Гносеология тесно связана с онтологией. Если для

16

древнеиндийской ведической философии мир устроен так, что в нем царит иллюзия (майя), то, естественно, что обычный человек, в том числе и ученый, никогда не при­касается к истине, он лишь кружится в колесе иллюзор­ных представлений. Истина доступна только йогину* и совсем не похожа на то, что мы зовем этим именем в науке, говорящей на языке понятийного мышления. Однако, возможна и прямо противоположная точка зре­ния. Так, великий немецкий философ Г. Гегель полагал, что разум — это подлинная сущность бытия. Все вещи внутри себя разумны, логика — их истинная природа, и если мы будем упорно развивать свое теоретическое мышление, то непременно подружимся с истиной. Как видите, такое понимание бытия делало Гегеля оптимис­том в вопросах познания.

Теория сознания — гораздо более юное приобрете­ние человечества, чем гносеология. Она рассматривает сознание как особую действительность, специфический регион бытия, обладающий иными законами, нежели природная реальность. Тема сознания как совершенно особой сферы бытия впервые звучит в знаменитой «Ис­поведи» религиозного мыслителя раннего христианства Августина Блаженного. Но особенно подробно идеи теории сознания начинают развиваться в конце XIX на­чале XX века. Возникает учение «феноменология», ко­торое прямо ставит своей задачей изучать внутреннюю определенность сознания, то, что делает его отличаю­щимся от внешнего мира.

Третье существенное направление философской мыс­ли можно навать «аксиология и экзистенциальные про­блемы». Очень сложно, не правда ли? Но без этого не обойтись. Никто не падает в обморок оттого, что физи­ческий прибор именуется «синхрофазотроном», а хими­ческое соединение, к примеру, «диоктилсульфосукцина-том натрия». От гуманитарных же дисциплин все поче­му-то ждут простоты в то время как сложнее человека и сознания ничего на свете нет (А. Эйнштейн заметил когда-то, что тайна атомного ядра есть детская игра по сравнению с тайной детской игры). Однако разбе-

• Йогин — человек, занимающийся йогой — восточной духов­ной практикой, позволяющей непосредственно переживать истину в духовном озарении без помощи слова и понятия.

17

ремся в терминологии, «Аксиология» — это теория цен­ностей. В жизни мы всему даем оценку, соотнося пред­меты и явления со своими интересами и воззрениями. То, что получает устойчивую положительную оценку, что обладает большим значением для нас и составляет цен­ность. Ценностей множество. Они находятся в сложном переплетении друг с другом и могут быть разделены по разным основаниям. Так можно выделить ценности материальные и духовные, групповые и общечеловече­ские, вечные и сиюминутные и так далее. К важнейшим ценностям всегда относят истину, добро, красоту, спра­ведливость, любовь. Сама человеческая жизнь являет­ся великой ценностью. Аксиология как раз и посвяще­на изучению того, как ценности возникают, формируют­ся, соподчиняются. Почему ради одних ценностей мож­но пожертвовать другими (например, жизнью — ради блага родины или, наоборот, любовью — ради денег), есть ли у мира ценностей некая онтологическая основа, не зависящая от нашего сознания. В общем-то, аксио-логия занимается вполне жизненными вещами, с кото­рыми мы сталкиваемся почти каждый день. Ее есте­ственным продолжением выступают «экзистенциальные проблемы».

Слово «экзистенция» (те, кто силен во французском и немецком, его знают) означает «существование». Речь идет о проблемах нашего повседневного существова­ния, обыденной жизни. Это проблемы человеческого по­нимания и непонимания, одиночества, любви. Это воп­росы нашей судьбы и свободы, надежды и ответствен­ности. На мой взгляд, это один из самых увлекатель­ных и насущно важных разделов философского зна­ния, потому что нет человека, у которого хотя бы из­редка не возникали собственные экзистенциальные про­блемы.

Четвертая ветвь философии, органично переплетаю­щаяся с тем, о чем мы сказали выше, это философская антропология и теория культуры. Антропология — и это видно по самому названию — есть стремление вы-сянить место человека в мире, установить его особое качество, отличающее его от животных, обнаружить ро­довую сущность человека. Что самое главное в нас? Сознание? Язык? Способность трудиться? А, может быть, напротив, способность играть и смеяться? (живот­ные, между прочим, никогда не смеются!), Аристотель

18

в свое время определял человека как «двуногое без перьев», и такой взгляд не исключен... «Кто мы, куда мы идем, каково наше место и предназначение во Все­ленной?» — вот вопросы, занимающие умы философов-антропологов. И с этими вопросами тесно связана те­ма культуры.

Философское понимание культуры предполагает, по меньшей мере, два смысла. Первый — оценочный. Од­них людей мы называем культурными, а других — нет. Если человек ни с кем не здоровается, плюет на пол, ругается неприличными словами, если он невежествен и непросвещен, то о культуре в ценностном смысле го­ворить не приходится. Культурным же выступает тот, кто соблюдает принятые нравственные нормы и прави­ла этикета, расширяет свои знания, овладевает новыми умениями. По этому принципу можно разделять не толь­ко людей, но и политические течения. Например, демо­кратия — это культура, а фашизм — антикультура. Однако, возможен и иной подход, которым, кроме фи­лософов, постоянно пользуются этнографы, изучающие жизнь самых разных народов, населяющих нашу пла-нету. В соответствии с ним культура — это человечес­кий способ действия в широком смысле слова, поэтому любой народ и любое государство, даже самое прими­тивное или несправедливое обладает определенным ти­пом культуры. Может существовать культура фашиз­ма, и культура варварских племен, так же, как куль­тура демократии и цивилизованных стран. А западные культурологи-структуралисты ставят вопрос еще резче: а с чего это вы, дорогие цивилизованные собратья, ре­шили, что ваша культура самая лучшая? Вы и воду, и землю отравили отходами производства, ваши страны сотрясаются от революций и войн, а в каком-нибудь древнем племени «мумбо-юмбо» — мир, тишина и ни­каких социальных катаклизмов. И вода чистая, и зве­ри по лесу бегают довольные. Ну, съедят иногда чле­ны общины какого-нибудь соплеменника, так это у них традиция такая! У нас, что ли, не «едят»? И вот, как ни смешны такие рассуждения, а достаточно резонны. И тут — люди, и там — люди, и все живем на одной планете, стало быть, не стоит делить всех на «плохих» и «хороших», а надо так вместе уживаться, чтоб ни­где никто никого не «ел».

Кроме проблемы этнических культур (то есть куль-

19

тур разных народов) культурология занимается также вопросами элитарной и массовой культуры, культурным наследованием и т. д.

Следующий теоретический блок — философская ме­тодология и философия науки. Если гносеология оза­бочена тем, можно ли познать мир, методология непо­средственно обращена к тому, что же надо делать, что­бы познавать хорошо и правильно. То есть, она разра­батывает наиболее успешные способы мышления, дабы ученый уверенно шел вперед, а не блуждал в потемках. Методология формулирует принципы, на которые опи­рается ученый, исследует роль для познания некоторых важнейших представлений о мире. Можно перечислить целый ряд методологий, существующих в XX веке: по­зитивистская методология, диалектическая, феномено­логическая, синергетика. Но эти названия пока еще ни­чего не скажут вам. Каждая методология — целый кон­тинент идей, книг, теоретических споров. Если кто-то из вас станет крупным серьезным ученым в какой-либо области знания, вы непременно практически столкнетесь с потребностью в методологических размышлениях, в выяснении того, как лучше подступиться к предмету анализа.

Философия науки естественно вырастает на традици­онной методологической проблематике, но ареал ее ин­тересов шире. Она рассматривает место и роль науки и ученых в современном мире. Собственно, наука — не такое уж давнее явление в жизни людей. Как мощный социальный институт она возникает только в XVII веке, но с тех пор ее значение в жизни общества постоянно возрастает, а фигура ученого делается все более влия­тельной и весомой. Каким образом строится коммуни­кация между учеными, какие модели мира они призна­ют, а какие отвергают, каково соотношение естествен­нонаучного и гуманитарного знания — все эти вопро­сы являются прерогативой философии науки.

Крупным и старинным разделом философии высту­пают социальная философия и философия истории. Со­циальная философия, близкая к теоретической социоло­гии, рассматривает внутреннюю организацию общества, его соотношение с природой, взаимоотношения, сущест­вующие между социальными группами, роль и положе­ние личности в конкретном социальном организме. Фи-

20

лософия истории направляет внимание исследователя на проблему движущих сил истории, ее источника, це­лей, начала и конца. Особо острой проблемой высту­пает здесь вопрос о субъективном и объективном в ис­торическом процессе. Кто ответственен за все безоб­разия, которые происходят в ходе истории? Бог? Без­ликий объективный закон? Или все же сами люди, но тогда какие именно: народные массы, с дрекольем в руках штурмующие тюрьмы и дворцы, или пылкие ли­деры, желающие перевернуть мир? И кому говорить спасибо за великие достижения человечества: тоже лю­дям или незримым высшим силам, которые за ними стоят? Надо сказать, что на все эти вопросы по сей день нет окончательных ответов, есть версии, и в даль­нейшем разговоре мы обратимся к ним.

Следующий угол зрения философии на мир — фи­лософия религии. Сама религия не теоретична, это вид мировоззрения, предполагающий наличие Бога или бо­гов как создателей и устроителей действительности. Для религии характерен культ: практические действия для установления контакта с высшими силами реальности. Воздвигается храм, осуществляются службы, верующие молятся, делают жертвоприношения. Бабушка, ставящая свечку перед иконой Николая Чудотворца, совсем не склонна философствовать. Напротив, она просто верит, что Чудотворец поможет ей и ее детям преодолеть труд­ности земного пути и спасти душу для вечной счаст­ливой жизни за гробом. Эта бабушка может и Библии толком не знать.

Однако религия не сводится только к культу, к обрядности. Она имеет идейную, собственно мировоз­зренческую сторону, вокруг которой и разворачивают­ся философские дебаты. Над комментариями Священ­ного писания столетиями бьются блестящие умы, то так, то эдак толкуя каждую фразу. Очередной век при­носит новый взгляд, новое толкование, опровержение прежних позиций. Кроме религиозной философии (хри­стианской, мусульманской, буддийской) существует так­же эзотерическая философия. Эзотерический — значит тайный, закрытый от непосвященных. Издревле в раз­ных странах вэзникали секретные общества, где иска­тели истины предавались сложным духовным практикам, медитировали, проходили испытания, чтобы им откры­лись тайны мироустройства. Полученные переживания

21

оформлялись в теорию, которую и называют эзотери-ческой или оккультной философией.

Два последних значительных раздела философии, которым в нашей книге посвящены вторая и пятая гла­вы, — этика и эстетика.

Этика — философская наука о нравственности (хо­тя лучше, наверное, все же не применять термин «нау­ка», чтобы не было путаницы!) Итак, это философская теория нравственности, которая изучает, что такое жи­вые человеческие нравы и как они соотносятся с пред­ставлением о должном. Этику интересует, откуда бе­рется убеждение, что мы должны быть добрыми, а не злыми, она выясняет, что такое долг, совесть, вина, по­чему ответственность — непременный спутник свободы. Изучение этики помогает человеку лучше разбираться в самом себе, прояснять те поучения, которые мы все непрерывно слышим с детства (будь хорошим, спра­ведливым, моральным!), но над которыми мало кто всерьез задумывается. Обычно о нравственности начи­нают размышлять в момент какой-нибудь жизненной ка­тастрофы, когда нужно принимать решение, когда при­ходится оценивать себя и других по самому высокому счету. Философская дисциплина, этика, выступает здесь как друг и советчик.

И, наконец, эстетика — это теория прекрасного. Эс­тетика анализирует прекрасное и в жизни, и в искус­стве, задается вопросом, где обитает красота, в мире самом по себе или же в нашем сознании и воображе­нии, стремится выяснить внутренние законы эстетиче­ского. Но подробней об этом мы поговорим на после­дующих страницах.

В заключение этой главки, посвященной специфике философского взгляда на мир, я хочу заметить, что мно­гие гуманитарные науки тесно связаны с философией и переплетаются с ней; гуманистическая психология, ис­тория, литературоведение, филология. Но это сближе­ние и переплетение происходит лишь там, где псе эти дисциплины поднимаются над конкретным материалом и делают обобщения высокой силы, охватывающие «че­ловека вообще» и «мир вообще» в их взаимодействии и взаимопроникновении.

22

ФИГУРА ФИЛОСОФА

Как мы уже отметили на предыдущих страницах, философское знание — это всегда взгляд .на мир че­рез призму определенной личностной позиции. Каж­дый из нас занимает в мире свое собственное, особое место, проживает индивидуальную неповторимую су­дьбу и потому наблюдает действительность из строго определенного ракурса. Философия — результат такого уникального, самобытного видения (в данном случае в слове «видение» ударение приходится на первый слог, речь идет о способности увидеть нечто, не за­меченное другими, а не о призраках воображения.) В этом философы похожи на художников и поэтов, вы­ражающих через свои произведения личные пережи­вания, надежды и страсти. Только философ нередко расширяет свой опыт до масштабов всего мира. По­тому для Гегеля разум — это мировой разум, для Шо-пенгаузра воля — мировая воля, а для современного французского автора Бодрийяра главной движущей силой всех человеческих отношений и переживаний выступает соблазн,... В каком-то смысле, у кого что болит, тот о том и говорит. «Абсолютная свобода», «абсолютное ничто» и прочие философские абсолюты — не что иное как проекции на мир натуры и харак­тера самого мыслителя. Если это мыслитель масштаб­ный, тонкий, глубокий, то его взгляд на жизнь, его интерпретация действительности оказывается созвучна многим людям. У философа возникают поклонники, «ученики, последователи, образуется философская шко­ла.

В естественных науках личность ученого не имеет та­кого большого значения. В ваших учебниках помещены портреты многих выдающихся деятелей науки: Иса­ака Ньютона, Даниила Бернуллм, Макса Планка, Пет­ра Лебедева и других. Интересно, конечно, узнать об их жизни, об обстоятельствах, сопровождавших сде­ланные ими открытия. Однако эти знания никак не повлияют на понимание вами физического смысла за­кона всемирного тяготения или постулатов Бора. Вы можете ничего не знать о Бернулли, но спокойно поль­зоваться его выводом о том, что скорость движения жидкости и ее давление связаны между собой. В принципе, такой (именно такой!) вывод мог бы еде-

23

яать и другой какой-нибудь ученый с другим именем. из другой страны. И в науке нередко бывает, что ис-

следователи из разных концов света, приходят одно­временно к совершенно одинаковым результатам. То­гда говорят «идея носилась !в воздухе.». В воздухе-то в воздухе, но одна и та же мысль может прийти в го­лову двум совершенно разным людям только если это

мысль о «мире как он есть», о той физической, хи­мической, биологической реальности, которая всем нам, человеческим существам, дана одинаково. Уче-ные сознательно стремятся убрать из познавательно­го процесса все субъективное, индивидуальное, и потому научное знание является безличным. Даже если бы мы вдруг начисто забыли всех авторов отк­рытий, наука все равно осталась бы наукой — раци-онально логическим знанием об объективной реаль­ности. На обезличенности науки строится и так назы­ваемый эффект кумулятивности или, иначе говоря, эффект накопления знаний. Он состоит в том, что в естественных науках при возникновении новой тео­рии, более глубоко объясняющей наблюдаемые про­цессы, старая теория становится ее частным случаем, Так, Евклидова геометрия — частный случай геомет­рии Лобачевского, а законы, открытые Ньютоном, — лишь одно из проявлений закономерностей, описан­ных А. Энштейном.

В философии кумулятивность невозможна. Каж­дый новый серьезный автор является здесь самосток-тельной фигурой, не сводимой ни к кому и ни к чему другому. Даже если сам философ причисляет себя к какой-то традиции, имеющей четкие каноны, которым надо следовать, интересен он именно личным прочте­нием этих канонов, тем, как он их толкует, что вно­сит от себя. Именно поэтому мы никогда не перепу­таем Владимира Соловьёва и Николая Бердяева, хо­тя оба они — русские христианские, мыслители. Никог­да не сведем идеи Гегеля к идеям Декарта или Пла­тона, а философские штудии* неокантианцев — к са­мому Канту. Философия любого из названных авто ров самоценна, не растворима в других концепциях, в принципе не может быть «частным случаем». Здесь

* Штудии — занятие, аналитическая работа, от немецкого studieren — учиться.

24

каждый «случай» — всеобщий и единственный одно­временно. Потому в философии никогда нельзя ска­зать: «Вы знаете, а Платон-то устарел...» Конечно, Платон может быть «не в моде», но по существу уста­реть он не может никогда. Все великие философы и no-сегодня включены в нескончаемый диалог, и наш современник Иван Иванович Иванов-Ванькин вполне может критиковать какого-нибудь знаменитого грека, жившего больше двух тысяч лет назад. И не только критиковать, а и соглашаться с ним, сопоставлять свои идеи с его идеями. Это не игра, это единственно возможный способ существования философии, да и изучения ее.

Яркая философская концепция отображает не толь­ко личный опыт ее автора, его характер, мироощу-щение, темперамент, нравственные установки, но и дух времени. Крупные философы — выразители проб­лем своего века, что и позволило Г. Гегелю опреде­лить философию как «эпоху, схваченную в мыслях». Поэтому философское размышление — это еще и «пе­рекличка эпох», интеллектуальное ауканье через сто­летия, постоянное подтверждение того, что человече­ство едино не только в пространстве, но и во време­ни. Причем это единство — единство многообразия, духовное полотно, расцвеченное всеми возможными и невозможными цветовыми оттенками.

Внушительные фигуры крупных философов — ве­селых и мрачных, блаженных и яростных, скептичных и безмятежных — возвышаются как скалы среди жи-тейского моря и составляют духовное богатство «не­зримый колледж», над которым не властны ни годы, ни моды, ни правительства. Нередко полунищие, го­нимые и зависимые при жизни, порой трагически ра­но оставившие этот мир, они продолжают упрямо су­ществовать в своих трактатах, книгах и самое глав­ное — в сознании потомков. Гигантский невидимый храм мысли постоянно поддерживается усилиями жи­вущих. Каждый из нас может войти в этот храм и приобщиться к его святыням.

25

Загадка сознания

ИДЕАЛЬНОЕ

Самая большая загадка на свете, над которой ве-ками бьются лучшие умы человечества, это загадка сознания.

Казалось бы, сознание — вещь наиболее нам близ­кая, потому что им обладает каждый, но нередко имен­но самое близкое обнаруживает себя как непонятное. Проведем маленький эксперимент. Подумайте о чем-ни­будь, например, о том, как вчера вы отвечали на уро­ке в школе. Ну вот, а теперь попробуйте проанализи­ровать, как именно вы об этом думали. Сразу же ока­зывается, что ответить, «как» — совсем не просто. Вы увидели некую картинку перед своими закрытыми или открытыми глазами? А, может быть, вы услышали внут­ренним слухом голос учительницы, которая задавала вопрос. Или и то и другое одновременно. Вполне веро­ятно, вы ощутили мел в своих пальцах, и как бы сов­сем без слов, но тем не менее, отчетливо воспроизве­ли содержание своей речи. А, возможно, вам вспомнил­ся слово за словом весь диалог у доски. Нелегко разоб­раться, верно? Да к тому же ваше воспоминание заня­ло несколько секунд, в то время как реальный ответ длился минут десять. Обратившись внутрь сознания, мы сразу попадаем в какое-то другое измерение действи­тельности, на которое обычно совсем не обращаем вни­мания, чисто практически пользуясь его проявлениями и плодами. С того момента в раннем детстве, когда в нас пробуждается сознание, мы смотрим на мир только сквозь него как через хорошо промытое стекло и не замечаем его так же, как воздух, которым дышим. Вни­мание к сознанию возникает лишь в тех случаях, ког­да что-то на нашем «внутреннем стекле» начинает нам мешать, беспокоить, возникают «царапины» из сомне­ний, неясностей, неуправляемых чувств. Для западной культуры, к которой мы так или иначе принадлежим, не характерно внимание к внутреннему миру. Страстное стремление вовне, покорять и переделывать действи­тельность делает людей слепыми в отношении собствен­ного сознания, и для многих оно всю жизнь остается «неизведанной землей».

