Кибальник С.А.

Рецепции Катулла в русской поэзии до сих пор не были предметом специальной работы. Внимание исследователей привлекали лишь отдельные аспекты этой темы. [i] Между тем она представляет немалый интерес. Вопреки распространенному мнению, Катулл в России был довольно популярен, хотя переводили его мало. Причина этого – в самом характере поэзии Катулла. Его скоптика полна брани и непристойностей, цикл стихов к Лесбии поражает откровенностью любовного чувства. И все же Катулл оказал глубокое и плодотворное влияние на многих русских поэтов. Наряду с внешними проявлениями интереса к лирике знаменитого римского поэта, их творчество обнаруживает и внутренние связи на уровне тем, образов и сюжетов, которые через различные посредствующие звенья протянулись в новую русскую литературу от стихов, написанных еще в I веке до новой эры.

Очерк восприятия Катулла в России мы заканчиваем 1830-ми годами, лишь бегло очертив дальнейшую перспективу. Но именно к этому времени произошло открытие его поэзии, за которым последовали профессиональные филологические переводы. Помимо печатных источников, в работе были использованы картотека Н.И.Бахтина (Пушкинский Дом), А.Д.Умикян (ГПБ) и личная картотека Е.В.Свиясова (Пушкинский Дом). Не претендуя на исчерпывающую полноту, мы стремились к созданию верной и всесторонней картины.

1

С того момента, когда в Вероне в XI веке был найден единственный список сочинений Валерия Катулла, его стихи начали прокладывать себе дорогу к читателям и поэтам европейских народов. Некоторое время они встречали на этом пути серьезные препятствия. Так, на Тридентском соборе сочинения Катулла, как и многих других античных авторов, были запрещены: их первобытная простота воспринималась как изощренное бесстыдство. [iii] Это предопределило отрицательное отношение к Катуллу даже со стороны некоторых гуманистов, например, Кампанеллы. [iv]

Тем не менее, постепенно с развитием ренессансных тенденций в европейской культуре Катулл завоевывал все большее признание. Влияние его поэзии испытал уже Петрарка. Большое значение имела она и для Ронсара и других поэтов Плеяды. [v] В соседней и связанной с Россией тесными литературными контактами Польше глубокое влияние Катулла испытали великие поэты польского Возрождения Филипп Каллимах, Семп Шажиньский и Ян Кохановский. [vi] В особенности Катулл был известен как поэт, подвергнувший осмеянию Цезаря и превзошедший его на литературном поприще. [vii]

В Россию Катулл пришел, - по-видимому, не без посредства Польши – в первой половине XYIII в. В это время его уже читали, особенно на Украине. Известно, что в Киево-Могилянской академии избранные отрывки из Катулла, Тибулла и Проперция проходили с учениками высшего грамматического класса. [viii]

В петровскую эпоху, отмеченную процессом секуляризации литературы, отменяются эстетические запреты на любовь и смех [ix] – эти две ведущие темы поэзии Катулла. Первым из русских писателей, на ком это явление сказалось особенно сильно, был Феофан Прокопович, в лице которого мы находим внимательного читателя Катулла. [x] Видимо, эта новая для русской литературы эстетическая позиция и предопределила необычайную широту экземпляционного фонда его «Поэтики» и «Риторики».

Катулл в этих сочинениях цитируется неоднократно. При этом самый выбор цитат чрезвычайно показателен. Прежде всего внимание Феофана привлекают в поэзии Катулла высокие эпические темы, в разработке которых он подражал александрийским поэтам. Так, например, в эпиллии «Свадьба Пелея и Фетиды» Прокопович находит «прекрасным» стих:

Aequoreae monstrum Nereides admirantes.

Нимфы подводные, всплыв, нежданному чуду дивлись. [xi]

(LXIY, 15)[xii]

Из послания к Аллию он цитирует место, извлеченное из рассказа о несчастной Лаодамии, вскоре после свадьбы покинутой ее мужем Протесилаем, поспешившим под стены пагубной для него Трои (LXYIII, 82. C. 440).

С другой стороны, Феофан приводит стихи, созвучные собственному мировосприятию. Так, из Y стихотворения “Vivamus, mea Lesbia, atque amemus” («Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!»), посвященного одному из самых благополучных моментов любви Клодии (Лесбии) и Катулла, Прокопович цитирует лишь рассуждение о краткости человеческого бытия и смертности человека, близкое к одной из основных тем барочной поэзии “Memento mori”:

Soles occidere et redire possunt;

Nobis cum semel occidit brevis lux,

Nox est perpetua una dormienda.

Пусть восходят и вновь заходят звезды, –

Помни: только лишь день погаснет краткий,

Бесконечную ночь нам спать придется

(Y, 4 – 6. C. 246)

При этом Феофан демонстрирует свое великолепное владение латинским стихом и прекрасное понимание текста. Так, например, приведенные выше стихи, «называемые фалэическими» (356), он мастерски передает сапфической строфой, затем переделывает в «Горациевы», а затем излагает размером подлинника, но только более пространно – в 12 стихов (246, 356).

Цитируя XXYI эпиграмму, в которой Катулл говорит, что имение бедного Фурия лежит не в сторону какого-либо ветра – Борея или Аквилона, – а заложено за долги» (с.446), Прокопович тонко поясняет аллюзию vento («ветру») – vendo («продаю») в последнем стихе:

O ventum horribilem atque pestilentem!

Вот чудовищный ветер и несносный!

Латинский текст этого изложения эпиграммы Катулла выглядит так: Catullus Furii pauperis villalum non aliqui vento (выделено мной – С.К.) non Boreae, non Aquiloni oppositam esse, sed ut pignus creditoribus pro credita pecunia (326).

Последний пример характерен и в другом отношении: эту же эпиграмму Катулла Феофан приводит в главе «Поэтики» «Об остроумной клаузуле эпиграмм», изъясняя такую важнейшую категорию эстетики барокко, как «остроумие или остроту» (argutia sive acumen). Катулл и в этом оказался близок Феофану Прокоповичу. Интерес к эпиграмме вообще очень характерен для литературного барокко, в котором эпиграмматическое начало играет весьма существенную роль, и не случайно Феофан, кроме этой, цитирует еще две эпиграммы Катулла (LII, c.324; XCIII, 2, c.340).

Что же касается так называемого непристойного у Катулла, то к нему Феофан, разумеется, относится с большой строгостью. Рассматривая в «Поэтике» вопрос о том, можно ли считать поэтами сочинителей «срамных» стихотворений, он пишет: «И я не опасаюсь, что мне поставят здесь на вид некоторых древних писателей, по всеобщему мнению причисленных к поэтам, которые, однако, сочиняли весьма непристойные стихотворения, как например Плавт, Катулл, Овидий, Марциал и другие. Все они ради других своих благопристойных произведений удостоились называться поэтами. Впрочем, я решительно заявляю, что они во многом погрешили против искусства, которому они себя посвятили, поскольку в своих нечистых произведениях оскверняли поэзию и вредили нравственной стороне человеческой жизни» (341-342)ю

Некоторое пренебрежение вызывают у Феофана Прокоповича и стихи Катулла о воробье Лесбии (II, III). Говоря о восхвалениях, он пишет: «Восхваляются личности поименно, но, впрочем, и все другие предметы допускают хвалу или порицание. Так, например, Катулл восхваляет воробья, Вергилий – комара, Марциал – собачку (книга I, 88), Майорагий – грязь (375). Однако, по его мнению, «эти писатели сочиняли такие энкомии либо для души, либо для времяпрепровождения, или же для того, чтобы показать ловкость своего дарования. Впрочем, бывает, что встречаются и серьезные восхваления птиц, рыб, четвероногих, местностей, обстоятельств, растений и прочих предметов, лишенных чувства и души» (375).

Несколько несправедлив Феофан к Катуллу и в разделе о пентаметрическом стихе («Поэтика», III, 2). Полагая некрасивым односложное слово перед цезурой и в конце стиха, если ему не предшествует другое односложное слово, и считая недопустимой цезуру посреди слова, он всюду в качестве примера такого рода пороков приводит стихи Катулла (LXXYI, 8; XCIII, 2; LXYIII, 55; LXYIII, 82 – c. 440). Напротив, в качеестве образца Феофан Прокопович цитирует Овидия. Однако и у Катулла встречается огромное количество стихов, за которые Феофан хвалит Овидия, с другой стороны, у Овидия можно найти немало стихов, за которые он бранит Катулла. Дело здесь отчасти, по-видимому, в том, что Овидий был вообще одним из любимейших поэтов Феофана Прокоповича. Он очень любил цитировать его и в своеобразной иерархии жанров, которую Феофан выстраивает в своей «Риторике» (I, 2), ставил Овидия сразу вслед за Вергилием, которого в то время единодушно признавали лучшим из поэтов.[xiii] Катулл, по-видимому, такого авторитета не имел.

Избирательность в подходе к поэзии Катулла ярко проявилась и в «Сентенциях из произведений Катулла», которые составляют особый раздел сборника Феофана Прокоповича «Разные сентенции», содержащего выписки из древнеримских поэтов и историков. Так же, как в «Поэтике» и «Риторике», Феофан Прокопович цитирует здесь лишь «благопристойные» произведения Катулла. При этом, с одной стороны, внимание его привлекают наиболее моралистические места:

Nam castum esse decet pium poetam.

