К 70-летию со дня рождения Валентина Григорьевича Распутина

Ганичев В. Н.

Шестидесятые годы закончились. Казалось, вот-вот сдвинется страна, начнется очищающий реку ледоход. По привычке русского общества многие обращали свой взор к литературе, что скажет она, что ощущает, что предчувствует? Поле ее было вспахано. Лучшей сокровенной книгой века оставался "Тихий Дон" Михаила Шолохова, в "Русском лесе" Леонида Леонова искали ответ о загадочной русской душе. Фронтовая литература поведала миру о советском воине, о боях, гибели солдат, о победе. Имена А. Твардовского, К. Симонова, Ю. Бондарева, М. Алексеева, С. Орлова, И. Стаднюка и других знала вся страна. Творили А. Ахматова, А. Прокофьев, М. Шагинян, А. Югов, Сергеев-Ценский, Б. Пастернак, А. Солженицын.

Но известный профессор, литературовед Александр Иванович Овчаренко, чьи лекции о проблемах отечественной литературы слушали не только в Москве, но и в Вашингтоне, Бостоне, Берлине и Париже, считал, что с появлением книг Валентина Распутина, Василия Белова, Федора Абрамова, Виктора Астафьева, Владимира Солоухина, Евгения Носова, Василия Шукшина и других "деревенщиков" начинался новый этап в художественной прозе России. Список этот можно продолжить и он знаменателен тем, что снова, как и в золотом ряду русской литературы, литературы XIX века, при блестящей художественной и стилевой оснащенности на первое место в произведениях вышли вопросы нравственности, совести, любви к ближнему.

"Деревенщики" (так закодировали, замаскировали этот духовный поток нашей литературы) заслуженно стали достойными наследниками Великой литературы. Святейший Патриарх Алексий II сказал однажды при встрече с писателями, что в прошлом, атеистическом государстве классическая русская литература сохраняла в обществе высшие духовные ценности, поддерживала души людей в живительном, спасительном для народа состоянии. А лучшие произведения сегодняшней литературы продолжают эту линию.

И хотя негоже определять призовые места в современной литературе, но мы не ошибемся, если будем считать, что первым в этом ряду стоит Валентин Распутин. Да что мы, соратники и друзья, недавний массовый опрос, проводимый газетой "Российский литератор", еще раз подтвердил, что таковым его считают тысячи и миллионы читателей. Первым не по тиражам, не по газетно-телевизионному шуму, не по скандалам вокруг его имени и произведениям. Он стоит там потому, что перед ним, как ни перед кем другим, открылась душа Русского человека.

Можно с твердой уверенностью сказать, что если первую половину XX века, исторический и социальный разлом России художественно осмыслил и отразил в "Тихом Доне" и других своих произведениях Михаил Шолохов, то творчество Валентина Распутина явило миру самые глубинные процессы, происходящие в стране, обществе, в душах наших людей во второй половине столетия и на переломе веков.

Нет сомнения, что сейчас он наиболее интуитивно точный, психологически убедительный, художественно, стилистически совершенный писатель у нас в Отечестве.

Первая повесть, которая помещена здесь, "Деньги для Марии" увидела свет в 1967 году. Все просто, как всегда, у Распутина. Растрата или "недостача" в магазине у Марии, ставшей по просьбе односельчан продавщицей. Деньги по тем временам немыслимые — тысяча рублей. А значит, суд и тюрьма. А ведь трое детей, муж — степенный Кузьма. Пропадет она — им беда. Ревизор проявил милость: внесите через пять дней деньги — в суд не передаст. Надо собрать деньги для Марии. А где, у кого взять, одолжить? Денег в семье нет. Нет их и у односельчан. Пять дней отведено судьбой для спасения Марии. "Деньги для Марии" — о деньгах? Да, наверное. В те нерыночные годы деньги проявляют одну из своих сущностей: с ними не хотят расставаться, хотя многие и не обожествляли их по тем временам. Дед Гордей вообще считает, что надо надеяться на себя, а не на деньги, все пытаться самому сделать, на свои труды жить. Он возмущен, что нынче "работают за деньги и живут за деньги. Везде выгоду ищут — не стыд ли это?" Кузьма же, например, считал, что есть они, деньги, — хорошо, нет — ну и ладно. Деньги — "заплатки", закрывающие, закатывающие приходящие нужды: их и не копили потому, что лишних почти и не было. Банкиров, процентщиков, скопидомов в деревне нет. Едущий в вагоне с Кузьмой "крепко" зарабатывающий парень-попутчик тоже не скопидом, ибо сорит ими направо и налево, наивно считая, что если на деньги не обращаешь внимания, они тебя больше любят. Но вот ведь не о деньгах повесть. О совести. О человеческом участии в горе. И о помощи. О человеке и Человеке. И как-то из той тридцатипятилетней дали повесть становится сегодняшней, стучащей в наши души, просящей сочувствия в беде. Да и не в беде только. "Когда у нас раньше бывало, чтоб деревенские друг дружке за деньги помогали?" — с недоумением вопрошает дед Гордей.