Проделаем еще один маленький опыт. Посмотрите внимательно на какой-нибудь предмет. На цветок на

подоконнике. А теперь, отвернувшись, постарайтесь пред­ставить его. Вы получили образ, который порой назы­вают единицей сознания. Давайте определим, чем об­раз в вашей голове отличается от реального цветка? Ведь отличается же! Вы же обычно не путаете! Те чер­ты отличия, которые мы найдем, будут характеристика­ми идеального, того особого качества, которым обла­дает наше сознание по сравнению с внешним миром.

Во-первых,, идеальный образ принадлежит самому субъекту. В принципе, вы можете в своем воображении перекрасить цветок из красного цвета, скажем, в синий. Значит, выражаясь философским языком, идеальный образ субъективен по способу своего бытия. Однако, это образ реального цветка на реальном подоконнике, и эту реальность вы можете подтвердить для себя как при­коснувшись к цветку, так и получив свидетельства дру­гих людей о том, что это не галлюцинация. Стало быть, содержание образа (цветок как конкретный существу­ющий предмет) достаточно объективно. Образ свидетель­ствует о том, явлении, которое есть независимо от вас. Впрочем, в идеальных образах бывает разная степень объективности и субъективности. Даже вместе глядя на один и тот же предмет, люди могут видеть его по-разному, то есть у них рождаются разные субъектив­ные образы. Отображая зрением (и не только зрени­ем) объективные вещи, мы понимаем, что они находятся вне нас, но все равно мы видим их по-своему, и когда воссоздаешь образ, отведя взгляд, то это особенно за­метно. Субъективность образа может играть с нами разные злые шутки, когда в сумерках мы принимаем пальто и шляпу на вешалке за стоящего человека или когда до хрипоты спорим о том, красив или некрасив наш общий знакомый.

Вторая существенная черта идеального образа, пре­бывающего в нашей голове, это то, что он не обладает физическими и химическими характеристиками. Пощу­пать реальный цветок вы можете, а тот, который живет в вашем сознании — никак. И когда нейрохирург дела­ет операцию, он находит в мозгу сложные сцепления нейронов, нервные узлы, сосуды, но не находит там идеальных образов. Они незримы, неощутимы, они не являются частью нашего организма, имея совсем дру­гую природу. Будучи невещественным, образ не имеет пространственных координат.

Способность идеального отображения реальности

27

идеальное «я» становится тем пунктом, относительно ко­торого выстраивается вся картина мира, начиная с гео­метрической: «право и лево», «низ и верх» мы отсчи­тываем от себя, и лишь потом переносим на абстракт­ные карты, будь то карта Земли или карга Вселенной.

Пробуждение самосознания выводит человека из сле­пого и бессмысленного бытийствования к осознанному существованию. Самосознание выделяет нас из окру­жающей среды, из того фона, на котором развертывает­ся наша жизнь. Камни тоже существуют, и деревья су­ществуют, но они не знают об этом. Даже животные, обладающие психикой и порой достаточно развитой, не могут быть ровней людям, потому что не наделены са­мосознанием. Знают мир, но не знают себя, сливаются с непосредственным потоком ощущений и не способны сформировать отчетливое внутреннее ядро, подобное на­шему «я».

Возникновение самосознания означает появление субъективного времени. Только для человека существу­ют прошлое, настоящее и будущее как особые, отдель­ные друг от друга внутренние состояния, разные времен­ные модусы (качества). Только он способен погру­жаться в море воспоминаий или витать в розовых меч­тах, отрываясь от текущей сиюминутной жизни. Бла­годаря субъективному времени, выводящему нас за рамки настоящего момента, мы имеем сознание исто­рии нашей жизни, сохраняем единство собственной лич­ности, как бы она ни менялась от детства до старости.

Самосознание дает человеку понимание своей ин­дивидуальности, уникальности, неповторимости. Зна­менитый мыслитель XVII века Блез Паскаль писал об этом: «Человек — самая ничтожная былинка в при­роде, но былинка мыслящая. Не надо вооружаться всей вселенной, чтобы раздавить ее. Для ее умерщвления достаточно небольшого испарения одной капли воды. Но пусть Вселенная раздавит его, человек станет еще выше и благороднее своего убийцы, потому что он соз­нает свою смерть. Вселенная же не ведает своего пре­восходства над человеком». Самосознание человека ста­новится особенно ясным и отчетливым, когда он спе­циально обращает внимание на свой внутренний мир, делает его предметом анализа. Такой анализ называ­ют рефлексией, а людей, погруженных в процесс само­познания — рефлексирующими.

29

Но при каких условиях существует и как возник иде­альный мир сознания?

Первый факт, который, как говорится, лежит на по­верхности, это факт связи нашего сознания с головным мозгом. Конечно, мыслит не мозг сам по себе, и даже не голова как отдельная часть тела, а человек в це­лом. Именно человек, движущийся, действующий, ощу­щающий мир всеми частями организма, обладает соз­нанием и выделяет себя из фона окружающей среды. И все же главный «диспетчерский пункт» нашего челове­ческого поведения и главная «мастерская по изготов­лению образов и мыслей» — это мозг. У человека это сложный высокоразвитый орган обладающий гигант­скими возможностями и превосходящей по всем свойствам любой из ныне существующих компьютеров. Комьпыотеры — лишь слабая тень того уникального инструмента, которым обладает каждый из нас. Хотя идеальные образы и не имеют пространственной лока­лизации, субъективно мы ощущаем свое мышление про­текающим именно в голове, в области мозга, думаем головой, а не рукой или йогой. Связь сознания с раз­витыми мозговыми структурами подтверждена всей ис­торией науки, открывшей, что именно усложнение мозга позволяет живым существам переходить к более сложным формам поведения и представлений о мире. Значит, мы можем с полным правом утверждать, что идеальный мир сознания обусловлен наличием высоко-эрганизованной мозговой ткани.

Однако наличие здорового человеческого мозга, помещенного в здоровом и бодром теле, еще не гаран­тирует того, что искра сознания непременно вспыхнет, и человек приобретет самосознание и ясный, богатый внутренний мир. Если маленького ребенка, ум которо­го едва начал развиваться, оставить среди животных, го из него вырастет существо, напоминающее человека лишь физиологическим строением, но полностью лишен­ное сознания. Широко известны истории о том, как зве­ри выкармливали потерявшихся в лесу детей. Эти де­ти вырастали, становились равноправными членами волчьей или обезьяньей стаи, передвигались на четве­реньках, очень быстро бегали и лазали по деревьям, выли и лаяли, как их приемные родители. У них была психика, но не было сознания в человеческом смысле, не было чувства «я». Они не откликались на имя, кото­рое им давали после водворения обратно в сообщество

30

людей, и не могли научиться человеческому языку. Только в сказке мальчик Маугли может на равных об­щаться и с пантерой Багирой, и с людьми из селения. Настоящие «маугли», над которыми судьба поставила жестокий эксперимент, не развились в людей, не обре­ли сознания. В большинстве подобных случаев они быст­ро умирают, потому что не выдерживают смены при­вычной лесной обстановки на атмосферу цивилизации. Истории маленьких «маугли» служат подтвержде­нием того факта, что сознание можно развить только в

31

условиях человеческой культуры. Нормальный младе­нец лишь тогда постепенно приобретает понимание се­бя и окружающей действительности, когда с ним по­стоянно общаются по-человечески в прямом смысле этого слова: разговаривают, улыбаются, обучают чело­веческому способу действия (есть ложкой, одеваться, ходить, выпрямившись, на двух ногах, складывать ку­бики и т. д.). Сознание пробуждается в коммуникации, во взаимодействии с живыми людьми — носителями культуры и разума. Вот почему ребенок, растущий в семье с мамой и папой, дедушкой и бабушкой, брать­ями и сестрами, развивается лучше и быстрее, чем тот, что тихо, лежит в «доме младенца», представленный большую часть времени самому себе. Развитие и функ­ционирование сознания требует активной вовлеченно­сти ребенка в «человеческий мир», со всеми его особы­ми законами. Если сравнить сознание с горящим пла­менем, то можно сказать, что культура и общение — это топливо, которое поддерживает горение и не дает ему угаснуть.

В наши дни развитию сознания помогают литерату­ра, телевидение, электронная техника. Когда вы читае­те книгу, смотрите телевизор, играете с компьютером, то вступаете в своеобразное общение с авторами книги, фильма, игры. Это важные средства саморазвития, но они односторонни (вы не ведете прямого диалога с те­леведущим или писателем). Поэтому основой развития сознания сейчас, как и в былые времена, остается жи­вой контакт, несущий все богатство человеческиих от­ношений и позволяющий освоить не только мысли дру­гих людей, но и чувства, не только увидеть, но и ощу­тить чужую субъективность, ее присутствие, получить не только знания, но и нравственные навыки.

Итак, мы выяснили, что сознание может существо-вать только при наличии высокоразвитого мозга и че­ловеческой культуры (я подчеркиваю слово «человече­ской», поскольку никакой иной культуры мы пока не знаем, и можем только предполагать, что гипотетиче- , ские инопланетяне тоже культурны). Но понимание условий, при которых сознание есть, наличествует, функ­ционирует, еще не дает нам ответа на вопрос о его про­исхождении. Почему возникло сознание? А, может быть, оно и вовсе не возникало, а было всегда? На этот счет в истории философии есть две противоположные точки зрения.

32

ловека несет в себе некоторое количество врожденных представлений, нерушимых аксиом, бесспорных, всеоб­щих и достоверных. Они неопровержимы потому, что исходят не из опыта, где все зыбится и колеблется, где во все вмешивается коварная случайность, а даны от Бога, заложены в наш разум как фундамент для истин­ных знаний. У Декарта такими врожденными идеями-аксиомами являются математические представления, идея Бога и достоверность собственного мыслящего «я». Все они даны сознанию с ясностью и отчетливостью. Ах, если бы априористы были правы! Насколько легче шел бы процесс познания!

Уже в Новое время такие исследователи сознания, как Джон Локк, показали, что у человека нет врожден­ных идей. Ни маленький ребенок, ни человек просто не­вежественный не знают аксиом математики. То, что ка­залось философу Декарту ясным и отчетливым для со­знания (и потому неоспоримым!), совсем не было ни ясным, ни отчетливым для других. Впоследствии исто­рический опыт существования целых атеистичееских го­сударств продемонстрировал, что и идея Бога — не врождена. Философия вынуждена вернуться к несовер­шенству индукции, потому что, по сути дела — это един­ственный путь получения новых общих положений. Де­дукция лишь раскрывает внутреннее содержание исход­ных теоретических посылок, анализирует его, дифферен­цирует, но не порождает чего-то принципиально ново­го, ибо все, что она выводит из посылок на свет бо­жий, уже содержится в свернутом виде в их недрах.

Таким образом, два несовершенных метода челове­ческого познания — индукция и дедукция — живут, функционируют, дополняют друг друга, создают взаим­ную базу и основу. Индукция без дедукции осталась бы совокупностью общих положений, из которых неизвест­но что следует. Дедукция без индукции не могла бы су­ществовать, потому что ее работа — вывод частного из общего. Каждая делает свое дело. А идеального мето­да нет. Но ведь люди вообще не идеальны. Идеальное — лишь момент их жизни.

Кроме двух описанных нами методов, необходимо назвать и другие пути человеческого разума, раскрыва­ющие иной пласт познавательных проблем.

Важнейший путь, по которому идет мышление в по­исках истины, это путь формальной логики. Правда, са-

56

ми логики чаще говорят о правильности, а не об исти­не, но, тем не менее, без правильного построения раз­мышлений до истины не добраться. Одним из главных законов формальной логики выступает закон противо­речия. Он звучит так: «никакое суждение не может быть одновременно истинным и ложным. «Действительно,ес­ли я, к примеру, утверждаю, что этот стол — белый, а вы говорите: «Нет, он черный», кто-то из нас наверня­ка, неправ. Стол может быть в крайнем случае наполо­вину белым, наполовину черным, но он никак не, может быть полностью белым и черным одновременно. Это

правило касается любых утверждений. Если в стройной цепи рассуждений мы находим явное противоречие, где в одном месте говорится про предмет «это квадрат», а в другом месте про него же —«это круг», то стоит за­думаться о логике автора. Это или ошибка, или небреж-

57

ность. Закон противоречия, запрещающий одновремен­но утверждать и отрицать некое свойство, спасает нас от дикой сумятицы, в которую погрузилось бы позна­ние, если бы требовательность закона противоречия бы­ла ослаблена. Люди не смогли бы выработать ни од­ного четкого понятия, потому что каждый человек мог бы утверждать о вещи то, что ему заблагорассудится, нисколько не заботясь о соотношении своих слов с тем, что он сам же говорил мгновенье назад. Логичес­кая истинность и логическая ложь столкнулись бы лба­ми и высекли пламя абсурда.

Закон противоречия вместе с другими законами фор­мальной логики (закон тождества, закон исключенно­го третьего, закон достаточного основания) успешно при­меняется во всех сферах познания и в обычном чело­веческом рассуждении. Он — простая и стабильная ос­нова, на которой воздвигается многоярусное здание те­орий и концепций. Но как всякий фундамент, он не ох­ватывает всего богатства содержания познавательных «этажей», воздвигающихся над ним. Поэтому кроме форомальной логики в истории мысли сложилась диа­лектическая логика, прямо противоположным образом подходящая к вопросу о противоречии.

В соответствии с идеями диалектической логики сам мир несет в себе противоречивость, и потому человечес­кое мышление вынуждено так или иначе выражать эту противоречивость в понятиях. Деваться некуда. Мож­но, конечно, закрыть глаза на реальные противоречия действительности, но тогда это уже будет страусиная политика, а не движение познания. Таким образом, диа­лектическая логика, сохраняя идею о необходимости правильно мыслить, тем не менее становится содержа­тельной: она следует за противоречиями жизни, стре­мясь их понять, познать, найти для них языковые фор­мы выражения. Знание о противоречиях в природных процессах, в обществе, в человеческом общении должно помочь людям избежать тех негативных последствий, которые нередко влечет за собой острота и неприми­римость противоречий.

Диалектическая логика концентрирует свое внима­ние прежде всего на развивающихся объектах, потому что наиболее ярко противоречия представлены в дви­жении, изменении. Само движение есть живое проти­воречие, это было замечено еще в древности. Во вре-

58

мя движения предмет и находится, и не находится в определенных точках пространства, и покоится (прохо­дя некоторую точку) и в то же время изменяет место­положение. Вообще мир глубоко противоречив. Движе­ние и покой, прерывность и непрерывность, конечность и бесконечность, наследственность и изменчивость, ас­симиляция и диссимиляция, производство и потребление, наконец, любовь и ненависть — все это примеры диа­лектических противоположностей, где обе стороны про­тиворечия полярны друг другу и вместе с тем друг без друга не существуют. Можно ли говорить о бесконеч­ности вне понятия о конце? Разумеется, нет. Но диа­лектическая логика не только выделяет существующие в разных сферах жизни противоположности, взаимодей­ствие которых движет эту сферу вперед, а обращает внимание на весь спектр переходных звеньев между крайностями. Так между светом и тьмой есть множе­ство полутонов, и все они заслуживают вдумчивого ос­мысления и внимания, каждый занимает свое место в мире и играет свою единственную роль.

Я смогла назвать вам только некоторые из рацио­нальных способов постижения истины или точнее — не­которые из способов построения познавательных моде­лей. Стоит подчеркнуть, что все они, опираясь на логику и используя понятия, совсем не чураются интуиции, мо­ментов непосредственного понимания («схватывания») сути вещей, и интуиция эта органично вплетается в об­щую ткань рационального рассуждения.

ИЗМЕНЧИВЫЙ ОБЛИК ИСТИНЫ

Как мы уже отмечали на предыдущих страницах, в истории мысли можно выделить два противоположных представления об истине. Один взгляд сводится к то­му, что истина — объективна, не зависит ни от каких частных мнений и потому абсолютна. В качестве таких абсолютных истин обычно приводились положения ма­тематики и данные религиозных откровений (абсолют­ная истинность идеи Бога). Абсолютность истины оз­начает, что она нигде никем и никогда не может быть опровергнута. Она все та же для всех времен и наро­дов с момента ее открытия. И не только для людей,

59

но и для любых разумных существ абсолютные исти­ны остаются одними и теми же. Иногда к абсолютным истинам относят истины факта. Например, дата смерти Наполеона всегда" остается той же, независимо от то­го, что изменилось в мире и в обществе.

Другая точка зрения на истину, исповедуемая скеп­тиками, гласит, что ничего абсолютного в наших зна­ниях нет: все релятивно, то есть текуче, изменчиво. Каж­дая эпоха и каждый день несут свои новые взгляды, нередко прямо отметающие предыдущие. Разные стра­ны и разные народы имеют собственные представления о богах, и даже истины математики периодически под­вергаются пересмотру, потому что в новых разделах математического знания и при внедрении на уровень микромира или мегамира дважды два оказывается уже не четыре. Если же говорить о добре, красоте или справедливости, то тут вообще каждый человек выска­зывает собственное, мнение, и вместо единой абсолютной истины получается целый калейдоскоп маленьких, про­тивоборствующих друг с другом истин. Казалось бы, остается сфера фактов, которые выступают как абсо­лютные и незыблемые. Но и здесь нас подстерегает ловушка. Если речь идет, к примеру, о той же смерти Наполеона, то можно задаться вопросами: не была ли дата фальсифицирована? Правильно ли врач засвиде­тельствовал факт смерти именно этого числа? И так далее, и тому подобное.

Кто же прав, сторонники абсолютной истины или релятивисты? Думается, ни те, и ни другие. Истинное знание — это развивающаяся модель действительности, поэтому оно несет в себе как черты устойчивости, так и изменчивости. Есть воззрения, которые остаются «зо­лотым фондом» познания, несмотря на все изменения познавательного «орнамента», они существуют тысячи лет, постоянно подтверждаясь человеческой деятельно­стью. И если в какой-то области бытия дважды два — не четыре, это совершенно не отменяет справедливости этой математической истины применительно к макро­миру, то есть к той повседневной реальности, в которой мы живем. Вспомним, что знание кумулятивно! Оно ни­чего не отбрасывает зря. Просто возникают как бы раз­ные ярусы научных представлений. И на каждом из них все подтверждаемое опытом хранится и занимает собственное место. Поэтому физика элементарных час­тиц не уничтожает физики твердых тел, так же как в

60

социологии знание динамики в малых группах, не от­меняет возможности создавать концепции историческо­го процесса как целого. Есть, существуют те устойчи­вые моменты в познании, которые сплетают единую нить развития науки. Вместе с тем, совершенно очевидно, что знания очень сильно меняются в ходе истории, демон­стрируя относительность истины.

В 1962 году вышла в свет книга американского ис­торика и философа Томаса Куна «Структура научных революций». Ее основная идея состоит в том, что ис­тория развития науки — это цепь скачков от одного типа представлений к другому. Кун полагает, что нау­ка проходит в своем развитии две фазы: эволюционную и революционную. В тихом и медленном эволюционном периоде существует так называемая «нормальная нау­ка». Нормальная наука опирается на устойчивую систе­му основных идей, принципов, научных объяснений. Со­вокупность этих идей и принципов, разделяемых всеми учеными и составляющих некий познавательный обра­зец, Кун называет парадигмой. Парадигма может быть устойчивой десятилетия и столетия. Все новые научные факты вписываются в нее, а те, что не вписываются, считаются вненаучными. Во всяком случае, в этом пе­риоде факты не грозят теории крахом, подрывом ее основ.

Однако наступает, время, когда факты, не вписыва­ющиеся в старую систему представлений, начинают воз­никать лавинообразно. Они взрывают изнутри старую парадигму, которая не в состоянии их объяснить. Воз­никает сначала кризис в науке, за которым следует на­учная революция: смена всех ведущих принципов и пред­ставлений об устройстве мира и его законах. Формиру­ется новая парадигма, новый критерий научности, но­вые образцы познавательной деятельности. Прежние ис­тины уступают место иным.

