Кибальник С.А.

Если в южной лирике Пушкина значительную роль играет так называемая «биографическая легенда», то в Михайловский период сознательного мистифицирования читателя, способствования автором создания вокруг его лирики ореола таинственности, романтичности мы не найдем. В лирике этого периода присутствуют лишь два других типа художественного автобиографизма: так называемый императивный биографизм текста, когда «стихи пишутся как бы в расчете на то, что читателю кое-что известно из биографии автора», а также наиболее распространенный тип автобиографизма, при котором реальные личные обстоятельства, в которых создавалось лирическое произведение, предстают в нем значительно трансформированными в соответствии с авторским замыслом и литературными моделями, так сказать «олитературенными».

Последний тип автобиографизма мы находим, например, в стихотворении «Виноград», написанном осенью 1824 г. (черновой автограф датируется началом ноября 1824 г. – II, 1145). На первый взгляд, проблема автобиографизма в связи с «Виноградом» даже и не встает, однако в действительности без решения ее стихотворение останется непонятным.

Так, центральной темой «Винограда» обыкновенно полагается тема жизненной зрелости, сменяющей быстро уходящую молодость. Например, по мнению А.Л.Слонимского, «весна» (с эпитетом «легкая») имеет в стихотворении «двойной смысл: в сочетании с «увядшими розами» это молодость с ее легкомыслием; вместе с тем это и реальное время года, сопоставляемое с такой же реальною «осенью златой», которая аналогична поре зрелости и связанным с нею творческим трудам». Стихотворение трактуется также как «ранее осмысление роли именно Михайловской осени в творчестве Пушкина». Между тем Б.В.Томашевский видел ключ к «Винограду» в заключительном сравнении (в черновике оно стояло в начале текста):

Похожий дивно<ю> красой

На персты девы молодой

(II, 870)

В самом деле, поэтическая мысль этого «пронизанного хафизовским пафосом намека» стихотворения, скорее заключается в предпочтении зрелой красоты красоте юной, рано отцветающей. В самом общем плане оно типологически близко к стихотворению К.Н.Батюшкова «К постарелой красавице» («Тебе ль оплакивать утрату юных дней»); впоследствии у самого Пушкина этот мотив в трансформированном виде отразился в стихотворении «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем». Однако увидеть и понять это предпочтение в «Винограде» можно, только если иметь в виду, что речь идет об увлечении женщиной, с которой лирический герой был знаком в ее ранней юности, но любовь к которой зародилась в нем позже, уже в пору ее зрелости. Именно этот смысл, по-видимому, имеет начальное

Не стану я жалеть о розах,

Увядших с легкою весной…

(II, 342)

И здесь совершенно необходимым является предположение о том, что в основе этой тонкой аллегории отношения с А.Н.Вульф, с которой Пушкин познакомился еще летом 1817 г., когда ей было 17 лет, и встречался в Тригорском в последующие годы, но любовная связь с которой возникла у него только осенью 1824 г.

Один и тот же тип отношений лирического героя, восходящий к вполне конкретным отношениям автора, обыкновенно варьируется у Пушкина неоднократно в зависимости от поворота авторского замысла, преломления литературными традициями, изменений в самих этих отношениях. В этом плане доказательством правильности предложенной выше интерпретации стихотворения «Виноград» может послужить сопоставление его с другим стихотворением, уже определенно обращенным к Анне Вульф. – «Я был свидетелем златой твоей весны» (январь – февраль 1825 г.). «Виноград» написан двумя- тремя месяцами ранее, и тем не менее он обнаруживает немалое сходство с «Я был свидетелем…». Ведь строки

Не стану я жалеть о розах,

Увядших с легкою весной;

Мне мил и виноград на лозах,

В кистях созревший под горой… –

в сущности довольно близки к следующим:

Я был свидетелем златой твоей весны;

Тогда напрасен ум, искусства не нужны,

И самой красоте семнадцать лет замена,

Но время протекло, настала перемена,

Ты приближаешься к сомнительной поре… -

Только с противоположной оценкой происшедшей перемены. В первом случае это гордое равнодушие: лирическому герою мила и поздняя красоты возлюбленной, во втором случае – теплое, дружеское сочувствие в утрате молодости и красоты:

Что делать – утешься и смирись,

От милых сердцу прав заранее откажись,

Ищи других побед – успехи пред тобою,

Я счастия тебе желаю всей душою…

(II, 383)

Эти изменения вполне соответствуют тем реальным переменам в отношениях Пушкина с Анной Вульф, которые произошли с начала ноября по январь – февраль 1825 г. Вот так стихотворение, отнюдь не подходящее под тип «императивного биографизма», оказывается, нуждается в биографическом комментарии отнюдь не в меньшей степени, чем, например, следующее, явно обращенное к какому-то конкретному лицу:

Нет ни в чем вам благодати,

С счастием у вас разлад:

И прекрасны вы не к стати,

И умны вы не в попад.

