Смирнова Л.А.

Наследие, личность, судьба Николая Степановича Гумилева (1886-1921) - поэта редкой индивидуальности - вызывают сейчас жгучий интерес. Да и не может быть иначе. Его творчество при жизни автора привлекало чарующей новизной и смелостью, остротой чувств, взволнованной мыслью, личность - мужеством и силой духа. Но долгие десятилетия стихи Гумилева не переиздавались. Имя его лишь изредка упоминалось.

Гумилев был необоснованно причислен к участникам контрреволюционного движения и расстрелян. Погиб в 35 лет. Короткий, насильственно прерванный на творческом взлете путь. Но удивительно, неповторимо яркий!

Родился Гумилев в семье корабельного врача в Кронштадте. Учился в гимназии Царского Села. Затем ненадолго (1900-1903) уезжал (новое назначение отца) в Грузию. Вернувшись, окончил (1906) Николаевскую царскосельскую гимназию. Однако уже пребывание в ней не было обычным. Естественные для юноши интересы и занятия сразу оттеснила напряженная внутренняя жизнь. Все определило рано проснувшееся, волнующее призвание поэта.

Еще в 1902 г. "Тифлисский листок" опубликовал первое стихотворение Гумилева - "Я в лес бежал из городов...". А в 1905 г. появилась книга стихов - "Путь конквистадоров". С тех пор автор, как сам позже заметил, отдался "наслаждению творчеством, таким божественно-сложным и радостно-трудным"1. Открывались тайны родного слова - талант художника стремительно развивался. Один за другим следовали его поэтические сборники: 1908 г. - "Романтические цветы", 1910-й - "Жемчуга", 1912-й - "Чужое небо", 1916-й - "Колчан", 1918-й - целых два: "Костер", "Фарфоровый павильон" и большая поэма "Мик", 1921 г. - снова два: "Шатер" и "Огненный столп". Писал Гумилев и прозу, драмы, вел своеобразную летопись поэзии своего времени, занимался теорией стиха, откликался на явления искусства других стран. Поистине трудно понять, как столь многогранную деятельность вместили какие-то полтора десятка лет.

Творческое воображение пробудило в Гумилеве неутолимую жажду познания мира. Смело ломал поэт привычные нормы жизни. Не успел приехать в Сорбоннский университет (1907) для изучения французской литературы, как покинул Париж. Мечта увидеть загадочные, нецивилизованные земли завладела им. В первую поездку Гумилев посетил лишь города Стамбул, Измир, Порт-Санд, Каир. Но пережитое оставило в душе неизгладимый след.

Жена старшего брата - Александра Андреевна Гумилева - вспоминала: "Об этой мечте (поехать в Африку) поэт написал отцу, но отец категорически заявил, что ни денег, ни его благословения на такое "экстравагантное путешествие" он не получит до окончания университета. Тем не менее Коля, невзирая ни на что, в 1907 году пустился в путь, сэкономив необходимые средства из ежемесячной родительской получки. Впоследствии поэт с восторгом рассказывал обо всем виденном: как он ночевал в трюме парохода вместе с пилигримами, как разделял с ними их скудную трапезу..."2.

Что это - мальчишеское стремление к приключениям? Судя по всему, нет. В 1908 г. Гумилев снова направился в Африку, на сей раз добравшись до Египта. А в начале 1910 г., наконец, побывал в центре материка - в Абиссинии. Причем достиг ее в ужасном состоянии - в изорванной одежде, с воспаленными глазами, больной ногой, о чем сообщил потом поэту М. Кузмину.

Первым знакомством с эфиопами увлечение Африкой не кончилось. По собственному почину Гумилев организовал экспедицию (1913) в Абиссинию. Недавно найденный дневник этого путешествия рассказывает о тяготах и лишениях пути, общении с местными жителями, их быте, традициях, абиссинской природе. Не случайно Гумилев в одном из своих стихотворений писал о петербургском музее этнографии:

В час, когда я устану быть только поэтом, Ничего не найду я отрадней его.

В дневнике есть и весьма точные наблюдения за социальным положением Африки: "Сколько лет англичане заняты покорением Сомалийского полуострова и до сих пор не сумели продвинуться даже на сто километров от берега. И в то же время нельзя сказать, что Африка не гостеприимна, - ее леса равно открыты для белых, как и для черных, к ее водопоям по молчаливому соглашению человек подходит раньше зверя. Но она ждет именно гостей и никогда не признает их хозяевами"3.

Может возникнуть вопрос: почему именно Африка? Обычно считают, что Гумилев стремился только к экзотике. Но В. Брюсову он объяснил свое тяготение к дальним странам по-другому: "...думаю уехать на полгода в Абиссинию, чтобы в новой обстановке найти новые слова"4. О зрелости поэтического видения неотступно думал Гумилев. И всюду отважно искал испытаний.

В первую мировую войну он ушел добровольно на фронт. По его мнению, так должны были поступать все честные люди. Но Гумилев никогда не идеализировал кровавой военной машины. В "Воспоминаниях об Александре Блоке" Анны Ахматовой есть такие строки: "А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев"5. В своих фронтовых корреспонденциях Гумилев отразил трагическое лицо войны. Не скрыл и собственных потрясений. Однако не счел нужным оградить себя от смертельной опасности. Больше того, в мае 1917 г. уехал по собственному желанию на Солоникскую (Греция) операцию Антанты.