Примером смены парадигм является ситуация в ес­тествознании начала XX века. Тогда классическая ра­ционалистическая парадигма сменилась новыми, пост­классическими взглядами. Наука, берущая начало в XVII веке, идущая от Ф. Бэкона и И.. Ньютона, считала незыблемой истиной то, что можно получить совершен­но объективную картину мира, где никак не примешана субъективность, что пространство — простое пустое вместилище тел, а время — простая равномерная дли-

61

тельность. Классическая наука подчиняла действитель­ность механическим законам, искала окончательную истину и пыталась вывести все законы бытия из стро­го определенных, неизменных оснований. Открытие ра­диоактивности и электрона, возникновение теории отно­сительности в корне изменило воззрения ученых. Сов­ременная парадигма предполагает, что наше знание всегда включает субъективность (позицию наблюдате­ля), что установить окончательную истину нельзя, ибо познание — бесконечный открытый процесс, что у вся­кого научного анализа не одно теоретическое основа­ние, а несколько (полифундаментализм). Микромир не подчиняется законам простой механики, потому что элементарные частицы не имеют массы покоя, а про­странство и время оказались единым сложным комп­лексом отношений. Это — истины XX века.

Томас Кун не описал, как именно складывается но­вая парадигма. На ее становление действует множест­во трудноуловимых факторов, но в конце концов уче­ные приходят к согласию, и наука движется вперед, ис­ходя из иных, чем прежде, представлений.

Кун считал, что знание не расширяется и не углуб­ляется, а просто становится другим, так как парадиг­мы — несоизмеримы. Новая не хуже и не лучше преж­ней, просто они разные. Я думаю, с этим положением можно согласиться лишь частично. Старые парадигмы действительно «не хуже», но из этого нельзя сделать вывод, будто знание не прогрессирует. Оно, конечно, уг­лубляется и расширяется, так как старые взгляды не выброшены на помойку, а находят свое место в науке. Просто спектр их действия оказался более узким, чем первоначально полагалось. Представления о мире рас­ширились, на изменчивом лике истины появилась новые черты.

МЕРИЛО ИСТИНЫ

Но как же отличить истину, пусть относительно и изменчивую, но сегодня властно заявившую о себе, от ее антипода — заблуждения? Ведь у заблуждений на лбу не написано «я — плохое, неверное знание»! На­против, заблуждения и истины ходят в одних и тех же

нарядах, облекаются в очень похожие слова, говорят языком все тех же расчетов и формул. В истории не­редко бывает, что заблуждение долго считают истиной, прославляют его, поют ему гимны, ставят памятники, а потом стыдливо эти памятники рушат.Это часто слу­чается в социальных и гуманитарных науках, но подоб­ная участь не минует и естествознание. Дело осложня­ется еще и тем, что одно и то же учение, одна и та же концепция может быть отчасти истинной, а отчасти ложной! Как быть?

Философы Нового времени долго полагали, что яс­ность и отчетливость первоначальных аксиом, из кото­рых выводится все остальное знание, гарантирует нам истинность. Верь глазам своим Однако, как мы уже вы­яснили, глаза другого человека могут увидеть мыслен­ным взором что-то совершенно иное, и никакой гаран­тии истинности наших теоретических построений не по­лучается. Увы!

Вообще-то, знание никогда не может считаться истин­ным, если оно не прошло, практической проверки. До проверки оно остается гипотезой — то есть теоретиче­ской конструкцией, истинность которой только вероят­на. Может «да», а, может, и «нет». По сути дела ока­зывается, что истинность созидается самой проверкой. Если химики открыли некое химическое соединение, спо­собное обладать качеством прочности, гибкости, стой­костью к температуре, то говорить об истинности их вы­водов можно только после того, как химическая форму­ла нашла воплощение в материале (например, строи­тельном), обнаружившем все свойства, приписанные ему теоретиками.

Естественнонаучные и математические истины по­лучают проверку в создании машин и орудий, построе­нии зданий и изготовлении лекарств, они воплощаются в самой разнообразной технике, в различных приспо­соблениях, полезных для человека и помогающих ему жить. Впрочем, проверка научных истин осуществляет­ся и через практическое создание сил разрушения. Хо­рошо известно, что самые наукоемкие отрасли произ­водства — это отрасли, связанные с производством ору­жия.

Прежде чем обрести проверку в реальном опыте, современное истинное знание, полученное «высокой на­укой», проходит стадию прикладных разработок, тех-

63

нических расчетов, оно как бы «приземляется», спус­кается с небес абстракции и преобразуется в инстру­мент для достижения человеческих целей. И лишь при­способленное к функции инструмента, теоретическое зна­ние окончательно утверждает себя как истинное. За­коны механики манифестируют себя в бегущем паро­возе, а законы электричества — в настольной лампе, горящей на вашем столе.

Гораздо сложнее обстоит дело с истинами в соци­альных и гуманитарных дисциплинах. Здесь теория име­ет дело с суперсложным материалом, со столкновени­ем человеческих воль, со свободой, со статистическими законами, при которых множество разнообразных фак­торов сплетаются в равнодействующую. Одной из мо­гучих социальных теорий, претендовавших на истину в познании исторического процесса, был марксизм. Это фактически, единственная крупная концепция радикаль­ного преобразования общества, которая попыталась пройти проверку практикой. В. И. Ленин и его сорат­ники взялись за беспрецедентный социальный экспе­римент, который предназначался для утверждения ис­тинности марксистской теории. Но опыт показал в пер­вую очередь верность выражения «Гладко было на бу­маге, да забыли про овраги». Практика выявила как крупные изъяны самой марксистской теории, пожелав­шей быстро отменить рынок и частное владение соб­ственностью, так и неизбежность сильнейших искаже­ний теоретического знания, которым оно подверглось на пути к воплощению. Фактически воплощалась в жизнь огнем и мечом совсем не теория Карла Маркса (то-то он ужаснулся бы!), а интерпретации его последовате­лей — Ленина, Сталина — каждый из которых стремил­ся реализовать собственное понимание, отстаивал соб­ственные интересы, высоко поднимая при этом знамя марксистской истины.

Трагедия российской истории, которая на новом вит­ке развития повторяется в новом варианте (снова ло-мается уклад жизни целого народа) демонстрирует так­же, что в обществознании нет истин, позволяющих пол­ностью переделывать существующий общественный строй. Истины истории куда более относительны, чем истины природы. Теоретические модели общественной жизни носят более кратковременный характер, так как само общество меняется очень быстро. Теоретик как

64

внимательный доктор должен чутко прислушиваться к организму своего пациента-общества, к тому состоянию, которое есть на сегодняшний день, и прописывать ему мягкие профилактические средства, а не самоубийство с целью полностью переменить себя. А у нас часто «социальные доктора», увлеченные высокой теорией, ре­комендуют стране «лекарства», которые Европа прини­мала три столетия назад, и от которых теперь можно только скоропостижно умереть.

Надо сказать, что другие последователи Карла Марк­са, германские социал-демократы, такие как Эдуард Бернштейн и Карл Каутский еще в начале века поня­ли, что истина и практика в общественной жизни соот­носятся совсем иначе, чем в естествознании. Дело нау­ки — мелкими шажками идти рядом с естественным ис­торическим процессом и вносить в него маленькие гу­манистические корректировки, исследуя конкретные про­блемы общественной жизни, помогать людям жить по-человечески. Не замахиваться на весь ход истории, а вести ежедневную кропотливую работу по усовершен­ствованию общественных отношений. Тогда «маленькие истины» социологии, психологии, политологии не толь­ко постоянно проверяются реальным ходом событий, но и формируют у людей новое сознание, новые навыки, новый стиль Жизни. Это не значит, конечно, что «фи­лософию истории» нужно запереть в ящик стола и под страхом смерти не выпускать оттуда. Нет, пусть сущест­вует. Человек должен размышлять о судьбах своего рода, иначе он не человек. Просто не надо эти размыш­ления немедленно проверять на практике, переворачи­вая ради этого судьбы миллионов людей. Пусть филосо­фия остается философией — версией мироздания, ко­торая формирует цели и ценности, но не стремится упо­добиться ни топору, ни винтовке, ни компьютеру.

ИСТИНА И ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Все те же гуманитарные науки сталкиваются с серь­езнейшей проблемой, разрешить которую совсем не лег­ко. Дело в том, что множество социальных групп, из которых состоит общество, имеют различные интересы, и каждая видит мир — а значит и социальную исти-

3 Страна Философия 55

ну — со своей точки зрения. В просторечии обычно го­ворят о «жизненной правде» каждого человека, пото­му что среднестатистический «обыватель» (нормальный человек, не теоретик) смотрит на мир через призму це­лей и ценностей, он не ищет «чистой истины». Это на­кладывает отпечаток и на теорию. Как ни избегают современные социологи оценочных характеристик типа «это хорошо», а это — «плохо», они не могут избежать их до конца. Эту особенность социального знания вы легко проверите на собственном опыте. Вот идет про­цесс крупных изменений в экономике нашей страны, в укладе жизни, в отношениях между социальными слоя­ми. Он может быть выражен в количественных данных: сколько предприятий закрылось, сколько фермерских хозяйств возникло, сколько банков обанкротилось, а сколько, наоборот, расцвело. Хорошо или плохо то, что происходит? Это волнует каждого из нас, потому что от того, в какую сторону идет социальное движение, за­висит то, что с нами всеми будет дальше: через год, два, три. На идущие процессы разные люди реагируют по-разному. Мальчик, у которого папа — крупный бан­кир, наверняка, скажет: «Как все хорошо! Мы «Мерсе­дес» купили, а отдыхать поедем на Багамские остро­ва». И вправду, здорово! А другой мальчик, у которого папа-электронщик — безработный и мама-учитель по­лучает гроши, наверное, не будет в восторге. Его соци­альная правда — это его нищета, невозможность ку­пить новые ботинки. Каждый смотрит со своей точки зрения, из своей жизни. Не только «простые смертные», но и высоколобые теоретики трактуют наличное поло­жение вещей совсем по-разному. Одни говорят: идет рас­пад общества. А другие возражают: ну и пусть до кон­ца распадется, так для прогресса лучше. Каждый из вас может найти свою точку зрения на эти вопросы.

Лично на мой взгляд, прогресс общества — не та­кая священная вещь, чтобы ради нее игнорировалась точки зрения абсолютного большинства общества. Про­гресс — это лишь название для определенного безлич­ного процесса, а люди конкретны, и хотят жить. Соци­альная истина очень похожа на социальную справедли­вость, может быть, это вообще две стороны одной ме­дали. Поэтому социальная истина должна так или ина­че включать в себя и учитывать все существующие точ­ки зрения. И если теоретики, связанные со структурами власти, поймут сами и объяснят правителям, чго ДОЛЖ­66

ны быть учтены все точки зрения, быть может, удастся избежать ситуации, в которой безработные папы идут убивать папу-банкира. Социальная истина не может быть истиной узкого круга, она есть синтез интересов и взглядов всех.

Иллюзии и реальность.

КРИВОЕ СТЕКЛО

Вопрос об истине, который ставится философами и учеными, важен потому, что объективное знание помо­гает людям верно ориентироваться, представлять свое место в действительности, свои возможности и ограни­чения. Однако на уровне обыденной жизни мы редко говорим; «Я хочу знать истину!», это звучит довольно высокопарно, вроде фразы из спекталя про подвижни­ков науки. Повседневная речь строится иначе: «Я хо­чу знать, что происходит на самом деле», «Что же там реально-то делается?», «У тебя голова полна фантазий и иллюзий», «Он нереалистически смотрит на вещи». Слова «реальность», и «иллюзии» чаще встречаются в обычном языке, чем термины вроде «субъекта» и «объ­екта». Люди желают видеть вещи реалистически, то есть без пелены собственного воображения. Они стре­мятся выйти к реальности, которая не зависит от них, и понять, как же с этой реальностью управляться, что­бы быть живым и здоровым, а, может быть, и счаст­ливым. Есть даже такая маленькая молитва, равно от­носящаяся к верующим и неверующим: «Господи, по­моги мне претерпеть то, что я не могу изменить. Гос­поди, помоги мне найти силы изменить то, что я могу изменить. И, наконец, о Господи, помоги мне отличить первое от второго!» Вопрос об отличении первого от второго — это и есть вопрос о реальности и иллюзиях, вопрос о том, что мы можем НА САМОМ ДЕЛЕ.

Но что такое «реальность» и «иллюзии»? И что зна­чит «на самом деле»? Попробуем определиться. Мож­но сказать, что реальность, это тот объективный мир, который не зависит от нашей субъективности. Дерево —

67

есть Гора — есть. И море есть, даже если я сто раз скажу себе, что его нет. Они объективны, они - ре­альность. А вот сознание моего друга Васи - это ре­альность Ведь его сознание, так же как и мое, это субъ­ективный мир! Но сознание друга Васи не зависит от моего сознания напрямую. Вася может много чего по­думать и придумать, со мной не посоветовавшись. Ви-димо, оно тоже - реальность. Только для Васи - субъ-

68

активная, его собственная, внутренняя, а для меня вро­де как объективная, ибо от меня не зависит. Итак, бу­дем считать стопроцентной реальностью все, что от нас не зависит, включая сознания других людей. Мы не станем сейчас вникать в сложный вопрос, как форми­руется эта реальность, включающая в себя взаимодей­ствие наших сознаний, упростим ситуацию и остановим­ся на том, что есть «я» и есть все то, что обладает не­зависимостью от «я», самостоятельностью и сопротив­лением.

В этом случае объективным (или, если хотите, ис­тинным) образом реального мира будет максимально точное воспроизведение в сознании явлений «как они есть» со всей их независимостью и многосторонностью. А иллюзией окажется такой образ, который искажает объективную картину, подменяет объективное — субъ­ективным, вроде кривого стекла. Посмотрите через та­кое стекло на улицу: дома покажутся вам согнутыми по­полам, горизонт — зигзагообразным, люди — уродца­ми. И если вы выйдете на улицу, руководствуясь та­кой картиной, я думаю, вы не поймете, как вам нужно поступать «на самом деле», потому что все ориенти­ры оказались сбиты. Иллюзия лишь тогда обнаружи­вает себя как иллюзия, когда она мешает деятельности, практическим отношениям, затрудняет и затемняет труд, познание и общение. В противном случае она просто не будет обнаружена и, вполне возможно, может долго счи­таться совершенно верной картиной реальности.

Вообще-то наша жизнь полна иллюзий. Больших и маленьких, приятных и неприятных, преодолимых и не­преодолимых. Этого не надо бояться, но с этим надо считаться и стремиться понять, как избавиться от тех иллюзорных форм, которые явно приносят нам беды, огорчения и промахи. Давайте посмотрим в этой не­большой главке, какие бывают иллюзии, познакомимся сними. Для этого воспользуемся классификацией иллю­зий, составленной еще в XVII веке английским филосо­фом Фрэнсисом Бэконом. Он называл их «идолами» или «призраками», выделяя «идолы рода», «идолы пе­щеры», «идолы площади» и «идолы театра». Мы не будем идти вслед букве бэконовского текста, поскольку три века кое-что внесли в понимание иллюзий со вре­мен Бэкона, а просто свободно порассуждаем, допол­няя Бэконовский анализ новыми данными.

69

ИДОЛЫ РОДА

«Идолы рода» — это те свойства человеческой субъ­ективности, которые присущи всем людям без исклю­чения и не могут быть устранены. По сути дела — это характеристики нашего способа мировосприятия, выра­жающие нашу ограниченность и конечность, чувстви­тельность к внешним воздействиям, наличие у нас соб­ственных потребностей. Первым долгом среди них на­до назвать «объективные иллюзии», которых не мину­ет ни один человек.

Индийские мыслители, сторонники веданты (ведан­та — это учение, восходящее к старинным индийским священным гимнам — Ведам) полагают, что в своей объективности и истинности мир един, в нем нет отдель­ных предметов и существ, противостоящих друг другу и вступающих в борьбу за доминирование. Раздельность вещей — наша иллюзия. Наши глаза — не орган зре­ния, а орган разделения, наши чувства создают обман­чивую отдельность человеческого «я» от всего осталь­ного, из чего и следуют такие беды, как привязанность к собственной уникальной жизни, страдания, чувство по­тери близких и прочие неприятности. Но «иллюзию раз­дельности» не так легко устранить, потому что она то­же объективна. Индусы называют ее «майя» — поверх­ностный слой бытия, производный, ненастоящий, вуали­рующий внутреннее духовное единство всего существу­ющего. Обычный человек вынужден жить в иллюзии, и только монах, аскет, йогин достигают истинной реаль­ности, разумеется, ценою утраты «я».

Мы можем не вполне соглашаться с ведантистами и не присоединяться к их концепции духовного абсолю­та — Брахмана, однако, следует отметить, что местни­ческие страсти, служащие запальником для всех войн — это действительно проявление иллюзии отдельности, воз­можности ни от кого не зависеть и выжить в одиноч­ку. Видение человеком себя как полностью противосто­ящего другим, восприятие мира как неизбежной конф­ронтации — не просто обман чувств, а весьма опасная стратегия поведения. Она возникает там, где отдель­ность неправомерно преувеличивается, раздувается не­пропорционально своему реальному месту в отноше­ниях.

Кроме иллюзий, связанных с индуистской «майей»,

70

возможно найти и другие «объективные иллюзии». Од­ну из них вы можете каждый день наблюдать из окна. Это иллюзия, будто солнце обращается вокруг земли, а не наоборот. Что поделаешь, так видно! На этом эм­пирическом «видно» была построена геоцентрическая картина космоса, которая господствовала в естествозна­нии вплоть до Николая Коперника. Еще одну «объек­тивную иллюзию» описал в своем труде «Капитал» Карл Маркс. Это иллюзия товарного фетишизма. На ранних и средних стадиях развития буржуазного строя, когда активно складываются в обществе анонимные денежные отношения, людям начинает казаться, что вещи господ­ствуют над ними, что не человек, а обезличенная сила денег и товаров сама по себе устанавливает, кому вы­плыть в волнах рынка, а кому погибнуть. Социальные связи объективно оказываются скрыты за занавесом вещных связей, истинные актеры социально-историчес­кой драмы остаются за кадром.

Второй вид «идолов рода» — это тоже наши чув­ства, но взятые в другом ракурсе. Здесь «обманчувств» проще и легче проверяется как своим опытом, так и опытом других людей. Например, палка, которая опу­щена в воду, кажется сломанной. Или чувство жжения — оно может быть вызвано как горячей, так и очень холодной, ледяной водой. Впечатление «искр в глазах» может создавать и что-нибудь ослепительно яркое, и механический удар в глаз. Чувства содержат возмож­ность многих неадекватностей, неправильностей воспри­ятия.

Третий «идол рода» носит сложное трехсоставное название «антропосоциоморфизм!. «Антропос» по-гре­чески — человек, «социетас» — по-латински общество, «морфизм» — от греческого «морфо» — форма. Речь идет о том, что человек воспринимает все на свете по аналогии с самим собой (антропоморфно) и с жизнью общества (социоморфно). С чем бы ни сталкивалось человечество на своем историческом пути, люди всег­да объясняли окружающий мир, исходя из наиболее зна­комого им эталона — из самих себя. Именно поэтому все древние мифологии живописуют природу как сфе­ру вполне человеческих страстей, целей, желаний. При­родные стихии воплощены для мифологического созна­ния в человеческом или получеловеческом облике бо­гов: бог грозы — Зевс, богиня земли — Гея. Афродита,

71

Посейдон, Арес, Аполлон — все это антропоморфные образы природных и общественных стихий. Греческие боги ссорятся и мирятся, как люди, они также ревнивы и спесивны, также могут проявлять великодушие или гнев.

Однако, антропоморфизм нашего сознания проявля­ется не только в области древних мифологий. Сам наш язык насквозь пронизан человеческим началом, пото­му так трудно создавать понятия для выражения «ми­ра самого по себе». Приведу пример. Мы говорим «солн­це встало», как будто оно ложилось отдыхать и толь­ко что проснулось. Говорим «время идет», словно вре­мя — это человек, топающий по дороге. Восклицаем: «Вот и ветер подул!», и сразу представляется огромная физиономия, раздувающая щеки. Естественные науки

час, когда в нашу жизнь ворвался «дикий рынок» с его «законами джунглей», корыстью и обманом, далеко не все побежали «продавать душу дьяволу», торговать на­грабленным добром, собой и другими. И сегодня есть множество людей, сохранивших честь и совесть и ис­кренне старающихся цивилизовать наше общество, вне­сти в его жизнь гуманность, честность, порядочность. Но выбирать нравственную позицию — личное дело каж­дого.

