5.1 Основные подходы и феномены 349

1. Анализ ошибок: узнавание и воспроизведение 349

2. Анализ времени реакции: поиск в памяти 356

3. Непрямые методы: имплицитная память 361

5.2 Теории непосредственного запоминания 367

1. Трехкомпонентные модели 367

2. Теория уровней обработки 375

3. Эволюция модели рабочей памяти 382

5.3 Системы и уровни памяти 391

1. Теория двойного кодирования 391

2. Системы памяти: модель 2000+ 399

3. От уровней памяти к стратификации познания 408

5.4 Память в повседневном контексте 414

1. Амнезии обыденной жизни 414

2. Обучение и формирование навыков 424

3. Развитие, старение и распад 436

₆

КАТЕГОРИЗАЦИЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАНИЙ

_i

Структура главы:

6.1 Формальные и эмпирические подходы

1. Логика и проблема имплицитного знания

2. Психологические методы исследования
   6.2.4 Нейропсихологические исследования

6.2 Категориальная организация знаний

1. Семантические сети и пространства

2. Понятия базового уровня

6.2.2 Роль примеров и ситуативных факторов

6.3 Межкатегориальная организация

1. Онтологии, схемы и образы

2. Репрезентация пространственного окружения

3. Сценарии и грамматики историй

6.4 От представления знаний к мышлению

1. Глобальные когнитивные модели

2. Теория перцептивных символьных систем

3. Наивная физика и психология обыденного
   сознания

12

Уже первые попытки применения статистической теории связи в пси­хологии показали, что человек активно перерабатывает информацию, структурируя ее осмысленным для себя образом. Информация стала рассматриваться с точки зрения ее значения и организации, постепен­но превратившись в знание. Именно организация знаний, а не скорость переработки, предельно низкая с точки зрения технических систем, дает ключ к пониманию, по крайней мере, части наших познавательных спо­собностей. Для описания понятийной (или концептуальной) организа­ции первоначально использовались модели признаков, которые мысли­лись как необходимые (в отдельности) и достаточные (вместе) для определения категории. Теоретической основой при этом была теория категоризации Дж. Брунера. Познавательные процессы трактуются им как накладывание категорий на объекты, события и людей: «Категори­зация означает приписывание явно различающимся вещам эквивалент­ности, группировку предметов, событий и людей в нашем окружении в классы и реагирование на них в зависимости от принадлежности к раз­ным классам, а не от их своеобразия» (Брунер, 1977, с. 37). Как процесс, категоризация состоит из ряда актов принятия решений о присутствии в объекте критических признаков.

С постановкой вопроса о функциях понятий, таких как обучение, понимание, объяснение, ориентация в окружении, были описаны раз­новидности знания, которые не могли быть сведены к подобным клас­сическим формам категориальных репрезентаций. Например, были вы­явлены понятия, не имеющие фиксированного набора различительных признаков или базирующиеся на отдельных конкретных примерах. Как в лингвистике, так и в психологии семантическим категориям стали противопоставлять формы организации знания, используемые для на­вигации или для описания целостных ситуаций и событий. Сегодня концептуальные структуры все чаще описываются как особый уровень когнитивной организации, который фиксирует индивидуальный вари­ант «модели мира», ориентирующей деятельность в типичных условиях. Собственно функции памяти, а равно процессы категоризации при та­ком рассмотрении отодвигаются на задний план, уступая место содер­жательному анализу культурно-исторических корней наших знаний и их нейрофизиологических механизмов.

6.1 Формальные и эмпирические подходы

6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания

Исследование «содержаний» семантической памяти имеет отношение к ряду междисциплинарных проблем, центральной из которых является проблема значения. Объекты различной природы обычно относятся к отдельным понятиям и к более широким семантическим категориям на основании их значения, а не физического облика. В философии и лин­гвистике (особенно в семиотике — учении о знаках, созданном амери­канским философом Чарльзом Пирсом) рассматриваются различные варианты значений. Простейшим вариантом является референтное зна­чение, а именно отношение между знаком (как правило, словом) и тем объектом, событием или ситуацией, которые стоят за этим знаком. По средневековому выражению, знак в данном случае замещает нечто от­личное от себя — stat aliquid pro aliquo. Акт референции настолько фундаментален, что возможен даже тогда, когда у нас нет знания о ре­ференте. Так, попав в малознакомую страну и впервые услышав слов «молл», мы можем задать вопрос «Что такое "молл"?» и тем самым со­слаться на соответствующий референт, не имея о нем никакого оформ­ленного представления.

Классическая вариация на тему референтного значения состоит в том, что иногда между знаком и референтом существует определенное перцептивное сходство, в связи с чем говорят об иконических знаках¹. Примером может быть слово «зигзаг», утвердившееся в огромном чис­ле языков именно благодаря тому, что его фонетический рисунок не­посредственно похож на то, что этим словом обозначается. В последние десятилетия, кстати, неизменно возрастает роль зрительных иконичес­ких знаков — в связи с их широким использованием для невербальной коммуникации (прежде всего в спортивных и выставочных комплексах, международных аэропортах, при составлении технических инструкций и создании компьютерных интерфейсов). Расширением референтного определения понятия служит так называемое экстенсиональное опреде­ление, связанное с перечислением всех или, по крайней мере, основных из числа входящих в сферу действия понятия предметных референтов.

Значения, однако, могут определяться и вне зависимости от рефе­рентов. При интенсиональном определении понятие описывается через

¹ В психологических и логико-философских исследованиях одни и те же термины не­
редко употребляются в разных значениях. Термин иконические знаки (иконические реп­
резентации) не следует путать с используемым при изучении зрения понятием «икони-
ческая память» (см. 3.2.1). Разные значения вкладываются и в понятие «символ». Иногда
так, вслед за швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром (1857—1913), называ­
ют знаки, сохраняющие образное — непосредственно перцептивное (иконическое) или
метафорическое — сходство с референтами. В современных когнитивных иссследовани-
ях термин «символ», как правило, используется просто в значении «знак», не предполага­
ющем какого-либо сходства с обозначаемым объектом или процессом (см. 2.2.3). 13

его отношение к другим понятиям. Так, все мы имеем представление о крылатом коне Пегасе, хотя его экстенция — количество реальных ре­ферентов — представляет собой пустое множество. Развитие логики и лингвистики было связано с критикой референтной теории значения немецким логиком Готлобом Фреге (1848—1925). Фреге ввел критерии истинности, понимаемые как соответствие композиции суждения пра-' вилам формального манипулирования символами. Выражения «вечер­няя звезда» и «утренняя звезда» обозначают один и тот же объект — планету Венера. Следовательно, они имеют одно и то же референтное значение (нем. die Bedeutung). Но суждения «Вечерняя звезда — это ут­ренняя звезда» и «Вечерняя звезда — это вечерняя звезда» принципи­ально различны: первое вполне информативно, тогда как второе (как и другие выражения, построенные по данному образцу) — тавтологично². Иными словами, выражения «вечерняя звезда» и «утренняя звезда», при равенстве их значения, отличаются в некотором существенном отноше­нии, которое Фреге предложил называть смыслом (нем. der Sinn)³. Вы­явление смысла возможно лишь при сопоставлении знаков между со­бой. Для логического анализа, по мнению Фреге, интересны прежде всего отношения между знаками, а не между знаками и их референтами. Логический подход к природе значений особенно сильно повлиял на исследование процессов репрезентации знания в когнитивной психоло­гии. Теоретическим основанием данного направления долгое время была компьютерная метафора, которая предполагает существование единого, формального в своей основе «языка мысли», аналогичного машинному коду вычислительных устройств. Неудивительно, что общим знаменате­лем для ряда концепций выступает представление о репрезентации значе­ния в форме комбинации дискретных символов — логических суждений, или пропозиций (см. 2.2.3 и 5.3.1). Возможность построения пропозицио­нальных описаний является важнейшим требованием по отношению к любой теории репрезентации знания, так как без пропозиций невозмож­ны ни запоминание, ни интерпретация ситуаций (см. 6.4.2).

Одна из соответствующих линий рассуждения представлена работа­ми Н. Хомского, Дж. Катца и Дж. Фодора. Она восходит к теории абст­ракции Дж. Локка и связана с выделением атомарных семантических

² В процессах коммуникации (см. 7.4.1), казалось бы, тавтологичные утверждения могут
приобретать вполне осмысленный характер (например, «Закон есть закон»). Причины,
по которым построенные таким образом высказывания иногда имеют, а иногда не имеют
смысла, являются предметом оживленных дискуссий в лингвистике, логике и других раз­
делах когнитивной науки (см., например, Апресян, 1995).

³ Очевидно, в этом случае имеет место несовпадение психологического (принятого в
теории деятельности А.Н. Леонтьева — см. 1.4.3) и логического понятий «смысл». Хотя
обе трактовки подчеркивают ситуативный характер этого понятия, в психологической
интерпретации на первый план выдвигается роль субъективного, личностного отношения

14 к некоторому знанию или положению дел в мире.

признаков, посредством которых описывается значение слов и определя­ется истинность их комбинаций (см. 2.2.3). Переход от высказывания «Багира — это пантера» к высказыванию «Багира — это живое существо» возможен благодаря тому, что значение понятия ПАНТЕРА представле­но в некотором «ментальном словаре» набором признаков, среди кото­рых есть признаки, описывающие также значение более абстрактного понятия ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. Если разные части предложения, напро­тив, содержат понятия с противоречивыми свойствами, то оно объявля­ется ошибочным. Следует заметить, однако, что несовпадение элемен­тарных семантических признаков — обычный случай в метафорических конструкциях, таких как «Человек — это компьютер». Из-за этого мета­форические конструкции не только не теряют своего значения, но иног­да даже приобретают особую выразительность (см. 7.4.2 и 8.1.3). Более того, как в случае с компьютерной метафорой когнитивной психологии, они могут служить основой для успешной работы большого количества исследователей.