Сердце чистым должно быть у поэта.

(XYI, 5)

…Suus cuique attributus est error;

Sed non videmus, manticae quod in tergo est.

Смешны мы все, у каждого своя слабость.

Но за своей спиною не видать сумки.

(XXII , 20-21)

С другой стороны, он находит у Катулла мысли о суете жизни и бренности всего земного, близкие собственному мировосприятию:

Tecum una tota est nostra sepulta domus,

Omnia tecum una perierunt gaudia nostra,

Quae tuus in vita dulcis alebat amor.

Вместе с тобой погребен мой опечаленный дом,

Вместе с тобою погибли и все мои радости также, -

Нежной любовью своей ты их лелеял живой.

( LXYIII, 22-24, 94-96)

Интерес Феофана Прокоповича к назидательным моментам в поэзии Катулла и в то же время к наиболее трагическим, скорбным мотивам его творчества совершенно очевиден. Против некоторых сентенций он пометил их тему. Смысл одних определен как «Жизнь несчастливого человека», «Ожидаемое несчастье легче». Значение других сформулировано следующим образом: «Переменчивость речей», «Преходящесть времени». [xiv] Выписки аналогичного характера сделаны им и из Горация.

Итак, судя по всему, Феофан Прокопович прекрасно знал поэзию Катулла. Запрет Тридентского собора, очевидно, значил для него немного, поскольку он весьма резко и непримиримо относился к католицизму. Поэт не переводил Катулла, предпочитая цитировать его в оригинале. Однако в условиях многоязычия русской литературы это было совершенно естественным.

Широта интереса Феофана Прокоповича к глубоко мирской, языческой, подчас грубой поэзии веронского гения удивительна. Несмотря на специфическое восприятие ее в духе стоической морали, игнорирование некоторых граней творчества Катулла, этот интерес является замечательным феноменом гуманизма в русской литературе петровской эпохи. [xv]

2

«Поэтика», «Риторика» и «Разные сентенции» Феофана Прокоповича, ходившие в списках, [xvi] пользовались большой известностью, и это, хотя и избирательное усвоение Катулла одним из лучших русских писателей переходной эпохи, безусловно, имело значение для дальнейшей судьбы его поэзии в русской литературе.

Катулла, очевидно, читали: книги его стихов были в библиотеке Академии наук. [xvii] Однако они очень мало продавались. Так, в книжных лавках академии наук Москвы и Санкт-Петербурга Катулл впервые появляется лишь в середине XYIII в. [xviii] Но характерно, что два экземпляра геттингенского издания Катулла, [xix] продававшиеся в Москве, так и не были проданы ни в год своего поступления, ни на следующий. [xx]

Из русских поэтов первой половины XYIII в. знание поэзии Катулла обнаруживают лишь те, кто подолгу жил в Европе. По-видимому, прекрасно знали его Кантемир, подолгу живший в Италии, где Катулла не забывали никогда, и Тредиаковский, получивший образование во Франции. Однако обнаружить сколько-нибудь ощутимые следы поэзии Катулла в русской литературе того времени нелегко. В литературных манифестах русских поэтов, из которых отдельные представляют собой настоящие словари писателей, имя Катулла встречается довольно редко. Так, например, нет его в «Эпистоле от российския поэзии к Аполлону» Тредиаковского и в «Объявлении авторов наиславнейших, которым надлежит подражать в поэзии», помещенных в первом издании его «Способа к сложению российских стихов». Вместо традиционного «триумвирата любви» (Катулл, Тибулл, Проперций) в «Эпистоле» Тредиаковского: «Галл, Проперций и Тибулл, в слоге своем гладкий». [xxi] В «Объявлении» Катуллу также не находится места ни в «Элегической», ни в «эпиграмматической», ни в других родах поэзии, хотя Проперций и Тибулл упоминаются Тредиаковским как образцовые элегики, а Марциал предлагается в качестве образца в эпиграмматике.

При переработке «Способа» Тредиаковский расширил перечень родов поэзии. В разделе «О разных поэмах, стихами сочиненных» он называет теперь стихотворения Катулла в качестве образца в «эонической» и «эпиталамической» поэзии. Об «эонической поэме» Тредиаковский писал: «Сею по происшествии каждого века проповедуем и описываем знатные приключения, бывшие чрез все то время, благодаря хранителю богу; похваляем защитников и благодетелей. У Катулла кн. I. Поэм. 33. Есть она лирическая и героическая». [xxii] Очевидно, Тредиаковский пользовался парижским изданием Катулла, Тибулла и Проперция 1723 г. [xxiii] В этом издании под Ж 33 идет стихотворение («В посвященье Диане мы…», XXXIY). Впрочем, возможно, что Тредиаковский ошибается в номере стихотворения, так как он указывает и номер книги (I), путаясь, очевидно, под влиянием Тибулла и Проперция, у которых, в отличие от Катулла, действительно несколько книг лирических стихов. Однако, судя по описанию «эонической» поэмы и по сопоставлению с последним эподом Горация к Канидии, Тредиаковский здесь действительно имеет в виду стихотворение Катулла к Диане, гимн богине с мифологическими экскурсами.

В разделе об «эпиталамической поэме» Тредиаковский называет в качестве примера «поэмы, брачным сочетанием поздравляющей», 56-е стихотворение. [xxiv] Речь здесь идет об эпиталамиях Катулла Манлию и Юнии, которые в изданиях XYIII в. часто печатались как одно произведение. Очевидно, однако, что в целом Тредиаковский знает Катулла гораздо хуже, чем Феофан Прокопович. Отчасти это является следствием мощного развития классицизма в русской литературе того времени, который выдвинул идеалы строгости и возвышенности. Катулл этим идеалам, разумеется, не отвечал. Вот почему в эпоху классицизма мы почти не находим его переводов. По классическому делению поэзию Катулла, как и вообще лирику, относили к низким жанрам: «Эпопея есть верх превосходства в поэзии. Все опыты в оной требуют нашего почтения. Творцы Илиады, Энеиды, Фарсалы, Иерусалима, Потерянного рая, Мессиаса, Генриады, Россиады суть умы другого чина, нежели Марциал, Катулл, Шолье, Проперций и сам Гораций, если б он не был первый из лириков». [xxv]

Знание поэзии Катулла в то время было уделом людей, получивших классическое образование. Так, напримр, В.Н.Теплов в своем «О качествах стихотворца рассуждении», долгое время приписывавшемся Ломоносову, критикуя бездарных стихотворцев, приводил в собственном переводе последний стих XIY стихотворения Катулла к Кальву:

Худые поэты веку беспокойство!

При этом Теплов давал точную отсылку (XIY, 24) и стих оригинала:

Saecli incommode, pessimi poetae! [xxvi]

Первый же перевод целого стихотворения Катулла был сделан в 1764 г. и принадлежит перу все того же Тредиаковского. В своем переводе «Римской истории» Роллена Тредиаковский поместил русский перевод 1-го – 3-го и 9-го – 10-го стихов XII эпиграммы Катулла. Ею в «Отступлении о сопиршествах римских» Тредиаковский иллюстрирует обычай римлян приносить на пиршества салфетки для себя из дому: «Катулл жалуется на некоего Азиния, который унес с собою его салфетку, да и грозит того обесславить своими стихами, буде не отдаст тоя скоро…:

Азиний! Левою рукою

Не кстати за столом дуришь:

Салфетки крадешь ловко тою,

Оставлены когда те зришь…

Так триста сам, в позор для предку,

Иль от меня стихов смотри ж,

Иль мне отдай мою салфетку. [xxvii]

В переводе Тредиаковского, перегруженного инверсиями, нехарактерными для русского языка, смысл эпиграммы не вполне понятен. Ср. в современном переводе:

Жди же ямбов моих три злейших сотни.

Перевод дан параллельно с оригиналом, самое же обращение к Катуллу вызвано не столько творческими, сколько «учеными» этнографическими целями.

Имя Лесбии, которое в читательском восприятии так же неразрывно связано с Катуллом, как имя Цинтии с Проперцием и Делии с Тибуллом, в русской поэзии XYIII в. нередко употреблялось как нарицательное. Так, М.Н.Муравьев в «Послании о легком стихотворстве. К А.М.Бр<янчанинову> (1783) писал:

Какою хитростью содержишь ты союз

Меж смуглой красоты и между белокурой,

Обеим верен быв?

Клянешься ль их красой пред умницей и дурой,

Во увереньях тщив?

И занимаяся еще литературой,

Возводишь ли ты их стихами в лестный чин

И Лезбий и Корин?

Но упоминание Муравьевым Лесбии, разумеется, навеяно не столько Катуллом, сколько традицией французской легкой поэзии. [xxviii]

Таким образом, в целом в эпоху классицизма Катулл не пользовался большим авторитетом и был известен довольно плохо. Так, например, Державин, переводивший Анакреона, Сафо, поэтов Антологии и Горация, в «Рассуждении о лирическй поэзии» (1811 – 1815) писал о Катулле следующее: «В Риме было мало изящных лириков. Квинтилиан говорит, что Гораций у них один достоин чтения; но он и сам по скромности, может быть, своей признает себя неболее как только слабым отголоском древних греков. Если же пройти мимоходом современно и после его живших, не столько знаменитых: Цезия-Басса, Стация и Катулла (лирики, при Августе, Нероне и Доминциан жившие – примеч. Державина), то можно сказать, что по смерти сего любимца Августова лира умолкла». [xxix] Таким образом, говоря о времени жизни Катулла, Державин ошибся на полтора столетия. Возможно, он перепутал его с Марциалом, действительно жившим при Нероне и Домициане.