Конечно, выбор происходит не в пустоте. Мораль опирается не на полицию и армию, но у нее есть свое мощное оружие — общественное мнение. «Ах, злые язы­ки страшнее пистолета...»,— было замечено еще в прош­лом веке. Общественное мнение — огромная сила. Хо­рошо, когда ваша моральная позиция и общественное мнение совпадают, тогда вы сильны силою всех. Вы сво­бодно внутри своей души выбирали и выбрали то же, что и большинство сограждан, вы едины с ними. Так бывает? Бывает. Когда мальчишки Отечественной вой« ны выбирали побег из школы на фронт, они выбирали сознательно, но вместе со всеми. В этом нет ничего плохого. Но бывает и так, что человек выбирает не то, что все. Например, свободомыслие в религиозно-нрав­ственной среде. Или решает помогать презираемым из­гоям. Тогда он идет против общественного мнения, на­рушает негласные запреты, а это требует смелости. Пожалуй, именно в таких случаях особенно очевидно специфическое ядро морали — свобода внутреннего вы­бора, способность самоопределяться, а не быть опреде­ляемым извне.

Кроме свободного внутреннего самоопределения, у морали есть еще одна особенность, которая делает ее более гибким регулятором, нежели традиция и право. Мораль всепроникающа, она применима к любым сфе­рам жизни, к любым наперед заданным ситуациям, спо­собна оценивать со своей точки зрения все на свете. На­пример, дружба никак не может быть оценена с пози­ций закона. Дружба — отношение вольное, хочу — дру­жу, не хочу — сам по себе гуляю. В былые времена дружба регламентировалась традицией (были обряды побратимства и вытекающие из них обязанности, конт­ролируемые общиной), сейчас этого нет. Если кто-то пре­дал друга, его не посадят в тюрьму. Но мораль стоит здесь на страже. Предавший дружбу будет осужден об-

88

щественным мнением, и, кроме того, его будет мучить совесть, что, конечно, и есть самое главное. Внутрен­ний контролер и советчик оценит поведение даже там, где никто не в силах его оценить (если, скажем, о пре­дательстве никто не знает). Человек, совершивший мо­ральный проступок, пожалеет об этом тысячу раз. В этом сила морали, но в этом и ее разрушительные возможности, о которых мы еще поговорим дальше.

Гибкость и универсальность морали выражается так­же в том,что она выносит свои решения, опираясь не только на рациональную аргументацию, которая всег­да требует времени, но и на интуицию, на моральные чувства. Если правосудию нужен писаный закон со мно­гими статьями для того, чтобы осудить убийцу, насиль­ника, вымогателя, то мораль делает это мгновенно, не­посредственно эмоционально реагируя на случившееся. Она всегда схватывает целостность факта, подводя его под категорию «добра» или «зла». Порой этого мораль­ного «схватывания» мало для того, чтобы восторжест­вовала справедливость, и юридический анализ необхо­дим, однако некий «нравственный фон» всегда присут­ствует в любом судебном разбирательстве.

Едина ли человеческая мораль? На этот вопрос сле­дует ответить отрицательно. Во-первых, философы-эти­ки, занятые изучением нравственности, различают «соб­ственно мораль» как совокупность представлений о должном и «этос» — те реальные нравы, которые гос­подствуют в обществе. Этос всегда «не дотягивает» до морали. Если моральные нормы хотя бы частично вы­полняются всеми людьми, то воплощение в своей жиз­ни морального идеала остается уделом немногих. Нра­вы, составляющие этос, всегда несут в себе человечес­кое несовершенство, они включают и добродетели, и пороки. Это значит, что одни люди по преимуществу, безобразничают, лишь иногда попадая в когти совести; другие — и их большинство — стараются соблюдать принятую мораль, но время от времени из-за страстей или по слабоволию допускают отступления; и лишь тре­тьи — избранное меньшинство — становятся прижиз­ненными образцами святости и моральной чистоты.

Человеческая мораль не едина и в культурно-этни­ческом отношении. То есть, у разных народов в разные времена существуют разные представления о добром и дурном, моральном и аморальном. Даже в одной толь-

89

ко Европе мораль XIX и XX века оказывается очень раз­личной. Что же говорить о других странах и народах: у кого-то раньше моральным было оставлять стариков в лесу, чтобы не мешали выжить юному поколению, кто-то считал вполне принятым пить вино из черепа врага и т. д. И все-таки общее в морали есть. Эти общие по­ложения выражены во всех священных книгах миро­вых религий и говорят они о ненанесении зла, благово-

лении, доброжелательстве. В XX веке, когда благодаря
достижениям науки и техники земной шар как бы умень­
шился в размерах, и все люди стали гораздо ближе
друг к другу, вопрос об общей для всех морали стал
все более выходить на первый план. Но к этому мы
еще вернемся в последующих разделах нашей главы
о нравственности. *

НРАВСТВЕННЫЙ ПОСТУПОК

Однако что же такое нравственный поступок? По­ка мы говорим о моральных убеждениях человека, о том выборе, который он совершает в глубинах собствен­ной души, мы все еще остаемся на почве внутреннего мира, а поступок совершается лишь тогда, когда тай­ное становится явным, идеальное — воплощенным. По­ступок — это действие. Конкретное, зримое, принося­щее определенные практические плоды. Собственно, только тогда мораль и выполняет свою регулятивную роль, когда из фантомов, витающих в головах, нрав­ственные нормы и ценности становятся движущими си­лами поведения. В противном случае, возникает сомне­ние, есть ли они вообще у данного человека или он по существу аморален. Если некто полагает себя высоко­моральным, но никогда этой моральности во вне не проявляет, всегда находя оправдания для собственной трусости или эгоизма, то скорее всего, его нравствен­ные качества существуют лишь в его воображении.

Правда, существует мнение о том, что можно по­ступать и мыслью. Но «поступок мыслью» без его прак­тической реализации — это поступок в крайней ситуа­ции, например, когда за активное действие вам или вашим близким грозит неминуемая смерть. Тогда, не имея возможности ничего изменить практически, чело-дек занимает внутреннюю нравственную позицию, ска­жем, презрения к врагам, игнорирования их требова­ний, пассивного сопротивления. Однако такие ситуа­ции, к счастью, все же не столь часты. Гораздо чаще мы МОЖЕМ поступить нравственно, и весь вопрос в том, решаемся ли мы это сделать. Например, нашему другу грозит наказание за проступок, которого он не совершал. Вы знаете, что он не виновен и можете до-

91

казать это, свидетельствовать об этом. Но вы колебле­тесь, не будет ли у вас неприятностей. Душою-то вы на его стороне, жалко друга, зря пострадает, но опа­сения за себя берут верх. В этом случае ваше сочув­ствие и внутренняя позиция — не есть нравственный поступок, это «дуля в кармане», мираж вместо реаль­ного поведения. В практическом плане такое умолча-аше об истине будет просто безнравственным поступком» формой сознательного обмана.

Соображения личной безопасности и боязнь навре­дить себе часто бывает сдерживающим моментом на пу­ти нравственного поведения, когда человек оказывается вовлечен в установление справедливости. Не все следу­ют императиву* «этики долга»: ты должен, значит ты можешь. Многие оправдываются. «Я не могу». Но когда нравственное начало сильно, оно выводит на свет дру­гое «не могу»: «не могу молчать!» Истинно нравствен­ный человек чувствует, что, совершая пусть даже ма­ленькую подлость, он разрушает ядро своей личности, перестает уважать самого себя. Для него бывает лег­че претерпеть неприятности, чем изменить собственным моральным принципам. Это не значит, что каждый, кто морален, — непременно чистоплюй и идеалист, не за­ботящийся о нормальной жизни. Каждый из нас хо­чет для себя побольше радостей и поменьше тягостных проблем, но нередко падение в собственных глазах — слишком дорогая плата за сохранение комфорта. Впро­чем, здесь каждый выбирает сам.

Важно то, что никто из нас ни в какой момент своей жизни не может уклониться от нравственного выбора и от необходимости ПРАКТИЧЕСКИ ПОСТУПАТЬ опре­деленным образом. Знаменитый писатель и философ XX века Жан-Поль Сартр писал, что человек обречен на свободу, как бы ни желал он уклониться от выбора ли­нии поведения, это все равно ему не удается. Другой философ и литературовед Михаил Михайлович Бахтин выразил это формулой «не-алиби в бытии». У нас нет «алиби», мы не можем укрыться от необходимости про­являть в конкретных ситуациях свое нравственное на­чало. Даже уклонение от ответа — тоже ответ, даже отсутствие поведения («прикинулся шваброй!») — то-

* Императив •— то же, что «повеление». 92

же поступок. Само молчание может быть как знаком презрения, так и знаком согласия.

Итак, вольно или невольно, но мы все время посту­паем. Взятый в своей идеализированной форме нрав­ственный поступок — это практическое выражение бла­говоления и справедливости, это действие, направленное на то, чтобы спасти кого-либо от смерти и страдания или помочь другому человеку в его жизни и развитии (помощь может быть разной: духовной, материальной, организационной, психологической и т. д.). Кроме того это противостояние злу и противоборство с ним, кото­рое приобретает самые разные формы выражения.

Поскольку моральный поступок — особый род дей­ствия, постольку он имеет нравственный мотив (смыс­ловое основание, то, ради чего мы поступаем), конкрет­ную цель (чего мы хотим достигнуть), само поведение и, наконец, результат (что же в итоге вышло). И вот здесь возникают вопросы. Важнейший из них таков: что главное в моральном поступке? Главное — нрав­ственный мотив или результат? На сей счет существует две разные концепции, два подхода.

Один подход — прагматический — говорит о том, что главное — результат. Предположим, тонет человек. Другой, услышав крики о помощи, бросается в воду и спасает тонущего. Все прекрасно, все довольны, посту­пок нравственный. Или: крупный коммерсант и пред­приниматель делает пожертвование в пользу детского дома. Детишки ходят в новых башмаках и едят пирож­ные. Поступок, несомненно, похвальный и нравственный. И при этом неважно, говорят прагматики, из каких именно побуждений были совершены описанные поступ­ки. Главное, что результат получился — на все «пять». Чего же еще желать, зачем копаться в мотивах и по­буждениях, в душе поступавшего?

Но, позвольте, отвечают им оппоненты, результаты, конечно, хороши, но нравственность — это реализация определенных намерений. Каковы были глубинные на­мерения поступавших? Может быть, спаситель извлек из воды тонущего только потому, что тот должен ему три миллиона? А не будь бедняга должен, так и лежать бы ему на дне. Однако тогда мотив внешне-нравственного поступка оказывается корыстным! При чем же здесь высокая мораль? А в ситуации с бизнесменом вполне вероятно, что благодетель захотел себе рекламы. Те-

93

перь жующих сирот показывают по телевизору, а наш предприниматель пожинает плоды заботы о собствен­ной известности. Где же тут чистота помыслов?

Эти язвительные вопросы прагматикам опираются на издревле существующую концепцию самоценности нрав­ственности. Основное внимание в ней уделяется моти­ву, побуждению, а результат рассматривается как нечто второстепенное. Эту концепцию самодостаточности нрав­ственного порыва, морального устремления в свое вре­мя развивали древнегреческие философы-стоики. Мо­раль уподоблялась у них чрезвычайно серьезной игре, где важен процесс, а не выигрыш, важно соблюдение правил, а не победа. С этой точки зрения наш при­мер со спасением на воде может быть рассмотрен прин­ципиально иначе. Один человек тонул, а другой кинул­ся его спасать, но — увы! — не спас. Результат пла­чевный, однако достойным и похвальным остается сам нравственный мотив: искреннее желание спасти друго­го. Благие намерения, не нашедшие реализации, все рав­но остаются благими; усилие, потраченное на их вопло­щение — благородно. Поступок, не увенчавшийся ус­пехом, остается истинно нравственным. Очень ярко идея самоценности нравственного мотива выражена в словах Иммануила Канта: «Добрая воля добра не бла­годаря тому, что она приводит в действие или испол­няет; она добра не в силу своей пригодности к дости­жению какой-нибудь поставленной цели, а только бла­годаря волению, т. е. сама по себе... Если бы даже в силу особой немилости судьбы или скудного наделения суровой природы эта воля была бы совершенно не в состоянии достигнуть своей цели; если бы при всех ста­раниях она ничего не добилась и оставалась одна толь­ко добрая воля (конечно, не просто как желание, а как применение всех средств, поскольку они в нашей власти), — то все же она сверкала бы подобно драго­ценному камню сама по себе как нечто такое, что име­ет в самом себе свою полную ценность».

Я думаю, вам понятно, мои друзья, что наилучшим вариантом является тот, когда истинно нравственные побуждения увенчиваются прекрасным результатом. К сожалению, в жизни нередко бывает иначе. Добрая во­ля может порой завести людей в такие дремучие деб­ри, куда их не завела бы даже воля очень злая. Это случается тогда, когда на благородных мотивах выра-

94

стают нереалистические цели, а для воплощения этих целей выбираются негодные средства. А когда вместо цветов добра в историческом палисаднике вырастают сорняки зла, моралисты-«садоводы» разводят руками, приговаривая: «Мы не того хотели, у нас были благо­родные намерения!» Стоит опасаться людей, обладаю­щих одной только доброй волей, но не обладающих трезвым разумом и умением предвидеть результаты собственных поступков.

В то же время, человек, объективно совершивший добро, может быть оценен положительно, даже если его мотивы не всегда выступали совершенными. В глубоко­моралистических древних мистических учениях, говоря­щих о переселении душ, полагалось, что если некто при жизни почему-либо улучшал материальные условия дру­гих людей, то в следующем воплощении он по крайней мере не будет голодным и нищим.

Итак, нравственный поступок в лучшем его вари­анте — это благородные измерения плюс их успешное

95

воплощение в жизнь. Однако, не все так просто. Во многих случаях нравственный поступок совершается че­ловеком как бы автоматически: в нем срабатывают за­ложенные моральные установки, он бросается на по« мощь или, напротив, резко выступает против зла. Но есть ситуации, когда простой нравственной привычки, автоматизма — мало, необходим выбор, иногда мгно­венный, но все же выбор, а иногда — выбор по размыш­лении. В популярных беседах по этике любят задавать вадачки типа: если лодка, в которой вы ехали с род­ственниками, перевернулась, а никто, кроме вас не умеет плавать, кого вы станете спасать первым, вашего отца или вашего ребенка? Представители восточной культуры якобы отвечают: отца, потому что отец у ме­ня один, а дети будут и другие. Представитель запад­ной культуры отвечает: ребенка, потому что отец уже прожил жизнь, а ребенок еще не жил. «А вы как бы от­ветили?» — задается коварный вопрос. Действитель­но, что тут скажешь? Видимо, нравственным ответом может быть один: спасу, кого смогу, того, кто окажет-;ся ближе. Это тоже выбор, выбор возможного.

Другая ситуация выбора возникает, когда человек
оказывается на нравственном распутье вроде былинно­
го богатыря: «Направо пойдешь, коня потеряешь, на­
лево пойдешь, меч потеряешь, прямо пойдешь — само­
го убьют! Это проблема «меньшего зла». Мы не можем
однозначно выбрать добро, потому что выбираем из на­
личных возможностей, а все они неблагоприятны, и
каждый наш выбор будет в чем-то нравственно несо­
вершенен. В одном случае, мы потесним чьи-то права
и возможности, в другом — тоже нарушим справедли­
вость. Как ни решай — все плохо. Это тема для серь­
езных размышлений, вдумчивого взвешивания, поиска
того, какой же выход может быть оптимальным. Поиск
единственно верного решения — сложная нравственная
задача и для ее решения нет рецептов, такое решение
всегда конкретно. " " *

ПОДЧИНЕНИЕ ИЛИ СВОЕВОЛИЕ!

Мы выяснили с вами в предыдущих разделах, что мораль возникла как ответ на потребность людей ужи­ваться друг с другом, иметь общие эталоны для пове«

96

дения. В ходе истории, по мере развития личности, люди стали все более свободно и самостоятельно об­ращаться с этими эталонами, сделали их своим внут­ренним достоянием, стали подвергать моральные иде­алы и нормы критике и анализу.

С каждым новым веком, с каждым крупным сдви­гом в культуре общества человек становился объек­тивно все более свободен. Если .раньше крестьянин в общине находился под неусыпным контролем своих односельчан, если мораль феодала постоянно сопо­ставлялась знатью с существующим кодексом чести, то, с наступлением буржуазной эпохи, с ростом горо­дов представители всех слоев общества стали все бо­лее принадлежать самим себе и распоряжаться сами собой. Это не значит, что мораль исчезла, но она из­менила формы своего воздействия, стала более терпи­мой, гибкой, потеряла свою средневековую религиоз­ную суровость. В большом промышленном городе ма­ло кто контролирует человека, если он не нарушает уголовных норм. Здесь все далеко ездят на работу, живут замкнуто, ничто не решается «миром». Поэто-

•му внутренняя моральная свобода, приобретенная людьми, получила в качестве своего спутника психо­логическое отчуждение, представление о том, что нравственность — это вовсе не «голос общества вну-три человека», а исключительно голос самого челове­ка, свободного изобретать в ходе своей частной инди­видуальной жизни любые нормы и любые правила на свой собственный вкус.

Ярким примером такого нового своеобразного ос­мысления нравственности является учение Жана-По­ля Сартра. Сартр справедливо полагает, что чело­век не есть нечто предзаданное и законченное, вроде вещи, он — проект, открытый процесс, творец самого себя. Его ведущее качество — свобода, способность не вгвисеть ни от каких внешних обстоятельств, в любой ситуаций говорить «нет». Но в разряд «внешних об­стоятельств» у Сартра попадают и общепринятые нор­мы человеческой нравственности, представления о до­бре и зле, о должном и запретном. Сартровский герой может позволить себе быть величайшим злодеем, по­тому что он не считается со «всеобщей моралью», пы­тается стать над ней, творя свои собственны** пра­вила и ценности. И поскольку он все изобретает сам.

* Страна Философия §J

то и ответственности тоже не несет ни перед кем, кроме самого себя. Одинокий, своевольный «сверхче­ловек», крушащий направо и налево, вызывает при чтении неприятие и страх: он попросту выпадает нз Нормального общества и общения. Идея нравствен­ной самостоятельности и утверждения индивидуаль­ности, будучи неправомерно преувеличена, преврати­лась в гротеск, в карикатуру на нравственную свобо­ду.

Более мягкий вариант отстаивания «индивидуаль­ной морали> в противовес «общественной» можно уви­деть в .работах психоаналитика Эриха Фромма. Он различает «авторитарную совесть» и «гуманистичес­кую совесть». «Авторитарная совесть» опирается на ориентиры, полученные извне, не прочувствованные и не продуманные самим человеком. Это — усвоенный внешний авторитет, >и хотя он действует изнутри, он все равно остается по сути внешним, потому что от­ступление от его указаний вызывает страх. Поведе­ния «авторитарной совести» не обсуждаются. Альтер­нативой этому внутреннему грозному стражу высту­пает «гуманистическая совесть» — голос нашего ис­тинного «я», которое ориентируется на продуктивное развитие личности, на гармоничность, счастье, благо-получение. Гуманистическая совесть не исключает на­шей заботы о других, но прежде всего направлена на наше собственное процветание, она не дает сделать из личности покорную рабыню социальных требова­ний.

С Фроммом во многом можно согласиться, хотя ос­тается совершенно непонятным, откуда же в человеке берется ®то «•истинное я»? Не сформировалось ли оно под влиянием все того же противоречивого общества, в результате той доброты, радости, тех идеалов люб­ви и гармонии, которые, конечно же, есть в богатой палитре представлений о нравственности.