Когда представляешь жизнь Гумилева, то трудно освободиться от ощущения неких фаталистических его склонностей. В Африке он пролезал через узкий ход пещеры, застрять в которой значило замуровать себя заживо. На войне участвовал в самых страшных маневрах. И много раз в других ситуациях испытывал судьбу. Но чисто внешнее впечатление от известных фактов как-то не согласуется с зрелым творчеством Гумилева. В поэзии этих лет возникает фигура одинокого, захваченного глубокой мыслью человека.

В стихотворении, которое долгие годы толковали чуть ли не гимном милитаризму, заключено печальное прощание с возлюбленной, а в конце и со всем сущим:

Туда б уйти, покинув мир лукавый, Смотреть на ширь воды, на неба ширь... В тот золотой и белый монастырь!

Здесь отзвук реальной драмы Гумилева - его разрыва с первой любимой женой - Анной Андреевной Горенко (А. Ахматова). Тема нелегких отношений с ней проходит болезненной ноткой через многие поэтические циклы. Не был счастлив Гумилев и в браке с Анной Николаевной, урожденной Энгельгардт. Непрочным оказался союз с друзьями молодости. Причина разочарований скорее всего кроется в характере Гумилева. Но от этого ему было не легче. Тем неудержимее, самоотреченнее отдавался он поиску смысла жизни в искусстве.

На Родину (после поездки на солоникский фронт) поэт вернулся лишь в апреле 1918 года. И сразу включился в напряженную после Октябрьской революции деятельность по созданию новой культуры. Гумилеву было что передать своим ученикам. Он читал лекции в институте Истории искусств, плодотворно работал в редколлегии издательства "Всемирная литература", основанного М. Горьким, в комиссии по проведению так называемых "инсценировок культуры", в семинаре для пролетарских поэтов, занимался художественными переводами. А в 1921 г., незадолго до гибели, был избран председателем петроградского отделения тогдашнего Всероссийского Союза писателей. Сохранился теплый отзыв Горького об участии Гумилева в большом и благородном труде6. Казалось бы, ничто не предвещало трагического исхода. А он уже наступал.

К членам антисоветского заговора В. Н. Таганцова был причислен Гумилев. Сейчас стало известно, что он знал многих участников этой группы, но сам их призывам не следовал; и это подтверждено документами7. Можно только предполагать, какую зловещую роль сыграло здесь привычное для него бескомпромиссное поведение. И поэта не стало.

Однако чувства, мысли, открытия остались с нами и для нас в волнующем слове Гумилева. Мрачным предзнаменованием воспринимаются строки, созданные им в совершенно, разумеется, не касающихся трагической судьбы обстоятельствах ("Я и Вы" - сб. "Костер"):

И умру я не на постели При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще.

Откуда и почему такое ужасное предчувствие? Как пришел к нему некогда звонкий и молодой голос? Ответ - в творчестве.

* * *

"По выбору тем, по приемам творчества автор явно примыкает к "новой школе" в поэзии. Но пока его стихи - только перепевы и подражания, далеко не всегда удачные"8, - писал В. Брюсов о первом сборнике "Путь конквистадоров" (1905), выпущенном Н. Гумилевым, когда он еще учился в гимназии. Конечно, в какой-то мере Брюсов был прав. И все-таки юношеские, "конквистадорские" стихи имели свой "нерв", свой настрой.

Н. Гумилев сразу заявил об особом подходе к миру:

Как смутно в небе диком и беззвездном! Растет туман... но я молчу и жду, И верю, я любовь свою найду... Я конквистадор в панцире железном.

"Конквистадор" завоевывал не земли, не страны, а новую любовь, вплетая "в воинственный наряд звезду долин, лилею голубую", проникая в "тайны дивных снов", добывая звезды с "заснувшего небосклона". Будто очень знакомы по символистской поэзии воспеваемые ценности: "голубая высота", "вечное блаженство мечты", "чары красоты". Но они, утонченные, возвышенные, отстаиваются дерзновенным мечом, "вихрем грозовым, и громом, и огнем". Возникают "всегда живые, всегда могучие" "герои героев": "сверкая доспехами", они подымают "меч к великим войнам" во имя "божественной любви". Мужественная интонация, волевое начало становятся доминирующими. Вот оно - отличие Н. Гумилева от его старших современников: К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока (Брюсов считал, что именно им подражал Гумилев). Название "Путь конквистадоров" оттеняло новизну избранной позиции. Идеалы утверждались в "битве", огневой, даже кровавой.

Чем владел и с кем сражался лирический герой Гумилева? Владел многим: "Жаркое сердце поэта Блещет, как звонкая сталь". Перед жаждущим взором нет преград: "Мне все открыто в этом мире - И ночи тень, и солнца свет..." Невозможно не вспомнить опыт самого Брюсова, которого признавал своим учителем Гумилев. Но у младшего сложились другие представления о деянии. Гумилев не столько чувствовал себя первооткрывателем Прекрасного, сколько стремился приблизить возможную гармонию. На этом пути фантазия подсказала образы богов, королей, царей и пророков - символы отнюдь не власти над людьми, а противоположения их слабости.

Он как гроза, он гордо губит В палящем зареве мечты, За то, что он безмерно любит Безумно-белые цветы.

"Путь конквистадоров" состоит из разделов, озаглавленных "Мечи и поцелуи", "Высоты и бездны". Сущее сложно, противоречиво. И произведения густо "населены" трудно совместимыми образами. Гордый король и бродячий певец с "песней больной". "Дева солнца" и суровый, гневный царь. Юная дриада, "дитя греха и наслаждений", и "печальная жена". Но все по-разному контрастные и фантасмагоричные картины овеяны одной мечтой: "узнать сон вселенной", увидеть "лучи жизни обновленной", выйти "за пределы наших знаний". В любом состоянии проявлена цельность мироощущения. Даже когда сомнения теснят мужественную душу, раздается призыв к полному самоотречению:

Жертвой будь голубой, предрассветной... В темных безднах беззвучно сгори... ...И ты будешь Звездою Обетной, Возвещающей близость зари.