И вот это испытание души в повести проходит на глазах у читателя, то укрепляя его веру в человека, то ослабляя., Ах, как хочется, чтобы успешно завершился этот последний пятый день для Кузьмы! Чтобы откликнулся брат! Чтобы нашлись еще где-то в деревне деньги для Марии, а значит, для всех нас совершилось то справедливое чудо, которого ждет и в которое верит человек всю жизнь. Возможно, здесь, в этой первой повести, Распутин ближе всего к Достоевскому, когда каждая новая сцена, каждый новый герой привносит в повествование новый психологический, нравственный, сюжетный поворот, уводит в глубину.

Дальше уже в следующих повестях и рассказах можно говорить о выкристаллизовавшемся стиле Распутина, о его внимании к памяти, к традиции, к совестливому, нередко даже стыдливому герою, к его негромкому, но твердому обличению черствости, пренебрежению простым человеком, его заботами и нуждами. Распутин стремится к ясности, что ныне совсем нелегко. Высота его мысли и чувства не заслонена витиеватостью слова, не завалена местными речениями (хотя везде вы чувствуете местный сибирский говор). Распутин не усложняет, искусственно не завязывает жизнь, он пытается развязать ее узлы, вывести своего героя из жизненного лабиринта. Обожавший и уважавший его гениальный композитор Георгий Васильевич Свиридов тоже требовал простоты в творчестве. Он писал: "Русское искусство должно быть простым, потому что оно христианское искусство. Христос ведь прост. Никакой двойственности. А вот Иуда — сложная натура. Сложная, потому что он предатель. Христос не сложный, но недопустима эта простота для нас". Как мне кажется, Валентин Распутин и стремится к этой христианской ясности.

В 70-е годы в стране развернулась битва с "преобразователями" природы, своего рода бездумными реформаторами. Занимая видные посты в государстве, науке, они хотели быстро создать мощные источники энергии, построить гигантские целлюлозно-промышленные предприятия, оросить хлопковые поля Средней Азии и тем самым получить моментальный экономический эффект. Однако их проекты были скороспелы, непродуманны, необоснованны, не сопряжены с человеком, с народом. Ярко, плакатно и велеречиво, объясняя пользу от этих замыслов, они не задумывались об их последствиях, о судьбах людей, о насилии над природой. В двадцатые годы такого рода люди хотели зажечь пожар "мировой революции" и тем самым сжечь этот мир. В семидесятые они уже строили наоборот, занимались разрушительной мелиорацией, уничтожали "неперспективные" деревни, они же построили Чернобыльскую АЭС, воздвигали Байкальский целлюлозный комбинат, разрабатывали проект поворота Оби, Иртыша, Енисея, в пустыни Средней Азии. Для этого должна была быть затоплена Западно-Сибирская низменность. Подобных "планов громадье" уже обернулось исчезновением города Мологи и сотен поселений (кстати, и деревни моего отца) на дне Рыбинского водохранилища, обернулось впоследствии и Чернобыльской катастрофой.

В семидесятые годы смелые и мужественные граждане отечества, писатели и ученые, среди них был и Валентин Распутин, выступили против такого экологического беспредела, надругательства над природой. Их обвинили в ретроградстве, консерватизме, отсталости, в борьбе против прогресса (ах, как заманчиво это слово). Однако писатели были непреклонны. Они вместе с учеными, другими ответственными деятелями культуры, подписывали письма и воззвания, обращенные к власти и общественности, выступали на конференциях, в печати. Удалось приостановить затопление Западно-Сибирской низменности (будущей нефтяной сокровищницы России), не потекли вспять сибирские реки, стали строиться очистные сооружения у Байкала.

