О.И. Тогоева

Говоря о явлении публичной казни в средневековом городе, следует учитывать несколько важных обстоятельств. В первую очередь, это особенности самого города: именно в нем, особенно в городе крупном, торговом, интернациональном, создавались наиболее удобные условия для криминальной среды. Во-первых, там действительно было чем поживиться. Во-вторых, именно там, в городе, преступным элементам было легче остаться неузнанными. Эти элементы были ненавидимы бюргерами, ибо они посягали на установленный порядок, угрожая жизни и благосостоянию горожан. Именно они, с точки зрения судебных властей, представляли наибольшую опасность, ибо всегда оставались в тени, действуя исподтишка или под прикрытием ночи, и нередко не только случайные знакомые, но и соседи, и даже родственники не догадывались об их преступной деятельности.

Сложность поимки уголовного преступника и доказательства его вины - вот причина, по которой каждый успешный судебный процесс должен был получить максимальную известность. Эта известность достигалась именно через процедуру наказания, которая всегда принимала в городе публичный характер. Для городских жителей эти зрелища были привычными. На протяжении своей жизни они присутствовали на многих подобных экзекуциях. Например, в Авиньоне в первой половине XIV в. ежегодно происходило до 15-20 казней. В Дижоне и Лионе в начале XV в. проводилось по одной, а в Ферраре - по 4-5 экзекуций в год.

Публичное наказание человека, нарушившего плавное течение городской жизни, являлось своеобразным ритуалом очищения от скверны и восстановления изначальной чистоты в отношениях между людьми. Именно ритуальный характер церемонии позволял судебным чиновникам надеяться, что она будет правильно воспринята окружающими, что ее жестокость не стимулирует насилие, присутствующее в обществе в латентном состоянии, а, напротив, усмирит его.

Впрочем, нельзя принимать во внимание только вынуждающее или запрещающее действие такого культурно-исторического ритуала, как процедура публичного наказания. Хотя в любую эпоху он предписывался и освящался надличностным законом, обусловленным традицией и культурой, он при этом неизменно сохранял характер "любимой привычки". Созерцания мучений преступника на эшафоте, костре или виселице обусловливалось не только обязанностью, но и личным желанием того или иного человека, его любопытством и - даже - стремлением поразвлечься. Как отмечал Н. Элиас, жители средневековых немецких городов специально собирались посмотреть на повешенных мужчин-преступников, у которых в момент казни наступала эрекция. Пристрастие к подобного рода зрелищам объяснялось их ярко выраженным общественным характером. Ритуал выступал здесь как активный стимул поведения всех членов общества.

Это становится ясно при рассмотрении тех целей, которые мог преследовать ритуал в процедуре публичного наказания. Первая из них -передача сообщения - служила мостиком к двум другим, в осуществлении которых, собственно, и проявлялась особенность ритуала как носителя  стимулов поведения. Этими целями были отведение агрессии, ее сдерживание и формирование дружеских связей (или хотя бы взаимопонимания) между членами сообщества. "Сведение множества разнообразных возможностей поведения к одному-единственному, жестко закрепленному действию, несомненно, уменьшает опасность двусмысленного сообщения", - указывал австрийский этолог К. Лоренц, специально занимавшийся проблемой агрессии.

Эти и некоторые другие вопросы, связанные с ритуалом публичного наказания, будут рассмотрены ниже на примере смертной казни через повешение. Этот вид уголовного наказания был отнюдь не самым распространенным в городах Европы в период позднего средневековья. Тем не менее, на его примере мы сможем последить все этапы и особенности процедуры, поскольку казнь через повешение следовала практически за все уголовные преступления - убийство, воровство, а также за политические преступления (lèse-majesté). В некоторых случаях применялось сожжение заживо (за колдовство или скотоложество), утопление (за детоубийство), но в связи с относительной редкостью таких преступлений источники содержат слишком мало сведений о процедуре наказания.

