Клюев E. В.

РИТОРИКА

Иивенция. Диспозиция. Элокуция

Учебное пособие для высших учебных заведений

Автор: Е.В. Клюев, канд. филолог, наук, доцент Университета Россий­ской академии образования, научный руководитель программы "Тексто­вая реальность" (Дания, Оберно).

Рецензенты: чл.-корр. Международной академии информатизации, канд. филолог, наук Дзялошинский И.М. (директор Института гумани­тарных коммуникаций); канд. филолог, наук, доцент Корнилова Е.Н. (фа­культет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова)

Содержание

Предисловие

ГЛАВА 1. Традиции классической риторики

Глава 2. Инвенция

§ 1. Мотивы отбора "фрагментов действительности

§ 2. Таксономия

§ 3, Топика

§ 4. Типы материала в составе сообщения и фазы инвенции

Фаза ориентации

Фаза выбора

Фаза погружения

Глава 3. Диспозиция

§ 1. Диспозиция как раздел риторики

§ 2. Введение

§ 3. Основная часть

§3.1. Изложение: модели и методы

§3.2. Аргументация

§3.2.1. Тезис

§ 3.2.2. Аргумент. Логическая аргументация

§3.2.3. Логические законы

§3.2.4. Аналогическая аргументация

§3.2.5. Демонстрация. Логические ошибки

§ 4. Заключение

Глава 4. Элокуция

§ 1. Элокуция в составе риторики

§ 2. Прямые тактики речевого воздействия

§ 3. Косвенные тактики речевого воздействия

§ 4. Логика и паралогика

§ 5. Фигуративная практика

§6. Фигуры и тропи

§ 6.1. Тропы

§6.1.1. Собственно тропы

§6.1.2. Несобственно тропы.

§6.2.Фигуры

§6.2.1. Микрофигуры

§6.2.2. Макрофигуры

§ 6.2.2.1. Конструктивные фигуры

§ 6.2.2.2. Деструктивные фигуры

Вместо заключения

Рекомендуемая литература

Клюев Е.В. Риторика (Инвенция. Диспозиция. Элокуция)

Учебное пособие для высших учебных заведений

Редактор - А.В. Зе^щов Верстка " А.В. Хегай Корректор - НА. Кудрявцева

Издательство ПРИОР Москва, Воронцовский пер. 5/7 Телефон: 964-42-00 Издательская лицензия ЛР № 065184

Гигиеническое заключение № 77.99.2.953.П.5615.9.99 от 16.09.99 Издание осуществлено совместно с издательством Приоритет

Подписано в печать^.ОД.ЯЖ!?3^83 *<Н,; • Тираж SOOO . Отпечатано в Подольском филиале ЧПК 142110, Подольск, ул. Кирова, 25.

Клюев Е.В.

Риторика Инвенция. Диспозиция. Элокуция): Учебное пособие для вузов. - М.: "Издательство ПРИОР", 2001. - 272 с. ISBN 5-7990-0238-5

Исторически риторика служила ораторской, а не повседневной речи. Но именно в эту область риторику давно уже следовало пригласить. Если определять содержание риторики строго, то она есть не столько наука о красноречии, сколько наука о речевой целесообразности, или, иными словами, об осознанном "говорении" и корректном речепроизводстве. Так что с утратой риторики мы отнюдь не утратили красноречия - мы утратили фактически дар речи, что пережить уже гораздо труднее. "Гово­рение на языке" стало восприниматься нами как следование правилам данного языка, а не как искусство. Отсюда и возникло заблуждение, что "говорить" — это довольно простое занятие, что это может каждый. По­тому-то мы и говорим обо всем, как получится, просто так, всегда, везде и всем.

В данном учебном пособии риторика имеет отношение прежде всего к обыденной речевой практике. Книга предназначена для тех, кому жаль утраты "искусства говорить" и кто хотел бы понять, каким образом све­дения из области риторики можно использовать в повседневной речи, причем использовать не для того, чтобы сделать речь красивой, а для того, чтобы сделать ее осмысленной.

© Е. В. Клюев © "Издательство ПРИОР"

ПРЕДИСЛОВИЕ

Аллегорическое средневековое изображение Госпожи Риторики не ос­тавляло сомнений в ее неземной красоте и всемогуществе. Дама восседала на пышном троне, как Regina Artium (Богиня Искусства), облаченная в ос­лепительные одежды, на которых были вытканы речевые фигуры. Из уст ее произрастала лилия, которая символизировала ornatus, или красоту речи, причем не красоту речи данной отдельной Дамы, а красоту речи вообще.

Кроме лилии, в дополнение к ней, произрастал из тех же уст и меч, имевший свое символическое задание: служить наглядным выражением наиболее разящего оружия человечества - persuasio, искусства убеждать. По обеим сторонам от этой красоты располагались величайшие ораторы и поэты прошлого, возглавляемые Цицероном и Вергилием, причем более Цицероном, чем Вергилием.

Вергилий чуть отодвинулся на второй план, намекая тем самым на то, что, вообще-то говоря, не он тут главный, ибо поэзия есть лишь одна из форм красноречия, а не красноречие как таковое. Красноречие же, как та­ковое представлял Цицерон, который по этой причине и не счел возмож­ным отодвигаться на второй план вместе с Вергилием, но остался на пер­вом, дабы еще раз подчеркнуть, что дама с лилиею и мечом во рту принадлежит, прежде всего, ему, а не поэтам.

И в этом, надо сказать, Цицерон был совершенно прав, поскольку ри­торика, действительно, прежде всего, принадлежит не поэтам. А принадле­жит она (сразу же после Цицерона) каждому говорящему. Ибо, по справед­ливому замечанию шести бельгийцев, "...даже если в далеком прошлом люди и говорили стихами, то в наши дни эта привычка заметно утеряна".

Из этого соображения мы и будем исходить в данном учебном посо­бии, главным героем которого назначим, следовательно, говорящего. Причем говорящего обычным образом, в самых что ни на есть повсе­дневных речевых ситуациях. Потому-то учебное пособие охватывает не просто риторику, а дискурсивную риторику, несмотря на то, что название такое может показаться весьма неожиданным.

Прилагательное "дискурсивный" происходит в данном случае от слова "дискурс", обозначающего не просто речь, но речь как социальное действие, то есть как взаимодействие между говорящими. Дискурс, который мы имеем в виду, есть, таким образом, обычный, повседневный дискурс, то есть обыденная речевая практика.

Вот почему та риторика, средневековое изображение которой описано выше, и не воспроизведена на обложке данного учебного пособия. "Наша" риторика не имеет отношения прежде всего к красноречию - она, стало быть, имеет отношение к обыденной речевой практике, где достижение соответствующей научной дисциплины тоже могут быть использованы весьма, и весьма продуктивно. Правда, редко когда это осознается.

Дело в том, что если определять содержание риторики строго, то есть в соответствии с первоначальным (а например, не средневековым) ее пони­манием, то риторика есть не столько наука о красноречии, сколько наука о речевой целесообразности, или, иными словами, об осознанном "гово­рении", об осознанном и корректном речепроизводстве.

Другое дело, что исторически риторика служила ораторской, а отнюдь не повседневной речи. Но именно в область повседневной речи риторику давно уже, может быть, следовало пригласить, перестав воспринимать ее исключительно как даму с лилией и мечом во рту. Кстати, подобные при­глашения риторика время от времени получала. Так, в конце пятидесятых годов в, высшей степени продуктивно использовал риторику как науку ис­ключительно аргументации - причем именно применительно к повседнев­ному дискурсу - знаменитый неоритор Хаим Перельман, профессор Брюс­сельского университета. Его известные во всем мире и до сих пор очень широко цитируемые работы (например: "Риторика и философия", "Новая риторика: Трактат об аргументации" и др.) действительно показали, что риторика вполне может обслуживать и повседневную речевую практику.

Впрочем, кому бы риторика ни принадлежала, соотносилась она изна­чально не столько с "искусством красиво говорить", сколько с "искусством говорить", а это, как очевидно, разные вещи. Так что с утратой риторики мы отнюдь не утратили, прежде всего, красноречия (это как-нибудь еще можно было бы пережить!) - мы утратили фактически дар речи, что пере­жить уже гораздо труднее.

"Говорение на языке" стало восприниматься нами как следование пра­вилам данного языка, а не как искусство. Отсюда и возникло заблуждение, что "говорить" вообще-то просто, что это может каждый и что для этого всего-то и достаточно знать что-нибудь вроде ударения, рода-числа-падежа, склонения-спряжения и т. п.

Иными словами, мы хорошо усвоили, чем говорить, и окончательно за­были, о чем, как, зачем, когда, где и кому говорить: потому-то мы и говорим обо всем, как получится, просто так, всегда, везде и всем.

Данное учебное пособие предназначено для тех, кого все это беспокоит. А стало быть, для тех, кому жаль утраты "искусства говорить" и кто хотел бы понять, каким образом сведения из области риторики можно использо­вать в повседневной речи - причем использовать не для того, чтобы сделать речь красивой, а для того, чтобы сделать ее осмысленной.

ГЛАВА 1. Традиции классической риторики

Наука, к знакомству с которой мы приступаем, заслуживает больше, чем уважения, - наука эта заслуживает почтения. П. Гиро, один из самых бли­стательных современных французских лингвистов, даже присвоил ритори­ке своего рода почетный титул - "та из античных отраслей знания, которая в наибольшей степени была достойна именоваться наукой".

Впрочем, в предисловии уже было отмечено, что читатели ни в коем случае не приглашаются к знакомству с одной из античных отраслей зна­ния: античности в этой книге ничуть не больше, чем, скажем, в некоторых общеупотребительных именах собственных, заимствованных из древнегре­ческого, - таких как Ирина или Александр. Даже история риторики здесь не будет сколько-нибудь подробно приведена: в распоряжении читателей имеется уже достаточное количество изданий, в которых подробно рас­сматривается каждый из периодов риторики - от античности до наших дней, с обилием разнообразных имен и причудливых категорий (часто ка­тегориями этими практически невозможно воспользоваться).

Удивительным образом история риторики оказалась в отечественном книгоиздании представленной гораздо полнее и подробнее, чем теоретиче­ские аспекты той же науки, не говоря уже о ее практической стороне. В данном учебном пособии акценты расставлены "прямо наоборот": посо­бие носит, прежде всего, практический характер, рассматривая риторику как "науку речевых действий", с привлечением, причем довольно широ­ким, тех теоретических ее категорий, которые действительно помогают ос­воить "риторическую практику". Иначе говоря, риторика будет представле­на здесь лишь той частью риторических (и связанных с ними логических) операций, которые наиболее необходимы в повседневной речевой практике.

Читателю придется постоянно помнить, что предлагаемый ему вариант риторики ни в коем случае не есть "вся риторика": во-первых, "вся ритори­ка очень велика"; во-вторых, попытки "объять" риторику в одном учебном пособии по горизонтали (вширь) в любом случае приводят к существенно­му усечению ее по вертикали (вглубь). При стремлении к широте охвата материала соответствующие учебники и учебные пособия просто превра­щаются в пасьянс из античных категорий, собранных из разных разделов и насильственно объединенных под одной крышей. Чтобы избежать этого традиционного, недостатка современных "риторик", содержание науки ри­торики и было намеренно ограничено. Критерием же отбора действитель­но необходимых, с точки зрения автора, категорий служила возможность объяснить каждую из них и показать принцип ее "работы", то есть предло­жить направление ее использования в повседневной речи.

Видимо, лучше всего сразу же попытаться найти какое-нибудь оправда­ние тому, как автор вообще пришел к этой едва ли кощунственной мысли - объединить "обветшавшую конструкцию" риторики с практикой дискурса, с повседневной речью, на которую классическая риторика, озабоченная прежде всего проблемами ораторского искусства вроде бы, не была рас­считана.

В свое оправдание автор может сказать, что он далеко не одинок в убе­ждении, согласно которому риторика (широко понимаемая, то есть не только классическая, но и так называемая современная) способна принести большую пользу именно в нашей "речевой повседневности". Причем не только не одинок, но и, так сказать, находится в "хорошей компании". По­слушаем, например, что говорил такой признанный авторитет в области семиотики (а современная риторика считается одной из семиотических на­ук), как Ю.М. Лотман:¹ ... 'риторизм' не принадлежит к каким-либо эпохам культуры исключительно: подобно оппозиции 'поэзия/проза', оппозиция 'риторизм/антириторизм' принадлежит к универсалиям человеческой культуры". А это, вне всякого сомнения, означает, что риторика не проти­вопоказана ни одной эпохе.

Данное основание, разумеется, достаточно уже само по себе. Однако ав­тор, уже готовый еще раз с удовольствием процитировать Ю.М. Лотмана, убежден, что риторика как наука не только не противопоказана нашей со­временности, но и прямо показана ей: "Следует обратить внимание на то, что существуют культурные эпохи, целиком или в значительной мере ори­ентированные на тропы ² которые становятся обязательным признаком всякой художественной речи, а в некоторых предельных случаях - всякой речи вообще (курсив мой " К К.).³

Автор склонен утверждать, что мы живем именно в одну из таких эпох. И хотя пригласить Ю.М. Лотмана в прямые союзники, по этому поводу уже не удастся, косвенным образом подтвердить данное заявление еще одной цитатой из статьи "Риторика" все же возможно: "...типологически тяготе­ют к тропам культуры, в основе картины, мира которых лежит принцип ан­тиномии и иррационального противоречия".⁴

Те, кому что-нибудь говорят эти слова, не могут не заметить, что в них фактически содержится почти исчерпывающая характеристика нашего "противоречивого времени", большинство противоречий которого дейст­вительно неустранимы (антиномичны) и действительно имеют иррацио­нальный характер.⁵

Впрочем, наше учебное пособие не есть учебное пособие по новейшей истории, а потому от дальнейших рассуждений "о характере текущего момента" придется воздержаться и обратиться, напротив, к V веку до нашей эры, извинившись за временной скачок длиною в двадцать пять веков;

(Впрочем, скачки такие все равно то и дело будут предприниматься на страницах данного учебного пособия, объективной причиной чему являет­ся то, что автору придется постоянно апеллировать к двум концепциям риторики " классической, с одной стороны, и современной, или общей, как ее еще называют, - с другой.)

V в. до н. э. - время "официального" появления риторики как научной дисциплины, которая, по словам С, С. Льюиса, "старше, чем церковь, стар­ше, чем римское право, старше, чем латинская литература". Об "официальном" появлении риторики говорится потому, что задолго до этого времени соответствующие или, по крайней мере, сходные категории интенсивно разрабатывались в других "культурных регионах" - особенно продуктивно в Индии.⁶

Однако европейская классическая риторика обязана своим становлени­ем Древней Греции, где именно в V в. до н. э, появляется первый учебник по риторике.⁷

Пиком риторических идей стали III - II вв. до н. э. - период, связанный с деятельностью "отцов риторики": Аристотеля, Исократа, Дио­нисия Галикарнасского. Начало нашей эры стало расцветом древнеримской риторики, наиболее значительные памятники которой - трактаты Цицерона и Квинтилиана.

Незадолго до угасания античности риторика считалась уже норматив­ной дисциплиной, то есть дисциплиной, следовать требованиям которой считалось обязательным, В таком виде ее получило и значительно развило Средневековье, включившее риторику в семь "избранных наук". С XVII в. риторика становится известной в России, где крупнейшими памятниками ее стали впоследствии пособия по риторике, принадлежавшие Макарию, Феофану Прокоповичу, Ломоносову.

На XVIII в. пришлось время рокового союза риторики с поэтикой и стилистикой, из которого риторика вышла в большом недоумении, а по­этика и стилистика - изрядно обогащенными. К началу XIX в. историки науки фиксируют упадок риторики.

XIX в. и первая половина XX в. - самый печальный период в истории ее развития. На нем нам придется остановиться подробнее, поскольку именно в это время по поводу риторики сложились основные заблуждения, многие из которых продолжают существовать и сегодня.

Незадолго до окончания этого периода (60-е гг. нашего столетия), когда присутствие ''риторического вируса" опять стало ощущаться в воздухе, уче­ные - прежде всего гуманитарии, озабоченные возможным "вторым при­шествием" риторики, предприняли попытки разобраться в том, чем была риторика прежде, что принадлежало ей исторически и на что она в прин­ципе могла претендовать теперь.

Однако ни к каким определенным выводам в этом направлении соот­ветствующие изыскания тогда не привели, и точно разграничить "сферы влияния" не удалось. Удалось лишь констатировать, что "риторический вирус" уже давно проник в огромное количество научных дисциплин, ин­фицировав добрую половину гуманитарных и естественных наук, прежде всего таких, как стилистика, поэтика, логика, теория литературы, лингвис­тика, психология, социология...

Впрочем, ни одной из этих наук "риторика в целом" не понадобилась. Более того, в целом риторика даже могла бы помешать им - отчасти в силу своей нормативности, отчасти в силу слишком большой "заразительности" этой научной дисциплины: внедряясь в другие области научного знания, риторика грозила им смещением объекта исследований. Потому-то в ход и шли лишь отдельные категории и понятия риторики. Вынутые из состава научной парадигмы, категории и понятия эти, разумеется, трансформиро­вались - иногда до полной неузнаваемости.

Так произошло, например, с тропами и фигурами, на время "простоя риторики" перекочевавшими в поэтику, стилистику и теорию литературы. Понятное дело, что при этом связь с элоквенцией (раздел риторики, тради­ционно содержавший тропы и фигуры) стала весьма призрачной. И уже довольно скоро случилось так, что из речевых приемов вообще тропы и фигуры превратились в речевые приемы художественной литературы: именно там со временем и стали локализовать такие явления, как метафо­ра, метонимия, гипербола, параллелизм, инверсия и др.

Привести пример использования той или иной фигуры означало отны­не привести пример из художественного произведения, причем чаще всего стихотворного. Возникло примечательное заблуждение, будто поэты гово­рят фигурами: заблуждение это навредило как фигурам - прочно закрепив за ними область стихотворного бытования, так и поэтам - строго обязав их пользоваться прежде всего фигурами. Поэзия вне фигур стала как бы не­достойна называться поэзией, фигуры вне поэзии как бы перестали суще­ствовать.

