословие, весьма неохотно принимающее выходцев из крестьянства (хотя доступ к государственной службе был открыт всем лицам, сдавшим необходимые экзамены).

Эти три пункта — точки соприкосновения Норвегии с Россией, но, с другой стороны, не следует забывать, что вместе с ними имеются и большие различия. Конечно, можно возразить, что указанные сходства России и Норвегии — только случайные, не имеющие параллелей ни в одной другой стране. На такое возражение трудно ответить, поскольку любая страна имеет свою специфику и в связи с этим и свое особое положение по сравнению с Россией. Но тем не менее надо помнить, что эмансипация крестьянства — это процесс, происходивший во многих странах Европы. В скандинавских странах этот процесс приобрел своеобразную окраску благодаря влиянию датского богослова и поэта Николая Грудтвига, который проповедовал учение, имеющее некоторое сходство с русским народничеством.

В этой статье мы обратили внимание только на середину прошлого столетия. Дело в том, что судьбы интеллигенции в России и Норвегии различны. В первой из названных стран она не смогла сломить сопротивление царской власти и ее бюрократии, а во второй стране политическая власть в конце века была завоевана либералами, поддерживаемыми большой частью крестьянской интеллигенции. С этого времени линии развития в двух обсуждаемых странах расходятся, и о каких-нибудь существенных параллелях в нашем веке речи быть не может: историческая судьба России совершенно исключительна.

Итак, какие итоги можно подвести? Доказать наличие какого-то общего западноевропейского интеллектуального типа, во все периоды соответствующего русскому интеллигенту, нам не удалось. С другой стороны, мы указали на определенные параллели в положении и развитии интеллигенции в ограниченный отрезок времени в двух странах, находящихся на периферии Европы. Подобные параллели, на мой взгляд, можно найти и в других странах. Но искомый общий западноевропейский тип вряд ли когда-нибудь найдется. Если он существует, то его черты так общи, что его. наверное, лучше назвать общеевропейским.

Русская интеллигенция бесспорно обладает отчетливым своеобразием. Проблема же сопоставления с Западной Европой заключается в том, что эта часть мира характеризуется пестрым разнообразием, вследствие чего русскую интеллигенцию необходимо сопоставлять с интеллектуальными группами каждой западноевропейской страны в отдельности (в некоторых случаях, может быть, с группами стран). Задача большая и трудная, но зато многообещающая.