3

Переводы и подражания Катуллу – сразу в относительно большом количестве – появляются в 90-е годы XYIII в. Первыми, условно говоря, являются «Подражание Катулловой элегии: Lugete, o Veneres» Андрея Бухарского, стихотворный перевод LI и прозаический LXXYI стихотворений Катулла за подписью А.Л., подражания Н.Ф.Эмина «На смерть воробья Лезбиина» и «Лезбие», прозаические переводы эпиталамиев Катулла П.Ю.Львова.

По характеристике П.Н.Беркова, стихотворения А.Бухарского «представляют смесь влияния Державина, даже Ломоносова, чистейшего сентиментализма и “легкой поэзии”». [xxx] Его «Подражание» Катуллу – это распространенный свободный перевод III пьесы сборника, посвященной смерти воробья Лесбии, - “Lugete, o Veneres Cupidinsque” («Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте»). Как указывает сам автор, оно осуществлено «с французского перевода». «Лесбии» Катулла соответствует «Лесбùя» Бухарского – без сомнения, под влиянием французского “Lesbée” (необходимость произношеия «Лесбùя» диктуется метром). Под пером подражателя ироничный, но строгий монолог Катулла сменяет риторизованное, сентиментальное повествование:

Восплачьте, Грации, Амуры;

Лесбиин милый воробей

Исполнил смертью долг натуры

И прервал цепь счастливых дней.

Она любовь к нему питала,

А он был верен ей и мил:

Всегда она его лобзала,

Всегда он вкруг ее шалил… [xxxi]

«Стихи из Катулла» А.Л. (возможно, Авраам Лопухин) – перевод LI стихотворения «Ille mi par esse deo videtur» («Кажется мне тот богоравным…»), которое, в свою очередь, представляет собой подражание знаменитой второй оде Сапфо. Перевод сжат: вместо четырех четверостиший Катулла у переводчика только три. Последний не пытался воссоздать ритмику сапфической строфы, его четверостишия написаны шестистопным ямбом. У Катулла герой поражен совершенством Лесбии, у русского переводчика он прельщен ее красотами:

С богами равными блаженство тот вкушает,

Пылает кто к тебе и по тебе вздыхает,

Внимает кто твой глас, красы твои кто зрит,

Кого очей твоих прелестный огнь живит.

Тебя, о Лесбия, когда в глазах имею,

Мятутся чувства все, горю и леденею,

В восторге зрение, язык безгласен мой,

И страстная душа стремится быть с тобой…

Вместо мотива «безделья» (otium), объясняющего в конце безумства героя, у переводчика развязку вносит типичная сентименталистская потеря героем свободы и подчинение его пламени любви:

Свершилось, о Катулл, свободу ты теряешь,

Противиться любви ты сил не обретаешь;

Почто ты пламени так скоро уступил,

Который столько зла на свете причинил. [xxxii]

Сентименталистская переогласовка стихотворения, впрочем, была, возможно, уже и во французском переводе, которым, очевидно, пользовался автор. По крайней мере «Отрывок из Катулла», также подписанный А.Л., имеет помету: «С французского». «Отрывок» представляет собой прозаический перевод LXXYI стихотворения Катулла «Si qua recordanti benefacta priora voluptas» («Если отрада в том есть о делах своих добрых припомнить»): «Если сладостно приводить себе на память благие дела, если воспоминание о добродетели может учинить человека счастливым, если приятно иметь право сказать самому себе: я никогда не нарушал своих обетов, все клятвы мои были для меня священны, никогда не обманывал я смертных ложным призванием имени богов, если все сие справедливо, то ты, Катулл! С тех пор, как любишь, с тех пор, как сия любовь, так худо вознагражденная, горит в твоем сердце, уготовил для будущих дней своих весьма сладкие напоминания». [xxxiii]

Подражаниям Н.Ф.Эмин предпослана краткая биография Катулла: «Кайус Валериус Катулл родился около сто шестидесятой Олимпиады… Тогда великие таланты были редки. Катулл умер 696 года, считая по Римскому исчислению. Сочинения его все прекрасны, особливо уважают эпиграммы». Как верно отметил П.Н.Черняев, подражания Н.Эмина являются[xxxiv] «стихотворениями в свободном переложении с французского языка». Эмина, как и Бухарского, привлекло к себе третье стихотворение Катулла. Подражание ему носит название «На смерть воробья Лезбиина»:

Любовники чувствительны и страстны,

Участвуйте вы в горести моей!

Девицы нежны, милые, прекрасны,

Уж мертв Лезбии редкий воробей!.. [xxxv]

Эмин в своих переводах близок к Бухарскому. Однако если стиль последнего отличается некоторой высокопарностью, что приводит иногда к грубым срывам, вроде «долга натуры», то подражание Эммин написано более простым слогом. Вместо «Граций и Амуров» у Эмина «любовники», вместо «Парок» - «лютые жители подземные», вместо «непреклонной адской ночи» – «страшные темные селения». Это отражает эстетические позиции авторов. Если Бухарский сохраняет ощутимую связь с державинским, даже ломоносовским направлением, то Эмин близок к сентименализму.

Второе подражание Эмина «Лезбие» является, по-видимому, контаминацией XCII – “Lesbia mi dicit simper male nec tacet umquam” («Лесбия вечно ругает меня, не молчит ни мгновенья») и LXXXY – “Odi et amo…” («И ненавижу ее и люблю…») стихотворений Катулла:

Клянет меня бесчеловечно!

Лезбия, можно ль стерпеть?

Но я готов хоть умереть:

Лезбия, любишь ты сердечно.

Меня ты любишь, повторяю,

Я знаю самого себя.

Люблю чрезмерно я тебя,

И также всю проклинаю… [xxxvi]

Особенностью всех этих переводов и подражаний Катуллу является их переогласовка в духе сентиментализма и легкой поэзии. Так, в прозаическом переводе А.Л. LXXYI стихотворения, в котором Катулл обращается к богам с мольбой об исцелении от любви к недостойной Лесбии, ход поэтической мысли передан верно, несмотря на то, что первый осуществлен с французского языка. Однако «сладкие напоминания», «добродетель», «милый предмет», «неблагодарная», «клятвопреступница», «бедственная страсть» и сентиментальное «ах» - все эти стилистические детали вносят изменения в общий смысл стихотворения. Возникает обычный для сентиментальной поэзии конфликт между любовником и неверной возлюбленной. Ему подчиняется и мотив «благочестия героя» (pietas), вместо «чумы» или «черного недуга» (pestis) появляется «любовь, терзающая и томящая». [xxxvii]

Совсем в другой манере выполнены переводы эпиталамиев Катулла П.Ю.Львовым. Они необыкновенно точны, по-видимому, сделаны с латинского языка, написаны хорошей ритмической прозой. В XYIII в. весьма редко прибегали к точному переводу. Это бывало лишь тогда, когда подлинник представлялся созданием совершенным. [xxxviii] Переводы Львова, точные и выразительные, вероятно, рождены именно таким, пиететным отношением к эпиталамическим стихотворениям Катулла. Так, к описанию в конце второго стихотворения (LXI) будущего сына Манлия Торквата и Юнии Аврункулеи (в переводе Львова: «О, сколь восхитительно зреть у груди матерней младого Торквата, простирающего нежные руки к отцу своему и улыбающегося ему полуотверстыми, младенческими устами») переводчик делает примечание: «Какая прекрасная, точная, естественная картина! Стихотворец не описывает дитя, но показывает его здесь въяве, на руках матери, мило улыбающимся! Кажется, вот его нежные ручонки, вот и детские полуотверстые уста! Какая живость!».

В то же время Львов показывает себя строгим пуританином. В первой части эпиталамия (LXII) он опускает стихи о том, кому принадлежит девственность невесты. Этот пропуск Львов также поясняет в примечании: «Нравы нашего времени требовали того, чтобы здесь я отступил несколько от подлинника». [xxxix] Эта же проблема возникала и перед Бухарским и Эминым, подражавшими третьему стихотворению Катулла на смерть воробья Лесбии, так как старые комментаторы вслед за Марциалом (I, 7; YII, 14) видели в этом необычном образе эротическую аллегория. Трудно судить о том, насколько это значение имеется в виду в подражаниях Эмина и Бухарского. По-видимому, они построены на сквозной аллюзии, которая то разрушается, то вновь находит основания для восстановления в тексте стихотворения. [xl]

Вообще сентименталисты старательно обходили те места у Катулла, которые казались им неприличными. Впрочем, уже в то время у некоторых из них мы находим глубокую и историчную оценку «непристойного» у древних авторов. Так, тонкий ценитель и знаток античной литературы М.Н.Муравьев замечал по этому поводу: «Не есть то бесстыдство, но некая прелесть целомудрия, не имеющего причины таиться». [xli] Однако так Муравьев писал о Гомере, к Катуллу же он гораздо строже: «Марини и Катулл под знаменами своими ведут только тех юношей, коим для исправления должно читать Ювенала». [xlii]