Но нужно было кроме выступлений, речей публицистически глубинно, художественно показать катастрофичность этого "глобального", "планетарного" подхода к Человеку, Личности, к его дому, к его поселению, к памяти, к его малой Родине, к природе. И, в конечном итоге, ко всему народу, к Отечеству.

Валентин Григорьевич Распутин выносил, выстрадал этот замысел. На свет появилась повесть, а по сути, по глубине проникновения в душу человеческую, по всеобщности драмы погружения в стихию времени устоявшегося мира — роман "Прощание с Матерой" — этакий град Китеж, уносящий с собой целый мир. Да, уходит под воду Матера, а с ней уходит прошлое, уходят кресты на могилах Предков, уходит память, уходит таинственный домовой — Хозяин острова, а с ними обрывается нить, связующая предков и потомков. "Ежли мы кинули, нас тобой не задумаются кинут", — говорит о покинутых на Матере могилах сыну Дарья. "Да как же без родных-то могилок?!" Не страшно? Страшно. Остановись, подумай, человек, не рушь бездумно, не увлекайся миражами, не разрушай фундамент, на котором стоит мир. Помни прошлое. Помни предков.

...Много шуму и разговоров вызвала в свое время повесть "Живи и помни". Политруки из Главного Политического Управления Армии и Флота обрушились на нее, как на вводящую в художественную жизнь, в литературу не осужденного дезертира, как всегда не вчитались, не вдумались они в книгу, в ее содержание, дух. Не почувствовали, сколь трепетно и сочувственно написал писатель о тех, кто, проводив на фронт своих сыновей и мужей, стал тягловой силой войны, основой тыловой военной державы. О том, как тяжка война и какой невероятной ценой далась она народу. Однорукий фронтовик, председатель колхоза Максим Вологжин выразил это в своих простых, но возвышенных, словах в день Победы: "Люди... Много у нас потерь там, где прошла война, земля поднялась от могил, земли стало больше, а рук меньше... Нам ни за что бы там не выдержать без вас, кто остался здесь... И мы там воевали, и вы здесь помогали... Не было еще такой войны, а стало быть, не было такой победы". Да, такой войны еще не было. Но и опять не об этом, или не столько об этом повесть. Она о драме войны, об отступничестве, о попытке спасти, приголубить, обогреть родного, оступившегося человека, о неизбежности кары, о совести, о душе.

Каждое произведение Распутина в 70-е и 80-е годы, как и сейчас — событие. С середины восьмидесятых в стране развернулись непонятные для многих события. Все ждали, жаждали перемен в застоявшейся системе. Многое требовало изменений, замены, отмены. Перемены наступали. Но не те, которых ждало большинство людей, было много слов, суеты, но куда-то пропадали гигантские заводы, исчезали пароходы, то, что считалось общенародным, становилось собственностью отдельных лиц. Назревали какие-то бедственные изменения. "Что это? Чего ждать?" — спрашивали люди. А ведь перед этими реформами и появился в 1985 году "Пожар" Распутина. В начале многим показалось: бытовая повесть, заурядная, про пожар, в котором сгорело на складах многое из того, что не досталось людям. А с последующими годами, через дым и копоть времени вырисовались очертания державной катастрофы, того пожара, который охватил страну и людей. Писатель тогда, в 1985 году ощутил, что "просто край открылся, край дальше некуда. Еще вчера что-то оставалось наперед, сегодня кончилось".

Но становилось еще хуже. "Пожар" показал, что в закромах многое пряталось и не доходило до народа. Он показал, что тот, кто больше радел о всеобщем имуществе, защищал, сберегал наследие народа — был зачастую немой, что при спасении добра некоторые пытаются прихватить его себе, перебросить через личный забор, что безразличные к людям, злые криминальные "архаровцы" стали силой. Пожар предупреждал людей словами одного из героев: "Против чужого врага стояли и выстоим. Свой враг, как и свой вор, пострашнее". К сожалению, правда писателя не всегда явна для людей. И это тяжело для него. Но Распутин не отчаялся, не впал в уныние, которое Богу противно, не перестал писать, не замкнулся. Он продолжал и продолжает писать. Правда, последнее время только рассказы. Но и опять каждый из них — это событие, это своего рода литературное явление, требующее внимательного, чуткого, сердечного чтения. Один из последних рассказов "Изба".