Что же касается казни через повешение, то она рассматривается в данном очерке на материале Французского королевства ХIV-XV вв., с привлечением примеров из судебной практики других европейских стран.

Как отмечалось выше, церемония в качестве ритуала должна, в частности, нести функцию сообщения, то есть передачи однозначной информации. В случае публичного наказания адресатом сообщения становилась толпа горожан, окружавшая преступника и его стражу на пути от тюрьмы до места казни. Проблема передачи информации о виновности человека и справедливости вынесенного ему приговора заключалась для судебных чиновников в том, чтобы сохранить полностью ее смысл и быть уверенными в правильном его понимании, учитывая порой весьма ограниченные способности обывателей к восприятию.

В любом культурно-историческом ритуале подобная задача решалась через усиление и утрирование оптических и акустических элементов церемонии. В нашем случае таким элементом становился внешний вид приговоренного к смерти. Первое, с чем мы сталкиваемся здесь, это постепенное расставание преступника с теми земными благами, которые он успел получить в жизни. Знаком такого расставания было последовательное изменение внешнего вида осужденного на протяжении всей процедуры. При выходе из тюрьмы и проходе по улицам города осужденный на смерть человек был одет в свое обычное платье и, следовательно, нес на себе знаки социальных, должностных и прочих различий, которые в прежней жизни выделяли его из толпы. Так, например, начальник финансов французского короля Жан де Монтегю в день своей казни 17 октября 1409 г. был одет, в соответствии со своим рангом, "в ливрею", красно-белый широкий плащ, такую же шапку, в одну красную туфлю и одну белую". А Колине дю Пюизо, сдавший мост Сен-Клу арманьякам в 1412 г., был проведен по улицам "в чем был схвачен", т.е. в облачении клирика.

Таким образом, внешний вид приговоренного к смерти ни в коем случае не отождествлялся с видом кающегося, который представал пред всепрощающим Господом в одной белой рубашке. Хотя некоторые религиозные элементы могли дополнять облик осужденного (например, он мог нести крест в руках или просить своих стражей остановиться для молитвы перед церковью), они играли второстепенную роль. Указание на общественное положение преступника "в прошлой жизни" свидетельствовало о том, что за противоправное действие может быть наказан любой. Однако чаще всего обычный костюм осужденного на смерть дополнялся такими элементами, которые давали ясное представление о составе совершенного преступления. Именно так, по мнению судей, достигалась большая информативная точность всего ритуала. Каждое конкретное преступление накладывало на внешний облик приговоренного свой отпечаток. Так, например, человек, обвиненный в умышленном убийстве, должен был быть протащен за ноги по улицам города до места экзекуции. Виновный в случайном убийстве шел сам, но его руки были связаны спереди. Королевский чиновник, уличенный в изготовлении фальшивок, бывал клеймлен цветком лилии, а его голову украшала корона из сфабрикованных им документов. За политическое преступление (например, измену королю), как в случае с Жаном де Монтегю, человеку отрубали голову, а тело вешали на виселице.

Наибольший интерес вызывают дощечки с надписями, которые помещали на голове или на животе преступника. Там в краткой форме "большими красными буквами" был изложен состав преступления, обстоятельства его совершения и мера наказания, выбранная согласно этим обстоятельствам. Памятная надпись могла быть также установлена около места казни или на месте преступления. Такая дощечка являлась своеобразным итогом всего следствия и суда и должна была, по замыслу чиновников, напрямую знакомить обывателей с принятыми нормами права. Часто надпись появлялась, даже когда преступнику удавалось бежать: в этом случае она служила горожанам напоминанием, что этот человек объявлен вне закона, ему нет места в родном городе, и всякий, кто окажет ему гостеприимство, сам автоматически станет правонарушителем.