Страстная притяженность к грядущим зорям тесно связала "Путь конквистадоров" с поэзией начала XX в. В ней, однако, Гумилев проложил свое русло. Незадолго перед смертью он писал о балладах английского поэта Роберта Саути: "Это мир творческой фантазии, мир предчувствий, страхов, загадок, о котором лирический герой говорит с тревогой"9. Нечто подобное, хотя с иными акцентами, создал Гумилев в начале своих творческих поисков. Многие стихотворения напоминали романтическую балладу с ее причудливыми персонажами, прихотливым сюжетом, взволнованным лирическим подтекстом.

Сборник своих юношеских стихов Гумилев не переиздавал, считая его несовершенным. Однако выраженные в нем духовные запросы получили дальнейшее развитие. Это особенно чувствуется во второй книге - "Романтические цветы" (1908), при всем ее коренном отличии от первой. В период, их разделявший, Гумилев окончил Царскосельскую гимназию, 1907-1908 гг. прожил во Франции, где опубликовал "Романтические цветы", из Парижа совершил путешествие в Африку.

Новые впечатления отлились в особую образную систему. Пережитое вызвало к жизни другие эмоции. Тем не менее и здесь читается жажда предельно сильных и прекрасных чувств: "Ты среди кровавого тумана К небесам прорезывала путь"; "...пред ним неслась, белее пены, Его великая любовь".

Но теперь желанное видится лишь в грезах, видениях. Однако не зря Гумилев сказал: "Сам мечту свою создам". И создал ее, обратившись к обычным, земным явлениям. О своей способности заглянуть за черту обыденного говорит поэт:

Сады моей души всегда узорны, В них ветры так свежи и тиховейны, В них золотой песок и мрамор черный, Глубокие, прозрачные бассейны. Я не смотрю на мир бегущих линий, Мои мечты лишь вечному покорны. Пускай сирокко бесится в пустыне, Сады моей души всегда узорны.

Нет, Гумилев не был равнодушен к "миру бегущих линий". Но конкретное преображал своей мечтой иль болью - угадывал "дальним зрением". Сборник волнует грустными авторскими ощущениями непрочности высоких порывов, призрачности счастья в скучной жизни - и одновременно стремлением к Прекрасному.

В год выхода "Романтических цветов" Гумилев писал: "Любовь, в самом общем смысле слова, есть связь отдельного, и у Верхарна совершенно отсутствует чувство этой связи"10. В "Романтических цветах" драма неразделенной либо неверной любви дана расширительно, как знак разобщения, отчуждения людей друг от друга. Поэтому горечь обманутого лирического героя приобретает особую значимость. А вечная тема - новые грани. Как тут не вспомнить соответствующие мотивы в "Городе" А. Блока, "Пепле" А. Белого? Однако Гумилев нашел совершенно отличные от них средства поэтического обобщения.

Большинство стихотворений обладают спокойной интонацией. Мы слышим рассказ, диалог. Но необычный, часто парадоксальный образный строй сообщает редкую внутреннюю напряженность. В неповторимом облике "оживляет" поэт легендарные мотивы, творит фантастические превращения. Обычно принято ссылаться на экзотику (географическую, историческую) как определяющую феномен Гумилева. Конечно, многое почерпнуто, скажем, из впечатлений об Африке. Тем не менее обращение к ней все-таки вторично. Оно только способствует воссозданию экстатических духовных состояний, как бы требующих небывалых зримых соответствий. Колоритные фигуры древности, Востока предстают в своем неожиданном облике. И это завораживает.

Памятная "пленительная и преступная царица Нила" вдруг "овеществляется" в зловещей, кровожадной "гиене". Во взоре неверной возлюбленной улавливается... утонувший корабль, "голубая гробница" предшествующей жертвы (не о царице ли Тамаре речь в "Корабле"?). "Ужас" воплощен в Страшном существе: "Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах". С неменьшей зрелищностью и эмоциональностью запечатлены светлые явления - "много чудесного видит земля". Достаточно представить удивительного "изысканного жирафа" - и скучная вера "только в дождь" рассеивается: "взоры в розовых туманах мысль далеко уведут".

Брюсов воспринял лирику "Романтических цветов" как "объективную", где "больше дано глазу, чем слуху", а внутренние переживания притуплены11. Вряд ли можно с этим согласиться. "Объективизация" душевных порывов поэзии Гумилева настолько их сгущает, что об ослаблении впечатления говорить не приходится. К тому же опасно было оспаривать развивающиеся творческие принципы художника. Можно наблюдать, как его дар сотворения "второй реальности" совершенствовался даже в процессе переиздания "Романтических цветов".

В ряде новых стихотворений (как, впрочем, во многих прежних) поэт не только "подчиняет" своему переживанию. Он доносит общее трагическое состояние мира. Ироничная "Неоромантическая сказка" опосредованно и остроумно передала угрожающие масштабы застоя: его с радостью принимает даже сказочное чудовище - людоед. "Игры" открыли в конкретной сцене кровавых развлечений сущность порочной "цивилизации", а в противовес ей - тайну природной гармонии. "Сонет" (вариант вступительного стихотворения к "Пути конквистадоров") с помощью ирреального образа выразил желание преодолеть ограниченность возможностей:

Пусть смерть приходит, я зову любую. Я с нею буду драться до конца, И, может быть, рукою мертвеца Я лилию добуду, голубую.

