Владимир Воропаев

Предсмертная болезнь, сожжение рукописей и кончина Гоголя доныне привлекают пристальное внимание его биографов и дают обильную пищу для размышлений. События эти произошли с такой быстротой, что застали многих современников писателя врасплох.

Гоголь жил в Москве в доме графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре. Он занимал переднюю часть нижнего этажа: две комнаты окнами на улицу (покои графа располагались наверху). Поэт и переводчик Николай Берг вспоминал: «Здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем. Он не заботился ровно ни о чем. Обед, завтрак, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Белье его мылось и укладывалось в комоды невидимыми духами, если только не надевалось на него тоже невидимыми духами. Кроме многочисленной прислуги дома служил ему, в его комнатах, собственный его человек, из Малороссии, именем Семен, парень очень молодой, смирный и чрезвычайно преданный своему барину. Тишина во флигеле была необыкновенная».

В начале 1852 года Гоголь еще готовит к печати собрание своих сочинений. Намеков на болезнь нет. За девять дней до масленицы (25 января) его посетил Осип Максимович Бодянский. Гоголь сидел за столом, на котором были разложены бумаги и корректурные листы. Он пригласил Бодянского на воскресенье (27 января) к Ольге Федоровне Кошелевой слушать малороссийские песни. Однако встреча не состоялась.

26 января после непродолжительной болезни умерла Екатерина Михайловна Хомякова - жена Алексея Степановича Хомякова и сестра поэта Николая Михайловича Языкова, человек Гоголю близкий и дорогой. Смерть эта тяжело отозвалась в его душе. Наутро после первой панихиды он сказал Хомякову: «Все для меня кончено». Тогда же, по свидетельству Степана Петровича Шевырева, Гоголь произнес перед гробом покойной и другие слова: «Ничего не может быть торжественнее смерти. Жизнь не была бы так прекрасна, если бы не было бы смерти».

На следующий день, 28 января, Гоголь зашел к сестрам Аксаковым, жившим в ту зиму на Арбате, в Николо-Песковском переулке, - узнать, где похоронят Екатерину Михайловну. Получив ответ, что в Даниловом монастыре, возле брата Николая Михайловича, он, вспоминает Вера Сергеевна Аксакова, «покачал головой, сказал что-то об Языкове и задумался так, что нам страшно стало: он, казалось, совершенно перенесся мыслями туда и оставался в том же положении так долго, что мы нарочно заговорили о другом, чтоб прервать его мысли».

29 января, во вторник, состоялись похороны Хомяковой, на которые Гоголь не явился. Существует предположение, что в тот день он отправился в Преображенскую больницу для умалишенных, находившуюся в Сокольниках, к знаменитому московскому блаженному Ивану Яковлевичу Корейше. В записках доктора А. Т. Тарасенкова (и только в них) упоминается об этой загадочной поездке (Алексей Терентьевич относит ее ко времени после 7 февраля): «В один из следующих дней он (Н. В. Гоголь. - В. В.) поехал в Преображенскую больницу на извозчике. Подъехав к воротам больничного дома, он слез с санок, долго ходил взад и вперед у ворот, потом отошел от них, долгое время оставался в поле, на ветру, в снегу, стоя на одном месте, и наконец, не входя во двор, опять сел в сани и велел ехать домой».

Тарасенков не сообщает источника этих сведений. Вероятнее всего, он получил их от графа Толстого. О Иване Яковлевиче Корейше Гоголь мог узнать от многих лиц. В частности, 10 мая 1849 года (на другой день после празднования именин Гоголя) у Корейши побывал историк Михаил Петрович Погодин, записавший в своем дневнике: «Примечательное явление. Как интересны приходящие. Некоторые особо. Я не спрашивал, но, может быть, он (Корейша. - В. В.) говорил нечто и на мой счет, впрочем, неясно».

Доктор Тарасенков к рассказу о поездке Гоголя сделал примечание: «По случаю дурной погоды он мог в такую прогулку простудиться; впрочем, начало и течение болезни не показывали простудного (острого) характера. (...) В Преображенской больнице находится один больной (Иван Яковлевич), признанный за помешанного; его весьма многие навещают, приносят ему подарки, испрашивают у него советов в трудных обстоятельствах жизни, берегут его письменные замечания и проч. Некоторые радуются, если он входит с ними в разговор; другие стыдятся признаться, что у него были. (...) Зачем ездил Гоголь в Преображенскую больницу - Бог весть».

К Ивану Яковлевичу Корейше людей влекла его прозорливость. Не пожелал ли и Гоголь узнать волю Божию о себе через Божиего человека? И вот он поехал, а в последнюю минуту убоялся - страшной могла оказаться правда.

30 января Гоголь заказал панихиду по Екатерине Михайловне. Дом графа Толстого относился к приходу церкви преподобного Симеона Столпника, что на Поварской. После панихиды Гоголь зашел к Аксаковым, сказал, что ему стало легче. «Но страшна минута смерти», - добавил он. «Почему же страшна? Только бы быть уверену в милости Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти». - «Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту».

На вопрос, почему его не видели на похоронах Хомяковой, Гоголь ответил: «Я не был в состоянии». «Вполне помню, - рассказывает Вера Сергеевна Аксакова, - он тут же сказал, что в это время ездил далеко. - Куда же? - В Сокольники. - Зачем? - спросили мы с удивлением. - Я отыскивал своего знакомого, которого, однако же, не видал».

1 февраля, в пятницу, Гоголь - у обедни в своей приходской церкви (Родительская суббота мясопустной недели в том году приходилась на 2 февраля - праздник Сретения Господня, поэтому поминовение усопших перенесли на пятницу). После обедни он снова заходит к Аксаковым, хвалит свой приход и священника (отца Алексия Соколова, впоследствии протопресвитера храма Христа Спасителя). «Видно было, что он находился под впечатлением этой службы, - вспоминала Вера Сергеевна Аксакова, - мысли его были все обращены к тому миру».

Заговорили о Хомякове. Вера Сергеевна заметила: напрасно Алексей Степанович выезжает - ведь многие скажут, что он не любил своей жены. Гоголь возразил: «Нет, не потому, а потому, что эти дни он должен был бы употребить на другое; это говорю не я, а люди опытные. Он должен был бы читать теперь Псалтирь, это было бы утешением для него и для души жены его. Чтение Псалтири имеет значение, когда читают его близкие, это не то, что раздавать читать его другим».

3 февраля, в воскресенье, Гоголь опять у обедни в своем приходе, потом у Аксаковых. Снова хвалит священника и службу, жалуется на усталость. «В его лице, - отмечает Вера Сергеевна, - точно было видно утомление, хотя и светлое, почти веселое выражение». «Всякий раз, как иду к вам, - сказал он, - прохожу мимо Хомякова дома и всякий раз, и днем и вечером, вижу в окне свечу, теплющуюся в комнате Екатерины Михайловны (там читают Псалтирь)».

Гоголь еще занимается чтением корректур, но в начале масленицы в нем замечают какую-то тревогу. В понедельник, 4 февраля, он заехал к Шевыреву и объявил, что «некогда ему теперь заниматься корректурами». Степан Петрович и его жена Софья Борисовна, уловившие перемену в его лице, спросили, в чем дело. Он отвечал, что «дурно себя чувствовал и кстати решился попоститься и поговеть» (11 февраля начинался Великий пост). - «Зачем же на масленой?» - «Так случилось, ведь и теперь Церковь читает уже: «Господи, Владыко живота моего!» и поклоны творятся».

5 февраля Гоголь пожаловался навестившему его Шевыреву на «расстройство желудка и на слишком сильное действие лекарства, которое ему дали». В тот же день Гоголь едет к своему духовнику Иоанну Никольскому (с ним он познакомился еще в 1842 году, когда по возвращении из-за границы жил у Михаила Петровича Погодина) в церковь преподобного Саввы Освященного на Девичьем поле -известить, что говеет, и с просьбой назначить день, когда можно приобщиться. Отец Иоанн поначалу советовал дождаться первой недели поста, но потом согласился и назначил четверг, то есть ближайшую литургию, так как в среду на масленой ее служить не положено. Вечером Гоголь провожал на железнодорожную станцию гостившего у графа Толстого ржевского священника Матфея Константиновского. С того времени он прекращает всякие литературные занятия. К концу пребывания отца Матфея в Москве Гоголь решает говеть. Начиная с 5 февраля он почти ничего не ест, большую часть ночей проводит в молитве. Доктор Тарасенков пишет: «Масленицу он посвятил говенью; ходил в церковь, молился весьма много и необыкновенно тепло; от пищи воздерживался до чрезмерности, за обедом употреблял несколько ложек капустного рассола или овсяного супа на воде».

Утром в четверг (7 февраля) Гоголь исповедуется и причащается в церкви преподобного Саввы Освященного. Погодин со слов священника свидетельствует, что перед принятием Святых Даров он пал ниц и много плакал. Был слаб - почти шатался. К вечеру Гоголь возвращается в церковь и просит отслужить благодарственный молебен, упрекая себя за забывчивость. Из церкви он заехал к жившему по соседству Погодину, который заметил перемену в нем. На вопрос, что случилось, Гоголь отвечал: «Ничего, я нехорошо себя чувствую». Просидев несколько минут, встал - в комнате находились посторонние - с намерением навестить домашних, но пробыл у них еще менее.

Княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская вспоминает, что последний раз видела Гоголя в четверг на масленой, то есть 7 февраля. «Он был ясен, но сдержан и всеми своими мыслями обращен к смерти; глаза его блистали ярче, чем когда-либо, лицо было очень бледно. За эту зиму он очень похудел, но настроение духа его не заключало в себе ничего болезненного; напротив, оно было ясным более постоянно, чем прежде. Мысль, что мы его скоро потеряем, была так далека от нас; а между тем тон, с каким он прощался, на этот раз показался нам необычайным, и мы между собою заметили это, не догадываясь о причине. Ее разъяснила нам его смерть».

В ночь с 8 на 9 февраля после продолжительной молитвы на коленях перед образом Гоголь уснул на диване без постели и во сне слышал голоса, пророчившие ему смерть. В тревоге он, желая собороваться, призвал приходского священника, но пока тот пришел, успел успокоиться и решил отложить совершение таинства.

На следующий день, в субботу, Гоголь едет к Хомякову, у которого не был с 27 января. «В субботу на масленице, - вспоминает Погодин, - он посетил также некоторых своих знакомых. Никакой особенной болезни не было в нем заметно, не только опасности; а в задумчивости его, молчаливости не представлялось ничего необыкновенного».

В Прощеное воскресенье (10 февраля) Гоголь обращается к графу Толстому с просьбой по поводу своих рукописей: передать их святителю Филарету (Дроздову), митрополиту Московскому, чтобы тот определил, какие нужно печатать, а какие нет. Граф бумаг не принял, опасаясь утвердить в нем мысль о смерти. С этого дня Гоголь перестал выезжать из дому.

В понедельник первой недели поста в доме графа Толстого (на верхней половине) служили Великое повечерие. Гоголь едва смог взойти по лестнице, однако отстоял всю службу. День провел почти без пищи, ночь - в слезной молитве. Граф, видя его изнуренность, прекратил у себя богослужения.

В ночь с 11 на 12 февраля в третьем часу Гоголь будит слугу Семена, велит ему растопить печь в кабинете и сжигает бумаги. Наутро он (по запискам доктора Тарасенкова) говорил графу Толстому: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, вот он до чего меня довел. А я было думал разослать на память друзьям по тетрадке: пусть бы делали, что хотели».

Физическое состояние Гоголя, как отмечали очевидцы, резко ухудшается: усталость, вялость и даже изнеможение - следствие отчасти обострения болезни, отчасти усиленного поста. Со слов графа Толстого известно, что Гоголь принимал пищу два раза в день: утром хлеб или просфору, запиваемые липовым чаем, вечером - кашицу, саго или чернослив, но всего очень понемногу.

14 февраля (в четверг) Гоголь сказал: «Надобно меня оставить, я знаю, что должен умереть» (Хомяков). В эти дни он делает распоряжения графу Толстому насчет своего крепостного слуги Семена и рассылает деньги «бедным и на свечки». Средства, которые будут выручены от последнего издания его сочинений, он незадолго перед тем просил раздать неимущим.

16 февраля в субботу Гоголя посетил доктор Тарасенков (впервые за время болезни) и попытался убедить его подчиниться указаниям врачей. Гоголь отвечал вяло, но внятно и твердо: «Я знаю, врачи добры: они всегда желают добра» - и не выразил ни малейшей готовности следовать совету Тарасенкова. «Он смотрел как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны». В тот же день Гоголь приобщился Святых Таин. Древний христианский обычай причащаться в субботу первой седмицы Великого поста издавна существовал на Руси (он связан с празднованием памяти великомученика Феодора Тирона, которое всегда совершается в этот день).

Граф Толстой стремился сделать все возможное для исцеления Гоголя: просил московского гражданского губернатора Ивана Васильевича Капниста, которого Гоголь очень любил и уважал, уговорить его послушаться медиков; ездил к святителю Филарету, митрополиту Московскому, велевшему передать больному, что «сама Церковь повелевает в недугах предаться воле врача». Тщетно.

Утром 18 февраля, в понедельник, отец Иоанн Никольский предложил Гоголю собороваться, исповедаться и причаститься. Тот согласился с радостью. Все положенные на соборовании чтения Евангелия он выслушал «в полной памяти, держа в руках свечу, проливая слезы». В этот день Гоголь, по словам доктора Тарасенкова, слег в постель и больше уже не вставал. К нему приглашали знаменитейших московских докторов, но он наотрез отказывался от их помощи. «Трудно было предпринять что-нибудь с человеком, - вспоминал Тарасенков, - который в полном сознании отвергает всякое лечение». До самого конца Гоголь хранил твердое убеждение, что жизнь его в руках Господа, а не в руках врачей: «Ежели будет угодно Богу, чтобы я жил еще, - буду жив».

19 февраля, во вторник, Гоголя вновь посетил доктор Тарасенков. Больной лежал на диване в халате и в сапогах, отвернувшись к стене и закрыв глаза, с четками в руках. Приехал профессор Аркадий Альфонский, предложивший магнетизирование, чтобы покорить волю пациента и заставить его принимать пищу. Прибыли также доктора Александр Овер и Константин Сокологорский. Последний пытался делать пассы, но Гоголь в это время читал про себя Иисусову молитву, и магнетизирование не удалось.

Граф Толстой ввиду критического положения созвал консилиум, который подтвердил диагноз профессора Овера (менингит) и принял решение о насильственном лечении. Врачи действовали следующим образом: сажали больного в теплую ванну и обливали холодной водой, ставили к носу пиявки, тело обкладывали горчичниками. С Гоголем обращались как с «сумасшедшим», как с человеком, «не владеющим собою» (А. Т. Тарасенков). Все это, вероятно, существенно приблизило конец. Последнюю ночь Гоголь провел уже в беспамятстве. Елизавета Фоминична Вагнер, теща М. П. Погодина, на руках которой Гоголь умер, свидетельствует: «По-видимому, он не страдал, ночь всю был тих, только дышал тяжело; к утру дыхание сделалось реже и реже, и он как будто уснул...»

21 февраля, в четверг, около восьми утра, Николай Васильевич Гоголь преставился о Господе. Последние его слова, сказанные в полном сознании: «Как сладко умирать!» Накануне, часу в одиннадцатом, он громко произнес: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!..» Подобные же слова о лестнице сказал перед кончиной святитель Тихон Задонский - один из любимых духовных писателей Гоголя. Доктор Тарасенков прибыл через два часа после смерти Гоголя: «Лицо умершего выражало не страдание, а спокойствие, ясную мысль, унесенную с собою за гроб».

Впоследствии в бумагах Гоголя были обнаружены обращение к друзьям, наброски духовного завещания, молитвы, предсмертные записи.

«Молюсь о друзьях моих. Услыши, Господи, желанья и моленья их. Спаси их, Боже. Прости им, Боже, как и мне, грешному, всякое согрешенье пред Тобою.

Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник.

Помилуй меня, грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого Креста!»

В завещании своем Гоголь советовал сестрам открыть в деревне приют для бедных девиц, а по возможности и превратить его в монастырь. «Я бы хотел, чтобы тело мое было погребено если не в церкви, то в ограде церковной, и чтобы панихиды по мне не прекращались».

В 1931 году останки Гоголя перенесли на Новодевичье кладбище. Данное обстоятельство породило самые невероятные слухи. До сих публикуются статьи и демонстрируются по телевидению фильмы, где утверждается, что Гоголя похоронили живым, что останки его были нетленными, не говоря уже о прямо кощунственных вещах. Первый слух отчасти основан на словах из гоголевского завещания, опубликованного в книге «Выбранные места из переписки с друзьями»: «Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться...» Это сказано Гоголем в 1845 году, когда он тяжело болел и даже готовился к смерти. Опасения его не оправдались. После кончины Гоголя тело его осматривали лучшие врачи, которые просто не могли допустить столь грубой ошибки. Кроме того, Гоголя ведь отпевали! Между тем не известно ни одного случая, когда бы после церковного отпевания человек возвращался к жизни - такое невозможно с точки зрения духовной. Для тех же, кому подобный довод кажется неубедительным, можно привести свидетельство скульптора Н. А. Рамазанова, снимавшего посмертную маску с Гоголя. Ему пришлось это проделать дважды, причем с лица Гоголя снялись частицы начавшей разлагаться кожи.

Что касается разговоров о нетленности останков Гоголя. В 1991 году увидела свет документальная запись литератора Владимира Лидина - одного из участников перезахоронения. По его словам, «останки Гоголя начинались с шейных позвонков: весь остов скелета был заключен в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета; под сюртуком уцелело даже белье с костяными пуговицами; на ногах были башмаки, тоже полностью сохранившиеся; только дратва, соединяющая подошву с верхом, прогнила на носках, и кожа несколько завернулась кверху, обнажая кости стопы». Из документа явствует, что о нетленности останков речи быть не может.