Впрочем, ''цитируя риторику", поэтика, к чести ее, постоянно давала ссылки на источники, что, будучи этически безупречным, тем нее менее лишь упрочивало представление "благодарных потомков" о риторике как о "науке говорить фигурами". Между тем сказать, что риторика - это "наука говорить фигурами" (или "наука говорить красиво"), как отмечалось выше, значит совершить непростительную ошибку.

Однако "привычка" сделала свое дело: риторику стали последовательно определять именно в качестве учения о красноречии. Кстати, традиции такого определения (как ни странно и ни парадоксально после всего, что сказано, это прозвучит!) восходят к самой античности; риторику и тогда многие представляли себе именно в этом качестве.

И не то чтобы подобные представления уже в те времена "не отражали истины" - просто понятие красноречия как такового со временем сильно изменилось, причем не в лучшую сторону. Под красноречием - как бы в полном соответствии с традициями риторики, а на самом деле вразрез с ни­ми! - стали понимать "украшенную" речь.

Между тем, разумеется, «тропы не являются внешним украшением, не­которого рода аплике, накладываемым на мысль извне, - они составляют суть творческого мышления, и сфера их даже шире, чем искусство. Они принадлежат творчеству вообще".⁸ Так что трактовка красноречия как ук­рашенной фигурами и тропами речи сослужила риторике плохую службу; именно "украшенная" речь впоследствии часто становилась предметом нападок критиков (из сопредельных риторики областей), противопостав­лявших "украшенной" речи речь точную, лишенную украшений.

На самом же деле никакого противоречия между речью с фигурами (фигуральной, или фигуративной, речью, как мы будем иногда называть ее в этом учебном пособии) и точной речью нет - ни теоретически, ни истори­чески.

Теоретически фигуральной речи вовсе ни к чему отказывать в точности: так, например, едва ли не любая научная дефиниция обнаруживает в конце концов фигуральную "подкладку" (это либо возведение частного к общему или трансформация общего в частное, либо описание вместо называния, либо проекция одного на другое и т. д. - у всех этих операций есть точные названия на языке риторики). Так что... считать ли науку областью только и исключительно логики - это еще вопрос.

На протяжении всего "архаического" периода риторики отношения ее с логикой были вполне и вполне миролюбивыми (это отчасти объясняется тем, что одна из первых систематизации риторики и одна из первых систе­матизации логики принадлежат одному и тому же автору - Аристотелю, надолго подружившему риторику с логикой). А потому утверждать, что логика обязывает к точности употребления языка, в то время как ритори­ка - к неточности, значит разрывать естественные связи, издавна сущест­вовавшие между этими двумя областями познания. Ю.М. Лотман пишет в этой связи: "...ошибочно риторическое мышление противопоставлять на­учному. Риторика свойственна научному сознанию в такой же мере, как и художественному. В области научного сознания можно выделить две сфе­ры. Первая - риторическая - область сближений, аналогий и моделирова­ния. Это сфера выдвижения новых идей, установления неожиданных по­стулатов и гипотез, прежде казавшихся абсурдными. Вторая - логическая.

Здесь выдвинутые гипотезы подвергаются проверке, разрабатываются вы­текающие из них выводы, устраняются противоречия в доказательствах и рассуждениях. Первая - "фаустовская" - сфера научного мышления со­ставляет неотъемлемую часть исследования и, принадлежа науке, поддает­ся научному описанию.

<...>

Творческое мышление, как в области науки, так и в области искусства имеет аналоговую природу и строится на принципиально одинаковой ос­нове - сближении объектов и понятий, вне риторической ситуации не под­дающихся сближению. Из этого вытекает, что создание метариторики пре­вращается в общенаучную задачу, а сама метариторика может быть опреде­лена как теория творческого мышления".⁹

Данный подход к риторике нам очень хотелось бы сохранить в нашем учебном пособии, где риторика именно и трактуется как наука, связанная с творческим мышлением,

Исторически риторика тоже отнюдь не была наукой о фигуративной ре­чи. Более того, риторика и понималась, скорее, как наука о точной, нежели как наука об украшенной речи, И в историю научного мышления она должна была войти не в качестве учения о том, чем украшать речь, но в ка­честве совершенно особой области знаний о том, каким образом передавать и хранить информацию.

Увы, история научного мышления распорядилась иначе. Одна из самых упорядоченных научных дисциплин, имевшая универсальный характер и заранее ответившая на многие из вопросов, которые только по недосмотру впоследствии снова возникли перед человечеством, риторика фактически совершила одну из красивейших во все времена акций самоуничтожения " замкнувши линию исследований, начатых ею же, в круг и оставшись вне этого круга ("...последние риторы проявили робость перед последствиями открытия, сделанного ими интуитивно!")¹⁰.

Дело в том, что риторика взяла на себя чрезвычайно масштабную зада­чу: всесторонне описать характер взаимосвязи между "миром вещей" и "миром слов", иными словами, показать, как происходит "трансформация" предмета в слово. Более глобальный и глубокий подход к речи представить себе трудно: реальная действительность и "вербальная действительность", являющаяся результатом переосмысления и преобразования реальной, получили в классической риторике максимально полное освещение с по­зиций человека, который осуществляет это переосмысление и преобразование и предъявляет его результаты подобным себе. Таким образом, "человек говорящий" (homo loquens) был поставлен в центр риторической концепции в целом.

В этом смысле риторика возложила, на себя контроль за всеми стадиями процесса трансформации предмета в слово.

За начало этого процесса отвечал первый раздел классической риторики под названием инвенция - раздел, в котором педантично рассматрива­лась процедура отбора материала для будущего сообщения. Речь шла преж­де всего отнюдь не о "языковом материале" - речь шла о предметах реаль­ной действительности, часть которых предлагалось выбрать из всего пред­метного многообразия, мира, а выбрав, отграничить от прочих, чтобы в дальнейшем перейти к их изучению как целого: во-первых, по отношению к "другим предметам", оставшимся в стороне после отбора, и, во-вторых, изнутри.

Инвенция предлагала говорящему систематизировать собственные зна­ния по поводу отобранных им предметов, сопоставить их с наличными на данный момент времени знаниями других и определить, какие из них и в каком количестве должны быть представлены в будущем сообщении.

Иными словами, инвенция как раздел риторики, поставив во главу угла предмет, обеспечивала, таким, образом, доброкачественность предметного содержания сообщения.

Второй раздел классической риторики - диспозиция, получив в свое распоряжение уже "готовый к употреблению" предмет, превращал его в по­нятие и помещал в систему других понятий. Понятия становились объектом логических и аналогических процедур. Они определялись, делились, сочета­лись между собой, сополагались и противополагались.

Диспозиция призвана была гарантировать чистоту использующихся го­ворящим понятий и соблюдение правил оперирования ими. Разного рода злоупотребления в этой связи регулировались многочисленными законами и правилами, нарушения которых могли привести к логическим ошибкам от них тоже страховала диспозиция.

Наконец, диспозиция предлагала модели расположения понятий в соста­ве единого речевого целого и следила за тем, чтобы от начала до конца со­общения понятия корректно перемещались из одной части целого в дру­гую.

Таким образом, центральное место в практике диспозиции занимало понятие: диспозиция гарантировала доброкачественность понятийного ап­парата говорящего.

Третий раздел классической риторики - элокуцня, давал говорящему возможность широко воспользоваться самыми разнообразными возмож­ностями фигурального выражения - в дополнение к тем прямым, которые предлагала диспозиция. Элокуция открывала перед говорящим область паралогики. Те же самые процедуры, которые были запрещены с точки зре­ния логики и считались паралогическими (то есть ошибочными с точки зрения логики), приобретали здесь новый смысл: негативное использование законов логики v. преобразование их в законы паралогики создавало смысло­вые эффекты необыкновенной силы.

Эти эффекты были каталогизированы в виде многочисленных тропов (трансформаций значений) и фигур (трансформаций структур). Используя богатейшие возможности естественного языка, паралогика существенно расширяла логическую практику и сильно обогащала ее. Не случайно элокуцию принято считать античным учением о стиле: именно здесь на прак­тике были четко противопоставлены ordo naturalis и ordo artificiaus, то есть сообщения,, построенные по "естественным" законам и по "искусствен­ным" законам (разумеется, если не вкладывать в слово ''искусственный" негативного содержания, которое у этого слова появилось лишь впос­ледствии).

Сообщение, строящееся по '"искусственным" законам, предполагало присутствие личности "преобразователя" языка, полно реализующего за­ложенные в языке возможности. Соответствующая функция языка полу­чила в работах уже современных нам исследователей название "риторической", или "поэтической", функции языка. Мы будем пользо­ваться первым термином (риторическая функция), вкладывая, в него; одна­ко, более широкое содержание (см. ниже).

Стало быть, тем, вокруг чего строилась элокуция и что естественным образом завершало преобразование исходного предмета, было слово: от­ныне слово начинало жить самостоятельной жизнью как один из элемен­тов вербального мира.

Таким образом, реальная действительность трансформировалась в со­общение, в вербальную действительность, а риторика становилась репре­зентантом модели, впоследствии широко известной, например, в лин­гвистике как семантическая модель:

(диспозиция) понятие
предмет (инвепция)	слово (элокуция)

Однако здесь риторика не останавливалась: два следующие ее раздела предполагали обучение тому, как представить речевое целое слушателям (будем помнить, что риторика ориентировалась прежде всего на устную, ораторскую речь) и как сохранить его в памяти.

Акция, четвертый раздел риторики, отвечала за пластическое решение произносимой речи. В риторике внешнему поведению оратора всегда при­давалось большое внимание. Оратор должен был, как это называлось бы на современном языке, "хорошо смотреться", то есть производить благопри­ятное впечатление на публику как манерой речевого поведения, так и внешним своим видом.

Понятно, что отсутствие заботы еще и об этом могло бы свести на нет все прочие усилия говорящего. Акция была призвана обеспечить необходимые удобства в освоении предлагаемого говорящим материала. Поэтому речь его должна быть мерной, продуманной с точки зрения, например, си­лы звучности, уровня высоты тона, количества и длительности пауз, иными словами, просодически ("произносительно") грамотной, с одной стороны; и кинесически убедительной, то есть сопровождаться соответствующими жестами (а также произноситься с учетом позы говорящего), - с другой. В свете этих требований постановке голоса, выработке осанки, овладению необходимым набором кинесических средств при подготовке оратора уде­лялось далеко не последнее внимание.

Мемория (тренировка памяти) представляла собой, пятый раздел риторики. притом что слова "четвертый" и "пятый" употребляются здесь в ко­личественном, а не в ранговом значении: акция и мемория (в отличие от первых трех разделов) легко могли меняться местами. Этот раздел должен был служить разработке определенной мнемотехники, которая давала воз­можность полагаться не только на оперативную память говорящего и при­сущий ему набор энциклопедических знаний, но и на особые приемы за­поминания материала, гарантирующие оратору возможность контролиро­вать всю структуру произносимой им речи и при необходимости (в порядке импровизации) подключать сведения из известных ему областей знания, не разрушая целого. Фактически владение меморией должно было обеспечить говорящему постоянную доступность сведении из имеющегося у него "банка данных" и возможность быстро и кстати воспользоваться любым из этих сведений.

Таким образом, одним из наиболее ценных в научном отношении ка­честв риторики была ее цельность. Разделы риторики отнюдь не представ­ляли собой конгломерата частей, трактующих каждая о своем: все они стояли на общем фундаменте persuasio (греч. peitho), что в наиболее точном переводе звучит как убеждение. Потому-то риторика и определяется часто как наука об убеждении, или как наука убеждать.

При таком взгляде на риторику становится очевидным, что использо­вать ее действительно можно не только применительно к публичным ре­чам, но и к широкому кругу самых многочисленных и разнообразных си­туаций, в которых собеседники вступают в речевое взаимодействие - будь то выступление перед аудиторией или разговор двух друзей при закрытых дверях; Ведь "убедить" означает прежде всего приобрести союзника. Труд­но представить себе, что хотя бы одному из говорящих хотя бы на одну ми­нуту это может быть безразлично.

Persuasio - одна из самых широких категорий классической риторики. Точных границ этой категории установить практически невозможно. Од­нако вполне возможно указать категории, которые были соотнесены с persuasio и с помощью которых убеждение реализовывалось в конкретных сообщениях. Таких основных категорий было три:

• логос (logos),

• этос (ethos),

• патос (pathos, пафос).

Понятие логоса предполагало средства убеждения, оперирующие к разу­му. Так, аристотелевскую риторику принято вообще считать логос-» риторикой еще и потому, что логическим и аналитическим средствам убе­ждения в ней отводилось весьма заметное место. Два главных средства убеждения, которым Аристотель уделял особое внимание, - это силлогизм (умозаключение от общего к частному по всем правилам) и энтимема (со­кращенный силлогизм, в котором процедура умозаключения осуществля­ется не полностью).

Речь о них пойдет у нас в главе "Диспозиция". Пока же достаточно ска­зать, что уже само по себе понятие энтимемы было развернуто как бы с учетом повседневного дискурса. В реальной речевой практике говорящие редко пользуются "логически чистыми'9 умозаключениями, довольствуясь чаще всего энтимемами. (Так, утверждая: "Это из области риторики, так что этого тебе не понять", я пропускаю суждение о том, что ты не подготовлен по риторике. Мой собеседник, разумеется, сможет "прочесть" энтимему, восстановив опущенный мною смысл.)

Понятие этноса реферировало к средствам убеждения, апеллирующим к нормам человеческого поведения (в том числе и речевого поведения). В этом смысле говорящий, в частности и по Аристотелю, должен "опознаваться" слушателями как "человек достойный" - и в широком смысле этого выра­жения, и в узком (достойный говорить, достойный, чтобы его слушали). Утверждалось, что личные этические качества говорящего определяют все содержание его сообщения и что слушатели всегда имеют возможность со­ставить себе представление о том, каков эгос говорящего. Во многом в за­висимости от этого они и оценивали его сообщение.

Понять, как влияет этос на оценку сообщения, поможет одна из басен датского писателя и драматурга Л. Хольберга, повествующая о состязании в красноречии Аиста и Ястреба, в котором побеждает Аист. Речи, подготов­ленные ими, одинаково хороши, однако Судья, отметив это, говорит, что судиться, как одинаково хорошие они все равно не могут, поскольку одна из них произнесена невинным Аистом, а вторая - хищной птицей.

Понятие пафоса соотносилось со средствами убеждения, апеллирующими к чувствам.¹¹

Суть пафоса состояла в том, что говорящему следовало уметь вызвать в слушателях чувства, которые могли бы повлиять на их мнение. Вопрос же, стоявший перед говорящим в этом отношении, был следующим: должен ли и он сам испытывать те чувства, к которым склоня­ет присутствующих? И если да, то имеет ли он право "показывать" эти чув­ства слушателям?

Риторика учила быть искренним, но "обуздывать" пафос и не выстав­лять его напоказ. Риторически образованный говорящий должен был уметь вызвать нужные чувства в слушателях без того, чтобы быть театральным. Сложность этой установки, кстати, и обусловила довольно забавную судьбу слова ''пафос" в истории человечества: с одной стороны, его впоследствии стали понимать как аффектацию, высокопарность, с другой - как особен­ную торжественность в ответственных ситуациях.

Правильное обращение с категориями логос, этос и пафос (содержание которых, вне всякого сомнения, было разработано в риторике гораздо пол­нее, чем здесь представлено) предполагало, что сообщение на всем своем протяжении постоянно контролируется во всех трех аспектах. Переводя разговор на более современный язык, можно, таким образом, утверждать, что риторика фактически закладывала в структуру сообщения такие лишь впоследствии высоко оцененные наукой критерии, как критерий истинно­сти (категория "логос"), критерий искренности (категория "этос") и крите­рий релевантности речевого поведения (категория "пафос").

Еще раз обратим внимание на то, что речь идет о классической ритори­ке, то есть риторике тех времен, когда прочие научные дисциплины (такие, например, как лингвистика или литературоведение) не были представлены в том объеме, который мы знаем сегодня. Потому-то риторике и пришлось взять на себя роль систематической науки, последовательно и подробно описывающей "процесс говорения в целом": начиная от описания звуков человеческой речи и кончая оформлением высказываний в сообщение и "исполнением" его перед слушателями. В этом смысле риторика была нау­кой синтетической, то есть соединившей в себя сразу много наук, каждой из которых еще только предстояло развиться в дальнейшем,

Развитие этих наук привело к вариантам "полной" и "сокращенной", или "редуцированной", риторики: риторика редуцировалась по мере того, как ответственность за отдельные ее разделы брали на себя новые научные дисциплины. Впрочем, уже в составе самой риторики начали оформляться более крупные, чем пять названных выше разделов, "единства", отражаю­щие представления ученых о центробежной силе риторики, фактически разносившей ее на части.

В основе этих тенденций лежали представления о том, что риторика в принципе имеет дело с такими процессами, как процесс мышления (1), процесс построения текста (2), процесс его речевого осуществления (3), а говоря еще более схематично - с "материалом" и его "оформлением".

Осуществлявшаяся таким образом "схематизация" риторики редуциро­вала ее до двух крупных единств (или двух разделов второго порядка) в со­ответствии с известным афоризмом Платона: кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Цицерон и Квинтелиан, не последние авторитеты в области классической риторики, считали вполне достаточным различать vis ingendi и copia dicendi, или sapientia и eloquentia (искусство мыслить и искусство говорить).

Различие этих двух "компонент" в составе риторики оказалось весьма существенным для дальнейшего ее развития.

Сама возможность редуцировать риторику до двух разделов второго по­рядка подсказала и пути сепаратного изучения этих разделов. В частности, современная риторика (под какими бы названиями она ни предъявлялась) обычно предлагается либо в так называемом "ерельмановском варианте", как теория аргументации,¹² либо в виде инвенции и диспозиции (иногда еще акции и мемории),¹³ либо в виде только элокуции.¹⁴

Кстати, алокуции - наиболее, пожалуй, красивому разделу риторики - в этом отношении, как правило, редко везет: сведения из данной области традиционно "выбрасываются" за пределы риторических пособий или со­кращаются до минимума. И это несмотря на то, что именно в разделе элокуция сложились представления о том, каков характер речевых средств, которые эффективнее всего приводят к нужной говорящему цели.