Пафос и Сартра, и Фромма направлен против по­рабощения свободного современного человека жест­кой Я бескомпромиссной моралью. Такая мораль дей­ствительно существовала столетия, ломая конкрет­ные судьбы, железной рукой подчиняя людей вырабо­танным некогда моральным правилам. За счет подав­ления немногих выживали все, община строилась на бескомпромиссном следовании принятому стандарту.

98

Но почему бунт против «авторитарной морали» вспых­нул в X веке, когда западные европейские страны переживали уже совсем другой период: скорее разло­жения всех старых форм общественной регуляции, чем их упрочения?

Видимо, не последнюю роль здесь сыграл опыт России, установления на шестой части суши совет­ского строя, который предполагал принцип полного подчинения отдельной личности интересам и задачам коллектива. Коллективизм, коллективная мораль, еле;-дование принятым образцам, санкции к непослушным

— все это было широко распространено в нашей стра­не, начиная с 20-х годов. Деятели организации «Про-леткульт> прямо утверждали, что буржуазный инди­видуализм должен быть изжит во всех сферах жиз­ни, и трудящиеся стройными рядами (должны идти вслед за своими пролетарскими вождями. В работе «Задачи союзов молодежи» В. И. Ленин .писал, что единственный критерий моральности —•, следование революционному делу пролетариата, нз чего автома­тически следовал отказ любому другому поведению в возможности называться нравственным. Самое глав­ное, что в отличие от моральных традиционалистов советские идеологи полагали, что именно они и толь­ко они знают истинные требования новой морали, только им принадлежит право указывать другим пу­ти к счастью. За ними не было традиций, они рушили прежний мир с прежней нравственностью и устанав­ливали новую — как Они сами ее понимали — но, тем не менее, одну на всех, без разночтений. «Надо во что бы то ни стало вести человечество той дорогой, которая, с нашей точки зрения, наиболее близка иде-алу», — писал А. В. Луначарский.

Это возрождение в X веке сурового общинного ду­ха наряду с внедрением в умы «новой единой мора­ли для всех» не могло не вызвать в духовной жизни Европы приступа индивидуализма, хотя этот прис­туп коренился и в самой европейской почве.

Как бы то ни было, противоречие «коллективизм

— индивидуализм», «подчинение — своеволие» был© сформулировано в наши дни в самой ocfpoft и "непри­миримой форме. А между тем при лобовом столкнове­нии позиций оно вовсе не может быть разрешено. «Подчинение» и «своеволие» будут до бесконечности

бодаться как два барана на мостике, пока, сцепив­шись рогами, ,не свалятся в пропасть. Главное, чтобы вместе с этими упрямыми баранами не отправилось на дно ущелья и все человечество.

Человеческий коллектив и человеческая индиви­дуальность — это две стороны одной медали. Общая мораль — фундаментальное условие для морали ин­дивидуальной; индивидуальная — способ существо­вания общей, коллективной нравственности. Мы не можем ж!ить по своим, ни с чем не соизмеримым за­конам, потому что должны считаться с другими. В (то же время другие обязаны считаться с нами. Выход из противоречия в мере общего и единичного, коллек­тивного и индивидуального. Эту меру всегда можно найти практически, если пожелать.

Когда люди, например, студенты, живут в обще­житии, они вырабатывают общие правила поведения в комнате для того, чтобы никому не было плохо, чтобы жить вместе не было мукой. Например, они договариваются не звать гостей после одиннадцати вечера или дежурить и убирать по очереди. Это пра­вила, — общие для всех живущих, и никто при этом яе чувствует себя .их рабом. Но эти общие правила совершенно не означают, что все соседи обязаны да­вать на чтение коллективу личные письма или де­литься зубной щеткой, рассказывать секреты своей семьи или посвящать всех в собственное творчестзо. Есе это дело личное и потому сугубо добровольное. .Так и в обществе в целом: есть нормы и правила, ко« ггорые охватывают всех, а есть индивидуальные пред­почтения. Хорошо, если бы человечество научилось жить вместе хотя бы так, как это делается в хоро­шем общежитии.

ИДЕАЛ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Стремление быть нравственным — это всегда стре­мление быть справедливым. Справедливость — одно из представлений, которое на ..интуитивном уровне мы усваиваем раньше других, уже маленький ребенок Кркчит: «Это несправедливо!», еслИ соседу дают три конфеты, а ему не дают вовсе. Несправедливо нака«

IOC

зание невиновных. Несправедливо награждение не­причастных к подвигу или просто хорошему важному ;:елу. Но справедливо, когда за преступлением следу­ет наказание, а за подвигом — награда. Это аксиомы.

Однако то, что¹ кажется ясным на интуитивном уровне, оказывается очень сложным, если пытаешь­ся в этом разобраться, так и со справедливостью. Она выступает весьма смутным и туманным поняти­ем, как только мы начинаем ее анализировать, тем более, что справедливость всегда связана с интере­сами людей, и здесь неизбежно примешивается субъ­ективность.

Справедливость — мерная характеристика. Из­древле ее символом выступают весы. Древнегреческая богиня правосудия Фемида держала их в руках, а ее беспристрастность обеспечивалась повязкой на гла^-зах: богине было бы не к лицу подсуживать одной или другой тяжущейся стороне. Вообще-то справед­ливость часто связывают именно с правом, с закон­ностью, но я думаю, что идея нравственной справед­ливости более фундаментальная: сами законы мы оце­ниваем как справедливые либо несправедливые.

Справедливость также неразрывно спаяна с соци-

ально-экономическими отношениями, потому что рас­пределение собственности в Обществе и место, зани­маемое разными людьми в системе общественного ус­тройства, всегда получало нравственную оценку. Ко­го-то оценивали как «несправедливого богатого», а кого-то как «не по «аелугам бедного».

Весы справедливости во все времена пытались равновесить на своих невидимых чашах деяние и воз­даяние, достоинство и вознаграждение. «Что посеешь

— то и пожнешь», — говорит народная мудрость, «Как аукнется, так и откликнется».

Лишь на самой заре возникновения человечества справедливость была уравнительной. Люди жили то­гда очень бедно и скудно, и каждый должен был по­лучить равную с другими долю добычи или урожая, чтобы племя могло выжить. Здесь было не до пред­почтений. Однако с ходом истории, когда началось раз­деление труда, стала активно развиваться культура, а общество сделалось сословным, установилось четкое представление о воздающей справедливости, той, что придирчиво взвешивает, кому чего и сколько положено-Другой вопрос, какой именно принцип был положен я основу этого «взвешивания».

В традиционном, сословном обществе (вплоть до Нового времени) считалось, что справедливость обе­спечивается наличным общественным порядком, ко­торый происходит от богов или от Бога. Крестьянин должен оставаться Крестьянином, феодал — феода­лом, богатый — богатым, а бедный — бедняком. Это нормально, это — справедливо. Великий древнегре­ческий философ Платой в своей знаменитом произве­дении «Государство» развивал идею о том, что боги подмешали в кровь одним людям — золото, другим

— серебро, а третьим — медь и железо. Те, у кого в крови золото, должны быть философами и правителя­ми. Те, кто награжден серебром в крови, — воины. А те, в чьи жилы добавлены медь и железо, предназна­чены вести жизнь ремесленников и земледельцев. И никто не должен претендовать на чужое место:.кре-стьннин не должен лезть в правители, а философу не пристало становиться ремесленником. Такова спра­ведливость, отводящая каждому «свой шестою». По­добного рода справедливость веками можно было на­блюдать в Индии, где вплоть до наших дней господ-

Ш2

ствовал кастовый строй, и человек, родившийся в касте шудр (слуг) и помыслить не смел о возможно* сти переместиться в касту борахманов — наиболее по« читаемую и обеспеченную социо-культурную группу. Сословное деление с присущей ему «сословной спра­ведливостью» очень долго существовало в России, где разрыв в социальном положении разных групп, их образованности и возможностях развития был огро­мен. Принадлежность к сословию была пожизненной, кабальной, передавалась от отцов к детям и внукам.

Правда, с возникновением две тысяча лет назад Христианства появилось и другое представление о справедливости. Человек мог получить вознагражден ние за личные заслуги перед Богом V церковью. Од­нако это вознаграждение, во-первых» ожидалось лишь за гробом, а во-вторых, божественная благодать на­столько превосходила мерную человеческую справед­ливость, что награжденным и спасенным мог ока­заться и однажды раскаявшийся грешник, в то время как аскет-праведник не получал никаких гарантии на­грады, сообразной его подвигу.

Будучи традиционно неравиы, люди становились неравны и перед законом. За один и тот же просту­пок крестьянина и барина карали совершенно по-раз­ному. С барина брали штраф, а крестьянина могли запороть насмерть. И это не вызывало массового нрав­ственного возмущения, потому что считалось «в по­рядке вещей». Лишь Новое время приносит в Европу представление о том, что есть сферы жизни, в кото­рых все должны быть равны, только тогда восторже­ствует настоящая справедливость.

Для общественного сознания XVII—XVIII веков ха­рактерная идея правового равенства граждан и спра­ведливости как соблюдения соглашений. Все должны быть равны перед законом, ни для кого здесь нет при­вилегий. Одновременно каждый обязан соблюдать дан­ное им слово. Обман, предательство, необязательность должны получать достойную отповедь. Центральная идея воздающей справедливости: «добро за добро и зло за зло» продолжает оставаться ведущей, хотя по мере развития человечества наказания все меньше соот­ветствуют преступлениям пэ своему ^содержанию! Принцип «око за око, зуб за зуб» уже не"действует в чистом виде, и за выбитый зуб никому не выбивают

зуб в ответ. Лишение свободы, каторжные работы становятся формой расплаты,за самые разные престу­пления, в том числе и за нанесение телесных увечий.

В наши дни справедливость действует в обществе одновременно в двух направлениях: равенства и воз­даяния. Современное общество ориентировано на за­щиту прав личности, на создание условий для разви­тия индивидуальности, и все это последовательно при­водит к утверждению социального равенства в целом ряде сфер. Все люди имеют право на жизнь, свободу •и личную Неприкосновенность, могут объединяться о другими для создания организаций, защищающих их интересы, все имеют право на защиту со стороны за­кона, и никто не должен находиться в рабстве, под­вергаться принуждению и бесчеловечному обраще­нию. Кроме того, современные развитые страны соз­дают реальные условия для того, чтобы представите­ли всех социальных групп могли получать образова­ние, медицинское обслуживание определенного уров­ня, различные формы социальной помощи и поддерж­ки. Это создает относительно равные условия для то­го, чтобы могли развиться индивидуальные таланты человека, из какого бы слоя общества они ни проис­ходили и к какой расе и религии ни принадлежали бы.

В то же время современный мир считает справед­ливым воздаяние по заслугам; чем больше ты прояв­ляешь ума, воли, ловкости, настойчивости, чем выше твой профессионализм, тем скорее ты получаешь успех на рыночных бегах. Ботатство и статус, как правило, не падают с неба. А даже тот, кому они достались по наследству, может их потерять в условиях жесткой конкуренции. Для того, чтобы хотя бы не отстать от других, надо очень быстро бежать. Ярким примером та­кого понимания справедливости служит американ­ская культура, где первейшей похвалой является та­кой отзыв о человеке: «этот человек, который сделал сам себя», то есть проявил выдающиеся деловые ка­чества, за что и получил от жизни искомое вознагра­ждение.

Разумеется, воздаяние и вознаграждение не всег-^ы бы,вают справедливыми. Рынок порой оставляет без внимания истинных писателей и глубоких ученых. Он реализует свою справедливость стихийно, и она не всегда совпадает с человеческими нравственными

,104

критериями. Да и в человеческих оценках нередко не все справедливо, особенно там, где у оценок нет твер­дых эталонов, а все решает интуиция (как в науке при оценке нового направления) или вкус (как в искус­стве). Но сам принцип воздаяния остается в силе.

Это касается и наказаний. Здесь разработана очень сложная и различная для разных стран систе­ма законов, определяющих, какая кара следует за ка­кое преступление. В мире существует движение за повсеместную отмену смертной казни. Честно сказать, я не считаю аргументы сторонников этой отмены ве­сомыми, а саму отмену — справедливой. Человек, в мирное время насильственно отнявший жизнь друго­го человека или людей, должен поплатиться тем же — своей жизнью. Сохранение ж^зни преступника-маньяка плодит зло, множит смерти невиновных, ос-тавляет жертвы несчастными калеками. Никакое по­жизненное заключение не может быть равной распла­той за это. Отмена смертной казни для злостных убийц нарушает принцип справедливости. Другой во­прос, что кроме справедливости есть иной, превосхо­дящий ее принцип — принцип великодушия. При ве­ликодушии прощается порой даже самое ужасное преступление. Однако я сомневаюсь, что великоду­шие может быть массово, без разбора применимо. Это дело сугубо личное, тонкое. Просить врага и мучите­ля может только сам пострадавший, только он может быть великодушен — если захочет. Это совсем не де­ло суда, который не страдал и не подвергался изде­вательству. Суд обязан быть справедлив. И только.

Важнейший вопрос, который мы должны обсудить, завершая эту главку, это вопрос о том, как быть спра­ведливым? Справедливость — прекрасный идеал, но не так-то легко претворить его в жизнь, в том числе и в собственную жизнь. Думаю, каждому знакомо желание, когда решается какой-то важный вопрос, «потянуть одеяло на себя». «Дайте мне больше! Это справедливо!» Имеется в виду: а другому — меньше! «Не наказывайте меня так сурово! Это несправедли- вв!» (Накажите-ка лучше другого!) Многие люди ви­дят справедливость только в одном: в том, чтобы их собственные интерес» предпочитались интересам дру­гих людей. Но ведь⁵ это—;несправедливо-! Стало быть, главная задача каждого,-кто желает не только рас-

Nos

суждать о справедливости, iro и быть справедливым

— научиться смотреть на себя и других объективно, беспристрастно я правдиво. Надо стремиться по­меньше примешивать к своим суждениям о ситуации собственные страсти и амбиции; ояи «оадают такую пелену, что еа ней и вовсй свету белого не видно. Че­ловек с резко завышенной самооценкой почтя ;нвкот-да не бывает справедливым. Ему всегда кажется, что ему все недодают, недооценивают его, несправедли­во предпочитают ему других. А он — достойный всех благ — остается не у дел. Такие люди обычно склон­ны третировать других, приписывать ям дурные ка­чества, бездарность хитрость, коварство. До спра­ведливости ли тут? Если самооценка человека зани­жена, то он склонен быть несправедливым по отно­шению к самому себе, всегда отдавать цртюритет дру­гим, что выливается для него самого в вечное само­унижение н скверное расположение духа. Потому так важна объективность: стремиться увидеть себя я других такими, как они есть, с достоинствами и не­достатками, которые в разных случаях проявляются по-разному.

Не м,енее важно рассматривать вопрос объектив­но и всесторонне, когда .вы судите о других людях или других людей, вынося какое-либо решение об их судьбе. Это очень ответственно. Здесь надо сознатель­но подавлять в себе симпатии и антипатии, чтобы углубиться в суть дела и решить вопрос справедли­во: воздать виновному по его вине, а заслужившему

— по его заслугам. Если каждый из нас попытается на своем месте быть нравственно справедливым, я думаю, наш сложный и жестокий мир станет хоть не­множко совершеннее.

Добро и зло в извечной схватке

ЧТО ТАКОЕ ДОБРО И ЗЛО»

Нравственное регулирование отношений между людьми всегда соотносит человеческие поступки Я помыслы с двумя полюсами! добром я алом. Мы уже

не раз упоминали эти слова на наших страницах. Как я многие другие философские понятия добро и зло — явления, непосресдтвенно понятные любому человеку, который никогда о них специально не за­думывался. Однако, тем труднее о них говорить. По­лучаются или общие туманные фразы, или разбор конкретных случаев. Поэтому давайте рассмотрим добро и зло через те слова, которые приходят на ум, при их упоминании, а также через наглядное пред­ставление.

Какие слова вспоминаются, если речь заходит о добре? Добрый: щедрый, веселый, ласковый, помощ­ник, спаситель, друг. Добром называют и нравствен­ное состояние, и то, что помогает человеку жить и процветать в материальной действительности: «на­жил много добра».. О чем-то крепком, надежном го­ворит «добротный». О человеке чистом, бескорыст-WM, отзывчивом замечают «добродетельный человек».

Совсем другой ряд ассоциаций возникает при упо­минании зла. Зло¹: смерть, разрушение, мучение. Злой: жестокий, враг, погубитель.

Точно так же противоположны образы добра и зла, «ели представить их в человеческом облике. До-<5,т>о явится нам (совершенно в духе детских спектак­лей) прекрасной ф>еей в еияющем светлом наряде, улыбчивой и ваботливой. А зло предстанет безсбраз-ной ведьмой кровожадной, клыкастой, наряженной в мрачные багрово-черные тона.

Даже этот наш маленький филологический и ху­дожественный эксперимент показывает, что добро для людей — это¹ то, чТо утверждает жизнь и счастье, -помогает совершенству. А зло — разрушительное на­чало, ведущее к гибели и безысходным страданиям.

На первый взгляд кажется, что все люди едины в понимании добра и ела. Однако »т& ве так. Я хочу прежде всего обратить ваше внимание на два подхо­да к добру и злу, играющих огромную роль в жизни современного общества. Это безрелигиозная и рели­гиозная их трактовка.

Несомненно., у мировых религий и светского ори­ентиров айного жа йове«дневную ждаань сознания есть и общи* моменты в понимании добра и ала. Деятели различных конфессий, представители церквей участ-

вуют в политической жизни, в нравственном воспита-кии людей, обращаясь к этому ценностному единст­ву, остаивая вместе с неверующими идеалы мира, справедливости, человеческой доброты- Вокруг идеи спасения человечества от ядерной катастрофы, от уг­розы экологической гибели объединяются христиане и атеисты буддисты и мусульмане. Вопросы психоло-гкческого здоровья человека, его внутренней гармо­нии также объединяют верующих и неверующих. Мо­жно выделять несколько позиций, по которым нет принципиальных расхождений между теми, кто при­держивается исключительно естественнонаучных представлений, и теми, кто ежедневно обращает свой лик к богу, в надежде на вечную жизнь.

Добро. Любовь к другим людям, стремление при­нести им пользу, способствовать их процветашию счи­тается добром как для верующих, так и для неверу­ющих. Это любовь — благоволение, доброжелатель­ность, диктующая хорошее и внимательное обраще­ние с любымчеловеком. Любовь — благоволение тес­но связана с сочувствием, пониманием другого чело­века как .ранимого, нуждающего в помощи.

Великой добродетелью полагается терпение и тер­пимость. Терпимость позволяет очень разным людям и народам жить в м^!ире и дружбе, а мир — добро, он создает условия для всякой гармонии.

Мир и любовь, благоволение и дружеское распо­ложение воспроизводят на земле жизнь. Жизнь — добро, хотя в этом пункте уже начинаются некото­рые расхождения между светским и религиозным со-енанием. Тем не менее, на уровне массовой пропове­ди жизнь рассматривается как ценность, о чем гово­рят и такие молитвы, как «Молитва о. живых».

Несомненным добром полагается как самосовер­шенствование, так и помощь другим в совершенство­вание себя. Хотя и здесь в слово «совершенствовать» вкладывается разный смысл.

Зло. Ненависть и жестокость, нетерпимость, ведущая к войнам, смерть и разрушение, война — это зло как с точки зрения атеистов, так и с точки зрения людей ре­лигиозных. Агрессия, садистское поведение, пожелание бед одинаково осуждаются и той, и другой стороной. Злом считается также попустительство, когда на ваших

глазах человек катится вниз, а никому нет до этого дела.

Может быть, можно найти и другие моменты сов­падения двух разных подходов, но мы сейчас обра­тимся к их принципиальному различию, которое уже начало проглядывать, когда мы упомянули несколь­кими строками выше о жизни и о совершенствова-нии. Итак, в чем же смысл светского понимания добра и зла?