(II, 457)

Стихотворение это, скорее всего, также относится к А.Н.Вульф. Дело в том, что имя Анна на древнееврейском языке означает «благодать». Так, в стихотворении «Хотя стишки на именины» (1825), определенно обращенном к Анне Вульф, читаем:

Когда я знаю, почему

Вас окрестили благодатью!

(II, 446)

Стихи «Нет ни в чем вам благодати» вполне соответствуют характеру отношений Пушкина с А.Н.Вульф, установившихся после кратковременного романа с ней осенью 1824 г., и являются одним из тех «суровых уроков», которые наряду с «часто злым, отталкивающим словом», по словам П.В.Анненкова, приходились «на долю энтузиазма и самоотвержения» Анны Вульф и которые «только изредка выкупались счастливыми минутами доверия и признательности». Эти соображения, кстати, позволяют предположительно сузить датировку стихотворения «Нет ни в чем вам благодати», которая в «большом» Академическом собрании сочинений простирается от июня 1817 г. до ноября 1825 г. (II, 1177), приблизив ее ко времени создания стихотворения «Хотя стишки на именины», т.е. к началу февраля 1825 г. Поскольку вряд ли этот довольно-таки «суровый урок» мог быть сочинен до охлаждения к А.Н.Вульф, то его предположительно следовало бы датировать январем – ноябрем 1825 г.

Удельный вес стихотворений с «императивным биографизмом» в лирике, созданной в Михайловском, где Пушкин находился в постоянном близком общении с семейством Осиповых – Вульф, вообще довольно велик. Стихи же, имеющие на первый взгляд отвлеченный характер, в действительности также в конечном итоге вызваны вполне конкретными отношениями.

Например, стихотворение «Твое соседство нам опасно» (1824 – 1825) явно обращено к какому-то конкретному лицу. На основании стихов чернового автографа «Напрасно вас 16 лет, // Напрасно милы вы как роза» (II, 922) С.А.Фомичев предположил, что оно обращено к Е.Н.Вульф. Предположение это представляется более чем вероятным. Правда, в декабре 1824 г. – времени, к которому исследователь относит стихотворение (конец декабря 1824 – начало января 1825 г. – II, 1154), – Евпраксии Вульф было пятнадцать лет (причем исполнилось только недавно – 12 октября). Вполне возможно, впрочем, что «16 лет» это описка или ошибка: в противном случае датировка пьесы нуждается в пересмотре. К аргументации исследователя можно добавить также и то, что строка чернового текста

Соседство ваше всем сердцам

опасно -

по смыслу перекликается с окончанием стихотворения «Вот, Зина, вам совет: играйте», записанного в альбом Е.Н.Вульф:

И впредь у нас не разрывайте

Ни мадригалов, ни сердец!

(III, 13)

Любопытно, что в обоих этих стихотворениях, а также в стихотворении «Играй, прелестное дитя» (31 декабря 1824 – 1 января 1825) мы встречаем образ «роза»: «Напрасно милы вы как роза», «из роз веселых заплетайте», «Поймай, поймай <ее> (бабочку, – С.К.) шутя // Над розой колючей». Разумеется, образ этот настолько распространенный, что видеть в нем «примету» какого-либо конкретного прототипа в лирике Пушкина вообще было бы нелепо, однако есть основания предполагать, что в своем определенном значении – как символ юности, чистоты – в конце 1824 – 1825 г. он был «приметой» юной Е.Н.Вульф.

В этом плане аналогичное предположение возникает и относительно стихотворения «О дева-роза, я в оковах». Правда, «роза» здесь появляется как атрибут традиционного сюжета о соловье, влюбленном в розу. И если даже видеть в пьесе «не обычное, традиционное, а именно хафизовское восприятие привычного, многократно повторяемого в восточной поэзии образа соловья и розы», то все же нет никаких оснований отрицать явное наличие определенного, вполне конкретного адресата у этого стихотворения, которое, впрочем, отнюдь не само «как бы обрастает необходимым биографическим комментарием». Чисто поэтический, отвлеченный смысл стихотворения вполне понятен и без биографического комментария; тем не менее, наличие в нем и более конкретного, чисто личного содержания также ощутимо. Если же учесть, что стихи «Близ розы гордой и прекрасной // В неволе сладостной» и проч. (II, 339) весьма корреспондируют со словами П.В.Анненкова о том, что «равнодушию» Е.Н.Вульф «оставалась лучшая доля постоянного внимания, неизменной ласки и льстивого ухаживания», то весьма вероятной представляется связь автобиографической основы и этого стихотворения с увлечением Е.Е.Вульф. В свою очередь это является дополнительным основанием к тому, чтобы пересмотреть предположительную датировку пьесы в Академическом собрании сочинений: вторая половина октября 1824 г. Ранее она уже была пересмотрена С.А.Фомичевым: на основании того, что произведение это «не упомянуто в капнистовской тетради, но вошло в первое издание стихотворений Пушкина», его следует датировать мартом – маем 1825 г. Действительно, если наше предположение об автобиографической основе пьесы справедливо, то вряд ли она была написана ранее декабря 1824 г.