Именно элокуция сформировала в своем составе основные приемы кос­венного речевого воздействия на слушателя - говорящему предлагался ши­рокий выбор паралогических возможностей, используя которые, он доби­вался убедительности речи. С другой стороны, именно данный раздел ри­торики впоследствии вызывал больше всего недоверия к этой научной дисциплине. Критики риторики, "вооружившись" рекомендациями из об­ласти элокуции, приводили в качестве примеров пустого украшательства и погони за языковыми эффектами именно тропы и фигуры.

В принципе же риторике не в чем было оправдываться, хотя бы уже по­тому, что элокуция вовсе не существовала ни как отдельная по отношению к риторике дисциплина (то есть элокуция, в качестве одной из частей ри­торики, решала, разумеется, те же задачи, что и риторика в целом), ни как декоративная область риторики. Само по себе слово "элокуция" соотнесе­но с глаголом "eloquof, что означает "я высказываю", "я излагаю". И, не­смотря на то, что в первоначальной своей редакции риторика вообще не имела отношения к дискурсу, к повседневной речи, польза ее и в этом от­ношении была осознана уже довольно давно.

Мировоззренчески, концептуально элокуция находилась по отноше­нию к другим разделам в весьма и весьма сложных отношениях. Но даже беглый исторический взгляд на элокуцию позволяет, получить представле­ние о том, что раздел этот, разумеется, не был "третьей стадией" обработки;

материала, как иногда принято его представлять. Элокуция, вместе с инвевдией и диспозицией, присутствовала в акте создания речевого целого, что называется, с самого начала. Она отнюдь не "включалась" лишь на ка­ком-то продвинутом этапе формирования сообщения, когда требовалось "облечь сообщение в слова". Сообщение, вне всякого сомнения, изначаль­но представляло собой явление речевое, то есть состояло из слов и предло­жений, упорядоченных вокруг темы.

Другой вопрос, на что, прежде всего, это сообщение было ориентирова­но - преимущественно на логическое развертывание темы или преимуще­ственно на паралогическое ее представление. Выбор такой действительно ощущался как вполне реальный. А это говорит о том, что риторике удалось уловить главную закономерность человеческого мышления, только впо­следствии точно описанную наукой. Закономерность эта хорошо известна и состоит в том, что человеческое мышление двухполушарно, то есть пред­ставляет собой результат сложного взаимодействия двух корреспондированных между собой частей. Научные достижения последнего времени по­казали, что "язык" одного полушария в принципе непереводим на "язык" другого. Однако, поскольку "языки" эти существуют в составе одного це­лого, обмен между ними, тем не менее, происходит. Этот обмен - процесс установления эквивалентностей, которые в актах мышления могут заме­щать друг друга.

Отсюда, в частности, следует, что риторика, задолго до развития группы наук, изучающих мышление, начала строительство и этого "моста", моста от логики к паралогике, и добилась бы в данном направлении еще больших успехов, если бы смогла сохранить единство в себе самой,

Однако история развития риторики свидетельствует о постепенной ут­рате этого единства. Путь риторики - это путь постепенного смещения ин­тересов в область паралогики, для описания которой у риторики не всегда находились адекватные средства. Внимание риторов интуитивно ориенти­ровалось на элокуцию, причем часто в ущерб инвенции. "Как сказать" ста­новилось со временем важнее, чем "что сказать": от вещи (res) риторика переходила к слову (verba).

Исторически оформление элокуции в качестве основной области риторики объяснялось, прежде всего, политическими причинами: после падения римской республики (31 г. до н. э.), где красноречие чуть ли не конститу­ционно вменялось в обязанность граждан, оно отошло в распоряжение школьных учителей: именно школьные учителя стали "руководить" рито­рикой. Проводя занятия по декламации, они намеренно предлагали учени­кам так называемый отвлеченный (часто романтический) материал, на­правляя их внимание исключительно на риторические фигуры, которые подлежали каталогизации и заучиванию.

Речевые фигуры представляли собой формы непрямого воздействия на аудиторию, в силу чего (как об этом будет сказано ниже) построенные из них высказывания фактически не могли быть поставлены под сомнение или корректно опровергнуты с помощью обычных речевых операций, ба­зирующихся на логике.

Однако в задачи знатока в области элокуции входил не только отбор нужных ему фигур, но и организация их в некое целое, в составе которого фигуры гармонично расположены относительно друг друга. В речи фигуры не должны были ни '"торчать" (то есть опознаваться, бросаться в глаза как фигуры при первом же предъявлении!), ни "висеть" (то есть воспринимать­ся как нечто добавленное сверх необходимости, "дал красоты") Фигурам следовало занять в речи настолько естественное место, чтобы речь была без них немыслима.

Понятно, что овладеть фигурами требовалось как в принципе - поняв их место и функции в языке, так и конкретно каждой из них - уяснив для себя "принцип работы" именно данной фигуры в отличие, скажем, от всей совокупности прочих фигур. При этом опытный оратор должен был действительно хорошо представлять ^себе всю совокупность фигур. Стало быть, задача была отнюдь не из легких.

Следует еще раз со всей настойчивостью подчеркнуть, что восприятие фигур как чего-то внешнего по отношению к языку никогда не было осо­бенно свойственно риторике. Даже на ранних этапах становления этой науки фигуры рассматривались как органическое свойство языка, как одна из по праву принадлежащих ему областей, без которых язык (и особенно живой язык) немыслим. То есть речь изначально шла не о том, чтобы "делать фигуры из языка", но о том, чтобы, находя фигуры в языке, исполь­зовать их как можно эффективнее, а именно ~ при их посредстве делая со­общение наиболее точным.

При всей своей нормативности риторика отнюдь не была стерильной наукой, одобрявшей лишь речевое поведение в соответствии с правилами. Концептуальное совершенство риторики было таково, что возможные "нарушения правил" были тоже гениально предусмотрены ею. Сосущест­вование в составе одной концепции логики и паралогики базировалось не на том, что высказывание можно осуществить как с помощью лотки, так и с помощью паралогики, паралогические средства использовались тогда, когда информация просто не могла быть передана по-другому.

Именно это и дало возможность поздним исследователям (подчеркнем это еще раз) ввести понятие "риторической функции" языка, к которой мы обещали вернуться. Здесь удобно дать определение этой функции: в даль­нейшем мы будем придерживаться именно его. Риторическая функция по­нимается здесь как функция паралогического использования языка для переда­чи информации, которая не может быть передана логически. Что касается тропов и фигур, то роль их применительно к повседневному дискурсу будет описана в главе "Элокуция".

Рассматривать процесс отхода риторики от "линии инвенции" в сторо­ну "линии элокуции" как процесс деградации этой науки ни в коем случае не следует. Не только потому, что в конце концов любая наука вольна вы­бирать объект исследования, исходя из собственных потребностей. И даже не только потому, что инвенция и диспозиция (в отличие от элокуции) едва ли не с самого начала служили двум госпожам - логике и риторике, посте­пенно все очевиднее смещаясь в направлении к первой.

Разумеется, риторика как целостная система представлений не была ре­зультатом единичной мощной мыслительной акции: она складывалась по­степенно и стала целостной научной концепцией лишь на исходе длитель­ного периода становления. Неудивительно поэтому, что процесс в целом был связан с медленной специализацией каждого из разделов риторики, со все более точным определением целей и задач каждого из разделов.

Элокуция, будучи разделом, связанным прежде всего с "миром слов", то есть с творческими потенциями языка, естественно, начинала рассматри­ваться как наиболее продуктивная (и наиболее "своя"!) область риторики. Если характер и количество логических ошибок действительно поддавался каталогизации и, так сказать, непротиворечивому описанию - то есть мог быть представлен в виде ряда правил, нарушение которых приводит к тому, что сообщение становится непонятным или неистинным, - то характер и количество эффектов, возможных при креативном использовании тех же паралогизмов, предсказать оказалось практически невозможно.

Элокуция ни в коем случае не оказалась противопоставленной диспо­зиции, напротив, отчетливо обозначилось, что общего между двумя этими разделами риторики гораздо больше, чем изначально предполагалось. Фак­тически одни и те же отношения между понятиями и суждениями просто могли работать "в разные стороны", порождая в одном случае отрицатель­ное, в другом - положительное качество. Элокуция фактически взяла на себя ответственность за реабилитацию языка как "живого" образования, в противовес языку как набору желательно однозначных элементов.

С другой стороны, диспозиция и элокуция апеллировали и к одним и тем же операциям с понятиями и суждениями: градация, сопоставление, вы­ведение одного из другого и т. д. Только совершать такие операции в пер­вом случае запрещалось, во втором, напротив, полагалось.

Понятно, что наука, в которой по поводу одних и тех же явлений дава­лись прямо противоположные рекомендации, не могла оставаться тожде­ственной себе: разрываемая внутренним противоречием необыкновенной силы, она должна была либо погибнуть, либо трансформироваться. Причи­ной такого поистине трагического положения стал, видимо, тот необыкно­венно высокий научный уровень, которого риторика достигла: открытие, сделанное ею, есть открытие чуть ли не буддистского толка. Если "нет раз­ницы" между ошибкой, с одной стороны, и открытием" с другой, если одни и те же действия приводят к прямо противоположному результату, в то время как прямо противоположные действия - к одному и тому же, понят­но, что развивать такую логическую закономерность было бы просто опас­но: в конце концов, сама необходимость науки, предлагающей такие зако­номерности, оказалась бы под сомнением.

Таким образом, собственно логические (или, точнее говоря, имеющие отношение к логике) операции (с обслуживающими их разделами инвен­ции и диспозиции, однако в первую очередь все-таки диспозиции) отошли к логике; в распоряжении риторики осталась элокуция. Потеряв связь с диспозицией, элокуция, выступающая теперь как риторика в целом, выну­ждена была уступить диспозиции и такие категории, как perspecuitas (яс­ность мысли) и aptum (языковая целесообразность). Делясь с грамматикой, пожертвовала ей puritas (грамматическую правильность) и осталась, в конце концов, с тем, что мог предложить раздел omatus (художественность, красота).

В этом качестве, то есть в качестве сильно редуцированной элокуции, риторика как раз и подверглась нападениям со всех сторон, несмотря на то, что по законам самой же риторики судить о целом по части - значит со­вершать логическую ошибку. Как бы "суверенно" ни существовал впослед­ствии раздел элокуция, сложился он не сам по себе, а в составе соответст­вующей научной дисциплины, то есть восприниматься он должен был лишь по отношению к другим разделам риторики, как минимум по отно­шению к "Инвенции" и "Диспозиции".¹⁵

В таком состоянии вторая половина XX в. и получила риторику: инте­рес к ней возник как интерес к территории, на которой, может быть, есть чем еще поживиться. Признанной временной границей "второго рожде­ния" риторики считаются 60-е годы нашего столетия. Именно тридцать лет назад риторика была вновь открыта как чрезвычайно перспективная наука и с тех пор продолжает интенсивно разрабатываться.

Риторике не удалось сохранить цельность: разделы ее, в прошлом вхо­дившие в состав одной науки, "разошлись в разные стороны". Теорию ар­гументации (инвенцию и диспозицию) приняла в свои объятия теория коммуникации; элокуция встретила радушный прием у семиотики, науки о знаках и знаковых системах.

В принципе полного описания задач современной - "новой", "общей" риторики¹⁶ в настоящее время не существует. Риторика со всей очевидно­стью утратила нормативный характер, поэтому авторы сегодняшних учеб­ных пособий, как уже указывалось выше, в каждом конкретном случае са­ми определяют объем и характер сведений, которые имеет смысл передать студенческой аудитории.

Уровень этих пособий, как в России, так и в Европе (куда автора данного пособия забросила, точнее, перебросила судьба) весьма различен, однако, справедливости ради, следует заметить, что "риторическая традиция" в Ев­ропе не прервалась столь роковым образом, как это произошло в России: риторика в Европе была и остается одним из стабильных курсов в обуче­нии '"новых поколений".

Причем здесь риторика изучается как в плане истории классической риторики, с более или менее подробным представлением имен и концеп­ций (^сто далекого) прошлого, то есть собственно научно, так и в плане современной риторики, ориентированной на обучение "приемам письма" (представленным тоже в разной степени), то есть собственно практически.

В данном учебном пособие сделана попытка некоего симбиоза класси­ческой (теоретической) и современной (теоретической и практической) риторики: автор видит свою задачу отчасти в том, чтобы преодолеть разрыв "риторической традиции", попытавшись объединить требования к сооб­щению, принятые в классической риторике, с рекомендациями и пожела­ниями "неориторов". Автор надеется, что читателям удастся почувствовать эту преемственность.

В современной поэтике и семиотике термин "риторика" употребляется в трех основных значениях: лингвистическом - как правила построения речи на сверхфразовом уровне, структура повествования на уровнях выше фразы; б) как дисциплина, изучающая "поэтическую семантику" - типы переносных значений, так называемая "риторика фигур"; в) как, "поэтика текста", раздел поэтики, изучающий внутритекстовые отношения и социальное функционирование текстов как целостных семиотических образований. Этот последний подход, сочетаясь с, предыдущими, кладется в современной науке в основу "общей риторики" (Лотман Ю.М. Указ соч., с. 167).

ГЛАВА 2. ИНВЕНЦИЯ

Инвенция (в переводе на русский язык - изобретение) есть искусство добывания и предварительной систематизации материала.

Как раздел риторики инвенция предполагала разработку проблематики, связанной с предметной областью речи, а именно с тем, о чем пойдет разго­вор.¹⁷

В первой главе, в ходе краткого обзора пяти разделов риторики, уже го­ворилось, что инвенция, по сравнению с другими разделами, наиболее тес­но связана с "миром вещей" и в этом смысле фактически является перехо­дом от неречевой действительности к речевой. Искусство добывания мате­риала, таким образом, предполагало прежде всего введение в речевой обо­рот некоторого количества фактов, почерпнутых в реальной действитель­ности.

Именно так и поступает любой говорящий: мотивации, которые застав­ляют его прибегнуть к сообщению, следует искать за пределами языка. В повседневной реальности мы говорим о тех предметах и явлениях окру­жающего нас мира, которые, с нашей точки зрения, этого заслуживают. Инициация сообщения всегда предполагает, что отбор некоторой группы предметов и/или явлений уже предварительно осуществлен.

Так, только в редких случаях я могу предложить кому бы то ни было "поговорить о чем-нибудь". Но и такое предложение - даже если я настоль­ко безрассуден, что сделаю его! - будет фактически означать, что у нас (то есть у моего партнера и меня) есть, по крайней мере, несколько тем, кото­рые гипотетически могли бы стать предметом нашего внимания. Однако это не будет означать, что я приглашаю партнера к процессу "производства слов" как таковому.

§ 1, Мотивы отбора "фрагментов действительности"

Механизм отбора "фрагментов действительности" - предметов и/или явлений, по поводу которых происходит речевое взаимодействие в повсе­дневной коммуникации, не освещался в разделе инвенция напрямую. Дело в том, что риторика сформировалась (и на это в дальнейшем неоднократно придется ссылаться) в ориентации на судебные речи, как наука, обслужи­вающая потребности судопроизводства.¹⁸ Иными словами, "предметная область" риторики (в данном случае - давенции) была изначально весьма и весьма четко обозначена. Вопроса, "о чем" говорить, стало быть, не возни­кало.

Тем не менее косвенным образом обращения говорящих к тому или иному "фрагменту действительности" были все-таки типологизированы. Причем соответствующая типология возникла на базе философии. Типология эта базируется на такой категории, как интерес. Примечательно исходное, ла­тинское, значение этого слова. Interest в переводе с латинского означает важно. Именно это значение и задает вектор в изучении интереса к тому или иному объекту или явлению действительности.

Иметь интерес к чему бы то ни было изначально идентифицировалось с ощущением "важности" этого ^его-то" в жизни общества. В хорошо из­вестном риторам трактате Гельвеция "Об уме", в частности значилось:

"Если физический мир подчинен закону движения, то мир духовный не менее подчинен закону интереса. На земле интерес есть всесильный вол­шебник, изменяющий в глазах всех существ вид всякого предмета". В част­ности, из этого высказывания следовало, что причиной любого действия, совершаемого нами, является интерес.

Риторика как наука о речевых действиях, вне всякого сомнения, не мог­ла рассматривать в качестве причины речевых действий что-либо иное/чем интересы. А стало быть, уже на ранних этапах становления риторике при­шлось учитывать и различные виды интересов, вызывающих те или иные речевые действия. Виды эти не были систематизированы подробно. Речь шла прежде всего о различении интересов по уровню их широты. На осно­вании данного классификационного критерия выделялись такие виды ин­тереса, как общественный, групповой и индивидуальный.

Именно эти виды интереса " в той степени, в какой они были присущи отдельной личности, - и диктовали обращение оратора к той или иной те­ме. Дифференциация тем на "масштабные" и "мелкие" ведет свое начало именно отсюда.

Иногда утверждается, что применительно к ораторскому искусству ан­тичность не знала такого понятия, как индивидуальный интерес. Речь, произносимая говорящим, с этой точки зрения, не была "речью от себя". Однако, не вдаваясь в длительные дискуссии, заметим, что дело, видимо, обстояло не совсем так. Античность была временем, когда, по словам вы­дающегося русского ученого АФ. Лосева, личность прекрасно умела "координировать" собственные интересы с интересами общества. Поэтому, Говоря "от лица общества", оратор тем самым говорил и от своего имени тоже. В этом, может быть, и заключается секрет того недостижимо высокого уровня, какого публичная речь достигла в соответствующие времена. Более полного совпадения личных интересов с общественными история человечества впоследствии не знала.

Отсюда и рекомендация классической риторики, в соответствии с кото­рой обращение к теме всегда мотивируется (и должно быть мотивировано) социальным интересом. Только в этом случае оратора ожидал успех.

Если придерживаться данной рекомендации, то, видимо, можно утвер­ждать, что успех любого речевого взаимодействия тоже зависит от того, какого рода интересы движут собеседниками. Интересы эти со всей оче­видностью должны быть общими.¹⁹ Сколько бы я ни убеждал моего партне­ра по речевой коммуникации в том, что многозабойное бурение интерес­ная тема, сколько бы ни аргументировал интересность этой темы, в частно­сти ссылками на то, что при разведке крутопадающих залежей многозабойному бурению просто нет альтернативы, вероятность пробуждения в моем собеседнике острого интереса к этой теме остается ничтожно малой. Кроме того единственного случая, когда мой собеседник - бурильщик и, стало быть, "сооружение скважин с ответвлениями в виде дополнительных стволов, направленно отбуренных от основного ствола скважины" (а именно так определяется многозабойное бурение в энциклопедических словарях) составляет для него смысл жизни.