Для светского сознания добром является все, что способствует процветанию реального эмпирического че­ловека, того несовершенного людского рода, который живет на земле. Это позиция человеко-центристская, гуманизм в собственном смысле слова. Полагается, что земная жизнь — единственная, никакой другой нет И не будет, поэтому каждый должен получить от нее максимум возможного: приятных переживаний, мо­ментов самоиспытания и самоутверждения, радостей земной любви и творчества. Совсем не исключены власть, слава, успех. Хорошо быть здоровым. Хорошо быть богатым. Все это добро. Образ счастливца, доб­рого малого — это образ человека, который пришел домой после интересного и насыщенного трудового дня, и теперь сидит за веселым и богатым ужином с семьей и друзьями, радуется жизни, вытаивает и заку­сывает, слушает музыку, строит планы на будущее. Здоровяк. Оптимист. Энергичный, свободный, успеш­ный, на всем оставляющий отпечаток своей неутоми-мой воли. Он вполне телесе(н и одновременно обладает живым рациональным умом.

Именно такого добра желает светское сознание. Добра, свойственного повседневной жизни. Этому доб­ру совсем не противоречит развитие науки, наоборот, оно создает как можно больше комфорта для отдыха и технических инструментов для познания и- освоения Вселенной. Свобода — важнейшее условие этого без­религиозного добра. Индивидуальная воля должна проявляться, выбирать, решать, вторгаться в мир.

Но что же есть зло для повседневности? Прежде всего, смерть. Она обрывает жизнь вместе со всеми ее перспективами. Затем — болезнь, увечье. Они ог­раничивают возможное™ единственной земной жиз­ни и приносят страдания. Страдания — тож« зло. Прежде всего физические мучения не несут ничего хо-

рошего для человека, ояйя разрушительны и их надо ограничивать всеми доступными способами. Злом яв« ляется потеря материального достатка, монотонное и скучное прозябание, подчиненное положение, Вели* чайщее зл!о — отсутствие свободы, права проявлять свою волю, утверждать свою индивидуальность,

Как бы ни были различны восточная и западная культуры, перечисленные моменты так или иначе свой< ственны обыденным пластам массового сознания кан здесь, так и там. Надо еще добавить такой вид зла, как одиночество, отьединенность от других людей, от­сутствие общения, друзей, собеседников.

Все крупные мировые религии придерживаются иного взгляда на добро и зло. Добре для них — это не благо грешного и несовершенного физического че« ловека, вконец запутавшегося в своих преступлениял и иллюзиях, а благо для идеальной человеческой души, Не «человекоцентризм» должен властвовать на земле, а законы высшей светлой силы, Бога, которым человек обязан подчиняться, добровольно следовать, неукосни­тельно их соблюдать. Светский гуманизм — ошибка и заблуждение, сотому что человек в своей гордыне не видит ничего, цроме самого себя. Он слип. Его испол­ненное самолюбованием бытие есть зло, умножающее страдания. Именно поэтому стремление людей к ма­териальному богатству, власти, славе, самоутвержде­нию — это зло и претензия самому стать на место Бо­га. Когда человек погружается в земные радости и уте­хи, ублажает свою плоть, балует собственное само-любие, он или умножает число скорбей или просто увлечен богоборческой дьявольской силой. Скорбн множатся оттого, что здоровье и молодость прохо­дят, близкие — умирают, богатство и слава рассеи­вается, как дым. Все земное тленно, изъедено порчей, подвержено времени и разложению. Только Сатана —• противник Бога может тащить человека по этому об­манному пути. Истинное добро не на земле. Оно в Царстве Божьем. Поэтому смерть — далеко не всег­да зло. Для праведника — это путь к Богу, к бессмер­тию, к блаженству в вечной жизни. Добром является сведение к минимуму своих земных потребностей и желаний, умаление своих страстей, в том числе и стра­стей, связанных с познанием, с притязаниями рацио­нального (ума, науки. Все это — напрасная-суета и

МО

самообман, но в то же время — и сатанинская гор> дыня. Чтобы «пребывать в добре», нужно как можно меньше обращать внимание на собственное «я», по­нять его малость и ничтожность перед лицом Бога, ощутить себя комком грязи.

С религиозной точки зрения страдания не всегда являются тем абсолютным злом, как они представляю­тся светскому сознанию. Напротив, страдания могут возвышать человека, отрывать его от земной тщеты и обращать его сердце к высшим пластам бытия.

Как видите, религиозные и безрелигиозные пред­ставления довольно различны. И все же дальше мы бу­дем говорить о добре и зле в их общечеловеческом, может быть, даже обыденном понимании, имеющем отношение прежде всего к эмпирическому повседнев­ному бытию. Наша следующая тема:

ОТКУДА ЗЛО В МИРЕ]

Вот, сидишь ты, мой дорогой юный друг, вечером у телевизора. Настроение отвратительное. В школе ма­тематичка придирается и ни за что ни про что выгна­ла из класса. Лучший друг Коля позорно бежал, пре­дав тебя в руки рекетиров из 10-«Б». У отца на рабо­те фирма трещит по швам, потому что ее президент улизнул за границу со всеми денежками. Прошлую ночь под окном кого-то били, а, может, даже и уби­вали. А по телевизору: то война, то маньяки, то жад­ные политики с оловянными глазами. Откуда зло в мире? И откуда — столько зла?

Вопрос этот не нов. Человечество задает его себе уже много сотен, а быть может, и тысяч лет. Это только в мифах прошлое предстает эдаким золотым веком, где все летали, как ангелы, медово улыбаясь друг другу. На самом деле людская история печальна и кровава, в чем можно убедиться, внимательно по­листав любой учебник истории. Бесконечные войны, сметавшие с лица земли целые народы, крушения го­сударств, природные катаклизмы, массовый мор от очередной чумы или холеры, пытки, казни, жестокость *— все это зафиксированный в документах, в летопн-

111

сях и археологических находках путь человеческой ис­тории. Невесело, правда?

Ну, предположим, землетрясения, ураганы и цуна­ми — это процессы естественные и от человека не зависят. Как говорится деваться некуда. Эпидемии тоже можно назвать «природным злом», происходя­щим от качаний климата или активизации солнечной активности. А все остальное?

Рассмотрим версии, при помощи которых филосо-фы пытались и по сей день пытаются объяснить су­ществование морального и социального зла, тесно связанных между собой. Но прежде выделим два ос­новных вида морального зла, которые отмечаются в теоретической литературе. Первый вид может быть назван «враждебностью». Сюда входят все варианты агрессивного поведения, насилие, гнев, ненависть, же­лание гибели другим, стремление к подавлению, раз­рушительность. Другой полюс морального зла связан уже не с силой, а, скорее, со слабостями человека. Это малодушие, трусость, лень, холопско-е стремление к

112

угождению сильным, неумение совладать с собствен­ными влечениями: жадностью, похотью. Все это вме­сте именуют «распущенностью». Совершенно очевидно, что пороки не ходят в одиночку. Холопство оборачи­вается при случае стремлением к подавлению других, малодушие попусгительст-вует чужой разрушительно­сти, жадность может сделать человека и насильником, и трусом. «Распущенность» тем не менее, это как бы пассивный полюс морального зла, в то время как аг­рессивность, разрушительность •— это активная сторо­на.

Одна из наиболее древних версий наличия в мире зла, это представление о том, что добро и зло — два равноправных начала вселенной. Они существуют от века, постоянно пребывают в противоборстве и, что самое сложное, все время смешиваются друг с дру­гом, так что в одном и том же явлении оказывается определенная доля добра и некоторая толика зла. Эта версия была высказана некогда в древнеперсид-ской религии, зороастризме. Доброму богу Ормузду там противостоит злой бог Ариман, и в сражениях между ними разворачивается вся мировая история. Гораздо позже в Европе уже во времена существова­ния христианства появилась манихейская ересь. Ее основатель Мани возродил зороастрийский миф, толь­ко теперь двумя фундаментальными силами, противо­стоящими друг другу, стали христианский Бог и Дья­вол. В христианстве Бог — единственное и абсолют­ное начало, дьявол же — только падший ангел, обезь­яна Бога, поэтому манихейская ересь была с возму­щением отвергнута официальной церковью.

Вторая точка зрения на зло предполагает Бога как абсолютное благо, потому зло оказывается необъясни­мым из Бога. Но как же совместить могучее добро, породившее вселенную и великое разнообразие эмпи­рического зла? Древнеиндийская ведическая филосо­фия исходила в этом вопросе из того, что зло — это иллюзия ограниченной, частной точки зрения. Сам по себе Брахман (объективный дух) — это благо и бла­женство, великая нескончаемая радость и мир, в ко­тором он воплощает себя — тоже благо и совершен­ство. То, что видится с частной человеческой позиции как зло, на самом деле прекрасно вписывается в гар­монию вселенной. Как черные нити в ткани ковра уча-

ПЗ

ствуют в составлении единого прекрасного узора, так и зло занимает свое место в грандиозном узоре миро­здания, и жестокой, несовершенной жизнь видится лишь тому, кто не может заглянуть дальше самой черной полосы.

Я думаю, вы можете заметить, что любому, кто по­падал в «черную полосу зла», такое объяснение не при­дется по душе. Какое дело нам до «мира как целого», «ели нас самих унижают и терзают? Эмишфическое ело реально для эмпирических существ, и никакая высокая философия не может отменить этого прискорб­ного факта.

Впрочем, индуистский ведический Брахман лишь воплощает себя в мире, он его не создает как творец свое творение, поэтому для ведической традиции не стоит вопрос теодицеи — богооправдания- Этот воп­рос всегда стоял для христианства. Христианский Бог •— созидатель, можно сказать, он — автор мира со всеми его трагедиями и несовершенствами. Как же вышло, что вездесущий, всемогущий, всеблагий Бог изваял столь несовершенное творенье? Если он не смог создать лучший мир, в котором бы не было зла, то, выходит, он не всемогущ. А если он попросту не захо­тел сделать мир лучше, то тогда он не всеблаг, а, на­против, зол. Как выйти из этого опасного парадокса?

Ботословами, теологами были предложены разные способы ответа на этот каверзный вопрос. Конечно, самый простой выход — прямо заявить, что человече­ский разум слаб, ограничен и не ему любопытствовать о Божьих планах. Зачем зло, да зачем зло? Стало быть, надо. Не вашего ума дело. Однако те же теологи во все времена понимали, что беспокойный разум не удо­влетворится таким «отбойнцм» ответом, нужно какое-то более или менее достоверное предположение, кото­рое одновременно было бы основой для искоренения этого самого морального зла. Приведу вам два вари­анта ответов, которые дал в свое время один из стол­пов католической церкви, мыслитель IV—V веков нашей эры Августин Блаженный. Первый его аргумент сос­тоял в том, что Бог творил мир из Ничего, и к полно­ценному божественному Бытию, которое есть жизнь и благо, и красота, примешалось это самое Ничто. Как ложка дегтя в бочку меда. Божественное Бытие абсо­лютно и вечно, в нем нет ни трещины, ни червоточи-

114

ны, оно неизменно, не подвержено времени, старе­нию, порче. А Ничто — это небытие, смерть. Смешав-шись с Бытием, коварное Ничто сделало мир изменчи­вым, текучим, стареющим, портящимся. Отсюда — все виды зла: болезни и катаклизмы, войны и пытки, не­нависть и коварство. Мы живем в безнадежно испор­ченном мире, хотя Бог здесь совершенно ни при чем. У него не было другого «материала», кроме упомяну­того Ничто.

Вторая идея, высказаная Августином, несет в себе мощный моралистический запал. Моральное зло — результат человеческого выбора. Не следуя непосред-ственому тексту Августина, рассмотрим этот вопрос не­сколько шире. Собствено, вначале, согласно Ветхоза­ветным представлениям, происходит грехопадение од­ного из божьих ангелов — ангела утренней звезды Лю­цифера (в славянском варианте — Денница). Люци­фера обуяла гордыня ~ первое проявление зла, Он замыслил стать выше своего творца-Бога. Так из гор-

дыни рождается Дьявол. Именно Дьявол потом ста­новится той силой, которая соблазняет человека на не­послушание Богу. Однако списать все на дьявола бы­ло бы неверным. Дело в том, что Бог наделил челове­ка свободой. Он создал его по своему образу и подо­бию, сделал его не «оловянным солдатиком», автома­тически подчиняющимся приказам, а существом, способ­ным на сознательный выбор. И вот первый человек — Адам — употребляет свою свободу во зло. Он дове­ряется наущениям змия, которым прикинулся враг ро­да человеческого, и срывает вслед за Евой плоды с древа познания добра и зла. Нарушает запрет Бога. Так с грехопадения начинается печальная история че­ловечества, насыщенная разнообразным злом. Зло — результат нашего собственного волеизъявления, и пе­чать этой неверно направленной свободной воли лежит на каждом из нас. Таким образом, для христианст­ва у истоков зла стоят гордыня Люцифера и свобода Адама и Евы. Вместе они делают действительность та­кой, какой мы ее видим.

Надо сказать, что не только религиозные мыслите­ли пытались выяснить причины существования и устой­чивости зла. Этим интересовались и философы, нейт­рально относящиеся к религии, или вовсе неверующие-Их идеи порой выливались в натуралистические кон­цепции морального зла, то есть приписывающие зло самой природе человека. Так, великий философ и мо­ралист И. Кант полагал, что человек по природе зол. Он — эгоист, заботящийся в первую очередь о себе самом, потакающий своим желаниям и страстям. Дру­гой вопрос, что по Канту люди в силах подниматься над своей природой, преодолевать тяготение ко злу и подчиняться нравственному закону. Это в их силах, но далеко не все следуют подобным путем.

Мысль о природной злобности и жестокости чело­века высказывал и Фридрих Ницше. Для него чело­век — одно из проявлений всеобщего начала действи­тельности — воли к власти, поэтому, стремясь господ­ствовать над миром и над другими, он бестрепетно идет по пути зла, не смущаясь чужими страданиями и при­зывами о помощи.

Наконец, концепцию природной склонности челове­ка ко злу высказала и показала на фактах русская исследовательница Сабина Шпильрейн. Эта идея вш>

т

следствии была развита Зигмундом Фрейдом, выделив-шнм наряду с половым инстинктом человеку Эросом второй инстинкт Таннтос — тягу к смерти и разруше­нию, жестокости и убийству. Все натуралистические концепции рассматривают зло как важнейшую струну человеческого поведения, влиятельный механизм, опре­деляющий поступки, который невозможно ликвидиро­вать полностью. Можно создавать ему лишь некоторые противовесы, позволяющие усмирять злые страсти с целью общественного выживания и сокращения страда­ний.

В XIX веке Карлом Марксом была создана теория, в соответствии с которой социальное и моральное зло выступают преходящим этапом в жизни человечест­ва. По Марксу они порождены тем, что с разделени­ем общества на классы люди стали отчуждены друг от друга, одни сделались эксплуататорами, другие оста­лись эксплуатируемыми, это способствовало развитию ненависти и жестокости. Только ликвидация бедности и богатства как двух полюсов общественной жизни, только установление реального социального равенства может согласно Марксу уничтожить социальное и мо­ральное зло. Пролетарская революция — это жестокий путь устранения жестокости, единственный радикаль­ный способ торжества справедливости. С победы рабо­чего класса, считал К. Маркс, должна начаться истин­ная история человечества, которая сменит его предыс­торию, исполненную зла.

Современные культурологи считают, что моральное зло происходит из противоборства в социокультурной жизни двух начал: иерархического, создающего отно­шения господства и подчинения, и уравнительного. Сти­хийное преувеличение иерархического начала приводит к враждебности, к стремлению подавлять и сокрушать других. Гипертрофия уравнительности, переходящей в самоумаление, создает распущеность. То есть у зла все же есть объективные корни, очень серьезные и нужда­ющиеся в дальнейшем изучении.

Завершая этот небольшой обзор, я хотела бы об­ратить ваше внимание на обстоятельство, которое са­мо не порождает зла, но поддерживает его и распро­страняет. Это эстетизация злых сил, когда они начи­нают выступать для сознания многих людей как прив­лекательные. В человеке, как мы уже выяснили, и так

достаточно скверных наклонностей. В сущности, быть плохим гораздо легче, чем быть хорошим. Для этого надо просто вести себя как попало, следовать всем страстям и страстишкам, потакать собственным кап­ризам, эгоизму, не пресекать дурных мыслей. Чтобы быть нравственным, напротив, нужны личностные уси­лия, иногда немалые, самоконтроль, воля, ясное соз­нание. И вот людям, не слишком-то занятым собствен­ным самовоспитанием, начинают изображать зло как нечто эффектное, яркое престижное: вот сейчас при­ду с большими кулаками и всех погромлю! Или: при­еду на танке, никто и не пикнет! Какой герой! Какой супермен! Молотит всех направо и налево — никого не жалко! Физиономия свирепая, бицепсы накачаны, в голове — две извилины, но это не важно. Беско­нечные кровавые детективы, фильмы-катастрофы, но сериалы «ужастиков» о маньяках и вампирах затопи­ли сейчас н*ши экраны. Кинематограф соревнуется с жизнью: ну-ка, кто ужаснее, экранная реальность или настоящая? Длинноногие красотки душат шнурками своих незадачливых друзей, а сказочные гномы сноро­висто сдирают кожу с живых- И мы к этому привыка­ем. Мы привыкаем к злу, поданному в яркой обертке и на фоне красивых пейзажей. Зло становится домашним, как собака-ротвеллер, но от этого ""оно не перестает быть злом и точно так же, как эта собака, может в л§обой мо­мент растерзать хозяев. Юноше, который тысячу раз видел убийство на экране (крупным планом, садистски подробно), гораздо легче взять в руки автомат и пойти убивать. Его сердце покрылось шерстью, одичало, и от этого одичания он перестает понимать, что у реального человека нет в запасе пяти жизнен, как у персонажа из электронной игры, и с ним нельзя обращаться как с танцующей на экране мишенью. Эстетизация зла — бич нашего времени.

Однако всегда ли мы способны однозначно отли­чить добро от зла?

118

ТРУДНОСТИ СУДЕЙСТВА

При ближайшем рассмотрении оказывается, что добро и зло — вещи отнюдь не очевидные, и люди часто путаются, принимая черное за белое я белое за черное. Это касается не только маленьких детишек, сов­сем еще не искушенных » жизни, НО и вполне зрелых мужей, в чьей опытности не преходится сомневаться. Миссия судьи нелегка. Давайте мглянем, в чем труд­ности понимания добра и зла, происходящие из самой природы этих сложных социокультурных явлений, и, чтобы не запутаться, пронумеруем все позиции)

1. Прежде всего, представление о добре и зле раз­личаются по эпохам и культурам. «Добро вообще», так же, как и зло «вообще» — не более чем абстракт­ные понятия. То, что хорошо, полезно и являет собой добро для эскимоса, может совсем,не быть добром для папуаса просто в силу других условий его жизни, иных обстоятельств и иной культуры. Однако» обратимся к содержательным примерам. В наши дни в развитых странах несомненным добром считается равноправие полов, личная свобода в выборе супруга, право жен­щины выбирать себе профессию, в том числе занима­ться творчеством, наукой, руководящей деятельностью. Однако два-три века назад столь же определенно одо­брялось зависимое положение женщины, ее реальное бе­справие, подчинение воле родителей и мужа. Россий­ским «Домостроем» ей вообще отводилось место лич­ного имущества супруга наряду с коровой и лошадью. Муж должен был держать жену в страхе. Недаром во­зникла пословица «Бьет — значит любит». Любая по­пытка противостояния этому рабскому положению рас­ценивалась как зло, аморальность и подрыв социальных основ. Западное феминистское движение, имеющее свои крайности, сложилось как борьба против зла дискрими­нации, которое все время считалось добром. Развитие культуры определило новое видение ситуации, позво­лило добиваться тех свобод, которые большинство на­селения стало воспринимать как добре.