Анализ биографической основы стихотворений, в которых реальные отношения и обстоятельства автора существенно преломлены, необходимо должен включать и учет литературной основы текста (в том случае, когда она есть). Ведь именно скрещивание той или другой порождает стихи не в прямой, а в преломленной форме отражающие подлинные чувства автора. При этом именно биографический фон стихотворения, будучи выражен в формах, предписываемых литературным источником или моделью, и подвергается определенной трансформации. В результате биографический подтекст подчас труднее определить, но зато в случае успеха становятся ясны реальные, жизненные импульсы, которые толкали поэта на создание произведения. Существенно, что если в творчестве южного периода, отмеченном печатью романтизма, реальные биографические основания чувств и отношений поэта иногда подвергались под воздействием «форм необходимости» определенным деформациям, то в Михайловский период этого не происходит.

Так, например, стихотворение, подобное «Вертограду моей сестры» (1825), поэт более отвлеченного склада мог бы, очевидно, написать просто под влиянием увлечения стилем и образами «Песни песней». Однако у пушкина сам выбор перелагаемого места, как правило, определяется созвучием его собственным отношениям и настроению. В этом плане вряд ли излишним в комментарии к стихотворению будет предположение о том, что причиной обращения Пушкина именно к образам «заключенного вертограда» и «запечатленного источника» из «Песни песней», символизирующих девственную чистоту возлюбленной, была «рифмуемость» этих образов в сознании поэта с Е.Н.Вульф. В сущности, стихотворение представляет собой аллегорическое описание лирическим героем невинности и красоты его возлюбленной. Постоянно общавшегося с сестрами Вульф Пушкина могло занимать в «Песни песней» и обозначение «возлюбленной» как «сестры».

Довольно непосредственно какие-то отношения Пушкина к Е.Н.Вульф выражены в стихотворении «Лизе страшно полюбить» (начало декабря 1824 г.).

Лизе страшно полюбить.

Полно, нет ли тут обмана?

Берегитесь – может быть,

Эта новая Диана

Притаила нежну страсть –

И стыдливыми глазами

Ищет робко между вами,

Кто бы ей помог упасть.

(II, 359)

Своего рода комментарием к этим стихам могут послужить слова П.В.Анненкова о Е.Н.Вульф: «… она <…> постоянно отворачивалась от романтических ухаживаний за собой и комплиментов, словно ждала чего-либо более серьезного и дельного от судьбы». В семье ее звали «Зина»; по отношению к этому имени «Лиза» - почти анаграмма. К тому же отношение Пушкина к Е.Н.Вульф не было лишено иронии и насмешки. Именно в таком духе поэт писал о ней Л.С.Пушкину в письмах от первой половины ноября, 20-хчисел ноября и около 20 декабря 1824 г. Некоторым образом стихотворение «Лизе страшно полюбить» соответствует и тому типу отношений поэта, который проявился в стихотворении «Если жизнь тебя обманет», вписанном в альбом Е.Н.Вульф. Призыв не бояться жизненных обманов уместен именно по отношению к той, кому «страшно полюбить».

Выше уже шла речь о варьировании Пушкиным в разных стихотворениях одного и того же типа отношений, то выражаемых прямо и непосредственно, то преломленных воздействием литературной основы. Любопытно, что преломленные отражения у Пушкина, как правило, предшествуют прямым. Так, вначале было написано стихотворение «Виноград», а затем – «Я был свидетелем златой твоей весны»; вначале – «О дева-роза, я в оковах», а затем – «Твое соседство нам опасно». Аналогичным образом «ревнивая печаль» Пушкина в связи с увлечением А.Н.Вульфа А.И.Осиповой вначале в глубоко закамуфлированной форме воплотилась в стихотворении «Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает» (1824), а уже затем откровенно была высказана в «Признании» (1824 – 1826).

Необходимость одновременного рассмотрения биографического и литературного фона стихотворения, при котором первый помогает понять, что подвергается трансформации, а второй – почему именно в этом, а не в каком-либо другом направлении может быть проиллюстрирована на примере стихотворения «Сафо», вероятно, также связанного с А.Н.Вульфом. Биографизм его не носит строго «императивного» характера, и тем не менее вряд ли может оказаться убедительным предположение о том, что это стихотворение совершенно свободно от каких-либо личных впечатлений Пушкина. Те литературные модели, которые, по всей видимости, были в поле зрения автора, когда он писал это стихотворение, - 4-й отрывок Анакреона («О дитя с взглядом девичьим») и строки идиллии А.Шенье «Лидия», – разумеется, смогли сами сформировать пушкинский замысел создания аналогичного «отрывка», однако содержанием для него все равно должны были послужить его собственные отношения или впечатления.

Биографическим импульсом к его созданию, скорее всего, послужили впечатления Пушкина от общения с А.Н.Вульфом, приехавшим в Тригорское на каникулы из Дерпта и постоянно встречавшимся с Пушкиным с середины декабря 1824 по середину января 1825 г. В декабре 1824 г. Вульфу исполнилось 19 лет, на Пушкина он произвел самое благоприятное впечатление.

При публикации пьесы в «стихотворениях А.Пушкина» 1826 г. поэт добавил к первоначальному ее заглавию «Юноша» подзаголовок «Сафо» (только в оглавлении, так как в тексте, должно быть, по недосмотру это исполнено не было). Подзаголовок переключает стихотворение из субъективного в объективно-исторический план: с ним оно обретает характер поэтического воплощения темы любви Сапфо к Фаону. Известно, что при окончательной обработке стихотворений Пушкин, как правило, убирал большую часть имеющихся автобиографических деталей. Нетрудно заметить, что добавление подзаголовка одновременно уничтожало возможность автобиографического истолкования пьесы. Это лишнее свидетельство того, что первоначально автобиографическое зерно в ней все же присутствовало.

Отрицание необходимости и даже правомерности анализа подобного скрытого и трансформированного биографизма базируется обыкновенно на том, что биографический подтекст в таких случаях не входит в непосредственное поэтическое содержание стихотворений. «Нужно расшифровывать то, что предусмотрено автором <…>, - пишет, например, Г.П. Макогоненко. – Но если стихотворение пишется с заранее поставленной целью – исключить из восприятия читателя саму возможность догадок об имени, утаенном поэтом, о биографических намеках, чтобы сосредоточить все его внимание на поэтическом содержании, то в подобных случаях вторжение комментатора, изыскателя должно быть исключено». Ученому нельзя отказать в последовательности: раз в непосредственном эстетическом переживании лирического произведения реально участвуют только элементы «императивного биографизма», значит, и содержанием комментария должны быть только эти «императивно» требуемые сведения. Однако стихотворение, кажется, никогда не пишется с целью «исключить <…> саму возможность догадок <…> о биографических намеках»; автор может лишь стремиться к тому, чтобы приглушить их в окончательном тексте. К тому же задачей научного комментария, как известно, является также и выяснение многого из того, что не входит в непосредственное поэтическое содержание стихотворения.

Следует иметь в виду и то, что «востребуемость» биографического подтекста в случаях «неимперативного» биографизма оказывается разной. Например, стихотворения «О дева-роза, я в оковах» или «Ты вянешь и молчишь» вполне понятны и без биографического комментария. Пьесы же «Виноград» и «Вертоград моей сестры» в силу их особой аллегорической природы нуждаются в истолковании. Разумеется, расшифровка аллегорического смысла образов «винограда» и «вертограда уединенного» избавляет от необходимости в биографическом истолковании стихотворения, но сам-то этот смысл нам удается уточнить именно в процессе определения автобиографического подтекста. Вне этого процесса аллегорические образы стихотворения «Виноград», например, были поняты превратно. Таким образом, в рамках «неимперативного» биографизма речь должна идти не об «излишности» биографического комментария, а о большей или меньшей его обязательности.

Приведенные соображения призваны проиллюстрировать справедливость суждения С.Л.Франка: «В основе художественного творчества лежит, правда, не личный эмпирический опыт творца, но все же всегда его духовный опыт. В этом более глубоком и широком смысле автобиографизм, в частности поэзии Пушкина, не подлежит ни малейшему сомнению. Можно смело утверждать, что все основные мотивы его лирики выражают то, что было “всерьез”, глубоко и жизненно прочувствовано и продумано для себя самого Пушкиным, и что большинство мотивов и идей его поэм, драм и повестей стоит в непосредственной связи с личным духовным миром поэта». Не следует, разумеется, забывать о том, что входит, а что не входит в стихотворение при непосредственном восприятии, на которое оно и рассчитано. И тем не менее, было бы непростительно отказаться от биографического комментария в том случае, когда только он может пролить на свет на обстоятельства, а то и на смысл произведения.