Таким образом, предмет, который "движет мною" как говорящим, дол­жен, по крайней мере, попадать в ноле внимания слушателей. Понятно, что чем менее индивидуальный интерес представляет предмет, тем больше по­тенциальных собеседников находится в моем распоряжении и тем больше вероятность того, что случайно выбранный мной кандидат в собеседники захочет поддерживать предлагаемое ему речевое взаимодействие.

Однако, если бы данная закономерность действительно формулирова­лась так просто, инвенция, может быть, и вообще была бы не нужна: доста­точно было бы порекомендовать любому говорящему выбирать предмет, соответствующий общественному, в худшем случае - групповому интере­су, и успех коммуникации обеспечен. Но рекомендации такой инвенция тем не менее, не давала,

Объяснялось это прежде всего тем, что предложенная выше закономер­ность отнюдь не определяла уровня продуктивности речевого контакта. Дело в том, что предмет, применительно к которому наблюдается общест­венный интерес, далеко не всегда известен говорящему в той же степени, в какой ему обычно известен предмет его индивидуального интереса. И если по поводу того же многозабойного бурения, составляющего предмет моего личного интереса, я могу говорить часами напролет, то по поводу такого "предмета" общественного интереса, как моральный облик президента Со­единенных Штатов Америки, моей речевой энергии может хватить не бо­лее чем на пять минут. Сомневаюсь также, что в течение этих пяти минут мною будут высказаны какие-либо действительно заслуживающие внима­ния соображения, за которые мне всю оставшуюся жизнь хотелось бы не­сти персональную ответственность.

Здесь-то и приходит на помощь инвенция с ее опытом корреспондирования индивидуального и общественного интереса. Инвенция, в частности, учит: любой говорящий имеет сильные стороны в том, что касается владе­ния определенной предметной областью. В этом случае главной его зада­чей становится прежде всего определить, какое место данная предметная область занимает относительно предметных областей, приковывающих к себе общественный интерес.

Шансов переоценить общезначимость многозабойного бурения у меня, например, нет. Это означает, что мне как говорящему с самого начала сле­дует отдавать себе отчет в том, что судьба распорядилась мною достаточно "экономно": предметная область, в которой я силен, принадлежит к разря­ду крайне узких. Если это действительно так, то возможностей "сопрячь" область моего индивидуального интереса с областью интереса обществен­ного у меня маловато. А потому мой удел, на первый взгляд, - выбирать ау­диторию, представляющую определенные групповые интересы (скажем, аудиторию бурильщиков), или собеседников, индивидуальные интересы ко­торых совпадают с моими.

Таким образом, вопрос о выборе ^фрагмента действительности" как предмета разговора превращается в вопрос о выборе аудитории. Именно аудитория становится той "средой", в которой может или не может сущест­вовать мой "предмет". А значит, минимум представлений об аудитории, который от меня требуется прежде чем я начну говорить, - это осознание того, до какой степени в принципе данная аудитория является пригодной для меня "средой".

Уже здесь может показаться, что я с моим многозабойным бурением со­всем безнадежен и что у меня нет никакой возможности приспособить предмет моего индивидуального интереса к интересу общественному. Од­нако вывод этот весьма преждевременный: инвенция тем и была хороша, что не предполагала безнадежных ситуаций. И более того: спасение мое, с точки зрения инвенции, могло быть не в том, чтобы найти одного-двух по­нимающих меня бурильщиков в пестрой уличной толпе, но в том, чтобы всего-навсего - взглянуть на ситуацию трезво. А именно так: предмет моего индивидуального интереса, в том виде, в котором предмет на данный момент существует для меня, "несъедобен".

Оговорка с использованием курсива имеет в данном случае первооче­редное значение, поскольку, в сущности, здесь инвенция и начинает/рабо­тать в полную силу. Ибо тот вид, в котором предмет на данный момент существует для меня, определенно не есть единственный вид, в котором он в принципе для меня может существовать.

Хитрость здесь отнюдь не в том, чтобы, популярно объяснив прелести многозабойного бурения "широким массам", заставить их полюбить "сооружение скважин с ответвлениями в виде дополнительных стволов": таких романтических задач инвенция перед собой никогда не ставила, ви­димо; понимая, что с любовью к сооружениям скважин надо родиться. "Хитрость" же состояла в том, чтобы, не перевоспитывая аудитории, изме­нить вид предмета, причем изменить его не столько для аудитории (для нее предмета этого пока так и так нет!), сколько для меня самого.

Рекомендация эта скрыто реферирует к той особенности индивидуаль­ного интереса, которая впоследствии получила название "профессио­нального кретинизма". Уже в древние времена было замечено, что человек, "захваченный" той или иной темой, обязательно является и носителем ин­дивидуального стереотипа в том, что касается данной темы. Иными словами, тема существует в его сознании в раз и навсегда "зафиксированном" виде и способна воспроизводиться только так, как она уже многократно воспроизводилась, то есть без учета времени и места, характера слушателей и т. д. "Это интересно для меня" начинает значить, что "это интересно во­обще".

Поразительно, но подлинные знатоки в той или иной узкой области знаний, как правило, хуже всего могут представить свою область знаний посторонним. Эти подлинные знатоки практически неспособны варьиро­вать содержание интересующей их предметной области, ибо данная об­ласть становится для них "неприкосновенной", "священной". А это и про­является в том, что освещаться она может исключительно в тех же самых выражениях, которые однажды были (может быть, даже успешно!) найдены для нее.

Между тем, очевидно, что применительно к разным категориям слуша­телей должны существовать разные способы развертывания одной и той же темы. И это не столько потому, что разные категории слушателей в разной степени проявляют интерес к теме. Гениальным открытием инвенции бы­ло то, что уровень общественного интереса к той или иной теме есть прежде всего вопрос градуирования.

Как это понимать? Следующим образом: общественно неинтересных тем не существует " существуют лишь неправильно градуированные темы. Например, меня, как представителя так называемого широкого социума, не интересует месса ди воче, поскольку в моей персональной жизни месса ди воче не только не является предметом моих забот, но и просто не занимает никакого места: я вообще не знаю. что это такое. А потому приглашение меня к разговору о месса ди воче поставит меня в тупик: приглашение та­кое я могу принять из любопытства, но не по причине индивидуального интереса к теме. Значит ли это, что меня вообще не следует приглашать к разговору о месса ди воче? Определенно нет.

Есть некоторая вероятность, что, например, итальянское бельканто ин­тересует меня чуть больше, чем месса дн воче: я, по крайней мере, знаю, что итальянское бельканто есть вокальный стиль. Однако приглашать меня к обсуждению итальянского бельканто тоже небезопасно: я могу сослаться на неосведомленность в данной области знаний и не принять приглаше­ния. Итальянское бельканто не является в моей жизни вопросом первосте­пенной важности. Получается, что к разговору об итальянском бельканто меня тоже не имеет смысла приглашать? Воздержимся от ответа: нег, не имеет, и попробуем продвинуться еще немного дальше.

Проблема возможностей человеческого голоса меня, опять же, как пред­ставителя социума, в первую очередь, конечно, не волнует, однако сказать, что проблема эта находится за границами моих интересов вообще, было бы неправильно. Так, я с интересом могу выслушать сообщение о том, что можно "сделать" с помощью голоса. Более того, я, скорее всего, даже попы­таюсь и сам "сделать" что-нибудь подобное. Видимо, я приму приглашение к разговору о возможностях человеческого голоса, правда, только в том случае, если мне на момент этого разговора вообще нечем будет больше заняться. Следует ли приглашающему терпеливо ждать, когда такой "момент праздности" наступит в моей жизни? Оставим пока и этот вопрос без ответа.

Зададим себе лучше вот какой вопрос: почему меня интересуют воз­можности человеческого голоса, пусть даже только хоть в какой-то степе­ни? Ответ очевиден: потому что меня вообще интересуют возможности че­ловека (обоснования данного положения предъявлять, видимо, ни к чему). Разумеется, это не означает, что я очертя голову брошусь участвовать в разговоре "Давайте обсудим возможности человека!", поскольку возмож­ности человека интересуют меня вообще-то в проекции на конкретного человека, то есть, например, на меня самого (если поблизости в данный момент нет более подходящей и интересной для меня кандидатуры, кото­рая в принципе легко может оказаться поблизости, но данный вопрос мы оставим в стороне).

Итак, если мне, скажем, в не слишком неблагоприятной обстановке (например, не в вагоне метро, когда я приготовился к выходу) задан вопрос, могу ли я, начав говорить очень тихо, постепенно повысить громкость моего голоса до максимальной и после этого постепенно же вернуться к первона­чальному уровню громкости, я буду очень даже не прочь попытаться. Хотя бы только и из так называемого спортивного интереса, то есть из желания узнать, до какой степени это для меня достижимо. Разумеется, попытка, скорее всего, удастся не слишком, но это определенно будет попытка осу­ществить месса ди воче, которая - после данной попытки - перестанет быть для меня "совершенно чужой" и, может быть, даже покажется крайне инте­ресной.²⁰

Тот, кто не осуществил месса ди воче до прочтения сноски, вероятно, все-таки сделал это после прочтения сноски (за исключением, пожалуй, совсем уж серьезных людей, которым легкомысленный автор приносит свои запоздалые извинения). Так что соответствующий вопрос, видимо, можно считать закрытым

Попытаемся понять, что произошло с большинством из нас на протя­жении разговора о месса ди воче - приеме бельканто, предполагающем медленный подъем голоса от pianissimo до fortissimo и медленный возврат обратно. Произошло следующее: предмет моего индивидуального (правда, все-таки случайного) интереса каким-то образом превратился в предмет общественного (во всяком случае, читательского) интереса. Допускаю да­же, что у читателей возникло странное желание услышать все-таки, как звучит эта пресловутая месса ди воче в профессиональном исполнении.

Вообще же говоря, на наших глазах чужое для нас понятие было рито­рически (инвенционалъно) градуировано, то есть, представлено серией после­довательных ступеней:

В этом и состояла одна из главных рекомендаций инвенции: она каса­лась того, как индивидуальный интерес может быть "сопряжен" с интере­сом общественным: нужный говорящему предмет градуируется по вертика­ли таким образом, чтобы оказаться в поле зрения говорящего, после чего ис­комая ступень градации (доступная пониманию слушателей) переносится по горизонтали в конкретную - данную " речевую ситуацию, "с учетом присут­ствующих" (подробнее о технике этого переноса см. следующий параграф).

месса ди воче
долго выдерживаемые звуки (намеренно пропущенная ступень градации)
итальянское бельканто
возможности человеческого голоса
возможности человека		мои возможности

Фактически проделанная нами процедура хорошо известна, например, каждому профессиональному журналисту, командированному "далеко от Москвы" с целью написания материала хоть и о том же многозабойном бурении. Журналист понимает, что многозабойное бурение не является

предметом общественного интереса и что его, журналиста, задача - сделать так, -чтобы многозабойное бурение оказалось так предметом обществен­ного интереса.

Путь к этому лишь один: найти ступень, на которой в сознании читателей могло бы располагаться многозабойное бурение.²¹

При этом журналист знает, что ступень такую всегда можно найти и что успех материала будет зависеть от того, насколько правильно эта ступень определена. Ведь сле­дующая за процессом градации "моментальная процедура" переброса над­лежащей ступени в читательское сознание тоже, разумеется, может быть удачной и неудачной.

Найденный журналистом уровень градации, например, иногда бывает недостаточным или, наоборот, слишком высоким. В первом случае читате­ли не примут предмета по причине его чрезмерной конкретности (погово­рим о бельканто), во втором - по причине его чрезмерной абстрактности (поговорим о возможностях человека). Чтобы не попасть ни в одну из этих ловушек, инвенция предполагает обращение к таксономическим схемам.

§ 2. Таксономия

Итак, выбор "фрагмента действительности", о котором должна идти речь в сообщении, прежде всего определяется совместным интересом к дан­ному фрагменту говорящего и слушателей. Если феномена совместного ин­тереса не обнаруживается, вступают в силу правила преобразования индиви­дуального интереса говорящего в интерес общественный. Рассмотренный на­ми пример с месса ди воче есть пример, когда все необходимые сведения о соответствующем "фрагменте действительности" находятся в руках гово­рящего.

Однако, разумеется, столь идеальной ситуация бывает далеко не всегда. Ибо, хотим мы этого или не хотим, осуществить инвенционально коррект­ную градацию можно лишь в том случае, если индивидуальный интерес говорящего подкреплен хорошей его подготовкой в соответствующей об­ласти знаний.

К сожалению, сведения, которыми мы располагаем даже по поводу са­мых обычных окружающих нас предметов, часто вовсе не достаточны, чтобы судить об этих предметах. Причина в том, что со времен античности говорящие заметно утратили способности к таксономии (греч. taxis - по­строение, порядок и nomos - закон) - учению о принципах и правилах класси­фикации объектов. Сегодня таксономия со всей очевидностью принадле­жит науке, но не принадлежит говорящим.

Кардинальным понятием таксономии являлась классификация (иногда само слово "таксономия" метонимически²² определяется как "классифи­кация"), Если брать слово "таксономия" в современном его понимании, то таксономия определяется как классификация, которая отражает иерархию (взаимосвязь и взаимозависимость) объектов. Договоримся различать так­сономию (учение о классификации), с одной стороны, и саму классифика­цию - с другой.

Кстати, и слово "классификация" неоднозначно: оно означает и про­цесс классифицирования, и результат этого процесса - конкретную клас­сификацию. Вместо слова "классификация" во втором его смысле (кон­кретная классификация, перечень, каталог) мы в дальнейшем иногда будем употреблять словосочетание "таксономичесая схема".

Что касается составления классификаций, или таксономических схем, то человечество отнюдь не изначально было сильно в этой процедуре. Тре­буется достаточно высокая степень изученности реальной действительно­сти, чтобы действительность эту представить систематически, то есть как единство классов, подклассов, групп и т. д. (не случайно теория видов Дар­вина или система химических элементов Менделеева суть завоевания уже позднего времени).

Время сохранило для нас первые попытки древних классификаций (весьма и весьма беспомощных!), предпринимавшихся в "дориторическую" эпоху.²³

В одной из новелл Х.-Л. Борхеса ("Аналитический язык Джона Уилкинса"), где как раз и обсуждаются проблемы классификаций разных вре­мен, можно найти ссылку на одну из древнекитайских таксономии, кото­рая сравнивается с таксономией героя новеллы, ч.№ "двусмысленные, при­близительные и неудачные определения напоминают классификацию, ко­торую доктор Франц Кун приписывает одной китайской энциклопедии под названием "Небесная империя благодетельных знаний".

На ее древних страницах написано, что животные делятся на:

а) принадлежащих Императору,

б) набальзамированных,

в) прирученных,

г) сосунков,

д) сирен,

е) сказочных,

ж) отдельных собак,

з) включенных в эту классификацию,

и) бегающих как сумасшедшие,

к) бесчисленных,

л) нарисованных тончайшей кистью на верблюжьей шерсти,

м) прочих,

н) разбивших цветочную вазу,

о) похожих издали на мух.

Эта забавная древнекитайская классификация (о том, до какой степени она виртуальна и виртуальна ли вообще, известно только самому Х.Л. Бор­хесу) нарушает практически все возможные принципы и правила таксоно­мии и служит замечательным негативным примером прежних "представле­ний о мире" в Поднебесной Империи. Однако, если и дальше верить Х.Л. Борхесу, представления о мире и впоследствии не стали более "упоря­доченными":

"В Брюссельском библиографическом институте также царит хаос; мир там разделен на 1000 отделов, из которых:

262-й содержит сведения, относящиеся к папе,

282-й - относящиеся к Римской католической церкви,

263-й - к празднику Тела Господня,

268-й - к воскресным школам,

298-й - к мормонству,

294-й - к брахманизму, буддизму, синтоизму и даосизму.

Не чураются там и смешанных отделов, например, 179-Й: "Жестокое об­ращение с животными. Защита животных. Дуэль и самоубийство с точки зрения морали. Пороки и различные недостатки. Добродетели и различные достоинства".

Эти блистательные "примеры" показывают нам, до какой степени зага­дочными могут быть представления об упорядочивающих мир принципах. Кстати, можно вспомнить и кортасаровских героев, наслаждающихся най­денным ими манускриптом, в котором мир дифференцирован на "отделы" по признаку цвета: красное, черное, белое... (с чрезвычайно причудливыми рубриками типа "черные минералы" и "животные с черной шерстью"). Для всего же, чему не нашлось цветового определения, используется слово "пампское" (разумеется, с предъявлением "пампских минералов" и "животных с пампскоЙ шерстью").

Однако если читатель полагает, что подобного рода классификации ушли в область далекого прошлого, то это большое заблуждение. Вот лишь один пример современной классификации: фрагмент оглавления, заимст­вованный из новейшей книги о культуре речи. Не нужно доказывать, что оглавление как жанр и есть классификация, которая должна отразить пере­чень вопросов, затронутых в главах, параграфах и т. д. Пример выгладит так:

§ 4. Поведение полемистов	426
- Не оспаривай глупца	428
- Есть ли свидетели спора	428
- Индивидуальные особенности участников спора	431
Ирония Сократа	432
Национальные и культурные традиции	435

Остается только гадать, что могло бы объединить перечень этих вопро­сов в нашем сознании, не будь авторами предусмотрительно указано на­звание параграфа: к названию этому, по крайней мере, такие вопросы, как "Есть ли свидетели спора", "Индивидуальные особенности участников спора" и "Ирония Сократа", явного отношения не имеют. Что касается по­следнего вопроса, то и его формулировка могла бы - на таком фоне - зву­чать иначе.