Общий характер восприятия Катулла сентименталистами нашел выражение в переводной статье Н.М.Карамзина «Катуллов сельский дом на полуострове Сермионе. Письмо французского офицера Энненя». Подлинные сведения о жизни Катулла, восходящие к Светонию (Божественный Юлий, 73), поданы здесь в сентиментальной интерпретации: «Каюс Валерий, славный стихами своими, предпочитал удовольствие тихой жизни блеску счастия; много путешествовал, занимался науками, не хотел льстить великому цезарю и даже писал едкие сатиры на его развращенность… Диктатор великодушно простил ему такую дерзость и пригласил его к себе на ужин в тот самый день, как стихотворец перед ним извинился». [xliii]

В 1804 – 1805 гг. несколько переводов и подражаний Катуллу были опубликованы на страницах журнала «Друг просвещения». По-видимому, все они принадлежат перу Г.Г.Салтыкова, так как его подпись стоит под одним из них, «вольным подражанием» «Катулл на развалинах дому его близ озера Бенакха». Остальные три: «Из Катулла на кесаря», «Катуллова 26 Элегия. К самому себе» и «Возвращение весны (Перевод из Катулла)» - опубликованы без подписи. [xliv]

«Катуллова 26 элегия. К самому себе» в действительности представляет собой свободный перевод LXXYI стихотворения (в журнале очевидная опечатка), ранее переведенного прозой А.Л. Специфический стиль Катулла, в котором все слова употребляются в прямом значении, метафоры же отсутствуют принципиально, передан верно:

О! ежели добро, соделанное нами,

Приятно нам всегда бывает вспоминать,

Когда мы в счастии и сердцем и устами

Так можем внутренно самим себе сказать:

Обетов я своих не преступал вовеки,

Все клятвы данные я свято сохранял,

Обманов от меня не зрели человеки

И имени богов вотще не призывал. [xlv]

«Перевод из Катулла. Возвращение весны» восходит к XLYI стихотворению “Iam ver egelidos refert tepores” («Вот повеяло вновь теплом весенним…»):

Дыханье кроткое я чувствую весны:

Уже бурливый вихрь и ветр усмирены;

Взвевающий зефир приятно меж кустами

Играет с муравой и резвится с цветами.

Пора оставить мне Фригийские поля…[xlvi]

Текст перевода и заголовок с несомненностью обнаруживают, что он восходит к французскому переводу Ф.Ноэля “Retour du Printemps”. [xlvii]

4

Начиная с 1800-х годов переводы и подражания Катуллу вовлекаются в традицию русского горацианства. Так, «вольное подражание» Г.Г.Салтыкова «Катулл на развалинах дому его близ озера Бенакх» воспроизводит фантастическую ситуацию: Катулл обращается к окружающей природе, к «драгому убежищу» с обоснованием своего уединения в этом идиллическом уголке. Стихотворение построено на противопоставлении Рима с «Крезами» «в виновном пресыщенье» «невинной и простой природе». Идеализация сельской жизни, противопоставление ее испорченному городу, культ покоя и уединения – все эти традиционные горацианские темы показывают, что у Салтыкова не было представления о собственном, индивидуальном характере поэзии Катулла. Даже Лесбия вводится здесь в идиллическом плане:

Тут Лесбия моя – тут друг души моей,

Чье сердце для меня всего дороже света,

Ко мне предстанет в вечер сей

Простой пастушкою одета. [xlviii]

С другой стороны, подражания элегиям Катулла примыкают к традиции освоения поэзии других римских элегиков, и прежде всего Тибулла, пользовавшегося несравненно большей популярностью. Сглаженная, мечтательная, элегическая поэзия этого непременного члена «триумвирата любви» была несравненно ближе русским предромантикам, чем неровная, часто грубая и простодушная муза веронского гения. Так, если поэзия Катулла, по словам Н.Ф.Кошанского, «отличается нежностию чувств и выражений, кои однако ж показывают уже следы испорченного вкуса, ибо часто в стихах своих оскорбляет благоприличие и скромность», [xlix] то Тибулл, по словам П.Е.Георгиевского, также преподававшего в Лицее, «из всех древних поэтов есть единственный, коего образ чувствования так сопряжен с романическим, что мог бы легко почесться поэтом новейших времен. Его поэзия имеет нечто мечтательное и сентиментальное, чего тщетно бы кто стал искать у других поэтов древности… Словом, у Тибулла только научиться элегии любви». [l] Не случайно Тибулла, этого, по словам Белинского, «латинского романтика», [li] переводили Дмитриев, Денис Давыдов, Батюшков и Дельвиг, а молодой Пушкин считал его своим крестным отцом в поэзии:

В пещерах Геликона

Я некогда рожден;

Во имя Аполлона

Тибуллом окрещен…[lii]

Вместе с Тибуллом и Проперцием Катулла в это время воспринимали преимущественно как «певца веселья и любови», [liii] а его творчество – как «легкую поэзию». Так, Батюшков в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» писал об «эротической музе Катулла, Тибулла и Проперция». [liv] Характерно объединение как Тибулла, так и Катулла с Парни: пушкинское

Наследники Тибулла и Парни!

и

Прочту Катуллу и Парни…

раннего Баратынского. [lv]

Проперций и особенно Тибулл относительно легко укладывались в рамки легкой поэзии. Катулла для этого приходилось «причесывать». Показательно в этом плане «Подражание Катуллу» (1808) В.Л.Пушкина:

Ах! Вспомни те счастливы дни,

В которые клялась ты вечно быть моею, -

Как скоро протекли они!

Ты говорила мне: горячностью твоею

Гордиться Лесбия должна;

Она мне более и воздуха нужна,

Дышу и украшаюсь ею! [lvi]

Стихотворение представляет собой довольно близкое подражание LXXII пьесе Катулла “Dicebas quondam solum te nosse Catullum” («Ты говорила когда-то, что знаешь ты только Катулла…»). Оригинал распространен (у Катулла всего 8 стихов и во французском переводе Ноэля, которым, очевидно, пользовался В.Л.Пушкин, тоже 8) и сглажен за счет привнесения декламационного начала. Ср. у Катулла стихи:

Nunc te cognovi: quare etsi impensius uror,

Multo mi tamen es vilior et levior.

Знаю тебя теперь, и хоть страсть меня мучает жарче,

Много дешевле ты все ж, много пошлей для меня.

Изменен и весь смысл стихотворения. У Пушкина герой жалуется на «злосчастную судьбу», из-за которой он «теряет счастие» верности возлюбленной. Катулл же полон презрения к той, которую любил «не как чернь свою любит подругу, / а как отец сыновей любит своих иль зятьев…»

Однако в полном объеме своего творчества Катулл был известен довольно плохо. Свидетельством этого, по-видимому, может быть и появление в то время стихотворений с ложной отсылкой к Катуллу.

Стихотворение Т. Песоши «К нему *** (Подражание Катуллу)», монолог влюбленной девушки в псевдонародном духе, [lvii] и сатирическая эпиграмма «Брадобрею (Из Катулла)» за подписью «М-н»[lviii] не имеют к Катуллу ни малейшего отношения. Отсылки, вероятно, сделаны с целью скрыть оригинальный характер стихотворений – точно так же как именно такую цель преследуют многочисленные ложные пометы «Из Антологии».

5

В 1806 году во второй части «Опытов лирических» А.Х.Востокова было опубликовано стихотворение «На смерть воробья (Подражание Катуллу)». [lix] Как и стихотворения А.Бухарского и Н.Эмина, «На смерть воробья» Востокова восходит к III стихотворению Катулла “Lugete, o Veneres Cupidinesque” (Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте). В.Н.Орлов в примечании к этому стихотворению утверждал, что оно «в сущности не подражание, а довольно близкий перевод элегии Катулла». [lx] Действительно, Востоков всюду следует за текстом Катулла. Однако передает он его чрезвычайно вольно, простонародным стилем. Стихотворение написано «русским складов»: [lxi]

Тужите, Амуры и Грации,

И все, что ни есть красовитого!

У Дашиньки умер воробушек!

Ее утешенье, - которого

Как душу любила и холила!..

Оно является примером фольклорной интерпретации Катулла. Такая интерпретация имеет под собой основания, поскольку лирическая пьеса Катулла тесно связана с фольклорным жанром поминального плача.

Возможно, что Востоков также истолковывает стихотворение в аллюзионном плане:

Бывало не сходит с коленей он

У милой хозяюшки, прыгая,

Шалун! То туда, то сюда по ним,

Кивая головкой и чикая. [lxii]

Третьему стихотворению Катулла подражал и Дельвиг в стихотворении «На смерть собачки Амики». Оно было написано на смерть собачки С.Д.Пономаревой Мальвины, о чем сам Дельвиг писал: «Эта шутка была написана в угодность одной даме, которая желала, чтобы я сочинил на смерть ее собачки подражание известной оде Катулла «На смерть воробья Лесбии», прекрасно переведенной Востоковым». [lxiii]

Автор специальной работы об этом стихотворении пришел к выводу, что «подражание Дельвига моложе Катуллова воробья на добрые полстолетия. Оно вводит нас в поэзию августовского периода: камены, Аматусия и Марс принадлежат всецело к инвентарю августовской поэзии». [lxiv]

Действительно, в своих подражаниях древнеримской поэзии Дельвиг ориентировался в основном на поэтов «золотого века», и прежде всего Горация. Однако в данном случае в интерпретации катулловского стихотворения у него был предшественник – Марциал, написавший в подражание Катуллу эпиграмму, восхваляющую собачку Публия Иссу (I, 109). Некоторые детали в стихотворении Дельвига восходят не к Катуллу, а именно к Марциалу. Так, стих

Исса Индии всех камней дороже…

дал у Дельвига

С ее шерстью пуховой и вьющейся

Лучший шелк Индостана и Персии

Не равнялся ни лоском, ни мягкостью…

Подобно Марциалу:

Исса птички Катулловой резвее… [lxv] -

Дельвиг прямо сопоставляет Амику с катулловским воробьем:

Уж Амика ушла за Меркурием

За Коцит и за Лету печальную,

Невозвратно в обитель Аидову,

В те сады, где воробушек Лесбии

На руках у Катулла чиликает.