Первые сборники Гумилева были встречены в печати критически. "Жемчуга" (1910) тоже не остались без такого внимания. С мягкой иронией Вяч. Иванов заметил, что автор сборника "в такой мере смешивает мечту и жизнь, что совершенное им одинокое путешествие за парой леопардовых шкур в Африку немногим отличается от задуманного - в Китай - с мэтром Рабле..."12 А Брюсов вообще отказал Гумилеву в связях с современностью13.

Гумилев находил одинаковую "нецеломудренность отношения" к художественному творчеству в двух тезисах: "Искусство для жизни" и "искусство для искусства". Но делал такой вывод: "Все же <...> в первом больше уважения к искусству и понимания его сущности". И далее подводил итог своим раздумьям: "...искусство, родившись от жизни, снова идет к ней, но не как грошовый поденщик, не как сварливый брюзга, а как равный к равному"14.

При всем максимализме этой точки зрения отказать ей в справедливости невозможно. В поэзии Гумилев следовал этому же принципу. Веянья внешнего мира он воспринимал сквозь "магический кристалл" внутреннего.

От прославления романтических идеалов поэт не случайно пришел к теме исканий, собственных и общечеловеческих. "Чувством пути" (определение Блока; здесь снова перекликнулись художники, хотя и разное ищущие) проникнут сборник "Жемчуга". Самое его название исходит от образа прекрасных стран: "Куда не ступала людская нога, Где в солнечных рощах живут великаны И светят в прозрачной воде жемчуга". Открытие ценностей оправдывает и одухотворяет жизнь. Символом этих ценностей и стали жемчуга. А символом поиска - путешествие. Так реагировал Гумилев на духовную атмосферу своего времени, когда определение новой позиции было главным для интеллигенции.

По-прежнему лирический герой поэта неиссякаемо мужествен. В пути: оголенный утес с драконом - "вздох его - огненный смерч". Но покоритель вершин не знает отступлений: "Лучше слепое Ничто, Чем золотое вчера..." Поэтому так влечет взор полет гордого орла. Авторская фантазия как бы дорисовывает перспективу его движения - "не зная тленья, он летел вперед":

Он умер, да! Но он не мог упасть, Войдя в круги планетного движенья, Бездонная внизу зияла пасть, Но были слабы силы притяженья.

Небольшой цикл "Капитаны", о котором так много высказывалось несправедливых суждений, рожден тем же стремлением вперед, тем же преклонением перед подвигом: "Ни один пред грозой не трепещет, Ни один не свернет паруса". Гумилеву дороги деянья незабвенных путешественников: Гонзальво и Кука, Лаперуза и де Гама... С их именами входит в "Капитаны" поэзия великих открытий, несгибаемой силы духа всех, "кто дерзает, кто хочет, кто ищет" (не здесь ли нужно видеть причину суровости, ранее социологически истолкованной: "или бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет"?).

В "Жемчугах" есть точные реалии, скажем, в картине береговой жизни моряков ("Капитаны"). Однако, отвлекаясь от скучного настоящего, поэт ищет созвучий с богатым миром свершений и свободно перемещает свой взгляд в пространстве и времени. Вот почему возникают образы разных веков и стран, в частности, вынесенные в заглавия стихотворений: "Старый конквистадор", "Варвары", "Рыцарь с цепью", "Путешествие в Китай" и пр. Именно движение вперед дает уверенность автору в избранной идее пути. А также - форму выражения.

Ощутимы в "Жемчугах" и трагические мотивы - неведомых врагов, "чудовищного горя". Такова власть бесславного окружающего. Его яды проникают в сознанье лирического героя. "Всегда узорный сад души" превращается в висячий сад, куда так страшно, так низко наклоняется лик луны - не солнца.

Испытания любви исполнены глубокой горечи. Теперь пугают не измены, а потеря "уменья летать": знаки "мертвой томительной скуки"; "поцелуи - окрашены кровью"; желание "заворожить гадов мучительную даль", в смерти найти "острова совершенного счастья".

И здесь мы видим подлинно гумилевское - поиск страны счастья даже за чертой бытия. Чем мрачнее впечатления, тем упорней тяготение к свету. Лирический герой стремится к предельно сильным испытаниям: "Я еще один раз отпылаю упоительной жизнью огня". Творчество - тоже вид самосожжения: "На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача".

В статье "Жизнь стиха" Гумилев писал: "Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу героя, <...> испытывает то же, что сам поэт..." Таким мастерством владел Гумилев. "Тягучие" анапесты части "Волшебной скрипки" доносят охватывающую скрипача усталость. Ямбы первого стихотворения "Капитанов" электризуют энергической интонацией. Сгущением однотипных либо контрастных признаков поэт воссоздает конкретный колорит. А с другой стороны постоянно расширяет наше восприятие ассоциациями. Частично - со своими прежними образами ("сад души", полет, солнце, огонь). Нередко - с историко-культурными явлениями. Бальзаковский акцент возникает с упоминанием "шагреневых переплетов". Музыка композиторов-романтиков (Шумана?) немало подсказывает в "Маэстро". Капитан с лицом Каина углубляет образ Летучего Голландца.

"Чувство пути", владевшее автором "Жемчугов", проявилось и в его жизни. В короткий срок он совершил вслед за первым еще три путешествия в Африку.