Но здесь возникает некоторое противоречие. Надпись, т.е. записанная информация, должна была быть прочитана. Неграмотность части (подчас значительной) городского населения создавала определенное препятствие для визуального контакта, следовательно, было необходимо использовать и устное сообщение о составе преступления. Вслух причину смертного приговора произносил как сам преступник, так и судебные чиновники - в зависимости от решения суда. Это могло произойти и во время продвижения процессии по городу, и уже на месте экзекуции. Устное сообщение носило, таким образом, характер повторяющегося ритуализированного действия, усиливавшего его информативную ценность.

Внешний вид и действия преступника на пути к месту казни представляли собой лишь первую составляющую строго разработанного ритуала, где каждый элемент был подчинен правилам, требующим неукоснительного исполнения. Проходя по улицам города, приговоренный к смерти все еще принадлежал к миру живых и на своем последнем пути вступал с ними в контакт, сравнимый с действиями актера на сцене - актера, выходящего на суд публики. Как актер, преступник проживал за один раз всю свою жизнь: кем он был и кем становился с каждым шагом, приближающим его к виселице. Диффамация личности в этот момент достигала, по-видимому, своей высшей отметки, поскольку ожидание казни дополнялось нравственными страданиями. Так, во Флоренции XV в. у жителей было принято сопровождать такого рода процессию громкими негодующими воплями, возгласами ужаса и даже слезами. Устные издевательства часто сменялись избиениями и даже членовредительством, поскольку горожане обычно бывали вооружены, несмотря на многочисленные запреты. К примеру, в Венеции или Оксфорде чаще всего в ход шли ножи для резки хлеба, которые вообще за оружие не считались, и в задачи стражи, окружавшей преступника во время прохода по улицам города, входило не столько предотвращение возможного побега осужденного, сколько защита его от нападений толпы и от попытки самосуда.

Чтобы привлечь к действию побольше зрителей, время и место смертной казни были четко обозначены и практически неизменны. Процессия должна была пройти по определенным улицам, поскольку, как утверждают тексты судебных регистров, любое изменение маршрута могло быть истолковано как нарушение закона. Включенность особенностей городского ландшафта в процедуру публичного наказания лишний раз подчеркивала ее значимость. Так, в Венеции преступник должен был пройти вдоль всего Большого канала, а затем выйти на площадь Св. Марка, где его ожидала виселица, воздвигнутая между двумя символами городской власти: дворцом дожей и собором. В Лионе казнь совершалась у моста через Рону, куда осужденный в сопровождении судебных чиновников и палача шел по главным городским артериям: по мосту через Сону, соединяющему центр города с окраинами, и по улице Мерсьер. Важно отметить и то обстоятельство, что местом казни обычно избиралось место, где совершалось наибольшее количество преступлений в городе. В Париже это были Гревская площадь, площадь Les Halles и свиной рынок. В Тулузе - площади Сан-Жорж и Сан-Этьен. В Венеции - площадь Св. Марка и мост Риальто, где в 1360 г. властям пришлось увеличивать число ночных патрулей, поскольку 37% всех зарегистрированных преступлений приходилось именно на эти два места.

Постоянство места способствовало наибольшему стечению народа. (Вспомним, что и балаган с заезжими актерами или театр марионеток сначала ехали по улицам, собирая любопытных, которые бежали за ними до самой площади). Зрителей привлекали крики глашатаев, звуки труб и барабанов. В особо важных случаях горожан собирали специальными постановлениями. Время также выбиралось наиболее удобное для большинства жителей города. Церемония всегда происходила днем, а не ночью, что явилось бы грубым нарушением ритуала казни. В 1405 г. прево Парижа было предъявлено обвинение в казни нескольких воров "вечером, тайно, под покровом тьмы". Раннее утро также исключалось, "так как еще никто не проснулся".

Оптимальным временем считался полдень, желательно, в рыночный день. В 1403 г. в Каркассоне истцы протестовали против исполнения смертного приговора в пятницу, поскольку "принято" (on a accoustumé) это делать "по субботам и в рыночные дни, между 11 и 12 часами дня". Полностью исключались для казни дни религиозных праздников (т.е. почти половина всех дней в году).