С третьим стихотворением Катулла связана и миниатюра Батюшкова «рыдайте, амуры и нежные грации» (1810). Как установила М.Ф.Варезе, она представляет собой перевод стихотворения итальянского поэта XYIII в. Паоло Ролли “Piangete o grazie, piangete amori”. [lxvi] Стихотворение роли входит в цикл поэта “Endecasillabi” («Одиннадцатисложники»). Написано оно, как и прочие стихотворения цикла, одним из любимых размеров Катулла = фалекейским одиннадцатисложником, так же как и другие, в подражание Катуллу. Классические реминисценции из катулловской элегии на смерть воробья Лесбии содержит начало стихотворения Ролли. [lxvii] В целом же стихотворение самостоятельно по содержанию: его составляют не смерть воробья, а увядание возлюбленной.

Из довольно пространной элегии Ролли, посвященной болезни его возлюбленной Эджерии, Батюшков перевел три первых и три последних стиха, превратив ее, таким образом, в антологический отрывок. Первый стих:

Рыдайте, амуры и нежные грации… -

почти в точности повторяет “Lugete, o Veneres Cupidinesque” Катулла (в переводе Востокова «Тужите, Амуры и Грации…»). Описание больной возлюбленной:

У нимфы моей на личике нежном –

Розы поблекли и вянут все прелести –

Восходит у Батюшкова, следующего за Ролли, к последним стихам элегии Катулла, в которых изображается огорчение Лесбии, переживающей смерть любимого воробья:

meae puellae

flendo turgiduli ocelli

От слез соленых, горьких,

Покраснели и вспухли милой глазки.

Связь стихотворения ролли с элегией Катулла Батюшков, очевидно, чувствовал. Письма его и статьи показывают, что он был хорошо знаком с творчеством веронского поэта. Так, например, Батюшков просил Гнедича «привезти ему из Германии Виландов комментарий на Горация, Катулла и Проперция, хороший перевод немецкий и перевод элегий Овидия». [lxviii] Третье стихотворение Катулла было, несомненно, известно Батюшкову и по переводу Востокова, недавнего его сочлена по Вольному обществу любителей словесности, наук и художеств, подражания которого древним поэтам Батюшков высоко ценил. [lxix] по-видимому, под влиянием востоковского перевода он перевел элегию Ролли амфибрахием с односложной каталектой (но в отличие от Востокова не трехстопным, а четырехстопным).

По поводу третьего стихотворения Катулла на смерть воробья Лесбии, породившего множество разнообразных его переложений, следует сказать также, что оно вызвало в мировой поэзии целую традицию шутливых оплакиваний птичек, которая оставила свой след и в русской лирике. Так, например, перу И.И.Дмитриева принадлежит стихотворение «На смерть попугая» (1791):

Любезный попугай! Давно ли ты болтал

И тем Климену утешал!

Но вот уж ты навек, увы, безгласен стал!

Смерть попугая у Дмитриева должна послужить предостережением вралям, и стихотворение, таким образом, имеет дидактический характер. Однако истоки темы легко угадываются. К этой же традиции принадлежит и нравоучительное сочинение в прозе А.П.Беницкого «похвальное слово Пипиньке, чижику прекрасной Эльмины». [lxx]

6

Давно уже было замечено, что пушкинский перевод из Катулла «Мальчику» (1832) написан в манере стихотворения Дельвига «К мальчику» (между 1814 и 1819). [lxxi] Последнее вообще принадлежит анакреонтической традиции:

Весело в года седые

Чашей молодости пить…

Отчасти оно соотносится с 57-й одой из сборника анакреонтейи «Подай мне, мальчик, чашу!», но если там герой призывает разбавить вино:

Мы не по-скифски станем

В бесчинстве пить вино;

Но попивая тихо,

Прекрасны песни петь, [lxxii] -

То у Дельвига мотив умеренности отсутствует. Пушкин же, сделавший несколько поправок к стихотворению Дельвига, напротив, вводит тему неумеренного веселья и возлияний:

Матерь чистого веселья

Влагу смольную вина,

Чтобы мы, друзья похмелья,

Не видали в чашах дна. [lxxiii]

Точно так же стих «Грезами наполнив грудь…» Пушкин поправлял на «Бахусом наполнив грудь…». Таким образом, уже это стихотворение Дельвига Пушкин правил в том духе, который нашел потом выражение в его собственном переводе «Из Катулла». По словам исследователя, пушкинский перевод «выиграл в «анакреонтичности», утеряв, однако, римскую катуллову грубость и лапидарность». [lxxiv]

Любопытно, что до Пушкина к XXYII стихотворению Катулла обращался Батюшков. В статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» (1815) он писал: «Наслаждение нас съедает, говорит Монтань, - сердце скоро пресыщается. «Юноша, наливающий фалернское, дай горького!» – восклицает Катулл, увенчанный розами, пресыщенный на пиршестве:

Minister vetuli puer Falerni

Inger mi calices amariores.

Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве, у источников наслаждения оно обретает горечь». [lxxv] неверно истолкованное стихотворение Катулла Батюшков использует в этой статье в целях изобличения ложности эпикурейской морали.

Статья Батюшкова неоднократно публиковалась. [lxxvi] В известной степени он придавал ей программное значение: ею заканчивается том прозы в «Опытах». Неоднократно Батюшков упоминал о ней в письмах Жуковскому, Гнедичу. Статья, несомненно, была известна в этом кругу поэтов, в частности, конечно, и Пушкину. К началу 1830-х годов относится вступление к поэме «Медный всадник», в котором была использована картина возникновения Петербурга из батюшковской «Прогулки в Академию художеств», а возможно, и заметки на полях II части «Опытов в стихах и прозе». Естественно предположить, что тогда же, в пору собственных прозаических исканий, Пушкин перечитал и статью «Нечто о морали…». Перевод Пушкина «Из Катулла» своей подчеркнутой анакреонтичностью в этом случае сознательно противопоставлен батюшковской интерпретации этого «маленького шедевра» римской поэзии.

Источником пушкинского перевода было парижское издание Катулла с переводами и комментариями Ф.Ноэля. При переводе Пушкин имел перед собой оригинал и пользовался прозаическим переложением Ноэля “A son esqlave”. При этом перевод Ноэля, будучи весьма вольным, «наложил свой отпечаток на стихотворение Пушкина». [lxxvii] Пушкинский перевод поэтому нельзя считать точным, [lxxviii] тем более что литературная культура пушкинского периода предъявляла к точному переводу еще более строгие требования, чем современная нам. Справедливой представляется оценка его как «вольного, но очень близкого к оригиналу перевода». [lxxix] Анакреонтизм пушкинского перевода предвещает возрождение у поэта интереса к Анакреону: три оды из сборника анакреонтейи Пушкин перевел в 1835 г. Стихотворение «Мальчику» было обнаружено после смерти Пушкина в одном конверте с переводами анакреонтических од; возможно, они были как-то связаны в сознании поэта.

Переводы Востокова и Пушкина, подражание Дельвига были опытами интерпретации Катулла в духе русского фольклора, анакреонтики, или поэзии «золотого века». И хотя в некоторых случаях (Пушкин и Востоков) для нее были основания у самого Катулла. А в других (Дельвиг) влияние оказывала традиции (Марциал), все же эти переработки свидетельствуют о том, что собственный, индивидуальный стиль Катулла, грубый и лапидарный либо полный простодушной иронии, грусти или веселья, не был воспринят как самостоятельная ценность. Это произошло лишь в последующие поэтические эпохи, уже в начале XX в. В «Дневнике» А.А.Блока от 4 октября 1912 г. есть такая запись: «Утром поражал меня Катулл, особенно то стихотворение, первую строку которого прочел мне когда-то Волошин на Галерной, когда я был еще совсем глуп:

Super alta vectum Attys celeri rate maria

Phrygium ut nemus citato cupide pede tetigit. [lxxx]

По моря промчался Аттис на летучем, легком челне,

Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов…

(LXIY, 1 – 2)

В 30-е годы XIX в. переводы и подражания Востокова, Дельвига, Пушкина выражали наиболее прогрессивные тенденции в освоении поэзии Катулла. Но были и долгое время сохранялись другие направления. В частности, необыкновенно живучей была классическая традиция восприятия Катулла в духе французской альбомной поэзии. Так, у А.Д.Илличевского нахожим стихотворение «Катулл своей любезной»:

Мой дом в сени укромной дола

Хранят густые дерева;

Я не страшусь в нем бурь Эола,

Ни зноя пламенного Льва;

Но без тебя, мой друг, мой гений,

Томясь убийственной тоской,

Как цвет, я вяну, в ветр осенний

Или былинка в летний зной. [lxxxi]

Первое четверостишие, по-видимому, связано с началом XXYI эпиграммы Катулла «Furi, villula vostra non ad Austri»:

Не под северным ветром расположен

Хутор мой, не под бурями Фавона,

Не под Австром полуденным и Евром…

Второе же воспроизводит абстрактную любовную ситуацию, которая, очевидно, мыслится автором как некое общее выражение любви поэта к Лесбии. В целом же стихотворение представляет собой мадригал в манере «Французской Антологии» [lxxxii] Возможно, оно не оригинальное, а переводное.