Неутомимый поиск определил активную позицию Гумилева в литературной среде. Он скоро становится видным сотрудником журнала "Аполлон", организует Цех поэтов, а в 1913 г. вместе с С. Городецким формирует группу "акмеистов": А. Ахматова, О. Мандельштам, М. Зенкевич, были и сочувствующие.

В своем манифесте "акмеизма" (этот термин означал высшую степень чего-либо, расцвет) Гумилев выделил ряд положений. Не забывая о "достойном отце" - "символизме", он предлагал: "большее равновесие между субъектом и объектом" поэзии, не оскорблять непознаваемое "более или менее вероятными догадками" и - поведать "о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе..."15. Тут не было ничего, что можно было счесть за необычную программу. Скорее всего Гумилев обобщил в статье свой творческий опыт. Самый якобы "акмеистский" сборник "Чужое небо" (1912) был тоже логичным продолжением предшествующих. Да и в "акмеистической" группе единства не было. Даже ближайший соратник С. Городецкий отстаивал резко отличные от Гумилева взгляды. Немудрено: манифесты отошли в прошлое, а поэзия осталась.

В "Чужом небе" снова ощущается беспокойный дух автора. В сборник были включены небольшие поэмы "Блудный сын" и "Открытие Америки". Казалось бы, они написаны на подлинно гумилевскую тему. Но как она изменилась!

Рядом с героем Колумбом в "Открытии Америки" встала не менее значительная героиня - Муза Дальних Странствий. Автора теперь увлекает не величие деяния, а его смысл и душа избранника судьбы. Может быть, впервые во внутреннем облике героев нет гармонии. Сравним внутреннее состояние Колумба до и после его путешествия:

Чудо он духовным видит оком, Целый мир, неведомый пророкам, Что залег в пучинах голубых, Там, где запад сходится с востоком.

А затем Колумб о себе:

Раковина я, но без жемчужин, Я поток, который был запружен, Спущенный, теперь уже не нужен.

"Как любовник, для игры другой Он покинут Музой Дальних Странствий". И чувствует себя опустошенным. Аналогия с устремлениями художника безусловна и грустна. "Жемчужины" нет, шалунья муза покинула дерзновенного. О цели поиска задумывается поэт.

Пора юношеских иллюзий прошла. Да и рубеж конца 1900 - начала 1910-х гг. был для многих трудным, переломным. Чувствовал это и Гумилев. Еще весной 1909 г. он сказал в связи с книгой критических статей И. Анненского: "Мир стал больше человека. <...> Взрослый человек (много ли их?) рад борьбе. Он гибок, он силен, он верит в свое право найти землю, где можно было бы жить"16, имея в виду гармонические отношения между людьми. К тому же стремился и в творчестве.

В "Чужом небе" - явственная попытка установить подлинные ценности сущего.

Гумилева влечет феномен жизни. В необычном и емком образе представлена она - "с иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва, забывающий игрушки между белых усталых рук". Таинственна, сложна, противоречива и маняща жизнь. Но сущность ее ускользает. Отвергнув зыбкий свет неведомых "жемчужин", поэт все-таки оказывается во власти прежних представлений - о спасительном движении к дальним пределам:

Мы идем сквозь туманные годы, Смутно чувствуя веянье роз, У веков, у пространств, у природы Отвоевывать древний Родос.

А как же смысл человеческого бытия? Ответ на этот вопрос для себя Гумилев находит у Теофиля Готье. В посвященной ему статье русский поэт выделяет близкие им обоим принципы: избегать "как случайного, конкретного, так и туманного, отвлеченного"; познать "величественный идеал жизни в искусстве и для искусства"17. Неразрешимое оказывается прерогативой художественной практики. В "Чужое небо" включает Гумилев подборку стихов Готье в своем переводе. Среди них - вдохновенные строки о созданной человеком нетленной красоте. Вот идеал на века:

Все прах. - Одно, ликуя, Искусство не умрет. Статуя Переживет народ.

Так созревали идеи "акмеизма". А в поэзии отливались "бессмертные черты" увиденного, пережитого. В том числе и в Африке. В сборник вошли "Абиссинские песни": "Военная", "Пять быков". "Невольничья", "Занзибарские девушки", др. В них в отличие от других стихотворений, много сочных реалий: бытовых, социальных. Исключение понятное. "Песни" творчески интерпретировали фольклорные произведения абиссинцев. В целом же путь от жизненного наблюдения к образу у Гумилева очень непростой.

Внимание художника к окружающему всегда было обостренным. Однажды он сказал: "У поэта должно быть плюшкинское хозяйство. И веревочка пригодится <...>. Ничего не должно пропадать даром. Все для стихов"18. Способность сохранить даже "веревочку" ясно ощущается в "Африканском дневнике", рассказах, непосредственном отклике на события первой мировой войны - "Записках кавалериста". Но, по словам Гумилева, "стихи - одно, а жизнь - другое"19. В "Искусстве" (из переводов Готье) есть сходное утверждение: "созданье тем прекрасней, чем взятый материал бесстрастней". Таким он и был в лирике Гумилева. Конкретные признаки исчезали, взгляд охватывал общее, значительное. Зато авторские чувства, рожденные живыми впечатлениями, обретали гибкость и силу, рождали смелые ассоциации, притяжение к иным зовам мира.