В случае другого ориентированного на логику подхода речь идет о так называемых постулатах значений, впервые описанных крупнейшим представителем неопозитивизма Р. Карнапом (см. 1.3.2). С их помощью задаются теоретико-множественные отношения между значениями слов, например: «Для всякого χ если χ — это пантера, то χ — это живое существо». Постулаты значения вводятся в модели языка, чтобы пока­зать, какие из логически правильно построенных комбинаций символов семантически правильны, а какие семантически ошибочны (то есть ком­бинации, для которых не выполняются постулаты значений). Подобные правила были затем перенесены У. Кинчем (Kintsch, 1974) и Дж. Фодо-ром (Fodor, 1978) из формальной семантики в психологию и психолинг­вистику. Согласно этим авторам, значения слов естественного языка репрезентируются пропозиционально — в терминах предикатов некото­рого гипотетического «языка мысли» («ментального языка» — Mentalesé), а постулаты значения, выраженные в том же «языке», используются для оценки истинности комбинации этих пропозиций и для осуществления на их основе семантически возможных умозаключений (см. 9.2.1).

Таким образом, в современной философии и лингвистике рассмат­риваются разные классы понятий — как те, которые индуктивно «вы­растают» из непосредственного восприятия и сенсомоторного опыта, так и те, которые вводятся путем теоретических объяснений. Этот об­щий подход соответствует традиционному для философии Нового вре­мени разграничению эмпирического и логического знания (см. 1.1.2). Данное разграничение, впрочем, не является исчерпывающим. В раци­онализме, особенно в работах Канта, как известно, постулировалось су­ществование априорных категорий. В 20-м веке кантианская точка зре­ния разделялась гештальтпсихологами и «школой Бюлера» — Конрадом Лоренцем и Карлом Поппером. Вопрос о существовании доопытного, не требующего логического вывода знания перестал сегодня быть предме­том одних лишь умозрительных построений. Исследования, рассмот­ренные в одной из предыдущих глав (см. 3.4.3), показывают, что эта 15

кантианская точка зрения, похоже, действительно находит подтвержде­ние в отношении некоторых самых общих аспектов наших знаний о мире, таких как представления о постоянстве существования предметов и трехмерности пространства.

Согласно другой популярной классификации, знания можно разде­лить на эксплицитные (то есть осознаваемые и коммуницируемые) и им­плицитные. Особый интерес при этом, конечно, вызывают феномены имплицитного знания. Наряду с относительно простыми прайминг-эф-фектами, рассмотренными в предыдущей главе (см. 5.1.3), имплицитны­ми, как правило, являются многие из числа наиболее фундаментальных представлений человека о действительности. Это знание, относительно которого часто существует интуитивное понимание, достаточное для ре­шения практических задач, но недостаточное для подробного словесно­го определения и пояснения. Трудности эксплицитного описания возни­кают, например, в связи с пространственным знанием — известно, как сложно бывает объяснить другому человеку, казалось бы, очевидную ин­формацию о местоположении объектов в пространстве и путях к ним (рис. 6.1 — см. подробнее 6.3.2). Еще более серьезные проблемы возни­кают с понятием времени, которое мы обычно пытаемся интепретиро-вать по аналогии с одномерным пространственным вектором (7.4.2). Как проницательно заметил Августин: «Пока вы не спрашиваете меня, что такое время, я знаю. Если вы спрашиваете меня — я не знаю».

Можно было бы предположить, что имплицитные знания постепен­но «эксплицируются» по мере увеличения опыта, становясь доступными

для интроспекции и речевого отчета. Однако это предположение не вполне верно: значительная часть специальных практических знаний экспертов в соответствующих предметных областях имеет интуитивный характер (см. 8.3.3). В информатике и работах по искусственному ин­теллекту интуитивное знание считается процедурным (знание «как?»), а структурированное и коммуницируемое — декларативным (знание «что?»). Как мы видели в предыдущей главе, это различение повлияло на современные нейропсихологические модели систем памяти, причем семантическая память была отнесена к категории механизмов сохране­ния декларативного знания. В силу того, что наши знания в значитель­ной степени имплицитны и включены в процессы активного взаимо­действия с окружением, этот уровень когнитивной организации (выше мы назвали его уровнем концептуальных структур, или уровнем Ε — см. 5.3.3) следовало бы описывать не только в декларативных, но и в про­цедурных терминах.

На самом деле, некоторые авторы в когнитивной науке уже давно предлагают трактовать семантические компоненты, образующие значе­ние понятий, как перцептивные и когнитивные операции (процедуры), позволяющие соотносить данное понятие с референтными ситуациями и использовать его в некотором контексте. Одним из первых такое пред­ложение выдвинул немецкий лингвист Манфред Бирвиш (Bierwisch, 1970). Оно развивалось в 1970-х годах в рамках так называемой проце­дурной семантики, представленной работами Т. Винограда, Ф. Джон-сон-Лэйрда, Дж. Миллера и ряда других исследователей. Близкая трак­товка внутреннего лексикона — долговременной памяти на отдельные слова, корневые морфемы и устойчивые, имеющие самостоятельное значение словосочетания (типа пословиц и поговорок) — дается и в со­временных лингвистических теориях понимания и порождения речи (см. 6.1.3 и 7.3.2).

Преимущество процедурного подхода к значению состоит прежде все­го в том, что он позволяет учитывать контекст использования знания. Самые первые работы этого направления доказали возможность установ­ления четкого соответствия между феноменами восприятия и использо­ванием тех или иных языковых конструкций. Например, ситуации воз­никновения явлений феноменальной причинности, изученные в первой половине 20-го века бельгийским гештальтпсихологом Альбером Ми-шоттом⁴, могут быть, как показали в своей фундаментальной работе

⁴ Классические исследования Мишотта были направленные на проверку теории при­
чинности Локка и Юма, отрицавшей возможность непосредственного восприятия причин­
ной связи двух событий (см. 1.1.2). Эксперименты Мишотта доказывают обратное, а имен­
но описывают условия, при которых чисто оптическое сближение и «соприкосновение»
двух зрительных объектов на экране уверенно воспринимается наблюдателями как «тол­
чок» и «передача импульса» движения. Для восприятия подобной феноменальной причин­
ности необходимо, чтобы не позднее чем через 100 мс после момента соприкосновения,
произошло бы характерное изменение скорости движения этих объектов (см. 3.1.2). 17

«Язык и восприятие» Джордж Миллер и Филипп Джонсон-Лэйрд (Miller & Johnson-Laird, 1976), систематически соотнесены с глаголами, описы­вающими различные формы механических взаимодействий объектов.

Другим достоинством процедурной семантики является то, что поня­тия трактуются здесь не только как конъюнктивные, но и как дизъюнктив­ные сочетания исходов перцептивных и когнитивных операций. Дан­ный подход может быть распространен на понятия, отдельные представители которых не имеют инвариантного — необходимого и до­статочного — набора признаков. Классическим примером служит по­нятие «игра», включающее «детские игры», «Олимпийские игры», «карточные игры», «игры животных», «игры в мяч» и т.д. (этот пример предложен знаменитым австрийским логиком, философом и лингвис­том Л. Витгенштейном — см. 6.2.2). Любопытно, что усилия и реальные достижения процедурной семантики фактически связаны с разработкой референтной теории значения, под знаком критики которой сто лет на­зад создавалась современная формальная логика. Дальнейшее развитие этого подхода могло бы помочь распространить процедурные описания, используемые главным образом при изучении восприятия и сенсомотор-ных координации, на семантическую память. В конце этого раздела мы рассмотрим некоторые новые нейропсихологические данные, которые говорят о возможности такого обобщенного использования процедур­ной интерпретации.

Имплицитное знание представляет собой серьезную проблему с точки зрения более традиционных семантических подходов, ориенти­рующихся на формальную логику. Дело в том, что в логической семан­тике критерии выделения понятий («семантические компоненты», «по­стулаты значения» и т.д.) обычно задаются в явном, эксплицитном виде. В последние годы в когнитивных исследованиях возникли и, от­части, уже получили значительное распространение новые междисцип­линарных подходы, ведущие к построению математических моделей, в которых имплицитное знание неожиданно получает достаточно есте­ственную интерпретацию.

Первый тип современных моделей, возникший в 1980-е годы в нейроинформатике и части когнитивных наук, основан на использова­нии различных вариантов неоднократно упоминавшихся выше искус­ственных нейронных сетей. Они отличаются от семантических сетей, ис­пользуемых в традиционной когнитивной психологии и в работах по искусственному интеллекту, гомогенностью связей между узлами и, са­мое главное, способностью к простым формам обучения (рис. 6.2). Пу­тем целенаправленного обучения сети (например, с помощью метода обратного распространения ошибки — см. 2.3.3) часто удается добиться довольно полного соответствия предсказаний этих моделей данным психологических экспериментов и нейропсихологических наблюдений. Нейронные сети демонстрируют категоризацию стимульных ситуаций, способность правильно «узнавать» слегка измененные варианты вы-18 ученных ранее понятий, а также разнообразные ассоциативные эффек-

слов с учетом их непосредственного словесного окружения. Матрицы близости слов обрабатываются с помощью факторного анализа, после чего значение слова описывается как вектор в пространстве нескольких сотен (как правило, порядка 300) далее неспецифируемых, то есть в из­вестном смысле имплицитных измерений.

Без всякой подгонки параметров, характерной для нейронных сетей, эти более или менее «вслепую» построенные модели демонстрируют ин­тересные результаты, такие как предсказание величины прайминг-эф-фектов, а также успешности метафорического сравнения понятий (мета­форические сравнения, например, «Наш начальник — акула», особенно проблематичны для моделей дискретных семантических маркеров — см. 7.4.2).

Следует отметить, что эти многомерные пространственные модели выявляют не только общее семантическое сходство разных слов (напри­мер, «улица», «дорога» и «путь»), но и близость грамматических форм одного и того же слова между собой («путь», «пути», «путем» и т.д.), хотя, как легко понять, такие грамматические формы практически никогда не встречаются рядом внутри одного предложения⁵. Причина этого послед­него эффекта состоит в том, что оценка сходства слов при латентном семантическом анализе осуществляется посредством вычисления гло­бального сходства контекстов во всем массиве текстов, Если эти новые данные получат подтверждение в дальнейших исследованиях, то это мо­жет означать необходимость возвращения к дискуссиям, сопровождав­шим возникновение когнитивного подхода (см. 1.3.3 и 7.3.1), поскольку возможность выделения грамматических форм и правил на базе инфор­мации о линейной близости слов в предложении изначально отрицалась генеративной грамматикой.