Короче говоря, прогресс современников в области таксономии не так очевиден, как того хотелось бы. Из личного опыта каждому из нас извест­но, что классифицировать и даже просто упорядочить, что бы то ни было, есть задача не из легких. Прежде всего, потому, что классификации предпо­лагают действительно четкие представления о том, какова структура при­знаков интересующего нас объекта (основные признаки, второстепенные признаки, случайные признаки и т. д.), с одной стороны, в какие более крупные классы данный объект включается и какие подклассы он включа­ет в себя, с другой стороны.

Иными словами, таксономия требует установления рангов - они так и называются "таксономические ранги" и фактически представляют собой процедуру правильной градации, то есть последовательное включение класса в класс.

Каждый класс есть таксой, то есть элемент таксономии, для которого характерна своя степень обобщенности. Таксоны выделяются, таким обра­зом, на основании единого принципа классификации (такого единого принципа классификации не просматривается, например, в приведенном выше. фрагменте из древнекитайской энциклопедии: в этом фрагменте множество самых разнообразных оснований для множества самых разно­образных классификаций).

Вот почему идеальная таксономическая схема (классификация)" это одномерная схема, то есть схема, строящаяся вокруг одного классификаци­онного критерия. Существуют, впрочем, и многомерные таксономические схемы, учитывающие сразу группу признаков при классификации объек­тов. Такие схемы приближаются к топосам (о топосах см. следующий па­раграф).

В науке различаются так называемые естественные и искусственные таксономические схемы. Различие между, ними заложено уже в их опреде­лениях: всякая естественная таксономическая схема включает в себя собст­венные признаки классифицируемых объектов, всякая искусственная - пред­полагает вводимый извне принцип классификации.

Например, "естественно" классифицировать человека по линии живых организмов (как, по утверждению многих, высшую ступень их развития) и "противоестественно", искусственно - по линии социальной значимости (начальник - подчиненный и проч.): во втором случае принцип классификации вводится извне, то есть не заложен в человеке изначально. Иными словами, высшими живыми организмами рождаются, в то время как на­чальниками становятся (или не становятся!).

Интересно, что классификации, базирующиеся на естественных при­знаках, представляют собой, как правило, единственно возможную группи­ровку объектов, то есть кошка, например, встроенная в естественную клас­сификацию животных, никогда не попадет в группу пресмыкающихся.

Казалось бы, строить классификации на базе естественных признаков (часто лежащих на поверхности, видимых или, во всяком случае, очевид­ных!) просто удовольствие - в отличие, например, от искусственных таксо­номических схем, предполагающих предварительные раздумья о том, по какому бы признаку классифицировать разные виды домашних тапочек. Однако на практике развернуть даже естественную таксономическую схему нам чаще всего удается лишь с большим трудом.

Дело в том, что соответствующими навыками мы не располагаем, при­чем даже в тех случаях, когда мы знаем (или нам кажется, что мы знаем) то, о чем идет речь. Стоит только представить себе, много ли, например, дей­ствительно существенных признаков знакомых нам "предметов" в каждом конкретном случае мы способны назвать, как становится очевидным: тре­буя точности во всем, что касается таксономии (фактически - доскональ­ного знания предмета "вдоль и поперек"!), инвенция отнюдь не преувели­чивает ее роли.

Многолетняя работа в студенческой аудитории давала мне возможность постоянно проводить эксперименты в этой области. Например, я предлагал аудитории назвать существенные признаки того или иного "предмета" (в широком смысле) и довольно часто получал весьма забавные ответы.

Вопрос:

Каковы главные признаки кошки?

Синтезированный ответ (составленный из многих единичных);

Кошка - домашнее (бывают дикие) животное с шерстью (цвет может быть разный), с хвостом, на четырех мягких лапках, которое мяукает, мурлы­чет, привыкает к дому, а не к людям, видит ночью, любит молоко, боится воды.

Примечательно, что из действительно существенных признаков назван в этом синтезированном ответе лишь один - "животное". Остальные призна­ки несущественны, то есть не характеризуют кошку как "предмет". Энцик­лопедические словари, например (а именно словари призваны дать исчер­пывающую характеристику предмета, базирующуюся на существенных его признаках), характеризуют кошку как хищное (1) млекопитающее (2) жи­вотное (3) семейства кошачьих (4), этим часто и ограничиваясь, то есть на­зывая в целом четыре действительно существенных признака. Иногда к этим признакам добавляются такие, как: с круглой головой (5), гибким телом (6) и когтями, выпускаемыми при ходьбе (7).

В данном случае перед нами вариант "таксономии кошки", то есть, фак­тически, "место" кошки в "предметном мире". Однако каким образом в принципе научиться выявлять место того или иного предмета в предметном мире и определять действительно присущие ему признаки?

Таксономический способ познания как раз и предполагал ответ на эти вопросы. Он был одним из рекомендованных способов осуществления процесса инвенции и гарантировал, что говорящему удастся понять, в со­ставе каких '"предметов" искать интересующий его '"предмет". Базировался этот способ познания на серии тех же самых "ступеней градации", с кото­рыми мы уже поэкспериментировали, разбираясь с месса да воче.

Понятно, что для того, чтобы выбрать ступень, которую легко перенести на актуальную речевую ситуацию, в распоряжений говорящего должна быть таксономическая схема, показывающая место предмета в составе других предметов, а также демонстрирующая структуру предмета как набор существенных и второстепенных признаков. Таксономическая схема мо­жет выглядеть, например, так:

интенсиональный аспект  первичные признаки  (первичные +) вторичные признаки  (первичные + вторичные +) третичные признаки  (первичные + вторичные + третичные +) четверичные признаки

ПРЕДМЕТ Экстенсиональный Аспект высший род, summum genus (класс, содержащий все низшие уровни  род, genus (класс, содержащий все низшие уровни)  вид, species (класс, содержащий все низшие уровни)  (разновидность) низший класс, infima species . (класс, содержащий только себя)

иптенсиональный аспект признаки высшего рода (- -) признаки рода, признаки вида, индивидуальные признаки  признаки рода (+) признаки высшего рода (- -) признаки вида, индивидуальные признаки  признаки вида (+) признаки рода, высшего рода (- -) индивидуальные признаки  индивидуальные признаки (+) признаки вида, рода, высшего рода - 

При всей своей внешней сложности '"прочитывается" эта таксономиче­ская схема довольно просто, если, например, представить средний ряд в следующем виде:

животное



кошка



сиамская



Мария-Антуанетта

(конкретная кошка, например, моя)

Перед нами так называемая экстенсиональная (лат. extensio - расшире­ние), или родовидовая характеристика ²⁴ "предмета" по имени Мария" Антуанетта. Понятно при этом, что Мария-Антуанетта последовательно включается во все стоящие над ней классы:

в породу (будучи сиамской),

в род (будучи кошкой)

и в высший род (будучи животным).

Однако понятно также, что сама по себе Мария-Антуанетта не включает в себя всех признаков стоящих над ней классов, то есть:

(порода) будучи сиамской, не является одновременно и сибирской, (род) будучи кошкой, не является одновременно и курицей, (высший род) будучи животным, не является одновременно и незабуд­кой.

Итак, Мария-Антуанетта вполне может быть охарактеризована как "часть мирозданья" по отношению к другим ""частям мирозданья", посред­ством "вписывания" ее (как простого элемента) в сложное целое, то есть экстенсионально. Однако та же Мария-Ангуанетта может быть охарактери­зована и интенсионально (лат. intensio - усиление), то есть как сложное це­лое. В этом отношении Мария-Антуанетта обладает:

индивидуальными признаками (например, капризна!), видовыми признаками сиамской породы (например, гладкошерстна!), родовыми признаками кошки (например, круглоголова!) и признаками высшего рода животных (например, питается готовыми органическими соединениями, а не "синтезирует питательные вещества из неорганических соединений"!).

Заметим, что как "класс" Мария-Антуанетта обладает максимальным количеством признаков, хотя другие классы всеми признаками Марии-Антуанетгы не обладают. Например, отнюдь не все животные является кошками, сиамскими кошками, капризными сиамскими кошками.

Из всего этого следует замечательная таксономическая закономерность, не зная которой, успешно осуществить процесс инвенции невозможно. Закономерность эта состоит в следующем: чем шире берется предмет, тем уже его содержание и тем труднее сделать его предметом общественного интереса. Поэтому, если о Марии-Антуанетте как индивидууме можно рас­сказать много забавного, то о Марии-Антуанетте как о представителе поро­ды сиамских кошек - чуть меньше, как о представителе кошек - еще мень­ше, а как о животном - уже почти ничего.

Вот почему, последовательно осуществляя в своем сознании градацию по поводу того или иного предмета в поисках той ступени, на которой предмет попадает в сознание слушателей, мы всегда должны помнить о том, что "попасть в сознание слушателей" отнюдь не означает "попасть в поле общественного интереса".

Собеседникам неинтересны разговоры на общие темы, им интересны "частности". Однако опять же не всякие '"частности": легко представить себе, что мне едва ли удастся найти множество заинтересованных участво­вать в разговоре на тему "Как капризна моя Мария-Антуанетта!".

Стало быть, инвенция не рекомендует предлагать слушателям, с одной стороны, чрезмерно узких понятий (Мария-Антуанетта, многозабойное буре­ние, месса ди воче), с другой - понятий слишком широких (все кошки живот­ные). Первый случай как бы предполагал модель: "извините, ничего не по­нятно", второй - модель: "спасибо, все и так понятно". Непродуктивность обеих вполне очевидна.

Стало быть, нужно держаться "золотой середины"? Увы, вопрос, при внимательном рассмотрении, так просто все же не решается. Попытаемся сопоставить понятия, касающиеся, например, месса ди воче.

Понятие "месса ди воче" предельно конкретное предельно узкое обладающее максиму­мом признаков

<=>

Понятие "возможности человека" предельно абстрактное предельно широкое обладающее минимумом при­знаков

Каким же образом получается, что путь от понятия "возможности чело­века" к общественному интересу прямой, а от понятия "месса ди воче" обходной?

Ответ, который давала инвенция, звучал так.

Понятие месса ди воче лежит за пределами обыденного тезауруса (словаря) носителя языка, понятие возможности человека - в пределах обыден­ного тезауруса носителя языка. Любые операции, которые производятся с Понятиями в расчете на слушателя, должны происходить в пределах его тезауруса. Значит, какими бы конкретными (узкими, интересными) ни были понятия, находящиеся за пределами тезауруса слушателя, доступ к ним для говорящего закрыт, то есть пользоваться ими ему не следует.

Исходить ему придется только и исключительно из объема тезауруса слушателя, пытаясь найти какие-либо нужные для себя опоры в составе этого тезауруса. Даже прямая задача пополнения тезауруса слушателя новым понятием решается таким же образом, то есть не Сбрасыванием" понятия извне, но поиском коррелятов в составе того же тезауруса, которые могли бы сделать соответствующий "запрос". Если ситуация такова, что

1) общее понятие возможности человека, уже находящееся в составе тезауруса слушателей, является для них слишком абстрактным, чтобы вы­звать их живой интерес;

2) осуществить процесс конкретизации этого общего понятия можно лишь в направлении месса ди воче (посредством повторной градации, только в обратную сторону) - акция, с точки зрения инвенции, бесперспек­тивная;

то следует найти способ конкретизировать общее понятие возможности человека как-то иначе.

При этом понятно, что такое широкое понятие можно начинать кон­кретизировать практически в любом направлении, ибо возможности чело­века многочисленны и многообразны. Так, допустимо предложить конкре­тизацию в направлении "способность человека к телекинезу" или "способность человека обходиться без пищи и воды", "способность челове­ка к труду"... Однако все эти направления конкретизации нам практически не нужны: они только уводят нас в сторону от месса ди воче, путь к которой через "способность человека к телекинезу" будет проделать еще сложнее!

В подобных обстоятельствах инвенция предлагает осуществление со­вершенно специального типа конкретизации общего понятия. Это так назы­ваемая апелляция к личным качествам аудитории. Сегодня мы назвали бы такой тип конкретизации/интимизации, то есть приближением предме­та/понятия к слушателям. Иными словами, инвенция предлагает работать с тем же общим понятием возможности человека, но только применитель­но к присутствующим «=> ваши возможности.²⁵

После того как техника эта объяснена, предложим несколько моделей того, каким образом инвенция предлагает преобразовывать предмет личного интереса в предмет интереса общественного посредством таксономи­ческих процедур.²⁶

частное понятие 	 общее понятие	путь
1. Регулус в созвездии Льва	звезды ( небес­ные тела) 	гороскоп "Если кто-то из вас родился с желанием гос­подствовать..."
2. Аффрикаты	(согласные зву­ки ) язык 	местный диалект "Если кто-то из вас произносит "доць" вме­сто "дочь" и "ноць" вместо "ночь.."
3 Уравнения Максвелла	(электромагнитное поле ) электриче­ство 	магнитные бури "Если кто-то из вас просыпается со страш­ной головной болью или болью в сердце..."

Очевидно, что в каждом конкретном случае процедура интимизации предмета/понятия фактически представляет собой то, что условно можно было бы назвать '"учетом 'местных' особенностей" (то есть, как уже говори­лось выше, учетом параметров конкретной речевой ситуации). Очевидно, что обе "стороны" работы с понятием (построение таксонов и интимизация результата градации представляют собой взаимообусловленные процедуры, ни одной из которых нельзя "ограничиваться").

Однако очевидно также, что собственно "риторическое мастерство" (ес­ли, даже против воли автора пособия, вообще вводить такое понятие!) про­является прежде всего, в умении осуществить интимизацию: таксономия больше напоминает собственно логическую процедуру (как часть логики она и рассматривается сегодня).²⁷

Последний таксономический пример, который, может быть, в этой свя­зи имеет смысл привести, - это пример из школьной практики автора, свя­занный с тем, каким образом ему пришлось приобщиться в школе к теоре­ме Пифагора. Учитель математики изобразил на доске фрагмент карты го­рода, на которой были представлены "дом" и "кинотеатр". "Официальный" путь от дома к кинотеатру должен был пролегать по двум улицам, нахо­дившимся под прямым углом друг к другу, "неофициальный" - через пус­тырь, напрямую, не делая "угла".

- Какой из путей вы предпочли бы, если бы опаздывали в кино? - спро­сил учитель математики: •

- Конечно, через пустырь! - ответил класс. - Так гораздо короче!

- А почему короче?

Ответа на вопрос не последовало, и учитель ответил сам: "Потому, что существует в мире теорема Пифагора".

Автор до сих пор вспоминает этот эпизод, как случай одной из самых блистательных процедур интимизации, свидетелем которого ему довелось быть.

Применительно же к таксономии осталось сделать лишь последнюю оговорку. Таксономические схемы, представляющие собой результаты по­следовательно выполненной процедуры градации (движение от частного к общему или наоборот), отнюдь не призваны обременять собой сообщение. То есть инвенция не требует от говорящего эксплицитного представления таксономической схемы в речи. Таксономическая схема нужна, скорее, как этап подготовки к сообщению, как этап упорядочивания говорящим его сведе­ний о соответствующем "фрагменте действительности",

Потому-то таксономические схемы и служат ориентирами, своего рода путеводными звездами, расположение которых следует учитывать, но кото­рых при этом вовсе ни к чему достигать. Иными словами, рассказывающий о кошке отнюдь не должен монотонно перечислять всех признаков - ни один из них впрямую может и не прозвучать в речи. Однако знать о нали­чии этих признаков (и в случае необходимости озвучить их) ему вменяется в обязанность, разумеется, в том случае, если "фрагментом действительно­сти", выбранным им для предъявления в сообщении, становилась "кошка".

И подобно тому, как хороший художник, даже если он адепт крайнего авангардизма, узнается по "школе" (то есть по возможности/выполнить классический рисунок), хороший оратор узнается по незримо присутст­вующей в его речи таксономически корректной схеме, скажем, по ее очер­таниям, свидетельствовавшим о том, что с ''устройством мироздания" в сознании говорящего все в порядке.

Иными словами, инвенция - в качестве раздела риторики - всерьез оза­бочена тем, чтобы говорящий строил сообщение с учетом законов таксо­номии. Только таким образом и может гарантироваться "предметная чис­тота" высказываний.

§ 3. Топика

Требования к сообщению по части таксономии, предъявляемые инвенцией, отнюдь не были чрезмерными. Однако легко почувствовать, что удовлетворить эти требования не в каждом случае возможно: в конце кон­цов мы делаем сообщения не только по поводу предметов нашего индивидуального интереса (даже если предположить, что по поводу этих предме­тов у нас не возникнет таксономических сложностей), но и по поводу предметов, "навязываемых" нам извне.

Риторике были хорошо известны случаи "заказных" речей, или сообще­ний на заданную тему. К сожалению, уже в те времена говорящие не могли позволить себе ограничиться лишь тем кругом сообщений, которые рефе­рируют к предметам их индивидуального интереса: от них требовались (и чуть ли не в основном) сообщения на общественно интересные темы.

Естественно, что в такой ситуации говорящий далеко не всегда мог рас­считывать на то, что он в состоянии "легко справиться" с любой из заказы­ваемых ему общественно интересных тем. Навыки обращения с разноха­рактерным материалом, конечно, постепенно вырабатывались, однако без помощи "внешних подпор" в ряде случаев было довольно трудно обойтись.

Функции таких внешних подпор и выполняли топосы.

Топос (греч. topos - место, ср.: топография). Родовое понятие - топика, совокупность топосов (1) или наука о топосах (2).

Впрочем, понять, что такое "топос", руководствуясь исключительно ис­ходным значением этого слова, довольно трудно. Ситуацию проясняет об­ращение к латинскому эквиваленту греческого слова. Римляне называли топосы "loci", или "loci communes" - общие места.

В таком виде топосы оказываются чуть менее загадочным явлением, особенно если вспомнить, что в русскоязычном словоупотреблении суще­ствует понятие общего места. Так, давая невысокую оценку сообщению коллеги, я могу позволить себе замечание в том духе, что я, допустим, не узнал из этого сообщения ничего нового, поскольку речь говорящего цели­ком состояла из "общих мест". В этом случае я характеризую прозвучавшее сообщение, как сообщение, содержащее в себе только то, что известно всем (или только то, о чем "все говорят").