Сборник стихов "Колчан" (1906) долгие годы не прощали Гумилеву, обвиняя его в шовинизме. Мотивы победной борьбы с Германией, подвижничества на поле брани были у Гумилева, как, впрочем, и у других писателей этого времени. Империалистический характер войны поняли немногие. Отрицательно воспринимался и ряд фактов биографии поэта: добровольное вступление в армию, проявленный на фронте героизм, стремление участвовать в действиях Антанты против австро-германо-болгарских войск в греческом порту Салоники и пр. Главное, что вызвало резкое неприятие, - строка из "Пятистопных ямбов" "В немолчном зове боевой трубы Я вдруг услышал песнь моей судьбы..." Гумилев расценил свое участие в войне действительно как высшее предназначение, сражался, по словам очевидцев, с завидным спокойным мужеством, был награжден двумя крестами. Но ведь такое поведение свидетельствовало не только об идейной позиции, о нравственной, патриотической - тоже. Что касается желания поменять место военной деятельности, то здесь опять сказалась власть Музы Дальних Странствий.

В "Записках кавалериста" Гумилев раскрыл все тяготы войны, ужас смерти, муки тыла. Тем не менее, не это знание легло в основу сборника. Видя народные беды, Гумилев пришел к широкому выводу: "Дух <...> так же реален, как наше тело, только бесконечно сильнее его"20.

Внутренними прозрениями лирического героя привлекает и "Колчан". Б. Эйхенбаум зорко увидел в нем "мистерию духа", хотя отнес ее лишь к военной эпохе. Философско-эстетическое звучание стихов было, безусловно, богаче.

Еще в 1912 г. Гумилев проникновенно сказал о Блоке: два сфинкса "заставляют его "петь и плакать" своими неразрешимыми загадками: Россия и его собственная душа"21. "Таинственная Русь" в "Колчане" тоже несет больные вопросы. Но поэт, считая себя "не героем трагическим" - "ироничнее и суше", постигает лишь свое отношение к ней:

О, Русь, волшебница суровая, Повсюду ты свое возьмешь. Бежать? Но разве любишь новое Иль без тебя да проживешь?

В "логовище огня" проявляется полное слияние: "Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей". Вот почему: "смерть - ясна и проста: Здесь товарищ над павшим тужит И целует его в уста". Испытания в суровую годину дают воистину простое и великое чувство взаимопонимания. Таков житейский, чуть, кстати, намеченный в стихах смысл пережитого. Есть и глубокий, философский.

В страданиях растет мудрая требовательность к себе, человеку: "как могли мы прежде жить в покое..." (ср. с более ранним блоковским: "не может сердце жить покоем"). Возникает подлинно гумилевская тема души и тела. Пока противоборства между ними нет:

Расцветает дух, как роза мая, Как огонь, он разрывает тьму, Тело, ничего не понимая, Слепо повинуется ему.

В "Колчане" множество ярких вариантов этой мысли: "все идет душа, горда своим уделом..."; "все в себе вмещает человек, который любит мир"; "солнце духа, ах, беззакатно, не земле его побороть".

"Муза Дальних Странствий" теперь пробуждается не зовом пространства или времен, а самоуглублением, "огнедышащей беседой", "усмирением усталой плоти". Тем суровее развенчивается якобы присущая всем прежде близорукость: "Мы никогда не понимали Того, что стоило понять"; "И былое темное бремя Продолжает жить в настоящем". Гумилев обращается к мифологии, творчеству ушедших из жизни мастеров. Но лишь затем, чтобы выверить в чужом опыте свой поиск Прекрасного в человеческой душе. Ее певцам сообщена высокая цель - слагать "окрыленные стихи, расковывая сон стихий". Среди глухих, непрозревших:

И символ горнего величья, Как некий благостный завет, Высокое косноязычье Тебе даруется, поэт.

Противоположные внутренние состояния в конечном счете оказываются плодами одного "сада души". Но они представлены с резкой границей света и тени. Мучительных борений с самим собой, трагической потрясенности перед двойственностью переживаний, что поражает, скажем, у Блока, здесь нет. Гумилев мужественно, волевым напряжением побеждает свои сомнения, хотя и не затеняет их. Стихи насыщены говорящими контрастами дня и ночи, реального, зримого и созданного фантазией мира. Точность поэтического восприятия и воображения неповторима. Мы ясно чувствуем: запах "смол, и пыли, и травы", "пахнет тлением заманчиво земля"; видим "ослепительную высоту", "дикую прелесть степных раздолий", "таинство лесной глуши". А рядом - "зыбкие дали зеркал", "сатану в нестерпимом блеске", человечные в страданиях "когда-то страшные глаза" мифической Медузы. И всюду: "Краски, краски - ярки и чисты". Но все это радужное "царство" строго организовано авторской чеканной мыслью. "Теперь мой голос медлен и размерен" - признание самого поэта. И все-таки высшие запросы души остаются без ответа.

Есть ли связь между духовными исканиями Гумилева, запечатленными в "Колчане", и его последующим поведением в жизни? Видимо, есть, хотя сложная, трудно уловимая. Жажда новых, необычных впечатлений влечет Гумилева в Салоники, куда он выезжает в мае 1917 г. Мечтает и о более дальнем путешествии - в Африку. Объяснить все это только стремлением к экзотике, думается, нельзя. Ведь не случайно же Гумилев едет кружным путем - через Финляндию, Швецию - многие страны. Показательно и другое. После того, как, не попав в Салоники, благоустроенно живет в Париже, затем в Лондоне, он возвращается в революционный холодный и голодный Петроград 1918 г. Родина суровой, переломной эпохи воспринималась, наверное, самым глубоким источником самопознания творческой личности. Недаром Гумилев сказал: "Все, все мы, несмотря на декадентство, символизм, акмеизм и прочее, прежде всего русские поэты"22. В России и был написан лучший сборник стихов "Огненный столп" (1921).