Еще один, совсем новый, но, судя по всему, перспективный подход основан на использовании для представления знаний геометрических моделей, восходящих к работам великого русского математика Николая Ивановича Лобачевского (1792—1856). Отказавшись от 5-го постулата Евклида («Через точку, лежащую вне прямой, можно провести одну и только одну параллельную ей линию»), он открыл возможность рассмот­рения геометрии на поверхности стягивающихся в точку или, например, гиперболически расширяющихся тел. Если в начале 20-го века была об­наружена полезность этих моделей для описания связанных с теорией относительности космогенических представлений, то начало 21-го века демонстрирует их применимость в области когнитивных исследований, а именно при моделировании концептуальных структур. Иллюстратив­ный пример приведен на рис. 6.3, где плотность упаковки и количество объектов возрастает на периферии пространства. Не так ли работает и

⁵ Для количественной оценки сходства значений двух слов в латентном семантичес­
ком анализе вычисляется косинус угла, образованного соответствующими векторами. По­
добно обычным коэффициентам корреляции, он варьирует в диапазоне от 1 (полное со­
впадение) до 0 (ортогональное положение векторов). Значение словосочетания (фразы,
предложения) вычисляется путем определения векторной суммы значений составляю-
20 щих слов (см. 7.3.2).

Рис. 6.3. «Граница круга IV» Морициуса Эшера как художественная иллюстрация ново­го подхода к представлению знаний в пространствах с неевклидовой геометрией.

наш мысленный взор, отчетливо выделяя один-два объекта и оставляя невообразимо сложную паутину потенциально доступных связей и отно­шений на периферии сознания?

Именно эти свойства неевклидовых моделей были использованы не­давно немецким нейроинформатиком Хельгой Риттером (Ritter, 2004) для моделирования функций внимания, способного контекстуально связывать выделяемую сознательно единицу опыта с ее имплицитным концептуальным окружением. Предложенный им инструментарий назы­вается гиперболическими самоорганизующимися картами (Hyperbolic Self-Organizing Maps). Элементы искусственных нейронных сетей осуществля­ют здесь дискретизацию гиперболического пространства, особенностью которого является экспоненциальный рост объема при увеличении дис­танции от начальной точки. Это увеличение объема используется для размещения дополнительных репрезентаций, а также для увеличения размерности их связей. Самоорганизующиеся карты моделируют далее эффекты сдвига фокуса внимания, ограничивая детальность и размер­ность выделяемого в данный момент фрагмента. Емкость упаковки мо­жет, таким образом, сочетаться с относительной легкостью навигации (browsing) и поиска данных (data mining), основанных на сдвигах внима­ния. Гибкая настройка семантических связей в этом подходе должна обеспечить в будущем интуитивно понятный и технологичный формат представления исключительно больших массивов знаний (см. 7.4.3).

цепочки

с труктурные модели семантической памяти

лого — формальная принадлежность к различным биологическим типам и классам (рис. 6.5Б)⁸.

Далеко не все авторы удовлетворены таким подходом к изучению категориальной структуры семантической памяти. Как пишут Эва и Герберт Кларк, «есть изрядная доля иронии в том, что как раз объектив­ность этих методов составляет их главный недостаток. Когда людей за­ставляют проецировать их знание семантических отношений на пяти-или десятибалльную шкалу сходства, они начинают игнорировать тон­кие различия в значениях слов. А усреднение результатов множества та­ких оценок лишь затемняет оттенки значения. Еще более серьезные трудности связаны с тем, что люди неизбежно меняют свои критерии "семантического сходства", когда переходят от одной пары слов к дру­гой» (Clark & Clark, 1977). Эти авторы отмечают и другие недостатки пространственных моделей, в частности, невозможность учета каче­ственной специфики семантических отношений между различными по­нятиями, а также трудности определения значения предложений на ос­новании одних только глобальных оценок семантического сходства входящих в него понятий.

Распространенным подходом к изучению семантической памяти является анализ хронометрических данных по верификации некоторых простых утверждений. При этом было получено огромное количество данных (см. 6.2.1). Так, оказалось, что за время порядка одной секун­ды, испытуемые могут установить правильность предложения «Дятел — это птица» или найти растение, название которого начинается с буквы «п». Столь небольшое время было бы невозможным, если бы не высо­кая эффективность доступа к лексическому знанию. Еще более удиви­тельно, что мы способны примерно за то же самое время определить отсутствие слова «мантинас» среди 10⁵ известных нам слов родного язы­ка⁹. Ведь если память понимается как некоторая емкость для размеще­ния репрезентаций, то использование ее содержаний предполагает про-

^s Следует отметить, что, согласно современным исследованиям познавательного раз­вития, дети очень рано (3—4 года) и без специального обучения оказываются способны к пониманию родовидового принципа классификации биологических объектов. В этой специфической предметной области можно, следовательно, констатировать известное сходство принципов организации развивающихся спонтанно наивных понятий и научных понятий, формирующихся несколько позже и под целенаправленным контролем взрос­лых (см. 6.4.3).

⁹ Речь идет здесь о задаче лексического решения. В большинстве психолингвистических
моделей внутренний лексикон, фиксирующий характеристики слов, а также некоторых
более дробных (например, корневые морфемы и суффиксы) и более крупных (идиомы)
единиц языка, описывается как сетевая структура, каждый узел которой связан по край­
ней мере с одним узлом семантической памяти. Близость узлов лексической сети опреде­
ляется сходством звучания и/или визуального облика соответствующих слов (см. 7.1.2).
В когнитивной лингвистике внутренний лексикон часто наделяется также функциями
26 грамматического структурирования высказывания (см. 7.3.2).

цессы поиска, и вопрос состоит в том, как такой поиск может быть в данном случае остановлен на раннем этапе (см. 6.2.1). Нам также уда­ется очень быстро определить, что мы чего-то не знаем — например, название центральной площади Сиены, столицы Тосканы, или атом­ный вес химического элемента рутения. Мы переходим к анализу отно­сительно новых исследований, которые позволяют разрешить некото­рые из этих парадоксов.

6.1.3 Нейропсихологические исследования

Как и все другие разделы когнитивной психологии, исследования се­мантической памяти испытывают сегодня особенно сильное влияние со стороны нейрофизиологических и нейропсихологических подходов. Эти новые данные не заменяют результаты собственно психологических работ, но позволяют в ряде случаев скорректировать устоявшиеся пред­ставления. Один из относительно стабильных нейропсихологических результатов, многократно подтверждавшийся в исследованиях пациен­тов со старческой двменцией и болезнью Альцгеймера, состоит в том, что нарушения в работе мозга (они затрагивают в данном случае главным образом ассоциативные области коры — см. 5.4.3) могут проявляться в ухудшении точности семантической категоризации при сравнительной сохранности собственно речи и чтения. Пациенты делают ошибки в на­зывании даже таких типичных объектов, как ложка или яблоко. Эти ошибки, однако, имеют характер парасемантического смешения, отражая таким образом правильное угадывание общей категориальной принад­лежности предметов: ложка вполне может быть названа «вилкой», а зуб­ная щетка — «расческой»¹⁰.

Относительная сохранность общих семантических категорий про­является и в том, что иногда пациенты с болезнью Альцгеймера как бы упрощают себе задачу, например называя чайку «птицей», а березу «дере­вом». Складывается впечатление, что селективно страдает именно конк­ретное знание, хотя этот вывод должен быть еще проверен в эксперимен­тах с семантическим праймингом — такие эксперименты могли бы исключить возможность имплицитного сохранения сведений о конкрет­ных понятиях. По мере развития заболевания затруднительной стано­вится и глобальная категоризация, так что в конце концов семантичес­кая оценка и сравнение объектов начинают все больше зависеть просто от их очевидных перцептивных характеристик, например признака

¹⁰ Ошибки парасемантического смешения наблюдаются и в ряде других случаев: у здо­
ровых испытуемых при жесткой обратной зрительной маскировке предъявляемых для уз­
навания слов (см. 3.1.3) и при попытках чтения пациентами с синдромом так называемой
глубокой дислексии, связанной с поражениями левых височно-затылочных областей коры
(см. 7.2.2). 27

«большой». В целом, данные об особой роли общих категорий соответ­ствуют предсказаниям моделей семантической памяти, построенных на базе нейронных сетей, поскольку в этом случае сохранение абстрактных понятий имеет более распределенный характер и обеспечивается макси­мальным числом узлов сети. Напротив, некоторые другие известные мо­дели (такие как теория понятий базового уровня — см. 6.2.2) испытыва­ют трудности в объяснении подобных клинических наблюдений.

Значительный вклад нейропсихология внесла в выявление разли­чий кортикальных представительств отдельных областей семантическо­го знания. Дело в том, что локальные поражения мозга могут приводить к селективным затруднением в использовании определенных семанти­ческих категорий. Наиболее частая общая диссоциация связана с про­цессами категоризации живых и неживых объектов. Это семантическое различение является фундаментальным: оно относительно рано, уже в первые месяцы жизни, становится доступным ребенку и даже специ­ально маркируется (например, особыми артиклями) во многих языках мира. Выпадение доступа к семантическим категориям может иметь и значительно более специфический характер. В нейропсихологической литературе описаны случаи, когда пациенты начинали испытывать трудности только с узнаванием и обозначением инструментов, частей тела или же классификацией фруктов и овощей.

Предварительный вывод, который можно сделать на основании этих результатов, заключается в том, что семантическая память связана с распределенным, но не вполне гомогенным хранением информации в различных структурах коры. Интерпретация конкретных данных, прав­да, вызывает оживленные споры. Дело в том, что в клинических иссле­дованиях очень трудно проконтролировать степень знакомости различ­ных объектов и их перцептивные признаки (см. 2.4.1). Так, например, живые существа обычно более подвижны, чем неодушевленные предме­ты. Быть может, выпадение способности к их обозначению как-то свя­зано с нарушениями восприятия биологического движения, а не с про­цессами семантической категоризации как таковой? С другой стороны, вполне возможно, что само подобное возражение сомнительно, так как работа с семантической категорией ЖИВОЕ СУЩЕСТВО с необходи­мостью предполагает активацию процессов (операций или процедур) восприятия биологического движения.