7

Была у Катулла еще одна тема, оставившая – наряду с темой «воробья» – заметный след в мировой любовной поэзии. Эта тема – назовем ее условно «счет поцелуев» – была разработана им в Y стихотворении сборника “Vivamus, mea Lesbia, atque amemus” («Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!»). В русской лирике ее – с несомненной ориентацией на Катулла [lxxxiii] - воспел Дмитриев в стихотворении, которое так и называется «Счет поцелуев» (1791):

Прелестна Лизонька! На этом самом поле,

Под этой липою, ты слово мне дала

Сто поцелуев дать; но только сто, не боле.

Ах, Лиза! Видно, ты ввек страстной не была!

Дай сто, дай тысячу, дай тьму – все будет мало

Для сердца, что к тебе любовью воспылало!

Позднее к этой теме обратился профессиональный латинист С.Е.Раич. Он сделал вольный перевод Y стиховторения Катулла под названием «К Лесбии (Из Катулла)». В целом Раич остается в пределах катулловской семантики, однако есть и интерпретации в горацианском духе:

Лесбия! День еще наш;

Неге его до конца!..

Вторая часть стихотворения, в которой и проходит знаменитая катулловская тема «счета поцелуев», Раичем переведена мастерски:

Дай мне скорей поцелуй!..

Мало!.. дай тысячу, дай и другую!..

Друг мой, еще! Я без счету целую;

Что поцелуи считать?..

Сто поцелуев еще!..

Мало! Дай тысячу вновь,

После прибавишь к ней сто;

После, как счет уж совсем потеряем,

Вместе мы все поцелуи смешаем,

Чтобы не сглазили нас. [lxxxiv]

Первая часть Y стихотворения Катулла вызвала также подражание М. илософова. У Катулла она строится на противопоставлении вечности жизни и смертности человека, которое когда-то привлекло к себе внимание Феофана Прокоповича. У Философова как будто все так же. Однако рассуждение о неизбежности смерти в духе Жуковского:

Но луч денницы не проглянет

Под мрачной крышей гробовой! –

оказывается средством самообольщения:

И так, когда нас смерть застанет,

Лизета, милый друг, с тобой,

Зачем к любви сопротивленье?

Сей дар божественный небес. [lxxxv]

Прежде всего Катулл был известен как автор цикла, посвященного Лесбии. Что же касается эпиграмм, то их также, по-видимому, читали. Недаром Н.Ф.Эмин замечал о Катулле, что «сочинения его все прекрасны, особливо уважают эпиграммы». Однако переводили их крайне мало. Причина заключается в том, что именно в жанре эпиграммы Катулл чаще всего, говоря словами Н.Ф.Кошанского, «оскорбляет благоприличие и скромность». Нам известен перевод лишь одной из самых известных эпиграмм Катулла «На Кесаря»:

Желанье угодить забот мне не дает;

Я не пекусь узнать: ты, Кесарь, жив иль нет! [lxxxvi]

Оригинал Катулла является декламационной эпиграммой «наивного» типа:

Nil nimium studio, Caesar, tibi velle placere

Nec scire, utrum sis albus an ater homo.

Я нимало тебе не стремлюсь понравиться, Цезарь,

Или узнать, человек белый иль черный ты сам.

В подражании смысл первого стиха изменен на противоположный, эпиграмма, таким образом, приобретает иронический смысл, превращается в «острую».

Своеобразие катулловских эпиграмм, так же как и антологических, осознавалась постепенно. Так, Пушкин в наброске статьи о «Бале» Баратынского (1830 - ?) противопоставлял традиционную французскую эпиграмму типа

Un bon mot de deux rimes orné –

«эпиграмме Катулловой или Ж.Б.Руссо в раме более пространной, где может развиться драматическое начало». [lxxxvii] Однако вплоть до 1830-ч годов в русской лирике безраздельно господствовала «острая» эпиграмма французского образца. Насмешливые эпиграммы Катулла, полные прямой и откровенной брани в сторону их объекта, шли вразрез с литературными вкусами пушкинской эпохи. Однако репутация Катулла как образцового поэта-эпиграматика, мастера сатирической инвективы, была весьма устойчивой. Не случайно ему приписывали собственные эпиграммы. Взгляд на Катулла как на мастера насмешливой эпиграммы отразился в послании П.А.Вяземсского «К Батюшкову» (1815):

И ты, наследник Тула

Опасных стрел глупцам

Игривого Катулла,

О Блудов, наш остряк!

Завистников нахальных

И комиков печальных

Непримиримый враг!

Во французской литературе XYIII в. Катулл вел постоянное соперничество с Марциалом за корону короля эпиграммы. Это соперничество выразилось в целом споре между сторонниками Катулла и приверженцами Марциала. Так, Н.-Д.Экушар-Лебрен, например, был ярым сторонником Катулла. Ему принадлежит эпиграмма:

Par ses mots fins Martial nous surprit ;

Mais la finesse a sa monotonie ;

De l’épigramme il n’avoit que l’esprit :

Catulle seul en eut tout le génie. [lxxxviii]

В русской литературной традиции больше был известен Катулл. Возможно, в этом сыграл свою роль и авторитет Лебрена. Однако как насмешливые эпиграммы Катулла оказали весьма небольшое воздействие на русскую «острую» эпиграмму, так и эпиграммы «наивного» типа, его дистихи почти не оставили следов в русской антологической эпиграмме, которая развивалась главным образом под влиянием Греческой Антологии.

8

Открытие Катулла русской поэзией, таким образом, произошло в эпоху сентиментализма и романтизма. Большие или меньшие отклики в это время получили все стороны его творчества. Не привлекла внимания лишь «ученая поэзия», в которой Катулл подражал александрийским поэтам, потому что в этой области русские лирики предпочитали обращаться непосредственно к александрийцам, прежде всего к Феокриту и Каллимаху. [lxxxix]

Очевидно, вследствие неактуальности жанра не переводились эпиллии Катулла. Однако они оставили некоторые следы в поэзии этого периода. Так, например, описание нереид в эпиллии Катулла «Свадьба Пелея и Фетиды» (LXIY, 15) отразилось на пушкинском стихотворении «Торжество Вакха» (1818). [xc]

Авторитет Катулла в сознании русских поэтов конца XYIII – первой трети XIX в. постепенно рос. От второстепенного стихотворца, каким полагал Катулла Державин, к «посредственному», т.е. среднему поэту, каким его считали лицейские преподаватели и Пушкин 1820-х годов, [xci] к классику мировой поэзии. Слава гения пришла к нему позже. Однако формировалась она в русской культурной традиции именно в пушкинскую эпоху. Так, тонкий критик П.А.Плетнев ставил Катулла в один ряд с Гомером: «После Анакреона, Катулла и Марциала много прошло времени: однако же их имена и сочинения их, наравне с сочинениями Омера и Виргилия, до нас дошли, а сколько Мевиев и Бавиев забыто!» [xcii]

Постепенно происходило иосознание самостоятельной ценности некоторых особенносте й индивидуального облика поэзии Катулла. Так, Пушкин в заметке 1836 г. отмечал как особенное достоинство Катулла, сближающее его с Вольтером, Грессе и Дмитриевым, искренность и непосредственность в проявлении чувств: «… искренность драгоценна в поэте. Нам приятно видеть поэта во всех состояниях, изменениях его живой и творческой души: и в печали, и в радости, и в парениях восторга, и в отдохновении чувств – и в Ювенальном негодовании, и в маленькой досаде на скучного соседа». [xciii]

Дальнейшая судьба Катулла в русской лирике была связана в основном с двумя тенденциями. С одной стороны, это продолжение романтической линии, постепенно смещающейся в «чистую поэзию». Эта тенденция наиболее ярко воплотилась в творчестве И.П.Крешева, [xciv] Н.Ф.Щербины, А.А.Фета. примером живучести романтического восприятия творчества Катулла в XIX в может служить статья Ф.Е.Корша «римская элегия иромантизм». Автор заключает свою работу восторженной тирадой: «Он (Катулл – С.К.) умер, по-видимому, как раз тридцати лет, не успев прибавить ни одной черты к своему романтическому образу, кроме грусти, несколько раздражительной, обыкновенно следующей за разочарованием. За то он и будет жить в памяти человечества, пока оно не утратило способности к романтичекой тоске по идеалу. Но разве настанет когда-нибудь такое время?». [xcv]

С другой стороны, уже в середине XIX в. появляются профессиональные филологические переводы Н.В.Гербеля [xcvi] и др. противопоставление это, впрочем, весьма условно. Так, Фет является ярчайшим примером соединения обеих этих тенденций.

Новое возрождение античности и новое обращение к Катуллу произошло в русской поэзии конца XIX – начала XX в. Переводы и подражания Катуллу, использование различных мотивов его поэзии мы находим в это время у таких поэтов, как М.Волошин, Вяч. Иванов, В.Брюсов, А.Блок.