Именно наблюдения за тем, что "все говорят", привело в современности к одному из наиболее распространенных методов обучения иностранному языку. Метод этот называется "ситуативным" и пользуется таким многим известным понятием, как топик. Топиками называются стандартные типы речевых ситуаций, в которых наиболее вероятно попадает говорящий и в которых от него требуется не знание языка вообще, но знание конкретных языковых оборота используемых при речевом контакте данного типа.

В результате, даже не зная иностранного языка, ловкие "говорители" производят впечатление знающих язык, заучив наизусть сотню-другую клише и смело повторяя их в пригодных для них ситуациях (всем нам хо­рошо знакомы названия наиболее типичных топиков: "На почте", "На та­можне", "В аптеке", "В отделе готового платья", "У парикмахера" и т. д.). Впрочем, аборигенов это чаще всего даже умиляет.

На примере этих современных "топосов" хорошо видно, в чем преиму­щество топосов как таковых: они не требуют глубоких знаний. То же, чего они требуют, - это известная маневренность говорящего, то есть умение, опознав тип речевой ситуации, быстро приспособить схему к условиям речевого контакта.

В античности наблюдения за тем, о чем (или что) "все говорят", также закончилось созданием большого количества похожих схем, наиболее употребительных в речи. Схемы эти, подобно сегодняшним топикам, рас­сматривались как многократно опробованные, а стало быть, удобные и легче всего приводящие к желаемому результату. Отсюда следует, что вопрос "оригинальности" не всегда был первоочередным вопросом в классической риторике.

Современные представления о том, что "оригинально" значит "хорошо", представления, которые, в общем-то, кажутся нам вполне обоснованными! - находятся, таким образом, в некотором конфликте с установками риторики' (в частности, инвенции). Между прочим, в наши дни наука (прежде всего теория информации) уже отказывается от принципа "оригинально - есть хорошо", который в ненаучных кругах все еще продолжает широко исповедоваться.

Так, было отмечено, что для того, чтобы сообщение вообще восприни­малось, оно не может представлять собой целиком "оригинального" речевого построения. В любом сообщении, предполагающем слушателя (а со­общений, не предполагающих слушателя, не существует)²⁸, необходима строгая пропорциональность между "оригинальным" и "общеизвестным", причем именно общеизвестное гарантирует понимание оригинального.

Эту закономерность, впоследствии хорошо описанную в научной лите­ратуре, уловила и риторика. Именно в свете данной закономерности следу­ет воспринимать топосы - тогда они перестают казаться нетворческим бал­ластом, но вполне могут быть рассмотрены, позитивно. Позитивное же их рассмотрение предполагает отношение к ним как к своего рода "рамкам", в которые могло быть вписано нужное говорящему "оригинальное" содер­жание.

Вообще говоря, полезная роль "рамки" даже сегодняшней наукой опи­сана еще не вполне внятно и подробно. Тем не менее очевидно, что рамка в большом количестве случаев служит своего рода контейнером для хране­ния информации, которая, при отсутствии рамки, могла бы просто утра­титься, "распылясь" во времени и пространстве. Рамка держит сведения, у которых иначе нет возможности "ощущать себя" как целое, Поэтому имен­но топосам, может быть, мы и обязаны тем, что информация из области риторики (например, в виде речей известных ораторов) оказалась сохране­на.

Однако такой исторический взгляд на топосы, вероятно, все же не был присущ риторике, рассматривавшей (по свидетельствам документов) топо­сы лишь как удобные схемы, в которые можно было вписывать .каждую очередную речь. Фактически топосы и представляли собой более или менее развернутые рекомендации касательно того, как "подступиться" к предмету, то есть - подобно таксономическим схемам - выполняли роль вспомогательных средств, облегчающих процесс инвенции. И, опять же подобно таксономическим схемам, могли стоять "за кадром": с точки зре­ния знатоков риторики, на топосы следовало ориентироваться, но совсем не вменялось в обязанность их использовать.

Чтобы понять этот механизм "ориентации на топос", можно предста­вить себе Целый ряд аналогичных ситуаций из области повседневной рече­вой практики.

Мы наиболее легко чувствуем себя в речевых ситуациях, которые хоро­шо известны нам и даже, может быть, воспринимаются как своего рода "речевые жанры", то есть знакомые нам модели наиболее частотно проиг­рываемых речевых сценариев. Так, едва ли кого-нибудь из нас поставят в тупик такие модели речевых взаимодействий, как "прием гостей" (гости должны быть совсем уж "выпадающими из обоймы", чтобы у нас возникли какие-то затруднения на их счет!), "покупка товаров" (в магазине, на рынке, "с рук"), "посещение врача", "посещение больного", "поздравления по слу­чаю юбилея" и др.

В речевых ситуациях такого рода мы неоднократно бывали и следуем соответствующим "моделям", практически не задумываясь о том, что время от времени от нас и здесь может потребоваться некоторая доля творческой фантазии. Например, тексты наших поздравлений хоть и с юбилеем часто сильно выиграли бы, не рассматривай мы "поздравление по случаю юби­лея" как речевой жанр.

Однако рядом с этими речевыми ситуациями существует и небольшое, как правило, количество других ситуаций. Вот они-то действительно могут вызывать у нас серьезные затруднения. Каждому знакомо ощущение не­ловкости перед неизвестным типом речевого взаимодействия. Неловкость эта может оказаться настолько большой, что человек, прекрасно владею­щий даром слова, чувствует себя совершенно парализованным тогда, когда от него требуется неведомая для него речевая стратегия.

В подобных случаях наиболее "нервные" из нас начинают даже разы­скивать друзей и знакомых, которые могли бы поделиться с ними пред­ставлениями о пережитых ими ''прецедентах". Вопросы типа "Что бы ты сказал на моем месте?", "Как, с твоей точки зрения, мне нужно говорить с ним?", "Знаешь ли ты, что обычно говорят в подобных случаях?" и т. п. представляют собой свидетельства растерянности перед неизвестными мо­делями речевого взаимодействия.

То, с просьбой о чем мы в таких обстоятельствах обращаемся к друзьям и знакомым, и есть топосы: мы ищем отсутствующий в нашем речевом опыте топос, который, может быть, известен кому-либо из нашего окруже­ния. "Поделиться" же топосом как раз и означает рассказать о том, что говорят" в соответствующих ситуациях или какого рода "общие места" мо­гут быть приложимы к речевому контакту нужного нам типа.

Разумеется, я не посоветую приятелю, впервые самостоятельно устраи­вающемуся на работу, в ходе разговора с будущим начальником бесстыдно эксплуатировать средства речевой саморекламы, с одной стороны, или за­малчивать "выигрышные" эпизоды автобиографии - с другой. Я опишу ему данную речевую ситуацию как ситуацию, предполагающую довольно труд­ную для исполнения модель взаимодействия, и, может быть, даже дам сове­ты, касающиеся того, каким образом деликатно обозначить в собственной речи некоторые аспекты автобиографии, интерес к которым со стороны собеседника следует стимулировать.

Более того, если мне известен набор хороших речевых клише, пригод­ных в этой ситуации (типа "меня бы очень устроила работа на полставки, если это не противоречит Вашим представлениям о моей занятости" или "я с удовольствием взял бы на себя и эту часть работы, но боюсь, что пока я не очень готов" и т. д.), я, вне всякого сомнения, передам их нуждающемуся в моей помощи.

То, что получит обратившийся ко мне за речевой консультацией при­ятель, есть довольно подробный топос, то есть широкий набор правил и фор­мул речевого поведения, подходящих случаю. Понятно, что после такой консультации он будет чувствовать себя в предстоящей речевой ситуации более или менее уверенно.

Именно данное качество - уверенность в речевых ситуациях разного типа (опять же в основном в речевых ситуациях, предполагающих публич­ные выступления на разные темы) - и призваны были сообщить говоря­щим риторические топосы.

Например, в "Риторике" Аристотеля было предложено 28 образцов наиболее "ходовых" топосов, притом что уже в его времена их, вне вся­кого сомнения, насчитывалось гораздо больше. В дальнейшем количест­во топосов постоянно росло; Причина, разумеется, была в том, что топо­сы оставались "работающими" лишь в том случае, если они были разно­образными. В противном случае, если на каждом шагу слушателей 'встре­чал бы хорошо знакомый топос, риторика, едва ли сохранила бы репута­цию науки убеждения.

Техника топоса - это техника "задавать вопросы". Топика вообще рас­сматривалась как искусство правильно поставленных вопросов. Здесь сле­дует заметить, что искусство правильно ставить вопрос чрезвычайно высо­ко ценилось в античности. Уже тогда ни у кого не вызывало сомнений, что отвечать на хорошие вопросы гораздо проще, чем самому их задавать. По­тому-то и учила риторика не столько тому, как отвечать на вопросы, сколь­ко тому, как правильно их формулировать и какие формулировки приме­нительно к какому случаю использовать.

Как бы ни забавно звучала такая научная установка сегодня, относиться к проблеме формулировок слишком уж легкомысленно едва ли стоит. На собственном, часто печальном, опыте мы то и дело убеждаемся в том, что задаваемые нами вопросы не всегда влекут за собою ответы.

Нередко спрашиваемый оказывается вообще не в состоянии понять, что нам от него нужно. Ср. "переспрашивания" типа:

Так в чем вопрос-то?

Вы спрашиваете или отвечаете?

Что конкретно вы хотите спросить?

и др.

Но это лишь одна сторона проблемы. Вторая ее сторона - избыточное количество вопросов там, где вообще не требуется вопросов (1), и их недостаткам, где они должны были бы быть заданы (2). Типичные ситуации:

(1)

вопрос к знакомому с хозяйственной сумкой в руках: "Вы в магазин?",

вопрос к "загорающему" под частично разобранным автомобилем:

"Машина сломалась?",

вопрос к держащемуся за ручку двери в туалет: "Вы сюда?";

(2)

частое отсутствие, например, таких вопросов:

"Я Вам не помешаю?",

"здесь не занято?",

"Вы позволите воспользоваться телефоном?"

и др.

Наконец, еще одна, третья, сторона проблемы - неуместные вопросы как свидетельство нерелевантности в оценке речевой ситуации, причем часто ситуации довольно стандартного типа. Группа примеров:

(при сообщении о предстоящей свадьбе) Ты беременна?

(при рассказе о работе) Сколько получаешь?

(при рассказе о счастливой жизни с мужем) Не пьет?

и т. д.²⁹

Подобные речевые просчеты, с которыми приходится сталкиваться чуть ли не ежедневно, свидетельствуют о том; что внимание риторики к формулировкам вопросов ни в коем случае не было праздным. К сожа­лению, о том, следствием чего является столь высокая степень беспо­мощности в искусстве задавать вопросы, задумываются редко, А между тем беспомощность такая свидетельствует лишь об одном: о непонима­нии самого механизма вопроса, о непонимании назначения вопросов как таковых.

Назначение вопросов, с точки зрения риторики (инвенции), - установ­ление границ речевой ситуации, с одной стороны, и установление в этой связи границ интересующего нас предмета - с другой. Что же касается риторических топосов, то они как раз и представляли собой систему грамотно заданных вопросов, при ответе на которые говорящий:

а) не выходит за пределы текущей речевой ситуации;

б) сообщает релевантные сведения о соответствующем "фрагменте действительности";

в) точно располагает данный "фрагмент действительности" по отноше­нию к прочим "фрагментам действительности";

г) отделяет главное от второстепенного;

д) структурирует сообщение наилучшим (естественным) образом;

е) не обременяет сообщения лишними сведениями;

ж) исключает пропуск необходимых для понимания сообщения момен­тов;

з) предвосхищает появление само собой разумеющихся вопросов слу­шателей.

Представления об одном, дошедшем до нас почти без изменений, клас­сическом топосе риторики дает всем нам хорошо известная "схема описа­ния события". При ориентации на нее я обязан обратить внимание на сле­дующее:

что это за событие,

где произошло событие,

когда произошло событие,

как произошло событие,

почему произошло событие.

Это довольно короткий топос, дающий возможность "ничего не забыть" из действительно существенных моментов. Однако данный топос принад­лежит к числу простейших и представлений о по-настоящему развернутых топосах (состоящий из множества вопросов) не дает.

Тем не менее с топосов именно такого рода и начиналась топика. Тут и становится понятным исходное значение слова topos" - место. Инвенция, кроме всего прочего, была и практикой нахождения в составе речи "мест", применительно к которым можно поставить типичные вопросы. И если, например, "место", которое в принципе должно было содержать сведения о том, когда произошло событие, предполагало лишь указание на "один пре­красный день" ("Произошло это в один прекрасный день..."), вполне реле­вантным был вопрос "Когда?", ответ на который в ряде случаев просто вменялся в обязанность говорящему!

В конце концов "вопросников" применительно к разным сферам дейст­вительности стало слишком много и помнить о том, на что и когда следует обратить внимание, оказывалось уже невозможным. Для того чтобы все-таки держать это в памяти, топосы даже принялись заучивать наизусть. Так возникла - правда, гораздо позднее, в Средние века, - идея облегчить за­учивание, представив основные вопросы в стихотворной форме. Вот пример такого "стихотворения" с рифмующимися, как это было принято, на­чальными звуками слов (автор - Маттеус Вандомский, время - 1100-е гг.):

Quis, quid, ubi, quibus auxillis, cur, quomodo, quando?

то есть:

(букв.) Кто, что, где, чем, (кто-что-где-чем-

зачем, как, когда? . как-когда-зачем)

А вот пример из более позднего времени (автор - английский ритор То­мас Уидьсон, время - 1500-с гг.):

Who, what and where, by what help, and by whose, Why, how and when, do many things dislose.

то есть:

(букв.) Кто, что и где, чем и с чьей помощью,

Почему, как и когда, - не теряй ничего из этого.

В еще более поздние времена, когда '"техника запоминания" (мнемотех­ника) была доведена почти до совершенства, появились разнообразные наглядные "схемы", например такая, как знаменитое "Колесо вопросов". Оно приведено на следующей странице.³⁰

Отвечая на эти вопросы подобных "схем", говорящий тем самым гаран­тировал упорядоченность предметной области высказывания. Наряду с запоминавшимися наизусть схемами со времен античности существовали и письменные понятийные перечни (как называли их римляне). В этих по­нятийных перечнях в развернутом виде были представлены чуть ли не все этапы работы с основными понятиями, отвечающими содержанию той или иной речи.

Наконец, имели хождение даже "планы речей", а также почти (в редких случаях полностью) готовые тексты! Кстати, наше время весьма неожидан­но вернулось к этой практике: имеются в виду, например, все чаще выходящие в России издания, содержащие, например, речи для разных случаев, тосты и проч.

А подборки школьных сочинений, еще недавно любовно передавав­шиеся из рук в руки накануне экзаменов, теперь можно вполне легально купить в книжных магазинах (во всяком случае московских). Причем су­ществует множество разнообразных по качеству сборников и многие из них действительно очень полезны. Сочинения, таким образом, "осознают себя как жанр" - подобно твердым формам стиха (определенным стабиль­но воспроизводившимся стихотворным конструкциям типа сонета, венка строф, рондо или триолета, столь распространенных в средние века). Разу­меется, кроме понятной пользы; топосы приносили и немало вреда, стереотипизируя творческую практику и создавая чрезвычайно живучие по­этические клише (как, скажем, описание состояния влюбленности).

После всего сказанного и продемонстрированного становится очевид­ным, что топика предполагала не столько изложение сведений, сколько действительно предварительную работу с материалом. Поэтому, в частно­сти, следует особенно подчеркнуть, что топосы при всем при том не были ни рецептами того, как готовить "словесную пищу", ни (во всяком случае, в течение долгого времени) шаблонами, искажение которых "каралось зако­ном": их предлагалось рассматривать просто как хорошие примеры, подра­жание которым делает мастера.

Современная наука часто уподобляет топос инварианту, а конкретные сообщения - вариантам. Инвариант по отношению к вариантам определя­ется (дадим лишь приблизительное его определение) как модель по отно­шению к конкретным реализациям модели.

Особенность инварианта в том, что он является своего рода абстракцией по отношению к реальным модификациям. Действительно, топос - это в подавляющем большинстве случаев не речь, его невозможно произнести как речь, то есть им не получится обойтись вместо речи. Его можно лишь использовать как ориентир (ср. таксономические схемы, по поводу которых был предложен образ путеводных звезд).

Между прочим, фактически любая специальность предусматривает некоторый набор топосов, которыми в действительности руководствуется каждый специалист и в повседневной практике, и при возникновении проблем.

Разумеется, именно при возникновении проблем проще всего заметить, | как "включается" тот или иной топос. Скажем, у специалиста в области компьютерной верстки - топос под условным названием "вогнать текст" в, том случае, если требуется, например, уместиться в жестком макете без со­кращений. Разумеется, верстальщик не станет варьировать шрифт, кегль интерлиньяж (жесткий макет!): данный топос вообще не предполагает подобного рода операций. Напротив, все, что касается трекинга, абзацев, переносов, висячих строк, окажется в высшей степени актуальным.

Во многих ситуациях топосы, имеющиеся в нашем распоряжении, действительно представляют собой чуть ли не развернутые "планы действий тех или иных (предположим, критических) ситуациях: скажем, топосы "первой помощи при остановке сердца" или впервой помощи при обморо­жении". На этом примере, кстати, хорошо видно, что топосы отнюдь не взаимозаменяемы.

В заключение разговора о топосах заметим, что сами по себе, как тако­вые, они, вероятно, не представляют сегодня особого интереса - они могут становиться интересными в тех случаях, когда используются для решения творческих задач, в частности для построения гипотезы, часто являющейся результатом процесса инвенции. Ибо инвенция, как бы "технично" она ни была представлена в этом параграфе, была гораздо более разнообразна, чем собранием мертвых клише, образующих жесткую систему. При всем при том она предполагала наличие у говорящего так называемой продуктивной фантазии ("ingenium").

Трудно сказать, кому топика помогала больше: ораторам, которые име­ли возможность опираться на топосы, или слушателям, которым на фоне известных конструкций более понятным становилось "новое", привноси­мое непосредственно данным оратором. Однако ясно, что топосы заверша­ли работу по сопряжению индивидуального интереса и общественного ин­тереса: если у говорящего и слушающего были одинаковые "правила игры" (топос), появлялся шанс еще более полного взаимопонимания.