Принципиальный интерес имеют поэтому новые данные, получен­ные на здоровых испытуемых с помощью трехмерного мозгового кар­тирования (см. Schacter, Wagner & Buckner, 2000; Nyberg, 2002). Судя по всему, работа с концептуальной информацией вовлекает обширные об­ласти как левого, так и правого полушария, что отличает ее от репре­зентаций слов — «внутреннего лексикона», связанного в основном с левым полушарием. Далее, эти фрагментарные пока данные, похоже, говорят о том, что семантические категории и знания не только «хра-28

нятся» в различных областях коры, но «хранятся» там (или «примерно там», с небольшим сдвигом в переднем, антериорном направлении), где есть соответствующие средства обработки. Так, для идентификации примеров категории ИНСТРУМЕНТ существенной оказалась премо-торная кора, участвующая также и в регуляции рабочих движений. При категоризации и назывании изображений животных, напротив, активи­руются прежде всего затылочно-височные области, ответственные за сложные формы зрительной обработки и восприятие движения (в част­ности, зона V5 — см. 3.1.1). Для знания о пространственном окружении существенны теменные области, а для мысленного вращения образов предметов — премоторные и затылочно-теменные структуры преиму­щественно левого полушария. Хотя эти данные несомненно будут уточ­няться в ближайшие годы, уже сейчас они позволяют сделать вывод о важности рассмотрения понятий с точки зрения включенных в их со­став сенсомоторных и когнитивных операций.

Подобные результаты представляют собой неожиданно сильный ар­гумент в пользу теории уровней обработки Крэйка и Локарта (см. 5.2.2), рассматривающей память в качестве побочного продукта перцептивной и когнитивной активности. Эти результаты также соответствуют идеям процедурной семантики (см. 6.1.1). Концептуальные структуры, таким образом, могут получить процедурную, или процессуальную, интерпре­тацию, например, как кантианские «правила продуктивного воображе­ния». В работах по когнитивной лингвистике, которые мы рассмотрим в следующей главе (см. 7.3.2), в последние годы делается попытка близкой трактовки лингвистических компонентов концептуальных структур. Они выполняют, с этой точки зрения, роль средств «конвенционального воображения», позволяющих создать у слушателя/читателя более или менее определенный образ ситуации. Эти же средства управления пост­роением образа могут использоваться и в режиме внутренней речи — всякая попытка рефлексивного контроля собственного поведения или познавательных процессов неизбежно обнаруживает следы такого «диа­лога с самим собой».

В отношении более традиционных проблем когнитивной психоло­гии, процедурный подход к значению позволяет по-новому подойти к объяснению эффектов семантического прайминга и распространения активации. Если согласиться, что степень готовности различных когни­тивных процессов зависит от выполнявшихся перед этим действий и общего контекста деятельности, то эффекты активации в семантической памяти, трактуемые обычно как результат распространения возбуждения по узлам гипотетической квазипространственной сети, могут быть объяснены частичным перекрытием операций, выполняемых в последо­вательные моменты времени. В этом случае открывается возможность изучения связи внутренних и внешних форм действия (хотя, на наш взгляд, нет оснований заранее утверждать, что они должны быть струк­турно идентичны).

29

30

Наконец, преимущество процедурного подхода состоит в том, что он позволяет легко понять труднообъяснимые в рамках структурных моде­лей семантической памяти факты, такие как быстрое отрицание псевдо­слов в задаче лексического решения. Главное достоинство процедурной интерпретации концептуальных структур состоит в том, что она не тре­бует фиксированной организации памяти — сама организация материа­ла, с которым мы в данный момент работаем, может структурировать развертывание имеющихся перцептивных и когнитивных операций. Эта обработка будет продолжаться до тех пор, пока возможно осмысленное движение в материале. Ранняя остановка обработки свидетельствовала бы о незнакомости предмета, бессмысленности буквосочетания или ано­мальности фразы. Быть может, именно поэтому нам достаточно всего лишь доли секунды, чтобы с уверенностью установить, что слово «ман-тинас» не входит в число примерно 10⁵ известных слов русского языка, или что название главной площади Сиены давно забыто — хотя образ ее наклоненной от полуденного солнца эллиптической воронки все еще стоит перед глазами.

Знания не вещи, концептуальные структуры обладают продуктив­ным потенциалом. Это проще показать на примере внутреннего лекси­кона. Так, русский язык и язык индейцев навахо обладают системами суффиксов, многократно увеличивающими число лексических единиц и придающими им разные семантические оттенки. (Ср. производные су­ществительные от слова «муж»: «мужество», «мужчина», «мужик», «му­жичище», «мужлан», «муженек», «мужичок», «мужиченка» и т.д. Хотя многие из них фиксированы в памяти, другие могут создаваться «на лету», как едва ли существующее, но вполне возможное в некотором ироническом контексте слово «мужчинка».) Еще более богатой систе­мой суффиксов обладают тюркские языки, например татарский. На базе каждого глагола в них могут порождаться тысячи (!) новых терми­нов (Jackendoff, 2002). Неиссякаемую продуктивность демонстрирует английский язык, вот уже несколько десятилетий снабжающий осталь­ные языки все новыми терминами. Принцип слипания морфем в не­мецком языке позволяет ежегодно присуждать премии за лучшее и за худшее новое «слово года». Считать, что значения хранятся только в декларативной форме столь же нелепо, как думать, что все возможные грамматические конструкции лишь извлекаются нами в готовом виде из памяти.

6.2 Категориальная организация знаний

6.2.1 Семантические сети и пространства

Мы переходим теперь к рассмотрению психологических представле­ний об организации концептуальной информации внутри отдельных семантических категорий. Наиболее детальные исследования органи­зации семантической памяти были проведены с понятиями, строящи­мися по принципу иерархических родовидовых отношений. Основой для многих психологических работ по изучению родовидовых отноше­ний понятий послужили ранние исследования А. Коллинса и М. Ку-иллиана (Collins & Quillian, 1972). Эти авторы просили своих испыту­емых в хронометрических экспериментах определять истинность предложений типа «Канарейка имеет крылья» или «Молоко — синее». В качестве модели семантической памяти они использовали иерархи­ческую сеть, предположив, что главным принципом организации зна­ния является принцип когнитивной экономии. Так, например, свойства (атрибуты, предикаты) канареек могут быть приписаны либо узлу се­мантической сети, который репрезентирует понятие КАНАРЕЙКА, либо другим иерархически более высоким узлам — ПТИЦА, ЖИВОЕ СУЩЕСТВО и т.д., если речь идет о свойствах, общих для целой груп­пы понятий. Поскольку все птицы имеют крылья, то экономично было бы зафиксировать свойство ИМЕЕТ КРЫЛЬЯ только один раз — про­тив узла ПТИЦА.

При верификации предложения «Канарейка имеет крылья» мог­ло бы происходить движение от узла КАНАРЕЙКА вверх по связям семантической сети, в ходе которого вначале устанавливалось бы, что канарейка — это птица, а затем — что птица имеет крылья. Чем боль­ше дистанция между субъектом и предикатом верифицируемого выс­казывания (в смысле числа промежуточных узлов иерархии), тем больше должно было быть время верификации. Предложения «Кана­рейка желтая» и «Канарейка дышит» могут служить примерами воз­можных предельных случаев. Хотя хронометрические данные, казалось бы, подтвердили эту гипотезу, вскоре была обнаружена возможная ошибка в рассуждениях: три рассмотренных утверждения о канарей­ках отличаются не только расстоянием между субъектом и предикатом в некоторой гипотетической структуре, но и просто своей естествен­ностью для испытуемого. Поэтому «Собака — это животное» верифи­цируется быстрее, чем «Собака — это млекопитающее», хотя узел ЖИВОЕ СУЩЕСТВО должен быть расположен в иерархии над узлом МЛЕКОПИТАЮЩЕЕ. Принцип когнитивной экономии, очевидно, не распространяется на семантическую память в отмеченной крайней форме. Так как связи в некоторых локальных областях семантической памяти могут быть особенно значимы или привычны, свойства хра-

31

нятся там вместе с понятиями и извлекаются без дополнительного процесса вывода".

Очевидные трудности для этой модели связаны также с объяснением латентных времен отрицательных ответов. В целом ряде работ изучалось время реакций категоризации «одинаковые» и «разные» при предъявле­нии пар слов, обозначающих виды деревьев, цветов, птиц и млекопитаю­щих. Разные пары были либо семантически близки (например, «Ореш­ник — маргаритка»), либо семантически далеки («Орешник — попугай»). Наиболее естественным предположением в рамках модели Коллинса и Куиллиана было бы увеличение времени реакции «разные» в случае се­мантически далеких слов, так как для сравнения их свойств нужно было бы подняться на относительно более высокий уровень иерархии. Резуль­таты оказались прямо противоположными. Общее правило, выведенное на основании этих и ряда других экспериментов, можно было бы сфор­мулировать следующим образом: чем больше пересечение признаков значений слов, тем легче дать положительный и труднее — отрицатель­ный ответы.

На основе подобных соображений возникло целое семейство теоре­тико-множественных моделей, наиболее известной из которых является модель сравнения признаков Э. Смита, Э. Шобена и Л. Рипса (Smith, Shoben & Rips, 1974). Понятия трактуются в ней как наборы элементар­ных признаков (либо как точки в семантическом пространстве соответ­ствующей размерности). Перекрытие признаков определяет семантичес­кое сходство понятий. Среди признаков есть более существенные — «определительные» — и второстепенные, характерные лишь для данно­го понятия, но не для понятий более широкого класса. Последним при оценке сходства приписываются меньшие весовые коэффициенты. Сам процесс верификации имеет двухступенчатую структуру, аналогичную структуре узнавания в модели Аткинсона и-Джуолы (см. 5.2.1). Если об­щее сходство субъекта и предиката верифицируемого предложения заве­домо выше или ниже некоторых пороговых величин (как в случае утвер­ждений «Дятел — это птица» и «Дятел — это собака»), то испытуемый быстро дает положительный и, соответственно, отрицательный ответ.

¹¹ Аналогичные проблемы испытывает и модель ассоциативной памяти человека Дж.Р.
Андерсона и Г. Бауэра, популярная в 1970-е годы. Она постулирует свободную от субъек­
тивных стратегий семантическую память, где понятия образуют узлы, а грамматические
и логические отношения, такие как ВРЕМЯ и ПРЕДИКАТ, — связи между ними. Бауэр и
Андерсон выдвинули ряд предположений об эффективности словосочетаний в качестве
подсказок при воспроизведении вербальной информации. В основе этих предположений
лежит идея экономичной упаковки информации в памяти: предложение подвергается
анализу, и понятие, представленное в нескольких предложениях, записывается в память
только один раз. Если в двух заученных предложениях совпадает ОБЪЕКТ, то, согласно
модели, использование в качестве подсказки для воспроизведения СУБЪЕКТа и ПРЕ­
ДИКАТа из разных предложений должно быть более эффективным, чем использование
СУБЪЕКТа и ПРЕДИКАТа одного и того же предложения. Эмпирические данные на этот
счет оказались противоречивыми. В настоящее время допускается возможность много­
кратной избыточной записи информации в лексико-семантическую память, коль скоро
32 это упрощает процессы оперативной обработки (см. 7.3.2).