Все просто и даже незамысловато в этом рассказе. Сселяют с одной низменной стороны Ангары деревни, хутора в одно большое поселение на другой возвышенный берег реки. Спасают от затопления. Кто-то сразу уезжает в "район", кто-то еще дальше в город, в область. А кто-то, сохранивший силы, молодость, семью, восстанавливает или возводит новые дома — там, на возвышенном берегу. А как одиноким? Женщинам? Старым? Помню, как секретарь ЦК партии Михаил Васильевич Зимянин напустился на меня, в то время директора издательства "Молодая гвардия", когда мы напечатали "Прощание с Матерой": "Что же вы против гидроэлектростанций, против электричества?" — "Нет, — пытался отвечать. — Да нет, мы за внимание к человеку, к его душе".– Разговор так и не завершился взаимным пониманием. И все-таки, как же слабым, немощным, одиноким переселяться в новую жизнь?

В "Избе" Агафья и не старуха, но уже и не молодайка. Душе, естеству — нет ведь сил начинать новую стройку — муж давно погиб, дочь в далеких краях, отломалась от этой жизни. Но велика естественная, нравственная природа крестьянина, русского человека — "Умирать собираешься, а рожь сей". Агафья перевозит бревна своей избы и начинает воздвигать, другого слова и не подберешь, Избу. Да, воздвигать, а как скажешь? строить? Но это ведь когда все налажено, организовано, всем миром. А когда одна, без надежды на помощь, лишь на Божью волю — это воздвигать. Ибо для нее построить избу — это все равно, что Хеопсу вознести пирамиду, а Семирамиде — сады. Где нашлись силы, где заложен дух, как удалось поставить над Ангарой сие творение?

Великий Дух созидания восхищает и объединяет людей (Савелий, мужики, молодежь и даже директор лесхоза). Мальчишки любят смотреть, как возводится дом, чинится водопровод, трудятся. Действительно, великим энтузиазмом строителей можно возвести БАМ, Магнитку, Транссиб — и он помог воздвигнуть то, что стало Державой. Стройка — это жизнь. Строительство — начало оживления.

Агафья строит — возводит. Деталь за деталью. Что, зачем? Строит и живет еще долго после возведения. Век позволил. А ведь умирала в неверии в начале строительства. "Споткнулась о кровать". Надо строить! Строить! Не обязательно, только с пользой, не обязательно с прибылью. Притом, конечно хорошо бы не бредовые замыслы обустраивать, вавилонские башни возводить. Душа согревается!

Умерла Агафья. А изба "держала достоинство", "стояла высоконько и подобрано, призывом к созиданью, спасенью, приводила в состояние необходимой задумчивости". Вот строила не в погоне за сладкой жизнью, как дочь, не в угаре лагерного довоенного Беломорканала, хотя и там польза для кого-то, — а для себя. Для себя ли только?

"Избу" Распутина читать можно по-разному, по-всякому. Можно просто восхищаться его неподражаемым умением обращаться со словом. В рассказе, как на ковре, — нитка к нитке и вот уже видны очертания человека, главной героини Агафьи, вот высвечиваются окружающие ее поля, деревья, леса, Ангара.

Еще нитка к нитке, слово к слову и человек открыл глаза, подставил себя ветру, развернулся в движении и он уже перед вами, необычен, запоминается, он уже в памяти навсегда.

Но если почитать его, вдумываясь в события, прислушиваясь к шуму и скрежету времени, то, вглядевшись в этих усталых и непрерывно поднимающих тяжести людей, вдруг ощущаешь, как устал мир, как устал русский мир нести на своих плечах тяжесть планеты Земля. И как-то не хватает совести читать этот рассказ для наслаждения, для удовлетворения своих эстетических потребностей, для создания настроения элегического. И подтянешь к себе книгу поближе, перевернешь страницу назад, задумаешься и ощутишь великую суету времени, которая преобразовалась в тоску, грусть и беду. Понимаешь еще, что каждый гвоздик устал физически. Но растет вопреки Времени Изба, не уходит со сцены жизни Агафья (почти вечная) не старуха, но и не молодица. Раньше русская женщина останавливала коня на скаку, шагала в горящую избу, а ныне вопреки логике, смыслу сегодняшней жизни, физической своей немощи строит Избу. Строит, строит, строит. И все надежно, все просто. Все уже почти былина.

Но в памяти встают опустелые цеха заводов, сгоревшие казармы, заброшенная целина, превращенные в склады птицекомплексы, заржавевшие и погибшие подлодки. Для чего строили? Но тут же и не соглашаюсь. Ведь оживет завод, заколосится пашня, вспомнят Микулу Селяниновича, Мамонтова, транссибовцев, Стаханова, Валю Гаганову, бамовцев! Ведь работали они не за страх, а за совесть и за надежду жить хорошо, для потомков. А непутевость-то она у нас, у русских, бывает. Надо ее изживать, конечно. Но избу строить, строить, за нас никто ее не построит…

Так вот, заканчивая, возвратимся к душе русского человека, о которой мы начали говорить вначале и о том, что она открылась Валентину Распутину трепетная, отзывчивая, порывиста, открытая. Жесткий XX век испытал ее во всех видах пыток, мук и надежд: искушение чужой собственностью и мыслью, соблазном эфемерных свобод, зыбью пламенной революции, братоубийственной гражданской войной, испепеляющим порывом в призрачное будущее и строительством вавилонской башни коммунизма. Истощающим и благородным трудом во славу державы, адовой войной с коричневой чумой, прорывом в звездные миры и лишением надежд в конце столетия. Кого-то вели в двадцатом веке в газовые "душегубки", а ее, русскую душу, загоняли в холодильные камеры творцы нового мирового и российского порядка. Она мешала победе Вселенского зла, останавливала торгаша и менялу, который, позабыв уроки Христа, снова нагло расположился в человеческом храме.

Порушив Великую Державу, князь Тьмы не успокоился. Один из идеологов этого погрома почувствовал, что силы народа не иссякли, и предложил всей мефистофельщине мира обрушиться на главную для них сегодня опасность — Русскую Православную Церковь. С полным основанием он мог бы присоединить сюда русскую душу, которая ниспослана нашему народу свыше.

Да, она не восседает на царских и президентских креслах, не стоит сторожем у банковских сейфов, не веселится в сверкающих кабаре и казино. Но она высвечивается в жертвенном стоянии тружениц исчезающей Матеры, в их бесстрашном порыве сберечь человеческое гнездовище, в покинувшей жизнь Настёне и не заработавшей мучениями счастье, в том иррациональном, созидательском порыве, строящей избу Агафьи. У всех его незаметных, негромких героинь душа беспокойна и совестлива, их тревожит, что совесть "истончается" в людях. От того-то книги Распутина не успокоительное чтение, а скорее место для размышления и суда над собой, над душей своей.

Валентин Григорьевич Распутин и есть "сбережитель", "сохранитель" и спаситель этой души. Ибо, увидев ее усталую, замерзшую под холодными порывами ветра, пытаясь ее спасти, он брал ее в свои руки, дышал на нее, отогревал, радовался ее оживлению и выпускал к нам, в мир, на волю как благовещенскую птаху. И вдруг оказалось, что стыдливые, безропотные и чистые старухи, все эти Анны, Дарьи, Насти, Алены стали на пути Зла и Бесстрашия.

Они не Гераклы и не Ильи Муромцы, но сила их духовного стояния отодвинула апокалипсис мира. Патриарх сказал как-то: "…Белые платочки бабушек спасли Православную Церковь от уничтожения". Старухи Валентина Распутина, наши матери и женщины России спасли совесть народа, отогрели его душу, вдохнули силы.

И с ними, с другими героями повестей и рассказов Валентина Григорьевича Распутина нам не страшно входить в XXI век. У нас есть Вера, Душа, Совесть. И значит, вечна Россия, вечен ее народ, значит, не покинута она Богом!