Список литературы

[i] Шервинский С. In mortem passeris Lesbiae и На смерть собачки Амики // Русский архив. 1915. Ж 11 – 12. С. 306 – 314; Файбисович В.М. К источнику перевода Пушкина «Из Катулла» // Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л., 1980. С. 69 – 75.

[ii] Файбисович В.М. К источнику перевода Пушкина «Из Катулла». С. 70. См.также: Покровский М.М. Пушкин и античность // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1939. Т. 4 – 5. С. 39.

[iii] О восприятии Катулла в средние века см.: Granarolo J. Un classique latin au moyen âge avant le XYI-ème sciècle Annales de faculté des letters d’Aix. 1962. Vol. XXXYI. P. 65 – 75.

[iv] Голенищев-Кутузов И.Н. Мечтатель, ученый, поэт (Об авторе «Города солнца») // Голенищев-Кутузов И.Н. Романские литературы. М., 1975. С. 305 – 306.

[v] Hallowell B.E. Ronsard and the Convetnional Roman Elegy. Urbana, 1954. P. 14, 15, 18, 21, 28, 42, 101 – 107; Виппер Ю.Б. Поэзия Плеяды. М., 1976. С. 140, 332-333, 341-342.

[vi] Bien`kowsky B.T. Antyk w literaturze I kulturze staropolskiej (1450 – 1750). Wroclaw, 1976. S. 61; Krcek F. Katullus jednym s wzorow Szarzynskiego Pamietnik Literacki. 1905. R. IY. Z.1. S. 52-53.

[vii] См., например: Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук // Бэкон Ф. Соч. в 2-х томах. Изд. 2-е. М., 1977. С. 457. Позднее как об удачно сопернике Цезаря писал о Катулле Э.Э.К.Шефтсбери. См. его «Замечания об историческом сюжете или Табулаторе выбора Геркулеса» (Эстетические опыты. М., 1975. С. 378).

[viii] Петров Н.И. Киевская академия во второй половине XYII века. Киев, 1895. С. 75.

[ix] Панченко А.М. О смене писательского типа в петровскую эпоху // XYIII век. Сб. 9. Л., 1974. С. 125 – 126.

[x] Там же. С. 126.

[xi] Феофан Прокопович. О поэтическом искусстве // Соч. Под ред. И.П.Еремина. М.; Л., 1961. С. 375. Далее цитаты в тексте приводятся по этому изданию с указанием страницы. Переводы, за исключением особо оговоренных случаев, – по изданию: Валерий Катулл, Альбий Тибулл, Секст Проперций. Перевод с латинского. Ред. Переводов Ф.Петровского. М., 1963. В отдельных, особо оговоренных случаев, приводятся переводы Фета (Стихотворения Катулла в переводе и с объяснениями А.Фета. СПб., 1886).

[xii] Нумерация стихотворений, а в дальнейшем и цитаты по изд.: Catulli Veronensis Liber, edit M.Schuster, curavit W.Eisenhut. Lipsiae, 1958.

[xiii] ГПБ. Собр. Новгородской духовной академии. Ж 6750. Л. 11.

[xiv] Феофан Прокопович. Рiзнi сентенцii // Философськи твори. Переклад з латинськоi. Киiв, 1979. Т. ? С. 475-476.

[xv] См.: Алексеев М.П. явления гуманизма в литературе и публицистике Древней Руси (XYI – XYII в.). М., 1958.

[xvi] Лишь в 1786 г. «Поэтика» была издана в Могил
ве.

[xvii] Bibliothecae imperialis Petropolitanae pars quarta. Vol. 1. St.-Pb., 1742. P. 365, 370, 381, 382.

[xviii] Verzeichniss allerhand lateinischer, fratzösischer, italianischer, holländischer und deutscher auserlesenen neuen Bücher, welche in Buchladen bey der Akademie der Wissenschaften zu bekommen sind. St.-Pb., 1731-1734; Verzeichniss allerhand lateinischer, fratzösischer, italianischer, holländischer und deutscher auserlesenen neuen Bücher, welche in Buchladen bey der Akademie der Wissenschaften zu bekommen sind. St.-Pb., 1738 und1739; Verzeichniss allerhand deutscher und lateinischer neuen Bücher, welche in Buchladen bey der K. Akademie der Wissenschaften zu bekommen sind. St.-Pb., 1750.

[xix] Catullus, Tibullus, Propertius. Göttingenae, 1742.

[xx] ЛОААН. Ф. 3. Оп. 1. Ж 1081. Л. 134 – 151; Ж 1082. Л. 141 об. За помощь в работе с книговедческими источниками благодарю Н.А.Копанева.

[xxi] Тредиаковский В.К. Новый и краткий способ к сложению российских стихов. СПб., 1735. С. 38. Речь идет о римском поэте Корнели Галле (I в. н.э.).

[xxii] Тредиаковский В.К. Новый и краткий способ к сложению российских стихов // Тредиаковский В.К. Сочинения и переводы. СПб., 1752. С. 151.

[xxiii] Catullus, Tibullus, Propertius. Lutetia Parisiorum, 1723.

[xxiv] Тредиаковский В.К. Новый и краткий способ к сложению российских стихов // Тредиаковский В.К. Сочинения и переводы. Т.1. С. 148.

[xxv] Муравьев М.Н. Мысли, замечания и отрывки // Муравьев М.Н. Соч. СПб., 1856. Т. 2. С. 341.

[xxvi] О качествах стихотворца рассуждение. Цит. по кн.: Берков П.Н. Ломоносов и литературная полемика его времени. 1750 – 1765. М.; Л., 1936. С. 185.

[xxvii] Роллен Ш. Римская история от создания Рима до битвы Актийския, то есть по окончание Республики… Пер. с французского В.Тредиаковского. СПб., 1763. Т. 5. С. 353.

[xxviii] К этой же традиции примыкает и набросок Пушкина «Оставь, о Лезбия, лампаду/ Близ ложа тихого любви» (1819) (т.II. С. 466).

[xxix] Державин Г.Р. Рассуждение о лирической поэзии // Державин Г.Р. Соч. С объяснит. прим. Я. Грота. СПб., 1872. Т. 7. С. 585.

[xxx] Берков П.Н. История русской журналистики XYIII в. М.; Л., 1952. С. 482. Эта характеристика относится деятельности Бухарского в «Санкт-Петербургком Меркурии», однако может быть распространена и на ве его творчество.

[xxxi] Зритель. 1792. Ч. 2. Подражание подписано инициалами «А.Б.», но и А.Н.Неустроев, и П.Н.Берков раскрывали их как «Андрей Бухарский».

[xxxii] Чтения для вкуса, разума и чувствований. М., 1793.Ч. IX. С. 266 – 267.

[xxxiii] Отрывок из Катулла Si qua recordanti benefacta priora voluptas // Чтения для вкуса, разума и чувствований. М., 1793. Ч. XII. С. 277 – 278. Здесь же несколько стихотворений подписаны: «Авраам Лопухин». Возможно, ему же принадлежат и подражания Катуллу за подписью «А.Л.»

[xxxiv] Черняев П.Н. Следы знакомства русского общества с древнеклассической литературой в век Екатерины II // Филологические записки. 1905. Т. III – IY. С. 217.

[xxxv] Эмин Н. Подражания древним. СПб., 1795. С. 89, 91.

[xxxvi] Эмин Н. Подражания древним. С. 90. Переводы Н.Эмина из Катулла были невысоко оценены критиком «Вестника Европы» (возможно, вяземский. См.: История русской литературы XYIII века. Библиографический указатель. Л., 1986. С. 406): «Для славы издания я не желал бы в этом собрании видеть перевод двух од Катулла и Горация» (Вестник Европы. 1810. Ч. LII. С. 63).

[xxxvii] Чтения для вкуса, разума и чувствований. 1793. Ч. XII/ С. 277 – 278.

[xxxviii] Гуковский Г.А. К вопросу о русском классицизме (Состязания и переводы) // Сборник. Поэтика. IY. Л., 1922. С. 145.

[xxxix] Иппокрена, или Утехи любословия на 1801 год. Ч. 10. С. 180, 184.

[xl] Возможно, эта же аллюзия была использована Кантемиром в его эпиграмме «На старуху Лиду» (1730):

На что Друз Лиду берет? Дряхла уж и седа,

Едва лишь ножку воробья сгрызет в пол-обеда. –

К старине охотник Друз, в том забаву ставит,

Лидой медалей число собранных прибавит.

Ко второму стиху автор делает примечание: «Для того, что Лида так стара, что и зубы у нее все повылазили». Однако известно, что примечания Кантемира к своим произведениям столь же часто имели целью затемнить действительный смысл стихотворения, как и прояснить его.

[xli] Муравьев М.Н. Мысли, замечания и отрывки // Муравьев М.Н. Соч. СПб., 1820. С. 297.

[xlii] Муравьев М.Н. Мысли, замечания и отрывки // Муравьев М.Н. Соч. СПб., 1856. Т. 3. С. 338. В отличие от Муравьева, И.И.Дмитриев полагал, что «дар Катулла и Анакреона», даже и «кощунство, изображение картин, возмущающих непорочность», являются «достоянием истинного поэта» (Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь. М., 1986. С. 92).