Итак, процессия достигала места казни. Именно здесь происходило окончательное расставание преступника с миром живых. Если на улицах осужденный находился в толпе зрителей, хоть и отделенный от них стражниками, то теперь он оставался один на один с палачом. На последнем этапе процедуры публичного наказания между зрителями и осужденными пролегала граница, которая лишь условно носила материальный характер: место казни окружалось стражей. Эшафот в средние века применялся исключительно в случаях измены королю, когда преступнику, прежде чем вздернуть его на виселице, отрубалась голова. Виселица же устанавливалась прямо на земле.

Отношения между ссуженным и палачом заслуживают особого внимания. Именно ответственность палача за правильное исполнение приговора являлось основой и сущностью последнего этапа публичного наказания в средние века. Она имела непосредственное отношение к ритуалу казни и его второй функции - направлению агрессии в безопасное русло. Палач встречал осужденного перед виселицей или эшафотом и сам переодевал его в белую рубашку смертника. Расставание с одеждой символизировало окончательное прощание с жизнью и, прежде всего, с тем местом в общественной иерархии, которое ранее занимал преступник. Такое переодевание было неотъемлемой частью ритуала и имело место всегда, даже если палач очень торопился. Вновь громко сообщался состав преступления, за которое человек должен был проститься с жизнью. В редких случаях приговоренному могла быть дарована особая милость: о его преступлении объявляли после казни. Так, например, прево Парижа Пьер дез Эссар, казненный в 1413 г., "молил всех господ [судей], чтобы его дело не было бы оглашено прилюдно до того, как его обезглавят, и ему было разрешено".

Казалось бы. момент смерти неотвратимо приближался. Однако преступнику, строго в соответствии с установленным ритуалом, в последний раз предоставлялась возможность оспорить решение суда. Порой осужденный на смерть имел право затеять борьбу со своим палачом. Хотя чаще всего такой "поединок" бывал совершенно фиктивным, в случае победы преступник мог рассчитывать на изменение своей участи. Например, в 1403 г. в Сан-Квентине во время борьбы палач упал на землю, и толпа горожан потребовала от королевского прево освободить победителя, что и было сделано. Безусловно, такая схватка имела непосредственное отношение к Божьему суду, и ее исход, в представлении средневековых обывателей, да и самих судей, зависел от решения Свыше. Казнь могла прерваться и совсем уже чудесным образом - или веревка обрывалась, или лестница оказывалась слишком коротка для виселицы. Все это истолковывалось как божественный знак невиновности осужденного. Во Франции существовал также обычай, по которому любая девушка могла заявить о желании взять осужденного на смерть преступника в мужья, и в таком случае, при полном одобрении окружающих, их брак заключался прямо у подножия виселицы.

Все возможности избежать наказания подчеркивали, что правом простить преступника обладал только Бог, и никакая светская власть не была в состоянии оспорить его решение. Однако, нужно отметить, что подобных примеров в источниках позднего средневековья все-таки очень мало, и обычно действие доходило до своего логического конца.

Следующим необходимым по ритуалу этапом процедуры было прощение, даруемое жертвой своему палачу. "Когда он увидел, что должен умереть, он преклонил колени перед палачом, поцеловал маленький серебряный образок на его груди и весьма кротко простил ему свою смерть", - описывал казнь Жана де Монтегю парижский буржуа. Этот жест крайне символичен и важен для понимания всего ритуала экзекуции. Прощение осужденного должно было как бы примирить палача с собравшейся публикой. Конечно, к Х1У-ХУ вв. для обывателей была в общем ясна разница между частным лицом и представителем официальной судебной власти, ясен характер казни как официального акта. К тому же присутствие судебных чиновников, прево или его лейтенанта было обязательным при исполнении каждого смертного приговора. Абсолютная законность действия как бы лишала его характера частного явления и сводила на нет возможные проявления агрессии или мести. Гарантом же законности смертной казни выступала толпа зрителей, присутствовавших при экзекуции. В противном случае палач, приводящий в исполнение смертный приговор, мог бы рассматриваться как убийца, а это, в свою очередь, открывало возможность для мести со стороны родственников или друзей "убитого". Прощение преступника предотвращало это, и, в какой-то мере, возможно, подчеркивало положение палача как официального лица, а казни - как официального акта. К тому же, прощение убийцы убиваемым предусматривается христианскими заповедями.