К лирике "Огненного столпа" Гумилев пришел не сразу. Значительной вехой после "Колчана" стали произведения его парижского и лондонского альбомов, опубликованные в "Костре" (1918). Уже здесь преобладают раздумья автора о собственном мироощущении. Он исходит из самых "малых" наблюдений - за деревьями, "оранжево-красным небом", "медом пахнущим лучом", "больной" в ледоходе рекой и т. д. Редкая выразительность "пейзажа" восхищает. Только отнюдь не сама природа увлекает поэта. Мгновенно, на наших глазах, открывается тайное яркой зарисовки. Оно-то и проясняет подлинное назначение стихов. Можно ли, например, сомневаться в смелости человека, услышав его призыв к "скудной" земле: "И стань, как ты и есть, звездою, Огнем пронизанной насквозь!"? Всюду ищет он возможности - "умчаться вдогонку свету". Будто прежний мечтательный, романтичный герой Гумилева вернулся на страницы новой книги. Нет, это впечатление минуты. Зрелое, грустное постижение сущего и своего места в нем - эпицентр "Костра". Теперь, пожалуй, можно объяснить, почему дальняя дорога звала поэта. Стихотворение "Прапамять" заключает в себе антиномию:

И вот вся жизнь! Круженье, пенье, Моря, пустыни, города, Мелькающее отраженье Потерянного навсегда. И вот опять восторг и горе, Опять, как прежде, как всегда, Седою гривой машет море, Встают пустыни, города

Вернуть "потерянное навсегда" человечеством, не пропустить что-то настоящее и неведомое во внутреннем бытии людей - хочет герой. Поэтому называет себя "хмурым странником", который "снова должен ехать, должен видеть" (курсив мой - Л. С.). Под этим знаком предстают встречи со Швецией, Норвежскими горами, Северным морем, садом в Каире. И складываются на вещной основе емкие, обобщающие образы печального странничества: блуждание - "как по руслам высохших рек", "слепые переходы пространств и времен". Даже в цикле любовной лирики (несчастливую любовь к Елене Д. Гумилев пережил в Париже) читаются те же мотивы. Возлюбленная ведет "сердце к высоте", "рассыпая звезды и цветы". Нигде, как здесь, не звучал такой сладостный восторг перед женщиной. Но счастье - лишь во сне, бреду. А реально - томление по недостижимому:

Вот стою перед дверью твоею, Не дано мне иного пути. Хоть я знаю, что не посмею Никогда в эту дверь войти.

Неизмеримо глубже, многограннее и бесстрашнее воплощены уже знакомые духовные коллизии в произведениях "Огненного столпа". Каждое из них - жемчужина. Вполне можно сказать, что своим словом поэт создал это давно Им искомое сокровище. Такое суждение не противоречит общей концепции сборника, где творчеству отводится роль священнодействия. Разрыва между желанным и свершенным для художника не существует.

Стихотворения рождены вечными проблемами - смысла жизни и счастья, противоречия души и тела, идеала и действительности и т. д. Обращение к ним сообщает поэзии величавую строгость, чеканность звучания, мудрость притчи, афористическую точность. В богатое, казалось бы, сочетание этих особенностей органично вплетена еще одна. Она исходит от теплого, взволнованного человеческого голоса. Чаще - самого автора в раскованном лирическом монологе. Иногда - объективированных, хотя весьма необычно, "героев". Эмоциональная окраска сложного философского поиска делает его частью живого мира, вызывая сопереживание.

Чтение "Огненного столпа" пробуждает чувство восхождения на разные высоты. Невозможно сказать, какие повороты авторской мысли больше тревожат в "Памяти", "Лесе", "Душе

И теле". Уже вступительная строфа "Памяти" магнетизирует горьким обобщением:

Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела.

Но затем воображение потрясено конкретной исповедью поэта о своем прошлом. И одновременно - пониманием несовершенства людских судеб. Эти первые девять проникновенных четверостиший подводят к преобразующему тему аккорду:

Я - угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во тьме, Я возревновал о славе Отчей Как на небесах, и на земле.

А от него - к мечте о расцвете земли, родной страны. Здесь, однако, еще не поставлена точка. Заключительные строки, частично повторяющие изначальные, несут новый грустный смысл - ощущение временной ограниченности человеческой жизни. Симфонизмом развития обладает небольшое стихотворение, как и многие другие в сборнике.

Редкой выразительности достигает Гумилев соединением несоединимых элементов. Лес в одноименном лирическом произведении неповторимо причудлив. В нем живут великаны, карлики и львы, появляется "женщина с кошачьей головой". Это "страна, о которой не загрезить и во сне". Однако кошачьеголовому существу дает причастье обычный кюре. Рядом с великанами упоминаются рыбаки и... пэры Франции. Что это - возвращение к фантасмагориям ранней гумилевской романтики? Нет, фантастическое снято автором: "Может быть, тот лес - душа моя"... Для воплощения сложных запутанных внутренних порывов и предприняты столь смелые ассоциации. В "Слоненке" с заглавным образом связано трудно связуемое - переживание любви. Она предстает в двух ипостасях: заточенной "в тесную клетку" и сильной, подобной тому слону, "что когда-то нес к трепетному Риму Ганнибала". "Заблудившийся трамвай" - символизирует безумное, роковое движение в "никуда". И обставлено оно устрашающими деталями мертвого царства. Но только его тесным сцеплением с чувственно-изменчивым человеческим существованием донесена трагедия личности. Правом художника Гумилев пользовался с завидной свободой и, главное, с удивительной результативностью.