[xliii] Вестник Европы. 1802. Ч. 6. С. 222.

[xliv] Друг просвещения. 1804. Ч. I. Ж 3. С. 217; 1804. Ч. IY. Ж 12. С. 243; 1805. Ч. III. Ж 7. С.34; 1805. Ч.IY. Ж 11. С. 147-148.

[xlv] Там же. 1805. Ч. III/ Ж 8. С. 34.

[xlvi] Там же. Ч. IV. Ж 11. C. 147-148.

[xlvii] Catulle. Traduction complète des Poésies de Catulle, suivie de Poésies de Gallus et la Veillée des Fêtes de Venus… Par F.Noel. Paris, 1806. T.1-2. P.79-81.

[xlviii] Друг просвещения. 1804. Ч. I. # 3. C. 217.

[xlix] Ручная книга древней классической словесности, собранная Эшенбургом, умноженная Крамером и дополненная Н.Кошанским. СПб., 1816. С. 411. Рукописью книги Кошанский пользовался на лицейских уроках до выхода ее из печати. Взгляд на Катулла как на несовершенного поэта восходит к «Лицею» Лагарпа, одному из основных источников Кошанского. См.: Lycée, ou Cours de littérature ancienne et moderne, par J.-F.Laharpe. Paris, 1798. T.2. P. 189.

[l] Лекции Георгиевского сохранились в записи А.М.Горчакова. См.: Лицейские лекции (По записям А.М.Горчакова)// Красный архив. 1937. Ж 1. С. 160.

[li] Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 228.

[lii] Пушкин А.С. К Батюшкову (1815) // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937. Т. 1. С. 114.

[liii] Батюшков в надписи к портрету П.А.Вяземского, уподобляя последнего Катуллу, называл его «певцом веселья и Любови» // Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 373.

[liv] Там же. С. 239. На страницах «Украинского вестника» прозаические пересказы стихотворений Катулла приводились как «образцы легкой поэзии». См.: Гонорский Р. Образцы легкой поэзии // Украинский вестник. 1817. Дек. С. 268-290.

[lv] Пушкин А.С. Любовь одна – веселье жизни хладной (1816) // Полн. собр. соч. Т.1; Баратынский Е.А. Элизийские поля (1820 или 1821) // Баратынский Е.А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1957. 2-е изд. (Б-ка поэта. Большая серия). С. 65.

[lvi] Вестник Европы, издаваемый В.Жуковским. М., 1808. Ч. XXI. С. 178.

[lvii] Московский курьер. 1805. Ж 23. С. 367.

[lviii] Санктпетербургский вестник, издаваемый обществом любителей словесности, наук и художеств. Ч. II. Май 1812ю Ж 5ю Сю 166-167ю

[lix] Востоков А.Х. Опыты лирические и другие мелкие сочинения в стихах. СПб., 1806. Ч. II. С.62.

[lx] Востоков А.Х. Стихотворения. Ред., вступ. ст. и примеч. Вл. Орлова (Б-ка поэта. Большая серия). М., 1935. С. 401.

[lxi] Так определял его Дельвиг // Северные цветы на 1828 г. С. 65.

[lxii] Любопытно, что этого же толкования придерживался и Фет. Переведя 15-й стих “Tam bellum mihi passerem abstulistis” («Вы у меня воробья столь прелестного взяли»), он делает к нему следующее примечание: «Слово у меня показывает уже на окончательную близость счастливого поэта к своей возлюбленной» (Стихотворения Катулла в переводе и с объяснениями А.Фета. СПб., 1886. С. 4).

[lxiii] Северные цветы на 1828 г. С. 65.

[lxiv] Шервинский С. In mortem passeris Lesbiae и На смерть собачки Амики. С. 306-314.

[lxv] Перевод Ф.Петровского.

[lxvi] Varese M.F. Batjuskov un poeta tra Russia e Italia. Padova, 1970. P. 109.

[lxvii] Lirici del Settecento e dell’ Arcadia. Milano; Napoli, 1959. P. 509-510, 122-123.

[lxviii] Батюшков К.Н. Соч. М., 1885. Т. 3. С. 439.

[lxix] Там же. Т. 2. С. 242.

[lxx] Цветник. 1809. Ч. 1. Ж 1. С. 214 – 248. См. о нем: Кубасов И.А. Бенитцкий // ЖМНП. 1900. Апрель. С. 305-307.

[lxxi] Томашевский Б.В. Дельвиг // Дельвиг А.А. Полн. соб. стихотворений (Б-ка поэта. Большая серия). Л., 1959. С. 53-54.

[lxxii] Стихотворения Анакреона Теосского, переведенные с греческого языка И.Мартыновым. СПб., 1820. С. 45.

[lxxiii] Дельвиг А.А. Полн. собр. стихотворений. С. 283. свой вариант Пушкин вписал вместо дельвиговских стихов:

В кубках длинных и тяжелых,

Как любила старина,

Наших прадедов веселых

Пережившего вина.

[lxxiv] Немировский М.Я. Пушкин и античная поэзия // Известия Северо-Кавказского педагогич. ин-та. Орджоникидзе, 1937. Т. XIII. С. 85.

[lxxv] Батюшков К.Н. Соч. Т. 2. С. 134.

[lxxvi] Российский музеум. 1815. Ч. IY. Ж 12. С. 236-256; Сын отечества. 1815. Ч. 28. Ж 9. С. 308-335; Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. СПб., 1817. Ч. 1. С. 308-335; Новое собрание образцовых русских сочинений и переводов в прозе. СПб., 1821. Ч. 1. С. 289-311.

[lxxvii] Файбисович В.М. К источнику перевода Пушкина «Из Катулла». С. 73.

[lxxviii] Там же. См. также: Владимирский Г.Д. Пушкин-переводчик// Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1939. Т. 4-5. С. 318.

[lxxix] Немировский М.Я. Пушкин и античная поэзия. С. 85.

[lxxx] Блок А.А. Собр. соч. в 8 томах. М.; Л., 1963. Т. 6. Ч. 160. К замечательному шедевру Катулла, эпиллию «Аттис» Блок позднее обратился в статье «Катилина».

[lxxxi] Илличевский А. Опыты в антологическом роде. СПб., 1827. С. 113.

[lxxxii] Около трети изх стихотворений Илличевского представляют собой переводы из “Antologie Française, ou choix d’épigrammes, madrigaux, portraits, épitaphs, inscriptions, moralités, couplets, anecdotes, bon-mots, répartees, historiettes” (t.1 – 2. Paris, 1816. См.: Томашевский Б.В. Заметки о Пушкине // Пушкин и его современники. Пг., 1917. С. 59.

[lxxxiii] Савельева Л.И. Античность в русской поэзии конца XYIII – начала XIX века. Казань, 1980. С. 38.

[lxxxiv] Невский альманах на 1828 год. С. 225.

[lxxxv] Философов М. Сочинения и переводы в стихах и прозе. М., 1819. С. 23.

[lxxxvi] Друг просвещения. 1804. Ч. IY. Ж 12. C. 243.

[lxxxvii] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. XI. С. 186, 430.

[lxxxviii] Своими остроумными концовками Марциал поражает нас, но у острот есть свое однообразие; в эпиграмме у него нет ничего, кроме острой мысли; один Катулл владел всем ее гением.

[lxxxix] Так, например, А.Ф.Мерзляков, переводя «Волосы Береники», обращался непосредственно к Каллимаху, минуя Катулла. См.: Мерзляков А.Ф. Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев. СПб., 1827. Т. 2. С. 44-49.

[xc] Пушкин А.С. Соч. СПб., 1900. Т.1. С. 42-45; Пушкин А.С. Собр. соч. Под ред. С.А.Венгерова. СПб., 1907. С. 394-395. Из эпиллиев Катулла раньше всего был переведен «Волосы Береники» (Н.Ф.Щербиной): Отечественные записки. 1854. Т. 92. Ж 1. С. 133-136.

[xci] В наброске возражения на статью А.А.Бестужева-Марлинского «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начала 1825 годов» и в письме к последнему (конец мая – начало июня 1825 г.) Катулл отнесен к «веку посредственности», предшествующему появлению гениев (Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937. Т. 13. С. 177).

[xcii] Плетнев П.А. Два антологические стихотворения // Сочинения и переписка. Изд. Я.Грота. СПб., 1885. Т.1. С. 56.

[xciii] Пушкин А.С. Путешествие В.Л.П.// Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 12. С.93. Позднее Блок в статье «Катилина» писал о том, что «Катулла никто еще, кажется, не упрекал в нечуткости» (Блок А.А. Собр. соч. в 8 томах. М.; Л., 1962. Т. YI. С. 79). Возможно, имея в виду эти качества его поэзии, Катулла часто сближали с Пушкиным. Так, Фет и Блок в один голос называли веронского поэта «римским» или «латинским Пушкиным». См.: Стихотворения Катулла в переводе и с объяснениями А.Фета. С. IX (предисловие); Блок А.А. Катилина. С. 80.

[xciv] Крешев И. Переводы и подражания. СПб., 1862. С. 64-66.

[xcv] Корш Ф.Е. Римская элегия и романтизм// Речь и отчет, читанные в торжественном собрании Московского университета 12 января 1899 г.М., 1899 г. С. 122.

[xcvi] Гербель Н.В. отголоски. СПб., 1858. С. 27-28, 120-121.