Когда общее сходство оказывается в некоторой промежуточной зоне, проводится второе сравнение, осуществляемое только среди «определи­тельных» признаков. Оно позволяет с некоторой задержкой, но правиль­но верифицировать высказывание «Пингвин — это птица». Семанти­ческая близость, которая может независимо определяться с помощью психофизического шкалирования, ускоряет верификацию правильных высказываний и замедляет фальсификацию ложных.

Но и эта модель наталкивается на серьезные трудности. Например, она предсказывает быстрое подтверждение правильности высказывания «Птицы — это дятлы». Авторы одной из работ изучали способы фальси­фикации предложений типа «Колли — это кошка» (Anderson & Reder, 1974). Хотя время реакции положительно коррелировало со степенью семантической близости, корреляция с другими переменными была выше. Полученные данные скорее свидетельствуют о том, что испытуе­мые сначала генерируют суждение «Колли — это собака», а затем «Со­бака — это не кошка», прибегая, таким образом, к процессу умозаклю­чения. Наконец, А. Гласе и К. Холиак (Glass & Holyoak, 1975) показали, что в некоторых случаях семантическое сходство ускоряет, а не замедля­ет отрицательные ответы: высказывание «Все фрукты — овощи» отвер­гается быстрее, чем «Все фрукты — цветы». В модели поиска маркеров, предложенной последними авторами, можно легко узнать некоторые характерные черты модели Коллинса и Куиллиана. Слова и группы слов репрезентированы в этой модели элементами значения, или «маркера­ми». Наиболее типичные понятия представлены одним маркером: ПТИ­ЦА - ПТИЧИЙ, КУРИЦА - КУРИНЫЙ, где КУРИНЫЙ означает «обладающий существенными признаками курицы». Маркеры образуют иерархическую сеть благодаря связям, которые могут быть нескольких основных типов: ИМЕЕТ, ЕСТЬ и НЕ ЕСТЬ. Порядок поиска маркеров определяет время реакции в задачах верификации и продуцирования, по которому можно восстановить информацию о структуре семантической памяти.

Методика продуцирования, предложенная Глассом и Холиаком, со­стоит в анализе легкости дополнения предложений типа «Все/некоторые А являются...». Частота продуцирования слов по инструкции найти пра­вильное или, напротив, ошибочное дополнение отражает, по их мне­нию, вероятность перехода от маркера подлежащего к маркеру сказуемо­го. Эмпирически было показано, в частности, что частота намеренно ложных дополнений коррелирует с легкостью фальсификации ошибоч­ных утверждений. Хотя данная модель представляет собой известный шаг вперед по сравнению с теоретико-множественными моделями, она, в свою очередь, испытывает трудности при объяснении таких фактов, как быстрая фальсификация предложения «Все птицы — это ромашки», ведь частота такого дополнения контекста «Все птицы — это...», надо думать, очень невелика.

Наконец, последняя модель, на которой мы кратко остановимся, — это модель распространения активации А. Коллинса и Э. Лофтус (Collins & Loftus, 1975). Речь вновь идет о сетевой конструкции, но она не пред­полагает иерархичности как основного принципа построения. Структу­рированность задается прочностью ассоциативных связей между репре-

33

зентациями понятий и атрибутов. Дистанция между узлами сети, соот­ветствующая семантической близости, определяется на основе незави­симых психофизических оценок. От ассоциативных теорий 19-го века и современных нейронных сетей модель отличается прежде всего каче­ственным характером связей между концептуальными узлами, среди ко­торых можно найти связи разного вида: ИМЕЕТ, ЕСТЬ, НЕ ЕСТЬ, МО­ЖЕТ, ДАЕТ, ДЫШИТ и т.д.¹² Данная модель в общих чертах объясняет те же факты, что и модель Гласса и Холиака. Акцент сделан на новой интерпретации фактов о различиях времени реакции — согласно данной модели, эти различия свидетельствуют прежде всего о распространении внутри семантической сети кратковременной «волны» активации (см. Андерсон, 2002).

Общий результат этих экспериментов заключается в доказатель­стве роли абстрактных категорий, а также в демонстрации зависимости процессов категоризации как от привычных ассоциаций, так и от свя­зей, которые имеют качественный характер. Вместе с тем, подобные традиционные подходы к описанию структуры семантических катего­рий обладают рядом недостатков. Для них — как в сетевом, так и в тео­ретико-множественном варианте — характерно понимание значения как суммы элементарных компонентов. Соответствующие модели ос­нованы на изучении семантики языка. Это исключает из рассмотрения невербальный опыт, который начинает формироваться с самого рожде­ния и специфически связан с восприятием и действиями. Возникшие в ходе этих исследований гипотезы довольно искусственны и больше го­ворят о различиях экспериментальных ситуаций, чем о представлении знаний. Как заметил один из критиков хронометрирования семанти­ческой памяти, «Попробуйте спросить вашего собеседника, есть ли у канарейки крылья, и он решит, что вы либо идиот, либо собираетесь рассказать анекдот».

6.2.2 Понятия базового уровня

Видное место в современных исследованиях категориальной организа­ции до сих пор занимают работы Элеоноры Рош¹³, обратившейся к ана­лизу естественных семантических категорий и их связи с восприятием и действием. Опираясь на более ранние этнографические исследова­ния, Рош выступила в 1970-е годы с критикой доминировавшего тогда

¹² Уже Отто Зельц подчеркивал, что родовидовые отношения между понятиями не сво­
дятся к гомогенным ассоциативным связям. В противном случае на вопрос о родовом тер­
мине к слову «собака» мы столь же часто говорили бы «кошка», как и «животное».

¹³ Эта американская исследовательница из Калифорнийского университета известна
также своими работами по проверке гипотезы лингвистической относительности Сэпира-

34 Уорфа в области восприятия и запоминания оттенков цвета (см. 8.1.2).

в когнитивной психологии понимания семантических категорий как объединения дискретных признаков, якобы необходимых и достаточ­ных для идентификации понятий: «Ни модель формирования понятий в терминах заучивания "правильной" комбинации дискретных атрибу­тов, ни модель процесса абстракции в терминах абстрагирования цент­ральной тенденции... некоторого произвольного сочетания признаков не являются адекватными объяснениями природы и развития есте­ственных категорий... Предлагается... следующая альтернатива: суще­ствуют... формы, которые перцептивно более заметны, чем все другие стимулы в данной области... эти наиболее заметные формы являются "хорошими формами" гештальтпсихологии» (Rosen, 1973, р. 113—114).

Наряду с гештальтпеихологией, теоретической основой работ Рош служат идеи Людвига Витгенштейна. На примере категории «игра» он описал так называемые категории семейного сходства, отдельные пред­ставители которых не имеют единого набора семантических признаков. В самом деле, что общего может быть между играми животных, игрой в карты и Олимпийскими играми? Члены одной большой семьи могут быть в целом похожи друг на друга, но по различным признакам в раз­ных ответвлениях семейства, Точчно так же в случае многих семанти­ческих категорий не существует единого характеристического набора признаков. Некоторые понятия, входящие в подобные категории, явля­ются более типичными их представителями, чем другие. Одновременно с Витгенштейном такие разветвленные цепочки объектов, построенные вокруг одного или нескольких прототипов на основании меняющихся признаков, были описаны Л.С. Выготским при изучении формирования искусственных понятий у детей. Выготский считал эти «комплексы» промежуточной формой на пути от псевдопонятий к подлинным поня­тиям, построенным на основе достаточных и необходимых признаков, но оказалось, что они представляют собой общий случай организации знания и у взрослых.

Анализируя организацию ряда естественных категорий (оттенки цвета, мебель, преступления, эмоции...), Рош прежде всего описала факт различной типичности отдельных их представителей: «шкаф», на­пример, скорее может служить одним из прототипов категории «ме­бель», чем «секретер». Большинство таких категорий организовано вок­руг нескольких прототипов, которые, по ее мнению, не могут быть описаны фиксированным набором определительных признаков. Рош показала, что люди могут устойчиво оценивать типичность (близость к прототипу) отдельных представителей категории (ср. рис. 6.6). Типич­ные представители более естественно выглядят в качестве заместителей имени категории. Так, о «птице» естественно сказать, что она «сидит за окном на ветке». Теперь в это предложение можно подставить слова «орел», «ворона», «попугай», «курица», «воробей», «дятел», «пингвин»... Можно создать искусственные категории с характерной организацией

35

вокруг прототипов, в этом случае прототипы — «фокальные примеры» — заучиваются быстрее, чем другие объекты (Rosch, 1978). Они могут уз­наваться и воспроизводиться как присутствовавшие в наборе объек­тов, даже если на деле так и не были предъявлены (например, при по­казе некоторого количества близких по значению слов, указывающих в направлении прототипа). Хотя Рош неоднократно подчеркивала, что не ставит целью создание теории семантической памяти, ее работы замет­но повлияли на эту область исследований¹⁴.

Выделением прототипов вклад Рош в изучение структуры есте­ственных категорий не ограничился. Она также отметила, что многие категории образуют иерархии включения классов, состоящие обычно не менее чем из трех уровней абстрактности. По ее мнению, понятия среднего уровня имеют по сравнению с понятиями высокого или низко­го уровней абстрактности более базовый статус. Так, «стол» является базовым понятием по сравнению с «мебелью» или «столиком», а «паль­то» — по сравнению с «одеждой» или, скажем, «дождевиком». Базовые понятия могут быть прежде всего представлены в виде обобщенного образа. Интересным является и то обстоятельство, что по отношению ко всем представителям некоторого базового понятия мы обычно вы­полняем некоторый общий набор специфических движений и дей­ствий. В случае категорий более высокого уровня абстрактности такого единого набора движений уже не существует. Ряд экспериментов позво­ляет продемонстрировать особую значимость семантических единиц

базового уровня в процессах коммуникации, так как именно они обыч­но используются в качестве референтных терминов в сравнительных конструкциях.