Аналогичный пример можно привести уже не в от­ношении временных периодов (что думали раньше и что считают теперь), а в отношении культур. Если взять в самом широком смысле западную и восточную культуры, то мы увидим, что их ведущие ценности (а,

1119

значит, и представления о добре) — противоположны. С точки зрения западного человека личностная инди­видуальность — величайшее добро. Надо быть лично­стью, уникальной, неповторимой. Это — и практиче­ская и нравственная цель. Добром считается также ак­тивность человека, его способность внедряться в при­роду, переделывать ее сообразно своим потребностям и целям. Человек-деятель, человек-завоеватель и поко­ритель — вот достаточно устойчивый идеал западного сознания. Наконец, разум — великое добро в запад­ном понимании. Но все это представляется отъявленным злом восточному сознанию. Для него неприемлем за­падный индивидуализм, желание все время делать се­бя «пупом земли». С точки зрения Востока^ стремление к утверждению и закреплению своей уникальности — роковая ошибка, самое настоящее зло, уводящее чело­века от истинной реальности безличного духа. Запад­ный активизм, калечащий природу, бесцеремонное вме­шательство в сбалансированные естественные процес­сы — тоже зло, как и частичный, однобокий разум, на основе которого западная цивилизация разрушает гар­монию естества. То есть, как видите, то, что в одной культуре проходит под знаком «плюс», в другой полу­чает недвусмысленный «минус». Это затрудняет про­цесс взаимопонимания представителей разных культур, выработку ими единого взгляда на добро и зло.

2. Представление о добре и зле тесно связано с су-субъективными и объективными моментами. То, что вам субъективно представляется в данный момент злом, может быть объективно добром. Например, когда утром вас поднимают в семь утра и велят непременно делать зарядку, приучают убирать в квартире и стро­го выполнять режим дня, это может переживаться как зло, раздражать, сердить. Но объективно это дает здо­ровье и опыт самоорганизации, житейские умения, ко­торые вскоре очень пригодятся в самостоятельной жиз­ни. Недаром говорят «Тяжело в учении — легко в бою» Зло подготовки оборачивается добром реальной дея­тельности.

Однако, возможно и иное переворачивание ситуа­ции, когда субъективное переживание добра есть объ­ективное зло. При употреблении наркотиков людж мегут испытывать невыразимое блаженство, оцениваемое ими как добро, но объективно пристрастие к дурмада^му

зелью вызывает психическую и физиологическую дег­радацию, человек перестает руководить сам собой, происходит то, что медики называют «расстройством желаний». Именно поэтому наркотики во всем мире оцениваются как огромное зло.

3. Трудности отличения добра от зла совязаны со способностью зла рядиться в одежды добра, то есть с самым настоящим обманом. Здесь уместно вспомнить классическую детскую сказку про волка и Красную Шапочку, где волк, обещая девочке веселую игру в то, «кто дойдет до домика быстрее», на самом деле наме­рен съесть и девочку, и бабушку. Лицемерие, коварст­во, демагогия — все это виды сокрытия зла под личи­ной добра. Вам обещают помощь, а на самом деле подставляют ножку. Дают «добрый совет», а он ведет к вашему поражению. Рассказывают про «горы золо­тые», а вместо них подсовывают дырку ог бублика. Правда, в обыденной жизни обман разоблачается до­вольно скоро, как только истинные намерения обман­щика становятся очевидны. Но за это время хитрецы могут обвести вокруг пальца целый народ, например, пообещав всем «прекрасное будущее», а создав его только для самих себя. Наша многострадальная стра­на постояно покупается на завернутые в виде конфет­ки пустые бумажки, которые затем можно только вы­бросить, ибо сладкое содержимое кто-то стоящий у власти уже давно положил в свой карман.

Христианская религия вообщее полагает, что враг рода человеческого, сам господин Сатана любит яв­ляться загримированным под прелестное созданье. Про­стаку кажется, что это душка-ангел, а это Дьявол соб­ственной персоной. Поэтому христианские святые по­стоянно занимаются борьбой с обманными видениями, в которых зло обряжено как добро и нуждается в ква­лифицированном разоблачении.

Я не думаю, конечно, что в каждом шаге любого доброжелательного человека надо подозревать «бесов­скую прелесть». Но определенная бдительность нуж­на, чтобы в случае чего заметить кривые рожки, вы­глядывающие из-под сияющего покрывала благоде-тельства.

4. Добро и зло имеют еще одну очень важную осо­бенность; они относительны того, кто выносит оцен­ку. Если одна сторона победила другую в войне, то

для победителей их победа — добро, а для побежден-ных — зло. (Разумеется, я говорю о той ситуации, где победа не «Пиррова», то есть не является скрытым по­ражением). То же самое касается эксплуатации. Тот, кто приобретает богатство за счет чужого труда, по­лагает это добром и обосновывает свою точку зрения. Тот, кто трудится, не получая за это должного вознаг­раждения, естественно считает сложившийся порядок влом.

Разумеется, можно попытаться подняться над эти« м« крайними противоположными позициями и вырабо­тать едийое понимание добра, что, собственно, и де­лается на уровне существующей общечеловеческой мо­рали, однако действительность будет постоянно и упорно возвращать нас к разноречивым интересам, ко­торые в каждом конкретном случае утверждают «свое добро> и часто выдают его за всеобщее. В этом смыс­ле выражение «Кому война, а кому мать родна» имеет под собой вполне веские основания.

5. Иногда одно и то же явление в одних ситуациях рассматривается как добро, а в других — как зло. Например, убийство. Казалось бы, оно резко осужде­но человечеством и во всех священных книгах миро­вых религий названо как грех. Однако во всех стра­нах мира военнослужащих награждают за поражение большого числа противников, и, скажем, отличному снайперу дают орден. А что делал снайпер? Прицель­но убивал. Точно так же лишение жизни убийцы-ре­цидивиста оценивается массовым сознанием как яв­ное добро: люди вздыхают спокойно, не опасаясь боль­ше за свою судьбу и судьбу своих детей. Значит, из общего морального правила «убийство — зло» быва­ют исключения? Быть может, это исключения по прин­ципу «большее зло или меньшее зло»? Убийство — зло, но казнь одного преступника меньшее зло по срав­нению с гибелью десятков, а может быть, и сотен жиз­ней, которые он может отнять. Таким образом, мень­шим злом ставится кордон для большего. Меньшее зло — «как бы добро».

Многие философы-моралисты считают, что зло ни­когда не может быть добром. И. Кант писал, что красть — аморально, если ты умираешь от голода и вынужден украсть хлеб, то кради, но не называй свой потупок нравственным. Ф. М. Достоевский в «Брать-

ях Карамазовых» говорит о том, что вся мировая гар­мония не стоит слезы одного ребенка. Дурными сред­ствами не делаются добрые дела. Как только в дело вмешиватеся зло — насилие, жестокость, убийство, так сразу все добрые цели и намерения искажают­ся. Поэтому принцип «цель оправдывает средства» в корне порочен. Зло плодит только зло, какие бы бла­городные задачи ни ставились поначалу. Действитель­но, на примере насильственных революций мы ви­дим, что вместо свободы, равенства и братства, кото-

рые начертаны на революционных знаменах, в дейст­вительности получаются тирании, бюрократические го­сударства, много крови и много лицемерия. Однако, с другой строены, принцип «добрые дела всегда без применения силы» пока не срабатывает в реальной истории человечества.

Принцип «не убий», если рассматривать его как руководство к действию, в некоторых учениях был до­веден до его логического предела. Так, иные восточные, монахи метут перед собой дорожку, чтобы какое-ни­будь насеком^1случайно не попало им под ноги. Есть и такие, что готовы кормить червей собственным те­лом, дабы не уничтожить их жизнь. Они исходят из того, что истинное добро — благоговение перед вся­кой жизнью. Но здесь-то и начинаются парадоксы, по­тому что ради жизни червей такой монах жертвует собственным бытием, а ведь⁷ он тоже явился в мир как живое существо, да еще и обладающее сознанием, от­чего же его жизнь должна быть отдана червям?

Видимо, подход «меньшее зло — как бы добро» все-таки работает в нашем несовершенном мире, хотя нравственным идеалом, конечно, является положение, при котором можно избежать любого, даже маленько­го зла, и уж во всяком случае надо перестать давать ордена за убийства.

6. Очень часто-й в нашей повседневной жизни явля­
ется ситуация, когда одно и то же событие, вещь, ка­
чество или явление выступают одновременно как доб­
ро и как зло, но в разных отношениях. Например, со­
временная наука, В некотором отношении она, конеч­
но, добро, так как несет в себе возможности совер­
шенствования человеческой жизни. Она дает нам ком­
форт, лекарства от болезней, отодвигает старость, по­
зволяет быстро перемещаться в пространстве, видеть
и слышать на расстоянии, глубоко познавать мир. Од­
нако, та же наука выступает теоретической основой
производства оружия массового уничтожения, порож­
дает экологическую проблему (загрязненный воздух и
отравленные океаны, продырявленный озоновый слой
и истощенные полезные ископаемые), способствует ра­
ционалистическому перекосу в сознании человека, ког­
да он теряет способность эмоционально отзываться
на чувства других. i

Одновременно добром и з-лом оказывается рост ма-|

120

ном кругу нескончаемых «продаж-покупок» с глаза­ми, щелкающими, как кассовый аппарат. Современное западное общество во многом построено на интере­сах такого Потребителя о большой буквы. Именно для таких потребителей созданы магазины на любой вкус. Вы можете, например, зайти • магазин, где про­даются открытки на все случаи жи*ни. Их сотни и ты­сячи, и что самое интересное, они уж* содержат текс­ты. Так что вам надо только вписать имя адресата и поставить свою подпись. Ваши мысли, чувства, ду­шевный труд совсем ни к чему_Ј Профессионалы за деньги уже написали для вас и поздравление дяде к 60-летию, и соболезнование тете по поводу кончины ее любимого кота, и пожелания к очередному Новому го­ду. Выбирай! Только выбирающий в таком магазине вряд ли будет настоящим живым человеком с мысля­ми, отзывчивой душой, культурой литературного стиля. Он всего лишь потребитель, А это уже не добро. Это зло.

7. Начав говорить о потребителях, мы по существу перешли к еще одному важному сюжету, касающемуся добра и зла. Это вопрос о мере. Всякое качество, пе­реходящее определеннную меру, выливается в свою противоположность. Так, переизбыток некоторого конк­ретного «добра» немедленно оборачивается злом, и от­нюдь не только в тех случаях, где речь идет о •-добре» материальном. Конечно, самый простой пример напра­шивается именно из материальной сферы. Тот, кто пе­реел в детстве сладких пирожных, может так разбо­леться, что потом всю жизнь будет обходить кондитер­ские дальней стороной, а сахару в рот не брать. Кули­нарное «добро» вылилось в «зло» — болезнь и отвра­щение. Но то же самое может быть и с любым другим предметом. Можно пресытиться музыкой, переразвле­каться, перетрудиться, и всякое «пере» — будет озна­чать переход положительного в отрицательное, жела­ния — в отказ, созидания — в разрушение. Это в ог­ромной степени касается личных взаимоотношений между людьми. Например, забота о другом человеке —• добро? Добро. Но когда забота переходит некоторый предел, она становится гиперопекой, суперухаживанием и начинает переживаться другим как попытка украсть у него его свободу, повязать по рукам и ногам. Такая забота вызывает яростное сопротивление, отношения портятся, добро переходит в зло,

Уа

Но работает и обратный принцип. Некое зло, дове« денное до предельно малой дозы, превращается в доб­ро. Это очевидно на примерах прививок, где вводится о целью профилактики и приучения организма к негатив­ному воздействию малая доза смертельно опасных мик­роорганизмов. По такой же схеме воздействует на па­циента гомеопатия. В какой-то мере это, видимо, приме­нимо и к морали. Человек, не испытавший негативных эмоций, не «прорепетировавший» свой гнев или свой страх, не сможет управляться с этими эмоциями, если они внезапно захватят ere, неподготовленного, не успев­шего выработать ответных реакций. Вот почему «воспи­тание в вате», исключение растущего человека из вся­кого негативного опыта может быть злом, а не добром.

Я попыталась развернуть для вас спектр проблем, связанных с разноречивым пониманием добра и зла, о их объективной сложностью и противоречивостью. Мне не хотелось бы, чтобы у вас создалось впечатление о полной релятивости, текучести представлений о добре и зле. В общечеловеческое понимание добра входят идеи мира, порядка, справедливости, любви, взаимопонима­ния. Единство взглядов на добро (и, сообразно этому, на зло) существует, другой вопрос, что очень трудно привести в соответствие этим представлениям живые разноречивые интересы. Но это все-таки делается, хотя долго и трудно, с откатами назад, с отступлениями. Человечеству, если оно хочет выжить и полноценно жить дальше, просто придется находить взаимное сог­ласие в вопросе о всеобщем добре. Это согласие долж­но неутомимо создаваться каждый день.

КАК БЫТЬ ДОБЫМ!

Эта главка — очень маленькая. Всего несколько строк. Я думаю, что если человек хочет быть добрым, то обязательно будет. Для этого он прежде всего дол­жен не позволять себе злых мыслей. Мысли всегда предваряют действие, как бы готовят его. Потому тот, кто купается в злых мыслях, разжигает в себе темные страсти, наслаждается собственным гневом, где-нибудь да сорвется во зло будто в пропасть. Быть добрым — это растить в своей душе добро. А для этого надо по-

127

нять, что ты — часть огромного мира, ты связан со всеми миллионами незримых нитей, стук твоего сердца слышен во всей Вселенной. А если, это так, то не ищи и не создавай врагов. Когда в своей душе братаешь­ся с миром, и он отвечает тебе по-братски. Это не спа­сает от всех невзгод, но это позволяет твердо стоять на стороне добра.

Долг или любовь?

ЭТИ7Л ДОЛГА

Как вы уже поняли из предыдущих страниц, нрав­ственность ограничивает свободу человека, не дает раз­гуляться стихии страстей, анархическому беспределу. Она стремится направить помыслы и поступки в русло !добра, создать такие условия, при которых культура и человечество могли бы устойчиво существовать и про­дуктивно развиваться. Одним из инструментов мораль­ного воздействия выступают запреты: нельзя убивать, нельзя красть, нельзя посягать на честь и достоинство других людей, нельзя предавать, нарушать данное сло­во. Но запреты отрицательны, они еще ничего не вме­няют, не дают четкой ориентации, как же поступать че­ловеку, чтобы быть моральным. Эту ориентацию обес­печивают императивы, которые говорят: будь гуман­ным, честным, уважительным, надежным товарищем. Императивная сторона нравственности показывает нам, что же мы должны, каковы наши обязанности по от­ношению ik другим людям и самим себе. Если запреты предназначены к тому, чтобы, по возможности, отсечь зло, разрушительные моменты в общении, то импера­тивы сплетают позитивную канву, тот каркас, на ко­тором строится человеческое общежитие. Мы все мо­жем надеяться на помощь, поддержку, защиту, благо­воление других, только выполняя свой долг по отно­шению к ним. Недаром народная мудрость говорит: «Долг платежом красен». Это не о деньгах, это о че­ловеческих отношениях.

Поскольку каждый из нас входит в состав многих

128

социальных групп, то наш долг многообразен: долг се­мейный (по отношению к родителям, детям, супру­гам), долг патриотический (перед родиной, народом, государством), долг служебный, долг товарищеский, долг просто человеческий. Вот этот последний «просто человеческий долг» обычно и называют моральным, в широком смысле слова. Это тот долг, который спосо­бен подниматься над частными человеческими интере­сами, склонностями, привязанностями. Он выводит лю­дей за пределы этноиациональной, клановой, корпо­ративной замкнутости и ориентирует на то, что к любому человеку следует относиться как к человеку. Например, патриотический долг повелевает солдату отстаивать интересы своей страны, но человеческий долг велит ему быть максимально гуманным: не трогать мирное население, не пытать военнопленных. Товари­щеский долг может вменять человеку искать все спосо­бы спасения друга, но человеческий долг будет твер­дить ему: только не за счет невинных жизней других людей! Родительский долг станет толкать мать к тому, чтобы уберечь сына от любых жизненных невзгод, но человеческий долг подскажет ей, что ребенку нужна •свобода, возможность проявлять себя, быть личностью, а не только «сыном».

Суть человеческого долга была еще в древние вре­мена выражена в «золотом правиле морали, которое звучало следующим образом: «Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобою».

Хочу сразу подчеркнуть для вас, друзья, что мораль­ный человеческий долг -^ это не какое-то внешнее пред­писание, которое висит над головой как дамоклов меч, и вы вынуждены ему подчиняться, ибо деваться неку­да. От формального долга, который исполняется, скре­пя сердце, бегут как только прекращается принужде­ние. Так делают солдаты, бросающие поле боя, и ма­тери, оставляющие своих детей, и друзья (это слово лучше было бы поставить здесь в кавычки), которые при первых же испытаниях, постигших дружбу, немед­ля убираются восвояси. У всех этих людей моральный долг не стал частицей их «я», потому в обстановке трудностей они поступили с другими людьми совсем не так, как хотели бы, чтобы в случае чего поступили с ними. Чтобы моральный человеческий долг (как и все другие виды долга) действовал, он должен быть внут-

В Страна Философия 129

ренне принят, глубоко усвоен, прочувствован жак внут-реняя необходимость. Именно тогда внутренняя необхо­димость оказывается равна свободе, и человек выбира­ет долг, а не своекорыстный интерес, не потому, что его заставили, а потому, что для него естественно быть моральным, естественно относиться к другим людям уважительно и доброжелательно.

Идею о том, что долг — это сердце морали, разви­вал в XVIII веке Иммануил Кант. Он сформулировал категорический императив — моральный закон, которо­му должны подчиняться все люди, если они претендуют на статус нравственных существ. Первая формулиров­ка категорического императива практически совпадает с «золотым правилом морали». Вторая гласит: «Посту­пай так, чтобы максима твоей воли могла послужить основой всеобщего законодательства». Максима — это правило, принцип. По Канту, таким образом, наше во­леизъявление должно строиться так, чтобы оно не на­рушало ничьих интересов и прав, не ущемляло ничье­го достоинства. Третья формулировка приблизительно такова: «Относись к человечеству в своем лице и в ли­це всякого другого не как к средству, а как к цели». Для Канта человек *- всегда цель, сам по себе, к не­му нельзя относиться как к средству для достижения чего-то иного, низводить его до уровня предмета.

Стремление к счастью, полагал Кант, не может быть основой нравственности, потому что счастье все пони­мают по-разному. Кроме того, сообразно его ригористи­ческим (суровым) взглядам, к нравственномупоступку вообще не должна примешиваться какая-либо склон­ность, симпатия, интерес. Если я нравственен, то буду точно так же уважать достоинство своего самого люто­го врага, как и достоинство лучшего друга. Я буду от* носиться к другому как к цели не потому, что я его люблю, а потому что иначе и быть не может. Там, где есть склонность, симпатия, удовольствие, там, полагал Кант, нет чистой нравственности. Нравственность и счастье — вещи разные. За это положение Канта мно­го критиковали и даже смеялись над ним. Фридрих Шиллер написал эпиграмму, где покааывает, что Кант якобы призывает делать добро с отвращением и през­рением, а если отвращения нет, так это уже не добро, » склонность... Но, думается, И. Кант стремился выде­лить в чистоте именно то, что отличает враветвеншюеть-

130

от всякого другого отношения! от интереса, дружеского расположения, привязанности. А это ядро нравствен­ности и выражается в моральном долге: относиться не только к человеку, но и к любому разумному существу бескорыстно и справедливо. «Две вещи, — писал Кант, — наполняют душу всегда новым и все более силь­ным удивлением и благоговением, чем чаще и продол­жительнее мы размышляем о них, — это звездное не­бо надо мной и моральный закон во мне. И то и дру­гое мне нет надобности искать и только предполагать как нечто окутанное мраком или лежащее за предела­ми моего кругозора; я вижу их перед собой и непосред­ственно связываю их с сознанием своего существования. «Этика Канта — этика долга, потому что вн считает возможным выполнять моральный долг независимо ни от каких конкретных обстоятельств. Нельзя уступать антинравственности, страстям и влечениям, интересам и страхам, иначе человечество может скатиться к поис­тине бесчеловечному состоянию.

Надо сказать, что положения кантонской этики по

сей день вызывают достаточно бурные споры и дискус­сии. Многие современные психологи и психотерапевты считают, что именно повышенное чувство долга вызы­вает у западного человека неврозы и эмоциональные расстройства. Речь идет, конечно, не о категорическом императиве, а о самых разных конкретных «долгах»: я должен не огорчать своих родителей, я должен обес­печивать своих детей, я должен любить, должен забо­титься, должен сдерживать свои чувства... Долг стано­вятся неподъемным для человека. Из его жизни выве­триваются остатки радости и непосредственности, по­тому что он все время ощущает на своих плечах груз многочисленных обязанностей, от которых нельзя и некуда скрыться хотя бы ради отдыха. Как же быть? Психотерапевты дают весьма радикальный совет: «Ска­жите себе, что вы никому ничего не должны».