§ 4. Типы материала в составе сообщения и фазы инвенции

Поиск точек соприкосновения интересов, таксономическая проработка понятий, проверка их посредством соответствующих топосов служили, в конце концов, задаче подбора такого материала для сообщения, главными признаками которого были доброкачественность и релевантность.

Однако доброкачественность и релевантность материала были произ­водными и от понимания говорящим природы и особенностей материала различного типа. Типами материала, известными инвенции, были следую­щие три (назовем их так, как они могли бы называться сегодня):

• эмпирический материал,

• энциклопедический материал,

• компаративный материал.

В предшествующих параграфах речь шла, прежде всего, об экспери­ментальном материале, который должен был быть интересен, упорядочен и выверен. Однако этого, разумеется, было недостаточно: эмпирический материал следовало привести в соответствие с материалом другого про­исхождения и назначения, то есть систематизировать речевое целое. Процедуре систематизации и посвящен следующий параграф.

Процедура систематизации речевого целого предполагала определен­ные фазы "препарирования" материала. Каждая фаза была связана с набо­ром определенных операций с материалом разных типов. Совокупность всех фаз и представляла собой систематизацию как таковую.

Фазы систематизации, пользуясь современными определениями, мож­но представить следующим образом:

• фаза выбора,

• фаза ориентации,

• фаза погружения.

В фазе ориентации говорящему предлагалось иметь дело с эмпириче­ским материалом; в фазе выбора - с эмпирическим и энциклопедическим; в фазе погружения - с эмпирическим, энциклопедическим и компаратив­ным.

Фаза ориентации

Находясь в этой фазе, говорящий разбирается в "состоянии дел" на старте. На данном этапе следует отчетливо' представлять себе лишь общее направление сообщения, не углубляясь в частности. Предполагается, что состав фактов к этому моменту уже известен говорящему, однако точного представления о том, какие из них будут использованы, а какие останутся за пределами сообщения, еще нет.

Именно на данной фазе определяется, каким количеством возможных аспектов для подачи предмета располагает говорящий: от этого будет зави­сеть уровень оригинальности сообщения. Фазу ориентации иногда уподоб­ляют созданию своего рода каталога, из которого впоследствии можно бу­дет черпать лишь релевантные сведения. Уже отмечено, что на всем протя­жении этой фазы составитель сообщения работает лишь с эмпирическим материалом.

Эмпирический материал квалифицируется как опирающийся на дан­ные, добытые самим автором, то есть данные, которые являются результа­том его самостоятельной работы - будь то работа в области вербальной (словесной) или невербальной (реальной) действительности. Именно за эмпирический материал автор нес личную ответственность, именно этот материал представлял собой оригинальный вклад автора в разработку той или иной темы.

Особенность эмпирического материала в том, что он непосредственно связан с объектом, будучи результатом его изучения. Тот объект, который предполагала риторика на ранних этапах своего существования, был соот­несен с судебной практикой, то есть с конкретными жизненными ситуа­циями, подлежащими оценке в суде. Работе с этим объектом и посвяща­лись рекомендации античной риторики. Вопрос ставился таким образом, что эмпирический материал должен был составлять основу сообщения: без эмпирического материала сообщение вообще не имело смысла.

По качеству эмпирического материала судили о креативных возможно­стях говорящего, о его умении '"продуцировать" информацию.

Работая с эмпирическим материалом, составитель сообщения пользо­вался результатами своих наблюдений, исследований, обобщений, которые он и предлагал на суд публики и которые могли быть приняты, отвергнуты или оспорены. Именно эмпирический материал служил источником новых идей, научных и прочих открытий, формировал нетривиальные подходы' к темам, стабилизировал концепции.

Иными словами, эмпирический материал давал возможность выявить позицию составителя сообщения, круг его интересов и особенности подхода к избранной им теме. Базисный характер материала этого типа задавал как его пропорции в составе целого, так и уровень значимости относительно прочих типов материала.

Каждый из нас, готовя то или иное сообщение, понимает, как много за­висит от того, насколько обеспечена фактическая база и чем, какими фак­тами она конкретно обеспечена.

Уровень обеспеченности теоретической базы - вопрос первостепенной важности: театральная шутка '"что говорить, когда нечего говорить?" здесь как нельзя более актуальна. Практика показывает, что фактов никогда не бывает ровно столько, сколько нужно: их всегда либо значительно больше, чем требуется, либо, наоборот, значительно меньше. При этом обычно ка­жется, что "лучше больше, чем меньше", но это отнюдь не очевидно.

Дело в том, что составитель сообщения, сокращающий эмпирический материал, и составитель сообщения, дополняющий эмпирический матери­ал, обнаруживают разные модели поведения еще до начала соответствую­щих процедур. Избыток материала предполагает недооценку его значимо­сти, в то время как недостаток - его переоценку. При избытке материала всегда существует вероятность того, что во время отбора часть существен­ных фактов окажется за пределами сообщения, при недостатке - вероят­ность того, что в состав сообщения войдут все, в том числе и несуществен­ные факты.

Во избежание этих неприятных последствий инвенция и предлагала та­кую процедуру, как оценку значимости фактов. Процедура эта должна была развертываться в двух направлениях - в направлении цели, телеологически, и в направлении темы, тематически. Первое направление предполагало решение вопроса, зачем делается сообщение, второе - решений вопроса, о чем делается сообщение.

Круг проблем в связи с "зачем" группировался вокруг такой категории. как интенция. Интенция в концепции, например Аристотеля, была пред­ставлена в виде энтелехии - энергии, переводящей потенцию в вещь, в "актуальность", наличность предмета. Таким образом, энтелехию действи­тельно можно рассматривать как предшественницу интенции, ибо интен­ция тоже призвана сообщить материалу энергию, то есть направленность в определенную сторону. В современных исследованиях интенция определя­ется как намерение говорящего подать материал определенным образом.

Существует отнюдь не так много общих способов подать материал. Он может предлагаться

• позитивно.

• негативно,

• нейтрально.

Формулировки классической риторики' типа вызвать сочувствие", ''вызвать негодование", "предложить к сведению" реферируют именно к этим трем типам интенции. К чему бы ни стремился автор, ему следовало, однако, иметь в виду, что вызывать сочувствие '"похвалой", вызывать него­дование "'порицанием" и изложить (предложить к сведению) '"равнодушно" суть именно то, от чего ему следовало воздерживаться.

Вопрос о реализации интенции - независимо от того, какую из речевых тактик в дальнейшем выбирал говорящий - не решался риторикой в эмоциональных категориях. Говорящий должен был уметь вызвать необходи­мые ему эмоции (как это уже отмечалось при характеристике пафоса), не 'впадая в оценочные суждения. При этом он мог воспользоваться прямыми формами выражения интенции, прибегнув к аппарату логики, и косвен­ными формами выражения интенции, прибегнув к аппарату фигур и тро­пов. .

Разобраться в этих двух тактиках, оценив преимущества и недостатки каждой из них, мы сможем лишь впоследствии, при анализе логической и паралогической процедур. На данный же момент нам достаточно просто отдавать себе отчет в том, что форма воздействия на слушателей могла быть как прямой, так и косвенной - выбор оставался за говорящим.

Используя одну из них (или комбинируя обе, что сложно, но достижи­мо), говорящий как раз и мог добиться представления материала в нужном ему свете: в свете одобрения (положительная интенция), в свете порицания " (отрицательная интенция) или в нейтральном свете (сообщение конструк­тивного, или аналитического типа).

Разумеется, выбор типа интенции зависел от выбора темы. Именно во­круг темы группировались вопросы, связанные с "о чем". Корпус фактов, которым намеревался располагать говорящий, и задавал направления тематизирования.

Этих направлений не могло быть слишком много: факты, как известно, "упрямая вещь" и логично выстраиваются лишь в том случае, если ими не злоупотребляют. Вне всякого сомнения, "риторическое мастерство" орато­ра могло быть настолько высоким, что ему не составляло ••особого труда "запустить" факты в любом направлении. Однако категория этоса (см. вы­ше) в принципе должна была гарантировать от злоупотреблений такого рода. Потому-то направление тематизирования и понималось как поиск ас­пектов, пригодных для подачи материала естественным образом. Только выстраивание фактов в естественных для них аспектах могло обеспечить успешность выступления; риторика была этичной наукой.

Решение вопроса об интенции и соответствующей ей тактике подачи материала, а также тематизация - определение естественных аспектов; в которых могло быть развернуто сообщение (с выбором того из них, кото­рый наиболее полно отвечает условиям речевой ситуации), предполагали, что уровень значимости материала составителем сообщения осознан. Для определения же объема эмпирического материала в будущем сообщении существовал лишь один надежный путь, а именно - составление плана.

Следует иметь в виду, что понятие плана для риторики было понятием первостепенной важности. Подготавливавшееся сообщение в дальнейшем предстояло заучить наизусть для устного произнесения: вот почему план для ораторов был не обременительной формальностью, но одним из главных условием успешности будущего выступления. Ведь очевидно, что удержать в памяти хаотичную структуру было непросто и во времена ан­тичности.

Планы, рекомендованные риторикой, представляли собой так называе­мые многоуровневые планы. Моделью многоуровневого плана может слу­жить хотя бы такая схема:

1.

1.1.

1.1.1.

1.1.1.1.

1.1.1.2.

1.1.2.

1.1.2.1.

1.1.2.2.

1.2.

1.2.1.

1.2.1.1.

1.2:1.2.

1.2.2.

1.2.2.1.

1.2.2.2.

2.

2.1.

2.2.

Схема эта дает представление о довольно глубоком, четырехуровневом плане, структуры которого, как понимает читатель, нельзя было "предвидеть" на стадии ориентации. Однако "глубина плана" не задана из­начально; сам предмет должен дать говорящему представление о том, на каком уровне погружения ему придется работать. В фазе же. ориентации было вполне достаточно предварительного плана,³¹который мог выглядеть как перечень (или список) вопросов, в принципе подлежащих обсуждению.

При составлении предварительного плана не требовалось следить даже за масштабом вопросов; хватало и наброска, дающего самые приблизительные очертания речи. К наброску, однако, предъявлялось требование гомогенности: он не должен был отражать ничего, кроме собственно эмпи­рического материала. В фазе ориентации не было места ассоциациям.

Видимо, не нужно уточнять, что перечень вполне мог быть одноуровне­вым.

Предполагалось, что, завершив фазу ориентации, говорящий опреде­лился по поводу интенции (1), остановился на определенном типе речевой тактики, прямой или косвенной (2) установил направление тематизации (3) и имеет в своем распоряжении контуры предмета, зафиксированные перечнем (4).

Фаза выбора

Данная стадия предполагала работу с перечнем и определялась как этап самоограничений. Поэтому она тоже была ориентирована прежде всего на эмпирический материал. При этом понятно: чем удачнее был пройден первый этап, фаза ориентации, тем более определенное представ­ление о составе фактов к этому моменту имел составитель сообщения.

В фазе выбора естественным образом решался вопрос о том, что из соб­ранного заслуживает более пристального рассмотрения в связи с задачами говорящего. Иными словами, естественным для этой фазы было приоритирование эмпирического материала: здесь определялось, в каких отноше­ниях будут находиться между собой различные аспекты темы. Предлага­лось работать такими дихотомиями, как:

главное - второстепенное,

существенное - несущественное,

старое - новое,

известное - неизвестное,

общепринятое - оригинальное,

понятное - непонятное

и пр.

Комментировать эти дихотомии пока не требовалось - требовалось просто ""поставить галочки" против соответствующих аспектов темы, чтобы обратить на них внимание в дальнейшем.

Кроме того, очень рекомендовалось сопоставить полученную структуру с имевшимися в распоряжении составителя сообщения топосами - для того, чтобы проверить, какие из аспектов темы могли быть упущены в фазе ори­ентации. В некоторых случаях - при ощущении шаткости конструкции имело смысл даже '"подстроить" данную конструкцию к топосу иногда это спасало не слишком удачный набор фактов.

Понятно, что в ходе этой процедуры перечень переставал быть переч­нем, приобретая определенную глубину, чаще всего он превращался в двух­уровневое образование. А это означало, что основное - то, без чего сообще­ние не может состояться, - вынесено на первый план и сообщение, таким образом, начинает приобретать структуру.

Наличие же структуры предполагает, что возможно введение в уже обо­значившееся целое некоторого количества "посторонних" элементов', теперь они уже не в состоянии разрушить структуру. Вот почему на данной фазе и предполагалась не только работа с эмприческим, но и работа с так назы­ваемым энциклопедическим материалом.

Энциклопедический материал рассматривался как материал вспомога­тельного свойства: он являлся источником цитирования (как сочувствен­ного, так и критического), излагался "близко к тексту". Однако не предпо­лагалось, что он может широко заимствоваться или воспроизводиться в больших количествах по отношению к эмпирическому: взгляд на энцикло­педический материал как на "отчасти отработавший свое" был свойствен риторике во все времена. Компиляции, то есть тексты, составленные из уже известных и не принадлежащих автору мыслей, никогда не пользовались успехом: не случайно и само слово "compilatio" переводится с латинского как "ограбление".

Энциклопедический материал предлагал широкое использование так называемой "примарной" и "секундарной" литературы из соответствующих областей знания. Поиск его предполагалось вести во всей совокупности текстов, отражающих актуальное состояние того или иного вопроса. Тек­стами такими считаются:

энциклопедии,

тезаурусы,

лексиконы,

справочники,

монографии,

научные и деловые документы

и т. д.

Всех их объединяет то, что в них даются устоявшиеся представления о "фрагментах действительности".

Само собой разумеется, что одновременно следовало решить вопрос о том, с чем из корпуса энциклопедических сведений можно/нельзя согла­ситься.

Кстати, введение энциклопедического материала в фазу выбора пред­полагало даже не столько получение информации. Сколько выявление ее источников - как набора возможностей, которыми в случае необходимости имело бы смысл воспользоваться. Данную фазу вообще следует, вероятно, определить как этап "коллекционирования возможностей": успешность прохождения следующей фазы, фазы погружения, во многом зависит от того, много ли возможностей получить дополнительные сведения имеется в коллекции говорящего.

Важно понять, почему обращение к энциклопедическому материалу столь необходимо. Риторика расценивала его как так называемый объек­тивный фон, в который встраивалось сообщение. Уже отобранный и предва­рительно упорядоченный корпус фактов получал таким образом, необхо­димую перспективу: историческую, культурную, научную. Появление этой перспективы фактически обозначало появление третьего уровня плана, ибо группа фактов встраивалась в соответствующую ей систему.

Данная система не становилась при этом доминирующей: тематический план сообщения был составлен в соответствии с "логикой предмета", а по­тому энциклопедические сведения могли занять лишь подчиненное, фоно­вое положение. Возможности оказаться на переднем плане у них, таким образом, не было.

Однако функция энциклопедического материала вовсе не была орна­ментальной. Вводя его в структуру сообщения, составитель тем самым, во-первых, начинал проверку собственного "сооружения" на прочность (эта задача будет главной на следующей фазе систематизации) и, во-вторых, придавал сообщению полифонию, многоголосие - неотъемлемое, с точки зрения классической риторики, качество полноценной речи.

Понятно, что именно данная фаза - после приоритирования и рубрика­ции фактов в составе эмпирического материала (1), а также введения в ре­чевое целое фрагментов материала энциклопедического (2) - должна была закончиться коррекцией плана. Однако найденный составителем сообще­ния энциклопедический материал не должен был занимать в плане какого-то определенного места.

Этот материал - в систематизированном виде (уровень изученности соот­ветствующей темы, имена, источники, документальные данные и проч.) -предполагалось иметь "под рукой": иногда часть его можно было использо­вать для введения, заключения или вкрапления в основной корпус сооб­щения, однако конкретного покоса (места в речи) на протяжении всей про­цедуры инвенции (в том числе и ее следующей фазы) энциклопедический материал не получал. Считалось необходимым расположить его относи­тельно эмпирического ма1ериалалишь "в целом".

План же сообщения оставался предметным планом, базировавшимся на эмпирическом материале.

Фаза погружения

Фаза погружения, последний этап в процессе инвенции, базировалась на результатах, достигнутых в фазе ориентации и фазе выбора, и представ­ляла собой этап последовательной разработки темы как достижение балан­са между энциклопедическим и эмпирическим материалом посредством введения компаративного материала.

На данном этапе материал, отобранный для сообщения, фактически все еще представлял собой материал ощутимо, разного происхождения: соста­вителя сообщения ожидала прежде всего проверка того, насколько эмпири­ческий материал способен взаимодействовать с материалом энциклопедическим. "Наведение мостов" становилось его первоочередной задачей. На­пример, при обнаружении энциклопедических лакун (отсутствие необхо­димых фоновых сведений) или при фиксации недостатков эксперимен­тальной базы (скажем, дефицит самостоятельных наблюдений) составите­лю сообщения следовало осуществить коррекцию, сняв противоречия.

Однако в ходе сопоставления двух типов материала между собой легко могло обнаружиться, что между ними существуют и гораздо более серьез­ные несоответствия, вплоть до прямых противоречий. Противоречия эти могли объясняться не только "невнимательностью" составителя сообще­ния в первых двух фазах систематизации материала. Дело в том, что каж­дый новый корпус фактов, впервые вводимый в оборот, далеко не всегда может быть органично встроен в существующую традицию (а именно тра­дицию и представляет в речевом целом энциклопедический материал).

Конфликт между ними часто возникает естественным образом; ведь признаками энциклопедического материала являются не только его выверенность и надежность, но и его системность. Энциклопедический матери­ал представляет собой изотопное целое, которое может отнюдь не преду­сматривать вакантных позиций для новой группы фактов.

В античности было принято соотносить энциклопедический материал со знанием, в то время как' эмпирический материал был соотнесен с "мнениями". А поскольку познание предмета означало фактически созда­ние мыслительной копии предмета, принимались в расчет лишь те мнения, которые могли быть доказаны. Гипотеза, как известно, не почиталась Ари­стотелем - именно в силу того, что не могла быть непреложным образом доказана. А потому эмпирический материал судился риторикой гораздо строже, чем сегодня. "Неподходящее" предлагалось отсечь, особенно если оно вступает в конфликтные отношения с традицией.