Некоторые из результатов, полученных в рамках данного подхода, вполне нетривиальны. Так, понятия базового уровня первыми обрабаты­ваются в задачах сравнения слов и картинок: изображение розы быстрее идентифицируется как «цветок» (базовое понятие), чем как «роза». Ис­следования развития речи в онтогенезе также показали, что слова, соот­ветствующие базовым понятиям, раньше, чем более абстрактные или бо­лее конкретные, усваиваются ребенком. Следует заметить, что сами обобщения, лежащие в основе ранних категоризации, могут быть чрез­вычайно широкими — достаточно широкими, чтобы учитывать только глобальные различия между живым и неживым или чтобы, как это об­суждалось в предыдущем разделе, отнести к одной категории крокодила и комара. Складывается впечатление, что базовые понятия, связываю­щие воедино обозначающие их слова, наглядные образы и специфичес­кие движения, выполняют функцию «быстрого интерфейса» между про­цессами сенсомоторного взаимодействия с объектами и обобщенным концептуальным знанием о них¹⁵.

В последние два десятилетия эта теория приобрела большую попу­лярность не только в психологии, но и вне ее, особенно в теоретичес­кой лингвистике. Надо сказать, однако, что, несмотря на заявленный интерес к анализу естественных категорий, значительная часть работ Рош проводилась со студентами университетов, причем на материале специально подобранных абстрактных семантических областей. Иначе говоря, возможно, что и сами эти работы были недостаточно экологи­чески валидны. Для проверки этого предположения особенно интерес­ны этнографические исследования категоризации. Такие исследования интенсивно проводились в последние годы. Их результаты в ряде отно­шений не подтвердили представления Рош о структуре категорий. Во-первых, этнографические данные ставят под сомнение организующую роль собственно прототипов — вместо перцептивно наиболее частотно­го или типичного эту роль часто выполняет «самое важное» с практичес­кой точки зрения. Во-вторых, базовые понятия в таких исследованиях обычно оказываются значительно более конкретными, чем у испытуемых Рош. Например, у индейцев айтца-майя из Гватемалы базовая категория

¹⁵ Красивая иллюстрация «склеивания» слова и стоящего за ним знания принадлежит
A.B. Запорожцу. Дети не чувствуют противоречия в том, что в рассказываемой им сказке
хозяин оставляет чернильницу сторожить дом вместо собаки. Однако они протестуют,
когда чернильница начинает лаять на забравшихся в дом воров — по их мнению, черниль­
ница должна брызгать на них чернилами. Такое объединение свойств обозначаемого и
обозначающего характерно для ранних этапов формирования понятий и для мифологи­
ческого сознания, что отражается в латинской пословице «nomen est omen» («Имя — это
предзнаменование») 37

для птиц — это индейка (из-за ее вкусного мяса и особого культурного значения), а для змей — наиболее ядовитая, хотя и сравнительно ред­кая в этом регионе разновидность.

Применительно к этнографическим работам, проводимым, как пра­вило, путем словесного опроса, всегда можно усомниться в правильнос­ти интерпретации вопросов и ответов. Разумно предположить также, что академическое образование в целом подчеркивает роль абстрактных, а не прагматически-ситуативных критериев категоризации, доминирующих в относительно традиционных культурах (например, Nisbett et al., 2001). Там, где неграмотный афганский крестьянин выберет (в тестовом за­дании «один лишний») из набора «топор, молоток, бревно, пила» в ка­честве лишнего элемента «молоток», для европейцев совершенно ес­тественной стратегией будет объединение объектов на основе абстрактной категории «инструмент», ведущее к удалению слова «брев­но». Но и в стандартных исследованиях когнитивных психологов, про­водимых во всем мире в основном со студентами или выпускниками уни­верситетов, сегодня утвердилось Мнение, что семантические категории зачастую могут иметь весьма рыхлую структуру, формируясь ad hoc на базе одного-двух ярких примеров или ситуативно возникающих наме­рений и целей действий.

6.2.3 Роль примеров и ситуативных факторов

Основной альтернативой рассмотренным представлениям об иерархи­ческой организации семантических категорий стал так называемый эк-земплярный подход. В принципе, он призван объяснить примерно тот же круг феноменов, что и теория Рош. При этом, однако, отрицается суще­ствование или, по крайней мере, эффективность абстрактных прототи­пов вроде понятий базового уровня. Предполагается, что эпизодическая память в комбинации с восприятием способны сохранять конкретные примеры категорий, по отношению к которым и определяется возмож­ная категориальная принадлежность других объектов. О целесообразно­сти такой стратегии говорят некоторые общие соображения — прежде всего то, что у нас обычно нет ни времени, ни особого желания зани­маться абстрактными классификациями. Например, хотя можно пред­ставить себе, что кто-то специально занимается классификацией про­фессий как таковых, обычно нас интересуют конкретные примеры: «мой доктор», «друг-программист», «сосед-бизнесмен», «знакомый из­датель». Сохранение конкретных примеров означает также сохранение максимальной информации, которая может гибко использоваться в за­висимости от возникающих задач.

Эмпирические данные в пользу экземплярного подхода могут быть найдены в результатах многих лабораторных и прикладных исследова-38

ний. То, что отдельные примеры из памяти действительно могут суще­ственно влиять на категориальные оценки, наиболее последовательно демонстрирует в своих работах канадский психолог Ли Брукс. В некото­рых из них испытуемым показывались примеры двух классов существ, отличавшихся по целому ряду видимых признаков (размеры, форма, ок­раска, количество конечностей и т.д.). Лишь часть этих признаков была релевантна и явно упоминалась в одновременно предъявлявшемся фор­мальном правиле классификации. На стадии тестирования показыва­лись новые картинки, причем иррелевантные признаки существ одного класса могли теперь быть столь же иррелевантными признаками существ другого класса. Результаты классификации обнаружили сильное влия­ние иррелевантных перцептивных признаков тех примеров, которые были показаны ранее — формальные правила классификации объектов применяются с трудом и сопровождаются ошибками, если эти правила противоречат простому перцептивному сходству.

В других известных (хотя, возможно, и несколько спорных) экспери­ментах проверялось, насколько формирование эталонных представле­ний о некоторой категории объектов связано со статистическим усред­нением параметров отдельных примеров. Испытуемым показывались объекты двух категорий, которые имели одинаковые средние величины некоторого признака, но различный разброс этих величин в конкретных экземплярах. Например, на стадии обучения классификации испытуе­мым демонстрировались круглые упаковки, как утверждалось, с пиццей, размеры которых случайно варьировали в диапазоне от 20 до 60 см (средняя величина 40 см), и такие же упаковки якобы с автомобильны­ми «баранками» — их диаметр был постоянным и равным 40 см. Через какое-то время испытуемым показывалась для категоризации круглая упаковка размером 55 см. Если формирование знание о категориальной принадлежности объектов связано с усреднением параметров примеров и последующим забыванием индивидуальных характеристик, то отнесе­ние тест-объекта к одной из этих категорий было бы одинаково слож­ным и равновероятным. Однако испытуемые уверенно называли подоб­ный тест-объект «пиццей». Знание о вариативности конкретных экземпляров таким образом сохраняется, а не исчезает, как это должно было бы происходить в процессе формирования прототипа.

С точки зрения практических приложений интересны многочислен­ные работы Брукса и его коллег по психологическим аспектам медицин­ской диагностики (Brooks, Norman & Allen, 1991; Brooks, LeBlank & Norman, 2000). В двух областях с явно выраженным зрительным харак­тером исходных данных, радиологии и дерматологии, эти работы пока­зали сильную зависимость диагностических оценок от чисто визуального сходства тестового случая с виденными ранее конкретными примерами того же самого или, иногда, совсем иных заболеваний. Кстати, подоб­ные яркие примеры особенно эффективно меняют поведение людей — всем, и не в последнюю очередь медикам, известно, что курение ведет к раку и другим тяжелым легочным заболеваниям. Из всех категорий ме-

39

дицинских работников радиологи, пульмонологи и патологоанатомы, то есть именно те специалисты, которые непосредственно наблюдают кон­кретные примеры разрушений легочных тканей, курят значимо меньше, чем другие. Трудно сказать, насколько велик здесь относительный вклад эпизодической памяти и непосредственного восприятия, но совместно они явно способны серьезно трансформировать процессы семантической классификации в направлении устойчивой модификации поведения.

Эти результаты и теоретические соображения привели в последнее время к изменению форм борьбы с курением. Вместо абстрактных вер­бальных предупреждений «Минздрава» или «Главного врача» канадские психологи предложили использовать на упаковках сигарет яркие визу­альные образы, более или менее непосредственно демонстрирующие медицинские последствия курения (рис. 6.7). Их предложение было под­держано в законодательном порядке. Согласно предварительным иссле­дованиям, в результате до 40% курильщиков выразили готовность пре­одолеть эту зависимость¹⁶.

Подобные результаты говорят об ошибочности трактовки семанти­ческой памяти как хранилища одной лишь абстрактной символьной информации (см. 2.2.3 и 6.4.2). Вместе с тем, при рассмотрении этих результатов складывается впечатление, что речь идет об описании лишь одной из форм репрезентации знания. Она может сосуществовать с бо­лее структурированным и менее зависимым от восприятия знанием. Даже маленькие дети ориентируются в своих оценках не только на зри­тельное сходство, но и на абстрактные представления. Л.С. Выготский

описал развитие концептуальных структур как разнонаправленные, но взаимодействующие процессы формирования житейских и научных по­нятий, отметив, что рефлексивное сознание и произвольный контроль связаны преимущественно с научными понятиями. Понятия, основан­ные на общности признаков и перцептивном сходстве, формируются под определяющим влиянием восприятия, так сказать, по направлению «снизу вверх». Опорой для них может быть естественная структуриро­ванность и сходство объектов в окружении. Вполне возможно, однако, формирование понятий, преимущественно основанных на наших тео­ретических представлениях. Академическое образование и формальное обучение опираются именно на теоретическое определение понятий. Генеральным направлением развития здесь будет движение «сверху вниз». В этом случае категоризация вполне возможна и без какого-либо пересечения перцептивных признаков экземпляров.