Те, кто последовал «мудрому совету», действитель­но, испытывают временное облегчение. Какая-нибудь школьница Таня Иванова, побывав на приеме у «доб­рого психотерапевта» может сказать «Я никому ничего не должна», наорать на бабушку, не сделать уроки, не оставить ключа от квартиры младшему брату, после чего под тем же девизом рассориться с подружкой, «чтоб не загружала своими проблемами». Однако, очень скоро окажется (а врач, давший совет, об этом предупреждал), что если ты никому ничего не должен, "то никто ничего не должен и тебе. Поэтому бабушка не сготовит обеда; учительница поставит двойку; брат не даст смотреть по телевизору очередной мексиканс­кий сериал, а врубит магнитофон так, что в ушах за­звенит, а подружка ни за что не станет слушать, как на Таню Иванову смотрел Петя Петров из параллельного •класса. Скучно так жить! Тот, кто пытается решитель­ным толчком сбросить с себя все человеческие долги, связывающие нас воедино, остается в блестящем одино­честве. Поэтому, выход, наверное, не в отказе от дол­га, а все же в сближении и смешении его с любовью, доброжелательством, активной приязнью. Все то, что И. Кант отверг, стремясь найти «чистое ядро» нравст­венности, помогает ей выжить в реальной жизни.. Нрав­ственность — тоже радость, тогда она становится не­победимой и справляется с самыми трудными и суро­выми обстоятельствами.

Однако, следует поинтересоваться:

132

ОТКУДА ВЗЯЛСЯ МОРАЛЬНЫЙ ДОЛГ!

В соответствии с древними эзотерическими учения­ми, пришедшими из Индии и Египта, моральный закон, предписывающий людям «золотое правило морали», свойственен одушевленному космосу как целому. За­кон добра, непричинения зла, любви и благорасполо­женности управляет взаимоотношениями между суще­ствами и сущностями, обитающими в бескрайних про­сторах Вселенной. Нарушение этого закона влечет за собой беды для того, кто посмел бросить в мир пучок ненависти, злобы, гнева. Современные эзотерики до­вольно подробно описывают ситуацию, возникающую при нарушении морального закона. Дело-в том, что ре­зультат всякого действия возвращается обратно к че­ловеку. Словно мяч, отскакивающий от стены или бу­меранг, брошенный умелой рукой, добро вернется к тому, кто сделал добро, а зло ударит своего создателя, причем в самый неожиданный момент и в .самой нео­жиданной форме. Плодящий зло действует против са­мого себя, своих близких, своих потомков. Наказание может прийти не сразу. Злодей может некоторое время считать себя победителем. Но для эзотерического соз­нания жизнь не ограничивается пределами земного су­ществования, она продолжается и за гробом, где так­же есть наказания. Она продолжается и в новом воп­лощении души, которое тоже может стать расплатой. Содеявший зло получит зло. Если раньше процесс воз­даяния шел медленнее и удар приходился по потомкам, то теперь земные ритмы как бы ускорились, и распла­та приходит в скором времени непосредственно к тому, кто принес беды другим.

Очень важно то, что космический моральный долг повелевает человеку не причинять другим зла даже в мыслях. Именно мысль выступает исходным пунктом всякого поступка. Тот, кто злобствует в душе, по су­ществу, уже готов к злому действию. Но мысль имеет еще и самостоятельное значение, она способна жить как^чотдельное существо, зажигая в умах других людей аналогичные мысли и чувства. Потому первейший конт­роль — над собственными мыслями. Думая о плохом, мы притягиваем несчастья. Моральный долг предписы­вает нам также избегать обид. Обижаясь на кого-то,

133

мы наносим другому невидимый удар, и это тоже нару­шает баланс добра и зла во Вселенной.

Другим источником морального долга, названным в истории мысли, является Платоновский «мир идей». Долг как непререкаемый свод моральных правил не мо­жет происходить из текучего «мира мнений». Среди лю­дей все зыбко и ненадежно, человек исходит всякий раз из своих собственных интересов, а интересы эти изменчивы. Источником морали может быть только сфера абсолютных, неизменных сущностей, эйдосов, которые не зависят от капризных человеческих настро­ений. Вечные образцы совершенства вменяют и нам тянуться к совершенству добра, быть нравственными, благожелательными, требовательными, не позволять собственной душе лениться и распускаться.

С возникновением христианства источником мораль­ного долга становится в глазах европейского общества Бог. Бог триедин, три его лика — Бог-отец, Бог-сын и Бог-дух святой — составляют целое, но все же олицетворением нравственного поведения, образцом морали выступает фигура Христа. С приходом Христа возникает новая мораль. Прежде среди людей господст­вовало «талионное право», выражавшееся знаменитой формулой «око за око, зуб за зуб». Евангельское учение говорит о том, что люди недолжны платить злом за зло, они обязаны проявлять кротость и смирение, следуя при­меру Иисуса. В Евангелии от Матфея сказано: «Люби­те врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижаю­щих вас и гонящих вас». Моральный долг христианина — не противиться злу насилием, и таким образом из­бегать упрочения и увеличения зла, потому что наси­лие рождает насильственный ответ.

Некоторые современные комментаторы идеи христи­анского долга, например, один из крупных эзотериков XX века Петр Демьянович Успенский, утверждают, что поучения Христа не распространялись на всех людей, так как обычный человек, живущий повседневной жизнью, не в состоянии выполнять долг, понятый та­ким образом. Эти поучения предназначались узкому кругу посвященных, в значительной степени ушедших от мирской жизни с ее заботами и страстями. Однако, официальная церковь всегда считала и считает выпол­нение евангельских заповедей делом каждого человека,

а обращение Христа — обращением ко всем, желаю­щим прикоснуться к истине и узнать путь в Царство Божье. Христианство считает долгом каждого «возлю­бить ближнего своего как самого себя» и уметь прощать другим их скверные поступки, вину и прегрешения. Вот отчего сказано в молитве: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Враждебность, мстительность, желание расплаты — тяжелый грех, на­рушение христианского долга. Поскольку христианский моральный долг исходит от Бога, от святыни, от выс­шей всевидящей и всевластной инстанции, постольку его нарушение чревато тяжелыми переживаниями, стра­хом и трепетом.

В Новое время источником нравственного долга на­чинают считать человеческий разум. Собственно, упо­мянутая нами нравственная концепция И. Канта полно­стью строится на представлении о том, что в отноше­ния морального долга люди вступают как разумные, интеллектуальные существа, способные силой своего ума выйти за пределы конкретных обстоятельств и свя­занных с ними интересов и эмоций и взглянуть на положение дел с общечеловеческой точки зрения. Та же идея ранее содержалась в учении Бенедикта Спинозы, утверждавшего, что человек, подверженный страстям, не может быть ни разумным, ни нравственным. Нрав­ственность существует на основе разумного понимания законов мироздания. Моральный долг познается разу­мом и диктуется разумом; только спокойный, взвешен­ный умственный подход может помочь людям жить и общаться по-человечески, уважая друг друга. Мораль­ный долг — долг разумных существ.

В светских учениях наших дней источником мораль­ного долга называют обществе, человеческую истерию, выработывающую в своем движешии единые нормы об­щежития. Этот подход рассматривает мораль как один из элементов текучей повседневной жизни, и потому долг не имеет здесь некоего онтологического надмир» кого начала, он не укоренен ни в Космосе, ни в Беге, и оттого лишается вречэла святости. В то же время мо­ральный долг как благоволение, непричинение зла, ува­жение других реально свойственен и людям неверую­щим, если они воспитаны в представлении о том, что к «к любому человеку надо относиться по-человечести», не быть злым и жестоким. Конечно, светское представ­ив

ление о моральном долге более изменчиво, подвержено конкретно-историческим колебаниям, чем поучения, за­писанные в священных религиознымх книгах, и все же смысловое ядро и тут, и там остается одно и то же. Гу­манистически воспитанный атеист может быть реально более моральным, терпимым, снисходительным к дру-тим людям, чем свирепый религиозный фанатик, гото­вый за истину о «непротивлении злу насилием» быст­ренько истребить два-три десятка несогласных. В конце концов, главное в моральном долге — это практическое следование ему, а не выяснение вопроса, откуда он при­шел в наше сознание. Тема источника морального дол­женствования — тема, по преимуществу, для теорети­ков. Выполнение общечеловеческого морального долга — задача каждого, к какой бы конфессии он ни принад­лежал, какой бы точки зргния он ни придерживался.

ДОЛГ, ВИНА, РАСКАЯНИЕ

Когда человек, глубоко усвоивший повеления нрав­ственного долга, ведет себя безнравственно, он испыты­вает множество негативных переживаний. Во-первых, ему бывает стыдно. Стыд — это страх перед порица­нием со стороны других людей. Боятся неодобрения, боятся насмешек, когда провинившийся оказывается под пристальным вниманием окружающей публики и как бы ниже ее: на нем лежит пятно позора, пятно на­рушенного долга. Например, мальчишка струстил, бе­жал, когда его товирищи были в опасности, и теперь ему стыдно: друзья глядят на него с презрением, упре­кают, дразнят «маменькиным сынком» и «кашей-размаз­ней». Стыдно бывает, когда что-либо сугубо личное, ин­тимное, что принято скрывать в глубине души, оказы­вается обнародовано. Если человек, не удержавшись, внезапно проявляет чувства, которые должно прятать от посторонних глаз, он тоже испытывает стыд. Стыд всегда предполагает круг тех людей, которые выступа­ют нашими судьями, стыдят нас, укоряют, дают язви­тельные комментарии по поводу нашего поведения. По­тому стыд используется бездарными воспитателями как кнут. «А ну-ка не капризничай, —-говорит детсадов­ская няня маленькому мальчику, — а то поведу в

136

младшую группу и там посажу*на горшке посреди ком­наты»! Сидеть на горшке посреди комнаты, да еще в младшей группе, конечно, стыдно! Мальчик навсегда запомнит: надо вести себя так, чтобы тебя не карали публично, но не известно, станет ли он от этого хорошим человеком или озлобится и затаится, ведь унижение не проходит даром!

Стыд — внешний контроль, он не абсолютен, неда­ром возникли поговорки: «Плюй в глаза — божья роса» или «Стыд не дым, глаза не выест». Бесстыдство, ко­нечно, указывает на безнравственность, особенно там, где речь идет о нарушении закона благоволения, но стыд все же— не единственный и не самый тонкий ин­струмент нравственной регуляции. Есть еще совесть.

Мы уже говорили в предыдущих главках о совести как о чутком внутреннем контролере человека. Ее ти­хий голос может быть настоящим тираном, неуклон­но напоминающим о том, что нравственный долг нару­шен. Проступка никто не видел, некому стыдить, пе­нять, язвить, наказывать розгами или ставить в угол, однако человек не находит себе покоя. Совесть — по­нимать ли ее как голос общества или как голос наше­го «высшего я» — властно свидетельствует о мораль­ном непорядке, призывает исправить содеянное зло, рас­каяться, повиниться, восстановить добро любыми мо­рально дозволенными способами. Если по каким-то воп­росам совесть часто терзает человека, у него создается устойчивое чувство вины, собственной внутренней ис­порченности, своего несоответствия моральным требо­ваниям.

Специалисты-культурологи выделяют два вида куль­тур: культуры стыда и культуры вины. Культура стыда обычно характеризует примитивное общество, где мо­ральная регуляция идет прежде всего через внешние формы наказания и порицания. Культуры вины сущест­вуют в развитых обществах, где регулирование осуще­ствляется внутренними нравственными механизмами. Европейская христианская культура — типичная куль­тура вины-

С точки зрения христианства человек — греховное существо, он виновен от самого своего рождения, пото­му что несет в себе первородный грех Адама и Евы, ос-путавшихся господней воли. Нет младенцев в полной степени невинных, Живя, человек продолжает грешить,

137

умножая свою вину перед Господом. Он весь запятнан, весь источен греховными мыслями, желаниями я де­лами. Даже сам его способ воспринимать мир посред­ством земных чувств —- грехввен. Поэтому верующий • молитве, посвященной повседневному исповеданию грехов, просит Вседержителя простить все его прегре­шения, в том числе те, что содеяны чувствами; зрение*, слухом, обонянием, вкусом, осязанием. Ощущение собст­венной бытийной виновности, «бреченности на грех а

139

невозможности стяжать Царство Божье терзало и тя­готило многих верующих, в том числе крупных писате­лей, мыслителей, религиозных деятелей. Если в ситу­ации реальной вины и нарушения нравственного долга мучения, которые приносит совесть, нормальны и уме­стны, то при ощущении онтологической укорененности чувства вины «но становится основой тяжелого невро­тического расстройства, постоянного страха, депрессии. Эти терзания тем более бесплодны, что человек так или иначе продолжает жить реальной жизнью, иметь жела­ния, удовлетворять их, но каждая собственная мысль и каждый поступок вызывают в нем очередной приступ самобичевания.

Как видим, и здесь превышение меры оборачивается алом. Ценнейшее человеческое качество — совесть — делается орудием самоунижения, тревожности. Надо сказать, что «комплекс вины», сформировавшийся на ос­нове христианства, стал важнейшей составной европей­ской культуры, и современные психологи часто сталки-виваются с тем, чтв люди, не только не умеют прощать других, но не умеют прощать и себя. Они годами и десятилетиями продолжают носить в душе груз реаль­ной или иллюзорной вины, которая не побуждает их к добрым делам, не поднимает на новую нравственную высоту, а только угнетает, делая мрачными, угрюмыми, нервозными.

Надо сказать, что в отношении переживаний по по­воду конкретных жизненных грехов церковь всегда предлагала прекрасное средство — покаяние. Ты не можешь в полной ^мере смыть с себя первородного гре­ха, но покаяться в собственных безобразиях и преступ­лениях против морального долга >— тебе под силу. Была бы добрая воля к раскаянию.

Однако что такое покаяние? Это не посыпание го­ловы пеплом, не вырывание волос, не причитания о соб­ственном несовершенстве. После такого спектакля мож­но пойти и начать грешить сначала, что частенько и де­лается по принципу: «не секретишь — не покаешься, не покаешьея — не спасешься». «Каяться и грешить, грешить и снова каяться — путь весьма двусмысленный. Истинное покаяние предполагает искреннее чистосер­дечное сожаление о недолжных поступках и мыслях. Одновременно эта добровольное согласие принять на­казание за свой грех, ибо только так может быть вое-

становлен нарушенный баланс справедливости. Нако­нец, покаяние — это твердое решение о том, что амо­ральное поведение никогда не повторится. Решение, ко­торое будет неукоснительно выполняться благодаря ва­шему нравственному усилию, какими бы соблазнами не манило вас зло.

Искреннее раскаяние доступно не только верующим, которые каются перед лицом своего Бога, но и челове­ку безрелигиозному, неверующему. Он может каять­ся перед собственной^ совестью, перед людьми, перед теми своими близкими, кому он доверяет и чье нрав­ственное мнение имеет для него большое значение. Тот, кто покаялся в собственной безнравственности, кто про­шел на этом пути через муки совести, через преодоле­ние собственной гордыни (а признавать свое несовер­шенство ой как непросто!), тот выстрадал самопроще­ние. Он не только может, но и должен простить само­го себя, потому что без этого ему не подняться, не стать другим, более совершенным человеком. Чтобы взлететь, надо иметь крылья, а крылья вырастают лишь у того, кто не прикован к земле тяжестью самообвинений.

Тот, кто, раскаявшись, умеет простить себя, сможет простить и других, и ,в этом смысле также выполнить свой моральный долг.

ДОЛГ И ЛЮБОВЬ

По Канту «чистый моральный долг» противополо­жен любви, он основан на разумном понимании объек­тивно существующего достоинства других людей. Мы обязаны считаться с этим достоинством, относясь даже к самому отъявленному негодяю все же как к человеку. Но, как мы уже замечали на предыдущих страницах, такой сухой и прохладный интеллектуализм не выдер­живает напора реальной жизни, человеческих эмоций и страстей. Чувству можно противопоставить лишь чувст­во, потому все в том же христианстве речь никогда не шла просто о «долге», говорилось о христианской люб­ви к ближнему». В индийской философской и религи­озной традиции также есть понятие, близкое к хри­стианской любви — «ахинса». Ахинса — это сострада­ние ко всему живущему, недопущение убийства, сочув-

ствие и доброжелательство. Реально следовать ахинее может лишь духовно чистый, сильный и мужественный человек. Только он способен отказаться от убийства дру­гого даже в ситуации смертельной опасности для себя. Убивают обычно из страха, из трусости. Ахинса — не просто интеллектуальная установка, это — пережива­ние, мироотношение, способность чувствовать чувства других и принимать их во внимание. Ахинса — образ жизни.

Но вернемся к европейской культуре. Каковы черты христианской любви, взятой не в узкорелигиозном смы­сле слова, а как мощного нравственного явления? В чем ее особенность?

Прежде всего христианская любовь может происхо­дить только от вашего внутреннего нравственного бо­гатства. Она глубоко бескорыстна, не просит ничего в ответ. Собственно, она есть стремление любить так, как любит Бог созданный им мир — от полноты и от из­бытка, ради самой любви. Ведь Бог мог и вовсе не со­здавать мира, но все же создал исключительно ради своей любви к собственным тварям и из стремления научитьлюдей любить так же. Поэтому Бог ничего у нас не просит, это мы просим и зависим от него в каж­дом поступке и в каждом дыхании. Любить по-христи­ански не означает копировать Бога (да мы бы этого и не смогли!), но это означает стремление излить на других людей всю радость бытия, какой вы обладаете сами, подарить им возможность светлого видения дей­ствительности, раскрыть для них их собственные воз­можности, ничего не требуя взамен. Христианская лю­бовь— прямая противоположность обмена «баш на баш». Но, разумеется, если ты собрался бескорыстно дарить другим духовные блага, ты сам должен уже обладать ими. Нищий душою ничем не может поделиться со сво­ими собратьями.

Вторая важнейшая черта христианской любви-бла говоления это то, что она неизбирательна. В Евангелии от Матфея Христос говорит: «Да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо,ен повелевает солнцу Своему во­сходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?» (Мытари — сборщики податей).

Избирательная любовь, когда одного выбирают из

многих и одаряют его особым вниманием и заботой, издревле носила название «эрос». Эрос — это не про­сто тяготение полов друг к другу. У Платона такое имя носит также стремление к миру идей,, притяжение вы­соты, жажда идеала. Эрос выбирает в любимые лишь того, к кому можно тянуться, до кого следует взлетать, он никогда не почтит своим вниманием недостойного, неинтересного, ничтожного. Эрос требует и взаимной любви, страсти, привязанности, и совершенства.

Эросу противоположна «агапе» — любовь-сострада­ние, любовь-жалость. Это жалость ко всем, к любому, самому скучному, низкому, порочному. Любой человек, как бы грешен, злобен, безобразен он ни был, нужда­ется в любви-жалости и достоин ее. Эта жалость не унижает, потому что она дается не свысока. Напротив, она основана на принципиальном равенстве людей, на том, что все — божьи дети, только одни идут по верно­му пути, а другие — заблудились, сбились с дороги. Об этих заблудших, заблудившихся, погрязших в мерзости греха, надо неустанно молиться. Они более, чем кто-либо другой нуждается в сострадании, в протянутой ру­ке. Это не значит, конечно, что с любым преступником надо лобызаться и не наказывать его за его разбой и грабеж. Но человеческое наказание не должно сопр> вождаться ненавистью, потому что ненависть делает суд несправедливым, неправедным.

Любовь-благоволение (агапе, ахинса) составляет ос­нову человеческого общежития, она —• те прекрасное, белое, сияющее полотно, на котором индивидуальная любовь — эрос может ткать свой неповторимый рису­нок. Но если индивидуальной любви нет, то христиан­ская любовь по крайней мере, не дает человеку, погиб­нуть, она всегда спасает, дает надежду, укрепляет для дальнейшего пути.