Современная риторика рассматривает конфликтные ситуации такого рода как сами собой разумеющиеся. Более того, оценивая уровень ориги­нальности, например, гипотезы, здесь предполагается, что по-настоящему хорошая гипотеза не может быть конфликтна по отношению к "старому знанию". Классическая риторика допускала "конфликт" только примени­тельно к случаям, когда традиция не содержала прецедента - и вводимый эмпирический материал был "мнением" по поводу прежде не наблюдав­шихся ситуаций.

Так, когда рассматриваемый в суде случай мог не иметь аналогов в прошлом, то в этой ситуации найти органичную для него "энциклопе­дическую среду" было просто невозможно. Тогда в ход шли аналогии по поводу "актуального настоящего" - единственный способ доказательства, который "снимал" возражения слушателей, не апеллируя к логическим ка­тегориям.

Цепочка аналогий, предлагавшаяся вместо энциклопедического мате­риала, и должна была стать фоном для нетривиальной "жизненной ситуа­ции". Более того, цепочка эта (при умелом обращении с фактами) могла "создать" необходимый говорящему прецедент, на который он и позволял / себе ссылаться в дальнейшем.

Между прочим, тут-то - при выстраивании аналогий - и проверялось, до какой степени удачна была выбрана составителем сообщения тактика ре­чевого поведения. Понятно, что в случае с аналогиями как энциклопедическим фоном следовало изначально предвидеть это и предпочесть косвен­ную тактику речевого воздействия.

Сегодняшняя наука, рассматривая гипотезу как полноправный элемент

процесса познания, тоже уделяет достаточное внимание аналогии/Однако жесткой рекомендации, в соответствии с которой "неподходящий" энцик­лопедический материал должен быть выведен *из структуры сообщения и заменен рядом аналогий из "актуального настоящего", современные иссле­дователи не дают.

В тех случаях, когда новая группа фактов не может быть просто "скорректирована" относительно непригодной энциклопедической сре­ды - таким образом, чтобы "соответствовать ей", вполне допустимо под­вергнуть ревизии саму энциклопедическую среду,

Вступать в конфликт с энциклопедической средой (нередко с полной ее ревизией впоследствии) стало естественным для современного творческого сознания. Иногда это приводит даже к тому, что энциклопедическая среда "подстраивается" под новую, чаще всего социально одобренную концеп­цию.

Все еще актуальный пример тому - марксизм-ленинизм, который, буду­чи в свое время предъявленным как эмпирический материал (результат "всестороннего исследования жизни"), сумел приспособить "под себя" всю энциклопедическую традицию прошлого. В результате этой хитро осуще­ствленной акции энциклопедическая традиция была просто "протестиро­вана" на соответствие ее духу и букве марксизма-ленинизма.

То, что обнаружило полное несоответствие (скажем/теологические концепции прошлого), вообще вывели из оборота, как "чуждое нам". Ос­тавшееся же было придирчиво классифицировано и маркировано в свете марксизма-ленинизма знаком плюс (прогрессивное) и знаком минус (реак­ционное). Перекраивание мировой истории, таким образом, состоялось. Даже в Древней Греции адептами "новой теории" были обнаружены так называемые зачатки марксистско-ленинского мировоззрения, не говоря уже о более поздних периодах в истории человечества, каждый из которых, получалось, существовал лишь для того, чтобы подготовить марксизм-ленинизм.

Этот пример довольно демонстративен: действительно, некорректные способы обращения с эмпирическим материалом способны наделать много бед. Вот почему ни классическая, ни современная риторика " по-разному определяя роль эмпирического материала относительно энцикло­педического - тем не менее не дают рекомендаций "замещать" неудобный говорящему энциклопедический материал эмпирическим.

Однако легко представить себе и другой пример, как обратную ситуа­цию: новый корпус фактов, вступая в конфликт с "энциклопедическим прошлым", гибнет, не выдерживая бремени авторитетов (ср. традиционный литературоведческий штамп "современники не понимали художнико/композитора/писателя/ученого и т, д."), В таких случаях новый корпус фактов просто не вводится в оборот до наступления "лучших времен".

Так случилось почти со всеми нетрадиционными научными дисципли­нами в период "строительства социализма" в нашей стране - такими, как генетика, психология, семиотика и др. "Энциклопедическим фоном" по отношению к ним сделался марксизм-ленинизм: ни приспособить факты к фону, ни подавить этими фактами мощную "энциклопедическую тради­цию" представители нетрадиционных научных дисциплин, разумеется, не могли. А потому соответствующие дисциплины и вынуждены были долгое время существовать "подпольно" или вовсе "отложить факт своего сущест­вования".

Данная иллюстрация демонстрирует случаи подавления эмпирического материала энциклопедическим.

Итак, составителя сообщения, озабоченного координацией в составе единого целого таких двух типов материала/как эмпирический и энцикло­педический, подстерегают две опасности:

дисбаланс между эмпирическим и энциклопедическим материалом в пользу эмпирического (марксизм-ленинизм)

и

дисбаланс между эмпирическим и энциклопедическим материалом в пользу энциклопедического (генетика).

Избежать этого дисбаланса и призвано введение в структуру сообщения нового, третьего, типа материала, как третьего структурного и смыслового компонента, составляющего неотъемлемую часть речевого целого. Именно с помощью компаративного материала решается задача расположения эм­пирического материала по отношению к перспективе энциклопедического опыта. Эти три "пласта", или компонента, речевого целого риторика и фик­сирует как обязательные и достаточные для социального функциониро­вания сообщения.

Понятно, что сбалансировать два (возможно, противоречащие друг другу) типа материала можно фактически лишь одним путем. Путь этот найти некий внешний по отношению к обоим типам материала "язык", который будет способен взять на себя роль "посредника", то есть выступить в метафункции, стать метаязыком.

Именно таким "языком" и оказывается компаративный материал, кото­рый вводится в структуру сообщения на третьей фазе его подготовки.

Компаративный материал, стало быть, приводит эмпирический матери­ал в соответствие с энциклопедическим: он дает возможность сделать ре­альный замер того, насколько органично взгляды составителя сообщения вписываются в существующую традицию, то есть определить уровень конфликтности позиции говорящего по отношению к существующим в созна­нии современников "фрагментам действительности".

И если говорящий позволяет себе рассматривать лошадь как насекомое, то в его распоряжении должна была быть действительно головокружитель­ная техника работы с компаративным материалом, весьма мощный логиче­ский аппарат (система аргументов) или хитроумнейшая косвенная тактика речевого воздействия на слушателей, способные оправдать и поддержать столь рискованную точку зрения.

Таким образом, основные функции материала разного типа в составе речевого целого начинают выглядеть вполне отчетливо:

• эмпирический материал вводит новую информацию ( продуцирование информации составителем сообщения);

• энциклопедический материал вводит необходимый фон для рассмотре­ния фактов ( поиск информации составителем сообщения);

• компаративный материал служит средой, в которой сосуществуют эм­пирический и энциклопедический материалы ( оперирование ин­формацией разного типа).

Потому и считается, что компаративный материал обеспечивает синтез информационных блоков в составе речевого целого. Иными словами, о том, насколько гармоничен текст, судили, прежде всего, по компаративному материалу.

Компаративный материал - это ни в коем случае не некоторое количе­ство "речевых связок" в структуре целого. Он представляет собой весьма активный структурный и смысловой пласт сообщения. (Например, если на основе эмпирического материала риторика предлагала строить такую часть диспозиции судебной речи, как изложение, привлекая энциклопедический материал по мере необходимости, то на базе компаративного материала следовало, в соответствии с пожеланиями риторов, строить аргументацию.) Активность компаративного материала обнаруживалась тогда, когда гово­рящему следовало защищать свою точку зрения, отстаивать релевантность вводимых им в структуру сообщения фактов, подтверждать их ссылками на прецеденты и авторитеты и т. д.

Этим и объяснялось, что компаративный материал, подобно энцикло­педическому, не вводился в план: локос (место) его в структуре целого уточнялось впоследствии, при осуществлении процедуры диспозиции.

Таким образом, в ходе инвенции как энциклопедический, так и компаративный материал занимали внешнее положение по отношению к собст­венно предметному плану. Введение же энциклопедического, с одной сто­роны, и компаративного, с другой стороны, материала уже в процессе ин­венции имело целью лишь структурирование предметного плана. Ведь и учет роли компаративного материала в будущем сообщении предполагал создание еще одного уровня плана: к завершению процесса инвенции план мог оказаться уже трехуровневым.

Итак, результаты фазы погружения допустимо описать следующим об­разом:

• происходит окончательное определение того, материал какого рода и в каких пропорция составит содержание сообщения;

• тема предстает как единство определенного количества аспектов, кото­рые могут быть представлены на разном уровне глубины;

• позиция составителя сообщения получает завершенное выражение;

• структура сообщения становится развернутым планом, приспособлен­ным для того, чтобы ориентироваться на него в ходе диспозиции.

Отметим только, что, пройдя три необходимые фазы инвенции составитель сообщения еще не имел сообщения как такового инвенция раздел риторики, связанный с обработкой предметного содержания речи была связана с систематизацией предмета в составе будущего сообщения и отвечала фактически лишь за то, что подготовленньй говорящим материал доброкачествен, релевантен, систематизирован и может быть исполь­зован как основа будущей речи. Организовать само сообщение - как речевой акт - была призвана диспозиция.

Речь, так сказать, еще предстояло материализовать и в ходе ее материализации многое могло быть пересмотрено. Ведь "идти за предметом не всегда необходимо и не всегда получается иначе ни к чему была бы и ритотика.

1 Лотман М.Ю. Риторика. Избранные статьи в 3-х томах. - Таллин, 1992, т. 1, с. 175.

2 Для понимания этого слова читателям пока предлагается воспользоваться "багажом школьных знаний", В случае же отсутствия такового рекомендуется просто ненадолго заглянуть в начало соответствующего параграфа гл., 4 данного учебного пособия.

3 Лотман М.Ю. Указ соч., с. 172.

4 Там же, с. 172.

5 Тем же, кому эти слова ничего не говорят, предлагается набраться терпения до того момента, когда в данном учебном пособии начнут широко предлагаться примеры из отечественной периодической печати. Все вместе эти примеры характеризуют нашу эпоху именно в этом плане, причем наилучшим образом.

6 Терпеливым читателям, любящим приобщаться к сложному, но в высшей степени увлекательному чтению, смело рекомендую одну из самых блистательных книг об этом "дориторическом" периоде риторики, вышедших за последние десятилетия: Гринцер П.А. Основные категории классической индийской поэтики, М., 1987.

7 Склонным получить более точные сведения: учебник был составлен двумя грекам из Сиракуз, а в 427 г. (в год рождения Платона) оратор Горгий явил в Афинах образец дотоле неслыханного красноречия, принесенного им из греческих колоний на Сицилии. Горгий и считается основоположником риторики.

8 Лотман М.Ю. Указ соч., с. 169.

9 Лотман Ю.М. Указ соч., с. 175 - 176.

10 Дюбуа Ж., Эделин Ф., Клинкенберг Ж.М. и др. Общая риторика. - М.: Прогресс, 1986, с. 35.

11 Иногда отношения между этосом и пафосом выглядели чуть иначе: под этосом понимались постоянные черты характера, под пафосом — временные черты, а также "стихийные" эмоциональные состояния (аффекты).

12 Согласно X. Перельману, основоположнику новой риторики, к аргументации относится "вся совокупность высказываний, имеющих целью внушение либо убеждение, каковы бы ни были аудитория, которой они адресованы, и предмет высказывания". Цит. по кн.: Дюбуа Ж., Эдеяин Ф., Клинкенберг Ж.М. и др. "\ Общая риторика. - М.: Протресс, 1986, с. 15.

13 Один из последних характерных в этом отношении примеров — учебник, рекомендованный для высших и средних учебных заведений: Введенская Л.А.» Павлова Л. Г. Культура и искусство речи. /Современная риторика. - Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

14 К прекрасной в этом отношении книге "шести бельгийцев" (Дюбуа Ж., Эделин Ф., Клинкенберг Ж.М., Мэнге Ф., Пир Ф., Тринон А. Общая риторика. М.: Прогресс, 1986) мы еще неоднократно будем обращаться в дальнейшем.

15 Именно таким образом мы и поступим, предложив в последующих главах ~ "Инвенция", "Диспозиция" и "Элокуция" - основные сведения из трех этих разделов, имеющие отношение к "производству речевого целого" в условиях повседневной речевой практики. К акции и мемории в этом учебном пособии мы позволим себе больше не возвращаться: во-первых, оба эти раздела риторики имели отношение только и исключительно к устной речи, в то время как для наших целей различение устной и письменной форм языка несущественно; во-вторых, разделы эти традиционно освещаются в учебных пособиях по культуре речи, недостатка в которых в настоящее время не ощущается,

16 Из соображений педантичности предлагается одно из современных развернутых описаний предметной сферы "старой" и "новой" ("общей") риторики: "I. "Риторика", прежде всего, - термин античной и средневековой теории литературы. Значение термина раскрывается в трех оппозициях: а) в противопоставлении "поэтика - риторика": содержание термина истолковывается как "искусство прозаической речи" в отличие от "искусства поэтической речи"; б) в противопоставлении "обычная", неукрашенная, "естественная" речь - речь "искусственная", украшенная, "художественная": риторика раскрывалась как искусство украшенной речи, в первую очередь ораторской; в) в противопоставлении "риторика - герменевтика", то есть "наука порождения текста — наука понимания текста": риторика толковалась как свод правил, механизм порождения. Отсюда ее "технологический" и классификационный характер и практическая направленность...

17 Чрезвычайно подробно соответствующие вопросы уже были освещены в учебном пособии (Клюев Е.В. Речевая коммуникация. - М.: Приор, 1998), чем и объясняется краткость этой главы в сравнении с главами "Диспозиция" и "Элокудия". -

18 Примечательно, что через много веков после этого такие современные научные дисциплины, как лингвистическая прагматика и теория речевых актов, пошли по тому же пути, а именно - взяв за образец юридическую "словесную практику". Со всей очевидностью такое пристрастие к "сфере закона" не случайно: именно юриспруденция призвана оперировать языком наиболее корректно. Здесь от особенностей употребления языка действительно зависит слишком многое. Однако как для риторики, так и для современных дисциплин лингвистического цикла судопроизводство стало лишь "стартовой площадкой": из области наиболее "чистых" языковых структур они мигрировали в повседневную речевую практику, уже далеко не так упорядоченную в языковом отношении.

19 Здесь уже имеет смысл предупредить (может быть, это следовало сделать даже раньше), что всякий раз, когда в данном учебном пособии будет заходить речь о слушателе, важно помнить, что в принципе риторика была "наукой для говорящих". Так что интересы слушающих можно обсуждать в свете риторики лишь условно. Однако важность присутствия слушающего (речи не произносятся "в пустоте") все же осознавалась риторикой. Развивая эту установку, мы будем придавать слушателям ту роль, которая придается им в современной риторике.

20 Видимо, автору пособия не следует давать голову на отсечение, что каждый из читателей уже попробовал осуществить месса ди воче при чтении данного абзаца, но предположить, что такие нашлись, он все-таки решится. Что же касается самого автора, то он туг же такую попытку и предпринял - правда, попытка оказалась очень неудачной.

21 Разумеется, автор мог бы рискнуть проделать с многоэабойным бурением ту же самую операцию, что и с месса ди воче, но воздержится от этого, поскольку еще менее силен в многозабойном бурении, чем в бельканто. Вспомним о рекомендации инвенции прежде всего определить область, в которой говорящий силен.

22 О метонимии см. соответствующую рубрику в главе "Элокуция".

23 Кстати, и в "риторическую" эпоху, а именно в Средневековье, известном своей страстью к каталогам и перечням, можно найти примеры довольно причудливых классификаций, в частности классификации представителей так называемой "нечистой силы". Чтение таких классификаций тоже обещает весьма ошарашивающие открытия.

24 Градация эта не носит подробного характера: многие ступени (хищники, млекопитающие и проч.) опущены. Например, одну из свободных позиций между "кошка" и "животные" могло бы занять "семейство кошачьих", а между "Мария-Антуанетта" и "сиамская" могла бы стоять одна из разновидностей породы сиамских кошек, например (нестрого!), южно-сиамская кошка. Тем не менее и эти ступени опускаются, чтобы показать, что в принципе количество "ступеней" может варьироваться в зависимости от подробности градации.

25 Потому-то при разговоре о том, как сделать предмет частного интереса предметом интереса общественного, и было употреблено слово "переброс" (речь шла о перебросе общего понятия в конкретную речевую ситуацию; теперь техника такого переброса выглядит, наверное, понятнее).

26 Под частным понятием (1) будем иметь в виду понятие, которое необходимо перевести в сознание слушателей; под общим понятием (2) ~ результат градации частного понятия (1) до понятия, "известного слушателям"; под словом "путь" (3) - результат интимизации общего понятия (2) с "учетом присутствующих".

27 Что касается выделенных фрагментов гипотетического начала сообщений, то они реферируют к так называемым "типичным речевым ходам", о которых пойдет речь в следующем параграфе, "Топика".

28 Большому авторитету в области старой риторики, Ройт-Николусси, принадлежит весьма актуальное высказывание: "Говорящий не должен ни на мгновение забывать, что речь его адресована живым людям, что это разговор, в котором участвует слушатель, даже если он и не имеет нрава прерывать говорящего". (Цит. по кн.: J. Fafner. Retorik. Klassisk & Modeme. Copenhagen, 1977, s. 36.)

29 Разумеется, часть вопросов можно квалифицировать как реализацию так называемой фатической функции языка. Это контактоустанавливающая функция: при следовании ей содержание вопроса не играет роли, так как вопрос, по существу, вопросом не является. Форма вопроса используется для того, чтобы "завязать беседу" (вступить в речевой контакт).

30 "Колесо вопросов" и примеры "стихотворений" заимствованы из кн.; Gaibers L. og Hoegel S. Retorik: Levende tale eller torn snak? Koebenhavn: Nyt Nordisk Foriag Arnold Busck, 1996, s. 21 - 22.

31 Обращаем внимание на то, что слово "предварительный" в применении к плану используется не терминологически. *В сущности, любой план, подготовленный в ходе инвенции, есть лишь предварительный план: в ходе диспозиции ему предстоит настолько часто уточняться, что рассматривать какой бы то ни было инвенциональный план как окончательный есть занятие безрассудное.