Структурирование опыта в режиме «сверху вниз» происходит не только в условиях академического образования. Широкую известность получили использующие эти представления работы ученика Найссера Л. Барсалу (Barsalou, 1983). Он показал, как естественно сугубо ситуа­тивные задачи могут обусловливать формирование спонтанных, или «ad hoc категорий», типа «возможный новогодний подарок», «то, что мож­но есть, находясь на диете», «все, что мне больше не понадобится» и т.д. В этом случае категоризация оказывается подчиненной решаемым в данном жизненном эпизоде задачам. Иными словами, понимание по­добных спонтанных группировок возможно лишь с учетом личностного смысла предметов и ситуаций. Следует отметить, что традиционный логический подход к описанию значений понятий в терминах необходи­мых и достаточных признаков неоднозначен, так как существует беско­нечное количество разнообразных признаков и семантических измере­ний объектов, а равно их комбинаций (см. 6.4.2). Селекция, основанная на наших целевых установках, позволяет ограничить это разнообразие и, таким образом, несмотря на свою субъективность, способствует — в оперативном контексте — формированию устойчивых структур знания.

Может показаться, что описания Барсалу представляют собой пре­дельный случай. Однако контекст возможного практического или тео­ретического (аргументация в споре) использования играет критическую роль и в выявлении различных аспектов значений самых обычных по­нятий. Об этой гибкости структур семантической памяти человека еще в 19-м веке прекрасно сказал И.М. Сеченов: «Описание всех рубрик, под которыми занесено в память все перечувствованное и передуман­ное... определяется для каждой отдельной вещи всеми возможными для нее отношениями к прочим вещам, не исключая отношения к самому чувствующему человеку. Так, например, дерево может быть занесено в память как часть леса или ландшафта (часть целого); как предмет, род­ственный траве и кустам (категория сходства); как горючий или строи-

41

42

тельный материал (здесь... разумеются под одним и тем же родовым именем "дерево" дрова, бревна, брусья, доски — различно и искусст­венно сформированные части целого дерева); как нечто одаренное жиз­нью (в отличие, например, от камня); как символ бесчувственности и т.д.» (Сеченов, 1953, с. 255).

Подобная гибкость представляет собой серьезную проблему для теорий концептуальных структур. Гибкости нет ни в статических иерар­хиях понятий, ни в пространственных моделях, ни в репрезентациях, предполагающих существование прототипов. То же самое можно ска­зать о репрезентациях, выявляемых с помощью латентного семантичес­кого анализа, хотя полезной особенностью этой формы репрезентации является богатство потенциальных связей (см. 6.1.1 и 7.4.2). Решение может состоять в том, чтобы ввести внешнюю по отношению к семан­тике активность — метакогнитивную работу со знанием, как в случае описанного Барсалу влияния целей и мотивов деятельности, образую­щих ситуативные смысловые контексты (см. 8.1.3). Продуктивный по­тенциал демонстрирует, например, контекст СРАВНЕНИЯ понятий друг с другом. Так, сравнение дерева с брусьями и другими пиломатериалами в только что приведенной цитате из И.М. Сеченова моментально выяв­ляет один из множества возможных срезов семантики этого понятия. Сравнение с человеком — совсем другой. Этот потенциал переходов между понятиями связан с межкатегориальной организацией знания, которая будет рассмотрена в следующем разделе. Отметим здесь только, что понятия и обьщенные представления могут выполнять по отноше­нию к другим компонентам концептуальных структур функции объясни­тельных конструктов, то есть функции рудиментарных теорий.

«Теория теории» категоризации, иными словами, предположение, что мы используем одни понятия в функции теорий для других поня­тий и чувственных данных, становится в последние годы популярной альтернативой более традиционным моделям, основанным на анализе сходства с перцептивными примерами и прототипами (Medin & Heit, 1999). При этом подчеркивается важная функция процессов катего­ризации, заключающаяся в интерпретации и объяснении наблюдаемых явлений. Так, слово «молоток» рассматривается нами в контексте ка­тегорий ИНСТРУМЕНТ и АРТЕФАКТ (предмет искусственного проис­хождения), «лошадь» — в контексте того, что мы знаем и как представ­ляем себе ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. В результате становятся возможными многочисленные, чисто теоретические умозаключения, типа «лошадь дышит», «имеет внутренние органы» и т.д. Напротив, «игрушечная ло­шадь», несмотря на ее возможное высокое перцептивное сходство с на­стоящей, сразу рассматривается в контексте общей категории АРТЕ­ФАКТ, поэтому приведенные умозаключения оказываются просто немыслимыми — разве только в контексте очень специфического мен­тального фрейма «как если бы», характерного для ролевой игры или для творческого воображения (см. 8.1.3).

Как и когда используются те или иные «теории/категории» — серь­езный, во многом еще неясный вопрос. Ярким примером различных стратегий объяснения в зависимости от категоризации служит так назы­ваемая фундаментальная ошибка атрибуции (см. 6.4.3 и 8.4.1). Суть этой ошибки состоит в тенденции приписывать причины того или иного по­ведения некоторым устойчивым чертам личности, вместо того чтобы пытаться разобраться в конкретных условиях, которые могли ситуатив­но обусловить данное поведение или поступок. Как показывают много­численные исследования, эта упрощающая наши оценки стратегия (или, иными словами, эвристика — см. 8.1.1) выражена более сильно при оценке поведения лиц, относимых к категории «чужих». При объясне­нии такого же поведения «своих», обычно лучше знакомых нам людей мы, напротив, избегаем поспешных обобщений, пытаясь найти оправ­дание в особенностях ситуации: «был поставлен в невыносимые усло­вия», «торопился», «заморочили ему голову», «хотел как лучше» и т.д. (обе стратегии оказывают сильное влияние и на то, как мы описываем в речи поведение других людей — см. Maass, 1999). Интересно, что сама глобальная категоризация на «своих» и «чужих» весьма лабильна — эти категории могут объединять или разделять сотрудников одного учрежде­ния, равно как и население целых регионов. Так, можно выделять евро­пейцев как «чужих» и одновременно, считая себя европейцем, с сомне­нием относиться к обитателям американского континента.

Таким образом, семантическая память в ее функционировании дает широкий спектр примеров конкретных и абстрактных, ситуатив­ных и относительно стабильных понятий. Эту особенность наших зна­ний неоднократно использовал в качестве художественного приема ар­гентинский писатель Луис Хорхе Борхес. В одном из своих рассказов он описал якобы найденную при раскопках древнюю энциклопедию «Щедрые знания Поднебесной Империи», разделяющую животный мир на (примерно) следующие категории: а) «животные, принадлежа­щие императору», б) «свиньи и домашние животные», в) «бродячие со­баки», г) «русалки и водяные», д) «сказочные животные», е) «те, кото­рые только что разбили фарфоровую вазу», ж) «дрожащие, как если бы они были бешеными», з) «нарисованные самой тонкой верблюжьей ки­сточкой», и) «напоминающие мух с большого расстояния», к) «вклю­ченные в эту классификацию», л) «все остальные». На первый взгляд подобный список кажется довольно странным, если не безумным, но на самом деле он прекрасно иллюстрирует существенные особенности эк­лектичных принципов организации наших концептуальных структур.

43

6.3 Межкатегориальная организация

6.3.1 Онтологии, схемы и образы

Из предыдущего обсуждения видно, что наряду с категориальной орга­низацией, фиксирующей принадлежность понятия к некоторому се­мантическому классу и его отношения к другим представителям этого класса, исключительно существенна и межкатегориальная организация знаний, связывающая между собой понятия из различных, подчас до­вольно далеких семантических областей'⁷. Интерес к межкатегориаль­ной организации заставляет прежде всего поставить очень общий воп­рос — какие семантические области и категории вообще существуют в нашем знании? Данный вопрос давно обсуждается в философии (от Лейб­ница и Канта до Карнапа), а в последние годы также и в работах по ис­кусственному интеллекту и роботике, так как мобильные роботы будуще­го должны быть оснащены если и не полным знанием о мире, то хотя бы первыми элементами знаний о наиболее существенных его катего­риях. Изучение основных категорий обыденного сознания («здравого смысла»), позволяющих нам справляться с повседневными жизненны­ми задачами, выдвигается поэтому на передний план когнитивных ис­следований.

Опись «всего, что существует» относится к компетенции раздела философии, называющегося онтологией. К сожалению, речь идет об од­ном из наиболее нечетких терминов обширной философской, а в пос­леднее время и научно-технической литературы. Мы будем понимать под «онтологией» описание того, что истинно и существует в данном мире. Соответственно, «онтологическими переменными» будут назы­ваться истинностные переменные, а «онтологическими категориями» — наиболее общие таксономические классы существующих в мире объек­тов. В философии онтологии обычно противопоставляют гносеологию — теорию познания сущего. (В этом смысле когнитивная психология мог­ла бы называться «экспериментальной гносеологией».) Подчеркнем, что психологическая онтология занимается спецификацией результатов процесса познания как они репрезентированы в индивидуальных кон­цептуальных структурах. При этом, конечно, нельзя ожидать упорядо­ченности и полноты «Британской энциклопедии». Более того, следует быть в принципе готовым к встречам с кем-нибудь из обитателей бор­хесовского зверинца, например русалками и водяными.

¹⁷ В лингвистике начала 20-го века было распространено довольно похожее проти­
вопоставление парадигматических и синтагматических отношений. Если первые име­
ют, так сказать, формальный, например родовидовой, характер, то вторые объединяют
понятия из различных категорий в описание ситуаций и событий, как они встречаются
в нашем опыте (Лурия, 1975). Современная лингвистика использует при изучении се­
мантических категорий различные лексико-фразеологическое подходы, направленные
на выделение примитивных семантических компонентов слов (например, Кобозева,
44 2000; Jackendoff, 2002).

Самыми общими, возможно, априорными категориями являются категории пространства и времени. Хотя параметры времени и места действия более явно выступают в нашем автобиографическом опыте (эпизодическая память, автоноэтическое сознание — см. 5.3.2), они также присутствуют и в безличностном, энциклопедическом знании концептуальных структур (семантическая память, или ноэтическое со­знание по Тулвингу), так как практически любое описание некоторой сцены, а равно события предполагает спецификацию пространствен­ных и временных параметров.