Как уже отмечалось, горожане собирались вокруг преступника, влекомого к месту казни, постепенно, по мере продвижения процессии. Важно учитывать то обстоятельство, что сам осужденный был крайне заинтересован в наибольшем числе зрителей, так как к ним в случае необходимости он мог обратиться за поддержкой. Для своего спасения преступники шли на различные уловки. Удачнее всего было притвориться клириком, поскольку закон запрещал применение смертной казни к людям духовного сана. В 1406 г. некий вор из Сан-Квентина на пути к месту казни кричал "Я - клирик, я - клирик!" так громко, что собралась "толпа в тысячу человек", которая требовала немедленного пересмотра дела. Регистр уточняет, что совет подала преступнику жена тюремщика, велев кричать не у выхода из тюрьмы, "поскольку там недостаточно людей, а посреди города, перед зданием суда".

Таким образом, именно зрители становились свидетелями точного исполнения ритуала, являясь одновременно как бы последними судьями преступника на этом свете. К их помощи взывал он при победе над палачом, на их поддержку рассчитывал в случае с женитьбой. Толпа наблюдала чудеса, происходящие с орудиями палача - веревкой или лестницей, - и могла подтвердить невиновность осужденного. В такие моменты горожане, как бы вовлекались в судебную процедуру, с их мнением чиновники обязаны были считаться. Если же этого не происходило, толпа могла взбунтоваться и помешать проведению казни. Видимо, именно такие действия толпы побудили парижского прокурора заявить в 1406 г.: "Те, кто мешает казни приговоренных к смерти, совершает тягчайшее преступление (hault crime maxima)".

Впрочем, свидетельство зрителей о божественном вмешательстве в дела светского суда не сразу освобождало преступника от уголовной ответственности. Горожане в данном случае были всего лишь свидетелями и могли требовать не отмены смертного приговора, а пересмотра дела, т.е. продолжения следствия. Однако единство мнений судебных чиновников, выносивших приговор, и горожан, собравшихся посмотреть на его исполнение, было необходимо. И те, и другие должны были прийти к выводу о необходимости и справедливости смертной казни в каждом конкретном случае. Только так достигалась третья цель подобной процедуры - единение разобщенных индивидов с целью защитить жизнь свою и своих близких от опасности, исходящей от мира преступников.

Присутствие зрителей при экзекуции требовалось не только осужденному. В неменьшей степени оно было необходимо и судебным властям, ибо наказание не оканчивалось в момент смерти преступника на виселице. Душа умершего человека продолжала страдать и после окончания официальной процедуры. По закону труп нельзя было похоронить на кладбище, и он оставался на виселице по многу лет до полного разложения. (Незнание этого обычая нередко порождает мнение, будто в средние века смертная казнь была распространена наиболее широко, что свидетельствует об особой жестокости правосудия той эпохи. Действительно, виселицы редко пустовали, но по другой причине).

В особо важных случаях, когда состав преступления того заслуживал, тело осужденного на смерть подвергалось расчленению, что символизировало невозможность воскрешения даже в Судный день. Например, уже упоминавшемуся Колине дю Пюизо были отрублены голова, руки и ноги и выставлены на всеобщее обозрение "на главных воротах Парижа", а тело в мешке вывешено на виселице. Части тела могли также отправить на непосредственное место преступления, как поступили в конце XIV в. с несколькими французскими сеньорами, перешедшими на сторону англичан. Их тела остались висеть в Париже, а головы "были отправлены в Нант в Бретани для того, чтобы выставить на воротах за предательство по отношению к этому городу и на вечную память (à perpétuel mémoire)".

"Вечная память" о свершившемся преступлении и наказании за него не только возвращала горожанам уверенность в том, что они восстановили нарушенный порядок, покарали виновного и вновь обрели мир и спокойствие. Созерцание на протяжении долгих лет полуразложившегося трупа на виселице в первую очередь должно было служить напоминанием о недопустимости повторения подобного преступления другими людьми. Смертная казнь в  средние века выступала, таким образом, не только как примерное наказание одного человека, но и как наказание примером - примером для всех остальных жителей города. Собственно, весь ритуал смертной казни свидетельствовал о том, что основное внимание судей было уделено не преступнику, а именно зрителям. Для них создавалась особая атмосфера церемонии: почти театральная зрелищность атрибутов, нарочитая медлительность процедуры, исключительная доходчивость символики. Жестокость наказания не отталкивала зрителей, напротив, она притягивала, вызывая чувство торжествующей справедливости.

Городские судебные власти решали таким образом двойную задачу. Во-первых, они пытались предотвратить рост преступности на вверенной им территории; во-вторых, укрепляли собственный авторитет. Прибегая к ритуалу, следуя в точности его правилам и призывая в свидетели своей справедливости все тех же горожан, власти убеждали их в законности насилия, применяемого по отношению к преступникам. Результаты этой деятельности не замедлили сказаться. Уже с конца XIV в. королевские суды в городах Англии и Франции получили исключительное право самостоятельно возбуждать уголовные дела, не используя доносы и слухи, а ссылаясь лишь на собственное мнение об имевшем место нарушении закона. Смертная казнь в качестве одного из видов наказания становилась орудием власти по управлению подданными. Та же ситуация наблюдалась в Испании, где набирали силу суды Инквизиции, и в Италии, в некоторых городах которой, по выражению хрониста, попадалось "больше отрубленных голов, чем дынь на рынке".

Охраняя свою сущность, свою целостность, свою безопасность, средневековый город, как и все общество, на насилие отвечал насилием.

Список литературы

Ямпольский М. Жест палача, оратора, актера // Ad Marginem'93. М„ 1994. С. 21-70.

Braudel F. Misère et banditisme // Annales. E.S.C. 1947. № 2. P. 129-142.

Chiffoleau J. Les Justices du Pape: Délinquance et criminalité dans la région d'Avignon au XVe siècle. P.. 1984.

Delumeau J. Rome au XVIe siècle. P., 1975.

Dollinger Ph. Les villes allemandes au Moyen Age, leur statut juridique, politique et administratif// Recueil de la Sociéte'Jean Bodin. Bruxelles, 1969. Vol. VI: La Ville.

Gauvard C. Pendre et dépendre a la fin du Moyen Age // Histoire de la justice. 1991. № 4. P. 5-24.

Gonthier N. Cris de haine et rites d'unité: La violence dans les villes, XIIIe-XVIe siècle. Brepols, 1992.

Hammer C.l.Jr. Patlems of homicide in a Médiéval University Town: Fourteenth Century Oxford // Past and Présent. 1978. .N° 78. P. 3-23.

Langhem J.H. Prosecuting Crime in thé Renaissance England, Germany, France. Camb. (Mass.), 1974.

Martines L(ed.) Violence and Civil Disorder in Italian Cities: 1200-1500. Berkiey, 1972.

RucquoiA. Valladolid en la Edad Média. Valladolid. 1987.

Thompson I.A.A. A Map of Crime in Sixteenth-Century Spain // Thé Economie History Review. 1968. Vol. 21, N 2. P. 244-268.