Поэт как бы постоянно раздвигал узкие границы лирического стихотворения. Особую роль играли неожиданные концовки. Триптих "Душа и тело" будто продолжает знакомую тему "Колчана" с новой творческой силой. А в финале - непредвиденное все побуждения человека, в том числе и духовные, оказываются "слабым отблеском" высшего, божественного сознания. "Шестое чувство" сразу увлекает контрастом между скудными утехами людей и подлинной красотой, поэзией. Кажется, что эффект достигнут. Как вдруг в последней строфе мысль вырывается к иным рубежам:

Так, век за веком - скоро ли, Господь? - Под скальпелем природы и искусства, Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства.

И построчные образы чудесным совмещением простейших слов-понятий уводят нашу думу к дальним горизонтам. Невозможно иначе реагировать на такие находки, как "скальпель природы и искусства", "билет в Индию Духа", "сад ослепительных планет", "персидская больная бирюза"..

Тайн поэтического колдовства в "Огненном столпе" не счесть. Но они возникают на одном пути, трудном в своей главной цели - проникнуть в несовершенство человеческой природы, предсказать желанные перспективы ее перерождения. Мироощущению Гумилева было далеко до оптимизма. Сказалось личное одиночество, чего он никогда не скрывал Не была окончательно найдена общественная позиция Переломы революционного времени, не понятые поэтом, обостряли его былые разочарования в своей судьбе. Эти мучительные переживания автор "Огненного столпа" запечатлел в образе "заблудившегося трамвая":

Мчался он бурей темной, крылатой, Он заблудился в бездне времен... Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон.

"Огненный столп", тем не менее, дарит и светлые, прекрасные чувства, преклонение перед красотой, любовью, поэзией. Мрачные силы всюду воспринимаются недопустимой преградой духовному подъему:

Там, где все сверканье, все движенье, Пенье все, - мы там с тобой живем; Здесь же только наше отраженье Полонил гниющий водоем.

Сама по себе мечта переплавить человеческую душу была светлой и очень нужной эпохе 20-х годов.

Поэт учил и, думается, научил своих читателей помнить и любить - "Всю жестокую, милую жизнь, Всю родную, странную землю..." "Всю": и жизнь, и землю он видел бескрайними, стремился познать их дали. Видимо, потому Гумилев вернулся к своим африканским впечатлениям ("Шатер" - 1921). И, не попав в Китай, сделал переложение китайских поэтов ("Фарфоровый павильон" - 1918).

В "Костре" и "Огненном столпе" находили "касания к миру таинственного", "прерывания в мир непознаваемого"23. Имелось, наверное, в виду обращение Гумилева к сокрытому в глубине "его невыразимому прозванью" и пр. Но тут скорее противоположность ограниченным силам слабого человека, символическое обозначение возвышенных идеалов. Им сродни образы звезд, неба, планет. При некоторой "космичности" ассоциаций, стихи сборников выражали взгляд на вполне земные процессы. И все-таки вряд ли можно говорить даже о позднем творчестве Гумилева как о "поэзии реалистичной"24. Он сохранил и здесь романтическую исключительность, причудливость душевных процессов. Но именно таким бесконечно дорого нам слово Мастера.

Список литературы

Аполлон. - 1910. - N 9. - С. 38.

Струве Г.Н. С. Гумилев: Жизнь и личность//Гумилев Н. Собр. соч.: В 4 т. - Т. 1. - Вашингтон, 1962. - С. XII-XIII.

Бронгулеев В.В. Африканский дневник Н. Гумилева//Наше наследие. - 1988. - N 1. - С. 89.

Рукописный отдел ГБЛ, ф. 143 (В. Я. Брюсов).

Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. - М., 1987, - Т. 2. - С. 187.

Вопросы литературы. - 1980. - N 10.

См.: Терехов Г.А. Возвращаясь к делу Н. С. Гумилева//Новый мир. - 1987. - N 12.

Брюсов Валерий. Далекие и близкие: Статьи и заметки о русских поэтах. От Тютчева до наших дней. - М.: Скорпион, 1912. - С. 143.

Саути Роберт. Баллады//Переводы под редакцией и с предисловием Н. Гумилева. - Петроград, 1922. - С. 7-8.

Гумилев Н. О Верхарне: По поводу издания на русском языке его драмы "Монастырь"//Речь. - 1908. - 24 нояб.

Брюсов Валерий. Далекие и близкие. - С. 144.

Аполлон. - 1910. - N 7. - С. 40.

Брюсов Валерий. Далекие и близкие. - С. 146.

Гумилев Н. Жизнь стиха//Аполлон. - 1910. - N 7. - С. 6, 13.

Гумилев Н. Наследие символизма и акмеизма//Аполлон, 1913. - N 1. - С. 42-45.

Речь. - 1909. - 11 мая.

Гумилев Н. Теофиль Готье//Аполлон. - 1911. - N 11. - С. 53, 56.

Одоевцева И. На берегах Невы. - М., 1988. - С. 80.

Там же. - С. 298.

Гумилев Н. Записки кавалериста//Биржевые ведомости. - 1915. - 22 нояб.

Аполлон. - 1912. - N 1. - С. 63.

Одоевцева И. На берегах Невы. - С. 174.

Струве Г. Творческий путь Гумилева//Гумилев Н. Собр. соч.: В 4 т. - Вашингтон, 1962. - Т. 2. - С. XXXVI.

Бронгулеев В.В. Африканский дневник Н. Гумилева. - С. 87.