Более внимательный взгляд на содержание этих онтологических ка­тегорий обнаруживает их отличие от пространства и времени восприя­тия (см. 3.1.1 и 3.1.2). Прежде всего представляемое пространство не яв­ляется гомогенным и строго метрическим, оно явно расчленено на дискретные области в соответствии с организацией нашей среды обита­ния. Далее, пространство обыденного сознания опирается на множество находящихся в иерархических отношениях систем отсчета (здесь наблю­даются сильные межъязыковые и межкультурные различия — см. 8.1.2). Одновременно мы способны легко представить себе пустое, метрическое и изотропное пространство галилеевско-ньютоновской механики. Про­странство-время неклассической физики не стало или, может быть, еще не стало компонентом нашей наивной модели мира (см. 6.4.3). В силу высокой сложности и абстрактности категории ВРЕМЯ мы представля­ем его по образу и подобию более понятной нам категории ПРОСТРАН­СТВО, а именно как пространство одного измерения — горизонтальную ось или вектор, обычно лежащий перед нами. При этом мы можем в за­висимости от обстоятельств чувствовать себя в потоке событий или же пассивно наблюдать его (см. 7.4.2). Но это представление не является всеобщим. Для носителей китайского языка (мандарин) время может двигаться и в вертикальном направлении, причем, подобно частицам воды в водопаде, сверху (более раннее) вниз (более позднее). Это дви­жение абсолютно и не включает наблюдателя. Несомненно, что суще­ствует множество других культурных моделей времени, например, име­ющих разную «зернистость».

Крупные таксономические единицы можно описать как древо­видные объекты. Одним из самых больших и разветвленных тогда было бы дерево ФИЗИЧЕСКИЕ ОБЪЕКТЫ, подразделяющиеся далее на естественные (в том числе столь популярные в исследованиях ка­тегориальной организации ЖИВЫЕ СУЩЕСТВА) и искусственные (АРТЕФАКТЫ). Очень близко, возможно, из того же корня, растет категория СУБСТАНЦИИ, которая включает очень важные для обы­денного сознания природные стихии. Точно так же из одного корня и в тесном соседстве произрастают категории ПРОЦЕССЫ и СОБЫТИЯ. На примере этих двух пар онтологических категорий можно показать, как в концептуальных структурах возникают возможности для совер­шенно естественных межкатегориальных переходов. Так, объекты и со- 45

бытия по сути своей имеют, в отличие от субстанций, относительно чет­ко очерченные границы. Поэтому мы можем сказать «конец лекции» и «конец стола» («сидеть в конце стола»), хотя никакого непосредствен­ного перцептивного сходства между лекцией и столом, конечно, нет. Абстрактная общность онтологических категорий позволяет использо­вать одинаковые речевые конструкции.

Интенсивнее других в последние десятилетия изучалась та часть концептуальных структур, которая имеет отношение к речи и коммуни­кации. Ее называют «внутренним лексиконом», хотя в ее состав входят не только собственно слова, но и другие, как более мелкие (корневые морфемы, приставки, суффиксы), так и более крупные (вплоть до ус­тойчивых идиоматических выражений и фрагментов известных стихот­ворений) единицы речи. В состав лексикона в последнее время часто включают и знание синтаксиса, причем в связи с хранением предика­тов, в роли которых выступают глаголы¹⁸. Эти вопросы интенсивно об­суждаются в последнее время в рамках когнитивной лингвистики и лингвистической семантики, где предприняты многочисленные попыт­ки дать возможно более полную спецификацию лексико-семантичес-ких категорий (Кобозева, 2000).

Так, польская исследовательница Анна Вежбицка (Wierzbicka, 1999) выделяет примерно 60 элементарных семантических единиц языка, та­кие как семантические подлежащие (Я, ТЫ, КТО-ТО...), квантификато­ры (ОДИН, ДВА, НЕКОТОРЫЕ...), атрибуты (ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ...), ментальные предикаты (ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ...), действия/события/движения (ДЕЛАТЬ, СЛУЧАТЬСЯ, ДВИГАТЬСЯ...), логические операторы (НЕТ, ЕСЛИ, ПОТОМУ ЧТО...), время (КОГДА, ТЕПЕРЬ, ПОСЛЕ...), место (ГДЕ, ЗДЕСЬ, НАД...) и т.д. В других извест­ных попытках описания онтологических категорий «ментального языка» и даже «языка мысли» (Fodor, 1978) число выделяемых примитивных единиц иногда отличается на порядок: от нескольких сот до всего лишь семи, как в теории концептуальной зависимости Роджера Шенка (1980), которая будет рассмотрена нами в следующей главе. Там же мы подроб­но остановимся на взаимоотношениях между преимущественно семан­тическими подходами к описанию функционирования языка в современ­ной когнитивной лингвистике и более синтаксическими концепциями, восходящими к работам Хомского и его школы (см. 7.3.2).

Еще одна форма знания, существенная для успешности социаль­ного взаимодействия, связана со знанием основных жанров коммуни­кации. (Сам выбор оптимального для некоторой ситуации жанра и сти­ля общения является, по-видимому, функцией более высокого уровня

¹⁸ В работах Е.А. Кибрика (2004) было показано, что онтологическое различие ДЕЙ­
СТВИЙ («ударить», «родить») и СОСТОЯНИЙ («хотеть», «болеть») определяет в некото­
рых языках относительную естественность использования форм совершенного и несо-
46 вершенного вида глаголов (см. также 7.3.1 и 8.1.2).

метакогнитивных координации F — см. 8.1.3.) Несомненно, что кон­цептуальные структуры содержат множество других знаний, таких как процедурные знания о приемах решения типичных задач, а также раз­нообразные правила поведения и умения (с фоновыми автоматизмами в нижележащих уровнях — от предметных действий D до синергии В). Наконец, они включают знания психологии и ментальных состояний человека, прежде всего в их нерефлексивной, «наивной» форме, кото­рые имплицитно содержатся в каждом языке и социокультурной среде (см. 6.4.3 и 9.4.2).

На этом месте может возникнуть вопрос: зачем все-таки анализ онтологических категорий нужен психологам? Ответ состоит в том, что наше понимание прямо определяется имеющимися у нас концептуаль­ными структурами (см. 5.4.2 и 7.3.1). Если обучение, несмотря на уси­лия учащихся и преподавателей, не приводит к пониманию предмета, то причиной этого может быть отсутствие понятийной базы или же не­правильная категоризация (Chi & Roscoe, 2002). Серьезность проблемы определяется тем, насколько сильно «промахивается» учащийся, пыта­ясь найти подходящую семантическую «систему отсчета». Если он счи­тает дельфинов разновидностью рыб, то для коррекции понимания нужна лишь «смена ветки» — переход к узлу МЛЕКОПИТАЮЩИЕ внутри той же категории ЖИЦЫЕ СУЩЕСТВА. Набор предикатов (признаков) понятия при таком сдвиге существенно не меняется. Сложнее обстоит дело, когда требуется полная «смена онтологического дерева». Например, изучение физики часто осложняется тем, что элект­ричество ошибочно трактуется как субстанция (оно якобы «хранится внутри батареи», «течет в проводах» и т.д. — см. 7.4.2). Совсем серьезная ситуация складывается, когда необходимые категории вообще отсутству­ют. Так обычно обстоит дело в отношении процессов множественных не­линейных взаимодействий. Их понимание существенно при изучении це­лого ряда дисциплин — термодинамики, нейрофизиологии, экологии, эпидемиологии, макро- и микроэкономики (см. 8.2.1).

Еще одним обстоятельством, препятствующим пониманию и обуче­нию, является определенная самодостаточность ошибочных представле­ний. В этом смысле иногда лучше иметь дело с явно фрагментарными знаниями, чем с ошибочной онтологией, поскольку последняя позволя­ет на каждый вопрос дать некоторым образом обоснованный ответ и, тем самым, препятствует осознанию необходимости концептуальных измене­ний. В качестве иллюстрации рассмотрим две модели сердечно-сосудис­той системы: распространенную, но ошибочную, основанную на пред­ставлении о множестве одинаковых петель между сердцем и другими внутренними органами (рис. 6.8А), и правильную, включающую две ка­чественно различные петли — малый (сердце и легкие) и большой (серд­це и остальные органы) круги кровообращения (рис. 6.8Б). Ошибочные представления обнаруживают особую сопротивляемость, если они свя­заны с другими ошибочными убеждениями, например, что функция 47

абстрактной «схемой комнаты», которая порождает ряд ожиданий. Что­бы быть комнатой, помещение должно иметь пол, стены, окна, дверь и потолок. Хотя их размер и расположение не очень принципиальны, есть некоторые пределы, при выходе за которые мы уже не сможем говорить о комнате. Находясь в комнате, нам нет необходимости проверять, есть ли стена у нас за спиной — благодаря схеме мы продолжаем восприни­мать ее и без всякой сенсорной информации, то есть амодально. «Схема комнаты» предполагает также некоторое заполнение, хотя комната мо­жет быть и пустой. «Схема кухни» будет, очевидно, более конкретной. Еще конкретнее будет «схема моей кухни».

Мы остановимся в этом разделе на пространственных и временных схемах. Речевые конструкции будут рассмотрены в последнем разделе этой главы и в двух следующих главах, целиком посвященных речи и мышлению. Роль пространственных схем отчетливо выступила в иссле­довании Дж. Мортона и Р. Бирна (Morton & Byrne, 1975), которые про­сили домашних хозяек перечислить ингредиенты, необходимые для приготовления различных блюд, или составить список в ответ на воп­рос «Что бы вы взяли с собой, если бы вашей семье пришлось месяц прожить в пустынной местности?» Как сообщали испытуемые, отвечая на подобные вопросы, они часто мысленно осматривают свою кухню. Поэтому после эксперимента испытуемых попросили зарисовать план их кухонь с указанием того, где хранятся различные продукты и хозяй­ственные принадлежности. Такие же группы названий были обнаруже­ны и в протоколах ответов. Влияние пространственной организации на воспроизведение информации обнаруживается и в тех случаях, когда она не может помочь решению задачи. Если испытуемому показать кар­тинку с несколькими объектами, среди которых есть и дерево, и попро­сить перечислить известные ему породы деревьев, то во время ответа зрительно будет фиксироваться именно изображение дерева. Более того, фиксация этого места часто сохраняется даже тогда, когда картин­ка во время ответа исчезает!

Различия категориальной и схематической организации часто изуча­ются в экспериментах на воспроизведение категоризованных списков слов и равных по объему историй. Возможно, однако, что в ряде приме­ров положительного влияния категориальной организации определен­ное значение имела также пространственная организация материала. В экспериментах Гордона Бауэра и сотрудников (Bower et al., 1969) для об­легчения запоминания использовалась сложная иерархическая органи­зация понятий. Общий объем списка был равен 112 словам. Они обра­зовывали четыре независимые категории, каждая из которых имела четыре уровня, например, как в следующем фрагменте этого списка: