ИСТОРИЯ

психологии

ПЕРИОД ОТКРЫТОГО КРИЗИСА (начало 10-х —середина 30-х годов XX в.)

ТЕКСТЫ

Издание второе, дополненное.

Под редакцией П. Я. Гальперина, А. И. Ждан

Рекомендовгшо Комитетом по высшей школе Миппаукн России

в качестве учебного пособия

для студентов высших учебных заведений,

обучающихся по направлению «Психология», специальности «Психология»

Издательство Московского университета

- 1992

ББК 88 И90

Печатается по постановлению Редакционно-иэдательского совета Московского университета

Рецензенты:

доктор психологических наук М. Г. Ярошевский, доктор психологических наук О. К. Тихомиров

История психологии (10-е — 30-е гг. Период открытого кризиса): Тексты. — 2-е изд./Под ред. П. Я. Гальперина, И90 Л. II. Ждан.—М: Изд-во Моск. ун-та, 1992. —364 с. ISBN 5-211-02153-3

Kirura (1-е изд.— 1980 г.) является вторым дополненным издани­ем учебного пособия «Хрестоматия по истории психологии. Период открытого кризиса» и содержит статьи и фрагменты программных проектов ведущих представителей основных направлений зарубежной психологии — бихевиоризма, гештальтпсихологии, психоанализа, фран­цузской социологической школы и культурно-исторической («понимаю­щей») психологии. В данное издание включен новый раздел по мето­дологии психологического исследования.

Для психологов, философов, студентов, а также всех интересую­щихся зарубежной психологией XX в.

и ШШШ=Ж.20_т ББК 8В

077(02)—92

© Сост. п коммент. Гальперина П. Я., ISBN 5-211-02153-3 Ждан А. Н.. 1992

ПРЕДИСЛОВИЕ

Задача данной хрестоматии — дать оригинальные и харак­терные материалы по основным направлениям так называемо­го «открытого кризиса психологии» (приближенно 1912— 1935 гг.), одного из наиболее знаменательных периодов в раз­витии мировой психологической науки. Но всякий, кто вду­мается в эти материалы, заметит, что они имеют не только ис­торическое значение. Кризис буржуазной психологии обнажил коренные недочеты ее теоретических основ и не только не уст­ранил их, но даже не вскрыл их общего и подлинного источни­ка. Потому-то этот кризис ничем и не закончился, а перешел в «хроническую депрессию»: его принципиальное решение так и не наметилось, враждовавшие вначале направления начали приходить к «соглашениям» и активный интерес к кризису угас. Однако источник кризиса остался; он и сегодня мешает психо­логии стать систематической наукой; даже значительные ре­зультаты экспериментальных исследований остаются разроз­ненными, а такие важные разделы, как психология личности, формирование убеждений и так называемой «направленности» в теории обречены на «метафизические гипотезы», а в экспери­менте— на «слепые пробы и ошибки».

Подлинным источником «открытого кризиса психологии» был и остается онтологический дуализм — признание материи и пси­хики двумя мирами, абсолютно отличными друг от друга. Ха­рактерно, что ни одно из воинствующих направлений периода кризиса не подвергало сомнению этот дуализм. Для этих на­правлений материальный процесс и ощущение, материальное тело и субъект оставались абсолютно — toto genere — разными, несовместимыми, и никакая эволюция не может объяснить пе­реход от одного к другому, хотя и демонстрирует его как факт. И в самом деле, если мыслить их как абсолютно противополож­ные виды бытия, то этот переход действительно понять нельзя.

С точки зрения диалектического материализма все обстоит решительно иначе. Психика есть свойство высокоорганизован­ной материи, только свойство, а не субстанция, не идеальное бытие, и все рассуждения о взаимодействии или параллелизме идеального и материального должны быть отброшены «с поро­га». Но психика — особое свойство, и ее, психическую деятель­ность, нельзя свести ни к закономерностям нервной деятельно­сти, хотя бы и высшей нервной деятельности, ни к закономер­ностям общественной жизни (у человека); это опять означало бы отрицание 'нового качества, новой ступени в развитии ма­терии. Само представление о характерном отличии «психическо-

3

го» должно радикально измениться по сравнению с унаследо­ванным от Декарта.

Конечно, философские положения должны полупить вопло­щенно в материале самой науки, и без этого они в науке «по работают». Здесь возникают новые задачи экспериментального исследования и теоретического мышления. По к началу второй трети нашего века, когда «кризис» в основном уже закончился, стали появляться и накапливаться новые материалы, которые в этом отношении имеют принципиальное значение: учение о ро­ли ориентировочной деятельности в образовании условного реср-лекса, ученного функциональных системах и функциональных ор­ганах высшей нервной деятельности, учение о биомеханике так называемых произвольных движений, кибернетика, учение об-информации. Эти новые факты и концепции, будучи приведе­ны в систему, реализуют в конкретном материале основные по­ложения диалектического материализма' о единстве процессов-высшей нервной деятельности и психики. Более того, опн вплот­ную подводят к новому пониманию предмета психологии и к объяснению того, как в этом предмете снимаются отмеченные выше противоречия, которые в период кризиса, когда указан­ных новых фактов еще не было, не могли быть преодолены.

Перед современной психологией стоит задача— освоить эти новые факты, и одним из лучших условий их осознания является критический пересмотр прежних поисков выхода из тупика. По­этому для психологов представляет высокий и актуальный инте­рес анализ тщетных попыток заново построить психологию, ос­тавляя нетронутым дуализм «физического и психического» в конкретных вопросах психологической науки. Споры различных направлений «открытого кризиса психологии» послужат вдум­чивому читателю хорошим материалом для размышлений об основных проблемах психологической науки.

Профессора

доктор психологических наук П.. Я'., Гальперин

общая характеристика состояния

зарубежной психологии в период

открытого кризиса

(начало 10-х — середина 30-х годов XX в.)

В истории зарубежной психологии в период ее существова­ния как самостоятельной науки выделяется этап, который на­зывают открытым кризисом. Этот период является чрезвычайно важным. Он отмечен деятельностью выдающихся зарубежных психологов, таких, как М. Вертгеймер, К Коффка, В. Кёлер, К. Левин, Дж. Уотсон, 3. Фрейд, В. Дильтей, Э. Шпрангер и др. Они выступили с критикой основ той психологии, которую за­стали к началу своей деятельности. Однако они не ограничива­лись только критикой. На основе интенсивных эксперименталь­ных исследований, предпринятых ими в различных областях; они выдвинули новые программы, меняющие понимание предме­та и методов психологического исследования или вносящие до­статочно существенные изменения в трактовку психологических процессов. Эти программы выросли в различные и борющиеся между собой направления'—-бихевиоризм, психоанализ, геш-тальтпеихология, французская социологическая школа, «пони­мающая» психология. Их попытки преодолеть механистический атомизм, антиисторизм, субъективизм, интеллектуализм старой психологии и построить психологическую систему, свободную от этих недостатков, и составили содержание этого периода.

Вопросу о кризисе посвящено большое число критических работ как у пас, так и за рубежом1. Однако оригинальные ис-

1 Среди них следует особо выделить исследование Л. С. Выготского «Исторический смысл психологического кризиса» (1926, впервые опубликова­но в 1982 г. в изд.: Выготский Л. С, Собр. соч.; В 6 т. М., 1982 Т I), в ко­тором впервые с марксистских позиций даются анализ н критическая оцен­ка основных направлений зарубежной психологии периода кризиса (см.; Ярошевский М. Г., Гургенидзе Г. С. Л. С. Выготский — исследователь про­блем методологии пауки /Вопр. философии. 1977. № 8. С 91—105, см. так­же1 Выготский Л. С. Современные течения в психологии // Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М„ 1960; Рубинштейн С. Л. Осно­вы общей психологии. М., 1946. Гл. III; Он же. Проблемы психологии в трудах К. Маркса и философские корни экспериментальной психологии // Проблемы общей психологии. М., 1973; Он оке. Махизм и кризис психо­логии//Принципы и пути развития психологии. М, 1959; Анциферова Л. И., Ярошевский М. Г. Развитие и современное состояние зарубежной психологии. Часть вторая. М, 1974; Ярошевский М. Г. Иаорпя психологии. М., 1976. Гл. 12; Леонтьев А. И. Деятельность, Сознание. Личность, М, 1975; Галь­перин П. Я. Введение в психологию. М., 1976). Из зарубежных исследова­ний, посвященных периоду открытого кризиса, см.; Biihler К, Dio Kricse der Psychologie. 1 Aufl. Berlin, 1927.

следования, переведенные в 20-х годах, к настоящему времени стали труднодоступны, к тому же переводились далеко не все работы. Хрестоматия ставит целью представить материал из оригинальных работ зарубежных психологов периода кризиса в качестве учебного пособия по этому важному разделу курса «Истории психологии» 2.

Основываясь па исследованиях Л. С. Выготского, С. Л. Ру­бинштейна, П. Я. Гальперина, М. Г. Ярошевского, Л. И. Анцы-феровой, можно считать, что кризисное состояние характерно для зарубежной психологии практически на всем протяжении ее существования и является следствием недостаточности ее ме­тодологических основ. «История этой классической буржуазной психологии свидетельствует о том, что уже вскоре после завер­шения общей конструкции ее сторонники стали испытывать со­мнения в ее научной состоятельности. Сомнения затрагивали разные стороны системы, но в конечном счете роковым для нее оказался вопрос о возможности объективного исследования яв­лений сознания»3.

Однако события, развивавшиеся на всем протяжении кри­зисного состояния психологии, не были однородными, и в зави­симости от них в этом процессе можно выделить следующие пе­риоды:

3. Период возникновения кризисной ситуации: третья чет­верть 70-х годов XIX в. — первое десятилетие XX в.

2. Период открытого кризиса: начало 10-х —середина 30-х годов XX в.

3. Период «затухания» борьбы школ: с конца 30-х годов XX в. по настоящее время.

Первый период отмечен многочисленными отступлениями от традиционной ассоцианистической сенсуалистической психоло­гии— в экспериментальном и теоретическом плане — и в то же время отсутствием какой-либо принципиально новой большой психологической теории. Наиболее распространенным направ­лением в европейской психологии во второй половине XIX в. была система В. Вундта. Решающим обстоятельством, которое обеспечило этой системе господствующее положение, явилось введение в психологию экспериментального метода: Вундт стал признанным «основателем экспериментальной психологии»4. Теоретические идеи, на которых базировалась психология Вунд­та, с самого начала отличались двойственностью. Вундт разде­лил всю психологию на две области: «физиологическую психо­логию», объектом изучения которой являются простейшие пси­хические процессы, а методом — психофизиологический экспе­римент, и «психологию народов» — область высших психических

2 Биографические справки написаны канд. психол. наук А. Н. Ждан.

3 Гальперин П. Я- Введение в психологию. С. 14.

4 Лакее Н. Н. Психология//Итоги науки. Т. VIII. М., 1914. С. 47.

функций, основанную на изучении продуктов, «порождений че­ловеческого духа» (Вундт)—языка, мифов, обычаев и т. д. В его системе эклектически сочетались механицизм и волюнта­ризм, психологический атомизм и идеи творческого синтеза, физио­логическая обусловленность психических процессов и собствен­но духовная причинность. Введя в психологию эксперимент, Вундт ограничил возможности его применения областью эле­ментарных процессов. К тому же сам эксперимент, перенесен­ный в психологию из пограничных областей — физиологии орга­нов чувств, психофизики и психометрии, сохранил свойственный этим областям физиологический характер, лишь дополненный данными самонаблюдения.

Однако вскоре после возникновения эксперимента наблюда­ется процесс его проникновения практически во все области психологии. Вместе с тем эксперимент меняет свой характер: из физиологического, каким он был по преимуществу у Вундта, он превращается в собственно психологический у Эббингауза, в вюрцбургской школе и др.

Развитие эксперимента сопровождалось быстрым накопле­нием новых фактов, которые требовали новых теоретических обобщений. В Европе наряду с психологией Вундта и в полеми­ке с ней рождается психология актов Ф. Брентано, австрийская школа (Эренфельс, Мейнонг, Витасек и др.), психология функ­ций К- Штумпфа, вюрцбургская школа психологии мышления и др. В Америке наряду с психологией Э. Титченсра, продол­жающего идеи В. Вундта, большое влияние получили система В. Джемса и выросший на ее основе функционализм (в различ­ных его вариантах), объективные направления в исследовани­ях на животных (Э. Торндайк). Яркую картину этого периода в развитии зарубежной психологии дал Н. Н. Ланге: «В этом ог­ромном и новом движении, при явном разрушении прежних схем и еще недостаточной определенности новых категорий, при, так сказать, бродячем и хаотическом накоплении новых терми­нов и понятий, в которых даже специалисту не всегда легко ра­зобраться, мы получаем такое впечатление, будто самый объ­ект науки — психическая жизнь — изменился и открывает перед нами такие новые стороны, которых раньше мы совсем не за­мечали, так что для описания их прежняя психологическая тер­минология оказывается совершенно недостаточной.

При этом, однако, обнаруживается вторая характерная чер­та новых психологических направлений, на которую мы указа­ли выше: крайнее разнообразие течений, отсутствие общеприз­нанной системы науки, огромные принципиальные различия между отдельными психологическими школами. Все признают ассоцианизм и сенсуализм недостаточными, но чем заменить прежние, столь простые и ясные, хотя и узкие психологические схемы — па это каждая «школа» отвечает по-своему. Ныне об­щей, т. е. общепризнанной, системы в нашей науке не сущест-

7

вует. Она исчезла вместе с ассоциаиизмом. Психолог наших дней подобен Приаму, сидящему на развалинах Трои» Б.

Во втором периоде, собственно периоде «открытого кризиса», возникают новые теоретические направления, пришедшие на смену ассоцианистической вундтовской психологии и заявившие о себе как о новых общепсихологических теориях. Этот период начинается с выступления бихевиоризма в 1913 г.

Третий период характеризуется упадком направлений перио­да открытого кризиса, смешением одних направлений с други­ми, размыванием четких границ между ними, появлением новых психологических концепций, таких, как, например, гуманистиче­ская, в том числе экзистенциальная психология (К. Роджерс, А. Маслоу, Г. Оллпорт, Р. Мей, В. Франкл), когнитивная психо­логия (У. Найсер, Н. Линдсей, Д. Норман и др.). Он начинает­ся с середины 30-х годов нашего века и продолжается по на­стоящее время.

Такая хронология кризиса позволяет рассматривать период начала 10-х — середины 30-х годов XX в. как особый и относи­тельно самостоятельный этап в развитии зарубежной психоло­гии. Каковы были условия, причины, теоретическая сущность и результаты этого периода?

Можно говорить о трех группах условий,, в контексте кото­рых возник и развивался острый кризис в психологии. Это, во-первых, общественно-исторические, в частности культурно-исто­рические, условия; во-вторых, обстановка в философии и в на­уке; в-третьих, ситуация внутри психологии, внутренние процес­сы, приведшие ее к кризису.

Кризис в психологии наметился в сложной обстановке, ког­да в буржуазном обществе произошло дальнейшее обострение противоречий, обусловленное переходом его к имперализму. В этот период в развитии капиталистического общества проис­ходят глубокие экономические и социально-политические сдви­ги. Они выразились в росте мирового производства и вместе с тем в качественных изменениях в экономике, в политике и идеологии капиталистических стран. Это развитие процесса концентрации капитала и господства монополий и финансовой олигархии; агрессивная внешняя политика, выражавшая борь­бу за перераспределение колоний и рынки сбыта, приводящая к империалистическим войнам, среди которых мировая война 1914—1918 гг. явилась первым из величайших социальных по­трясений XX в.

Писатель и гуманист С. Цвейг в своей книге «Вчерашний мир. Воспоминания европейца» художественно и вместе с тем точно изобразил войну как катастрофу, которую невозможно согласовать с разумом и справедливостью. Он назвал ее порой

3 Ланге Я, Н. Психология//Итоги науки., Т. VIII. С. НО.

«массового духовного помешательства»6, раскрыл губительные последствия разбуженной ею в людях ненависти, жестокости, слепого национализма. Углубление и обострение противоречий капитализма, которые являются результатом господства моно­полий и финансовой олигархии, привели к образованию массо­вых политических движений, течений и партий, к обострению борьбы между разными общественными группами и классами и прежде всего между буржуазией и рабочим классом, роль ко­торого как революционного класса неуклонно возрастает. Вме­сте с этим происходит процесс превращения буржуазии из про­грессивного класса в консервативный и даже реакционный. Ес­тественно, что это обстоятельство нашло свое отражение в больших измеисниях буржуазной идеологии. Вскоре после окон­чания первой мировой войны как продукт перерождения бур­жуазной демократии и реакции на социалистическую револю­цию 1917 г. в России и революционный подъем в ряде европей­ских стран складывается фашизм.

Литературу и искусство затопляют многообразные антиреа­листические течения, полные мистических мотивов, настроения страха п отчаяния. Сложность и противоречивость социальной ситуации, разочарования в прежних «добропорядочных» нор­мах буржуазной морали, оживление волюнтаристических взгля­дов на общество и историю приводили буржуазную интеллиген­цию к ложным представлениям о человеческой личности, к неве­рию в духовные ценности человека, выливались в проповедь господства «природного», биологического начала в человеке. Рушится господствовавшая до конца XIX столетия патриар­хальная мораль. Как вспоминает С. Цвейг в уже упомянутой книге, роман «Мадам Бовари» был публично запрещен фран­цузским судом как безнравственный, а романы Э. Золя во вре­мена его молодости считались порнографическими. Период на­чала XX в. ознаменовался революцией нравов. С. Цвейг на­звал его «зарей Эроса». В науке новое отношение к проблеме отношений между полами нашло свое разрешение у Фрейда, а созданный им психоанализ становится одним из основных те­чений в психологии XX столетия.

В философии наиболее распространенными течениями в этот период были позитивизм в форме махизма и эмпириокри­тицизма, интуитивизм А. Бергсона, немецкая идеалистическая фи­лософия жизни, феноменология Гуссерля. Продолжалось боль­шое влияние волюнтаристических идей А. Шопенгауэра, Э. Гарт-мана, Ф. Ницше. Все эти философские направления, конечно, очень разные. Но их объединяет общая черта: они утверждают

4 Цвейг С, Вчерашний мир. Воспоминания европейца // Цвейг С. Статьи, эссе. Воспоминания европейца. М., 1987. С. 318; см. также: Юнг К. Г. Про­блема души современного человека//Фплос. пауки. 1989. № 8. С. 114—126.

9

ограниченность человеческого познания, приходят к заключе­нию, что деятельность разума имеет лишь вспомогательное значение. Наука может дать лишь картину неживой природы. Выдвигаются идеи об иррациональных инстинктивных способах познания, которые якобы превосходят разум, логическое же мышление не может проникнуть в сущность жизни. По оценке Дж. Бернала, «в результате социальных затруднений в конце XIX в. стал воскрешаться антиинтеллектуализм, нашедший свое выражение в философских теориях Сореля и Бергсона. Ин­стинкт и интуиция стали расцениваться как нечто более важ­ное, чем разум... Разум отвергается как устаревшее понятие...»7. Так реальные противоречия между личностью и обществом фи­лософии осознавались как результат извечной несовместимости биологической природы человека с моральными требованиями любого общества. Это приводило к оправданию социальной не­справедливости, конфликтов, преступлений, войн, невозможно­сти установления нормальных человеческих отношений. Все эти течения западной философии представляют собой разные по­пытки философского осмысления экономических и политических реалий, научных достижений и теологических представлений, мироощущения человека, ввергнутого в коллизии XX в. Они оказали существенное влияние на психологию. Многие психоло­ги последовали за философией Маха в своей методологии. Как отмечает М. Г. Ярошевский, «несмотря на фиктивность махист -ских решений, их влияние испытало большинство психологиче­ских школ капиталистического Запада»8. По оценке известного американского историка психолога Э. Боринга, под влиянием Маха находились Кдольпе и Титченер, гештальтпеихология и бихевиоризм.

В конце XIX — начале XX в. были сделаны фундаменталь­ные открытия в физике, химии и других науках. В. И. Вернад­ский говорил о взрыве научного творчества в этот период. «Он отличается тем, что одновременно почти по всей линии науки в корне меняются все основные черты картины космоса, научно построяемого»9. В. И. Ленин писал о «новейшей революции в естествознании» в конце XIX — начале XX в., охватившей об­ласть физико-химических наук. Открытие электронной структу­ры материи, изменения представлений о времени и пространст­ве вызвали необычайный эффект в мышлении и привели неко­торых физиков к заключению об «исчезновении» материи, не­правомерно интерпретировались как свидетельство того, что современные научные исследования опровергают открытия, сде­ланные в науке в предшествующие периоды. В. И. Ленин отме-

7 Бернал Док. Наука и общество. М., 1953. С. 119.

8 Ярошевский М. Г. История психологии. М., 1985. С. 310.

3 Вернадский В. И. Избранные труды по истории науки. М., 1981. С. 235.

10

чал, что сторонники физического идеализма конца XIX — нача­ла XX в. подвергали критике действительные противоречия ме­тафизического механистического материализма, господствовав­шего тогда-в естествознании. Исходя из диалектико-материали-стического понимания процессов познания и объективного мира, Ленин показал, что то описание материи, которое дается но­вейшей физикой, не опровергает материализма старой физики, но меняет прежние ограниченные понятия о материи и свиде­тельствует о более глубоком ее познании. Факт бесконечного развития научного знания пришел на смену представлению о науке как о застывшей системе знаний. Глубочайшие изменения идей, возникновение новых понятий о материи в физике, химии, учение о симметрии, брожение идей в астрономии одновремен­но с ростом физико-химических наук привели к изменению в по­нимании положения человека в научно создаваемой картине мира. В. И. Вернадский говорил о глубочайшем изменении на­ук о человеке и о их смыкании с науками, о природе как об од­ном из результатов роста физико-химических наук, этого пере­лома научного понимания космоса.

В такой ситуации в области философии и науки психология в начале 10-х годов XX в. вступила в период открытого кризи­са. Его источником явились запросы практики, необходимость ответить' на которые привела как к осознанию недостаточности прежних классических взглядов, развиваемых эмпирической интроспективной ассоцианистической психологией, так и к по­явлению новых направлений исследований и новых концепций. Как и в естествознании, открытый кризис в психологии явился свидетельством развития этой науки. Преобразование представ­лений о природе и развитии психики и сознания на основе и в результате мощного развития собственно психологического экс­перимента, приложения психологических знаний, в том числе экспериментальных методов, к различным областям науки и практики — медицинской, педагогической, области производ­ства, транспорта, торговли, военного дела и др., развитие объ­ективных исследований в детской психологии и в зоопсихоло­гии способствовали возникновению ряда новых направлений. Каждое из них открывало противоречия в теоретических осно­вах старой психологии, казавшихся до этого бесспорными. Эти выступления были свидетельством недостаточности имеющейся психологической теории, которая покоилась на ложно основан­ном субъективно-идеалистическом представлении о психике. Собственно в этом и состояла причина кризиса психологии. «Кризис современной психологии,— говорил Л. С. Выготский,— приведший к понятию о двух психологиях (психологии объясни­тельной и психологии описательной.— А. Ж-), в сущности гово­ря, есть кризис ее методологических основ и является выраже­нием того факта, что психология как наука в своем фактиче­ском продвижении вперед в свете требований, предъявляемых ей практикой, переросла возможности, допускавшиеся теми ме-

11

тодологическими основаниями, на которых начинала строиться психология в конце XVIII и начале XIX в.»10.

Таким образом, в обстановке бурного развития эксперимен­тальной психологии, накопления богатого фактического мате­риала, не соответствующего старым догмам о сознании и пси­хофизическом параллелизме, психология подошла к кризису своих исходных позиций и прежде всего концепции сознания. Требовалось решительное изменение исходных принципов и представлений. Основным содержанием периода открытого кри­зиса и было возникновение новых психологических направле­ний, оказавших и продолжающих оказывать большое влияние на современное состояние психологии. Как мы уже отмечали, это были бихевиоризм, психоанализ, гештальтпсихология, фран­цузская социологическая школа, «понимающая» (описатель­ная) психология. Каждое из этих направлений выступило про­тив традиционной психологии, основы которой были заложены еще в XVII в. Декартом и Локком и которая сохранила свои наиболее существенные черты на протяжении XVIII—XIX вв.11 Отвлекаясь от второстепенных или частных моментов, основны­ми чертами этой психологии можно считать следующие.

1. Психика отождествляется с сознанием.

2. Область сознания противопоставляется остальным явле­ниям действительности и отделяется от них «пропастью». Воз­никает проблема соотношения психического как идеального ми­ра с материальным миром (психофизическая проблема) и, в частности, психического с физиологическим (психофизиологиче­ская проблема).

3. Субъективный метод интроспекции считается единствен­ным прямым методом в исследовании сознания.

4. Сенсуалистический атомизм и, как следствие этого, меха­ницизм.

5. Индивидуализм, изучение явлений сознания в пределах индивидуального сознания, которому они непосредственно даны.

6. Бытие психики исчерпывается ее данностью, переживае­мой в сознании. Феномены, выступающие в переживании субъ­екта, выдаются за адекватную и полную картину сознания.

Каждое из новых направлений выступало по преимуществу против одного из этих моментов, Фрейд разрушил представле­ние, в соответствии с которым психическое отождествлялось с сознанием, а психология объявлялась наукой о содержании со­знания. Он подверг анализу факты бессознательной психиче­ской деятельности и ее проявлений в поступках здорового и больного человека, в сновидениях и неврозах; он говорил о глу­бинном строении психики, в котором сознание занимает лишь внешний, поверхностный слой. Тем самым Фрейд поставил под сомнение и возможности самонаблюдения. Поэтому главной за-

10 Выготский Л, С. Развитие высших психических функций. С, 474.

11 См. дб этом статью Э. Боринга в настоящем издании. 12

дачей для него стало найти приемы, открывающие область бес­сознательного, позволяющие проникнуть к бессознательным слоям психики. В общей форме эта задача решалась Фрейдом путем анализа сновидений, ошибок повседневной жизни (опи­сок, оговорок, очиток, затеривания и т. п.), невротических симп­томов и затем последующего их истолкования (в значительной мере по аналогии с содержанием и символикой сказок, мифов, острот из фольклора и т. п.). Однако методы Фрейда хотя и имеют дело с объективными феноменами, но лишены строгой научности и доказательности.

Бихевиоризм сформировался на основе острой критики субъ­ективности предмета классической психологии и метода интро­спекции. Бихевиоризм требовал объективного подхода не к яв­лениям сознания, непосредственно недоступным объективному наблюдению, а к поведению. Бихевиоризм в острой форме вы­двинул проблему объективности в психологии.

Французская социологическая школа выступила против ин­дивидуализма ассоцианистической психологии с идеями о пер­вично социальной природе человеческой психики и о ее каче­ственном изменении в процессе исторического развития общест­ва. Другую интерпретацию эти идеи (о зависимости психики от общества) нашли в духовно-научной психологии В. Дильтея и затем Э. Шпрангера. Но, подобно социологической школе, они рассматривали сознание человека в отрыве от его реальной практической деятельности. По мнению Дильтея и Шпрангера, изучение сознания невозможно с помощью объясняющих мето­дов, сложившихся в естествознании, в частности эксперимен­тального метода Вупдта. Для психологии как одной из наук о духе Дильтей предлагает особый научный метод, который он обозначил как «понимание» целостного по своей природе созна­ния путем его отнесения к объективным общественным явлени­ям и видам человеческой деятельности: искусству, науке, эко­номике и т. д. Хотя по методу эта психология воскрешает спе­кулятивные направления в психологии, она внесла в зарубеж­ную психологическую мысль новук) большую идею историзма.

Против сенсуализма и атомизма ассоцианистической психо­логии выступила целостная психология — большое течение, име­ющее ряд вариантов (описательная психология тоже является одним из направлений целостной психологии). Особенно пло­дотворное влияние имела берлинская школа гештальтпсихоло-гии. Ее выдающиеся представители М. Вертгеймер, В. Кёлер, К. Коффка, К. Левин «...создали учение о мышлении и восприя­тии, основанное на большом количестве конкретных фактов»12, разработали основы экспериментального подхода к проблемам аффектов, воли, потребностей.

1! Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. С. 479.

13

Общую характеристику разных направлений периода кризи­са дал Л. С. Выготский. Прослеживая судьбу каждого из них, он показал, что «...в начале каждого направления стоит какое-нибудь фактическое открытие... Мы имеем дело с новым факти­ческим материалом, который приносится в психологию каждым новым направлением»13. Так, Фрейд установил бессознатель­ные причины ряда психических явлений. Бихевиоризм возник на базе фактов из области экспериментальной зоопсихологии, которые предположительно открывали возможность столь же объективного подхода и к человеку. Факты специфических веро­ваний так называемых «примитивных народов» привели к пред­ставлениям об историческом развитии психики. Точно так же и описательная психология обратила внимание на связь сознания с явлениями культуры, под влиянием которых оно реально фор­мируется. Затем на базе этих фактов, каждая группа которых дает материал лишь для отдельной главы психологии, как пи­сал Л. С. Выготский, каждое направление строило целую обще­психологическую теорию и в ряде случаев (гештальтпсихология,. психоанализ) даже претендовало на значение универсальной концепции и мировоззрения. Однако — и это стало историческим фактом — выполнение роли общепсихологической теории ока­зывалось не по силам каждому из этих направлений, и поэтому неизбежно наступал следующий этап в жизни этих направле­ний, когда они были вынуждены — за счет чистоты своей кон­цепции— ассимилировать идеи других направлений. После 1925 г. начинается спад бихевиоризма. После переезда осново­положников в США (середина 30-х годов) гештальтпсихология перестает существовать как самостоятельное направление, про­исходит ее слияние с бихевиоризмом. Фрейдизм претерпел пре­образование в ряде неофрейдистских теорий.

Процессу распада этих направлений способствовала их вза­имная критика, которая помогла быстрее обнаружить внутрен­ние противоречия, свойственные каждому из них (абсолютиза­ция частных наблюдений, недостаточность экспериментов, не­адекватная теоретическая интерпретация их результатов).

Такова судьба направлений, возникших в период открытого кризиса в психологии. Общий итог этому периоду подвел Л. С. Выготский. «Беря все направления, — писал он,— в их ис­торических границах, во всем том, что они были призваны сде­лать и что они могли завершить, оставаясь сами собой, я хотел указать на их внутреннюю ограниченность и невозможность выйти за пределы кризиса, преодоление которого все эти на­правления ставят своей задачей. Очевидно, круг этого кризиса очерчен таким образом, что он вытекает из самой природы то­го методологического основания, на котором развивается пси­хология на Западе; поэтому внутри себя он не имеет разреше-

13 Там же. С. 461. 14

яия. Даже те попытки, которые исходят из идеи разрешения кризиса и преодоления тех тупиков, к которым он привел, на са­мом деле не преодолевают тех трудностей, к которым привели психологию механицизм и витализм. И если бы им представилась 'возможность в течение 10 лет вести разумное исследование, то через 10 лет оно снова привело бы в тупик уже на более высо­ком фактическом основании, под другим названием, тупик, ко­торый будет переживаться неизмеримо трагичнее и острее, по­скольку он будет иметь место на более высокой ступени науки, где все столкновения и противоречия оказываются более ост­рыми и неразрешимыми» 14.

Перечисленные направления представляют собой разные ва­рианты общепсихологической теории, пришедшей на смену тра­диционной. Споры между ними также свидетельствуют о разно­гласиях по ряду принципиальных вопросов. Однако, несмотря на эти различия, рассматриваемые направления глубоко «свя­заны между собой!»15. Все они исходили из старого понимания сознания. Оно и было той догмой, которая довлела над ними и не позволяла пробиться к научному пониманию сознания. Конечно, требование бихевиоризма отбросить сознание выглядит очень ра­дикальным решением. Но, как это хорошо показал С. Л. Ру­бинштейн, требование Уотсона исключить сознание из предмета изучения психологии само определялось декартовским — интро­спективным— пониманием сознания, в то время как задача со­стояла в преобразовании этого понимания сознания. Другие на­правления внесли лишь некоторые новые аспекты в понимание сознания, обогатили наши представления о сознании и его про­цессах, о его движущих силах. Так, высоко оценивая исследо­вания гештальтпсихологии, Выготский писал: «Но если мы возь­мем вещи в историческом плане и попытаемся вскрыть послед­ние основания теории, если мы очертим круг исторических воз­можностей теории, а не то, что сделано на протяжении 10— 12 лет, тогда мы должны будем указать, что сторонники геш­тальтпсихологии с точки зрения исторического пути науки не были способны преодолеть механицизм и витализм по-настоя­щему»16. То же относится и к другим направлениям. Выготский указывал на их внутреннюю ограниченность и неспособность выйти за пределы «кризиса, преодолевание которого все эти на­правления ставят своей задачей»17.

Таким образом, несмотря на попытки преодолеть декартов-ско-локковское понимание предмета и метода психологии, кото­рые предпринимались выдающимися представителями зарубеж­ной психологической науки, им самим — как по линии теории, так и в экспериментальном плане — не удалось освободиться от

14 Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. С. 480—481. 1Г> Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. М., 1973. С. 90.

16 Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. С. 479.

17 Там же, С. 480.

15

такого понимания, и сама борьба велась с его позиций. «Эта концепция психического определила все, в том числе и резка враждебные интроспективной психологии системы. В своей борьбе против сознания представители поведенчества—амери­канского и российского— всегда исходили из того его понима­ния, которое установили интроспекционисты... Вместо того, что­бы в целях реализации объективного подхода к психическим явлениям перестроить интроспективную концепцию сознания, поведенчество отбросило сознание, потому что ту концепцию сознания, которую оно нашло в готовом виде у своих против­ников, оно приняло как нечто непреложное, как нечто, что мож­но либо взять, либо отвергнуть, но не изменить»18. Итак, все новые теории кризиса пытались перестроить психологию на ба­зе старых представлений о природе психики и сознания. На «...построение единой психологии на почве старых психологиче­ских допущений невозможно. Самый фундамент психологии должен быть перестроен»19.

Изменить понимание сознания, объяснить условия порожде­ния и функционирования сознания — вот в чем состояла зада­ча. Плодотворные пути ее решения были намечены советскими психологами в 20—30-е годы. Л. С. Выготский в одной из ран­них работ «Сознание как проблема психологии поведения» (1925), подчеркивая идею В. Джемса о том, что сознание — это не субстанция, определил сознание как «проблему структуры поведения»20. Сознание должно изучаться в своей функции, в специфической, свойственной только человеку трудовой деятель­ности. Анализ сознания возможен только в контексте поведения (т. е. деятельности). Для анализа сознания нужно, говорил Вы­готский, выйти за пределы сознания. Не непосредственный ана­лиз состояний сознания вне поведения — путь, которым шла-традиционная психология, и не отбрасывание сознания, как это­го требовал бихевиоризм, но опосредствованный подход к evo-пониманию. Л. С. Выготский выявил и сделал предметом иссле­дования своеобразную форму человеческого поведения и психи­ческих процессов — опосредствованные высшие психические функции, которые, возникнув исторически как продукт социаль­ной и внешне опосредствованной деятельности общественного-человека, в дальнейшем превращаются в индивидуальные пси­хологические и внутренние. Таковы образование понятий, ак­тивное внимание, произвольное запоминание. Их главной осо­бенностью является сигнификативная (т. е. связанная с актив­ным употреблением знаков, прежде всего речевых) структура. Учение о развитии высших психических функций, составившее содержание культурно-исторической концепции Л. С. Выготско­го, превратилось в большую и плодотворную линию исследова-

18 Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. С. 21—22.

19 Выготский Л, С. Развитие высших психических функций. С. 481.

20 Выготский Л, С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. С. 83.

ний в советской психологии, известную под названием школы Выготского.

С. Л. Рубинштейн дал глубокий анализ кризиса в психоло­гии, раскрыл его причины, указал па его методологический ха­рактер и обратился к марксистской теории в целях преодоления кризиса. Созданная им философско-психологическая концепция явилась одним из вариантов деятельностного подхода в психо­логии. Ее другой вариант — теория деятельности А. Н. Леонть­ева.

Так намечалась перестройка методологии психологического-исследования, для которой исходным пунктом явилась марк­систская теория деятельности — деятельности трудовой, обще­ственной опосредствованной орудиями. Усвоение марксистского учения в целом и особенно учения о деятельности явилось тем реальным путем, который ясно намечает «...иную трактовку и сознания и деятельности человека, которая в корне преодоле­вает их разрыв и создает базу для построения марксистско-ле­нинской психологии как действительно содержательной и реаль­ной науки» 21.

Возникшие в период открытого кризиса новые психологиче­ские концепции и школы глубже, чем традиционная эмпириче­ская психология, раскрывали психическую реальность и оказа­лись более пригодны для решения прикладных задач в различ­ных областях социальной практики.

Кандидат психологических наук А. Н. Ждан.

Москва, январь 1991 года

Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. С. 24.

17

Раздел I

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ЗАРУБЕЖНОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Методологический анализ ключевых понятии и методов тра­диционно занимает важное место в зарубежной психологиче­ской пауке. Осмысление теоретических проблем, начатое ее вы­дающимися основоположниками'—-В. Вундтом, Э. Титчеиером, Ф. Брецтано, Г. Эббингаузом, В. Джемсом и др., было продол­жено психологами следующего поколения. Среди обсуждаемых проблем наибольшее внимание исследователей привлекалось к методическим процедурам интроспективного направления, дол­гое время бывшего единственным направлением в психологии. Анализ центральной .проблемы — сознания и способов его пси­хологического познания — метода интроспекции проводится в трудах М. Вертгеймера, К. Левина, К. Коффки, П. Жаиэ и до. Американский психолог Э. Борипг в статье «История интро­спекции», включенной в данное издание, систематизировал и дал исторический обзор взглядов на природу сознания и интро­спекции, начиная от Декарта, и показал, как постепенно накап­ливались факты, не укладывающиеся в интроспективную трак­товку психического и объективно ослаблявшие ее позиции. Именно в направлениях периода открытого кризиса — бихевио­ризма, гештальтпеихологии, психоанализа и др.— психологи вы­ступили с критикой разных сторон интроспективной психологи­ческой концепции. Вместе с тем, и это хорошо показано в статье Э. Борипга, интроспекция продолжает сохранять свое сущест­вование и сегодня. В американской психологии последних лет даже оживляется интерес к интроспекции, хотя вопросы, каса­ющиеся интроспекции и ее права на статус научного метода, являются предметом острых дискуссийi.

В другой статье, вошедшей в нашу книгу и принадлежащей одному из основоположников гештальтпеихологии К. Левину, «Конфликт между аристотелевским и галилеевским способами мышления в психологии» анализируется ситуация в психологии в период открытого кризиса, выявляются источники переживае-

> См.. напр.: Розен Г. Я- Интроспекция. Современное состояние пробле­мы//Зарубежные исследования по психологии познания. Сборник аналити­ческих обзоров. ИИИОН. М., 1977. С. 215—234; Фоллесдаль Д. Интепцио-палыюсть и бихевиоризм//Научное познание: логика, понятия, структура. Новосибирск, 1987. В отечественной психологии по этому вопросу см. труды Л. С. Выготского, С. Л. Рубинштейна, Б. М. Теплова, а также кн.: Крав-ков С. В, Самонаблюдение. М., 1922.

18

мых ею трудностей. По Левину, их причиной является неспо­собность исследовать имеющимися в психологии эксперимен­тальными методами наиболее жизненные проблемы — явления воли, эмоциональные состояния, характер. В физике поворотом в развитии понятийной картины мира явилось преодоление гос­подствовавшего долгое время разделения мира на земную и не­бесную сферы как подчиняющиеся разным закономерностям. Подобно этому в психологических исследованиях также вместо-отделенных друг от друга непреодолимыми преградами и под­чиняющимся разным закономерностям и доступным разным ме­тодам исследования областей необходима гомогенизация. Со­гласно Левину, главным средством на пути ее достижения яв­ляется преодоление традиционного для психологии подхода к объяснению психических явлений. Общей особенностью этого-подхода является представление о психических явлениях как отдельных объектах, имеющих постоянные свойства, якобы со­ставляющие их сущность. В действительности, как показывает Левин, психическое явление всегда индивидуально в силу не­повторимости условий, в которых оно только возникает и про­является и в связи с которыми может быть адекватно понято. Левин призывает к отказу от понимания закономерного как ча­сто встречающегося и выдвигает задачу научного понимания именно индивидуального случая. Реализация такого требования означала бы для психологии выход на путь исследования кон­кретной психологической реальности, открывающий понимание данного конкретного переживания конкретного человека в кон­кретных условиях.

Боринг (Boring) Эдвин Гарригс (1886—1968)—американский психолог. Получил техническое образование в Корнельском университете, в 19П8 г. поступил на службу в сталелитейную компанию «Бетлехем Стил». После не­продолжительного периода работы в качестве инженера, а затем препода­вателя физики в средней школе вернулся для продолжения образования в Кориельскпй университет, где под влиянием Э. Б. Титченера увлекся психо­логией. (Впоследствии Титченер назвал его своим лучшим учеником, что открывало перед Борипгом перспективы блестящей карьеры.) Ранние иссле­дования посвящены психологии ощущения и восприятия (ряд экспериментов Боринг провел на себе, в частности в течение 4 лет изучал восстановление чувствительности после того, как перерезал себе один нз кистевых нервов на правой руке). В 1914 г. защитил докторскую доссертацшо, посвященную исследованию висцеральной чувствительности. В годы первой мировой вой­ны принял участие в широкомасштабной кампании тестирования призывни­ков. Обобщая совместно с Р. Йерксом результаты этой работы, заинтересо­вался, в частности, методологией экспериментальных и психодиагностических исследований, склоняясь к позициям онерационалнзма (ему принадлежит ставшее впоследствии крылатым определение: «Интеллект — это то, что из­меряется тестами интеллекта»). В 1920 г. принял приглашение на работу, поступившее от Г. С. Холла — президента университета Кларка. Однако последовавшая вскоре отставка Холла повлекла за собой резкое перепро­филирование научных исследований в университете Кларка. В результате в 1922 г. Боринг перешел в Гарвардский университет, где проработал до 1949 г., возглавляя (с 1924 г.) психологическую лабораторию. С 1932 г. — член На­циональной академии наук США. В течение 30 лет член редколлегии одного из ведущих психологических журналов — «American Journal ol Psychology».

19'

Организатор и главный редактор (с 1955 г.) журнала рецензий и библиогра­фии «Современная психология» (Contemporary Psychology).

Круг психологических исследований Боринга чрезвычайно широк: пси­хофизика и проблемы восприятия, в анализе которых он был близок к фе-номенологизму (The physical dimensions of consciousness. N. Y., 1933; The relation of the attributes of sensation to dimension of stimulus. Baltimore, 1935); психоанализ, который Боринг, сотрудничая с известным психиатром М. Прайсом, стремился сблизить с общей психологией; военная психология (Psychology and the armed cervices. Wash., 1945). Им также написаны учебные пособия: Psychology: a factual textbook. N, Y., 1935; Foundations of psychology. N. Y, 1948 (совм. с H. S. Langfeld, H. P. Weld).

Наибольшую известность принесли Борингу его труды по истории па­уки и, в частности, по истории психологии (Sensation and perception in the history of experimental psychology. N. Y., 1942; Great men and scientific progress//Proceedings of the American Philosophical Society. 1950. Vol. 94; Psychological factors in the scientific process//American Scientist. 1954. Vol. 42 и др.). Фундаментальный труд «История экспериментальной психо­логии» (A history of experimental psyhology. N. Y., 1929) выдержал три из­дания и но сей день является бестселлером среди книг по этой тематике. В работах по истории науки Боринг стремился обосновать гипотезу, соглас­но которой каждый новый этап развития психологического знания не толь­ко подготовлен предыдущим, по и обусловлен определенным числом харак­терных для своего времени направляющих идей (Zeitgeist), что, в частности, проявляется в синхронных открытиях. Труды Боринга отличает владение автором богатейшим материалом, а также блестящий стиль.

Эдвин Г. Боринг (Гарвардский университет)

ИСТОРИЯ ИНТРОСПЕКЦИИ1

Правильным, но громоздким названием этой статьи было бы такое: «История использования сознания в качестве средства для наблюдения в научной психологии». Если можно сказать, что сознательное переживание существует, тогда перед нами встает вопрос: не должна ли современная психология прини­мать во внимание данные о нем, как это было прежде? Моя работа могла бы называться даже так: «Что случилось с ин­троспекцией?» Один из распространенных ответов таков: ин­троспекция оказалась нежизнеспособной и потому постепенно стала сдавать свои позиции. Однако возможен и другой ответ: интроспекция все еще с нами, она находит себе применение в самых различных вариантах и вербальный отчет — лишь один из них.

Первое утверждение — о крахе интроспекции — можно при­знать верным, если речь идет о той интроспекции, которую раз­рабатывал Титченер в Корнелле в 1900—1920 гг., тогда как вто­рое— о замаскированной интроспекции — принимается совре­менными исследователями, утверждающими, что понятие созна­тельного опыта имеет смысл лишь в том случае, если оно опре­делено на операциональном уровне.

1 Psychological Bulletin. 1953. Vol. 50. N 3. P. 169—189. 20

Дуализм

Вера в существование сознательной психики (conscious mind) у человека так же стара, как философия и вера в бес­смертие души — этой бессмертной части человека, который не есть одно лишь бренное тело. Отсюда и случилось, что нечто сознательное — это обычно лишь одна составляющая в дуали­стической контраверзе, например дух — в противоположность материи, рациональное — в противоположность иррационально­му, цель — механизму. Были и психологические монисты, напри­мер Ламетрн [44], материалист, который в 1748 г. утверждал, что человек — это машина (чем навлек на себя проклятие тео­логов), по даже он гораздо больше преуспел в редукции психи­ческих состояний, выделенных дуализмом, к их телесной осно­ве, нежели в описании человека без обращения к дуализму.

Догма о бессмертии души и длительное господство богосло­вия неизбежно повлияли на психологию. Термины для обозна­чения души и психики не различаются во французском и немец­ком языках (Гите; Seele), а также в греческом и латыни (psy-she, nous; arnma, mens) так четко, как в переводе на англий­ский. Именно способность мышления претендовала на бессмер­тие, и Декарт, ревностный католик, наделяет человека разум­ной душой, созданной из непротяженной вечной субстанции, и приходит к выводу, что животные — это мертвые бездушные ав­томаты [20]. Таким образом, Декарт стал родоначальником как дуалистической линии (с использованием интроспекции применительно к сознанию), так и объективного подхода (с ме­ханистическим пониманием рефлекса)

Английский эмпиризм закрепил дуализм и утвердил поня­тие сознания в психологии Локк, Беркли, Юм, Гартли, Рид, Стюарт, Томас Браун, оба Милля и Бэн — все они различными способами описывали то, как разум приходит к пониманию внешнего мира. Они признавали базовую дихотомию «дух — материя». Сейчас считается, что этим философам принадлежит честь открытия ассоциации, которая определяет отношения между элементами, составляющими разум или сознание [8. Р. 157—245]. Не было прежде (и не найдено поныне) подхо­дящего термина для обозначения нематериальной части дихо­томии «дух — материя». Джемс сетовал по этому поводу в 1890 г. [32, I. Р. 185—187]. Чаще всего используется или тер­мин «душа» (mind; Seele), или сознание (consciousness; Be-wufitheit). Психологи XIX столетия обозначали эту дихотомию как психофизический параллелизм, и эта догма столь твердо за­печатлелась в психологическом мышлении, что американская «операционная революция» текущего столетия смогла победить, лишь преодолев громадные трудности.

Здесь едва ли стоит особенно вдаваться в подробности, опи­сывая историю веры в то, что мы называем сознанием. Многие

21

столетия существование сознания казалось очевидным, само со­бой разумеющимся фактом, основной, неоспоримой реальностью нашего собственного бытия. «Cogito, ergo sum»,— сказал Декарт. Джемс обобщил это так [32, I. Р. 185]: «Интроспективное на­блюдение— вот то, на что нам следует полагаться в первую очередь, главным образом и всегда. Понятие «интроспекция» необходимо четко определить — оно означает, очевидно, смот­рение в собственную душу и отчет о том, что мы там открыва­ем. Каждый согласится, что мы обнаруживаем при этом состоя­ния сознания. Насколько мне известно, наличие таких состоя­ний еще ни один критик не подвергал сомнению, каким бы скептиком ни был он в других отношениях. Существование по­знания такого рода есть незыблемый факт, в то время как в отношении других явлений нередко случается, что в сфере фи­лософского сомнения они вдруг теряют ясность своих очерта­ний. Все люди непоколебимо уверены, что они ощущают себя мыслящими, что они могут отличать свои психические состоя­ния (такие, как внутренняя активность или страсть) от объек­тов, вызывающих эти состояния. Я считаю эту уверенность са­мым фундаментальным постулатом психологии и отвергаю ка­кое-либо исследование этой уверенности как слишком метафи­зическое».

В целом философы, физиологи и физики, заложившие осно­вы новой экспериментальной психологии в 1850—1870 гг.— Фех-нер, Лотце, Гельмгольц, Вундт, Геринг, Мах и их сотрудники — были сторонниками концепции психофизического параллелиз­ма, которые вполне согласились бы с точкой зрения Джемса. Психология (даже новая «физиологическая психология»), в сущности, изучала сознание, и ее главным методом была ин­троспекция. Физиология потому сомкнулась с психологией, что «параллелисты» верили положению, высказанному Гексли: «нет психического без нервного» [30], и поэтому использовали оборудование физиологической лаборатории для контроля сти­муляции и записи эффектов нервных ответов.

Так что же такое интроспекция (dnnere Wahrnehmung) ? Существует множество мнений относительно того, каким обра­зом сознание наблюдает свои собственные процессы, их исто­рия берет начало еще от Аристотеля и Платона. Эйслер обоб­щил взгляды 84 авторов на эту тему от Аристотеля до начала нынешнего столетия [21, III. Р. 1735—1742]. Локк, основатель эмпиризма, утверждал, что все идеи — следует говорить: «со­держания сознания» — возникают или посредством чувственно­го опыта, который доставляет знания о внешнем мире, или по­средством рефлексии — внутреннего чувства, дающего знание о собственных действиях души. Ранние эмпиристы считали, что ни ощущение, ни рефлексия не могут вводить человека в за­блуждение. Сформировалось убеждение, что иметь сознатель­ное переживание значит то же, что знать о том, что ты его'име­ешь. Это позволило Вуидту, строившему свою новую системати-

22

ческую физиологическую психологию на основе английского сенсуализма, решительно определить интроспекцию как непо­средственный опыт [98. Р. 1—6]. Он полагал, что факты физи­ческой науки опосредованы и производны с помощью , умоза­ключений от выводов непосредственного опыта, в котором и че­рез которое они непосредственно даны и составляют субъектив­ный предмет психологии. Эта точка зрения наводит на мысль, что, по Вундту, интроспекция не может «обманывать», однако на деле мы видим здесь противоречие, поскольку в вундтовой лаборатории уделялось большое внимание тренировке способно­сти к интроспективному наблюдению и точному описанию со­знания.

Брентано писал в 1874 г.: «Феномены, постижимые умст­венно, верны сами по себе. Поскольку они возникают, постоль­ку они существуют в действительности. Кто откажется при­знать в этом огромное преимущество психологии над физиче­скими науками?» [12, 1. Р. 131—203].

Джемс заметил на это:1 «Если бы иметь чувства или мысли в их непосредственной данности было бы вполне достаточно, то дитя в колыбели было бы психологом и к тому же непогре­шимым!» [32, 1. Р. 189]. Огюст Конт, основатель позитивизма, дал классическое возражение против очевидной адекватности непосредственного переживания, указав, что интроспекция, бу­дучи деятельностью души, будет всегда находить душу, заня­тую интроспекцией, но никогда — какими-то другими из разно­образных деятельностей. По сути аргумент Конта гораздо боль­ше, чем просто игра слов. Он соответствует утверждению, что интроспекция — не процедура, а только лишь признание того факта, что знание, однажды данное, существует как знание. Конт жаловался, словно бихевиорист XIX в., что интроспекция недостоверна, что она дает описания, которые часто не могут быть проверены, что во многих отношениях ее данным не хва­тает позитивного характера, требуемого наукой.

Д.-С. Милль ответил на возражения Конта и утверждал, что интроспекция — это процесс, который требует тренировки для обеспечения достоверности. Она не является строго непо­средственной, поскольку включает память — возможно, непо­средственную память, тем не менее непосредственные воспоми­нания— это не есть данные сами по себе и здесь возникает ве­роятность ошибки [53. Р. 64]. По поводу этого вопроса в це­лом смотри блестящие рассуждения Джемса [32, 1. Р. 187— 192]. Точка зрения Милля подкреплена современным понима­нием того, что почти невозможно отличить анестезию от непо­средственной аптероградной амнезии: человек, чья память длит­ся 1 секунду, имеет столь же глубоко ущербную способность к интроспекции, поскольку практически он бессознателен так же, как люб.ой реагирующий организм или машина.

23

Классическая интроспекция

Можно считать классической интроспекцию, которая была определена через достаточно формальные правила и принципы и возникла непосредственно из ранних исследований вундто-вой лаборатории в Лейпциге. Конечно, для интроспекции нет каких-либо неизменных правил. Великим людям свойственно' не соглашаться друг с другом и изменять свои позиции. Тем не менее по существу и Вундт, и Кюльпе до его отъезда из Лейп­цига, и Г. Э. Мюллер в Гёттингене, и Титченер в Корнелле, ir многие другие менее важные «интроспекционисты», признавав­шие первенство этих ученых, были едины. Штумпф в Берлине придерживался менее строгих принципов, а более поздняя ипт-роспекционистская доктрина Кюльпе, развитая им после того, как он пришел в Вюрцбург, противостоит Вундту и Титченеру. Классическая интроспекция в общем смысле — это убеждение, что описание сознания обнаруживает комплексы, образуемые системой сенсорных элементов. Именно против этой доктрины .восстали Кюльпе в Вурцбурге, бихевиористы под руководством' Уотсона и гештальтпсихологи по инициативе Вертгеймера. Иит-роспекционизм получил свой «-изм» потому, что восставшие но­вые школы нуждались в ясном и четком обозначении основа­ний, которым они противопоставляли собственные, принципи­ально новые черты. Ни один сторонник интроспекции как базо­вого метода психологии никогда не называл себя интроспекцио-нистом. Обычно он называл себя психологом.

Вундт, пытавшийся утвердить новую психологию как науку, обратился к химии как к ее модели. Следствием этого выбора явился элементарном его системы, дополненный ассоцианизмом в целях обеспечения задач синтеза. Психологические атомы— это ощущения (чистые ощущения) и, возможно, также простые чувства и образы. Психологические молекулы — это представ­ления (Vorstellungen) и более сложные образования (Verbin-dungen). Поскольку взгляды Вундта относительно простых чувств и образов менялись с течением времени, именно ощуще­ния стали постоянной «материей» всех хороших описаний со­знания. Так, спустя полвека Титченер заключает, что «сенсор­ные» (sensory)—прилагательное, которое наилучшим образом обозначает природу содержаний сознания [85. Р. 259—268]. Своим пониманием интроспекции Вундт зафиксировал элемен-таризм и сенсуализм, и в дальнейшем интроспекционизм в сво­их лабораториях неизменно обнаруживал сенсорные элементы, поскольку они были результатами «хорошего» наблюдения. Ра­зумно предположить, что сама атмосфера этой лаборатории и местная культурная традиция сделали больше для увековече­ния этих представлений, чем доводы в защиту наблюдения, при­водимые в публикациях.

Хотя Вундт определил предметом психологии непосредствен­ный опыт [97; 98. Р. 1—6], он все-таки отличал интроспекцию

24

(Selbslbeobachiung) и внутреннее восприятие (innere Wahrnch-mung). Внутреннее восприятие может быть ценным само по се-бе, но это еще не наука. Вундт настаивал на тренировке испы­туемых. Даже в экспериментах на время реакции в лейпциг-ской лаборатории испытуемые должны были долго трениро­ваться для выполнения предписанных актов перцепции, аппер­цепции, узнавания, различения, суждения, выбора и т. п., а так­же сразу сообщать, когда сознание отклоняется от требуемых задач. Так, Вуидт указывал, что ни один испытуемый, который выполнил менее 10 000 интроспективно проконтролированных реакций, не подходит как источник сведений для публикации из его лаборатории. Некоторые американцы, Кеттел в их чис­ле, считали, однако, что психика нетренированного испытуемо­го тоже может представлять интерес для психологии и позднее по этому поводу воозникла небольшая дискуссия между Бол-

.дуином и Титченером ;[8. Р. 413, 555]. В целом понимание инт­роспекции Вундтом было гораздо либеральнее, чем обычно ду­мают: в формальной интроспекции он оставил место и для рет­роспекции, и для непрямого отчета. Гораздо менее податлив он был в отношении элементов и их сенсорной природы.

Событием для интроспекции явилось принятие концепции, согласно которой физика и психология отличаются друг от дру­га не фундаментальным материалом, но лишь точками зрения на него. Мах в 1886 г. выдвинул положение о том, что опыт («ощущение») составляет предмет всех наук [48], а Авенари­ус несколькими годами позднее — что психология рассматри­вает опыт, зависящий от функционирования нервной системы (он назвал ее «системой С»), а физика — как независящий от нее [3].

Затем, когда эти два философа согласились, что между ни­ми нет противоречий, они оказали большое влияние на Кюль-пе и Титченера, находившихся тогда в Лейпциге. Кдольпе в спо­ем учебнике 1893 года представил это различие между психо­логией и естественными науками как различие в точках зрешш [41. Р. 9—13], по Титченер придал ему особенно большое зна­чение. В 1910 г. он говорил, что данные интроспекции — это «общая сумма человеческого опыта, рассматриваемого в зави­симости от переживающего субъекта» [79. Р. 1—25], а позже он смог написать формулу:

интроспекция = психологическое

(ясное переживание-»-отчет),

что означает: интроспекция есть наличие ясного (clear) пере­живания с психологической точки зрения и отчет о нем тоже, с психологической точки зрения [83. Р. 1—26],

Замените психологическое на физическое, и вы получите

-формулу для физики. Избитый пример интроспекции — иллю­зия: случай, когда восприятие отличается в каком-то отноше­нии от стимула-объекта. В восприятии переживание рассмат-

-ривается как раз так, как оно протекает, в зависимости от ха-

25

р актер а восприятия воспринимающим лицом, т. е. в зависимости от деятельности его нервной системы. Испытуемый должен от­влечься от физической фактуры объекта. Пусть физик обраща­ется к ней с помощью измерения и прочих физических методик. Титченер отстаивал такой взгляд на это различие всю свою-жизнь [85. Р. 259—268].

Именно Кюльпе расщепил психологический атом Вундта, разложив ощущение на четыре неделимых, но независимо из­меняющихся свойства: качество, интенсивность, протяженность и длительность [41. Р. 30—38]. Позднее этот взгляд разделял Титченер [6. Р. 17—35].

Одна из наиболее всесторонних дискуссий по проблемам интроспекции была начата эрудитом Мюллером в 1911 г. [55. Р. 61—176]. Он оказался еще более либеральным, чем Вундт, и оставил место для всех непрямых и ретроспективных форм интроспекции. Будучи главным образом заинтересованным в приложении интроспекции к исследованиям памяти, он разли­чал между настоящим воспоминанием о прошлой апперцепции прошедшего события и настоящей апперцепцией настоящего' воспоминания о прошедшем событии —важное различение, по­скольку о текущей апперцепции можно расспросить, а прошлая апперцепция зафиксируется и не сможет больше служить пред­метом исследования.

Не кто иной, как Титченер наложил самое большое ограни­чение на интроспекцию, потребовав исключить значения из всех описаний сознания. Поначалу Титченер держал это представ­ление про себя, называя появляющиеся в отчетах значения ошибками стимула. Он настаивал на том, что тренированный испытуемый, принявший психологическую точку зрения, описы­вает сознание (зависимый опыт) и не делает попыток описать-стимул-объект (независимый опыт, данный с точки зрения фи­зики) [5; 79. Р. 22]. После того как Кюльпе попытался обна­ружить безобразные (нечувственные) мысли в сознательных процессах суждения, действия и других мыслительных процес­сах, Титченер построил свою критику этих положений на за­прете использовать какие бы то ни было значения в данных интроспекции [80]. Он доказывал, что прямое описание (Besch-reibung, cognitio rei) дало бы разновидность сенсорных содер­жаний, ставших стандартными в классической интроспекции, и что заключения о данных сознания (Kundgabe, cognitio circa' rem) —это значения, которые не существуют в виде наблюдае­мых сенсорных процессов [81; 82]. Отсюда его психология да­же получила название экзистенциональной, потому что он был убежден, что значения, выступающие как предположения, ли­шены положительного характера, который имеют ощущения и образы как экзистенциональные данные.

Никогда не было полностью правильным утверждение, что> интроспекция — это фотография и что она разрабатывалась, без помощи предположений и значений. Обратимся к типич-

26

ным интроспективным исследованиям Титчепера [16; 25; 28; 31; 58; 59; 64]. Налицо чересчур очень большая зависимость от ретроспекции. Порой требовалось 20 минут на то, чтобы опи­сать продолжавшееся 1,5 секунды состояние сознания, и в те­чение этого времени испытуемый ломал голову, силясь вспом­нить, что же на самом деле случилось более чем за 1000 се­кунд до этого, опираясь, естественно, на предположения. На йелъ-ской встрече АРА в 1913 г. J. W. Baird с большим энтузиазмом подготовил публичную демонстрацию интроспекции в исполне­нии обученного (trained) испытуемого, но представление не по­лучилось впечатляющим. Интроспекция со сведенным к мини­муму количеством предложений и значений вылилась в зануд­ное перечисление сенсорных элементов, которые, как считалось, не обладали почти никакой функциональной ценностью для ор­ганизма и потому не представляли интереса, особенно для аме­риканских ученых.

Классическая интроспекция, как мне кажется, утратила свой блеск после смерти Титченера в 1927 г., поскольку продемон­стрировала функциональную бесполезность, казалась скучной и к тому же была недостоверной. Самому духу лабораторных исследований присущ описательный подход, так что то, что по­лучено в одной лаборатории, невозможно проверить в другой: невозможно удостовериться в истинности интроспективных от­четов о состояниях сознания, сопровождающих действие, чув­ство, выбор и суждение. Поэтому не приходится удивляться, что Кюльпе, Уотсон и Вертгеймер, все в течение одного десятиле­тия (1904—1913) энергично выступили против оков этого идеа-. диетического, но жесткого педантизма.

Описание неощутимого

То, что получило название систематической эксперименталь­ной интроспекции, развивалось в Бюрцбурге в 1901—1905 гг. под руководством Кюльпе [8. Р. 101—410, 433—435]. Кюльпе, испытавший, подобно Титченеру, влияние позитивизма Маха, переехал из Лейпцига в Вюрцбург с убеждением, что экспери­ментальная психология должна изучать также и мышление. Новая экспериментальная психология умела обращаться с ощу­щением, восприятием и реакцией, а Эббингауз в 1885 г. доба­вил к этому списку память. Вундт сказал, что мысль не может быть изучена экспериментально. Однако позитивист Кюльпе был уверен, что ему надо лишь найти испытуемых, готовых мыс­лить в контролируемых условиях, а затем получить у них инт­роспективный отчет о мыслительных процессах.

Последовала блестящая серия работ, выполненных учени­ками Кюльпе: Майером и Ортом по ассоциации (1901), Марбс по суждению, Ортом по чувству (1903), Уоттом по мышлению (1905), Ахом по действию и мышлению (1905). В каждой из :этйх работ утверждалось, что так называемая классическая

27

интроспекция Не соответствует ни одной из названных проблем. Майер и Орт описали цепочку ассоциированных образов в про­цессе мышления, но не обнаружили в интроспекции никаких указаний на то, как мысль направляется к своей цели [50]. Марбе нашел, что если суждения можно легко выражать в тер­минах образов, то интроспекция не дает ни малейшего намека на то, как и почему они сформированы .[49]. В исследованиях Орта чувство «сопротивлялось» интроспективному анализу, так что ему пришлось изобрести не вполне ясный термин созна­тельное отношение, чтобы описать эмоциональную (affective) жизнь. У его испытуемых чувства, конечно, не проявлялись в виде ощущений или образов. Уотт и Ах независимо друг от друга пришли к взаимно согласующимся-результатам. Уотт, да­бы сделать интроспекцию эффективнее, изобрел прием дробле­ния (fractionation): on разделял психологическое событие' (event) на несколько следующих один за другим периодов и исследовал каждый из них в отдельности, тем самым добивался редукции памяти и заключений (inference), которые включа­лись в интроспективный отчет. И все же сущность мышления оставалась для него неуловимой, пока он не понял, наконец, что целенаправленность мышления задается задачей или ин­струкцией (он называл это задачей — Aufgabe), которую испы­туемый принял до того, как начался процесс его мышления [92]. Ах развил понятие детерминирующей тенденции как ве­дущего бессознательного принципа, который направляет со­знательные процессы по заранее заданному руслу в направле­нии решения задачи. Оп же разработал процедуру дробления с хроноскопическим контролем и дал формулировку метода — систематическая экспериментальная интроспекция. И детерми­нирующая тенденция, сама по себе неосознаваемая, и созна­тельные процессы, ею направляемые, оказались для испыту­емых Аха непредставимыми в терминах классической интро­спекции, т. е. на языке ощущений и образов. Для этих смут­ных, ускользающих содержаний сознания Аху пришлось ввес­ти термин сознаваемость, а его испытуемые научились описы­вать свое сознание в терминах ненаглядных переживаний со­знания (unanschauliche Bewufitheiten — нем.) [1].

Представители вюрцбургской школы полагали, что с по­мощью метода интроспекции они открыли новый вид психиче­ских элементов, но понятие сознанности не получило статуса признанного в отношении ощущения и образа. Вместо этого го­ворили об открытии вюрцбургской школой безобразного мыш­ления, и многие именно это ставили ей в упрек: открытие носит чисто негативный характер, пусть мысли — это не образы, по что же они такое? Титченер, правда, считал, что он знает от­вет на этот вопрос. По Титченеру, мысли о которых говорят вюрцбуржцы, представляют собой отчасти сознательные отно­шения (attitudes), которые являются смутными, мимолетными паттернами ощущений и образов, отчасти — значениями и суж-

28

дениями, которые должны быть исключены из психологии, ибо задача их изучения не является адекватной описанию [80].

С высоты прошедших 40 лет мы видим, что главный вклад этой школы — это понимание важности неосознанной задачи п детерминирующей тенденции. Течение мысли детерминируется неосознанно — вот вывод, который был подготовлен духом вре­мени в период его открытия: тогда же Фрейд обнаружил, что область мотивации обычно недоступна интроспекции. Однако вывод Кюльпе несколько отличался от такого понимания. Он считал, что наличие едва уловимых созиашгостен в сознании установлено достоверно, но при этом называл их функциями, чтобы отличить от ощущений и образов классической интро­спекции, которые называл содержаниями [43]. Функция и со­держание— вот два вида данных о сознании, составляющие вместе то, что обозначается как двухчастная психология позд­него Кюльпе. Так своим выбором Кюльпе объединял интро­спекцию Вундта с интроспекцией Брептапо. Он также способ­ствовал грядущему протесту против вупдтовой интроспекции со стороны гештальтпеихологии.

Осознанность умственной активности

В то время почти все философы и психологи были дуалис­тами, а большинство психологов к тому же еще и психофизиче­скими параллелистами. Если вы полагаете, что явления созна­ния зависят от процессов в мозгу, но полностью отделены и отличны от ггих, тогда вы должны допускать и некоторый род интроспекции или внутреннего восприятия, посредством которо­го вы получаете свидетельства о психических явлениях. Бихе­виористский монизм XX в. был неизвестен в XIX в. Вера в не­который род интроспекции была общей и для психологии и для обыденного сознания.

Обращение к интроспекции было особенно важно для пси­хологии акта, которая заявляла, что тщательное и беспристра­стное исследование сознания показывает, что оно состоит не из стабильных элементов, подобных образам и и ощущениям, по из иитенциональных актов, направляемых на объект, или актов, сознательно устремляемых к цели [8. Р. 439—-456, 715-—721]. Мы уже видели, что Брентано защищал интроспекцию как са­модостоверную (self-validating). Он был представителем нн-теициональной психологии акта и, будучи современником Вунд­та, сформулировал дилемму между вундтовскими элементами сознания п своими актами [12]. Брентано оказал влияние на субъект-объектно-конативную психологию (волевого действия) Джеймса Уорда 1886 г., пересмотренную им в 1918 [87], а Уорд повлиял на Макдугалла, который, несмотря на то что уже раз определил психологию как науку о поведении, разработал в 1923 году целевую психологию — такую систему, в которой

29-

цель и стремление выступили характеристикой любой психиче­ской активности [51].

В Германии Штумпф, стимулируемый учением Брентано о психических актах и аргументами Гуссерля в пользу феноме­нологии как наипростейшего описания опыта [29], пришел к выводу, что вундтовская интроспекция производит данные фе­номенологии, однако собственно психология скорее всего со­стоит из актов (Брентано), или, как Штумпф называл их, пси­хических функций [76]. Таким образом, будет правильно ска­зать, что к 1915 году и Штумпф и Кюльпе верили, что существу­ют два рода интроспективных данных: с одной стороны, фено­мены (Штумпф) и элементы (Кюльпе), с. другой — оба верили в функции (акты). Кюльпе был склонен думать, что функции наблюдаются ретроспективно (rtickschauende Selbstbeobach-tung), а элементы — немедленно (anschauende Selbstbeobach-tung) [43. P. 42—45].

За исключением Титченера и его сподвижников, американ­ская психология все время стремилась быть практической и функциональной в дарвиновском смысле. Как таковой ей было предопределено стать бихевиористской. Поэтому интересно от­метить, что ранняя американская функциональная психология Джемса, Дьюи, Энджелла и чикагской школы была интроспек­тивной. Организмы приобрели сознание вследствие его адап­тивной функции, гласил их довод. «Когда ровное течение при­вычного действия прерывается внешними событиями, тогда, чтобы решить проблемы организма,— говорил Джейли Энд-желл,— включается сознание» [29. Р. 276—278]. Именно в си­лу того, что функциональная психология рассматривала данные сознания как нечто существенное для понимания приспособле­ния человека к своему окружению, Уотсон, закладывая основы бихевиоризма, провозгласил, что он столь же против функцио­нальной психологии, сколь и против иитроспекционизма.

Феноменологическое описание

Следующий протест против устоев классической интроспек­ции связан с открытиями гештальтпсихологии, вообще говоря, с открытиями Вертгеймера, изложенными в его работе в 1912 г, по восприятию движения [94]. Вертгеймер исследовал условия возникновения видимого движения. Оказывается, можно на­блюдать движение и тогда, когда стимульный объект не дви­жется, как в случае дискретного стимула, т. е. видимое движе­ние— это явление сознания, а не физическое явление. Клас­сическая интроспекция потребовала бы описывать восприни­маемое движение в терминах или элементов сознания, или ум­ственных процессов, или образов и ощущений, или возможно, качеств ощущений. Однако Вертгеймер думал, что любое обра­щение в анализе к этим понятиям будет излишним. Восприни­маемое движение может быть признано само по себе, условия, 30

вызвавшие его, можно изучить — зачем же тогда возиться с эти­ми лейпцнгскимивидимостями объяснения? Так как видимое дви­жение, таким образом, может быть немедленно принято как идентифицируемый феномен, Всртгеймер назвал его «фи-фено-меном». В 1912 г. идея феноменологии витала в воздухе. Гуссерль использовал этот термин для обозначения свободного бесприст­растного описания опыта («бытия») [29]—Штумпф перенял его [76]. Таким образом, Кёлер и другие психологи стали го­ворить о данных прямого опыта всегда как о феноменах, избе­гая всех тех слов, что ассоциировались с классической интро­спекцией. Позднее именно такое феноменологическое наблюде­ние стало техникой, сменившей интроспекцию [8. Р. 601—607].

Эта Magna Carta феноменологии вскоре вызвала к жизни множество хороших исследований в большинстве своем по про­блемам восприятия. Работа Катца по константности яркости [34], выполненная в лаборатории Г. Э. Мюллера, даже не­сколько предшествовала работе Вертгеймера, а классическое исследование фигуры и фона Рубина i[68| появилось лишь не­много позже. Началась целая серия поисков законов восприя­тия формы — исследований, в которых были введены новые опи­сательные понятия, как-то: организация и артикуляция, и но­вые функциональные понятия, такие, как близость, замкну­тость, перенос и константность [8. Р. 611—614].

Почти все эти исследования восприятия проводились в духе дуализма. Это выражалось в попытках отыскать стимульные условия или же структуры мозга, необходимые и достаточные для осуществления процесса восприятия. Вертгеймер, Кёлер и Коффка — все они поддерживали принцип изоморфизма, т. е. гипотезу о том, что. структура поля восприятия топологически подобна структуре поля соответствующих процессов мозга, и, хотя ни гештальтпеихология, ни экспериментальная феномено­логия не выдвигают изоморфизм в качестве базового понятия, тем не менее изоморфизм требует определенного дуализма. И таким образом оба явления восприятия и физиологические процессы мозга объединяются этим термином в психофизиоло­гическом соответствии друг другу. Прекрасная книга Кёлер а 1920 г. «Физические гештальты» отстаивала именно эту точку зрения [36].

Одновременно с тем, как гештальтпеихология набирала си­лу, слабела классическая интроспекция. Работа Вертгеймера по феноменальному движению появилась в 1912 г. [94]. Кюльпе умер в 1915 г. Кёлер работал с обезьянами на острове Тенериф во время первой мировой войны, тогда же он применил новые феноменологические принципы к описанию психологии обезьян [35]. Студенты Коффки были заняты публикациями статей по проблемам восприятия. В 1920 г. умер Вундт, т. е. в тот год, когда Кёлер опубликовал «Физические гештальты» [36]. В 1922 г. Кёлер прибыл в Берлин, чтобы ' сменить Штумпфа. В 1921 г. гештальтпеихологи начали издавать новый журнал

31

«Psychologische Forshung», отражающий их интересы, Вертген-мер использовал страницы его ранних выпусков для выступле­ний против классической интроспекции [94]. Коффка изложил их суть на английском языке для американцев в 1922 г. [38]. В 1927 г. умер Титченср. «Гештальт-психология» Кёлера поя­вилась в 1929 г. '[37], а «Принципы» Коффки — в 1935 г. [39]. Можно сказать, что к 1930 г. феноменологическое наблюдение одержало победу над классической интроспекцией.

Гитлер был причиной того, что способные плодотворно ра­ботать гештальтпсихологн переехали в Америку. Победа фено­менологии, которой способствовала смерть Титченера, не была триумфальной, так как другие силы толкали американскую психологию к бихевиоризму. Тем не менее феноменология ос­тавалась не только уважаемой, но и оказывалась полезной при разработке многих психологических проблем, о чем свидетель­ствует недавнее феноменологическое исследование видимого мира, выполненное Гибсоном [26]. Итак, здесь мы подошли к тому, что можем сказать: интроспекция все еще практикуется, если не ограничивать термин интроспекция его корнелльско-лейпцигским значением.

Протоколы пациентов

Внимание, которое современная психология уделяет бессо­знательному, заставляет ее дополнительно заниматься пробле­мами сознания. Так психоанализ подчеркивает важность для терапии перевода вытесненных идей из области бессознатель­ного в сферу сознания. И когда в процессе анализа пациент, лежа на кушетке, сыплет ассоциациями, тем самым он дает аналитику информацию именно о своем сознании (Kundgabe), хотя и обходится без классической интроспекции. Когда же и как психопатология занялась содержанием сознания?

Почти всегда первое проявление того, что сейчас мы назы­ваем душевной болезнью, лежит в ненормальном, неадекват­ном поведении. Аномальная личность, будь то ведьма или боль­ной, вначале привлекают наше внимание странным, вызываю­щим поведением. Явными симптомами, требующими общест­венных мер лечебного или предохранительного характера, •обычно и являются не сообщения о видениях или жалобы на голоса, а такие отклонения в поведении от нормы, которые при­чиняют неудобства другим. Однако психопатология, выросшая в духе веры в дуализм, в главном никогда не была бихевио­ристской. В ней всегда существовала презумпция сознательно­сти: сознательным считалось состояние ведьмы, хотя дьявол, возможно, завладел ее волей, позднее относили к сознатель­ным явлениям галлюцинации и иллюзии истерических больных также. Субъективизм, всегда стоящий за этими симптомами, не часто выражался открыто до конца XIX в.

Сообщение Зильбурга проясняет то, как из понимания одер­жимости дьяволом начиналась идея душевных расстройств

32

У9б; 99]. По отношению к одержимым и умалишенным, кроме людей знатных, терапия состояла из дисциплины, угроз, оков и побоев. Ценность таких средств была разве что в том, чтобы дать разрядку тем, кто осуществлял наказание. Даже Возрож­дение, которое, говорят, «открыло человека», не освободило этих несчастных жертв нетерпимой богословской самонадеян­ности. Только в начале XIX в., благодаря Пипелю и его после­дователям, наступил поворот к гуманному лечению. В течение XVII и XVIII вв. в качестве субъективных данных о причинах душевных расстройств выступают сообщения о меланхолии (иногда оканчивающейся самоубийством), страстях, бредовых состояниях («ошибках рассудка»), фантазиях, раздражительно­сти, настроениях и гневе, сплине (хандре), ипохондрии, истери­ческих расстройствах, любви. Злым духом могла быть женская галлюцинация, иллюзия, проекция желания или же неверное представление о том, что думают о ней другие люди. Реформы XIX в. о гуманном лечешга душевнобольных и появление поня­тия душевной болезни (Пинель, 1801) немного сделали для субъективизации психопатологии [61]. Теория гипноза — так был назван научный преемник месмеризма,—принадлежащая Бренду, была основана на понимании внушения принципиаль­но как психической, а не сознательной сущности [11]. Льебель же с помощью гипноза лечил радикулит; осуществлял ли па­циент самонаблюдение, когда говорил, что существует боль? Льебель был дуалистом, так как название его книги утвержда­ет, что он изучал «воздействие души на тело» (l'aclion de la morale sur le physique) —это был трактат о психосоматической медицине 1866 г. [45]. Позже Шарко описал признаки истерии, а равно, как он полагал, и гипноза, но большая часть этих при­знаков была описана им не в терминах сознания, а представля­ла собой такие явления, как анестезия, амнезия, кататоиия [15, III, IX]. Крепелпп, некогда ученик Вундта, создатель клас­сической системы душевных болезней, достигшей зрелости око­ло 1896 года, установил базовое разделение на маниакально-депрессивные психозы, шизофрению и слабоумие [40]. Таким образом, он признал эйфорию, депрессию и галлюцинации симптомами душевной болезни, но этого совсем не достаточно, чтобы сказать, что его психиатрия основывалась на некотором роде интроспекции.

Все же последняя декада XIX в. была тем десятилетием, когда психопатология стала по-настоящему психологической дисциплиной. Оно было отмечено появлением вначале Жане, а потом Фрейда. Классическое исследование симптомов истерии Жане появилось в 1892 г. [33], а замечательная книга Фрейда о толковании сновидений —в 1900 г. [24]. Теория истерии Жа­не, сформулированная в понятиях диссоциации и сокращения поля внимания, была психологической, хотя и не интроспектив­ной. Фрейд совместно с Брейером открыли разговорный метод — talking cure, из которого возник психоанализ [13]. В течение

2—221 33

настоящего столетия психоанализ оказал глубокое воздействие на психиатрию. В психиатрию не только перешли многие поло­жения психоанализа, хотя система в целом отвергалась, но и само психиатрическое интервью было приспособлено как для анализа сознания, так и для перевода в сознание тех забытых фактов, отсутствие которых составляло симптом психической болезни. В наше время интервью и кушетка используются как средства оеобого рода интроспекции, которая тщательно иссле­дует сознание и стремится перевести забытое через порог.

Один из наиболее ясных призывов к использованию само­наблюдения в патопсихологии был сделан Мортоном Принсом, сторонником Жане в Америке, который долго занимался изуче­нием расщепленных перемежающихся личностей, а позднее на­стаивал на возможности их одновременного функционирования. Однажды Принс высказал предположение о том, что интроспек­тивные отчеты можно получить одновременно от двух сознатель­ных личностей, даже если они имеют всего один набор рецеп­торов и эффекторов. Можно, думал он, одной личности задавать вопросы в письменной форме, т. е. зрительно, а отчет получать устный, в то время как другой личности вопросы предъявлять на слух, а ответы получать письменно. Это трудная форма раз­деления. Когда она была апробирована, то оказалось, что про­токолы большей частью состоят из заученных клише или бес­смыслицы [69]; тем не менее протоколы пациентов Принса— это некоторого рода интроспекция. Операционалнст может, ко­нечно, представить эти протоколы в виде различных реакций, так как любое сознание сообщает данные, которые могут быть описаны в бихевиористских терминах. Однако этот факт не из­меняет ощущения реальности того, что психопатологи имеют как в отношении сознания, открывающегося через интроспек­цию, так и в отношении бессознательного, наблюдаемого с по­мощью опосредствующих техник.

Психофизика

Дуализм души и тела, спиритуализма и материализма — ду­ализм, господствовавший в XIX в., привел Фехнера, погружен­ного в борьбу с материализмом за установление спиритуалисти­ческого монизма, к открытию психофизики [22J. Измерив фи­зический стимул и физическое ощущение и показав, как интен­сивность последнего зависит от интенсивности первого, Фехнер думал, что поместил дух и материю в единую систему коорди­нат. Его успех в разработке и стандартизации классических психофизических методов, которыми пользуются и поныне, спо­собствовал тогдашнему психофизическому параллелизму, хотя у самого Фехнера цель была другая. Для психофизики стимул выступал как независимая переменная. Ощущения или относи-34

тельные интенсивное!ц двух ощущений, или расстояние между двумя ощущениями были доступны интроспекции и таким обра­зом соствляли в психофизическом эксперименте зависимую пе­ременную. Этот вид интроспекции целое столетие оставался весьма полезным в экспериментальной психологии, и сегодня он сохраняет свое значение, хотя, конечно же, операциолализм толкует его в терминах бихевиоризма.

Предпринимавшиеся до Фехиера попытки решения проблем чувствителыюеш были вполне психофизическими. Исследова­тели определяли и абсолютные и дифференциальные пороги. Когда в 1760 г. Бугер измерял дифференциальный порог ярко­сти, он полагался на суждения наблюдателя о том моменте, когда тень па экране становилась едва заметной [10. Р. 51]. Вебер, формулируя в 1834 г. свой психофизический закон, так­же опирался на подобные суждения [92. Р. 44—175]. Развитию сенсорной феноменологии способствовало открытие закона ко­решков рпишюмозговых нервов (1811, 1822), который показал, что чувствительные нервы заключают сами в себе ряд проблем. Закон специфических энергий органов чувств Иоганнеса Мюл­лера (1826, 1838) в известном смысле был психофизикой, так как в нем было проведено различение между качеством ощуще­ния и свойством стимула, вызывающего это ощущение [56. Р. 44—55, 57, II]. Много из этих ранних примеров психофизики, особенно количественной, было рассмотрено Титченером [78, II, pi. ii. P xiti-cxvi]. Her нужды особо останавливаться на том, что параллелизм был общепринятой теорией столетия, и что психофизика складывалась из наблюдения связен, большей частью количественных, между элементами души и тела. В том, что можно наблюдать душу подобно чувственному опыту, ник­то не сомневался.

По меньшей мере полстолетия (1860—1910) психофизика процветала вместе с классической интроспекцией, в чем-то под­чинившись ей. Так, например, думали, что наблюдатель дол­жен быть специально тренирован для того, чтобы давать па­дежные результаты. Титченер, как мы уже видели, предостере­гал от ошибки стимула [5, 79. Р. 202], н он и Вундт верили в неуместность контрольных стимулов (Vexirversuche). Напри­мер, определяя пространственный порог осязания, вы варьиру­ете расстояние между остриями эстезиометра согласно некото­рой стандартной процедуре, но не придерживаетесь одних и тех же точек на коже для контроля, если вы (настоящий) класси­ческий илтроспекциопист. Контроль же лежит в тренировке на­блюдателя с целью избегания ошибки стимула. Если он гово­рит «два», когда стимул один, это не значит, что он ошибается, так как интроспекция пе может лгать или по меньшей мере, как тогда думали, хорошая интроспекция тренированных наблюда­телей не может лгать очень сильно. В любом случае утвер­ждать, что одноточечный стимул не может вызвать двухточеч­ного восприятия, значит предвзято судить об эксперименте, ко-2* 35

торый должен ответить, что же мы чувствуем при каждом зна­чении стимула.

Тот же подход к интроспекции виден и в вундтовском мето­де идентичных серий для исследования узнавания [66. Р. 24— 30]. В этом методе наблюдателю предъявляется серия объек­тов-стимулов; через некоторое время в качестве теста дается та же серия, и испытуемый должен указать опознанные эле­менты. Новые элементы в качестве контрольных в серию не вводятся. Испытуемый знает, что серии одни и те же, но вы до­веряете ему в его самонаблюдении, надеясь, что он не сообщит вам об узнавании, если не почувствует его — в конце концов никто, кроме него, не откроет вам тайну его сознания. Если вы возлагаете всю эту ответственность на испытуемого, то неуди­вительно, что тренировка становится важной.

Этот вид неопровержимой психофизической интроспекции недолго продержался в атмосфере функционализма американ­ской психологии. Уже, наверное, 30 лет, как о нем не слышно.

После Фехнера в течение полувека психофизики продолжа­ли говорить о наблюдении и измерении ощущений, хотя в дей­ствительности наблюдали, делали сообщения, измеряли не це­лостные ощущения, а их качества. От Фехнера пошло приме­нение психофизических методов для оценки качества, интенсив­ности, протяженности или длительности чувственного опыта, и Кюльпе после разрыва с Вундтом предположил, что мы в дей­ствительности никогда не наблюдаем целостного ощущения, а наблюдаем по отдельности его атрибуты, из которых строим ощущение как научный конструкт [42]. Позднее Ран, ученик Кюльпе, усилил это замечание [65], а Титчепер наконец сфор­мировал свою точку зрения на предмет спора [84].

В 1893 г. Кюльпе доказывал, что качества ощущений: а) не­отделимы от ощущений (если какой-либо из атрибутов исчеза­ет, то исчезает и все ощущение); б) могут изменяться незави­симо друг от друга (можно изменить одно, оставив другие без изменений) [41. Р. 30—38]. Позднее этот взгляд оказался оши­бочным, так как существуют различные качества, например высота и громкость звукового тона, цветовой тон и яркость спектральных излучений, которые не могут быть изменены не­зависимо посредством прямой манипуляции стимулом. Стивене решил эту проблему, обратившись к понятию инвариантности. Независимым, говорил он, является атрибут, который,остается инвариантным при изменении параметров стимула,в соответ­ствии с определенной функцией [7; 70; 71]. Такое понимание выразилось в нанесении на стимульную диаграмму кривых рав­ной чувствительности, как, например, изофонических для высо­ты тона и громкости, которые строятся относительно частоты и-энергии стимула, или же изохроматических для цветового тона, яркости и насыщенности, строящихся относительно длины вол­ны и энергии стимула. Равенство ощущений становится.решаю­щей характеристикой, но субъективное равенство выводится иа

36

тех же базовых данных интроспекции, которыми пользовался Фехнер, т. е. из суждений «больше-меньше» или же из сходных дополнительных категорий.

Современная психофизика также занимается построением шкал чувствительности — интервальных и отношений. Для это­го испытуемые должны сообщать, больше или меньше разли­чие между одними ощущениями, чем другими (шкала интерва­лов), или же определять отношение одного сенсорного 'качест­ва к другому (шкала отношений) [75. Р. 23—30]. Такая интро­спекция надежна и пользуется общим одобрением даже в би­хевиористской Америке.

Существуют и другие виды психофизик, в меньшей мере опи­рающиеся на количественные методы, которые до сих пор удач­но используют сообщения о чувственном опыте и которые мож­но правильно классифицировать как современную интроспек­цию. Отличным примером этого может служить работа Кроке-ра по анализу и оцениванию аромата группой тренированных судей, которых специально обучали этому [18]. Они оценивали степень выраженности различных обонятельных и вкусовых компонентов в аромате, проводили перекрестную проверку сво­их суждений, работая сплоченной группой в условиях высокой мотивации и энтузиазма. Такую обученную группу можно по­слать из родительской лаборатории на какое-нибудь промыш­ленное предприятие для оценки вкусовых оттенков и калиб­ровки продукта, позднее она может быть возвращена обратно для проверки интроспективной надежности, а если необходимо и для аналитической перекалибровки. Сообщение Крокера о том, как фиксируются установки и унифицируются суждения в таких группах, во всех отношениях напоминает атмосферу вупд-товской лаборатории, разве что только в лаборатории Крокера отсутствовал авторитарный контроль Вундта.

Другим недавним примером современного использования отчета о чувственном опыте является книга Харди и сотрудни­ков о боли [27], В этой книге излагается психофизику боли. Особое внимание среди прочего уделяется различным качест­вам болевых переживаний и установлению шкалы ощущения боли с помощью субъективного уравнивания различий между ощущениями.

Урок, который нужно усвоить из развития психофизики, со­стоит в том, что в отношении наблюдения чувственного опыта интроспекция процветала сто лет и по сей день еще в моде.

Сознание животных

Отказывая животным в разумной душе, Декарт сделал про­блему психологии животных относительно малозначимой, по Дарвин с его эволюционными доказательствами непрерывного развития души и тела от низших видов до человека (1872) из­менил это положение [19]. Вскоре начали появляться сообще-

3?

ния Романеса об эволюции психики и интеллекта (1883). Он же ввел термин сравнительная психология для исследований природы души у животных различных видов [67]. Наделяя ду­шу животного способностью к сомнению, он тем самым ставил интеллект животного ненамного ниже человеческого. Ллойд Морган в своей сравнительной психологии стремится умерить энтузиазм Романеса с помощью принципа экономии: он требо­вал не объяснять действия как результат упражнения высшей психической инстанции, если оно может быть истолковано как проявление психики нижележащего уровня [54]. Предостерегая от «антропоморфизма» при оценивании поведения животного, Ллойд Морган, конечно же, имел в виду антропопсихизм. Лёб, вводя понятие тропизма и неосознанного действия низших жи­вотных форм (1890), предполагал, что сознание возникает в хо­де эволюции как необходимое условие более адаптивного дей­ствия и что его критерием служит развитие ассоциативной па­мяти [47]. Начались исследования интеллекта животных, сре­ди которых нужно выделить эксперименты Торндайка (1898) [77]. Десятилетие с 1900 по 1910 г. было отмечено значитель­ной активностью в экспериментальной сравнительной психоло­гии, большая часть которой занималась измерением интеллекта животных. В этих исследованиях полезным средством считал­ся лабиринт.

Несмотря на то что уже существовали доводы в пользу объ­ективной психологии животных [4], развитие сравнительной психологии началось в период, когда психологию с изгнанным за ее пределы сознанием рассматривали как науку о душе без души, т. е. как часть физиологии. Американская функциональ­ная психология, однако, включала сознание в сферу своих ис­следований, и сравнительные психологи для наблюдения за со­знанием животных взяли в качестве основы методическую фор­мулу, которую можно было бы назвать интроспекцией живот­ных. Нигде этот вопрос не был изложен более ясно, чем в кни­ге Уошберн 1908 г. о душе животных [88. Р. 13]. Она писала: «Если животное ведет себя таким образом, что можно заклю­чить о сознании, сопутствующем этому поведению, то что оно такое? В начале нашего обсуждения ... мы должны признать, что все психологические объяснения поведения животных долж­ны опираться на аналогию с человеческим опытом. Мы не зна­ем других значений таких терминов, как восприятия, удоволь­ствие, страх, гнев, зрительные ощущения и т. д., кроме тех, ко­торые составляют содержание нашей собственной рассудочной деятельности. Хотим мы того или нет, мы должны быть антро-поморфистами в своих предположениях о том, что происходит в душе животного». Здесь подразумевается, что, тогда как о человеческом сознании мы узнаем из прямого наблюдения — интроспекции, о сознании животного мы можем судить только с помощью заключений по аналогии. Однако не все. придержи­вались такого разграничения. Макс Майер выдвинул довод, на

38

котором строилась его психология «другого», что наше собст­венное сознание не может быть предметом (material) научного исследования, так как оно является особенным, а не общим, и что психология всегда изучает другие организмы'—'Других лю­ден, других животных ,[52]. В этом смысле и поведение живот­ного, и слова человека являются интроспекцией, если они рас­сматриваются как нечто, говорящее о сознании. Даже у Титче-нера можно найти этот аргумент: «Таким образом, животное вынуждено, так сказать, наблюдать, заниматься интроспекцией. Оно отвечает на стимулы и фиксирует свой опыт в движении тела» [79. Р. 30—36].

Интересно посмотреть, как Уотсон до разработки им бихе­виоризма воспринимал относящееся к первому десятилетию экс­периментальной психологии животных убеждение в том, что знание о сознании животных является конечной целью сравни­тельной психологии. Тогда Уотсон все еще работал в Чикаго, родном доме систематической функциональной психологии, ко­торая утверждала, что сознание должно быть понято психоло­гически на языке его полезности для организма. Свою моногра­фию 1907 г. Уотсон озаглавил так: «Кинестетические и органи­ческие ощущения: их роль в реакции белой крысы при прохож­дении лабиринта» [89. Р. 90—97]. В этом исследовании он ли­шал крысу возможности при ориентировке опираться на зрение, слух, вкус, обоняние, частично кожную чувствительность, одна­ко крыса продолжала помнить путь в лабиринте. Уотсоп сде­лал вывод, что «внутриорганические ощущения, т. е. кинестети­ческие, возможно соединенные с органическими и статическими, ощущениями», являются тем, что использует крыса, следуя пра­вильным путем. Он даже обсуждал возможность использования крысой наглядных образов, которые у нас играют преобладаю­щую роль. Он полагал, что успешность пробегания крысы по лабиринту может подтвердить это: «Если поворот сделан в нужный момент (было показано, что слепые крысы с удален­ными вибриссами могут делать такие повороты, не касаясь телом стенок прохода), можно предположить, что животное, та­ким образом, обладает «внутренним чувством», которое в точ­ности подобно нашим переживаниям, возникающим при при­косновении в темноте к знакомому объекту.

Конечно, позднее Уотсон отказался от лишних хлопот с. со­знанием и призвал психологов больше заниматься данными стимулов и реакции. Это был шаг к позитивизму, но об этом Уотсон не думал. Действительно, поведение животного можно рассматривать как некий язык, говорящий о сознании, и точно так же можно лишить интроспекцию смысла, рассматривая ее просто как речевые движения. Конечно же, если «другой» Мак­са Майера может заниматься интроспекцией, то и животные мо­гут и занимались ею до того, как бихевиоризм объявил их со­знание чем-то несущественным.

39

Вербальный отчет

Отказ Уотсона в 1913 г. от педантичной и ненадежной интро­спекции, какой он ее видел, в пользу более позитивной психо­логии стимула и реакции был попыткой не столько создания бихевиоризма как новой психологии без сознания, сколько пе­реформулировки старой психологии в новых терминах [90]. Он предполагал, что мышление в образах можно заменить зарож­дающимся субвокальным движением. Чувства, думал он, мо­гут иметь эндокринную природу. Ассоциация, как уже показал Павлов, это обусловленность рефлекторных ответов, а не обя­зательно связь между представлениями. Формально Уотсон вы­вел интроспекцию из психологии, но более достоверные резуль­таты интроспекции, особенно в психофизике, оставил [91]. Итак, он был вынужден оставить интроспекцию в качестве вер­бального отчета. Выплеснул ли он с водой и ребенка? Являет­ся ли интроспекция чем-то большим, чем вербальный отчет?

Действительно, различие есть. Вербальный отчет, рассматри­ваемый как поведенческая реакция, может быть описан как физический процесс. В этом описании говорение и написание слов окажутся совершенно различными видами движений, ес­ли не будет показана их эквивалентность в экспериментальной ситуации. С другой стороны, вербальный отчет как интроспек­ция— это не реакция, а наблюдение и описание, а значит, ин­дикация объектов наблюдения в смысле значений использован­ных слов.

По-другому выразить то же самое можно с помощью двух формул:

1. Интроспективное наблюдение: Э ->- Н='С -»- факты сознания.

2. Бихевиористлческое наблюдение: Н=Э -* С ->- факты психологии.

Соответственно в первой формуле: в случае интроспективно­го наблюдения экспериментатор (Э) отмечает факты сознания, о которых сообщает наблюдатель (Н), являющийся их субъек­том (С). Во второй формуле: в случае бихевиористического наблюдения наблюдатель (Н), которым является эксперимен­татор (Э), наблюдает за поведением испытуемого (С), выделяя из него существенные для психологии факты. В классической интроспекции испытуемый является наблюдателем. На нем ле­жит ответственность за правильность описания данных созна­ния, потому он должен быть обучен в Лейпциге, Кориелле или еще где-либо, так как интроспекция — это нечто большее, чем просто переживание чего-либо.

Бихевиоризм1 сместил локус научной ответственности с наб­людающего испытуемого на экспериментатора, который и ста­новится наблюдателем за испытуемым. Это делает возможным психологическое наблюдение за неответственными и необучен-40

ными испытуемыми; животными, детьми, слабоумными, душев­нобольными, а также необученными нормальными взрослыми людьми. Таким образом, в психологию включаются ментальные тесты, так как они используют вербальные реакции наивных испытуемых. Включаются также и эксперименты на животных, потому что обыкновенно дискриминативпое поведение живот­ного является языком, который разработал и преподал живот­ному экспериментатор, чтобы оно могло сказать ему о своих способностях и умениях. Вправе ли мы будем сказать, что жи­вотное не осуществляет интроспекцию, так как не сообщает себе того, что сообщает зкспериментатору? Возможно. Однако важно попять то, что Уотсон, нападая на интроспекцию, был против не использования слов испытуемым, а против использо­вания слов только в том значении, в котором хотел эксперимен­татор.

Интроспекция как операция

Уотсон, заменяя интроспекцию на вербальный отчет, шел в позитивистском направлении. Своей высшей точки это дви­жение достигло позже с принятием операциональных определе­ний как дающих наиболее надежные описания психологических понятий. Операционализм — это скорее движение к большей точности в научном мышлении, но это не школа. Впервые аме­риканские психологи взяли эту современную форму старого позитивизма у физика П. У. Бриджмена, который использовал операционализм для объяснения теории относительности [14]. Позднее обнаружилось, что в то же самое время в Вене логи­ками развивался логический позитивизм, как потом было назва­но это движение [23. Р. 1—52]. Теперь стало ясно, что эти два движения были по сути одним и тем же. Роль истолкователя операционализмга для американских психологов взял на себя Стивене [74]. Бриджмен был доволен тем, что- операциональ­ное определение в конце концов возвращалось к опыту, но у психологов эта регрессия не работала. Для них сам опыт был понятием, нуждающимся в определении, потому что главной проблемой, разделяющей психологические школы, была пробле­ма доступности сознания научному: наблюдению [72; 73]. Боль­шое обсуждение этих вопросов в 30-х г. привело в результате к изменению статуса сознания: с (а) вместилища опыта, на котором основывалась эмпирическая наука, до (Ь) понятия, основанного на наблюдении и описываемого с помощью опера­ций наблюдения, которые делают данные сознания доступны­ми для науки. Это большое изменение по отношению к интро­спекции, которая не может лгать, так как обладание опытом равнозначно знанию о том, что он есть.

В настоящее время слово интроспекция выпало из обраще­ния. Сознание, или феноменальный опыт, или сенсорные дан­ные, или какой-нибудь другой эквивалентный мепталистский

41

термин говорит о психологическом конструкте, который получен путем заключения из наблюдений. Сходным понятием являет­ся промежуточная переменная, как, например, у Толмена, фено­менологического операщюиалнста, прямо усматривающего в своих данных целевые или родственные им образования. Вы действительно наблюдаете сознание или же промежуточную переменную? Наблюдаете ли вы силу тока, глядя на ампер­метр, или все, что вы видите, это просто шкала со стрелкой?

Итак, ответ на вопрос: «Что же сталось с интроспекцией?», кажется таков. Интроспекция как специальная техника ушла. Объект интроспекции, иногда называемый сознанием, иногда чем-нибудь еще — это конструкт как способность или промежу­точная переменная, или условная реакция, или любая из дру­гих «реальностей», из которых складывается общая психоло­гия. Современный эквивалент интроспекции 'присутствует в отчетах сенсорных данных в психофизике, в протоколах паци­ентов с психологическими трудностями, в феноменологических описаниях восприятия и других психологических событий, ко­торыми отличаются гештальтпсихологи, а также в значитель­ной мере в социальной 'психологии и психологической филосо­фии, где все еще бытует картезианский дуализм.

Бессознательное

Любое историческое исследование сознания и вопроса его доступности научному наблюдению, подобное этой статье, при­обретает смысл, если также затрагивает проблему 'бессозна­тельного. «А» определяется точно только по отношению к «не-А». Однако здесь было бы неуместно предпринимать рассмотре­ние всех средств, с помощью которых в науку было привнесено понятие о бессознательном. Все же мы можем посвятить один раздел перечислению наиболее важных областей исследования, которые внесли свой вклад в то, что сейчас мы называем пси­хологией, и при этом не применяем такого наблюдения, которое хотя бы приблизительно можно было бы назвать интроспек­цией.

Рефлекс почти с самого начала мыслился как бессознатель­ное, вероятно, из-за того, что мог протекать и при отсутствии головного мозга. Однако Пфлюгер придерживался мнения, что целенаправленность рефлекса говорит о его осознанности. Лот-це не соглашался с ним, но основывался ли он на интроспек­ции, когда говорил, что рефлекс не является осознанным? Ин­стинкт обычно противопоставлялся произвольным действиям и часто считался неосознаваемым. Но неосознанность обычно не включалась в определение инстинкта: его критериями были необучаемость и непроизвольность. Лёб (Loeb) определил тро­пизм как не относящийся к сознанию. Идеи в состоянии стрем­ления Горборта также были определены как неосознаваемые, как и негативные ощущения Фехпера. Хотя вюрцбургская шко-42

ла развивала систематическую интроспекцию, сейчас хорошо видно, что ее главная заслуга в открытии неосознаваемых тен­денций— детерминирующей тенденции, задачи и т. д. Фрейд сделал понятие бессознательного знакомым каждому, он же по­ложил начало развитию техник наблюдения, сменивших в настоящее время интроспекцию, однако в исследовании бессо­знательною (подавлении, вытеснении) интроспекция остава­лась частично, она обнаруживала факт подозрительного отсут­ствия в сознании идей, которые должны были там присутство­вать. Таким образом, динамическая психология продолжает придерживаться того основного положения, что нельзя дове­рять личным убеждениям (интроспекции) испытуемого при настоящей оценке его мотивов.

Во всех этих случаях сознание играло важную, но негатив­ную роль, нужно было его отсутствие, иногда это считалось весьма существенным признаком — такой подход был характе­рен для психологии, изначально строившейся на фундаменте дуализма. Действительно, только в дуализме сознание опреде­лено в строгом смысле.

Выводы

Теперь позвольте сказать автору, чго же, как он думает, сталось с интроспекцией.

В истории науки были две важные дихотомии, связанные с интроспекцией (а) Первая—-это дихотомия: психология жи­вотных— психология человека: предполагалось, что человече­ские существа способны к интроспекции, а животные — нет. (Ь) Вторая — это дихотомия неосознаваемое — осознаваемое, с интроспекцией как средством наблюдения за сознанием. Од­нако эти две дихотомии сводятся к одной, опосредованный — непосредственный опыт.

По моему мнению, операциональная логика сейчас объеди­няет эту дихотомию и показывает, что человеческое сознание является выводимым конструктом, понятием, настолько же опосредствованным умозаключением, насколько и другие пси­хологические реальности [32. Р. 184] и что прямого наблюде­ния, т. с. интроспекции, которая не лжет, не существует. Наб­людение— это процесс, требующий некоторого времени и под­верженный ошибкам в своем течении.

Продукт интроспекции — сознание — обнаруживается сей­час в своих производных: в чувственном опыте психофизики, в феноменальных данных гештальтпеихологин, в символических процессах и промежуточных переменных, с которыми работают различные бихевнористы, в идеях, желаниях, галлюцинациях, иллюзиях и эмоциях пациентов и невротических субъектов, во многих психологических понятиях, используемых социальной психологией. Самым новым в этом ряду является социальная

43

перцепция — понятие, которое относится как к восприятию со­циальных явлений, подобных гневу, опасности, так и к пони­манию социальных детерминант восприятия. В этом случае инт­роспекция не отличается от феноменологического описания, которое используют гештальтпсихологи. Однако в общем авто­ру кажется, что сейчас уже нельзя найти строгой дихотомии, разделяющей интроспективно наблюдаемое и бессознательное. Это некогда фундаментальное разграничение исчезло вместе с дуализмом. В настоящее время сознание — это просто одно из многих .понятий, используемых психологией о'бычно иод каким-либо другим названием, подходящим для обобщения наблю­дений.

ЛИТЕРАТУРА

1. Ach N. Ueber die Willenstatigkeit tmd das Denkens. Gottingen: Van-denhoeck & Ruprecht, 1905.

2. Angell I. R. The province of functional psychology // Psychol. Rev. 1907. V. 14. P. 61—91.

3. Avenarlus R. Kritik der reinen Erfahrung. (2 vols.) Leipzig: Fues & Reisland, 1888—1890.

4. Beer Т., Beihe A. & von Uexkull J. Vorschlage zu einer objektiviren-der Nomenclatur in der Physiologie der Nervensystems // Biol. Centbl. 1899. V. 19. P. 517—521.

5. Boring E. G. The stimulus-error //I Amer. J. Psychol. 1921. V. 33. P. 449—471.

6. Boring E. G. The physical dimensions of consciousness. New York: Century, 1933.

7. Boring E. G, The relation of the attributes of sensation to the dimen­sions of the stimulus //Philos. Sci. 1935. V. 2. P. 236—245.

8. Boring E. G. A history of experimental psychology. (2nd Ed.) New-York: Appleton-Century-Crofts, 1950.

9. Boring E. G. The influence of evolutionary theory upon American psychological thought/S. Persons (Ed.), Evolutionary thought in America. New Haven: Yale Univer. Press, 1950. P. 269—298.

10. Bouguer P. Traite d'optique sur la gradation de la lumiere. Paris: Guerin & Delatour, 1760.

11. Braid I. Neurypnology; or, the rationale of nervous sleep; considered in relation with animal magnetism. London: Churchill, 1843.

12. Brentano F. Psychologie vom empirischen Standpunkte. Leipzig: Duncker & Humblot, 1874.

13. Breuer J. & Freud S. Studien iiber Hysterie. Leipzig & Vienna: Deuticke, 1895.

14. Bridgman P. W. The Logic of modern physics. New York: Macmil-lan, 1927.

15. Charcot J. M. Oeuvres completes. (9 vols.) Paris: Bur. Prog, med. 1886—1890.

16. Clarke H, M. Conscious attitudes//Amer. J. Psychol. 1911. V. 22. P. 214—249.

17. Comte A. Cours de philosophie positive. Paris: Bachelier, 1830— 1842. (Cf. Nos. 15, 57.)

18. Crocker E. С Flavor. New York: McGraw-Hill, 1945.

19. Darwin C. Expression of the emotions in man and animals. London: Murray, 1872.

20. Descartes R. Les passions de Fame. Paris: Le Gras, 1649.

21. Eisler R. Worterbuch der philosophischen Begriffe. Berlin: Mittler & Sohn, 1910.

44

22. Fechner G. Т. Elemente der Psychophysik. Leipzig: Breilkopf & Har-tel, 1860.

23. Frank P. Modern science and its philosophy. Cambridge, Mass.: Har­vard Univer. Press, 1949.

24. Freud S. Die Traumdeutung. Leipzig: Deutlcke, 1900.

25. Geissler L. R,, The measurement of attention // Amer. J. Psychol. 1909. V. 20. P. 473—529.

26. Gibson J. I, The perception of the visula world. Boston; Houehton Mifflin, 1950.

27. Hardy J. D., Wolff H. G. & Goodetl H. Pain sensations and reacti­ons. Baltimore: Williams & Wilkins, 1952.

28. Hayes S. P. A study of the affective qualities//Amer. J. Psvchol. 1906. V. 17. P. 358—393.

29. Husserl E. G. Logische Untersuchungen: Untersuchungen zur Pha-nomenologie und Theorie der Erkenntnis. Halle: Niemeyer, 1901.

30. Huxley Т. Н. On the hypothesis that animals are automata, and its .history//Fortnightly Rev. 1874. V. 22 (N. S. 16). P. 555—580.

31. facobson E. On meaning and understanding//Amer. J. Psvchol. 1911. V. 22. P. 553—577.

32. James W. Principles of psychology. New York: Holt, 1890.

33. Janet P. L'etat mental des hysteriques. Paris: Ruelf, 1892.

34. Katz D. Die Erscheinungsweisen der Farben und ihre Beemflussung durch die individuelle Erfahrung // Zsch. Psychol. 1911. Ergbd. 7. Leipzig: Barth, 1911.

35. Kohler W. Intelligenzprflfung an Anthropoiden. Abhl. preuss. Akad. Wiss. Berlin (phys.-math. Kl.). 1917. N. 1.

36. Kohler W. Die physische Gestalten in Ruhe und im stationaren Zus-tand. Braunschweig: Vieweg & Sohn, 1920.

37. Kohler W. Gestalt psychology. New York: Liveright, 1929.

38. Kojfka K. Perception: an introduction lo Qestalt-theorie// Psychol. Bull. 1922. V. 19. P. 531—585.

39. Koffka K- Principles of Gestalt psychology New York: Harcourt Bra­ce, 1935.

40. Kraepelin E. Psychiatrie. (5th Ed.) Leipzig: Barth, 1896.

41. КШре О. Grundriss der Psychologic Leipzig: Engelrnann, 1893.

42. КШре О. Versuche fiber Abstraktion1//Ber. I. Kongr. exper. Psychol. 1904. Bd. 1. S. 56—68.

43. КЫре О. Vorlesungen flber Psychologie. Leipzig: Hirzel, 1920. (Post­humous).

44. La Meitrie I. O. L'hornme machine. Leiden: Luzac, 1748.

45. Liebeault A. A. Du sommeil et des etats analogues, considereres sur-lout au point de vue de Faction de la morale sur ie physique. Paris: Mas-son, 1866.

46. Locke J. Essay concerning human understanding. London: Basset, 1690.

47. Loeb J. Der Heliotropismus der Thiere und seiner Ueberstimmung mit dem Heliotropismus der Pfianzen. Wurzburg: Hertz, 1890.

48. Mach E. Beitrage zur Analyse der Empfindungen. Jena: Fischer, 1886.

49. Marbe K. Experimentell-psychogische Untersuchungen fiber das Ur-•teil. Leipzig: Engelmann, 1901.

50. Mayer A. & Orth J. Zur qualitativen Untersuchung der Associati­on//Zsch. Psychol. 1901. V. 26. P. 1—13.

51. McDougall W. Outline of psychology. New York: Scribner's, 1923.

52. Meyer M. Psychology of the other one. Columbia, Mo.: Mo. Book Co., 1921.

53. Milt J. S. Auguste Comte and positivism. (3rd Ed.) London: Trub-ner, 1882.

54. Morgan С L, Introduction to comparative psychology. London: Scott, 1894.

45-

55. Milller G. E. Zur Analyse der Gedachtnistatigkcit und des Vors-tellungsverlauf.es, 1//Zsch. Psychol. Ergbd. 5. Leipzig: Barlh, 1911.

56. Milller J. Zur vergleichenden Physiologie des Gesichtssinnes. Leipzig: Cnobloch, 1826.

57. Milller I. Handbuch der Physiologic des Menschen. (3 vols.) Cob-lenz: Holscher, 1833—40.

58. Nakashima T. Contributions to the study of the affective processes // Amer. J. Psychol. 1909. V. 20. P. 157—193.

59. Okabe T. An experimental study of belief//Amer. J. Psychol. 1910. V. 21. P. 563—596.

60. Orth J. Gefiihl und Bewusstseinslage. Berlin: Reuther & Reichard, 1903.

61. Pinel P. Traite medico-philosophique sur alienation mentale. Paris: Richard, Cailee & Revier, 1801.

62. Prince M. The dissociation of a personality. New York: Longmans Green, 1905.

63. Prince M. The unconscious. New York: Macmillan, 1914.

64. Pyle W. H. An experimental study of expectation // Amer. J. PsychoL 1909. V. 20. P. 530—569.

65. Rahn C. The relation of sensation to other categories in contempo­rary psychology//Psychol. Monogr. 1914. V. 16. N 1 (Whole N 67).

66. Reuiher F Beitrage zur Gedachtnisforschung// Psychol. Stud. 1905. V. 1. P. 4—101.

67. Romanes G. J. Mental evolution in animals. London: Kegan, Paul, Trench, 1883.

68. Rubin E. Synsoplevede figurer. Copenhagen: Gyldendal, 1915.

69. Solomons L. M. & Stein G. Normal motor automatism // Psychol. Rev. 1896. V. 3. P. 492—512.

70. Stevens S. S. The attributes of tones //Proc. nat. Acad. Sci. Wash., 1934. V. 20. P. 457—459.

71. Stevens S. S. Volume and imtensity of tones//Amer. J. Psychol.

1934. V. 46. P. 397—408.

72. Stevens S. S. The operational basis of psychology // Amer. J. PsychoL

1935. V. 47. P. 323—330.

73. Stevens S. S. The operational definition of psychological concepts // PsychoL Rev. 1935. V. 42. P. 517—527.

74. Stevens S. S. Psychology and the science of science//Psychol. Bull. 1939. V. 36. P. 221—263.

75. Stevens S. S. Mathematics, measurement and psychophysics / In S. S. Stevens (Ed.). Handbook of experimental psychology. New York: Wi­ley, 1951. P. 7—49.

76. Stumpf С Erscheinungen und psychische Funktionen // Abhl. pruess. Akad. Wiss. Berlin (philos.-hist. KL). 1906. N 4.

77. Thorndike E. L. Animal intelligence//Psychol. Monogr. 1898. N 2 (Whole N 8).

78. Titchener E. B. Experimental psychology. (2 vols., 4 pts.). New York: Macmillan, 1901—05.

79. Tiichener E. B. A text-book of psychology. New York: Macmillan, 1910.

80. Titchener E. B, Description vs. statement of meaning // Amer. J. Psychol. 1912. V 23. P. 165—182.

81. Titchener E. B. Prolegomena to a study of introspection // Amer. J. Psychol. 1912. V. 23 P, 427—448.

82. Titchener E, B. The schema of introspection //Amer. J. Psychol. 1912. V. 23. P. 485—508.

83. Titchener E. B. A beginner's psychology. New York: Macmillan, 1915.

84. Tiichener E. B. Sensation and system//Amer. J. Psychol. 1915. V. 26. P. 258—267.

85. Titrlwner E. B. Systematic psychology: prolegomena. New York: Macmillan. 1929. (Posthumous).

46

86. Totman E. С. Operational behaviorism and current trends in psycho­logy. Proc. 25th Anniv. Celbr. Inaug. Grad. Stud, Univer. So. Calif. Los Angeles: Univer, So. Calif. Press., 1936.

87. Ward J. Psychological principles. Cambridge, Eng.: University Press,

88. Washbum M. F. The animal mind. New York: Macmillan, 1908,

89. Watson J. B. Kmaesthetic and organic sensations: their role in the teactions of the white rat to the maze // Psychol. Monogr. 1907. V. 8. N 2 (Whole N 33).

90. Watson J. B. Psychology as the behaviorist views it//'Psychol. Rev. 1913. V. 20. P. 158—177.

91. Watson I. B. Psychology from the standpoint of a behaviorist. Phi­ladelphia: Lippincott, 1919.

92. Watt H. I. Experimentelle Beitrage zur einer Theorie des Denkens // Arch. ges. Psychol. 1905. V. 4. P. 289—436.

93. Weber E. H. De pulsu, resorptione, auditu et tactu: annotationes anatomicae et physiologicae. Leipzig: Koehler, 1834.

94. Wertheimer M. Experimentelle Studien fiber das Sehen von Bewe-gungen // Zsch. Psychol. 1912. Bd. 61. S. 161—265.

95. Wertheimer M. Untersuchungen zur Lehre von der Gestalt // Psychol. Forsch. 1921. Bd. 1. S. 47—58; 1923. Bd. 4. S. 301—350.

96. White R. W, The abnormal personality. New York; Ronald, 1948.

97. Wundt W. Selbstbeobachtung und innere Wahrnehmung // Philos. Stud. 1888. Bd. 4. S. 292—309.

98. Wundt W. Grundriss der Psychologie. Leipzig: Engelmann, 1896.

99. Zilboorg G. A history of medical psychology. New York: Norton, 1941.

К- Левин,

КОНФЛИКТ МЕЖДУ АРИСТОТЕЛЕВСКИМ

И ГАЛИЛЕЕВСКИМ СПОСОБАМИ МЫШЛЕНИЯ

В СОВРЕМЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ1

При обсуждении некоторых насущных проблем современной экспериментальной и теоретической психологии я собираюсь рассмотреть развитие физических теорий и особенно переход от аристотелевского к галилеевскому способу мышления. Моя цель не историческая, скорее я считаю, что некоторые ©опросы, имеющие огромное значение для перестройки понятий совре­менной психологии, могут быть разрешены и 'более точно сфор­мулированы с помощью такого сравнения, которое обеспечит взгляд, выходящий за рамки трудностей сегодняшнего дня.

С помощью рассуждений, взятых из истории физики, я не собираюсь заключать, что следовало бы делать психологии. Я не придерживаюсь точки зрения, что существует только одна эмпирическая паука — физика; и вопрос, сводима ли психоло­гия как часть биологии к физике, или она является независи­мой наукой, здесь может быть оставлен открытым.

Так как мы начинаем с позиции исследователя, то при на­шем противопоставлении теоретических конструкций Аристоте-

1 J. Gen. Psychol. 1931. V. 5. P. 141—177.

47

ля и Галилея, мы будем меньше касаться конкретных нюансов тьорий Галилея и Аристотеля, а больше — важных различий в их способах мышления, которые определяли фактические иссле­дования средневековых 'последователей Аристотеля и физиков, работавших после Галилея. В данном случае не 'будет обсуж­даться, использовал ли какой-то определенный исследователь, более поздний способ мышления в применении к определенной проблеме или соответствуют ли некоторые современные гипоте­зы теории относительности в некотором смысле аристотелевско­му мышлению.

Для того чтобы создать специальный фон для теоретической трактовки динамических проблем, я сначала рассмотрю общие характеристики аристотелевской и галилеевской физики и со­временной психологии.

I. Общая характеристика двух способов мышления А. В физике

Если кто-нибудь спрашивает, что является наиболее харак­терным различием между «современной» постгалилеевской и аристотелевской физикой, то он, как правило, получает следу­ющий ответ, который оказал огромное влияние на научные идеалы -психолога: физические теории Аристотеля -были антро­поморфическими и неточными. Наоборот, современная физи­ка— более точная, и теперь чисто математические, функцио­нальные связи заняли место существовавших ранее антропо­морфических объяснений. Это сообщило физике ту абстракт­ность, которая вызывает у современных физиков особую гордость.

Вне всякого сомнения, такой взгляд на развитие физики ве­рен. Но если обратить меньше внимания на стиль разработан­ных понятий, а больше на их подлинные функции как инстру­ментов познания мира, то окажется, что эти различия вторич­ны: они лишь следствие глубоких расхождений в понимании-отношении между миром и задачей исследования.

1. Аристотелевские представления

а) Их ценностная характеристика. Отделение физики, как и всех других наук, от универсальной матрицы философии и практики происходило постепенно. Аристотелевская физика полна представлений, которые теперь рассматриваются не толь­ко как специфически биологические, но исключительно как цен­ностные (представления). Она изобилует специфическими нор­мативными представлениями, взятыми из этики, которые зани­мают промежуточное положение между ценностными и иецен-постнымп представлениями: высшими формами движения явля­ются круговое н прямолинейное, и оно имеет место только в

небесных движениях звезд; земной же мир наделен движения­ми низших типов. Сходные ценностные различия существуют и между причинами: с одной стороны, есть хорошие, или, так сказать, разрешенные, силы тела, которые .происходят 6т его стремления к совершенству, а с другой стороны, нарушения, связанные со случайностью н с противостоящими силами дру­гих тел.

Такой тип классификации в терминах ценностей' играет очень важную роль в средневековой физике. Она объединяет вместе вещи, имеющие очень слабые или незначащие связи, и разделяет вещи, которые объективно связаны близкими и зна­чимыми связями.

Мне кажется очевидным, что этот крайне «антропоморфиче­ский» способ мышления и до сегодняшнего дня играет важную роль в психологии. Подобно различию между земным и небес­ным, долгое время существовало столь же оценочное разделе­ние психологических фактов — «нормальный» и «патологиче­ский», н это разделяло феномены, которые имеют фундамен­тальную близость.

Не менее важно то, что оценочные понятия .полностью гос­подствуют в теоретическом окружении специальных проблем, во всяком случае, так было до самого последнего времени. Так было до тех пор, пока психология не начала исследовать струк­турные связи (Gestalt) в перцепции, заменив этим концепцию-оптических иллюзий, которая, вытекая не 'из психологических, а из эпистемологических категорий, произвольно смешивает все-эти «иллюзии» и отделяет их от других феноменов психологи­ческой оптики. Психология говорит о «заблуждениях» детей, о «практике», о «забывании», классифицируя группы процессов в соответствии с ценностью их продукта, а не в соответствии с природой психологических процессов. Конечно, психология выходит за пределы классификации только по ценностному ос­нованию, когда она говорит о нарушениях, о более низком или более высоком положении в развитии пли о качестве выполне­ния теста. Со всех .сторон отмечаются тенденции к наступлению-па актуальные психологические процессы. Но едва ли можно сомневаться в том, что мы находимся только в начале этой стадии, что те же самые промежуточные представления, лежа­щие между ценностными и неценностными, которые мы видели в физике Аристотеля, характерны и для таких противопостав­лений, как высокий интеллект и слабоумие или желание и воля. Отделение концептуальной структуры психологии от утилитарных понятий педагогики, медицины и этики достигнуто только частично.

Возможно, и я считаю это вероятным, что вспомогательные понятия, такие, как «правильное» знание в противоположность «ошибочному», могут впоследствии получить законный смысл. Однако если так произойдет, то «иллюзия» должна будет ха­рактеризоваться не эпистемологически, а биологически.

49»

b) Абстрактная классификация. Когда галилеевская и пост-галилеевская физика избавилась от различия между небес­ным и земным и, таким образом, невероятно расширила сферу действия естественных законов, это было связано не только с исключением ценностных понятий, но также и с изменением в трактовке классификации. Для аристотелевской физики при­надлежность предмета к данному классу имела решающее зна­чение, потому что для Аристотеля класс определял, сущность или сущностную природу объекта, и в .позитивном и в негатив­ном отношениях.

Эта классификация часто принимала вид пар противопо­ложностей, таких, как холодный и теплый, сухой н мокрый, и по сравнению с современной классификацией носила застывший, абсолютный характер. В современной количественной физике дихотомические классификации полностью заменены непрерыв­ными последовательностями. Субстанциональные концепции за­менены функциональными [1].

Нетрудно выделить аналогичную стадию в развитии совре­менной психологии. Разделение на интелдект, память п волю восходит к аристотелевской классификации, а в некоторых об­ластях, как, например, в анализе чувств (приятное и неприят­ное), или темпераментов [13], или потребностей [8], дихотоми­ческие классификации типа аристотелевской до сих пор имеют большое значение. Только постепенно эти классификации теря­ют свою важность и уступают место понятиям, которые пытают­ся установить одни и те же законы для всех этих областей и соз­дать общую классификацию на основе функциональных различий.

c) Понятие закона. Классы Аристотеля абстрактно опреде­ляются как общая сумма тех характеристик, которые есть у группы объектов. Это обстоятельство является не просто ха­рактеристикой аристотелевской логики, но значительно опре­деляет его понятия закономерности и случайности, которые кажутся мне столь важными для проблем современной психо­логии, что требуют более подробного исследования.

Для Аристотеля законны, умозрительно понятны те вещи, которые происходят без исключений. Также, и это он особенно подчеркивает, законны те вещи, которые происходят часто. Из класса умозрительно понятых исключены как простая случай­ность те события, которые происходят только однажды, инди­видуальные события как таковые. Действительно, так как по­ведение вещи определено ее сущностной природой, и эта при­рода есть в точности абстрактно определенный класс (т. е. об­щая сумма общих характеристик целой группы объектов), то отсюда следует, что каждое событие как конкретное событие есть случайность, оно неопределенно. Таким образом, в этих аристотелевских классах пропадают индивидуальные различия.

Действительный источник этих представлений может быть в том, что для физики Аристотеля не все физические процессы 50

имеют законный характер, приписанный им постгалилеевской физикой. Молодой физической науке Вселенная, которую она исследовала, казалась содержащей столько же хаотического, сколько и закономерного. Закономерность, понятность физиче­ских процессов была очень узко ограничена. Она присутство­вала только в некоторых процессах, например в движениях звезд, но ее ни в коей мере не было в преходящих земных событиях. Как и -для других молодых наук, для физики все еще было вопросом, подчиняются ли физические процессы за­конам, и если да, то в какой степени. И это обстоятельство очень повлияло на формирование физических представлений, хотя в философских принципах идея всеобщей закономерности уже существовала. В постгалилеевской физике, с уничтожени­ем различий между закономерными и случайными событиями, отпала необходимость в доказательстве закономерности рас­сматриваемого процесса. Наоборот, аристотелевской физике было необходимо иметь критерий, чтобы решить, является ли данное событие законным. Конечно, в качестве такого критерия была взята в основном регулярность, с которой сходные собы­тия происходили в природе. Только такие события, как небес­ные, регулярность или, по крайней мере, частоту которых под­тверждает история, подчиняются закону, и только постольку, поскольку они часты и, следовательно, являются больше чем частным событием — они умозрительно понятны. Другими сло­вами, стремление науки понять сложный, хаотический и неяс­ный мир, ее вера в полную расшифровку этого мира были ограничены лишь такими событиями, которые подтверждались в силу повторения в ходе истории, обладая определенной устойчивостью и стабильностью.

В этой связи нельзя забывать, что подчеркивание Аристо­телем частоты (как основания для закономерности помимо аб­солютной регулярности) представляет, по отношению к его предшественникам, тенденцию к расширению и конкретному применению принципа закономерности. «Эмпирик» Аристотель настаивает, что не только регулярное, но и частое является за­кономерным. Конечно, это только подчеркивает его противопо­ставление частного, индивидуального закономерному, так как частное событие как таковое находится за границами законно­сти и в определенном смысле вне проблем науки. Закономер­ность остается ограниченной теми случаями, когда события повторяются и классифицируются (в аристотелевском абстракт­ном смысле), обнаруживая сущностную природу событий.

Это отношение к проблеме закономерности в природе, кото­рое господствовало 'В средневековой физике и от которого даже такие противники аристотелевской физики, как Дж. Бруно и Ф. Бэкон, отошли только постепенно, имело несколько важных следствий.

Как должно быть ясно из предыдущего текста, коппеттия закономерности носила полностью квазистатистичекий х""як-

".1

тер. Закономерность рассматривалась как эквивалент высшей степени всеобщности, как то, что очень часто происходит одним и тем же образом, как высший случай регулярности и, таким образом, как полнейшее противопоставление нечастому или конкретному событию. Статистическое определение концепции закономерности ясно прослеживается еще у Бэкона, когда он с помощью своей таблицы присутствия старается решить, являет­ся ли данное объединение качеств реальным (сущностным) или случайным. Так, например, он выясняет численную частоту случаев, в которых качества теплого н сухого объединены в повседневной жизни. Статистический метод мышления в ари­стотелевской физике, конечно, менее математически точен, но не менее ясен.

В то же время (и это одно из самых важных следствий кон­цепции Аристотеля) регулярность или частность понимались полиостью в исторических терминах.

Полная свобода от исключений, «всегда», которое есть так­же и в последующих концепциях физической закономерности, здесь еще сохраняет свои первоначальные связи с частотой, с которой сходные случаи происходили в действительности, в историческом течении событий в обычном мире. Поясним это грубым примером: легкие предметы в обычных условиях до­вольно часто направляются вверх, тяжелые предметы обычно падают вниз. Пламя огня, во всяком случае в условиях, изве­стных Аристотелю, всегда идет вверх. И эти правила частоты с ограничениями на климат, способ существования и прочие факторы, знакомые Аристотелю, определяют природу и тенден­цию, приписываемую каждому классу объектов и приводят в данном примере к заключению, что пламя и легкие тела имеют тенденцию направляться вверх.

Теоретическая концепция Аристотеля имеет прямую связь с историко-географической структурой и напоминает, как и ценностные концепции, описанные выше, мышление первобыт­ных людей и детей.

Когда первобытный человек использует разные слова для обозначения акта «ходьбы» в зависимости от северного или южного направления, или от пола идущего, или от того, нужно ли идти в дом или из дома [5], он использует связь с истори­ческой ситуацией, которая очень похожа на мнимые абсолют­ные описания (вверх или вниз) Аристотеля, реальное значение которых представляет собой тип географической характеристи­ки, определение места по отношению к поверхности Земли.

Первоначальная связь понятий с «действительностью» в смысле данного историко-географического окружения, вероятно, самая важная черта физики Аристотеля. И от этого больше, чем от телеологии Аристотеля, зависит тот факт, что его фи­зика в основном ьмо'Т антропоморфный характер. И в отдель­ных частностях теории, и в проведении исследования видно, что еще не только не разведены физические и нормативные по-

52

нятия, но и формулировки проблем и концепций, которые мы сегодня бы различали, с одной стороны, как исторические, а с другой — как испсторические, систематические, запутанно пере­плетаются (аналогичная путаница существует на ранних ста­диях и других наук, например в экономике).

Из этих представлений получает новое направление также и установка аристотелевской физики по отношению к законо­мерности. До тех пор пока закономерность оставалась ограни­ченной такими процессами, которые регулярно повторялись од­ним и тем же образом, было видно не только то, что молодой науке не хватает мужества распространить принцип на все физические феномены, но н то, что концепция закономерности все еще имеет в основе историческое, временное значение. Ак­цент был поставлен не на общей валидности, которую совре­менные физики понимают под закономерностью, а на событиях в исторически данном мире, которые демонстрировали требуе­мую стабильность. Высочайшая степень закономерности поми­мо простой- частоты характеризовалась идеей постоянства, веч­ности. Таким образом, отрезок исторического времени, когда константность сохранялась, был расширен до бесконечности. Общая валидность закона не была еще ясно отделена от веч­ности процесса. Только постоянство или, по крайней мере, ча­стое повторение "было доказательством более чем единичной действительности. Даже здесь, в идее вечности, которая1 как будто бы переходит исторические границы, связь с непосредст­венной исторической действительностью остается очевидной, и эта связь была характерна для «эмпирических» концепций и метода Аристотеля.

Не только в физике, но и в других науках, например в эко­номике и биологии, можно ясно видеть, как па определенных, ранних стадиях тенденция к эмпиризму, к собиранию и упоря­дочиванию фактов несет в себе тенденцию к исторической кон­цептуальной структуре, чрезмерной переоценке исторического.

2. Физика Галилея

С точки зрения такого эмпиризма концептуальная структура галилеевской и постгалилеевской физики должна казаться странной и даже парадоксальной.

Как было отмечено выше, использование математического аппарата и стремление к точности хотя они и важны, но не мо­гут рассматриваться в качестве существенного различия между физикой Аристотеля и Галилея. Конечно, возможно перевести в математическую форму основное содержание, например, дина­мических идей физики Аристотеля. Понятно, что. развитие фи­зики могло использовать форму математического описания Аристотеля, как это в действительности имеет место в совре­менной психологии. Однако на самом деле отмечаются только следы таких тенденций, например в квазистатистичсских мето-

53

дах Ф. Бэкона, описанных выше. Но главное развитие пошло в другом направлении и в большей степени касалось измене­ния содержания, чем изменения форады

Те же самые рассуждения применимы и к точности новой физики. Нельзя забывать, что во времена Галилея не было та­ких часов, какие есть сейчас. Такие часы стали возможны бла­годаря знанию о движущих силах, установленных в работах Галилея [9]. Даже измерительные методы, используемые Фа-радеем в ранних исследованиях электричества, показывают, какую малую точность, в современном понимании точности до такого-то десятичного знака, использовали в критические ста­дии развития физики.

Действительные источники тенденции к квантнфикацип ле­жат глубже, а именно в новом представлении физиков о при­роде физического мира, в распространении требований физики на нее саму, в задаче понимания мира и в возросшей вере в возможность их выполнения. Это радикальные и далеко иду­щие изменения в фундаментальных идеях физики, а стремле­ние к определению количества — только одно из их проявлений.

а) Гомогенизация. Мировоззрение Бруно, Кеплера или Га­лилея определяется идеей исчерпывающего, всеохватывающего единства физического мира Один и тот же закон управляет движением звезд, падением камней и полетом птиц. Что каса­ется обоснованности закона, то эта гомогенизация физического мира лишает возможности деления физических объектов на устойчивые, абстрактно определенные классы, имеющие огром­ное значение для физики Аристотеля, где принадлежность к определенному классу рассматривалась как определяющая фи­зическую природу объекта.

Тесно связана с этим и утрата важности логических дихо­томий и концептуальных антитез. Их место заняли все более и более подвижные переменные благодаря градациям, которые уничтожили дихотомии с их характером антитез и представили в логической форме переходную стадию между концепцией классов и концепцией серий [1].

б) Генетические понятия. Уничтожение острых антитез не­подвижных классов ускорилось в силу «происходящего в то же время перехода к действительно функциональному способу мышления, к использованию генетически обусловленных кон­цепций. Для Аристотеля непосредственно воспринимаемое явле­ние, которое современная биология определяет как фенотип, было едва отличимо от свойств, которые определяют глубин­ные связи объектов. Например, того факта, что легкие тела относительно часто двигаются вверх, для него было достаточно, чтобы приписать им стремление вверх. С различением феноти­па от генотипа, или, в более общем виде, с различением описа­тельных теорий от генетически обусловленных [7] с ударением па последних, многие различия прежних классов потеряли свое 54

значение, Орбиты планет, свободное падение _камня, движение тела па наклонной .плоскости, колебания маятника, которые, если их классифицировать в соответствии с фенотипами, попа­ли бы в разные, даже противоположные классы, оказываются просто различными проявлениями одного и того же закона.

в) Конкретность. Возросшее внимание, к количеству, кото­рое, кажется, придало современной физике формальный и абстрактный характер, происходит не от какого-то стремления к логической формальности. Скорее повлияло стремление к полному описанию конкретной действительности даже в еди­ничных случаях, обстоятельство, которое следовало бы особен­но подчеркнуть в связи с современной 'психологией. Во всех разделах науки конкретный объект определяется не только с помощью качества, но как обладающий определенной силой или степенью каждого своего свойства. До тех лор 'пока важ­ными и умозрительно понятными считают только такие свой­ства объекта, которые есть у всей группы объектов, индивиду­альные различия в степени остаются без внимания, так как в абстрактно определенных классах эти различия более или ме­нее исчезают. С возрастанием стремления к пониманию дейст­вительных событий и конкретных случаев с необходимостью возросла важность описаний различий в степени, которые ха­рактеризуют индивидуальные случаи, и в конечном счете по­требовалась подлинная количественная детерминация.

Возросли и желание и возможность понять конкретные от­дельные случаи и понять их целиком, а это, вместе с идеями гомогенности физического мира и непрерывности свойств объ­ектов, дало главный импульс к усилению тенденции к кванти-фикации в физике.

г) Парадоксы нового эмпиризма. Стремление к максималь­но 'возможному контакту с действительностью, которое теперь обычно считается характерным и связанным с антиспекулятив­ным стремлением, привело к теоретическим структурам, диа­метрально противоположным аристотелевским, и, как это ни удивительно, включило в себя прямую антитезу его «эмпиризму».

Понятия Аристотеля демонстрируют, как мы видели выше, прямую связь с исторически данной реальностью и с действи­тельным ходом событий. Для современной физики недостаточ­но указания на прямую связь с исторической реальностью. Факт, столь важный для аристотелевских понятий, что данный процесс был только однажды, или повторялся часто, или по­вторялся неизменно в ходе истории, практически неприменим к наиболее важным вопросам современной физики. Это обстоя­тельство считается случайным или чисто историческим.

Например, закон падения тел не утверждает, что тела очень часто падают вниз. Он не утверждает, что событие, к которому применима формула S—lf2glz — «свободное, и беспрепятствен­ное падение» тела, происходит регулярно или даже часто в

55

действительной истории мира. Является ли описываемое зако­ном событие редким или частым, не имеет отношения к закону. Действительно, в определенном смысле закон относится к тем случаям, которые никогда не реализуются или реализуются лишь приблизительно в действительном ходе истории. Только в эксперименте, в искусственно созданных условиях имеют место-случаи, приближающиеся к событиям, с которыми имеет дело-закон. Утверждения современной физики, которые часто счита­ются антиспекулятивными и эмпирическими, без сомнения, име­ют значительно меньше эмпирического по сравнению с аристо­телевским эмпиризмом и имеют значительно более творческий характер, чем понятия Аристотеля, непосредственно базирую­щиеся на исторической действительности.

В. В психологии

Здесь мы оказываемся лицом к лицу .перед вопросами, ко­торые как .проблемы действительного исследования и теории сильно повлияли на развитие психологии и которые в значи­тельной степени создали почву для ее современного кризиса.

Понятия психологии, по крайней мере в некоторых решаю­щих отношениях, являются полностью аристотелевскими в сво­ем действительном содержании, хотя во многих отношениях форма их представления и изменилась. Современная борьба и теоретические трудности в психологии во многом, и даже в своих частностях, напоминают трудности, которые достигли вершины в период 'борьбы с аристотелевским способом мышле­ния в физике.

1. Аристотелевские понятия

а) Случайность, индивидуального события. В теоретической

структуре психологии доминирует, так же как это было и в аристотелевской физике, вопрос о регулярности в смысле ча­стоты. Это очевидно в ее непосредственном отношении как к отдельным феноменам, так и к закономерности. Например, если показывают фильм о конкретном инциденте в поведении опре­деленного ребенка, то первый вопрос психолога обычно такой: «А все ли дети поступают так или является ли это, по крайней мере, общим?» И если человек отвечает отрицательно, то пока­занное перестает для психолога представлять научный интерес. Обращать внимание на такой «исключительный случай» кажет­ся ему научно незначимым капризом.

Реальное отношение исследователя к отдельным событиям и проблеме индивидуальных черт, вероятно, наиболее ясно вы­ступает в его исследовательской практике, чем во многих тео­риях. Индивидуальное событие кажется ему случайным, неваж­ным, не имеющим научного значения. Однако это может быть какое-то неординарное событие, какой-то потрясающий случай, что-то, что определило судьбу человека или появление истори-

56 )

чески важной личности Стало обычаем в таких случаях под­черкивать «мистический» характер индивидуальности и само­бытности, попятный только «интуиции» или, во всяком случае, не пауке

Оба этих отношения к конкретному событию приводят к одному и тому же заключению, то, что не повторяется, лежит вне пределов сферы понимания.

б) Закономерность как частота. Почтение, с которым рас­сматривается частота в современной психологии, связано с тем фактом, что до спх пор обсуждается вопрос, является ли, а если да, то в какой степени, психический мир закономерным, гак же как в аристотелевской физике это почтение было свя­зано с неуверенностью в закономерности физического мира. Здесь нет необходимости подробно описывать все превратности, которые претерпел тезис о закономерности психического в фи­лософских дискуссиях. Достаточно вспомнить, что даже теперь еще заметно стремление ограничить применение закона об­ластью некоторых «низших» сфер психических событий. Нам важнее отметить, что область, которая считается закономерной не в принципе, а в действительном психологическом исследова­нии— даже в экспериментальной психологии, 'была расширена очень незначительно. Если психология только очень постепен­но и, колеблясь, пробивалась за пределы сенсорики в область воли и аффекта, то это, конечно, связано не только с техниче­скими трудностями, по в основном с тем фактом, что в этой области действительное повторение, возвращение того же само­го события не может ожидаться. А это повторение остается, как это было и у Аристотеля, в значительной степени базисом для допущения закономерности пли понятности события

Таким образом, любая психология, которая не рассматри­вает закономерность как нечто, свойственное самой природе психического, а следовательно, п всем психическим процессам, даже тем, что происходят только однажды, должна нмегь кри­терий, чтобы решать, как физика Аристотеля, имеет пли нет она дело в каждом отдельном случае с закономерными фено­менами И снова, как в физике Аристотеля, частота нгги повто­ряемость взяты за такой критерий. Свидетельством глуопиы и движущей силы этой связи (между повгорением и закономер­ностью) является то, что она использована для определения эксперимента, научного инструмента, который если прямо не противопоставляется физике Аристотеля, то по крайней море приобрел важность только в относительно позднее время Даже для Вундта повторение было неотъемлемой частью концепции эксперимента. Только в последние годы психология начала от­казываться от этого требования, которое отделяет большую часть психического от экспериментальных исследовании.

Однако, вероятно, еще более важным, чем ограничение экс­периментального исследования, является тот факт, что эта не­померная ценность повторения (т. е. рассматривание частоты

57

как критерия и проявления закономерности) оказывает преоб­ладающее влияние на формирование представлений в психоло­гии, особенно в ее молодых ветвях.

Так же как это происходит в физике Аристотеля, современ­ная детская психология рассматривает как характерные для данного возраста, а психология эмоций как характерные для ' данного выражения те свойства, которые являются общими в группе индивидуальных случаев. Это абстрактное аристотелев­ское понятие класса определяет вид и господствует в процедуре классификации.

в) Класс и сущность. Современная детская психология, а также психология аффектов подтверждают своим примером аристотелевское обыкновение рассматривать абстрактно опре­деленные классы как сущностную природу отдельного объекта и, следовательно, как объяснение его поведения. То, что явля­ется общим у детей определенного возраста, принимается за фундаментальное свойство данного возраста. Факт, что трех­летние дети достаточно часто негативно настроены, рассматри­вается как свидетельство того, что негативизм свойствен при­роде трехлетних, и концепция негативного возраста или стадии тогда рассматривается как объяснение (хотя, возможно, и не­полное) появления негативизма в данном конкретном случае.

Аналогично понятие потребностей, например потребность при голоде или материнский инстинкт, суть не более, чем абст­рактное выделение черт, свойственных группе актов, которые происходят относительно часто. Эта абстракция принимается за обязательный факт поведения и в свою очередь используется для объяснения частого появления инстинктивного поведения, например заботы о потомстве. В сходном положении находится большинство объяснений выражения характера или темпера­мента. Здесь, так же как и во многих других фундаментальных теориях, касающихся способностей, таланта, н в сходных тео­риях, используемых исследователями интеллекта, современная психология в действительности сведена к объяснениям в тер­минах аристотелевских сущностей. Этот тип объяснения'долгое время критиковался как психология способностей и объяснение с порочным кругом, но не 'был заменен никаким другим спосо­бом мышления.

г) Статистика. Классификационный характер концепций и подчеркивание роли частоты методологически проявились в со­временной психологин утверждением о важности статистики. Статистическая процедура, по крайней мере, в ее самом обыч­ном применении в психологии — самое поразительное проявле­ние аристотелевского способа мышления. Чтобы продемонстри­ровать общие черты данной группы фактов, вычисляется сред­нее. Это среднее приобретает ценность образца и используется для характеристики (как умственный возраст) свойств «опреде­ленного» двухлетнего ребенка. Между современной психологи-

58

ей, которая так много работает с числами и графиками, и физикой Аристотеля есть внешнее различие. Но это различие, достаточно типичное, значительно больше является различием в технике выполнения, чем в действительном содержании кон­цепции. По существу, статистический способ мышления, кото­рый является' необходимым следствием1 аристотелевских кон­цепций, очевиден так же, как это мы уже увидели и в физике Аристотеля. Различие заключается в том, что вследствие не­обычайного развития математики и общего научного метода статистическая процедура в психологии стала яснее и отчет­ливее.

В последние годы все усилия психологии по пути дальней­шего уточнения шли в направлении усовершенствования и рас­ширения статистических методов. Эти усилия достаточно оправданы,-так как они показывают решимость достичь адек­ватного понимания всей реальности психической жизни. Но на самом деле они основаны, по крайней мере частично, на амби­циях продемонстрировать научный статус психологии, исполь­зуя как можно больше математику и доводя все вычисления до последнего возможного десятичного знака. .

Это формальное расширение метода ни' в малой мере не изменило лежащих в его основании понятий. Они полностью остались аристотелевскими. Конечно, математическая формули­ровка метода только укрепляет и расширяет власть концепций, лежащих в основе. -Бесспорно, это затрудняет видение реально­го характера понятий, а следовательно, и вытеснения их дру­гими, а это сложность, с которой i-ье пришлось бороться физике Галилея, поскольку аристотелевский способ мышления не был столь укреплен и затемнен математикой.

д) Пределы знания. Исключения. Закономерность считается связанной с регулярностью и рассматривается как антитеза ин-.дивидуальному случаю. До тех пор -пока психолог соглашается со всеми обоснованиями психологических предположений, он рассматривает их как только регулярно действующие, и его согласие с ними принимает такой вид, что у него остается зна­ние некоторого различия между просто регулярностью и пол­ной закономерностью, и он приписывает биологическим и, кро­ме того, психологическим предположениям (в противовес физи­ческим) только регулярность. Или если закономерность счита­ется только экстремальным случаем регулярности, в этом случае все различия (между закономерностью и регуляр­ностью) исчезают в принципе, хотя необходимость определения степени регуля'рнрети остается.

Тот факт, что закономерность и индивидуальность считаются антитезами, имеет два типа следствий в реальном исследова­нии. Во-первых, это означает ограничение исследования. Безна­дежными считаются попытки понять реальное, уникальное дви­жение эмоций или действительную структуру конкретной лич­ности. Трактовка этих проблем сводится к одним лишь средним

59

показателям, примером могут служить тесты и вопросники. Любой, кому эти методы кажутся неадекватными, сталкивает­ся с упреком в скептицизме или с сентиментально высокой оценкой индивидуальности и мнением, что область, в которой в болышшетве случаев исключено повторение сходных ситуаций, недоступна научному пониманию и требует сопереживающей интуиции. В обоих случаях эта область изымается из экспери­ментального исследования, так как качественные свойства счи­таются прямо противоположными закономерным. Способ, ка­ким эта точка зрения продолжает защищаться в дискуссиях no-экспериментальной психологии, напоминает даже в своих част­ностях аргументы, против которых боролась физика Галилея. В то время спрашивали, как можно объединять в едином за­коне движение таких качественно различных феноменов, как движения звезд, полет листьев на ветру, полет птиц и падение камня с горы. Но противопоставление закона и индивидуаль­ности соответствует аристотелевской концепции и примитивно­му способу мышления, составляющим философию обычной жизни, как это достаточно часто проявляется в работах самих физиков, но не в их физике, а в их философии.

Убежденность в невозможности полностью понять индиви­дуальный случай подразумевает также в дополнение к этому ограничению некоторую слабость исследования: оно удовлетво­ряется установлением только регулярностей. Требования психо­логин к строгости положении пе идут дальше необходимости их обоснования «в общем», или «в среднем», плн «как правило».

Говорят, что «сложность» и «изменчивость природы» жиз­ненных процессов делают неразумным требование отсутствия исключений. В соответствии со старой поговоркой «Исключение подтверждает правило» психология не рассматривает исключе­ние как контраргументы до тех пор, пока их частота не очень велика.

Отношение психологии к понятию закономерности порази­тельно ясно демонстрирует аристотелевский способ ее мышле­ния. Она основана на очень тощей уверенности в закономерно­сти психических событий и имеет для исследователя-дополни­тельную прелесть отсутствия слишком высоких требований к законности его предположений и к обоснованию их.

е) Историко-географические понятия. Для того взгляда на природу закономерности и роль повторяемости, который, как мы видели, характерен для физики Аристотеля, в дополнение к тем мотивам, которые мы уже отметили, фундаментальную значимость имели и прямые ссылки на действительность в ее историко-географическом смысле. Подобно этому, и это явля­ется свидетельством тесной связи, существующей между этими способами мышления, современная психологи» во многом опре­деляется теми же ссылками на историко-географические дай* ные. Исторический уклон психологических понятий опять-таки* не всегда очевиден, а связан с неисторнческими, систематиче-60

скнми понятиями и неотделим от них. Эта квазиисторическая1 направленность, на мой взгляд, является основой для понима­ния и критики понятийных структур такого типа.

Хотя мы уже критиковали статистический способ мышления, по отдельные использованные им формулы в конце концов не важны для тех вопросов, которые мы обсуждаем. Дело не в том, что берется среднее арифметическое, что исследователь складывает и делит, не это является предметом данной крити­ки. Конечно, эти операции будут продолжать широко использо­ваться и в будущей психологии. Критика направлена не на то,, что применяются статистические методы, а на то, как они при­меняются н, особенно, какие случаи комбинируются в группы.

В современной психологии подчеркивается ссылка на исто-рико-географнческие данные и зависимость заключений от ча­стоты действительного появления события. В самом деле, что-касается прямой ссылки на исторические данные, то способ, с помощью которого приходят к заключению о природе одно­го-, двух- или трехлетнего ребенка путем вычисления статисти­ческих средних, полностью соответствует бэконовской коллек­ции данных случаев сухости в его таблице присутствия. Конеч­но, в этих усреднениях сделана некоторая, очень грубая уступ­ка требованиям неисторических концепций: явно патологиче­ские случаи, а иногда даже те случаи, которые связаны с нестандартным окружением, обычно исключаются. Помимо этого соображения исключение наиболее сильных отклонений, представление, что случаи располагаются в статистической группе, в сущности остается на историко-географичеокой почве. Для группы, определенной в историко-географичеекпх терми­нах, например для годовалых детей Вены или Нью-Йорка, в 1928 г. вычислены средние данные, которые, без сомнения, име­ют огромное значение для историков или учителей, но которые не теряют своей связи с историко-географическими явлениями» если даже продолжить вычисление среднего для всех детей Германии, Европы или всего мира или десятилетие вместо од­ного года. Такое расширение исторического и географического базиса не уничтошсает специфическую зависимость этой концеп­ции от частоты, с которой индивидуальные случаи происходят в историко-географически определенном месте.

Следовало бы раньше обратить внимание на утонченность статистики, основанной на ограничении историко-географиче-ского базиса, такой, как рассмотрение годовалых детей проле­тарского района Берлина в первые послевоенные годы. Такие группировки обычно основаны как на количественных особен­ностях конкретных случаев, так и на историко-географических определениях. Но даже такие ограничения в действительности противоречат духу статистики, основанному на частоте. Они даже означают методологически некоторый сдвиг в сторону конкретных особенностей. В связи с этим нельзя забывать, что даже при крайней степени утонченности, как, например, при

61

исследовании одного ребенка, реальное определение осуществ­ляется в псторико-гсографическнх терминах или, в лучшем слу­чае, социологических категориях; это происходит в соответст­вии с критерием, который coqflHHHCT в одну группу такие слу­чаи, которые психологически сильно различаются или даже противопоставляются друг другу. Следовательно, такие стати­стические исследования не могут, как правило, объяснить ди­намику затронутых процессов.

Прямая ссылка на исторически данную действительность, которая характерна для аристотелевской теоретической струк­туры, очевидна и в дискуссии об эксперименте и его близости к реальным условиям. Конечно, можно справедливо критико­вать эксперименты, посвященные простым реакциям, основы экспериментальной психологии воли или эксперименты рефлек­сологии по причине их сильного расхождения с жизненными условиями Но это расхождение во многом основано на стрем­лении исследовать такие процессы, которые пс представляют из себя индивидуальные особенности в конкретном случае, но которые как «простые элементы» (возможно, простейшие дви­жения) являются общими для любого поведения или которые, так сказать, происходят в каждом случае. В противовес выше­сказанному часто требуется приближение к жизненным усло­виям, как, например, в психологии волн В частности, подразу­мевается, что исследуют случаи, которые невозможно воссоз­дать экспериментально, в которых происходят наиболее важные решения в жизни. И здесь также нам противостоит ориентация на историческое значение. Это требование, которое, если перенести его в физику, означало бы, что некорректно исследовать гидродинамику в лаборатории, лучше исследовать величайшие реки мира. Тогда выступают два момента: в обла­сти теории и закона —высокая оценка исторически важного и презрение к обычному; в области эксперимента — выбор про­цессов, которые происходят часто (или являются общими для многих 'Событий). Оба показательны как мера аристотелевско­го смешения исторических и систематических вопросов, кото­рые имеют от систематики связь с абстрактными классами и презрение ко всей реальности конкретного случая.

2. Понятийная структура Галилея

В противоположность понятийной структуре Аристотеля, ко­торую я 'постарался кратко охарактеризовать, сейчас в психо­логии стало очевидным развитие, которое выступает случайно или действительно в радикальных тенденциях, в основном ма­ленькими шагами, иногда впадая в ошибку (особенно когда пытаются наиболее точно следовать примеру физики) но кото­рые в основном ясно и непреодолимо ведут к изменениям и в 62

конечном счете могут означать ие что иное, как переход от аристотелевской к галилеевской понятийной структуре.

а) Никаких ценностных концепций. Никаких дихотомий. Уни­фикация областей. Наиболее важные общие обстоятельства, ко­торые проложили путь к галилеевским представлениям в физике, ясно и отчетливо прослеживаются в современной психологии.

Победа над ценностными, антропоморфическими классифи­кациями феноменов на каких-то иных основаниях, чем природа самих психических процессов, никак не может счи­таться полной, но во многих областях, особенно в сенсорной психологии, по крайней мере главные трудности уже позади.

Как н в физике, группирование событий и объектов в оппо­зиционные пары п сходные логические дихотомии заменяется группированием с помощью серийных понятий, которые допу­скают непрерывное изменение, частично обязанные более ши­рокому опыту н осознанию факта, что всегда есть переходные стадии.

В наибольшей мере это коснулось сенсорной психологии, особенно в области психологической оптики и акустики, а позд­нее и обоняния. Но тенденция к таким изменениям заметна и в других областях, например в области чувств.

Особенно теория Фрейда — и это одна из ее главнейших за­слуг — многое «делала для уничтожения границы между нор­мой и патологией, обычным и необычным и, таким образом, способствовала гомогенизации всех областей психологии. Конеч­но, этот процесс еще далек от завершения, но это- полностью сравнимо с тем, что произошло в современной физике п в ре­зультате чего были объединены небесные и земные процессы.

Также в детской психологии и в психологии животных по­степенно исчезает необходимость выбора между двумя альтер­нативами— отношение к ребенку как к маленькому взрослому п к животному, как к неразвитому низшему человеку, или по­пыткам установить непроходимую пропасть между ребенком и взрослым, животным и человеком. Эта гомогенизация становит­ся все более ясной во всех областях, и это не чисто философ­ское требование какого-то абстрактного философского единст­ва, но влияние конкретных исследований, в которых различия полностью сохраняются.

б) Безоговорочная общая валидность психологических зако­нов Наиболее ярким и важным проявлением возрастающей го­могенизации помимо перехода от классов к понятиям серий является тот факт, что валидность конкретных психологических законов больше не ограничена конкретными областями, как она раньше ограничивалась нормальными взрослыми людьми на том основании, что от психопатов или гениев можно ожидать что-то иное или что в этих случаях данные законы непримени­мы. Теперь начинают понимать, .что любой психологический за­кон должен выполняться без исключений. По своему содержа-

63

ншо этот переход к концепции строгой закономерности без всяких исключений в то же время означает окончательную и всеохватывающую гомогенизацию и гармонизацию целой обла­сти, которая дала физике Галилея опьяняющее чувство беспре­дельной широты, так как в отличие от концепции абстрактных классов не ставит пределы широкой вариативности мира и по­тому, что единственный закон охватывает целую область.

Тенденции к гомогенизации, основанные па валидностн за­конов без всяких исключений, стали заметны в психологии только в самое последнее время, но они открывают необыкно­венно широкую перспективу

Исследования законов структуры — в особенности экспери­ментальное исследование целого—показали, что одни и те же законы выполняются не только в. различных областях психоло­гической оптики, по также в психологии слуха и в сенсорной психологии в целом. А это является большим шагом на пути к гомогенизации.

Далее выяснилось, что законы оптических фигур и интеллек­туального инсайта тесно связаны. Важные и сходные законы были открыты в экспериментальном исследовании целостного поведения, процессов волн, психологических потребностей. Ана­логичным должно быть развитие психологии в областях памяти и выражения. Коротко, тезис об общей валидпости психологи­ческих законов в последнее время стал значительно более кон­кретным, отдельные законы плодотворно применяются к обла­стям, которые раньше считались качественно различными, так что тезис о гомогенности психической жизни в отношении ее законов получает огромную силу и уничтожает границы преж­де отделенных друг от друга областей.

в) Постановка целей. Тезис о валидпости психологических законов без всяких исключений имеет также большое методоло­гическое значение. Это приводит к возрастанию требований, предъявляемых к доказательствам. Становится невозможным легко допускать исключения Они ни в коем случае «не под­тверждают правило», а, наоборот, являются достоверными оп­ровержениями, даже если они появляются очень редко, если можно продемонстрировать хотя бы одно-единственное исклю­чение. Тезис об общей1 валидностн не допускает ни одного исключения во всей сфере психического, будь то ребенок или взрослый, психология нормы или патологии.

С другой стороны, тезис о валидностн психологических зако­нов без всяких исключений делает доступным исследованию, особенно эксперименту, те процессы, которые не часто повторя­ются в одном и том же виде, например определенные аффек­тивные процессы

г) От средних случаев к чистым случаям. Ясная оценка это­го обстоятельства до сих пор никоим образом не стала привыч­ной в психологии. В самом деле, в соответствии с более ранней,

64

аристотелевской, точкой зрения, может казаться, что новая процедура скрывает фундаментальное противоречие, отмечен­ное нами ранее. Кто-то заявляет, что хочет постигнуть полную конкретную реальность глубже, чем это возможно с помощью концепций Аристотеля, и даже считает, что эта реальность яв­ляется случайной в своем историческом течении и географиче­ском окружении. Например, общая валидность закона движе­ния по наклонной плоскости основывается не на взятии сред­него из максимально возможного числа случаев камней, катящихся с горы, и последующем принятии этого среднего за наиболее вероятный случай. В большей степени это основано на явлении движения без трения идеальной сферы вниз по абсолютно прямой и твердой плоскости, т. е. на процессе, ко­торый даже в лаборатории можно создать только приблизи­тельно и который наименее вероятен в обычной жизни. Кто-то заявляет, что стремится к полной конкретности и валидности, и даже использует метод, который с точки зрения предыдущей эпохи не обращает внимания на исторически данные факты и полностью основывается на индивидуальных случаях, даже на самых ярких исключениях.

Как физик приходит к этой процедуре, которая 'бьет по аристотелевским взглядам современной психологии как вдвой­не парадоксальным, становится понятным, когда мы оказыва­емся лицом к лицу перед необходимыми методологическими следствиями в результате изменений' в понимании закономер­ности. Когда закономерность больше не ограничивается случа­ями, которые происходят регулярно или часто, но является ха­рактерной для любого физического события, пропадает необхо­димость в демонстрации закономерности события с помощью г какого-либо специального критерия, такого, как частота или распространенность. Тогда даже конкретный случай без всяких затруднений становится закономерным. Историческая редкость не является опровержением, историческая регулярность не яв­ляется доказательством закономерности. Ибо понятие законо­мерности должно быть отделено от 'понятия регулярности; по­нятие полного отсутствия исключений из закона должно быть строго отделено от понятия исторического постоянства («навеч­но» у Аристотеля).

Далее. Содержание закона не может определяться вычисле­нием средних величин из исторически 'данных случаев. Для Аристотеля природа вещи выражалась характеристиками, об­щими для исторически данных случаев. Наоборот, понятия Га­лилея, которые относятся к исторической частоте как к случай­ности, должны также считать случайностью и те свойства, которые возникают, если взять среднее из исторически данных случаев. Если необходимо понять отдельное событие, а тезис о закономерности событий без исключений ще должен быть толь­ко философским пределом, по решающим фактором действи­тельного исследования, то должна быть другая возможность 3—221 65

проникнуть в суть события, способ, отличный от игнорирования! всех индивидуальных черт конкретного события. Решение этой проблемы может быть достигнуто разъяснением парадоксаль­ных 'Процедур метода Галилея с помощью рассмотрения проб­лем динамики.

II. Динамика

А. Изменения в фундаментальных динамических понятиях

физики

Динамические проблемы физики были чужды аристотелев­скому способу мышления. Тот факт, что динамические пробле­мы во всех отношениях имели большое значение для физика Галилея, позволяет нам рассматривать динамику как харак­терный результат галилеевского способа мышления [10]. Как. всегда, он затрагивал не только смену интересов, но включал и изменение в содержание теорий. Даже Аристотель подчерки­вал «становление» по сравнению с его предшественниками. Ве­роятно, более корректно сказать, что в аристотелевских кон­цепциях статика и динамика еще не дифференцировались. Это-происходит особенно вследствие некоторых фундаментальных предположений.

1. Телеология и физические векторы

Ведущей характеристикой аристотелевской динамики высту­пает тот факт, что она объясняла события с помощью понятий, которые мы теперь считаем специфически биологическими или психологическими: каждый объект стремится, в той мере как этому не препятствуют другие объекты, .к совершенству, к реа­лизации своей собственной природы. Как мы уже видели, для Аристотеля это то, что является общим для класса объектов. Тогда получается, что класс для него это в то же время — по­нятие и цель (хеХос,) объекта.

Эта телеологическая теория физических событий показывает не только то, что биология и физика еще не разделены. Она так­же свидетельствует, что динамика аристотелевской физики в своих главных пунктах сходна с анимистическим и неестествен­ным способом мышления примитивного человека, который рас­сматривает все движения как проявления жизни. Тогда, в слу­чае произведенных человеком вещей, представление их созда­теля об объекте есть в одном смысле и причина и цель события.

Далее, для Аристотеля понятие причины физического собы­тия было неразрывно связано с психологическими «потребно­стями»: объект стремится к определенной цели; поскольку дело касается движения, оно стремится к месту, соответствующему его природе. Тяжелое тело стремится вниз, и чем оно тяжелее,.

66

тем это стремление сильнее; в то же время легкие объекты стремятся вверх.

Обычно эти физические представления Аристотеля отбрасы­вают, назвав их антропоморфическими. Но мы считаем, что те же самые фундаментальные динамические идеи полностью до­минируют в современной психологии и биологии, и, вероятно, было бы лучше исследовать действительное содержание аристо­телевских тезисов насколько это возможно, независимо от сти­ля их представления.

Обычно говорят, что телеология предполагает стремление событий к цели, причинное объяснение которых не знают, и ви­дят в этом наиболее важное различие между телеологическим и причинным объяснением. Но такой взгляд неверен, так как причинное объяснение современной физики использует опреде­ленные количества, математически описанные векторы. Физиче­ская сила, которая определяется как «причина физических из­менений», считается определенным векторным фактором. В ис­пользовании векторных факторов как основания динамики нет различия между современными и аристотелевскими взглядами.

Реальное различие в большей степени лежит © том факте, что характер и направление физических векторов в динамике Аристотеля полностью детерминировалось природой рассматри­ваемого объекта. Наоборот, в современной физике существова­ние физического вектора всегда зависит от взаимосвязей не­скольких физических факторов, особенно от отношений объекта с его окружением.

2. Значение целой ситуации в динамике Аристотеля и Галилея

Для понятий Аристотеля окружение имеет значение только постольку, поскольку может вызвать нарушения, вынужденные изменения процессов, следующих из природы рассматриваемого объекта. Векторы, которые детерминируют движение объекта, полностью детерминированы объектом, т. е. они не зависят от отношений объекта с окружением, и они навсегда принадлежат объекту, безотносительно к окружению в любое данное время. Тенденция легких тел двигаться вверх находится в них самих; стремление вниз тяжелых объектов расположено в тех объек­тах. Наоборот, в современной физике не только выводят тен­денцию легких тел стремиться вверх из отношений тела с окру­жением, но и сам вес тела зависит от такого отношения.

Этот решительный переворот получил ясное выражение в классических исследованиях Галилея о законе падения тел. Даже тот факт, что он не исследовал тяжелое тело само по се­бе, а процесс «свободного падения или движения на наклонной плоскости» .выражает переход к понятиям, которые могут быть определены только при соотнесении их с определенной ситуа­цией (т. е. наличие плоскости с определенным углом наклона или пустое вертикальное пространство). Идея исследования

з* 67

свободного падения (быстрота которого не позволяет произве­сти удовлетворительное наблюдение) при помощи более мед­ленного движения на наклонной плоскости заранее предпола­гает, что динамика события больше не «вязана с изолирован­ным объектом как таковым, а считается зависимой от целой ситуации, в которой происходит событие.

Фактически процедура Галилея включает глубокое исследо­вание ситуационных факторов. Определен наклон плоскости, который является отношением высоты к длине. Список предпо­лагаемых ситуаций (свободное падение, движение на наклон­ной плоскости, горизонтальное движение) исчерпан и расклас­сифицирован с помощью изменения угла -наклона. Зависимость, основных черт события (например, его скорость) от основных свойств ситуации (наклон плоскости) становятся важным кон­цептуальным и методологическим 'центром. Такой динамический взгляд не означает, что природа объекта потеряла свою значи­мость. Свойства и структура подразумеваемых объектов важны и для галилеевской теории динамики. Но более важным счита­ется ситуация, а не объект. Векторы, детерминирующие дина­мику события, определяются с помощью конкретного целого, включающего объект и ситуацию.

Для завершения этого взгляда физика Галилея попыталась охарактеризовать индивидуальность всей заданной ситуации как можно более конкретно и точно. Это явилось полной про­тивоположностью принципам Аристотеля. Зависимость события от ситуация, в которой оно происходит, означает для аристоте­левского способа мышления, выясняющего общее путем отыски­вания общих черт у многих случаев, только силу, нарушающую порядок. Меняющиеся ситуации кажутся чем-то случайным, что лишь нарушает и затемняет сущностную природу. Следо­вательно, чтобы понять сущностную природу объекта и на­правление его цели, обоснованным и обычным 'было как можно более полное исключение ситуации, абстрагирование от ситуа­ции.

3. Освобождение от исторических склонностей

Действительное исследование такого типа векторов, очевид­но, заранее предполагает, что заданный 'процесс происходит с определенной регулярностью или частотой. В противном случае исключение различий ситуации не оставило бы сходного. Есля кто-то исходит из фундаментальных понятий динамики Аристотеля, исследование динамики процесса долж­но быть тем более трудным, чем больше оно зависит от приро­ды заданной ситуации — здесь можно было бы подумать о проблеме эмоций в психологии. Таким образом, единичное со­бытие становится в принципе незакономерным, так как нет спо­соба исследовать его динамику.

68

Галилеевский метод определения динамики процесса прямо противоположен этой процедуре. Поскольку динамика процесса зависит не только от объекта, по также и прежде всего от си­туации, то было бы бессмысленным пытаться получить общие законы процесса, исключив, насколько возможно, ситуацию. Становится неразумной попытка получить как можно большее количество ситуаций и считать всегда имеющими силу только те факторы, которые наблюдаются при всех обстоятельствах, в любой и каждой ситуации. Наоборот, необходимо постигать всю заданную ситуацию, со всеми ее характеристиками так точно, насколько это возможно.

Шаг от конкретного случая к закону, от «этого» события к «такому» событию, больше не требует подтверждения 'истори­ческой регулярностью, которая характерна для аристотелев­ского способа мышления. Этот шаг к общему автоматически и немедленно дается принципом закономерности физических со­бытий без исключений. Теперь для исследования динамики важ­ным становится не абстрагирование от ситуации, а отыскание тех ситуаций, в которых детерминирующие факторы целостной динамической структуры проявляются наиболее ярко, отчетли­во и легко видимы. Вместо ссылки на абстрактное среднее из возможно большого числа исторически данных случаев есть ссылка на полную конкретность отдельной ситуации.

Мы не можем рассмотреть здесь во всех подробностях, по­чему не все ситуации оказываются равно полезными для ис­следования динамики, почему определенные ситуации обладают методологическим преимуществом и почему, насколько это воз­можно, они устанавливаются экспериментально. Только одно обстоятельство, которое, как мне кажется, очень редко оцени­вается корректно и которое послужило началом для непонима­ния, имеющего серьезные последствия для психологии, требует разъяснения.

Выше мы уже видели, как галилеевские понятия разделили неразделимые до этого вопросы исторического течения событий, с одной стороны, и законы событий — с другой. При система­тизации проблем они отказались от прямых ссылок на истори-ко-географические данные. Тот факт, что устанавливаемая процедура не противоречит, как это может показаться на пер­вый взгляд, эмпирической тенденции в понимании всей реаль­ности, становится ясным из последнего соображения: аристоте­левская прямая связь с исторической регулярностью и средним в действительности означает отказ от попытки понять конкрет­ное, всегда ситуационно-обусловленное событие. Когда эта не­посредственная связь порвана полностью, когда место истори-ко-географического постоянства заменяется особенностями всей ситуации и когда (как в экспериментальном методе) частая и постоянная ситуация становится тем же самым, что редкая и изменчивая, только тогда становится возможным взять на себя

69

задачу понимания реального, всегда полностью уникального события.

4. Смысл дифференциального процесса

Может казаться, что методологически мы здесь сталкиваем­ся с другой теоретической трудностью, которую легче пояснить простым примером, чем общими рассуждениями. Для того что­бы легче увидеть суть, я выбираю пример не из хорошо зна­комой физики, а из проблематичной 'психологии. Если попы­таться изобразить поведение ребенка в психологическом сило­вом поле — правомерность этого тезиса здесь не обсуждается, легко может быть выдвинуто следующее возражение.

Ребенок стоит перед двумя привлекательными объектами, скажем, игрушка (И) и кусочек шоколада {Ш), которые на­ходятся в разных местах (рис. 1). Тогда в соответствии с этой гипотезой существует поле сил в данных направлениях (а и Ь). Пропорциональная величина сил независима, и не имеет значе­ния, применим ли физический закон параллелограмма сил к физическому полю 'Сил, Далее, когда сформировалась резуль­тирующая этих двух сил, она должна идти в направлении (г), которое не ведет ни к Я, ни к Ш. И как легко можно заклю­чить из этой теории, ребенок не достигнет ни Я, ни Ш.

В действительности же, такое заключение было бы слишком поспешным, так как если бы даже вектор имел направление (г) в момент старта, это не означает, что действительный про­цесс постоянно сохраняет это направление. Вместо этого вся ситуация изменяется вместе с процессом, изменяя величину и направление векторов, которые в данный момент определяют динамику. Даже есля кто-то признает параллелограмм сил, 70

а также и постоянство внутренней ситуации у ребенка, дейст­вительный процесс в результате изменений ситуации в конце концов всегда приведет ребенка к одному из двух привлека­тельных объектов (рис. 2).

С помощью этого примера я хотел показать следующее: если кто-то пытается вывести динамику процесса, особенно век­торы, определяющие его, пз действительного события, то он вынужден обращаться к дифференциальным процессам. В па­шем примере он может рассматривать процесс только в первый момент, а не все его течение, так как непосредственное выра­жение вектора присутствует в начале ситуации.

Хорошо известный факт, что все или, по крайней мере, боль­шинство физических законов являются дифференциальными законами [11], не кажется мне, как это часто предполагают, подтверждением того, что физика стремите» все разложить на мельчайшие «элементы» и рассматривать эти элементы в мак­симально возможной изоляции друг от друга. Это больше за­висит от того обстоятельства, что со времен Галилея физика больше не рассматривает историческое течение процесса как непосредственное выражение векторов, определяющихся из tfx динамики. Для Аристотеля тот факт, что движение имело не­который общий курс, был доказательством существования тен­денции к этому курсу, например к совершенному круговому движению. Наоборот, понятия Галилея даже в ходе конкрет­ного события отделяют квазиисторическое от факторов, опре­деляющих динамику. Они возвращаются ко всей ситуации в ее полной конкретной индивидуальности, к состоянию ситуации в каждый момент времени.

Далее, в понятиях Галилея наличие силы, физических век­торов, определяющих ситуацию, доказывается результирующим процессом. Однако будет правомерным исключение квазипсто-рического для того, чтобы получить чистый процесс, п, следо­вательно, необходимо понять тшп процесса путем обращения к дифференциальному процессу, поскольку только в нем тип про­является в чистом виде. Это обращение к дифференциальному процессу не является проявлением тенденции к сведению всех событий к каким-то «первичным элементам», как это часто предполагают. Оно является не столь непосредственно очевид­ным дополнительным следствием тенденции выводить динамику из отношения отдельной конкретности ко всей конкретной си­туации в целом н установить как можно точнее и при этом как можно меньше в соединении с историческими факторами тип события, с которым динамически связана вся ситуация.

Экспериментально важно сконструировать такие ситуации, которые будут действительно создавать чистые события или, по крайней мере, допускать их теоретическую реконструкцию.

71

5. Методологические следствия

Нам осталось более подробно исследовать логические и методологические следствия из такого способа мышления С тех пор как закон и индивидуальность перестали быть антитезами, ничто не мешает использовать для доказательства исторически необычные, редкие и изменчивые отбытия, каковыми является большинство физических экспериментов Становится понятным, почему систематические понятия проясняются именно в таких случаях, и дело здесь не только в их редкости самой по себе.

Стремление понять реальную ситуацию столь полно н столь конкретно, насколько это возможно, даже в ее индивидуальных отличительных чертах, делает необходимым и полезным по возможности наиболее точное количественное и качественное определение. Но нельзя забывать, что только эта цель, а не цифровая точность сама по себе придает точности смысл.

Некоторыми наиболее существенными видами помощи, ко­торая обеспечивается знанием количества и вообще математи­ческого представления, являются: 1) возможность использова­ния непрерывных 'переменных вместо дихотомии, и, следова­тельно, более совершенное описание, и 2) тот факт, что с та­кими функциональными концепциями можно идти от конкрет­ного к общему без потери конкретного в общем, и, таким об­разом, делая невозможным обратный переход от общего к кон­кретному.

Наконец, надо сделать ссылку на метод аппроксимации в описании объектов и ситуаций, в котором непрерывный, функ­циональный способ мышления очевиден.

В. Фундаментальные динамические концепции в психологии

Современные динамические понятия в психологии остаются аристотелевскими и в действительности, мне кажется, что здесь проявляются те же внутренние связи и мотивы даже в деталях.

1. Идеи Аристотеля: независимость ситуации, инстинкт

По содержанию, и это очень легко показать и едва ли тре­бует объяснения, психологическая динамика наиболее «полно соответствует понятиям Аристотеля: это телеология в аристоте­левском смысле. Традиционная ошибка в рассмотрении причин­ного объяснения как объяснения без использования направляю­щих сил значительно замедлила прогресс динамики, так как психологическая динамика, как и физическая, не может быть понята без использования понятия вектора. Дело не в том, что направленные количества «спользуются в психологической ди­намике и придают ей аристотелевский характер, но дело в том, что процесс приписан векторам, связанным с объектом исследо-

72

ваппя, например с отдельной личностью, и относительно неза­висим от ситуации.

Вероятно, наиболее поразительным примером является кон­цепция инстинкта в ее классической форме. Инстинкты являют­ся суммой тех векторов, обусловленных предрасположением, которые, надо думать, должны быть приписаны индивидуаль­ное ги. В основном инстинкты определяются через те действия, которые происходят наиболее часто или регулярно в действи­тельной жизни индивидуума пли группы похожих индивиду­умов. То, что является- общим для этих частых актов (например, добывание пищи, борьба, взаимопомощь), рассматривается как сущность или сущностная природа этих процессов. Опять пол­ностью в аристотелевском смысле, эти концепции абстрактных классов устанавливаются одновременно и как цель, и как при­чина процесса. И действительно, понятие об инстинкте, получен­ное таким путем, т. е. как среднее из исторической дейст­вительности, считается тем более фундаментальным о абстракт­ным, чем больше количество случаев, из которых взято среднее. Считается, что таким способом и только таким способом могут быть преодолены конкретные «случайности», заложешшые в дан­ном случае и в конкретной ситуации. Во имя этой цели, кото­рая еще полиостью доминирует, психологическая процедура в большинстве областей тратит силы на освобоо/сдение от связи со специфической ситуацией.

2. Подлинные трудности и отсутствие закономерности

Вся глубина различий между аристотелевским и галплеев-ским способами мышления становится ясна, как только мы рассмотрим следствия из строго галнлеевского взгляда па по­нятие закона в отношении инстинкта как связанного только с индивидуумом «в нем самом». В этом случае инстинкт (на­пример, материнский) должен длительно действовать непрерыв­но. Точно так же объяснение негативизма трехлетних детей их природой в случае следования галнлеевскнм понятиям имеет своим следствием вывод о том, что все трехлетние дети должны быть исгативистамп весь день, все двадцать четыре часа.

Общин аристотелевский подход в психологии способен укло­ниться от этих следствий. Ему достаточно даже для доказа­тельства существования векторов, которые объяснят неведение, опираться на понятие регулярности. Таким способом он избе­гает необходимости предположения о существовании вектора в каждой ситуации. На базисе строгого понятия закономерности можно опровергнуть, например, гипотезу существования опре­деленного инстинкта путем демонстрации его отсутствия в дан­ных конкретных случаях. Система понятий Аристотеля не боит­ся таких опровержений, поскольку может ответить на все ссылки на конкретные особые случаи чисто статистическим обоснованием.

73

В связи с этим эти .понятия, конечно, не могут объяснить наступление этого конкретного случая, т. е. поведение не абст­рактного «среднего ребенка», но, например, поведение данного ребенка в данный момент.

Следовательно, аристотелевский крен в психологической ди­намике не только подразумевает ограничение объяснений лишь теми случаями, которые происходят достаточно часто, чтобы создать базис для абстрагирования от ситуации, но буквально оставляет любые возможности, имеющиеся в каждом отдельном случае, даже для частых событий.

3. Попытки скорректировать себя: «средняя» ситуация

Подлинные трудности для динамики, которые песет с собой аристотелевский способ мышления, т. е. опасность уничтожения объяснительной ценности теории путем исключения ситуации, постоянно наблюдаются в современной психологии и ведут к совершенно необычным гибридным методам и попыткам как-то включить в концепции ситуацию1. Это становится наиболее ясным в попытках количественного определения. Например, когда делаются попытки экспериментально сравнить величины различных потребностей у крыс (голод, жажда, половое стрем­ление и материнская любовь), вопрос об этом (который соот­ветствует в физике вопросу, что сильнее: гравитационная или электродвижущая сила) имеет смысл только в том случае, если эти векторы приписаны целиком крысе и считаются практиче­ски 'независимыми от всей конкретной ситуации, от состояния крысы и окружающей среды в этот момент. Конечно, такое представление несостоятельно, и исследователь вынужден хотя бы частично отойти от такого способа мышления. Первый шаг в этом направлении состоит в необходимости учитывать со­стояние потребности в данный момент относительно их насыще­ния: выясняются различные возможные степени величины не­скольких лотребностей и сравниваются их максимальные вели­чины.

Конечно, таким способом аристотелевская позиция только слегка улучшается. Кривая выражает статистическое среднее из большого количества случаев, которое не является обяза­тельным для отдельного случая; и, кроме, того, этот- способ мышления использует вектор независимо от- структуры ситуа­ции.

Конечно, не отрицается, что ситуация по существу опреде­ляет инстинктивное поведение в каждом особом случае, но в от­ношении вопроса о спонтанном поведении ребенка в детских тестах очевидно, что от закона требуется не больше, чем пове­денческое среднее. Такой закон применяется к средней ситуа­ции. Забывается, что как раз не существует такой вещи, как «средняя ситуация», а тем более средний ребенок.

74

Практически ссылка на концепцию «оптимальной» ситуащы идет несколько дальше. Но даже здесь конкретная структура ппуации остается неопределенной: требуется только максимум результатов в определенном направлении.

Однако пи и одном из этих представлений не устранены две фундаментальные ошибки аристотелевского способа мышлы'.ия: векторы, определяющие динамику процесса, все также припи­сываются изолированному объекту, независимо от всей конкрет­ной ситуации; требования, предъявляемые к валидности психо­логических принципов и к пониманию конкретной действитель­ности индивидуального единичного 'Процесса, еще очень недо­статочны.

Этот вывод остается правомерным даже в отношении поня­тий, непосредственно связанных со значением ситуации. Как было отмечено ранее, вопрос, находящийся в центре дискуссии о ситуации, это совсем в аристотелевском смысле вопрос о том, в какой степени ситуация может служить помехой (или способ­ствовать). Ситуация даже считается постоянным объектом, и обсуждается вопрос: что важнее, наследственность или окру­жение? Таким образом, опять на основе понятия о ситуации, взятой абстрактно, проблема динамики рассматривается в фор­ме, которая имеет только статистическое историческое значение. Дискуссия о наследственности и окружении также показывает, даже в своих частностях, насколько эти понятия разделяют объ­ект и ситуацию и выводят динамику из изолированного объекта самого по себе.

Вероятно, лучше всего роль ситуации во всех этих представ­лениях может -быть показана путем ее соотнесения с опреде­ленными изменениями в живописи. Сначала в средневековой живописи, в общем, не <было окружения, а был только пустой (часто золотой) задний план. Даже когда окружение постепен­но появилось, оно обычно состояло из изображения помимо од­ной личности других людей и объектов. И в лучшем случае кар­тина была совокупностью отдельных людей, каждый из кото­рых имел свое независимое существование.

Только позже в живописи появилось пространство: и по­явились иелая ситуация. Эта ситуация как целое стала доми­нировать и каждая отдельная -часть получает свой смысл толь­ко в контексте всей ситуации (например, как у Рембрандта).

4. Начало Галилеевского способа мышления

3 противоположность этим аристотелевским фундаменталь­ным: идеям динамики сейчас в психологии показываются первые ростки Галилеевского способа мышления. Дальше всех в этом отношении продвинулась сенсорная психология.

Сначала даже в сенсорной1 психологии объяснения относи­лись к изолированным единичным восприятиям. Развитие по­следних лет сначала 'Медленно, а потом более быстро вызвало

75

революцию в фундаментальных идеях динамики, показав, что динамика процессов выводится не из отдельных элементов вос­приятия, а из всей структуры. Невозможно .путем рассмотрения элементов определить, что обозначается фигурой в широком смысле этого слова. Далее, вся динамика сенсорных психоло­гических процессов зависит от фона [12] и, кроме того, от структуры всего окружающего поля. Динамика перцепции не может быть понята с помощью абстрактного аристотелевского метода исключения всех случайных ситуаций, но — и этот прин­цип теперь пронизывает все области сенсорной психологии — только путем установления формы определенной структуры в определенном типе окружения.

В последнее время те же самые фундаментальные идеи ди-рамики были распространены! за пределы восприятия и прило­жены к области высших психических процессов — в психологии инстинкта, воли, эмоций и выразительных движений и в гене­тической психологии. Например, бесплодность вечно движущей­ся по кругу дискуссии о наследственности или среды и невоз­можность провести основанное на этой дискуссии разделение характеристик индивидуума 'показывают, что есть что-то лож­ное в основе их фундаментальных предположении. Становится очевидным, что способ мышления, равняющийся на биологиче­скую концепцию фенотипа и генотипа, пытается определить предиспозицию не путем исключения, насколько это возможно, влияния окружения, а учитывая в понятии диспозиции ее -необ­ходимую связь с группой конкретно определенных ситуации.

Таким о'бразом, в психологических областях, являющихся наиболее фундаментальными для >всего поведения живых су­ществ, переход к галилеевскому взгляду на динамику кажется неизбежным. Согласно этому взгляду .векторы диктуются не поведением единичных изолированных объектов, а определя­ются многочисленными связями факторов всей конкретной си­туации в целом, т. е., по существу, .состояниями индивидуума и структуры психологической ситуации в данный момент. Дина­мика процесса всегда должна выводиться из связи конкретной ситуации с конкретным индивидуумом и, поскольку дело каса­ется внутренних сил, из многочисленных .связей различных функциональных систем, которые образуют индивидуума.

Полное выполнение этого принципа, конечно, требует за­вершения задачи, решение которой сейчас только начато, т. е. необходимо 'подходящее представление о конкретной психоло­гической ситуации в соответствии с ее индивидуальными харак­теристиками и связанными с ними функциональными свойства­ми и представление о конкретной структуре психологической личности и о ее внутренних динамических фактах. Вероятно, то обстоятельство, что технически такое конкретное представ­ление не только физической, по и психологической ситуации не может быть выполнено 'без помощи топологии, самой молодой ветви математики, поддерживает психологическую динамику в

76

наиболее важных областях психологии по аристотелевскому способу мышления. Но более важными, чем эти технические вопросы, могут быть общие реальные и философские предполо­жения: слишком слабая научная смелость в вопросе о законо­мерности психического, слишком низкие требования к валидно-сти психологических законов, и тенденция, которая идет рука об руку с этим пристрастием к чистой регулярности, к специ­фическим историко-географическим понятиям.

Случайности исторических процессов преодолеваются не пу­тем исключения из систематического рассмотрения изменяю­щихся ситуаций, а только изучением всей индивидуальной природы конкретного случая. Постоянно надо держать в уме, что общая валидность закона и конкретность индивидуального случая не являются антитезами и что ссылка на всеобщность конкретной целой ситуации должна заменить ссылку на мак­симально возможную историческую коллекцию частых повторе­ний. Методологически это означает, что важность события и его валидность как доказательства не могут оцениваться с помощью частоты его появления. Наконец, для психологии это означает, как это было и в физике, переход от абстрактной про­цедуры классификации к, по существу, конкретному конструк­тивному методу.

Мне кажется, что тот факт, что современная психология не­далека от того времени когда доминирование аристотелевских концепций сменится галилеевским способом мышления про­явится и в более внешнем вопросе, касающемся психологиче­ских исследований.

Одной из характерных черт ранней спекулятивной стадии во всех всех науках является то, что школы, представляющие раз­личные системы, противостоят друг другу до такой степени, ка­кая не существует, например, в современной физике. Когда в современной физике появляется различие в гипотезах, то все равно остается общий базис, который не знаком школам спе­кулятивной стадии Это только внешнее проявление того факта, что концепция поля ввела метод, позволяющий шаг за шагом приблизиться к пониманию. Таким образом, происходит непре­рывный прогресс науки, который постоянно вес более ограни­чивает возможности для всей совокупности различий между различными физическими теориями.

Мне кажется, что во многом показательным является раз­витие школ в современной психологии, приводящее к переходу к подобным процессам в развитии не только в сенсорной, но и во всех областях психологической науки.

ЛИТЕРАТУРА

1. Cassirer Б. Substanzbegriff und Funktionsbogriff. Untcrsachunger» fiber die Grundfragen der Erkonntniskritik. Berlin, 1910.

2. Koffka K- The growth of the mind: an introduction to child psycho­logy (Trans, by R. M. Ogden). N. Y.: London, 1924.

3. Kohler W, Gestaltprobleme und Anfange einer Gestalttheorie. Berlin, 1924.

4. Kohler W. Gestalt psychology. N. Y., 1929.

5. Livy-BnM L. La Mentalite primitive. Paris, 1922 (5th Ed., 1927).

6. Lewin K. Vorsatz, Wille und Bedflrfnis, mit Vorbemerkungen fiber die psychischen Krafte und Energien und die Strukture der Seele. Berlin, 1926.

7. Lewin K- Gesetz und Experiment in der Psychologic. Berlin — Schlachtensee, 1927.

8. Lewin K. Die Entwiclung der experrimenicllen Willenspsychologie und die Psychotherapie. Leipzig, 1929.

9. Mack E. Die Mechanik in ihrer Entwiclung. Leipzig, 1921.

10. Mach E. The Science of Mechanics (Eng. trans., 2d ed., rev.). Chi­cago, 1902.

11. Poincare H. La Science et l'hypothese. Paris, 1916.

12. Rubin E. Visuell wahrgenommene Figuren. Copenhagen, 1921.

13. Sommer R. Dber Personlichkeitstypen. Ber. Kong. f. exper. Psychol., 1925.

14. Wertheimer M, Untersuchungen zur Lehre von der Gestalt. 11// Psychol. Forsch. 1923. Bd. 4. S. 301—350.

Раздел II БИХЕВИОРИЗМ

Уотсон (Watson) Джон (Ш78—il*958) — американский психолог, осново­положник бихевиоризма. В 1903 г. в Чикагском университете он защитил докторскую диссертацию, посвященную исследованию связей между разви­тием центральной нервной системы и развитием поведения белых крыс. До 1908 г. Д. Уотсон оставался в Чикаго ассистентом Энджела, Дональдсона и Дж. Дьюи. Именно здесь Уотсон воспринял идеи функционализма и прагма­тизм Дыои (философию которого, как он сам отмечал, никогда не понимал). В 1908 г. Уотсан переходит в университет Джона Гопкинса в Балти­море, где заведует кафедрой экспериментальной сравнительной психологии и лабораторией. Здесь он развивает принципы бихевиоризма. В 19.13 г. в жур­нале «Psychol. Rev.» появилась его программная статья «Психология с точ­ки зрения бихевиориста», в которой сформулированы задачи бихевиоризма в противоположность интроспективной психологии как науки о «содержаниях сознания». В 19.14 г. вышла книга «Поведение. Введение в сравнительную психологию», в Щ19 г.— «Психология с точки зрения бихевиориста». В 1915 г. Уотсон был избран президентом Американской психологической ассоциации. Его успехи как ученого и преподавателя обещали длительную и блестящую карьеру. Но по семейным обстоятельствам Уотсон был вынужден выйти в 'отставку (1920). Ему пришлось заняться рекламным бизнесом, где он и ра­ботал до 1946 г. «Бихевиоризм», популярная книга Уотсона, вышла в 1925 г., уже после того, как он оставил область академической психологии. Работа вызвала гораздо большую критику, чем какие-либо другие книги того вре­мени. В 20-е годы он выступил с популярными произведениями по воспита­нию детей (Psychological care of infant and child (1928), переведена на рус­ский язык в 1929 г.— «Психологический уход за ребеном»). В 1928 г. появи­лась последняя работа Уотсона «Пути бихевиоризма». Несмотря па то что он был вынужден оставить академическую психологию, влияние его идей на современную ему психологию продолжалось.

В хрестоматию включены статьи Уотсона: «Psychology as the Becha-viorist views it» (Psychol. Rev 1913. XX. P. 158—177) и «Бихевиоризм», написанная им по заказу БСЭ (М,, 1930. Т. 6).

Джон Б. Уотсон ПСИХОЛОГИЯ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ БИХЕВИОРИСТА

С точки зрения бихевиориста психология есть чисто объек­тивная отрасль естественной науки. Ее теоретической целью являются предсказание поведения и контроль за ним. Для би­хевиориста интроспекция не составляет существенной части ме­тодов психологии, а ее данные не представляют научной ценно­сти, поскольку они зависят от подготовленности исследователей в интерпретации этих данных в терминах сознания. Пытаясь получить универсальную схему ответа животного, бихевиорист не признает демаркационной линии между человеком и живот-

79

ными. Поведение человека со всеми его совершенствами и слож­ностью образует лишь часть схемы исследования бихевиориста.

Традиционно утверждалось, что психология — это наука о яв­лениях сознания. В качестве основных проблем выдвигалось, с одной стороны, расчленение сложных психических состояний (или процессов) на простые элементарные составляющие их, а с другой стороны, построение сложных состояний, когда даны элементарные составляющие. При этом мир физических объек­тов (стимулов, включая все, что может вызвать активность в ре­цепторе), которые составляют область естествознания, рассмат­ривается только как средство для получения конечного резуль­тата. Этот конечный результат является продуктом духовных состояний, которые можно «рассматривать» или «наблюдать». Психологическим объектом наблюдения в случае эмоций, напри­мер, является само духовное состояние. Проблема эмоций, та­ким образом, сводится к определению числа и вида элементар­ных составляющих, их места, интенсивности, порядка, в кото­ром они появляются, и т. п. Соответственно интроспекция есть par excellence метод, посредством которого можно манипулиро­вать с духовными явлениями в целях их исследования. При та­ком подходе данные поведения (включая в обозначаемое этим термином все, что называют этим именем в сравнительной пси­хологии) не представляют ценности per se. Они имеют значение только постольку, поскольку могут пролить свет на состояния сознания '. Такие данные должны, по крайней мере по аналогии или косвенно, принадлежать к области психологии.

Действительно, иногда находятся психологи, которые прояв­ляют скептическое отношение даже к этим ссылкам по анало­гии. Часто такой скептицизм проявляется в вопросе, который возникает перед исследователем, изучающим поведение: «Какое отношение к психологии человека имеет изучение животных?» Моя задача — рассмотреть этот вопрос. В своей собственной работе я интересовался этим вопросом и понял всю его важ­ность, но я не мог обнаружить никакой определенной связи меж­ду ним и тем пониманием психологии, которое было у психоло­га, задающего этот вопрос. Я надеюсь, что такая исповедь про­яснит ситуацию до такой степени, что у нас больше не будет необходимости идти в своей работе ложным путем. Мы должны признать, что те необыкновенно важные факты, которые были собраны по крупицам из разбросанных по разным источникам исследований ощущений животных, проведенных с помощью би­хевиористского метода, внесли вклад только в общую теорию процессов органов чувств человека; но они оказались недоста­точными для определения новых направлений эксперименталь­ных исследований. Те многочисленные эксперименты, которые

1 Или непосредственно па состояния сознания наблюдателя, или косвен­но на состояния сознания экспериментатора.

80

мы провели по научению, также очень мало внесли в психоло­гию человека. По-видимому, совершенно ясно, что необходим некоторый компромисс: или психология должна изменить свою-точку зрения таким образом, чтобы включить факты поведения независимо от того, имеют ли они отношение к проблемам со­знания или нет; или изучение поведения должно стать совер­шенно отдельной и независимой наукой. Если психологи, изу­чающие человека, не отнесутся к нашим попыткам с понима­нием и откажутся изменить свою позицию, бихевиористы будут вынуждены использовать человека в качестве своего испытуе­мого и применить при этом методы исследования, которые точ­но соответствуют новым методам, применяемым в работе с жи­вотными.

Любая другая гипотеза, кроме той, которая признает само­стоятельную ценность данных поведения без отношения к со­знанию, неизбежно приведет к абсурдной попытке конструиро­вать содержание сознания животного, поведение которого мы изучаем. С этой точки зрения после того, как мы определим способности данного животного к научению, простоту и слож­ность этого научения, влияние прошлого навыка на данный от­вет, диапазон стимулов, на которые оно обычно отвечает, диа­пазон стимулов, на которые оно должно отвечать в экспери­ментальных условиях, или, в общем, после того, как определе­ны различные задачи и различные способы их решения, выявля­ется, что задача еще не решена, а результаты не имеют настоя­щей ценности до тех пор, пока мы можем интерпретировать их,, лишь пользуясь аналогиями с данными сознания. Мы чувству­ем беспокойство и тревогу из-за нашего определения психоло­гии; нам хочется сказать что-то о вероятных психических про­цессах у животных. Мы говорим, что если у животного нет глаз, поток его сознания не может содержать яркости и ощущения цвета такими, какими они известны нам; если у животного нет вкусовых почек, мы говорим, что поток его сознания не может содержать ощущений сладкого, кислого, соленого и горького. Но, с другой стороны, поскольку животное все же отвечает на температурные, тактильные и органические стимулы, содержа­ние его сознания должно быть, вероятно, составлено главным образом из этих ощущений; и чтобы защитить себя от упреков в антропоморфизме, мы прибавляем обычно: «если оно вообще имеет сознание». Конечно, может быть показана ложность докт­рины, требующей интерпретации всех данных поведения по ана­логии с сознанием. Это позиция, заключающаяся в таком на­блюдении за поведением, плодотворность которого ограничива­ется тем фактом, что полученные данные интерпретируются за­тем только в понятиях сознания (в действительности человече­ского сознания). Этот особый акцент на аналогии в психологии и заставил бихевиориста выйти на арену. Не имея возможности освободиться от уз сознания, он чувствует себя вынужденным найти в схеме поведения место, где может быть установлено

81

яоявление сознания. Эта точка перемещалась с одного места на другое. Несколько лет тому назад было высказано предположе­ние, что некоторые животные обладают «ассоциативной па­мятью», в то время как другие якобы не обладают ею. Мы .встречаем эти поиски источников сознания, скрытые под множе­ством разнообразных масок. В некоторых из наших книг ут-зерждается, что сознание возникает в момент, когда рефлектор­ные и инстинктивные виды активности оказываются не в сос­тоянии сохранить организм. У совершенно приспособленного •организма сознание отсутствует. С другой стороны, всякий раз, когда мы находим диффузную активность, которая в результа­те завершается образованием навыка, нам говорят, что необ­ходимо допустить сознание. Должен признаться, что эти дово­ды обременяли и меня, когда я приступил к изучению поведе­ния. Боюсь, что довольно большая часть из нас все еще смот­рит на проблему поведения под углом зрения сознания. Более того, один исследователь поведения пытался сконструировать критерии психики, разработать систему объективных структур­ных и функциональных критериев, которые, будучи приложены к частным случаям, позволяют нам решить, являются ли такие-то процессы безусловно сознательными, только указывающими на сознание, или они являются чисто «физиологическими». Та­кие проблемы, как эта, не могут удовлетворить бихевиориста. Лучше оставаться в стороне от таких проблем и открыто при­знать, что изучение поведения животных не подтверждает нали­чия каких-то моментов «неуловимого» характера. Мы можем допустить присутствие или отсутствие сознания в каком-либо участке филогенетической шкалы, нисколько не затрагивая проблемы поведения, во всяком случае не меняя метода экспе­риментального подхода к нему. С другой стороны, я не могу, например, предположить, что парамеция отвечает на свет; что крыса научается быстрее, если тренируется не один, а пять раз в день, или что кривая научения у ребенка имеет плато. Такие вопросы, которые касаются непосредственно поведения, долж­ны быть решены с помощью прямого наблюдения в эксперимен­тальных условиях.

Эта попытка объяснить процессы у животных по аналогии с человеческими сознательными процессами и vice versa: поме­щать сознание, каким оно известно у человека, в центральное положение по отношению ко всему поведению приводит к то­му, что мы оказываемся в ситуации, подобной той, которая су­ществовала в биологии во времена Дарвина. Обо всем учении Дарвина судили по тому значению, которое оно имеет для проб­лемы происхождения и развития человеческого рода. Предпри­нимались экспедиции с целью сбора материала, который позво­лил бы установить положение о том, что происхождение чело­века было совершенно естественным явлением, а не актом спе­циального творения. Тщательно отыскивались изменения и дан­ные о накоплении одних результатов отбора и уничтожении

82

других. Для этих и других дарвиновских механизмов были най­дены факторы достаточно сложные, чтобы объяснить происхож­дение и видовые различия человека. Весь богатый материал,, собранный в это время, рассматривался главным образом с той точки зрения, насколько он способствовал развитию концепции эволюции человека. Странно, что эта ситуация оставалась пре­обладающей в биологии многие годы. С того момента, когда в зоологии были предприняты экспериментальные исследования эволюционного характера, ситуация немедленно изменилась. Человек перестал быть центром системы отсчета. Я сомневаюсь, пытается ли какой-нибудь биолог-экспериментатор сегодня, если только он не занимается непосредственно проблемой происхож­дения человека, интерпретировать свои данные в терминах че­ловеческой эволюции или хотя бы ссылаться на нее в процессе своих рассуждений. Он собирает данные, изучая многие виды растений и животных, или пытается разработать законы наслед­ственности по отношению к отдельному виду, с которым он про­водил эксперименты. Конечно, он следит за прогрессом в облас­ти разработки проблем видовых различий у человека, но он рас­сматривает их как специальные проблемы, хотя и важные, но> все же такие, которыми он никогда не будет заниматься. Нель­зя также сказать, что вся его работа в целом направлена на проблемы эволюции человека, или что она может быть интер­претирована в терминах эволюции человека. Он не должен иг­норировать некоторые из своих фактов о наследственности, ка­сающиеся, например, окраски меха у мыши, только потому, в. самом деле, что они имеют мало отношения к вопросу о диф­ференциации человеческого рода на отдельные расы или к проб­леме происхождения человеческого рода от некоторого более примитивного вида.

В психологии до сих пор мы находимся на той стадии разви­тия, когда ощущаем необходимость разобраться в собранном материале. Мы как бы отметаем прочь без разбора все процес­сы, которые не имеют никакой ценности для психологии, когда говорим о них: «Это рефлекс», «Это чисто физиологический факт, который не имеет ничего общего с психологией». Нас (как психологов) не интересует получение данных о процессах при­способления, которые применяет животное как целое, мы не интересуемся нахождением того, как эти различные ответы ас­социируются и как они распадаются, чтобы разработать, таким образом, систематическую схему для предсказания ответа и контроля за ним в целом. Если только в наблюдаемых фактах не обнаруживалось характерных признаков сознания, мы не ис­пользовали их, и если наша аппаратура и методы не были пред­назначены для того, чтобы делать такие факты рельефными, к ним относились с некоторым пренебрежением. Я всегда вспоми­наю замечание одного выдающегося психолога, сделанное им во­время посещения лаборатории в Университете Джона Гойкинса, когда он знакомился с прибором, предназначенным для изуче-

83-

ния реакции животных на монохроматический свет. Он сказал: «И они называют это психологией!»

Я не хочу чрезмерно критиковать психологию. Убежден, что за весь период пятидесятилетнего существования как экспери­ментальной науки ей не удалось занять свое место в науке в ка­честве бесспорной естественной дисциплины. Психология, как о ней по большей части думают, по своим методам есть что-то, понятное лишь посвященным. Если вам не удалось повторить мои данные, то это не вследствие некоторых дефектов в исполь­зуемых приборах или в подаче стимула, но потому, что ваша интроспекция является недостаточно подготовленной2. Напад­кам подвергаются наблюдатели, а не экспериментальные уста­новки и условия. В физике и в химии в таких случаях ищут причину в условиях эксперимента: аппараты были недостаточно чувствительными, использовались нечистые вещества и т. п. В этих пауках более высокая техника позволяет вновь получить воспроизводимые результаты. Иначе в психологии. Если вы не можете наблюдать от 3 до 9 состояний ясности в вашем внима­нии, у вас плохая интроспекция. Если, с другой стороны, чувст­вование кажется вам достаточно ясным, опять ваша интроспек­ция является ошибочной. Вам кажется слишком много: чувст­вование никогда не бывает ясным.

Кажется, пришло время, когда психологи должны отбросить всякие ссылки на сознание, когда больше не нужно вводить се­бя в заблуждение, думая, что психическое состояние можно сде­лать объектом наблюдения. Мы так запутались в спекулятив­ных вопросах об элементах ума, о природе содержаний созна­ния (например, безобразного мышления, установок и положе­ний сознания и т. п.), что я как ученый-экспериментатор чув­ствую, что есть что-то ложное в самих предпосылках и пробле­мах, которые из них вытекают. Нет полной уверенности в том, что мы все имеем в виду одно и то же, когда используем тер­мины, распространённые теперь в психологии. Возьмем, напри­мер, проблему ощущений. Ощущения определяются в терминах своих качеств. Один психолог устанавливает, что зрительные ощущения имеют следующие свойства: качество, протяженность, длительность и интенсивность. Другие добавляют к этому яс­ность, еще кто-то—'упорядоченность. Я сомневаюсь, может ли хоть один психолог соотнести то, что он понимает под ощущени­ем, с тем, что понимают под этим три других психолога, пред­ставляющие различные школы. Вернемся к вопросу о числе от­дельных ощущений. Существует много цветовых ощущений или только четыре: красное, зеленое, желтое и синее? К тому же желтый, хотя психологически и простой цвет, можно наблюдать

2 В этой связи я обращаю внимание на противоречие между сторонника­ми и противниками безобразного мышления. Типы реакций (сенсорная и мо­торная) также были предметом спора. Комшшкационный эксперимент был источником другой войны слов относительно точности интроспекции споря­щих сторон.

84

в результате смешения красного и зеленого спектральных лу-чсн па той же самой поверхности! Если, с другой стороны, мы скажем, что каждое значимое различие в спектре дает простое ощущение и что каждое значимое увеличение в данном цвете его белой части также дает простое ощущение, мы будем вынужде­ны признать, что число ощущений настолько велико, а условия для их получения так сложны, что пбнят-ие ощущения становит­ся невозможным. Титченер, который в своей стране вел муже­ственную борьбу за психологию, основанную на интроспекции, чувствовал, что эти различия во мнениях о числе ощущений и их качествах, об отношениях между ними и по многим другим вопросам, которые, по-видимому, являются фундаментальными для такого анализа, совершенно естественны при настоящем не­развитом состоянии психологии. Допущение о том, что разви­вающаяся наука полна нерешенных вопросов, означает, что только тот, кто принял систему, существующую в настоящее время, кто не жалея сил боролся за нее, может смело верить, что когда-нибудь настанет большее, чем теперь, единообразие в ответах, которые мы имеем на все эти вопросы. Я же думаю, что и через двести лет, если только интроспективный метод к тому времени не будет окончательно отброшен, психологи все еще не будут иметь единого мнения, отвечая, например, на та­кие вопросы: имеют ли звуковые ощущения качество протяжен­ности, приложимо ли качество интенсивности к цвету, имеются ли различия в «ткани» между образом и ощущением и др.? Та­кая же путаница существует и в отношении других психических процессов. Можно ли экспериментально исследовать образы? Существует ли глубокая связь между мыслительными процесса­ми и образами? Выработают ли психологи единое мнение о том, что такое чувствование? Одни утверждают, что чувствование сводится к установке, другие находят, что они являются группа­ми органических процессов ощущений, обладающих некоторой цельностью. Другая — и большая — группа ученых считает, что они являются новыми элементами, соотносимыми с ощущениями и занимающими положение, одинаковое с ощущениями.

Я веду спор не только с одной систематической и структур­ной психологией. Последние 15 лет мы наблюдали рост так на­зываемой функциональной психологии. Этот вид психологии осуждает использование элементов в статическом смысле струк­туралистов. При этом делается ударение на биологической зна­чимости процессов сознания вместо разведения состояний со­знания на интроспективно-изолированные элементы. Я сделал все возможное, чтобы понять различие между функциональной психологией и структурной психологией, но не только не достиг ясности, а еще больше запутался. Термины — ощущение, вос­приятие, аффект, эмоция, воля — используются как функциона­листами, так и структуралистами. Добавление к ним слова «процесс» (духовный акт как «целое» и подобные, часто встре­чающиеся термины) служит некоторым средством удалить труп

85

«содержания» и вместо этого дать жизнь «функции». Несомнен­но, если эти понятия являются слабыми, ускользающими, когда они рассматриваются с точки зрения содержания, они становят­ся еще более обманчивыми, когда рассматриваются под углом зрения функции и особенно тогда, когда сама функция получа­ется с помощью интроспективного метода. Довольно интересно, что пи один функциональный психолог пе проводит тщательного различия между «восприятием» (и это справедливо и для дру­гих психологических терминов), как этот термин употребляется систематическими психологами, и «перцептивным процессом», как он используется в функциональной психологии. По-видимо­му, нелогично и едва ли приемлемо критиковать психологию, которую нам дает систематический психолог, а затем использо­вать его термины, не указывая тщательно на изменения в зна­чениях, производимые при этом. Я был очень удивлен, когда не­давно, открыв книгу Pillsbury, увидел, что психология опреде­ляется как «наука о поведении». В другом, еще более недавно» появившемся издании утверждается, что психология есть «нау­ка о ментальном поведении». Когда я увидел эти многообещаю­щие утверждения, то подумал, что теперь, конечно, мы будем иметь книги, базирующиеся на другом направлении. Но уже че­рез несколько страниц наука о поведении исчезает и мы нахо­дим обычное обращение к ощущениям, восприятиям, образам и т. п. вместе с некоторыми смещениями ударения на дополни­тельные факты, которые служат для того, чтобы запечатлеть особенности личности автора.

Одной из трудностей на пути последовательной функциональ­ной психологии является гипотеза параллелизма. Если функцио­налист пытается выразить свои формулировки в терминах, ко­торые делают психические состояния действительно похожими на функции, выполняющие некоторую активную роль в приспо­соблении к миру, он почти неизбежно переходит на термины, которые соответствуют взаимодействию. Когда его за это упре­кают, он отвечает, что это удобно и что это делается для того, чтобы избежать многоречивости и неуклюжести, свойственных радикальному параллелизму3. На самом деле, я уверен, функ­ционалист действительно думает в терминах взаимодействия и прибегает к параллелизму только тогда, когда требуется дать внешнее выражение своей точке зрения. Я чувствую, что бихе­виоризм есть только последовательный и логический функцио­нализм. Только в нем можно избежать положения как Сциллы параллелизма, так и Харибды взаимодействия. Их освещенные веками пережитки философских спекуляций также мало долж­ны тревожить исследователя поведения, как мало тревожат фи-

3 Мой коллега, проф. Н. С. Warren, который предложил эту статью для-«Review», полагает, что параллелист может полностью избежать терминоло­гии взаимодействия.

86

знка. Рассмотрение проблемы дух — тело не затрагивает ни тип выбираемой проблемы, ни формулировку решения этой пробле­мы. Я могу яснее сформулировать свою позицию, если скажу, что мне хотелось бы воспитать своих студентов в неведении та­кой гипотезы, как это характерно для студентов других облас­тей науки.

Это приводит меня к.положению, которое хотелось бы об­стоятельно обсудить. Я верю, что мы можем «написать» психо­логию, определив ее как Pillsbury, и никогда не возвращаться к нашему определению, никогда не использовать термины «созна­ние», «психическое состояние», «ум», «объем», «устанавливае­мое интроспективно», «образ» и т. п. Я верю, что в течение не­скольких лет это можно сделать, не прибегая к абсурду терми­нологии Beer, Bethe, Von Uexull, Nuel, представителей так на­зываемой объективной школы. Это можно сделать в терминах стимула и ответа, в терминах образования навыка, интеграции навыков и т. п. Более того, я верю, что, действительно, стоит сделать эту попытку теперь.

Психология, которую я пытаюсь построить, возьмет в каче­стве отправной точни, во-первых, тот наблюдаемый факт, что организм как человека, так и живого приспосабливается к свое­му окружению посредством врожденного и приобретенного набо­ра актов. Эти приспособления могут быть адекватными, или «пи могут быть настолько неадекватными, что с их помощью ор­ганизм лишь едва поддерживает свое существование. Во-вто­рых, также очевидно, что некоторые стимулы вызывают реак­ции организма. В системе психологии полностью разработано, что если дан ответ, может быть предсказан стимул и если дан стимул, -может быть предсказан ответ. Такое утверждение явля­ется крайним обобщением, каким и должно быть обобщение та­кого рода. Однако оно является едва ли более крайним и менее реальным, чем другие, которые ежедневно появляются в психо­логии. Вероятно, я мог бы проиллюстрировать свою точку зре­ния лучше, выбрав обычную проблему, с которой, пожалуй, встречается каждый в процессе работы. Некоторое время тому назад я был вынужден изучать некоторый вид животных. До тех пор пока я не приехал в Tortuga, я никогда не видел этих животных. Когда я прибыл туда, я увидел, что эти животные делают некоторые вещи: некоторые из актов, по-видимому, яв­ляются особенно соответствующими условиям их жизни, в то время как другие — нет. Я изучал, во-первых, ответные акты групп в целом и затем индивидуально у каждого животного. Чтобы более тщательно объяснить соотношение между приобре­тенным и унаследованным в этих процессах, я взял молодых животных и вырастил их. С помощью этого метода я оказался в состоянии изучить порядок появления наследственных приспо­собительных актов и их сложность, а позднее-—начало образо­вания навыка. Мои усилия определить стимулы, которые вызы­вают такие приспособительные акты, были достаточно грубыми,

87

поэтому мои попытки управлять поведением и вызывать ответы произвольно не были достаточно успешными. Пища и вода, секс и другие групповые отношения, свет и температурные условия оставались вне контроля в процессе исследования. Я нашел воз­можность до некоторой степени управлять этими реакциями, используя для этого гнездо и яйца или молодое животное в ка­честве стимула. Нет необходимости в этой статье развивать дальше обсуждение того, как выполнялось такое исследование и как работа такого рода может быть дополнена тщательно контролируемыми лабораторными экспериментами. Если бы мне поручили исследовать туземцев какого-либо австралийско­го племени, я пошел бы в решении задачи тем же путем. Ко­нечно, эта проблема была бы более трудной: типы ответов, вы­зываемых физическими стимулами, были бы более варьирую­щими, а число действующих стимулов — большим. Мне следо­вало бы более тщательно определить социальные условия их жизни. Эти дикари больше бы испытывали влияние от ответов друг друга, чем в случаях с животными. Более того, их навыки были бы более сложными и, по-видимому, яснее проявилось бы влияние прошлых, навыков на настоящие ответы. Наконец, если бы мне поручили .разработать психологию образованного евро­пейца, для этого мне потребовалось бы наблюдать за ним на протяжении всей его жизни от рождения до смерти. При раз­решении каждой из перечисленных задач я следовал бы одной и той же генеральной линии. В основном всюду моя цель — уве­личить точные знания о приспособлениях и о стимулах, вызы­вающих их. Мое последнее соображение касается вопроса об­щих и частных методов, с помощью которых можно управлять поведением. Моей целью является не «описание и объяснение состояний сознания» как таковых, не приобретение таких уме­ний в умственной гимнастике, чтобы я мог непосредственна схватить состояние сознания и сказать: «Это состояние созна­ния как целое состоит из ощущения серого такого-то оттенка, такой-то протяженности, появившегося в связи с ощущением хо­лодного некоторой интенсивности; другое — из давления некото­рой интенсивности и протяженности» — и так до бесконечности. Если психолог последует плану, который я здесь предлагаю, то педагог, физик, юрист, бизнесмен смогут использовать наши дан-. ные в практических целях, как только мы будем способны экс­периментально получить их. Те, у кого есть повод применить психологические принципы на практике, не будут иметь пре­тензий, как это часто бывает в настоящее время. Спросите се­годня любого физика или юриста, занимает ли научная психо­логия какое-либо место в его ежедневной практике, и вы услы­шите отрицательный ответ: лабораторная психология не вписы­вается в схему его деятельности. Я думаю, что эта картина ис­ключительно справедлива. Одним из первых обстоятельств, обусловивших мою неудовлетворенность психологией, явилось ощущение того, что не находилось сферы для практического»

88

приложения принципов, разработанных в терминах психологии содержания.

Надежду на то, что бихевиористскую позицию можно отсто­ять, в меня вселяет тот факт, что области психологии, которые уже частично отошли от исходной — экспериментальная психо­логия—и которые, следовательно, мало зависят от интроспек­ции, находятся сегодня в состоянии наибольшего расцвета. Экс­периментальная психология рекламы, юридическая психология, тестология, психопатология достигли сейчас большего развития. Их иногда ошибочно называют «практической», или «приклад­ной», психологией. Никогда еще не было более неправильного употребления термина. В будущем могут возникнуть профессио­нальные бюро, которые действительно будут применять психо­логию. Сейчас эти области являются чисто научными,'они на­правлены на поиски широких обобщений, которые приведут к управлению поведением человека. Например, мы эксперимен­тально выясняем, что легче: заучивать ли серию строф сразу, в целом, пли учить каждую строфу отдельно и затем переходить к следующей? Мы не пытаемся практически использовать полу­ченные данные. Практическое использование этого принципа является результатом инициативы части учителей. В лекарст­венной психологии мы можем показать, какое влияние на по­ведение оказывают некоторые дозы кофеина. Мы можем прийти к выводу, что кофеин оказывает хорошее воздействие на ско­рость и точность в работе. Но это только общие принципы. Мы представляем право заинтересованным лицам решать, будут ли они использовать наши результаты или нет. То же и в юриди­ческой практике. Мы изучаем влияние новизны на достоверность рассказа свидетеля. Мы проверяем точность рассказа по отно­шению к движущимся объектам, находящимся в покое, в отно­шении цветов и т. п. От юридической системы страны зависит решать, будут ли когда-либо использованы эти факты в юриди­ческой црактике или нет. Для «чистого» психолога сказать, что он не интересуется возникающими в этих областях науки вопро­сами, потому что они относятся непосредственно к области при­менения психологии, значит обнаружить, во-первых, что он не способен в таких проблемах увидеть научный аспект, а во-вто­рых, что он не интересуется психологией, которая касается са­мой человеческой жизни. Единственный ошибочный момент, об­наруживаемый мной в этих отраслях психологии, состоит в том, что большая часть материала в них излагается в терминах ин­троспекции, в то время как было бы гораздо точнее делать это в терминах объективных результатов. Нет необходимости прибе­гать к терминам сознания в любой из этих отраслей или поль­зоваться интроспективными данными в ходе эксперимента и при изложении его результатов. Особенно бросается в глаза бед­ность результатов в чисто объективном плане в эксперименталь­ной педагогике. Работу в этой области с человеческим субъек­том можно сравнить с работой над животными. Например, у

89

Гопкинса Ульрих получил некоторые результаты относительно распределения попыток в процессе научения — в качестве испы­туемых использовались крысы. Он занимался сравнением про­дуктивности в условиях, когда задание предъявлялось 1, 3 и 5 раз в день. Целесообразно ли обучать животное только одному заданию за 1 раз или сразу трем подряд? Мы испытываем по­требность в подобных экспериментах и на человеке, а процессы его сознания, сопровождающие поведение в ходе эксперимента, заботят нас так же мало, как и у крыс. В настоящее время я больше занят попыткой показать необходимость сохранения еди­нообразия в экспериментальной процедуре и в изложении ре­зультатов в работах как на человеке, так и на животных, чем развитием каких-либо идей, касающихся тех изменений, кото­рые, несомненно, должны иметь место, когда мы имеем дело с психологией человека. Давайте рассмотрим в данный момент вопрос о континууме стимулов, на которые отвечает животное. Я буду говорить, во-первых, о работе в области изучения зрения у животных. Мы помещаем наше животное в ситуацию, где оно-будет отвечать (или учиться отвечать) на один из двух моно­хроматических лучей света. Мы подкармливаем животное при его реакции на один (положительный) и наказываем — на дру­гой (отрицательный) ответ. В короткое время животное науча­ется идти на свет, реакция на который подкрепляется. В этом пункте возникает вопрос, который я мог бы сформулировать двумя способами: я могу выбрать психологический способ и ска­зать: «Видит ли животное два луча света, как это вижу я, т. е. как два различных цвета, или оно видит их как два серых, от­личающихся между собой по светлоте, как видят полностью слепые к цветам?» Бихевиорнст сформулирует вопрос следую­щим образом: «Реагирует ли животное на .различия между дву­мя стимулами по интенсивности или на различия в длине вол­ны?» Он никогда не думает об ответах животного в терминах собственных восприятий цветов и серого. Он хочет установить факт, является ли длина волны фактором, к которому приспо­сабливается животное 4. Обстоит ли дело так, что длина волны оказывает на него воздействие и что различия в длине волны должны быть восприняты, чтобы служить основой для разли­чающихся между собой ответов? Если длина волны не является фактором процесса приспособления, бихевиорист хочет знать, какое различие в интенсивности будет служить основанием для ответа, будет ли то же самое различие достаточным по отноше­нию ко всему спектру. Более того, он желает изучить, может ли животное отвечать на длину волны, которая не оказывает воздействия на человеческий глаз. Он интересуется сравнением спектра крысы со спектром птенца столько же, сколько сравне-

4 Он имеет ту же самую установку, как если бы он проводил экспери­мент, чтобы показать, будет ли муравей переползать через карандаш, поло­женный на его пути, или обойдет его.

90

пнем его со спектром человека. Точка зрения, когда проводят сравнение различных систем, является неизменной.

Как бы мы ни сформулировали вопрос для самих себя, дело 'Обстоит так, что мы исследуем животных, несмотря па ассоциа­ции, которые уже сформировались, и затем проводим некоторые контрольные эксперименты, которые дают нам возможность вернуться к ответу на только что поднятые вопросы. У нас так­же есть большое желание исследовать в этих же условиях чело­века и сформулировать результаты в одинаковых терминах для обоих случаев.

Человека и животное необходимо помещать по возможности в одинаковые экспериментальные условия. Вместо того чтобы подкреплять или наказывать испытуемого, мы попросили его от­вечать nyieM установки второго прибора до тех пор, пока обра­зец и контрольный стимул исключат возможность разных отве­тов.

Не навлекаю ли я здесь на себя обвинение в том, что исполь­зую метод интроспекции? С моей точки зрения, нет. Если я мо­гу подкрепить правильный выбор моего испытуемого и наказать его за ошибочный выбор и таким образом вызвать реакцию субъекта, нет необходимости идти на такие крайности, даже для той позиции, которую я защищаю. Но нужно понять, что я ис­пользую этот второй метод только в качестве ограниченного приема исследования поведения6. Мы можем получать одина­ково надежные результаты как более длительным методом, так и сокращенным и прямым. Во многих случаях прямой и типично человеческий метод не может быть использован с достаточной надежностью. Например, предположим, что я сомневаюсь в точ­ности регулирования контрольного инструмента в вышеупомяну­том эксперименте, как необходимо поступить, если подозрева­ется дефект в зрении? Интроспективный ответ испытуемого не сможет мне помочь. Вероятно, он скажет: «В ощущениях нет различий, я имею 2 ощущения красного, они одинаковы по ка­честву». Но предположим, я предъявляю ему образец и конт­рольный стимул и так построю эксперимент, что он получит наказание, если будет отвечать на контрольный стимул, а не на образец. Произвольно я меняю положение образца и контроль­ного стимула и заставляю испытуемого пытаться дифференци-

5 Я предпочитаю рассматривать этот метод, когда человеческий субъект использует речь, говоря, например, о равенстве двух стимулов, или когда он выражает словами, является ли данный стимул наличным или отсутствую­щим и т. п. в качестве языкового метода в психологии. Он никаким образом не меняет статус эксперимента. Этот метод становится возможным только потому, что в частном случае экспериментатор и его испытуемый имеют сис­тему сокращенных поведенческих знаков (язык), которые могут обозначать навык из репертуара испытуемого. Создавать из данных, полученных с по­мощью языкового метода, все поведение или пытаться превратить вес дан­ные, получаемые с помощью других методов, в термины, каждый из которых имеет более ограниченную сферу приложения,— значит делать «шиворот-на­выворот».

91

ровать одно от другого. Если он сможет научиться и приспосо­биться только после большого числа проб, то очевидно, что 2 стимула действительно служат основой для дифференцирован­ного ответа. Такой метод может показаться бессмысленным, но мы должны прибегнуть именно к такому методу там, где есть основание не доверять лингвистическому методу. Есть трудные проблемы в области человеческого зрения, аналогичных кото­рым нет у животных: я упомяну о границах спектра, порогах, относительных и абсолютных, законе Тальгота, законе Вебера, поле зрения, феноменах Пуркинье и т. п. Каждую из них мож­но разработать с помощью бихевиористских методов. Многие из них разрабатываются в настоящее время.

Мне думается, что вся работа в области ощущений может последовательно проводиться в том же направлении, которое я предложил здесь для зрения. Наши результаты в конце кон­цов дадут отличную картину, в которой каждый орган чувств будет представлен функционально. Анатом и физиолог могут взять наши данные и показать, с одной стороны, структуру, ко­торая является ответственной-за эти ответы, а с другой сторо­ны, физико-химические отношения, которые необходимо включе­ны в те или иные реакции (физическая химия нерва и муску­ла).

Ситуация в отношении исследования памяти ,резко отличает­ся от предыдущих. Почти все методы исследования памяти, фак­тически используемые сегодня в лабораториях, дают образец результатов, о которых я говорил. Испытуемому предъявляются серии бессмысленных слогов или другой материал. Анализиру­ются скорость формирования навыка, ошибки, особенности в форме кривой, прочность навыков, отношение навыка к тем на­выкам, которые формировались на более сложном материале, и т. п. Теперь такие результаты записывают вместе с интроспек­тивными показаниями испытуемых. Эксперименты ставятся с целью понять психический механизм 6, требующийся для науче­ния, вспоминания и забывания, а не с целью найти способы по­строения человеком своих ответов, когда он сталкивается с раз­личными проблемами в сложных условиях, в которые он по­ставлен, а также не с целью показать сходство и различие ме­тодов, используемых человеком и животными.

Ситуация несколько меняется, когда мы подходим к изуче­нию более сложных форм поведения, таких, как воображение, суждение, рассуждение и понимание. В настоящее время все наши знания о них существуют только в терминах содержа­ния 7. Наши мысли извращены пятидесятилетней традицией в

6 Часто их предпринимают, очевидно, с целью получить картину того, что должно происходить при этом в нервной системе.

7 Необходимо задать вопрос: в чем сущность того, что в психологии на­зывается образом? Еще несколько лет назад я думал, что централыю-возпи-кающие зрительные ощущения так же ясны, как и возникающие перифери­чески. Я никогда не представлял самому себе чего-либо другого. Более тща-

92

изучении состояний сознания, так что мы можем смотреть на эти проблемы только под одним углом зрения. Необходимо при­знать: мы не способны продвинуть исследование этих форм по-

тельиая проверка заставила меня отказаться от представления об образе в смысле Гальтона. Вся доктрина центрально-возникающих образов в настоя­щее время является очень ненадежно обоснованной. Энджел так же, как и Фериалд, пришел к заключению, что объективные определения типов образа невозможны. Интересным подтверждением их экспериментальной работы бу­дет то, если мы постепенно найдем ошибку в построении этих огромных структур ощущений (или образов), возникающих центрально. Гипотеза о том, что все так называемые «высшие процессы» продолжаются в виде ос­лабленного состояния исходных мускульных актов (включая сюда и речевые процессы), которые интегрируются в систему, работающую па основе ассо­циативного принципа, я уверен, прочная гипотеза. Рефлексивпый процесс такой же механический, как навык. Схема навыка, которую давно описал Джемс, когда каждый афферентный поток освобождает следующий соот­ветствующий моторный заряд, так же верна для процессов мышления, как и для мускульных актов Малочисленность «образов» является правилом. Ины­ми словами, все мыслительные процессы включают слабые сокращения в мускульной системе и особенно в самой тонкой системе мускулатуры, кото­рая производит речь. Если это верно, а я не вижу, как это можно отрицать, образ становится психической роскошью (даже если он действительно су­ществует), без своего какого-либо функционального значения. Если экспери­ментальная процедура подтвердит эту гипотезу, мы получим осязаемое яв­ление, которое может быть изучено как поведенческий материал. День, когда мы сможем изучить эти рефлексивные процессы с помощью такого метода, относительно так же далек, как день, когда мы сможем говорить с помощью-физико-химических методов о различии в структуре и расположении молекул между живой протоплазмой и неорганической субстанцией. Решение обеих проблем ждет для себя появления адекватных методов и аппаратуры.

После того как была написана эта статья, я услышал об обращении, с которым выступили профессора Торидайк и Энджел па сессии Американской психологической ассоциации в Кливленде. При благоприятных обстоятельст­вах я надеюсь ответить на один вопрос, поднятый Торндайком.

Торндайк бросил подозрение в адрес идеомоторного акта. Если он име­ет в виду только идеомоторпый акт и не включает сеисомоторный акт в свое общее обвинение, я охотно соглашусь с ним. Я выброшу образ совсем н попытаюсь показать, что практически все мышление происходит в виде сенсомоториых процессов гортани (по не в виде безббразного мышления), которые редко становятся сознаваемыми всеми, кто не ищет ощупью образ­ность в лабораториях. Это просто объясняет, почему многие из хорошо об­разованных людей ничего не знают об образе. Я сомневаюсь, задумывался ли Торпдайк об этом вопросе таким образом Он и Вудвортс, по-видимому, отрицают речевые механизмы. Показано, что выработка навыка происходит бессознательно. Во-первых, мы знаем о том, что он есть, когда он уже сфор­мировался,— когда он становится объектом. Я уверен, что «сознание» точно-так лее мало может сделать по усовершенствованию процессов мышления. С моей точки зрения, мыслительные процессы в действительности являются моторными навыками гортани Улучшения, изменения и т. п. в этих навыках вес происходят тем же самым путем, как и изменения, которые происходят в других моторных навыках. Этот взгляд приводит к выводу о том, что нет рефлексивных процессов (центрально-возникающих процессов): человек всег­да исследует объекты, в одном случае объекты в общепринятом смысле, в другом — их заместители, а именно движения в речевой мускулатуре. Из это­го следует, что нет теоретических границ для бихевиористского метода. К со­жалению, все еще остаются практические трудности, которые тем не менее могут быть преодолены с помощью исследования речевых движении таким же образом, каким может быть исследовано все телесное поведение.

93

ведения, пользуясь поведенческими методами, открытыми к на-•стоящему времени. В частичное оправдание хотелось бы обра­тить внимание на вышеупомянутый раздел, где я отметил, что интроспективный метод сам достиг cul-de-sac, что касается его как метода. Темы стали настолько «избиты» оттого, что к ним •обращались так много, что'их можно будет изложить хорошо только через некоторое время. По мере того как методы станут более совершенными, мы получим возможность исследовать все более сложные формы поведения. Проблемы, которые сейчас отбрасываются, станут важными, и мы сумеем рассмотреть их так, как они выступают под новым углом зрения и в более кон­кретном виде. Будем ли мы включать в психологию мир чистой психики, используя термин Йеркса? Признаюсь, что я не знаю. Планы, которым я оказываю большее предпочтение в психоло­гии, практически ведут к исключению сознания в том смысле, в каком этот термин используется психологами сегодня. Я факти­чески отрицаю, что эта реальность психики открыта для экспе­риментального исследования. В настоящий момент не хочу вхо­дить дальше в эту проблему, так как она неизбежно ведет в об­ласть метафизики. Если вы хотите дать бихевиористу право ис­пользовать сознание тем же самым образом, как его используют другие ученые-естествоиспытатели, т. е. не превращая сознание в специальный объект наблюдения, вы разрешили мне все, что требует мой тезис.

В заключение я должен признаться в глубокой склонности, которую имею к этим вопросам. Почти Ш лет я посвятил экс­периментам над животными. Вполне естественно, что моя тео­ретическая позиция выросла на основе этой работы, и она на­ходится в полном соответствии с экспериментальными исследо­ваниями. Возможно, я создал себе «соломенное чучело» и сра­жаюсь за него. Возможно, нет полного отсутствия гармонии между позицией, изложенной здесь, и позицией функциональной психологии. Я склонен думать, однако, что обе позиции не мо­гут быть просто гармоничными. Конечно, моя позиция является достаточно слабой в настоящее время и ее можно рассматри­вать с различных точек зрения. Однако, признавая все это, я полагаю, что мое мнение окажет широкое влияние на тип пси­хологии, которой суждено развиваться в будущем. То, что не­обходимо сделать сейчас,— это начать разрабатывать психоло­гию, делающую поведение, а не сознание объективным предме­том нашего исследования. Несомненно, есть достаточное коли­чество проблем по управлению поведением, чтобы мы занима­лись только ими и совсем не думали о сознании самом по себе. Вступив на этот путь, мы хотим в короткое время так же дале­ко отойти от интроспективной психологии, как далеко современ­ная психология находится от той, которую преподают в универ­ситетах.

РЕЗЮМЕ

1. Психологии человека не удавалось выполнить требований,, предъявляемых к ней как к естественной науке. Утверждение,, что объект ее изучения—явления сознания, а интроспекция — единственный прямой метод для получения этих фактов, оши­бочно. Она запуталась в спекулятивных вопросах, которые хотя и являются существенными, но не открываются эксперименталь­ному подходу. В погоне за ответами на эти вопросы она уходит вес дальше и дальше от проблем, которые затрагивают жизнен­но важные человеческие интересы.

2. Психология с бихевиористской точки зрения есть чисто объективная, экспериментальная область естественной науки, которая нуждается в интроспекции также мало, как такие нау­ки, как химия и физика. Все согласны, что поведение животных может быть исследовано без привлечения сознания. Господст­вовавшая до сих пор точка зрения сводилась к тому, что такие данные имеют цену постольку, поскольку они могут быть ин­терпретированы с помощью аналогий в терминах сознания. По­зиция, принятая нами, состоит в том, что поведение человека и поведение животных следует рассматривать в той же самой плоскости и как в равной степени существенные для общего по­нимания поведения. Можно обходиться без сознания в психоло­гическом смысле. Отдельные наблюдения за «состояниями со­знания» являются, согласно этому предположению, задачей психолога не больше, чем физика. Мы могли бы рассмотреть этот возврат к нерефлексивному и наивному использованию сознания. В этом смысле о сознании можно сказать, что оно яв­ляется инструментом или средством, с помощью которого рабо­тают все науки. Так или иначе средство, которое надлежащим образом используется учеными, в настоящее время является проблемой для философии, а не для психологии.

3. С предлагаемой здесь точки зрения факты в поведении амебы имеют ценность сами по себе без обращения к поведе­нию человека. В биологии исследование видовых различий и унаследованных черт у амебы образует отдельный раздел, кото­рый должен излагаться в терминах законов, лежащих в основе жизнедеятельности данного вида. Выводы, достигаемые таким путем, не распространяются па какую-либо другую форму. Не­смотря на кажущийся недостаток всеобщности, такие исследова­ния должны быть выполнены, если эволюция как целое когда-либо будет регулируемой и управляемой. Подобным образом законы поведения амебы (область ее реакций и определение действующего стимула, образование навыка, устойчивость на­выка, интерефреиция и закрепление навыков) должны быть оп­ределены и оцениваемы в себе и для себя, независимо от того, насколько они являются всеобщими и имеющими значение и для других форм, если явления поведения когда-либо войдут в-сферу научного контроля.

95

4. Предлагаемый отказ от состояний сознания как само­стоятельного объекта исследования уничтожает барьер, кото­рый существует между психологией и другими науками. Дан­ные психологии становятся функциональными коррелятами структуры и сами сводятся к объяснению в физико-химических терминах.

5. Психология как наука о поведении хочет в конце концов пренебречь несколькими из действительно существующих проб­лем, с которыми имела дело психология как интроспективная наука. По всей вероятности, даже эти оставшиеся проблемы мо­гут быть сформулированы таким образом, что усовершенство­ванные методы поведения (вместе с теми, которые еще только будут открыты) приведут к их решению.

Джон Б. Уотсон БИХЕВИОРИЗМ1

Бихевиоризм (behaviorism, от англ. behavior — поведение) — •особое направление в психологии человека и животных, бук­вально— паука о поведении. В своей современной форме би­хевиоризм представляет продукт исключительно американской науки, зачатки же его можно найти в Англии, а затем и в Рос­сии. В Англии в 90-х годах Ллойд Морган начал производить эксперименты над поведением животных, порвав, таким обра­зом, со старым антропоморфическим направлением в зоопсихо­логии. Антропоморфическая школа устанавливала у животных такие сложные действия, которые не могли быть названы «ин­стинктивными». Не подвергая этой проблемы экспериментально­му исследованию, она утверждала, что животные «разумно» от­носятся к вещам и что поведение их, в общем, подобно челове­ческому, Ллойд Морган ставил наблюдаемых животных в та­кие условия, при которых ohpi должны были разрешить опреде­ленную задачу, например поднять щеколду, чтобы выйти из огороженного места. Во всех случаях он установил, что разре­шение задачи начиналось с беспорядочной деятельности, с проб и ошибок, которые случайно приводили к верному реше-

1 Ввиду новизны предмета и большого интереса, возбужденного им сре­ди современных представителей науки, в том числе и марксистов, Редакция БСЭ обратилась к одному из создателей бихевиоризма, проф. Дж Б Уот-сону (в Нью-Йорке) с просьбой написать для БСЭ статью о бихевиоризме. Написанная Дж. Уотсоном специально для БСЭ статья дает общее освещение задач содержания бихевиоризма и печатается здесь в неизмененном виде Од­нако Редакция считает своим долгом сказать, что, несмотря па выдержан­ную чисто материалистическую точку зрения Уотсопа, этот материализм не носит диалектического характера Более подробную оценку этого направления и указание места, занимаемого им в современной психологии, см. в статье Психология

96

иию. Если же животным снова « снова ставилась та же задача, то в конце концов они научались разрешать ее без ошибок: у животных развивалась более или менее совершенная привычка. Другими словами, метод Моргана был подлинно генетическим. Эксперименты Моргана побудили Торндайка в Америке к его работе (1898). В течение следующего десятилетия примеру Торндайка последовало множество других ученых-зоологов. Од­нако никто из них ни в коей мере не приблизился к бихевиори-стической точке зрения. Почти в каждом исследовании этого десятилетия поднимался вопрос о «сознании» у животных. Уош-борн дает в своей книге «The animal Mind» (1-е издание, 1908) общие психологические предпосылки, лежащие в основе работ того времени о психологии животных. Уотсон в своей статье «Psychology as the Behaviorist Views It» («Psychological Re­view», XX, 1913) первый указал на возможность новой психоло­гии человека и животных, способной вытеснить все прежние концепции о сознании и его подразделениях. В этой статье впервые появились термины бихевиоризм, бихевиорист, бихевио-ристический, В своей первоначальной форме бихевиоризм осно­вывался на недостаточно строгой теории образования привычек. Но вскоре на нем сказалось влияние работ Павлова и Бехте­рева об условных секреторных и двигательных рефлексах, и эти работы, в сущности, и дали научное основание бихевиоризму. В тот же период возникла школа так называемой объективной психологии, представленная Икскюлем, Веером и Бете в Гер­мании, Нюэлем и Боном во Франции и Лебом в Америке. Н© хотя эти исследователи и способствовали в большой мере на­коплению фактов о поведении животных, тем не менее их пси­хологические интерпретации имели мало значения в развитии той системы психологии, которая впоследствии получила назва­ние «бихевиоризм». Объективная школа в том виде, как она была развита биологами, была, по существу, дуалистической и вполне совместимой с психофизическим параллелизмом. Она была скорее реакцией на антропоморфизм, а не на психологию как науку о сознании.

Сущность бихевиоризма. С точки зрения бихевиоризма под­линным предметом психологии (человека) является поведение человека от рождения и до смерти. Явления поведения могут быть наблюдаемы точно так же, как и объекты других естест­венных наук. В психологии поведения могут быть использова­ны те же общие методы, которыми пользуются в естественных науках. И поскольку при объективном изучении человека бихе­виорист не наблюдает ничего такого, что он мог бы назвать сознанием, чувствованием, ощущением, воображением, волей, постольку он больше не считает, что эти термины указывают на подлинные феномены психологии. Он приходит к заключению, что все эти термины могут быть исключены из описания дея­тельности человека, этими терминами старая психология про­должала пользоваться потому, что эта старая психология, на-

4—221 97

чавшаяся с Вундта, выросла из философии, а философия, в. свою очередь, из религии. Другими словами, этими терминами пользовались потому, что вся психология ко времени возникно­вения бихевиоризма была виталистической. Сознание и его под- разделения являются поэтому не более как терминами, дающи­ми психологии возможность сохранить — в замаскированной,, правда, форме — старое религиозное понятие «душа». Наблю­дения над поведением могут быть представлены в форме сти­мулов (С) и реакций (Р). Простая схема С—Р вполне пригод­на в данном случае. Задача психологии поведения является разрешенной в том случае, если известны стимул и реакция. Подставим, например, в приведенной формуле вместо С прикос­новение к роговой оболочке глаза, а вместо Р мигание. Задача бихевиориста решена, если эти данные являются результатом тщательно проверенных опытов. Задача физиолога при изуче­нии того же явления сводится к определению соответственных нервных связей, их направления и числа, продолжительности и: распространения нервных импульсов и т. д. Этой области би­хевиоризм не затрагивает, как не затрагивает он и проблему физико-химическую — определение физической и химической природы нервных импульсов, учет работы произведенной реак­цией и т. п. Таким образом, в каждой человеческой реакции имеются бихевиористическая, нейрофизиологическая и физико-химическая проблемы. Когда явления поведения точно сформу­лированы в терминах стимулов и реакции, бихевиоризм полу­чает возможность предсказывать эти явления и руководить-(овладеть) ими — два существенных момента, которых требует всякая наука. Это можно выразить еще иначе. Предположим, что наша задача заключается в том, чтобы заставить человека чихать; мы разрешаем ее распылением толченого,перца в воз­духе (овладение). Не так легко поддается разрешению соотно­шение С—кР в «социальном» поведении. Предположим, что в. обществе существует в форме закона стимул «запрещение» (С), каков будет ответ (Р) ? Потребуются годы для' того, чтобы оп­ределить Р исчерпывающим образом. Многие из наших проблем должны еще-долго-ждать разрешения вследствие медленного' развития науки в целом. Несмотря, однако, на всю сложность отношения «стимул-реакция», бихевиорист ни на одну минуту не может допустить, чтобы какая-нибудь из человеческих реак­ций не могла быть описана в этих терминах.

Основная задача бихевиоризма заключается, следовательно,, в накоплении наблюдений над поведением человека с таким расчетом, чтобы в каждом данном случае — при данном стиму­ле (или, лучше сказать, ситуации) — бихевиорист мог сказать наперед, какова будет реакция, или, если дана реакция, какой ситуацией данная реакция вызвана. Совершенно очевидно, что при такой широкой задаче бихевиоризм еще далек от цели. Правда, эта задача очень трудна, но не неразрешима, хот* иным она казалась абсурдной. Между тем человеческое общест-98

во основывается на общей уверенности, что действия человека могут быть предсказаны заранее и что могут быть созданы та­кие ситуации, которые приведут к определенным типам поведе­ния (типам реакций, которые общество предписывает индиви­дам, входящим в его состав). Церкви, школы, брак — словом, все вообще исторически возникшие институты не могли бы су­ществовать, если бы нельзя было предсказывать — в самом об­щем смысле этого слова — поведение человека; общество не могло бы существовать, если бы оно не в состоянии было соз­давать такие ситуации, которые воздействовали бы на от­дельных индивидов и направляли бы их поступки по строго оп­ределенным путям. Правда, обобщения бихевиористов основы­вались до настоящего времени преимущественно на обычных, бессистемно применявшихся методах общественного воздейст­вия. Бихевиоризм надеется завоевать и эту область и подверг­нуть экспериментально-научному, достоверному исследованию •отдельных людей и общественные группы. Другими словами, бихевиоризм полагает стать лабораторией общества. Обстоя­тельство, затрудняющее работу бихевиориста, заключается в том, что стимулы, первоначально не вызывавшие какой-либо реакции, могут впоследствии вызвать ее. Мы называем это про­цессом обусловливания (раньше это называли образованием привычек). Эта трудность заставила бихевиориста прибегнуть к генетическому методу. У новорожденного ребенка он наблю­дает так называемую физиологическую систему рефлексов, или, .лучше, врожденных реакций. Беря за основу весь инвентарь • безусловных, незаученных реакций, он пытается превратить их в условные. При этом обнаруживается, что число сложных не­заученных реакций, появляющихся при рождении или вскоре после него, относительно, невелико. Это приводит к необходимо­сти р совершенно отвергнуть теорию инстинкта. Большинство 'Сложных реакций, которые старые психологи называли инстинк­тами, например ползание,' лазание, опрятность, драка (можно составить длинный перечень их), в настоящее время считаются надстроенными или условными. Другими словами, бихевиорист не находит больше данных, которые подтверждали бы сущест­вование наследственных форм поведения, а также существова­ние наследственных специальных способностей (музыкальных, художественных и т. д.). Он считает, что при наличии сравни­тельно немногочисленных врожденных реакций, которые при­близительно одинаковы у всех детей, и при условии овладения .внешней и внутренней средой возможно направить формирова­ние любого ребенка по строго определенному пути.

Образование условных реакций. Если мы предположим, что при рождении имеется только около ста безусловных, врожден­ных реакций (на самом деле их, конечно, гораздо больше, на­пример дыхание, крик, движение рук, ног, пальцев, большого пальца ноги, торса, дефекация, выделение мочи и т. д.); если мы предположим далее, что все они Могут быть превращены в 4* 99

условные и интегрированы — по законам перестановок и соче­таний,— тогда все возможное число надстроенных реакций пре­высило бы на много миллионов то число реакций, на которое-способен отличающийся максимальной гибкостью взрослый че­ловек в самой сложной социальной обстановке. Эти незаучен­ные реакции вызываются некоторыми определенными стимула­ми. Будем называть такие стимулы безусловными /(Б)С/, а все такие реакции — безусловными реакциями /(Б)Р/, тогда фор­мула может быть выражена так:

После образования условной связи

Пусть в этой схеме А будет безусловным стимулом, а 1 — без­условной реакцией. Если экспериментатор заставляет В (а в качестве В, насколько нам известно, может служить любой предмет окружающего мира) воздействовать на организм одно­временно с Л в течение известного периода времени (иногда достаточно даже одного раза), то В затем также начинает вы­зывать 1. Таким же способом можно заставить С, Д, Е вызы­вать 1, другими словами, можно любой предмет по желанию за­ставить вызывать 1 (замещение стимулов). Это кладет конец старой гипотезе о существовании какой-то врожденной либо-мистической связи или ассоциации между отдельными предме­тами. Европейцы пишут слова слева направо, японцы же пишут вдоль страницы—-сверху вниз. Поведение европейцев также за­кономерно, как и поведение японцев. Все так называемые ассо­циации приобретены в опыте. Это показывает, как растет слож­ность воздействующих на нас стимулов по мере того, как наша жизнь идет вперед.

Каким образом, однако, становятся более сложными реак­ции? Физиологи исследовали интеграцию реакций главным об­разом, однако, с точки зрения их количества и сложности. Они изучали последовательное течение какого-либо акта в целом (например, рефлекса почесывания у собак), строение нервных путей, связанных с этим актом, и т. п. Бихевиориста же интере­сует происхождение реакции. Он предполагает (как это пока­зано в нижеприведенной схеме), что при рождении А вызывает 1, В — 2, С — 3. Действуя одновременно, эти три стимула вызо­вут сложную реакцию, составными частями которой являются? 1, 2, 3 (если не произойдет взаимного торможения реакций). Никто все же не назовет этого интеграцией. Предположим, одна-100

ко, что экспериментатор присоединяет простой стимул X всякий раз, как действуют А, В и С. Через короткое время окажется, что этот стимул X может действовать один, вызывая те же три реакции 1,2, 3, которые раньше вызывались стимулами /1, В, С. Изобразим схематически, как возникает интеграция или но­вые реакции всего организма:

После образопания условной связи:

Часто возбудителем интегрированной реакции является сло­весный (вербальный) стимул. Всякий словесный приказ явля­ется таким именно стимулом. Таким образом, самые сложные наши привычки могут быть представлены как цепи простых ус­ловных реакций.

Бихевиоризм заменяет поток сознания потоком активности, он ни в чем не находит доказательства существования потока сознания, столь убедительно описанного Джемсом, он считает доказательным только наличие постоянно расширяющегося по­тока поведения. На приведенной схеме показано, чем бихевио­ризм заменяет джемсовский поток сознания.

На этой схеме перечислены (весьма неполно) действия ново­рожденного (непрерывные линии). Она показывает, что .реакции «любовь», «страх», «гнев» появляются при рождении так же, как чихание, икание, питание, движение туловища, ног, горта­ни, хватание, дефекация, выделение мочи, плач, эрекция, улыб­ка н т. д. Она показывает далее, что протягивание рук, мига­ние и т. п. появляются в более позднем возрасте. Из этой схе­мы становится также ясным, что некоторые из этих врожден­ных реакций продолжают существовать в течение всей жизни индивидуума, в то время как другие исчезают. Важнее всего то, что, как показывает схема (пунктирные линии), условные реак­ции всегда непосредственно надстраиваются па основе врожден­ных. Так, например, новорожденный ребенок улыбается 1(Б)Р/; поглаживание губ /(Б)С/ и других зон тела (как и некоторые внутриоргаиические стимулы) вызывает эту улыбку. -

Ситуацию при этой врожденной реакции можно представить следующим образом:

(5) С (Б) С

Погляжчвакгц с прикосновение Улыбка

101

Рис. 3. Поток активности. Черная непрерывная линия обозначает безус­ловную основу всякой системы поведения. Пунктирная линия показывает, как каждая система усложняется при образовании условных реакций

После образорания условной связи:
(У) г	(У) Р
Вид материнского лица	Улыбка
При реакции гнева:
(Б) С		(Б) Р
Препятствующее движение		Громкий плач, сжимание тела и т. д. (гнев)

102

После образования условной связи:

(У) С (У) Р

Вид человека, учиняющего препятст- Гнев

вне

Рассмотрим реакцию страха. Работы Уотсона и Рейиера, Мосса, Лекки, Джонса и других указывают на то, что основным безусловным стимулом /(Б)С/, вызывающим реакцию страха, является громкий звук или потеря опоры. Все дети, за исключе­нием только одного из тысячи, над которыми производился экс­перимент, задерживали дыхание, морщили губы, плакали, а те, кто постарше, уползали, когда раздавался позади них громкий звук или когда одеяло, на котором они лежали, внезапно выдер­гивалось из-под них. Ничто другое, насколько удалось наблю­дать, не вызывает реакции страха в раннем детстве. Но очень легко заставить ребенка бояться какого угодно другого предме­та, Экспериментатору достаточно для этого, показывая данный предмет, ударить, скажем, в стальную полосу за спиной ребен­ка и повторить эту процедуру несколько раз. Схема этой ситуа­ции такова:

(Б) С (Б) Р

Громкий звук, потеря опоры Вздрагивание, плач п т. д.

(страх)

После образования условной связи:

(У) С (У) Р

Кролики, собака, 'предмет, опушен- Страх

ыый мехом

Другим интересным явлением, связанным с условными эмо­циональными реакциями, является перенесение. Когда пытают­ся изобразить этот процесс в терминах Фрейда, натыкаются на тайну. Между тем экспериментальное изучение дало существен­ный фактический материал для выяснения его происхождения. Опыты над человеком и над собакой показали, что можно и то­го и другого заставить отвечать секреторной (слюнной) или дви­гательной реакцией на тон в 250 колебаний в секунду. Но эта реакция происходит не только тогда, когда действует условный стимул и каждый раз раздается именно этот топ, но и тогда, когда звучат более высокие или более низкие тона. Эксперимен­татор может, применяя особые приемы, ограничить ряд стиму­лов, вызывающих реакцию. Он может ограничить их настоль­ко, чтобы только тон в 256 колебаний в секунду (± дробь коле­бания) мог вызывать данную реакцию. Такая реакция называ­ется дифференциальной, точно настроенной. Очевидно, совер­шенно то же самое происходит в случае условной эмоциональ­ной реакции. Приучите ребенка к тому, чтобы один вид кроли­ка вызывал в нем страх, >и тогда, если ничего другого не будет

103

сделано, крыса, собака, кошка, любая опушенная мехом вещь будут вызывать в ребенке страх. Бихевиорист имеет основание думать, что в точности то же самое происходит и с реакциями любви и гнева. Это указывает на то, что одна прочная услов­ная реакция в эмоциональной сфере может произвести обшир­ные изменения во всей жизни индивида. Такие «перенесенные» страхи представляют, следовательно, собой реакции недиффе­ренцированные, «неопределенные», диффузные. Образование ус­ловных связей начинается в жизни ребенка гораздо раньше, чем думали до сих пор. Это процесс, который в короткий срок ус­ложняет реакцию: ребенок 2—3 лет уже располагает тысячами реакций, воспитанных в нем окружающей его средой. Объясне­ние возникающих при этом сложных реакций бихевиоризм на­ходит в механизме условных рефлексов. Бихевиористу нет необ­ходимости при этом погружаться в бездонность «бессознатель­ного» фрейдовской школы.

Процесс размыкания условной связи. Ввиду исключительной практической важности вопроса бихевиористами были проведе­ны эксперименты в области размыкания условной связи или пе­реключения ее. Нижеприведенный простой эксперимент иллю­стрирует сказанное. У ребенка 1,5 лет была выработана услов­ная отрицательная реакция: пр-и виде сосуда с золотыми рыб­ками он отходил либо убегал. Приводим слова экспериментато­ра: «Ребенок как только увидит сосуд с рыбками, говорит: «Ку­сается». С какой бы быстротой он ни шел, он замедляет шаг, как только приблизится к сосуду на 7—8 шагов. Когда я хочу задержать его силой и подвести к бассейну, он начинает пла­кать и пытается вырваться и убежать. Никаким убеждением, ни­какими рассказами о прекрасных рыбках, о том, как они жи­вут, движутся и т: д., нельзя разогнать этот страх. Пока ры­бок нет в комнате, вы можете путем словесного убеждения за­ставить ребенка сказать: «Какие милые рыбки, они вовсе не ку­саются», но стоит показать рыбку, и реакция страха возвра­щается. Испробуем другой способ. Подведем к сосуду старшего брата, 4-летнего ребенка, который не боится рыбок. Заставим его опустить руки в сосуд и схватить рыбку. Тем не менее младший ребенок не перестанет проявлять страха, сколько бы он ни наблюдал, как безбоязненно его брат играет с этими без­вредными животными. Попытки пристыдить его также не до­стигнут цели. Испытаем, однако, следующий простой метод. По­ставим стол от 10 до 12 футов длиной. У одного конца стола поместим ребенка во время обеда, а на другой конец поставим сосуд с рыбками и закроем его. Когда пища будет поставлена перед ребенком, попробуем приоткрыть сосуд с рыбками. Если это вызовет беспокойство, отодвиньте сосуд так, чтобы он боль­ше не смущал ребенка. Ребенок ест нормально, пищеварение совершается без малейшей помехи. На следующий день повто­рим эту процедуру, но пододвинем сосуд с рыбками несколько ближе. После 4—5 таких попыток сосуд с рыбками может быть

104

придвинут вплотную к подносу с пищей, и это не вызовет у ре­бенка ни малейшего беспокойства. Тогда возьмем маленькое стеклянное блюдо, наполним его водой и положим туда одну из рыбок. Если это вызовет смущение, отодвинем блюдо, а к сле­дующему обеду поставим его снова, но уже поближе. Через три-четыре дня блюдо уже может быть поставлено вплотную к чашке с молоком. Прежний страх преодолен, произошло раз­мыкание условной связи, и это размыкание стало уже постоян­ным. Я думаю, что этот метод основан на вовлечении висцераль­ного компонента общей реакции организма; другими словами, для того чтобы изгнать страх, необходимо включить в цепь ус­ловий также и пищеварительный аппарат. Я полагаю, что при­чина непрочности многих психоаналитических методов лечения заключается в том, что не воспитывается условная реакция ки­шечника одновременно с вербальными и мануальными компо­нентами. По-моему, психоаналитик не может при помощи какой бы то ни было системы анализа или словесного увещевания вновь включить в цепь условий пищеварительный аппарат по­тому, что слова в нашем прошлом обучении не служили стиму­лами для кишечных реакций» (Уотсон). Бихевиорист полагает, что факты такого рода окажутся ценными не только для мате­рей и нянь, но и для психопатолога.

Представляет ли мышление проблему? Все возрастающее преобладание речевых навыков в поведении растущего ребенка естественно вводит нас в бихевиористическую теорию мышле­ния. Она полагает, что мышление есть поведение, двигательная активность, совершенно такая же, как игра в теннис, гольф или другая форма мускульного усилия. Мышление также представ­ляет собой мускульное усилие, и именно такого рода, каким пользуются при разговоре. Мышление является просто речью, но речью при скрытых мускульных движениях. Думаем ли мы, однако, только при помощи слов? Бихевиористы в настоящее время считают, что всякий раз, когда индивид думает, работа­ет вся его телесная организация (скрыто), каков бы ни был окончательный результат: речь, письмо или беззвучная словес­ная формулировка. Другими словами, с того момента, когда ин­дивид поставлен в такую обстановку, при которой он должен думать, возбуждается его активность, которая может привести в конце концов к -надлежащему решению. Активность выража­ется: 1) в скрытой деятельности рук (мануальная система .реак­ций); 2) чаще — в форме скрытых речевых движений (вербаль­ная система реакций), 3) иногда — в форме скрытых (или даже открытых) висцеральных реакций (висцеральная система реак­ций). Если преобладает 1-я или 3-я форма, мышление протека­ет без слов. Бихевиористы высказывают предположение, что мышление в последовательные моменты может быть кинестети­ческим, вербальным или висцеральным (эмоциональным). Ког­да кинестетическая система реакций заторможена или отсут­ствует, тогда функционируют вербальные процессы; если затор-

105

можепы те и другие, то становятся доминирующими висцераль­ные (эмоциональные) реакции. Можно, однако, допустить, что мышление должно быть вербальным (беззвучным) в том слу­чае, если достигнута окончательная реакция или решение. Эти соображения показывают, как весь организм вовлекается в про­цесс мышления. Они указывают на то, что мануальная и висце­ральная реакции принимают участие в мышлении даже тогда, когда вербальных процессов нет налицо; они доказывают, что мы могли все же каким-то образом мыслить даже в том случае, если бы мы не имели вовсе слов. Итак, мы думаем и строим планы всем телом. Но поскольку речевые реакции, когда они имеются налицо, обычно доминируют, по-видимому, над висце­ральными и мануальными, можно сказать, что мышление пред­ставляет собой в значительной мере беззвучную речь.

ЛИТЕРАТУРА

Уотсон Дж. Б. Психология как наука о поведении. М.-Л., 1926; Харьков, 1926; статьи К S. Lashley // Psychol. Rev. 1925.

Weiss A. R. A Theoretical Basis of Human Behavior. Columbus (Ohio), 1925.

Dorset/ A. Why we behave like human. Beings, 1925.

Russel B. Analywe of Mind. London, 1922.

Толмен (Tolman) Эдвард Чейс (1886—1959)—американский психолог, один из наиболее выдающихся представителей необихевиоризма, выдвинул теорию целевого, или молярного, бихевиоризма.

Родился 14 апреля 1886 г. в Вест-Ньютоне (США). В 1906 г. окончил местную Высшую школу. В 1Э111 г. получил степень бакалавра физико-мате­матических наук в Массачусетсском технологическом институте. Заинтересо­вался психологией, переехал в Гарвард и здесь, в Гарвардском университете получил сначала степень магистра («1&Г2 г.), а в 1915 г.— докторскую сте­пень по психологии и философии. В 1915—1918 гг. преподавал в Северо-Западном университете (Иллинойс). С 19*18 г. он перешел в Калифорнийский университет (Беркли), где оставался до своей отставки (1954 г.). С 1954 г. Толмен—заслуженный профессор в отставке. Он занимал руководящие посты в ряде научных обществ в США, был членом Национальной академии наук.

Психологическая система Толмена основывается на признании совмести­мости бихевиоризма с гештальтпеихологией, глубинной психологией и дру­гими направлениями. Утверждал, что психология должна быть бихевиорист­ской, но бихевиоризм Уотсона считал ограниченным. Схема Уотсона «сти­мул— реакция» является, по мнению Толмена, наивной и недостаточной для описания поведения, так как сводит акт поведения к совокупности элементар­ных ответов на стимулы. При этом поведение как таковое теряет свое свое­образие. «Молекулярному» понятию поведения Уотсона противопоставил свое понимание, которое назвал «молярным». Единицей поведения является целе­направленный акт, использующий мускульные движения, организованные вокруг цели и обслуживаемые и направляемые когнитивными моментами. На основе многочисленных экспериментальных исследований (использовались разнообразные лабиринты) Толмен выдвинул представление о системе внут­ренних процессов (intervening variables), вклинивающихся между стимулом и ответными реакциями и детерминирующих поведение. Сами эти процессы должны быть исследованы строго объективно по их функциональному про­явлению в поведении. Свою концепцию поведения Толмен изложил в капи­тальном труде «Целевое поведение у животных и у человека» (Purposive behavior in animals and men. New York—London, 1932), в который также вошли материалы ряда его более ранних исследований. Эта книга осталась лучшей и важнейшей из всех работ Толмена.

106

Важное место в системе Толмена занимает проблема научения, разра­батываемая им экспериментально на животных (крысах). Тол мен выдвинул представление о том, что организм учится устанавливать смысловые связи между стимулами — «что ведет к чему»,— прием то, что выучено, обнаружи­вается в исполнительной деятельности только частично. В конечном счете в результате научения организм образует «когнитивную карту» всех знаков в ситуации лабиринта и затем ориентирует свое поведение в нем с помощью этой «карты». Для объяснения экспериментальных фактов Толмеи выдвинул такие теоретические конструкты, как «expectation» (ожидание), «hypotheses» (гипотезы), «sign-gestalt» (знак — гештальт), «cognitive maps» (познаватель­ные, или когнитивные, карты) и др.

Работы Толмена получили широкое распространение и вызвали большой интерес (и не только американской психологин). В 1957 г. они были отмече­ны специальной премией Американской психологической ассоциации.

Основные труды Толмена: Purposive behavior in animals and Men. New York—-London, 1932; Drives toward Avar. New York, 1942; Cognitive maps in rats and men//Psycbol. Rev. 1948. V. 55. N, 4. P 189—208; Tol-шап/Borind E. G. (ed.). A history of Psychology in autobiography. V. 4. Worch., Mass. P. 323—339; Collected papers in psychology. New York, 1951.

В книгу вошли: 1-я глава из книги 1932 г. и статья «Cognitive maps in rats and men».

Эти работы дают представление о концепции Толмеиа и о характере экспериментов, на которых эта концепция базируется.

Э. Толмен ПОВЕДЕНИЕ КАК МОЛЯРНЫЙ ФЕНОМЕН1

1. Ментализм против бихевиоризма

Менталист — это тот, кто признает, что «психика» является, по существу, потоком «внутренних событий». Человеческое су­щество, говорит он, «смотрит внутрь» и наблюдает за такими «внутренними событиями». И хотя животные не могут «смот­реть внутрь» или во всяком случае не могут дать отчет о ре­зультатах любого такого «самонаблюдения», менталист предпо­лагает, что они также имеют «внутренние события». Задача зоо­психолога представляется менталистом как задача заключения о таких '«внутренних событиях» по внешнему поведению; зоо­психология сводится им к серии доказательств при помощи ана­логии.

Бихевиоризм выступает с противоположным тезисом. Для би­хевиориста «психические процессы» должны быть определены в терминах поведения, к которому они ведут. «Психические про­цессы» являются для бихевиориста лишь подразумеваемыми де­терминантами поведения, которые в конечном счете выводятся из поведения. И поведение, и его подразумеваемые детерминан­ты являются объективно определяемыми сущностями. Бихевио-

1 Большинство положений этой главы уже опубликовано в следующих статьях: Tolman E. С. A new formula for behaviorism//PsychoL Rev. 1922 V. 29; Он же. Behaviorism and purpose/7 J. Philos. 1925. V. 22; On же" A behavioristic theory of ideas//Psychol- Rev. 1926. V. Б.

107

рист утверждает, что в них нет ничего приватного, или «внут­реннего». Организм, человеческий и животный, является биоло­гической сущностью, включенной в окружающие условия. К этим окружающим условиям он должен приспособиться че­рез систему своих физиологических потребностей. Его «психи­ческие процессы» являются функционально определяемыми ас­пектами, детерминирующими приспособление. Для бихевиориста все вещи являются открытыми; для него психология животных служит психологии человека 2.

2. Бихевиоризм и бихевиоризм

Общая позиция, принятая в этой работе, бихевиористская, но это особый вариант бихевиоризма, ибо имеются различные ва­рианты бихевиоризма. Уотсон, архибихевиорист, предлагает один его вид. Ряд авторов, в частности Хольт, Перри, Сингер, де Лагуна, Хантер, Вейсс, Лешли и Форст, предложили другие, до некоторой степени различные варианты3. -Здесь не могут быть предприняты полный анализ и сравнение всех этих точек зрения. Мы представим только их некоторые отличительные черты как введение к пониманию нашего собственного вари­анта.

3. Уотсон: молекулярное определение

Уотсон в основном, по-видимому, описывает поведение в тер­минах простой связи «стимул — реакция». Сами эти стимулы и реакции он, по-видимому, представляет себе в относительно не­посредственных физических и физиологических значениях. Так, в первом полном изложении своей концепции он писал: «Мы ис­пользуем термин «стимул» в психологии так, как он использу­ется в физиологии. Только в психологии мы должны несколько расширить употребление этого термина. В психологической ла­боратории, когда мы имеем дело с относительно простыми фак-

2 Очевидно, мы упростили точку зрения как менталиста, так и бихевио­риста. Несомненно, следует воздерживаться от любой попытки представить себе прогресс как слишком простой спор между «движениями» (ср • Murchi-son S, (ed.). Psychologies of 1930. Worcester, 1930. P. 115—127; Boring E. 0. Psychology for Eclektics//Psychologies of 1930. P. 115—127).

3 Мак-Дауголл [Dougall W. Me. Men or Robots // Psychologies of 1925. Worcester, 1926. P. 277) утверждал что он был первым, кто определил пси­хологию как исследование поведения: «Еще в 1905 г. я начал свою попыт­ку исправить это положение дел (т. е. неадекватность психологии «идей»), предложив определить психологию как науку о поведении, используя слово «позитивная» для того, чтобы отличить ее от этики, нормативной науки о поведении*. Ср. его же: «Мы можем определить психологию как позитив­ную науку о поведении живых существ» (Psychology, the study of behavi­or. N. Y., 1912. P. 19). Но честь (или позор) в возвышении этого определе­ния психологии до «изма» должна быть приписана Уотсону. Для более глу­бокого рассмотрения см.: Roback A. A. Behoviorism and psychology. Cam­bridge, 1925. P. 231—242 (там же библиография).

108

ами, laKiiMii, как влияние воли эфира различной длины, звуко-

пример, и социальном мире, мы говорим о ситуациях. Ситуация о помощью ангшпа распадается на сложную группу стимулов. Н качестве примера стимула можно назвать такие раздражите­ли, как пучок снега различной длины волны; звуковую волну раиичпон амплшуды п длины, фазы и их комбинации; частицы raia, подаваемые через такие небольшие отверстия, что они ока-шшпог но иене гнне и а оболочку носа; растворы, которые со­держа г чаепщы иещества такой величины, что приводят в ак-ипшоеп. икусоные почки; твердые объекты, которые воздейст-нукн на кожу и слизистую оболочку; лучистые стимулы, кото­рые могу г вы.чначь ответ па их температуру; вредные стимулы, нише, как режущие, колющие, ранящие ткань. Наконец, движе­ния мускулом и активность желез сами служат стимулами вследствие того воздействия, которое они оказывают на аффе-решиый нерв, закапчивающийся в мускуле.

Подобным образом мы используем в психологии термин «ре­акция», но опять мы должны расширить его использование. Движения, которые являются результатом удара по сухожилию или по lit)дотвс стопы, являются «простыми» реакциями, кото­рые щупаются н физиологии и медицине. Наше исследование в психологии также имеет дело с простыми реакциями такого ти­па, но чаще о рядом сложных реакций, происходящих одновре­менно 4.

11еоб,чодпмо отметить, однако, что наряду с этим определе­нием поведения и терминах строго физических или физиологи­ческих сокращений мускулов, которые в него входят, Уотсон был склонен соскальзывать па различные и иногда противоре­чишь1 почшшн. Так, например, в конце только что цитирован­ного о (рынка оп говорит: «В последнем случае (когда наше ис-едецокание п психологии имеет дело с несколькими различными реакциями, происходящими одновременно) мы иногда исполь-)уем популярный термин «акт» или приспособление, обозначая *л им чо, что целая группа реакций интегрируется таким обра­зом (инстинкт или навык), что индивид делает что-то, что мы шпынаом словами: «питается», «строит дом», «плавает», «пи­шет письмо», «разговаривает»б. Эти новые «интегрированные реакции», вероятно, имеют качества отличные от качеств фи­зиологических элементов, из которых они составлены. Действи­тельно, Уотсои сам, по-видимому, предполагает такую возмож­ность, когда замечает: «Для изучающего поведение вполне воз­можно полностью игнорировать симпатическую нервную систе-

4 Watson J. В. Psychology from the standpoint of a behaviorist. Phila­delphia, 1919. P. 10. » Op. cit. P. 11.

109

му и железы, а также гладкую мускулатуру и даже централь­ную нервную систему, чтобы написать исчерпывающее и точное исследование эмоций — их типы, их отношение к навыкам, их роль и т. п.» 6.

Это последнее утверждение, кажется, однако, противоречит первому. Ибо если, как он утверждал в предыдущей цитате, изучение поведения не касается ничего другого, кроме как «стимула, определяемого физически», и «сокращения мускула и секреции желез, описываемых физиологически», тогда, конечно, для изучения поведения будет невозможно не учитывать «сим­патическую нервную систему и железы, а также гладкую муску­латуру и даже центральную нервную систему, чтобы написать исчерпывающее и точное исследование эмоций».

Кроме того, в его совсем недавнем заявлении7 мы находим такие утверждения, как следующее: «Некоторые психологи, по-видимому, представляют, что бихевиорист интересуется только рассмотрением незначительных мускульных реакций. Ничего не может быть более далекого от истины. Давайте вновь сделаем акцент на то, что бихевиорист прежде всего интересуется пове­дением целого человека. С утра до ночи он наблюдает за испол­нением круга его ежедневных обязанностей. Если это кладка, кирпичей, ему хотелось бы подсчитать количество кирпичей, ко­торое он может уложить при различных условиях, как долго он может продолжать работу, не прекращая ее из-за усталости,, как много времени потребуется ему, чтобы обучиться своей профессии, сможем ли мы усовершенствовать его эффективность или дать ему задание выполнить тот же объем работы в мень­ший отрезок времени. Иными словами, в ответной реакции би­хевиорист интересуется ответом на вопрос: «Что он делает и почему он делает это?» Конечно, с учетом этого утверждения никто не может исказить -платформу бихевиоризма до такой степени, чтобы говорить, что бихевиорист является только фи­зиологом мускулов» 8.

В этих утверждениях ударение делается на целостный ответ в противоположность физиологическим элементам таких целост­ных реакций. Наш вывод сводится к тому, что Уотсон в дейст­вительности имеет дело с двумя различными понятиями пове­дения, хотя сам он, по-видимому, ясно их пе различает. С од­ной стороны, он определяет поведение в терминах составляю­щих его физических и физиологических элементов, т. е. в терми­нах процессов, происходящих в рецепторе, в проводящих путях и в эффекторе. Обозначим это как молекулярное определение поведения. С другой стороны, он приходит к признанию, хотя, может быть, и неясному, что поведение как таковое является чем-то большим, чем все это, и отличается от суммы своих фи-

6 Op. tit. P. 195.

7 Watson I. В. Behaviorism. N. Y., 1930

8 Op. cit. P. IS.

110

зиологических компонентов. Поведение как таковое является

«эмерджентным феноменом, который имеет собственные описа­тельные свойства»3. Обозначим это последнее понимание как молярное описание поведения ш.

4. Молярное определение

В настоящем исследовании защищается второе, молярное определение поведения. Мы будем утверждать следующее. Не­сомненно, что каждый акт поведения можно описать в терми­нах молекулярных процессов физического и физиологического характера, лежащих в его основе. Но поведение — молярный феномен, и актам поведения как «молярным» единицам свойст­венны некоторые собственные черты. Именно эти молярные свойства поведенческих актов интересуют нас, психологов, в первую очередь. Молярные свойства при настоящем состоянии наших знаний, т. е. до разработки многих эмпирических корре­ляций между поведением и их физиологическими основами, не могут быть объяснены путем умозаключения из простого зна­ния о лежащих в их основе молекулярных фактах физики и фи­зиологии. Как свойства воды в мензурке не устанавливаются каким-либо путем до опыта из свойств отдельных молекул воды, так и никакие свойства актов поведения не выводимы прямо из свойств, лежащих в их основе и составляющих их физических и физиологических процессов. Поведение как таковое, по край­ней мере в настоящее время, не может быть выведено из со­кращений мускулов, из составляющих его движений, взятых са­мих по себе. Поведение должно быть изучено в его собственных •свойствах.

Акт, рассматриваемый как акт «поведения», имеет собствен­ные отличительные свойства. Они должны быть определены и описаны независимо от каких-либо лежащих в их основе про­цессов в мышцах, железах или нервах. Эти новые свойства,

0 Для более ясного понимания термина «эмерджентвый», который теперь становится таким популярным среди философов (Dougalt W. Me. Modern materialism and umerqent evolution. N. Y., 1929), нужно подчеркнуть, что в данном случае при обозначении поведения как имеющего «эмерджентные» свойства мы используем этот термин только в описательном смысле, не затра­гивая философского статуса понятия эмерджентности. Явления «эмерджент-ного» поведения коррелируют с физиологическими феноменами мускулов, же­лез и органов чувств. Но описательно они отличаются от последних. Мы не будем говорить здесь о том, сводятся ли в конечном счете «эмерджентные» свойства к процессам физиологического порядка.

10 Начало различению молярного и молекулярного бихевиоризма по­ложил Броуд (Broad С. D. The Mind and its place in nature. N. Y., 1920, P. 616); нам его предложил доктор Вильяме (Williams О. С. Metaphysical interpretation of behaviorism. Harvard Ph. D. thesis, 1928).

Броуд намеревался первоначально отличать бихевиоризм, который об­ращает внимание только на наблюдаемую телесную активность, от бихевио­ризма, который учитывает гипотетические процессы в молекулах мозга и нервной системы.

111

отличительные черты молярного поведения, по-видимому, зави­сят от физиологических процессов. Но описательно и per se (сами по себе) они есть нечто другое, чем эти процессы.

Крыса бегает по лабиринту; кошка выходит из дрессировоч­ного ящика; человек направляется домой обедать; ребенок пря­чется от незнакомых людей; женщина умывается или разгова­ривает по телефону; ученик делает отметку на бланке с психо­логическим тестом; психолог читает наизусть список бессмыс­ленных слогов; я разговариваю с другом или думаю, или чувст­вуют— все это виды поведения (как молярного). И необходи­мо отметить, что при описании упомянутых видов поведения мы не отсылаем к большей частью хорошо известным процессам в мускулах и железах, сенсорных и двигательных нервах, так как эти реакции имеют достаточно определенные собственные свой­ства.

5. Другие сторонники молярного определения

Нужно отметить, что данное молярное представление о по­ведении, т. е. представление о том, что поведение имеет собст­венные свойства, которые его определяют и характеризуют и ко­торые являются чем-то другим, чем свойства лежащих в его ос­нове физических и физиологических процессов, защищается и другими теоретиками, в частности Хольтом, де Лагуной, Вейс-сом и Кантором.

Хольт: «Часто слишком материалистически думающий био­лог так робеет при встрече с некоторым пугалом, именуемым «душой», что спешит разложить каждый случай поведения на его составные части — рефлексы, не пытаясь сначала наблюдать его как целое» п.

«Феномены, характерные для интегрального организма, боль­ше не являются только возбуждением нерва или сокращением, мускула, или только игрой рефлексов, выстреливающих на сти­мул. Они существуют и существенны для рассматриваемых яв­лений, но являются только их компонентами, так как интегри­руются. И эта интеграция рефлекторных дуг со всем, что они включают в себя в состоянии систематической взаимозависимо­сти, дает в результате нечто, что уже не является только реф­лекторным актом. Биологические науки давно признали эту но­вую и другую вещь и назвали ее поведением» 12.

Де Лагуна: «Целостный ответ, вызываемый дистантным раз­дражителем и подкрепляемый контактным стимулом (напри­мер, вытягивание шеи, клевание и глотание), образует функцио­нальное единство. Акт есть целое и .стимулируется или наследу-

11 Holt Е. В. The freudian wish. N. Y., 1915. P. 78.

12 Op. cit. P. 155. Настоящая глава, а также большинство последую­щих были написаны до появления наиболее известной книги Хольт» {Holt E. В. Animal drive and learning process. N. Y., 1931).

112

ется как целое... Там, где поведение является более сложным,, мы найдем подобное отношение» 13.

«Функционирование группы (сенсорных клеток) как целого есть функционирование, а не только химическая реакция, так как в любом случае оно не является результатом реагирования отдельных клеток, которые ее составляют» н.

Вейсс: «Исследование внутренних нервных условий образу­ет, конечно, часть бихевиористской программы, но невозмож­ность проследить траекторию-нервного возбуждения на протя­жении всей нервной системы выступает ограничением для изу­чения действующего стимула и реакции в области воспитания, индустриальной или социальной областях жизни не больше, чем для физиков невозможность точно определить, что происхо­дит в электролитах гальванического элемента в то время, когда идет электрический ток, является ограничением в исследовании электричества» 15.

Кантор: «Все более и более психологи пытаются выразить факты в терминах сложного организма, а не его специфических частей (мозга и т. п.) или изолированных функций (нерв­ных) » 16.

«Психологический организм, в отличие от биологического ор­ганизма, может рассматриваться как сумма реакций плюс их различные интеграции» 17.

6. Описательные свойства поведения как молярного феномена

Соглашаясь, что поведение имеет собственные описательные особенности, мы должны четко уяснить, каковы они.

Первым пунктом в ответе на этот вопрос должен быть уста­новленный факт, что поведение в собственном смысле всегда, по-видимому, характеризуется направленностью на цель или ис­ходит из целевого объекта или целевой ситуации 18. Полное оп­ределение любого отдельного акта поведения требует отноше­ния к некоторому специфическому объекту —цели или объектам, на которые этот акт направлен, или, может быть, исходит от не­го, или и то и другое. Так, например, поведение крысы, заклю­чающееся в «пробежках по лабиринту», имеет в качестве своей

13 Laguna Cr. A. de. Speech, its function and development. New Haven, 1927. P. 169.

14 Laguna Cr. A. de. Sensation and perception//J. Pbilos. Psychol. Sci. Meth. 1916. V. 13. P. 617—630.

15 Weiss A. P. The relation between physiological psychology and beha­vior psychology//J. Philos. Psychol. Sci. Meth. 1919. V. 16. P. 626—634; Idem. A theoretical basis of human behavior. Columbus, 1925.

16 Kantor I. R. The evolution of psychological textbooks since 1912// Psychol. Bull. 1922. V. 19. P. 429—442.

17 Kantor J. R. Principles of psychology. N. Y., 1924.

18 Мы будем использовать термины «цель» и «результат», чтобы описать, ситуации, исходящие из цели, и ситуации, направленные на достижение цели, т. е. для обозначения того, что можно назвать «от чего» и «к чему».

113

первой и, может быть, главной характеристики то, что оно на­правлено на пищу. Подобно этому, у Торндайка поведение ко­шек по открыванию дрессировочного ящика будет иметь в каче­стве своей первой определяющей особенности то, что оно на­правлено на освобождение из клетки, т. е. на получение свобо­ды. Или, с другой стороны, поведение испытуемого, который повторяет в лаборатории бессмысленные слоги, имеет в качест­ве первой описательной характерной черты то, что оно на­правлено на выполнение инструкции, исходящей от эксперимен­татора. Или, наконец, замечания мои и моего друга во время бе­седы с ним имеют в качестве определяющей черты настройку на взаимную находчивость, готовность подхватить и продол­жить разговор.

В качестве второй характерной черты поведенческого акта отметим, что поведение, направленное на цель или исходящее из нее, характеризуется не только направленностью на целе­вой объект, но также и специфической картиной обращения (commerce, intercourse, engagement, comrmmion-with) с вме­шивающимися объектами, используемыми в качестве средств для достижения цели IS. Например, пробежка крысы направле­на па получение пищи, что выражается в специфической карти­не пробежки по каким-то одним коридорам, а не по другим. Подобно этому, поведение кошек у Торндайка не только харак­теризуется направленностью на освобождение из ящика, но и дает специфическую картину кусания, жевания и царапания ящика. Или, с другой стороны, поведение человека состоит не только в факте возвращения со службы домой. Оно характери­зуется также специфической картиной обращения с объектами, выступающими в качестве средств для достижения цели,— ма­шиной, дорогой и т. д. Или, наконец, поведение психолога—это не только поведение, направляемое инструкцией, исходящей от другого психолога; оно характеризуется также тем, что само раскрывается как специфическая картина соотношеиий этой це­ли с объектами, используемыми в качестве средств, а именно: чтение вслух и повторение бессмысленных слогов; регистрация результатов повторения и т. д,

В качестве третьей описательной характеристики поведенче­ского акта мы находим следующую его особенность. Такой акт, направленный на специфический целевой объект или исходящий из него, вместе с использованием объектов в качестве средств характеризуется также селективностью, избирательностью, вы­ражающейся в большей готовности выбирать средства, ведущие к цели более короткими путями. Так, например, если крысе да­ются два альтернативных объекта-средства, ведущих к данной

19 Термины «commerce, intercourse, engagement, communion with» исполь­зуются для описания специфического вида взаимодействия между поведенче­ским актом и окружающими условиями. Но для удобства мы будем исполь­зовать большей частью единственный термин «commerce with» — «обраще­ние с».

114

цели, один более коротким, а другой более длинным путем, она будет в этих условиях выбирать тот, который ведет к цели бо­лее коротким путем. То, что справедливо для крыс, несомненно, будет справедливо — и выступает более ясно — и для более раз­витых животных, а также для человека. Все это эквивалентно тому, чтобы сказать, что избирательность в отношении объек­тов, выступающих в качестве средств, находится в связи с «на­правлением» и «расстоянием» средства от целевого объекта, т. е. определяется целью. Когда животное встречается с альтернати­вами, оно всегда быстрее или медленнее приходит к выбору той из них, которая в конце концов приводит к целевому объекту или к его избеганию в соответствии с данной потребностью, при­чем более коротким путем.

Подведем итоги. Полное описательное определение любого поведенческого акта per se требует включить в него следующие особенности. В нем различаются:

а) целевой объект или объекты, которые его направляют или из которых оно исходит;

б) специфическая картина отношения к объектам, которые используются в качестве средств для достижения цели;

в) относительная селективность к объектам, выступающим в качестве средств, проявляющаяся в выборе тех из них, ко­торые ведут к достижению цели более коротким путем.

7. Целевые и когнитивные детерминанты

Мне могут возразить. Ибо ясно, что определение поведения в терминах целевого объекта вместе с отношениями, существую­щими между ним и объектами-средствами, используемыми для выбора более коротких путей к цели, таит в себе что-то опас­ное, рискованное, подобное целям и познанию. И это, конечно, будет неприятно для трезвого мышления психолога наших дней.

И тем не менее, по-видимому, другого пути нет. Поведение, рассматриваемое как молярное, является целевым и когнитив­ным. Цели и познавательные моменты составляют его непосред­ственную основу и ткань. Несомненно, поведение зависит от ле­жащих в его основе многообразных физических и химических процессов, но в качестве основной его черты как поведения вы­ступает его целевой и познавательный характер. Эти цели и по­знавательные моменты выступают с такой же очевидностью, как мы увидим это позднее, в поведении крысы, как и в поведении человека 20.

20 Мак-Дауголл в своей лекции под названием «Men or robots» (Psycho­logies of 1925. Worcester, W26) подразделяет всех бихевиористов па «строгих бихевиористов», «близких к бихевиоризму» и «целевых бихевиористов». Меня и проф. Перри ои относит к последней группе, В таком случае это относится и к Мак-Дауголлу, которому мы обязаны термином «целевой бихевиоризм»,

115

Необходимо специально остановиться на целях и познава­тельных процессах, которые имманентны 2{ поведению как цело­му. Они определяются по своим характерным проявлениям, на­блюдаемым в поведении. Мы наблюдаем за поведением крысы, кошки или человека и отмечаем такие его особенности как к че­му-то направленному, осуществляющемуся с помощью таких-то средств, для которого характерна определенная структура отно­шения между целью и объектами, используемыми в качестве средств для ее достижения. Мы, независимые нейтральные на­блюдатели, открываем эти совершенно объективные характери­стики как имманентные поведению, и случилось так, что мы из­брали в качестве общих наименований для таких характеристик термины «цель» и «познание»,

8. Объективное определение целей поведения

Давайте рассмотрим эти непосредственные динамические ха­рактеристики, которые мы назвали целями и познанием, более детально. Начнем в целей. В качестве иллюстрации возьмем случай с кошкой Торндайка. «Цель» кошки — выйти, освобо­диться из ящика — является просто нашим названием для впол­не объективного характера ее поведения. Это наше название для детерминанты поведения кошки, которая, как теперь ока­залось, определяется с помощью некоторых фактов научения. Читаем описание Торпдайка: «Когда кошка помещена в клет­ку, она обнаруживает признаки ощущения дискомфорта и им­пульсы к освобождению из клетки. Она пытается протиснуться в какую-нибудь щель, она царапает и кусает проволоку, она бросается к любой щели и царапает любую вещь, с которой сталкивается; она продолжает свои попытки и в тех случаях, когда наталкивается на что-то незакрепленное, неустойчивое... Энергия, с которой она борется, исключительно велика. В тече­ние 8 или 10 минут она продолжает царапать и кусать, протис­киваясь в щели,— и все безуспешно... Постепенно все не приво-

в то время как Перри (см. ниже) мы обязаны прежде всего представления­ми о непосредственной направленности и о познавательном характере пове­дения. Наконец, нужно отметить, что направленность и познавательный ха­рактер являются, по-видимому, сопряженными характеристиками Так что если мы согласимся, что поведение носит намеренный характер, мы тем са­мым согласимся с тем, что оно носит познавательный характер. Рассмотре­ние познавательного и целевого аспектов поведения как дополняющих друг друга его особенностей, подобно положениям, которые подчеркивают Мак-Дауголл (Modern materialism and Emergent Evolution. N. Y., 1929. Ch. 3) и Перри, о том, что «нет цели без познания» (The cognitive interest and its refinements//J. Philos. 1921. V. 18. P. 365—367) и что «все формы целе­вого поведения зависят от веры в результат» (The independent variability of purpose and belief//J. Phil. 1921. V. 18; см. также: Perry R, B. The ap­peal to reason//Philos. Rev. 1921. V. 30).

21 Термин «имманентный» используется в чисто описательном смысле — для обозначения того, что свойственно доведению.

116

дящие к успеху импульсы приостанавливаются, а специфический импульс, приводящий к успешному акту, закрепляется благо­даря удовольствию, которое получается в результате. После многократного повторения подобных опытов наблюдается такая картина, когда кошка, будучи помещена в ящик, немедленно ца­рапает запирающее устройство, действуя определенным обра-

зом»

22

Отметим две главные особенности, в этом описании:

а) факт готовности организма продолжать пробы и ошиб­ки;

б) тенденцию все скорее и легче избирать акт, который при­водит к решению задачи легко и просто, т. е. факт обучаемо­сти 23.

Эти две коррелятивно связанные особенности и определяют то непосредственное свойство поведения, которое мы называем намерением или целью кошки выйти на свободу. Точка зрения, которую мы здесь защищаем, кратко говоря, состоит в том, что независимо от того, обнаруживает ли ответ понятливость в от­ношении цели или готовность: а) действовать путем проб и оши­бок и б) выбирать постепенно или сразу из проб и ошибок бо­ле эффективный путь к цели — такой ответ выражает нечто, что для удобства мы называем целью. Всякий раз, когда появляется такой ряд фактов (не сохраняется ли эта особенность и в слу­чае наиболее простых и ригидных тропизмов и рефлексов?), мы имеем объективно то, что удобно называть целями.

Первым, кто ясно признал и решительно заявил о том, что обучаемость объективно является определением того аспекта поведения, который уместно назвать целенаправленностью, мы обязаны назвать Перри. В статье, опубликованной в 1918 г., он писал: «Если кошка возбуждается в ответ на установку затвора в вертикальное положение, если эти попытки будут продолжать­ся до тех пор, пока затвору не будет придано горизонтальное положение, если случайные попытки будут затем замещены по­стоянной предрасположенностью к исполнению успешного акта, тогда мы можем сказать, что кошка пыталась повернуть за­твор...» (т. е. намеревалась повернуть затвор). «Для того, чтобы об организме можно было сказать, что он действует неким об­разом вследствие цели, необходимо, чтобы его акты, достигаю­щие некоторого результата, получали бы вследствие этого тен­денцию к появлению вновь, в то время как другие акты, кото­рые не приводят к полезному результату, будут исключать та­кую тенденцию. Необходимо, чтобы все эти акты имели место

2а Torndike Б. L. Animal intelligence. N. Y., 1911. P. 35.

23 Вебстер (Webster) определяет docility: а) как обучаемость, как по­нятливость и б) как способность и желание учиться или тренироваться, как покорность, послушность, податливость в работе. Мы используем этот тер­мин в смысле обучаемости.

117

в опыте. Затем они принимают стабильный характер стремления к получению результата, к цели» 24.

Наконец, следует отметить, что подобную теорию поддер­живал, по-видимому, также Мак-Дауголл, ибо он, как и Перри и мы, находит, что поведение как таковое имеет собственные отличительные признаки. Таких признаков шесть:

1. «Некоторая самопроизвольность, спонтанность движе­ния»;

2. «Сохранение активности независимо от длительности воз­действия впечатления, которым оно было вызвано»;

3. «Изменение в направлении движений»;

4. «Прекращение движений животного, как только они при­ведут к определенным изменениям в ситуации»;

5. «Подготовка к новой ситуации, которая осуществляется с помощью движений»;

6. «Некоторая степень усовершенствования поведения, ког­да оно повторяется животным в тех же условиях»25.

Первые пять из этих признаков указывают на цель. Поэто­му доктрина Мак-Дауголла, по-видимому, по крайней мере внешне, очень похожа на нашу.

Нужно отметить, однако, что он не делает специального ударения па шестой признак — пункт, в котором говорится о «некоторой степени усовершенствования», т. е. о том, что в по­ведении проявляется факт обучаемости, который, как считаем и мы вслед за Перри, является его главным свойством и прида­ет смысл другим пяти его особенностям26.

" Perry R. В. Docility and purposiveness // Psychol. Rev. 1918. V. 25. 1—20. P. 13. Этот акцент на обучаемость, которая определяется как целе­направленность поведения, следовательно, как его познавательная характе­ристика, развивается Перри в других работах, а именно: Purpose as syste­matic unity//Monist. 1917. V. 27. P. 352—375; Purpose as tendency and adaptation//Philos. Rev. 1917. V. 26. P. 477—495; A behavioristic view <>i purpose//J. Philos. 1921. V. 18. P. 85—105; The independent variability of purpose and belif // J. Philos. 1921. V. 18. P. 169—180; The cognitive interest and refinements//J. Philos. 1921. V. 18. P. 365—375; The appeal to reason // Phi-l.is. Rev. 1921, V. 30 P 131—169; General Theory of Value. N. Y., 1026.

55 McDougall W. Outline of psychology. N. Y., 1923. P. 44—46; см. тал-же: Purposive af mechanical psychology//Psychol. Rev. 1923. V. 30. P. 27,'J 288.

28 В этой связи можно отметить, между прочим, что мы ранее имели тенденцию принять позицию Мак-Дауголла (Totman E. Instinct and purpo­se // Psychol. Rev. 1920. V. 27; Idem. Bechaviorism and purpose//J. Phibs. 1925. V. 22. P. 36—41). Мы были склонны поддерживать идею о том, что о цели можно говорить там, где есть простые пробы и ошибки и пропое продолжение действия независимо от того, приводят ли они к научению или нет. Теперь такое представление кажется нам ошибочным. Мы пришли к то­му, чтобы согласиться с Перри и прибегнуть к обучаемости для более вер­ного определения целенаправленности. Это мы сделали только потому, что в категории «обучаемость» подразумеваются пробы и ошибки и продолжение-действия до тех пор, пока оно ие достигнет цели. Одно -лишь изменение от­вета, которое не приводит в результате к выбору из проб, не является, по-видимому, изменением, обозначаемым обычным понятием «пробы и ошибки».

118

И еще на одно отличие нужно обратить особое внимание. Для Перри и для нас цель является переменной, определяемой чисто объективно — через пробы, ошибки и обучаемость, полу­чающуюся в результате; но профессор Мак-Дауголл определя­ет цель субъективно и интроспективно: у него до некоторой сте­пени она есть нечто большее, чем то, что она проявляется в по­ведении, это есть нечто «психическое», «менталистское», находя­щееся до некоторой степени за объективными представления­ми и о чем может быть известно в окончательном анализе толь­ко с помощью интроспекции. Это отличие пашей точки зрения от понимания Мак-Дауголла является фундаментальным27.

9. Объективное определение поведенческого познания

Рассмотрим теперь познавательный аспект поведения. Обучае­мость как черта обнаруживается в поведении, и мы будем это утверждать, объективно представляет собой некоторые непо­средственные имманентные свойства, для обозначения которых уместно использовать общий термин «познание», или «позна­вательные процессы». Точнее говоря, предмет нашего рассмот­рения состоит в том, что типичная картина предпочитаемых пу­тей и связей между ними, которая отличает любой поведенче­ский акт, обнаруживает понятливость животного по отношению к задаче. Поэтому можно говорить о познавательном характере поведения, если в отношении его утверждается: а) наличие оп­ределенного целевого объекта; б) первоначальное положение этого целевого объекта (т. е. направление и расстояние) по от­ношению к другим объектам, которые выступают в качестве средств поведенческого акта, и в), свойства данных объектов-средств, которые позволяют устанавливать определенные отно­шения с целевым объектом. Если любой из этих элементов ок­ружающей обстановки изменится, окажется иным, данный акт поведения будет разрушаться, выступит его дезинтеграция. Это разрушение процесса данного поведенческого акта, которое на-

Так же и простое продолжение .действия не обязательно является признаком его целенаправленного характера. О действии, направленном на достижение цели, можно говорить лишь тогда, когда такие изменения и такое продол­жение действия имплицитно содержат в себе последующий в результате вы­бор наиболее эффективных из имеющихся проб (т. о. обучаемость), так что они имеют свое обычное значение и о них нужно говорить, определяя цель.

Нужно отметить, что Зингер (Singer) также поддерживает представ­ленную здесь трактовку поведения и понятие о цели как об одной из его наиболее фундаментальных характеристик. Он говорит: «Все мое поведение свидетельствует о наличии цели, проходящей через все акты, цели, подобно той, которая характеризует моего соседа, мою собаку, мотылька, порхаю­щего передо мной» (Singer E. A. Mind as behavior, studies in empirical Ide­alism. Columbus, 1924. P, 59; Idem. On the conscious mind//J. Philos. V. 26. P. 561—575).

27 Это было написано до появления в «Psychologies of 1930» главы Мак-Дауголла «Гормическая психология». В ней Мак-Дауголл отрицает какую-либо необходимую связь между своей доктриной цели и анимизмом.

119

ступает под влиянием случайных обстоятельств, касающихся свойств окружающей среды, действительно доказывает наличие в поведении того, что определяется как когнитивные аспекты этого акта.

Факт этих когнитивных аспектов легко проиллюстрировать на примере поведения крысы в лабиринте. После того как кры­са однажды выучилась в данном лабиринте, ее поведение в нем является очень характерным и отличается смелостью и уверен­ностью. Однако это удачное протекание поведения в успешных случаях, как это может быть легко показано эксперименталь­но, зависит от учета тех свойств окружающей среды, которые действительно оказываются таковыми, какими их трактует дан­ный акт поведения. Оно зависит от пищи в целевом ящике, ко­торая действительно имеет такой характер, как это обнаружи­вает поведение. Оно зависит от коридоров, которые действи­тельно оказываются наилучшими и самыми короткими путями к пище. Правильное, уверенное поведение в лабиринте зависит от этих коридоров и, будучи сформировано, означает, что эти коридоры действительно являются таковыми. И если любое из-этих условий изменится, т. е. окажется иным, правильное пове­дение будет нарушено. Факт нарушения поведения является объективным свидетельством влияния на него ряда непредви­денных обстоятельств. Такое протекание поведения доказыва­ет, что окружающие условия действительно таковы, какими их трактует данный акт поведения. И все это можно назвать по­знанием, т. е. определить поведение как акт, имеющий позна­вательный аспект.

10. Организм как целое

Наша доктрина, в соответствии с которой поведение обнару­живает обучаемость и как таковое характеризуется пластично­стью, намеренностью и познавательным аспектом, означает, что .поведение всегда осуществляется организмом как целым, а He-является делом отдельных имеющихся у индивида сенсорных или моторных систем. Для такой пластичности характерны вы­бор и замена моторных ответов и сенсорных актов, часто захва­тывающих весь организм. Готовность к продолжению действия до достижения цели означает возможность широкого переклю­чения с одной сенсорной и моторной системы на другую. Пове­дение как тип связи с окружающей средой может осуществ­ляться только целым организмом. Нельзя говорить о поведении определенных сенсорных и моторных звеньев, которые являлись бы изолированными, функционирующими каждое само по себе. Действительно, тот факт, что поведение является приспособ­лением целого организма, а не ответом его сенсорных или мо­торных систем, действующих каждый в полной изоляции друг от друга, может быть продемонстрирован даже на организмах, стоящих по эволюционной шкале ниже, чем крысы. Так, напри-

120

мер, наблюдение за поведением рака в простом Т-образном ла­биринте привело Гилхаузена к такому заключению: «Не было получено определенного доказательства для подтверждения лю­бой доктрины научения, которая представляет (даже в случаях, относящихся к низшим животным) в качестве первичного мо­мента закрепление или торможение отдельной реакции на дан­ный стимул. Как уже иллюстрировалось ... при анализе пробе­га в лабиринте, научение характеризовалось бесконечно разно­образными реакциями. Краб, который действовал наилучшим образом, добивался этого не путем реагирования всегда на тот о/се самый специфический раздражитель и неизменно теми же самыми реакциями, а, насколько можно было наблюдать, пу­тем реагирования соответственно измененным образом и на раз­личные раздражители в различных опытах»2S.

В этой связи необходимо отметить, что некоторые бихевио-ристы имеют тенденцию считать тот факт, что поведение явля­ется поведением целого организма, фундаментальной отличи­тельной чертой поведения как молярного феномена. Такова, на­пример, позиция Перри, которому мы обязаны первоначальным указанием на факт обучаемости как характерный для поведе­ния. Перри неоднократно повторял, что поведение осуществля­ется целым организмом, и в этом одна из отличительных осо­бенностей поведения. Он писал: «Психология (т. е. бихевио­ризм) имеет дело с макроскопическими фактами органическо­го поведения и, в частности, с фактами внешнего и внутренне­го приспособления, с помощью которых организм действует как единство, в то время как физиология имеет дело с более эле­ментарными составными частями процессов, такими, как мета­болизм или нервный импульс. Но поскольку психология делит организм, она приближается к физиологии, и, наоборот, по­скольку физиология интегрирует организм, она приближается к психологии»20. Далее, «центральной чертой этой концепции человеческого поведения является общее положение об орга­низме, которое выражается в виде детерминирующей тенденции. Организм как целое включен в решение некоторой задачи, ко­торая поглощает всю его энергию и включает в ее решение со­ответствующие механизмы»30. И еще: «Соответственно тому, что организм объединен и функционирует' как целое, его пове­дение невозможно свести к простым реакциям, являющимся ответами на некоторые внешние события»31.

Вейсс и де Лагуна делают акцент на том же самом32.

28 Githousen И. С. The use of vision and of the antennae in the learning of crayfish//Univ. Calif. Publ. Physiol. 1929. V. 7. P. 73—89.

123 Perry R. B. A behavioristic view of purpose//J. Philos. 1921. V. 18.

P. 85.

30 Op. cii P. 97.

31 Op. cit. P. 102. , , nn_

32 Weiss A. P. A theoretical basis of human behavior. Columbus, 1925. P 346' Laguna G. A. de Speech, its function and development. Ch. 6. New Haven, 1927.

121

Необходимо отметить, что согласно представленной точке зрения факт, что поведение есть поведение целого организма, является не первичным его свойством, а до некоторой степени производным. Эта особенность есть только следствие того бо­лее фундаментального факта, что в поведении как молярном феномене проявляется пластичность, которая требует множест­ва взаимосвязей между всеми частями организма.

11. Начальные причины и три разновидности детерминант-поведения

Мы пытались показать, что имманентно в любом поведении имеются некоторые непосредственные «находящиеся в нем» це­ли и познавательные процессы. Эти определяемые функциональ­но переменные являются последним звеном в причинном урав­нении детерминант поведения. Они должны быть открыты и определены с помощью соответствующих экспериментальных приемов. Они являются объективными, и это мы, внешние на­блюдатели, которые открыли их, выводим или выдумываем их в качестве имманентных детерминант поведения. Они являют­ся последними и наиболее непосредственными причинами пове­дения. Мы называем их «имманентными детерминантами».

Но эти имманентные детерминанты в свою очередь причиня­ются стимулами из окружающей среды и первоначальными фи­зиологическими состояниями. Такие стимулы окружающей сре­ды и такие физиологические состояния мы обозначаем в каче­стве конечных или «первоначальных причин» поведения. Имма­нентные детерминанты включаются в причинное уравнение между начальными причинами и поведением как конечным ре­зультатом.

Однако необходимо внести ясность. Кроме непосредственных имманентных детерминант имеются реально два других клас­са детерминант поведения, включающихся между стимулом (и первичными физиологическими состояниями) и поведением. Они должны быть обозначены как «способности» и «приспособи­тельные акты». Такие способности и приспособительные акты будут рассматриваться в последующих разделах книги. Здесь необходимо обратить внимание на факт их существования и предложить лишь несколько предварительных характеристик.

Первая касается способностей. Как это выступило теперь с достаточной очевидностью в умственных тестах и в утвержде­ниях об индивидуальных и генетических различиях, природа возникающих имманентных детерминант будет в любом случае зависеть не только от характера первоначальных причин— сти­мула и физиологических состояний, но также и от способностей индивидуального организма или вида организмов, которые рас­сматриваются. Стимулы и первоначальные состояния воздей­ствуют через способность порождать имманентные цели и по-

122

значительные детерминанты и лишь таким образом приводят к поведению как своему конечному результату.

Вторая касается приспособительных актов. Необходимо от­метить, что в некоторых специальных типах ситуаций обнару­живается, что имманентные цели и познавательные процессы в конечном счете дают возможность функционировать в организ­ме тому, что можно назвать приспособительными актами. При­способительные акты образуют замещение реального поведе­ния или их можно определить как то, что менталисты называют осознанностью и идеями (см. гл. XIII и XIV). Они являются уникальными органическими событиями, которые могут при не­которых обстоятельствах появляться в организме как замеще­ние или суррогаты актуального поведения. И они действуют, чтобы производить некоторый сорт изменений или усовершен­ствований в первично-возбуждаемых имманентных детерминан­тах организма, так что его конечное поведение, соответствую­щее этим новым измененным имманентным детерминантам, от­личается от того, которое в противном случае имело бы место.

Подведем итоги. Первичными причинами поведения являют­ся стимулы из окружающей среды и исходные физиологические состояния. Они действуют через детерминанты поведения. Де­терминанты поведения подразделяются на три класса:

а) непосредственно «находящиеся в нем» объективно опре­деляемые цели и познавательные процессы, т. е. «имманентные детерминанты»;

б) цели и познавательные «способности» данного индивида или вида, которые занимают промежуточное положение специ­фических имманентных детерминант в качестве результата дан­ного стимула и данного первичного состояния;

в) «приспособительные акты» (behavior-adjustments), кото­рые производятся при некоторых специальных условиях имма­нентными детерминантами. Они замещают актуальное откры­тое внешнее поведение и оказывают обратное воздействие на имманентные детерминанты, «корректируя» последние и произ­водя, таким образом, новое внешнее поведение, отлича.ющееся от того, которое появилось бы в противном случае.

12. Резюме

Поведение как таковое является молярным феноменом в про­тивоположность молекулярному феномену, который составляют лежащие в его основе физиологические процессы. Описательные свойства поведения как молярного феномена таковы: оно на­правлено на целевой объект или исходит из него, осуществля­ется с помощью некоторых объектов и путей, выбираемых в ка­честве средств преимущественно перед другими, и образует специфическую картину обращения с этими выбранными в ка­честве средств объектами. Но это описание в терминах «направ­лено на» и «исходит от», «выбор пути» и «картина обраще-

123

ния с» подразумевает определенные непосредственные имма­нентные цели и познавательные аспекты в поведении. Эти два аспекта поведения являются, однако, объективно и функцио­нально определяемыми сущностями. Они подразумевают факт понятливости, обучаемости как характерный для поведения. Ни в последнем анализе, ни вначале они не определяются инт­роспективно. Они равноочевидны как в актах поведения кошки и крысы, так и в более утонченных речевых реакциях челове­ка. Такая целенаправленность и познавательные аспекты, та­кая обучаемость, очевидно, являются функцией организма как целого33. Наконец, нужно отметить, что в дополнение к имма­нентным детерминантам имеются два других класса детерми­нант— соответственно способности и приспособительные акты. Они вмешиваются в уравнение между стимулом и первичными физиологическими состояниями, с одной стороны, и поведени­ем — с другой.

Э. Толмен КОГНИТИВНЫЕ КАРТЫ У КРЫС И У ЧЕЛОВЕКА

Основная часть этой статьи посвящена описанию экспери­ментов с крысами. В заключение я попытаюсь также в несколь­ких словах определить значение данных, полученных на кры­сах, для понимания поведения человека. Большинство исследо­ваний на крысах, о которых я сообщу, было выполнено в лабо­ратории в Беркли. Но иногда я буду также включать описания поведения крыс, которые были выполнены вне этой лаборато­рии. Кроме того, в сообщении о наших экспериментах в Беркли я буду вынужден опустить очень многое. Те эксперименты, о которых я буду говорить, были выполнены студентами (или ас­пирантами), которые, вероятно, пришли к некоторым из своих идей от меня. И лишь некоторые, хотя их очень мало, были вы­полнены мною самим.

Представим схему двух типичных лабиринтов: лабиринта с коридорами (рис. 4) и приподнятого над землей лабиринта (рис. 5). В типичном эксперименте голодная крыса помещается у входа в лабиринт (одного из этих типов), она блуждает по различным его участкам, заходит в тупики, пока, наконец, не придет к кормушке и будет есть. Один опыт (опять в типичном эксперименте) повторяется через каждые 24 ч, животное имеет тенденцию делать все меньше и меньше ошибок (ими являют­ся заходы в тупик) и тратить все меньше и меньше времени от

33 Я должен отметить, что К.оффка (The Growth of the Mind. 2d ed. rev. N. Y., 1928) и Мэд (A behavioristic account of the significant symbol // //J. Philos. 1922. V. 19. P. 157—'163) предлагают термин «conduct» для обо­значения того же самого, что мы обозначаем здесь как behavior qua behavior, т. е. поведение как молярный феномен.

124

старта до цели до тех пор, пока, наконец, оно совсем не захо­дит в тупики и пробегает весь путь от старта до цели за не­сколько секунд. Результаты обычно представляются в виде кри­вой с изображением заходов в тупики или времени от старта до финиша для группы крыс.

Все исследователи согла­шаются с фактами. Они рас­ходятся, однако, в теории и в объяснении этих фактов.

1. Во-первых, существует школа зоопсихологов, которые считают, что поведение крыс в лабиринте сводится к обра­зованию простых связей меж­ду стимулом и реакцией. На­учение, согласно этой школе, состоит в .упрочении одних свя­зей и в ослаблении других. В соответствии со схемой «сти­мул-реакция» крыса в процес-

стимулов, приходя-

от скелетных мус-

стимулы вызывают

се обучения в лабиринте бес­помощно отвечает на ряд внешних стимулов: свет, звук, запах, прикосновение и т. п., оставляющих следы в ее орга­нах чувств, плюс ряд внутренних щих от висцеральной системы и кулов. Эти внешние и внутренние

реакции — ходьбу, бег, повороты, возвращения, принюхи­вания и т. п. Согласно этой точке зрения центральную нервную систему крысы можно сравнить с работой телефонной станции. Сюда попадают сигналы от органов чувств и отсюда исходят команды к мускулам. До того как произойдет научение в ка­ком-то определенном лабиринте, с помощью соединяющих пе­реключателей (т. е. синапсов на языке физиолога) цепь замы­кается различными путями и в результате появляются иссле­довательские ответы на реакции, характерные для первона­чальных проб. Научение, по этой теории, состоит в относитель­ном усилении одних и ослаблении других связей; те связи, ко­торые приводят животное к верному результату, становятся от­носительно более открытыми для прохождения нервных им­пульсов, и, наоборот, те, которые ведут его в тупики, постепен­но блокируются.

В дополнение нужно отметить, однако, что эта школа, объ­ясняющая поведение по схеме «стимул-реакция», подразделя­ется в свою очередь на две подгруппы исследователей. Первая подгруппа утверждает, что простая механика, имеющая место-при пробежке по лабиринту, состоит в том, что решающим сти­мулом от лабиринта становится стимул, наиболее часто совпа-

125-

дающий с правильным ответом, по сравнению со стимулом, ко­торый связан с неправильным ответом. Следовательно, именно вследствие этой большей частоты нервные связи между решаю­щим стимулом и правильным ответом будут иметь тенденцию, как считают, упрочиваться за счет ослабления неправильных связей.

Ддерь Рис. 5. Схема лабиринтов, приподнятых над землей (по Гонзику, 1936)

Вторая подгруппа исследователей внутри этой школы утверждает, что причина, почему соответствующие связи упро­чиваются по сравнению с другими, состоит в том, что вслед за ответами, которые являются результатом правильных связей, -следует редукция потребности. Таким образом, голодная крыса в лабиринте имеет тенденцию стремиться к получению пищи, и ее голод ослабляется скорее в результате верных ответов, а не в результате заходов в тупики. И такая непосредственно сле­дующая редукция потребности или, пользуясь другим терми­ном, такое «положительное подкрепление» имеет тенденцию к упрочению связей, которые непосредственно ему предшествова­ли (рис. 6). Таким образом, складывается впечатление (хотя

126

представители этой группы са­ми не утверждают этого), буд­то бы в организме есть какая-то часть, воспринимающая состояние удовлетворения и со­общающая крысе обратно в мозг: «Поддерживай эту связь, она хорошая; вникни в нее, чтобы снова использовать ее в последующем, когда появится тот же самый стимул. Если за реакцией следует «неприятное раздражение», «отрицательное

Рис. 6. Кривая ошибок для группы из 36 крыс (по Гонзику, 1930)

подкрепление», тогда та же 'самая часть крысы, воспринимав­шая в свое время состояние удовлетворения, теперь в ответ на неприятное раздражение будет сообщать в мозг: «Разрушь эту связь и не смей использовать ее в последующем».

Это кратко все, что касается существа двух вариантов шко­лы «стимул — реакция».

2. Давайте вернемся теперь ко второй из упомянутых школ. Эта группа исследователей (я также принадлежу к ней) может быть названа теоретиками поля. Наша позиция сводится к сле­дующему. В процессе научения в мозгу крысы образуется неч­то, подобное карте поля окружающей обстановки. Мы согласны с другими школами в том, что крыса в процессе пробежки по лабиринту подвергается воздействию стимулов и в конце кон­цов в результате этого воздействия появляются ее ответные ре­акции. Однако вмешивающиеся мозговые процессы являются более сложными, более структурными и часто, говоря прагма­тическим языком, более независимыми (autonomous), чем об этом говорят психологи, придерживающиеся теории «стимул —-реакция». Признавая, что крыса бомбардируется стимулом, мы утверждаем, что ее нервная система удивительно избиратель­на по отношению к каждому из этих стимулов.

Во-вторых, мы утверждаем, что сама центральная инстан­ция гораздо более похожа на пульт управления, чем на уста­ревшую телефонную станцию. Поступающие стимулы не связы­ваются с ответными реакциями с помощью простого переклю­чателя по принципу «один к одному». Скорее, поступающие стимулы перерабатываются в центральной управляющей ин­станции в особую структуру, которую можно было бы назвать когнитивной картой окружающей обстановки. И именно эта примерная карта, указывающая пути (маршруты) и линии по­ведения и взаимосвязи элементов окружающей среды, оконча­тельно определяет, какие именно ответные реакции, если вооб­ще они имеются, будет в конечном счете осуществлять живот­ное.

Наконец, я считал бы, что валено исследовать, почему эти карты бывают относительно узкими, охватывающими какой-то

12Г

небольшой кусок ситуации, или относительно широкими, охва­тывающими большое поле. Как узкие, так и широкие карты могут быть правильными или неправильными в том смысле, на­сколько успешно они направляют животное к цели. Различия между такими узкими и широкими картами могут проявиться только в том случае, если позднее крысе будут предъявлены не­которые изменения в условиях данной окружающей обстанов­ки. Тогда более узкая исходная карта, включающая относитель­но небольшой участок, окажется непригодной применительно к новой проблеме; наоборот, более широкая карта будет служить более адекватным средством по отношению к новой структуре условий. В узкой карте данное положение животного связано только с относительно простым и только одним участком отно­сительно расположения цели. В широкой карте представлен об­ширный спектр окружающих условий, так что, если изменится положение животного при старте или будут введены изменения в отдельные маршруты, эта широкая карта позволит животному действовать относительно правильно и выбрать адекватный но­вый маршрут.

Теперь вернемся к экспериментам. Эксперименты, о которых я сообщаю в докладе, особенно важны для укрепления теоре­тической позиции, которую я предлагаю. Эта позиция основы­вается на двух допущениях:

1) научение состоит не в образовании связей типа «сти­мул— реакция», а в образовании в нервной системе установок, которые действуют подобно когнитивным картам;

2) такие когнитивные карты можно охарактеризовать как варьирующие между узкими и более широкими.

Эксперименты распадаются на 5 главных типов: 1) латент­ное научение, 2) викарные (замещающие) пробы и ошибки или VTE (Vicarious triel and error), 3) эксперименты на поиски сти­мула, 4) эксперименты с гипотезами, 5) эксперименты на про­странственную ориентацию.

1. Эксперименты на латентное научение

Первые эксперименты на латентное научение были проведены Блоджетом в Беркли. Сообщение о них было опубликовано в 1929 г. Блоджет не только выполнил эксперименты, но и соз­дал это понятие. Он заставлял 3 группы крыс пробегать через лабиринт, имеющий 6 коридоров (рис. 7). Одна группа была контрольной, а две другие — экспериментальные. Кривая оши-'бок для этих групп дана на рис. 8.

Сплошная линия показывает кривую ошибок для I, конт­рольной, группы. Эти животные осуществляли пробег по лаби­ринту традиционным образом. Эксперимент проводился один раз в день, в конце опыта крысы находили в кормушке пищу. Группы II и III были экспериментальными. Животных II груп-,пы (пунктирная линия) не кормили в лабиринте в течение пер-128

выч шест дней, они получали пищу в своих клетках через 2 ч после опыта. На 7-й день (отмечено маленьким крестом) крысы впервые находили пищу в конце лабиринта и продолжали на­ходить ее там и в последующие дни. С животными III группы поступали подобным образом, с той только разницей, что они впервые находили пищу в конце лабиринта на 3-й день и про­должали находить ее в последующие дни. Наблюдалось, что экспериментальные группы, пока не находили пищу, по-види­мому, не научались (их кривая ошибок не снижалась). Но в дни, непосредственно следующие за первым подкреплением, их кривая ошибок поразительно снижалась. Обнаружилось, что в течение неподкрепляемых проб животные научились значи­тельно более того, чем они проявляли до этого. Это научение, которое не проявляется до тех пор, пока пе вводится пища, Блоджет назвал «латентным научением». Интерпретируя эти результаты с позицией антропоморфизма, можно было бы ска­зать, что до тех пор, пока животные не получали никакой пищи в лабиринте, они продолжали тратить свое время для хождения по нему и продолжали заходить в тупики. Однако как только они узнавали, что будут получать пищу, по их поведению обна­руживалось, что в течение этих предыдущих неподкрепляемых проб, в процессе которых было много заходов в тупики, они научились. У них образовалась «карта», и позднее, когда был соответствующий мотив, они смогли использовать ее.

Гонзик и я повторили эксперименты с лабиринтом, состоя­щим из 14 Т-образных коридоров (см. рис. 4), и с большой группой животных. Мы получили подобные результаты. Итого­вая кривая показана на рис. 9. Мы использовали 2 контроль­ные группы — одну, которая никогда не находила пищу в лаби­ринте (I), u другую, которая ее получала (II) па протяжении

5-221 129

всего эксперимента. Экспериментальная группа (III) находила пищу в конце лабиринта на 11-й день, и на кривой видно то же-внезапное снижение.

Но, вероятно, лучшим экс­периментом, демонстрирую­щим явление латентного на­учения, был, к сожалению, He-эксперимент, выполненный в-Беркли, а проведенный Спеп-сом и Липпитом в университе­те Иова. Использовался про­стой У-образный лабиринт (рис. 10) с двумя целевыми ящиками. В правом конце ла­биринта У помещали воду, в-левом — пищу. Во время опы­та крысы не были голодны и

не испытывали жажды. Перед каждым из ежедневных опы­тов они были накормлены и напоены. Однако им хотелось бе­гать, потому что после каждой пробежки их брали из тог» целевого ящики лабиринта, которого они достигали, и снова помещали в клетку с другими животными. С ними проводилось, в течение 7 дней по 4 опыта в день; 2 опыта с кормушкой в. правом конце и 2 — в левом.

В критическом опыте животные были разбиты на 2 под­группы: одну из них не кормили, другой не давали пить. Обна­ружилось, что уже с первой попытки подгруппа голодных крыс бежала в левый конец, где была пища, чаще чем в правый, а подгруппа крыс, испытывавших жажду,— к правому концу, где была вода, чаще, чем к левому. Эти результаты показывают, что в условиях предыдущих недифференцированных и очень. слабо подкрепляемых опытов животные тем не менее научи­лись тому, где была вода и где была пища. Они приобрели когнитивную карту, т. е. ориентацию в лабиринте в том смысле, что пища находится в левом его конце, а вода — в правом, хотя в ходе приобретения этой карты они не проявляли какой-либо» большей склонности — в виде реакций на стимул — идти к тому концу, который позднее становится соответствующим цели.

Имеются и другие бесчисленные эксперименты на латентное: научение, выполненные в лаборатории Беркли и в других мес­тах. В общем они подтверждают вышеупомянутые данные.

Теперь вернемся ко второй группе экспериментов.

2. Викарные пробы и ошибки (VTE)

"Термин «викарные пробы и ошибки» (сокращенно VTE) был .предложен профессором Мюнцингером из Колорадо1 для обо­значения нерешительного поведения с попеременными возвра­щениями то в одни участки, то в другие, при котором у крыс можно наблюдать «увлечение» выбором, прежде чем они ре­ально будут следовать по тому или иному пути.

В нашей лаборатории было выполнено достаточно большое число экспериментов на VTE. Я расскажу только о некоторых. В большинстве из них использовалась установка для исследо­вания способности к различению. В сконструированном Лешли приборе для исследования зрительного различения (рис. 11) .животное помещают на площадку для прыжка перед двумя дверцами, которые отличаются друг от друга, как это видно на рисунке, тем, что одна заштрихована вертикальными линиями, а другая — горизонтальными.

1 Muenzinger К- F. Vicarious trial and error at a point ol choice // J. ge­net. Psychol. 1939. V. 53. P. 75—86.

.5* 131

Один из каждой пары зрительных стимулов был всегда пра­вильным, а другой — ошибочным; они чередовались местами в случайном порядке. Животное должно было научиться, что ре­акция на вертикально заштрихованную дверцу является всегда правильной. Если оно прыгало к этой дверце, она открывалась и животное получало пищу, которая находилась на подставке за дверцей. Если, наоборот, животное совершало неправильный выбор, оно находило дверцу закрытой и падало в расположен­ную под ней двумя футами ниже сетку, из которой оно подни­малось и стартовало вновь.

Используя подобную установку (рис. 12), но с площадкой перед дверцами, устроенной так, что если крыса делала непра­вильный выбор, она могла прыгнуть обратно и повторить пры­жок снова, я убедился, что, когда выбор был простой, скажем между белой и черной дверцами, животное не только научалось скорее, но и делало больше викарных проб, чем когда выбор был трудным, скажем между белой и серой дверцами (рис. 13). В дальнейшем (рис. 14) получалось, что викарные пробы на­чинают появляться как раз тогда, когда крысы начинают на­учаться (или перед этим). После того как научение произошло, число викарных проб начинает снижаться. Далее при изучении индивидуальных различий мной, Гайером и Левиным2 (на той

N

Рис. 12

2 Tolman E. С. et al. Individual Differences in emotionality, hypothesis formation, vicarious trial and error and visual discrimination in rats // Com-par. Psychol. Monogr. 1941. V. 17. N 3.

132

Рис. 13. Кривая научения (по Толме- Рис. 14. Количество викарных проб ну, 1939) (по Толмену, 1939)

Рис. 15 (по Толмену и Миниему, 1942)

133

же самой установке для различения) было обнаружено, что в проблемных ситуациях одинаковой трудности более сообрази­тельное животное делало больше викарных проб. Итак, данные экспериментов на зрительное различение показали, что чем луч­ше научение, тем больше викарных проб (рис. 15). Но это, по-видимому, противоречит тому, что мы, может быть, ожидали. Мы сами предполагали, что больше викарных проб будет в си­туации, когда трудно осуществить выбор между двумя стиму­лами, чем когда это сделать легко.

Как это объяснить? Ответ состоит в том, что способ, кото­рым мы ставим задачу зрительного различения для крыс, и спо­собы, которыми мы устанавливаем подобные проблемы для са­мих себя, являются различными. Мы всегда имеем «инструк­цию». Мы знаем наперед, что нам нужно делать. Нам говорят или мы сами говорим себе, что мы должны выбрать более свет­лое из двух серых, более легкую из двух тяжестей и т. п. В та­ких заданиях мы делаем больше проб, больше викарных проб, если различие между стимулами невелико. Но для крыс обыч­ная проблема в опытах, проводимых на установке для различе­ния, совсем иная. Они не знают, чего от них ждут. Большая часть научения в таких экспериментах, по-видимому, состоит в открытии ими инструкции. Крысам приходится открывать, что различие, на которое они должны обратить внимание,— это различие в видимой яркости, а не различие между левым и пра­вым. Их викарные пробы появляются тогда, когда они начина­ют это «схватывать». Чем больше различие между двумя сти­мулами, тем больше оно привлекает животных. Период, в те­чение которого происходит процесс понимания задачи, сопро­вождается наибольшим количеством викарных проб, которые делает животное.

Эта приемлемая интерпретация появилась в дальнейшем, в результате экспериментов моих и Миниема, в которых группа из 6 крыс была сначала обучена дифференцировке белого и черного, затем двум возрастающим по трудности дифференци-ровкам серого и черного. Для каждого из этих случаев крысам давались длинные серии дополнительных проб после того, как они уже научились. Сравнение этих начальных стадий опытов показывает, что крысы делали больше викарных проб в ситуа­ции простого различения, чем более трудного. Однако, когда переходили к сравнению количества викарных проб, которые жи­вотное делает в конце каждого из этих опытов, наблюдались противоположные результаты. Иными словами, после того как крысы, наконец, угадывали свои инструкции, они, подобно че­ловеческому субъекту, делали тем больше викарных проб, чем более трудным было различение.

Наконец, давайте теперь отметим, как это было найдено Джексоном (Jackson) из Беркли3, что трудные коридоры лаби­ринта вызывают больше викарных проб, а также что более глупые крысы делают больше викарных проб. Объяснение, как я его представляю, состоит в том, что в ситуации лабиринта крысы знают свои инструкции. Для них естественно ожидать, что тот же самый участок пространства всегда будет приводить к тому же самому результату. Крысам в лабиринте не прихо­дится рассказывать.

3 Jackson L. L. V. Т. Е. on an elevated maze//J. сотр. Psychol. 1943. V. 36. P. 99—107.

134

В чем состоит решающее значение всех этих викарных проб? Как влияют эти данные о викарных пробах на наши теорети­ческие представления? Мой ответ состоит в том, что эти данные подтверждают доктрину образования карт. Викарные пробы, с моей точки зрения, доказывают, что в решающие моменты — та­кие, как первое предъявление инструкции, или на более позд­нем этапе в процессе действия после установления того, какой же стимул имеет место, активность животных не является ак­тивностью организма, пассивно отвечающего на отдельные сти­мулы. Это скорее поведение активного выбора и сравнения сти­мулов. Этот вывод привел меня затем к третьему типу экспери­мента.

3. Поиск стимула

Я сошлюсь на последний и, как мне кажется, исключительно важный эксперимент, выполненный Хадсоном. Он первый за­интересовался вопросом, смогут ли крысы научиться избеганию реакции за один опыт. Он проводил с животными следующий эксперимент. В клетке (рис. 16) на той ее стороне, на которой была установлена чашка с пи­щей, имелся небольшой рису­нок в полоску. Голодная крыса приближалась к этой чашке с пищей и ела. Электрическое приспособление было преду­смотрено таким образом, что, когда крыса прикасалась к чашке, она получала удар эле­ктрическим током. Однако такого удара было, по-видимо­му, достаточно, ибо когда кры­су помещали в эту же клетку спустя несколько дней пли да­же педель, она обычно немед­ленно демонстрировала силь­ную реакцию избегания на рисунок. Животное уходило от этой стороны клетки, или собирало опилки и закрывало рисунок, ялп демонстрировало различные другие забавные реакции, каж­дая из которых была, по сути, реакцией избегания на рисунок или действием, направленным на исчезновение рисунка.

Но особые данные, которыми я теперь заинтересовался, поя­вились как результат модификации этой стандартной процеду­ры. Хадсон (Hadson) отметил, что часто казалось, будто живот­ные после удара оглядываются вокруг как бы для того, выра­жаясь антропоморфически, чтобы увидеть, что же это было та­кое, что ударило. Отсюда он предположил, что если бы опыт поставить так, чтобы скрыть рисунок в момент появления уда­ра, тогда крысы не смогли бы установить ассоциацию. В соот-

135

Рис. 16 (по Хадсону)

ветствии с этим в дальнейшем Хадсон видоизменил опыт так, что, когда животное получало во время еды удар, гас свет, ри­сунок и чашка с пищей исчезали из поля зрения, а затем свет зажигался снова. Когда такие животные через 24 ч вновь по­мещались в клетку, большой процент их не показал реакции избегания на рисунок. Или, говоря словами Хадсона, «научение тому, что объект нужно избегать, может произойти исключи­тельно в период после удара. Ибо если объект, от которого был получен удар, удаляется в момент удара, значительное число животных не способно научиться избегать его, некоторые вы­бирают какие-то другие особенности в окружающей обстанов­ке для реакции избегания, другие ничего не избегают».

Я полагаю, что этот эксперимент подкрепляет представле­ние об активном селективном характере процесса образования крысами своих когнитивных карт. Крыса часто должна ак­тивно рассматривать значащие стимулы, чтобы образовать свою карту, а не просто пассивно воспринимать их и реагировать на все физически наличные стимулы.

Обратимся теперь к четвертому типу экспериментов.

4. Эксперименты с «гипотезами»

Понятие о гипотезах у крыс и план эксперимента на демон­страцию таких гипотез следует приписать Кречу. Креч исполь­зовал ящик для различения, состоящий из четырех отсеков. В таком ящике, содержащем 4 альтернативы для выбора, пра­вильная дверца в каждой точке выбора могла быть определе­на экспериментатором по признакам светлого или темного, ле­вого или правого или их различными комбинациями. Если все возможности располагаются в случайном порядке для сорока выборов, делаемых в процессе 10 пробежек в каждом ежеднев­ном опыте, проблема может быть неразрешимой.

Креч нашел, что каждая крыса проходит через ряд система­тических выборов. Одно животное, возможно, может начать, выбирая практически все двери, расположенные с правой сто­роны, затем оно может отказаться от этого в пользу выбора практически всех дверей, расположенных с левой стороны, за­тем будет выбирать все темные двери и т. д. Эти относительно устойчивые систематические типы поведения активного выбора, которые значительно превосходят просто случайные попытки, Креч назвал «гипотезами». При использовании этого термина он, конечно, не подразумевал наличие у крыс вербальных про­цессов, но просто указал на то, что я называю когнитивными картами, которые, как это выступает из его экспериментов, ус­танавливаются экспериментальным путем, т. е. путем «приме-ривания» первой карты, затем другой и так до тех, пор, пока, если возможно, не будет найдена та, которая «работает».

Наконец, необходимо отметить, что эксперименты с «гипо­тезами», подобно опытам с латентным научением, опытам с 136

викарными пробами и ошибками и опытам с ожиданием сти­мула указывают как на характерную черту процесса науче­ния— образование нечто, подобного карте ситуации, хотя са­ми по себе эти опыты еще и не проливают света на вопрос о степени широты карты.

I—Правильная траектория поведения Дверца

Рис. 17 (по Кречу, 1933)

Для того чтобы приступить к разрешению проблемы широ­ты карт, перейдем к последней группе экспериментов.

5. Опыты с пространственной ориентацией

Еще в 1929 г. Лешли сообщил о случае с парой своих крыс, которых после того, как они выучили расположение коридоров в лабиринте, заставляли подняться на крышу около пусковой камеры. Они поднимались и бежали по крыше к цели, где спус­кались вниз и ели. Другие исследователи сообщали близкие к этим данные. Все эти наблюдения предполагают, что у крысы в действительности образуются широкие пространственные кар­ты, которые включают больше, чем только одни выученные оп­ределенные участки ситуации. Теперь необходимо описать экс­перименты, в которых эти предположения подвергались даль­нейшей проверке.

В первом эксперименте Толмен, Рич и Калиш (в действи­тельности Рич и Калиш) использовали установку, изображен­ную на рис. 18. Это был поднятый над землей лабиринт. Жи­вотное бежало от пункта А, пересекало открытую круглую пло­щадку, затем через коридор CD (у которого были стены) и, на­конец, в пункт G, где была пища. Н — свет, который падал прямо на участок от G до F. Через 4 дня, по 3 упражнения каждый день, когда крысы научились бежать прямо и без ко­лебаний от А к G, установку переделывали так, что она при­обретала вид солнечного диска с лучами (рис. 19). Пусковая камера и круглая площадка оставались без изменения, но бы­ла добавлена серия радиальных участков. Животные также стартовали от пункта А и бежали через круглую площадку в коридор и оказывались там запертыми. Тогда они возвраща­лись на круглую площадку и начинали исследовать практиче­ски все радиальные участки. После захода в любой участок

137

только на несколько сантиметров каждая крыса выбирала на­конец один, который пробегала весь. Процент крыс, оконча­тельно выбирающих один из длинных участков (от 1-го до 12-го), представлен на рис. 20. Кажется, что преобладающей тенденцией был выбор участка № 6, который находился всего на 4 дюйма впереди от участка, имеющего выход к кормушке. Был еще только один участок, который выбирался с некоторой заметной частотой. Это участок № 1, тот, который был распо­ложен перпендикулярно к стороне, на которой находилась пища.

Рис. 18. Установка для предварительной трениров­ки (по Толмену, Ричу и Калишу, 1946)

Рис. 19. Установка, используемая в основном опыте

Данные результаты, по-видимому, показывают, что в этом эксперименте крысы не только научались быстро пробегать по первоначальному пути, но и, когда этот путь был закрыт, а ра­диальные участки открыты, научались выбирать маршрут, не­посредственно направленный к месту, где была пища, или по крайней мере перпендикулярный к той стороне, на которой на­ходилась пища.

В качестве результата этого первоначального научения кры­сы приобрели, по-видимому, не узкую карту, ведущую к ре­зультату и содержащую данные о первоначально выученном оп­ределенном участке, ведущем к пище, но скорее широкую все­стороннюю карту, в которой пища была локализована в опреде­ленном направлении в пространстве лабиринта.

138

Рассмотрим теперь дополнитель­ный эксперимент, выполненный Ри-чем. Этот эксперимент 'был направ­лен на дальнейшее изучение широ­ты приобретаемой пространствен­ной карты. Здесь крысы опять бе­жали через площадку, но на этот раз к коридорам, расположенным в виде -буквы Т (рис. 21). 25 живот-ных в течение 7 дней (по 20 проб ежедневно) тренировались находить лищу в пункте Fi; и '25 — в пункте F2. Буквой L на диаграмме обозна­чен свет. На 8-й день пусковая ка­мера и круглая площадка повора­чивались на 180° так, что теперь они оказывались в положении, изо­браженном на рис. 22. Пунктирные линии отражают старое расположе­ние. Также была добавлена серия Рис. 20. Число крыс, выбира-радиальных участков. Что же ока- ющих каждый из участков ла-залось? Снова крысы бежали через биринта

площадку в центральный коридор.

Однако, когда они находили себя запертыми, они возвращались обратно на площадку и на этот раз в течение нескольких се­кунд делали 'по нескольку шагов 'практически во все участки. Наконец через 7 мин 42 из 50 крыс выбирали один из участков и пробегали его весь. Участки, выбираемые животными, пока­заны на рис. 23. 19 из этих животных получали раньше -пищу в пункте Fi, 23 — в пункте F2.

На этот раз крысы выбирали не те участки, которые распо­лагались около места, где находилась пища, но скорее устрем­лялись к участкам, которые располагались перпендикулярно к соответствующим сторонам помещения. Когда животные стар­товали от противоположной стороны, пространственные карты этих крыс оказывались полностью неадекватными точному по­ложению цели, но они были адекватны как раз по отношению к правильной стороне помещения. Карты этих животных не были узкими и органиченными.

Это были эксперименты с латентным научением, экспери­менты на викарные пробы, эксперименты на поиск стимула, эксперименты с гипотезами и последние — эксперименты на ориентацию в пространстве.

Теперь, наконец, я подошел к очень важной и существенной проблеме: каковы условия, способствующие возникновению уз­ких карт, ограниченных отдельными участками пути, и како­вы условия, которые приводят к образованию широких карт — и не только у крыс, но и у человека?

139

Рис. 23 (по Рту)

Имеются важные доказательства, разбросанные по литера­туре, касающиеся этого вопроса в отношении как крыс, так и человека. Некоторые из этих доказательств были получены в Беркли, а некоторые — в других местах. Не представляя их в деталях, могу кратко подытожить, сказав, что образование уз­ких карт, ограниченных определенным участком, в отличие от широких, по-видимому, связано со следующими причинами: 1) повреждение мозга; 2) неудачное расположение раздражи­телей, предъявляемых из внешней среды; 3) слишком большое

140

количество повторений первоначально выученного пути; 4) на­личие избыточной мотивации или условий, вызывающих слиш­ком сильную фрустрацию4.

На четвертом пункте я хочу кратко остановиться в заклю­чение. Ибо именно он будет предметом моего спора о некото­рых по крайней мере так называемых «психологических меха­низмах», которые открыли клинические психологи и другие ис­следователи личности в качестве причин, лежащих в основе многих индивидуальных и социальных отклонений, которые можно интерпретировать как результат узости наших когнитив­ных карт, обусловленный избыточной мотивацией или слишком сильной фрустрацией.

Мое доказательство будет кратким, ибо я сам не являюсь ни клиническим, ни социальным психологом. То, что я намере­ваюсь сказать, следует рассматривать поэтому как логическое рассуждение психолога, являющегося, в сущности, психологом, исследующим поведение крыс.

С помощью примеров рассмотрим три вида динамики: «рег­ресс», «фиксацию» и «перемещение агрессии на другие группы». Они есть выражение когнитивных карт, отличающихся своей узостью и являющихся результатом слишком сильной мотива­ции или слишком сильной фрустрации.

а) Регресс. Этот термин используется для обозначения тех случаев, когда индивид перед лицом слишком трудной пробле­мы возвращается к более ранним детским формам поведения. Например, иллюстрацией регресса может служить следующий пример. Женщина средних лет, после того как лишилась мужа, регрессировала (к большому горю своих подрастающих доче­рей). Это выразилось в том, что она стала одеваться несоот­ветственно своему возрасту, увлекаться поклонниками и затем, наконец, вести себя как ребенок, который требует постоянного внимания и заботы. Такой случай не слишком отличается от многих, которые можно наблюдать в наших госпиталях для ду­шевнобольных или даже иногда у нас самих. Во всех таких примерах моя мысль сводится к тому, 1) что такой регресс яв­ляется результатом слишком сильной эмоциональной ситуации и 2) что он состоит в возврате к слишком узкой карте, которая сама обусловлена сильной фрустрацией или избыточной моти­вацией в раннем детстве. Женщина, о которой мы упоминали, пережила сильное эмоциональное потрясение, вызванное смертью мужа, и регрессировала к слишком узким картам юно­сти и детства: первоначально они были чрезвычайно вырази­тельны вследствие стресс.овых впечатлений, пережитых ею в период, когда она находилась в процессе развития.

б) Фиксация. Регрессия и фиксация обычно идут рука об руку. Ибо, формулируя иначе факт чрезмерной устойчивости

4 Дальнейший текст приводится с набольшими сокращениями {примеч. ред.).

141

ранних карт, следует сказать, что они зафиксировались. Это» проявлялось уже у крыс. Если крысы избыточно мотивированы при своем первоначальном обучении, им очень трудно переучить­ся, когда первоначальный путь больше не оказывался правиль­ным. Если же после того, как они переучились, им дать удар электрическим током, то они, подобно этой бедной женщине, будут проявлять тенденцию вновь вернуться к выбору более-раннего пути.

в) «Перемещение агрессии на другие группы». Привержен­ность к собственной группе — тенденция, свойственная прима­там. Мы находим ее у шимпанзе и других обезьян, а также у человека. Мы также являемся приматами, действующими в ус­ловиях группового существования. Каждый индивид в такой группе имеет тенденцию идентифицировать себя со всей груп­пой в том смысле, что цели группы становятся его целями, жизнь и смерть группы — его жизнью и смертью. Более того, каждый индивид вскоре усваивает, что, находясь в состоянии фрустрации, он не должен выносить свою агрессию на членов своей группы. Он научается перемещать свою агрессию на дру­гие группы. Такое перемещение агрессии есть не что иное, как сужение, ограничение когнитивной карты. Индивид становит­ся больше неспособным верно локализовать причину своего раздражения. Физики, у которых особый дар критиковать гу­манитарные науки, или мы, психологи, которые критикуют все другие отделения, или университет как целое, который критику­ет систему среднего школьного образования, а последняя в свою очередь критикует университет — все мы, по крайней мере отчасти, занимаемся не чем иным, как иррациональным пере­мещением своей агрессии на другую группу.

Я не хочу делать вывод о том, что не существует некоторых случаев подлинной интерференции целей разных групп и, сле­довательно, что агрессия членов одной группы против членов другой группы является только перемещенной агрессией. Но я убежден, что часто и по большей части она является именно таковой.

Что мы можем сделать с этим? Мой ответ состоит в том, что­бы проповедовать снова силы разума, т. е. широкие когнитив­ные карты. Учителя могут сделать детей разумными (т. е. об­разовать у них широкие карты), если при этом они позаботят­ся о том, чтобы ни один ребенок не был бы избыточно мотиви­рован или слишком раздражен. Только тогда дети смогут на­учиться смотреть вокруг, научиться видеть, что часто сущест­вуют обходные и более осторожные пути к нашим целям, на­учатся понимать, что все люди взаимно связаны друг с другом»

Давайте постараемся не становиться сверхэмоциональными,, не быть избыточно мотивированными в такой степени, чтобы у нас могли бы сложиться только узкие карты. Каждый из нас должен ставить себя в достаточно комфортные условия, чтобы быть в состоянии развивать широкие карты, быть способным.

142

«научиться жить в соответствии с принципом реальности, а не в «соответствии со слишком узким и непосредственным принципом удовольствия.

Мы должны подвергать себя к своих детей (подобно тому, как это делает экспериментатор со своими крысами) влиянию оптимальных условий при умеренной мотивации, оберегать от фрустрации, когда «бросаем» их и самих себя в тот огромный лабиринт, который есть наш человеческий мир. Я не могу пред­сказывать, будем ли мы способны сделать это или будет ли нам представлена • возможность делать именно так; но я могу ска­зать, что лишь в той мере, в какой мы справимся с этими тре­бованиями к организации жизни людей, мы научим их адекват­но ориентироваться в ситуациях жизненных задач.

Раздел HI ГЕШТАЛЬТПСИХОЛОГИЯ

Вертгеймер (Wertheimer) Макс (1880—1943)—немецкий психолог, основоположник гештальт-психологии, известный экспериментальными рабо­тами в области восприятия и мышления. Родился в Праге, там же получил начальное образование. Закончив гимназию, в течение 2,5 года изучал пра­во, но затем заинтересовался философией. Учился в университетах Праги, в Берлине — у К. Штумпфа, в Вюрцбургв'—у О. Кюльпе. В Вюрцбурге полу­чил ученую степень доктора философии (в 1904 г.). После этого он вернулся в Берлин, а летом 1910 г. переехал во Франкфурт-на-Майне. Здесь Вертгей­мер заинтересовался восприятием движения, но в его объяснении встретился с трудностями, исходившими из структуралистской точки зрения. Как отме­чает В. Кёлер ], на этом материале Вертгеймер открыл новые принципы пси­хологического объяснения. Его работа привлекла внимание К. Коффки (1886—1941) и В. Кёлера (1887—1967), учеников Штумпфа, которые в ка­честве испытуемых участвовали в исследованиях Вертгеймера. Вместе с пи-ми Вертгеймер обсуждал результаты, метод экспериментального исследова­ния и сформулировал новый подход к объяснению восприятия движения. Эти исследования, их результаты п новые принципы были изложены в статье Вертгеймера (1912) «Экспериментальное исследование движения»2, от кото­рой и принято считать начало гештальтпсихологии. С этого времени геш-тальтпснхология особенно активно развивается в Берлине, куда Вертгеймер вернулся в 1922 г. Двадцатые годы являются периодом наивысшего расцве­та этой школы. В 1929 г. Вертгеймер был назначен профессором во Франк­фурт.

В 1933 г. Вертгеймер эмигрировал в США, где работал в Новой школе социальных исследований (Нью-Йорк). Здесь к октябре 1943 г. Вертгеймер умер. В 1945 г, вышла его книга «Продуктивное мышление». В ней с пози­ций гештальтпсихологии экспериментально исследуется процесс решения за­дач, который описывается как процесс выяснения функционального значения отдельных частей в структуре проблемной ситуации. В. Кёлер считает эту книгу лучшей памятью о М. Вертгеймсре.

В хрестоматию включен доклад М. Вертгеймера «Ober Gestaltlheorie. Vortrag, behalten in der Kant-Gesellschafb (Berlin, 1924) — манифест бер­линской школы психологов, в котором развивается основная идея гештальт-психологии — принцип целостного подхода в психологии.

М. Вертгеймер О ГЕШТАЛЬТТЕОРИИ

Что такое гештальттеория? Гештальттеория возникла из кон­кретных исследований; в процессе работы над определенными проблемами психологии, психология народов, логики, теории*

1 См.: Кёлер В, Макс Вертгеймер//Psychol. Rev. 1944. V. 51.

2 Experimentelle Studien fiber das Sehen von Bewegtmg // Zeitschrift fur Psychologie 1912. Bd 61.

144

познания. Существуют конкретные проблемы, которые создали для нее почву; работа все более приближала к одной главной, основополагающей проблеме.

Какова существенная особенность положения в науке? Эта особенность одинаковым образом выступила у многих исследо­вателей и философов настоящего времени, в том числе у тех, кто еще. только вступает в науку. Сложилась такая ситуация: от какого-то живого события приходят к науке, ищут в ней вы­яснения, углубления, проникновения в сущность этого события. И хотя часто находят знания, связи, все же чувствуют себя после этого еще беднее, нежели прежде. Как это выглядит, на­пример, в психологии? Исходят от всей полноты жизни субъ­екта, от переживаний, которые он испытывает, справляются по книгам о том, что об этом «наработала» наука психология, чи­тают и читают или сами начинают исследовать таким путем, который долгое время был единственно общепринятым, и толь­ко после этого появляется отчетливое чувство: «в руках» вроде бы многое — и собственно ничего. То, что было наиболее важ­ным, существенным, что казалось чем-то полным жизни, при этих процедурах пропадает. Кто ие переживал того, что назы­вается словом «понял», когда вдруг устанавливается матема­тическая или физическая связь?! Обращаются к книгам по пси­хологии, к учебникам педагогики. Что же они говорят об этом? Пугают бледность, сухость, отдаленность от жизни, полная не­существенность всего, о чем говорится. Здесь мы прочтем об образовании понятий, абстракции, о понятии классов, о причи­нах, силлогизмах, еще кое-что об ассоциациях, затем появля­ются такие высокие слова, как творческое воображение, инту­иция, талант и т. п.,— слова, которые заставляют думать, но ко­торые, если понимать их строго, если захотеть ощутить всю кра­соту строгой науки, оказываются лишь голыми названиями проблем без действительного их решения, без проникновения вглубь. Мы имеем в науке целый ряд таких терминов, слов, которые стали модой в образованном мире и которые ассоции­руются с такими представлениями, как личность, сущность, со­зерцание, интуиция и т. п. Но как только проникаешь глубже, эти термины в конкретной работе оказываются чаще всего не­состоятельными.

Такова основная ситуация, в которой находились многие на­уки, а многие еще находятся до сих пор. Как можно этим удов­летвориться? Существует один характерный, важный признак-духовного развития нашего времени: в последнем десятилетии в различных науках возникла одна и та же проблема. Как мож­но разрешить ее? Различными путями. Мы знакомы со всеми главными попытками справиться с такой странной ситуацией. Например, одна из них состоит в требовании абсолютного от­деления науки от жизни: наука ие имеет ничего общего с этими прекрасными вещами, говорят нам, наука есть что-то строгое и трезвое, и не нужно требовать от науки того, чего она не мо-

145

жет дать. Мы помним о том времени сомнения в возможностях науки, когда думали избежать «рационализма» и «интеллекту­ализма» в науке таким образом, что пытались установить для нее строгие границы: наука не должна выходить за эти преде­лы, она не может иметь ничего общего со всеми этими други­ми вещами. Такая позиция вызывает глубокое разочарование у наиболее сильных, лучших представителей поистине гранди­озных движений в науке.

Другой способ решения этой проблемы состоит в попытке разделить естественнонаучные методы и методы наук о духе. Тогда говорят так: то, что понимают под наукой, является та­ковым лишь применительно к так называемым точным нау­кам— к естествознанию; но существует другая область нау­ки— наука о духе, которая должна открывать свои методы, от­личные от методов естествознания. В науке о духе мы хотим от­казаться от таких методов, как строгое проникновение, точ­ное объективное объяснение. В науке о духе появляются сов-•сем другие категории. Вот два примера; имеется еще ряд дру­гих точек зрения, но и этих примеров достаточно.

В чем существо дела? Действительно ли так необходимо, чтобы во всех науках господствовали категории и методы точ­ных наук? Является ли точная наука, например естествозна­ние, действительно настолько необходимым, является ли оно в действительности таковым, каким его считали еще .недавно? Не может ли быть так, что известное мировоззрение, положение, способ работы, установка — все это, доведенное до кондиции, вообще не является необходимым для данной науки? Может быть, она уже содержит в себе искомый момент, только засло­няемый господствующими методами, кажущимися единственно необходимыми? Нельзя ли предположить, что эти методы, адек­ватные известным связям между вещами, не годятся для дру­гих связей и отношений? Нет ли здесь такой ситуации, когда то, что является основополагающим для уже сложившейся на­уки, часто (но не всегда) делает нас слепыми по отношению к существу жизни, к тому главному, что выступает при непо­средственном восприятии, созерцании настоящего?

Гештальттеория не пытается сгладить эту проблему или обойти ее, не пытается разрешить ее так, будто наука — одно, а жизнь — другое, будто у духовных предметов есть нечто от­личное от других вещей, и поэтому нужно разделить эти обла­сти. Гештальтпсихология пытается войти внутрь проблемы; не имеем ли мы в самом подходе, в основной гипотезе, в методе исследования чего-то такого, что выступает в качестве догмы для всех наук, но что в действительности таковым не являет­ся? Долгое время казалось само собой разумеющимся — и для европейской теории сознания, и для всей науки было в высшей степени характерно — то положение, что наука может строить­ся только следующим образом: если я имею что-то, что должно быть исследовано научно, т. е. понято научно, тогда сначала я

146

должен понять у го как составное, как какой-то комплекс, ко­торый необходимо расчленить на составляющие элементы, n.ty-чигь закономерные отношения, существующие между ними, и лишь затем и прпчожу к решению проблемы: путем составле­ния имеющихся элементов с помощью закономерного отноше­ния, существующего между отдельными частями, я восстанав­ливаю комплекс.

То, что я говорю, не ново, в последнем десятилетии это ста­ло вновь проблемой дли большинства ученых. Кратко ее мож­но было бы обозначить так: основная исходная предпосылка оказывается иной- нужно отправляться пе от элементов п частных отношении между ними, но от анализа к последующе­му сшпечу череч связывание элементов в большие комплексы.

Гештальттеория полагает, что имеются связи другого, фор­мально другого типа, Не только в пауке о духе. Основную про­блему гешталмтеорни можно было бы сформулировать так: существуют связи, при которых то, что происходит в целом, не выводится из элементов, существующих якобы в виде отдель­ных кусков, связываемых потом вместе, а, напротив, то, что проявляется и отдельной части этого целого, определяется внут­ренним структурным законом всего этого целого.

Я шивал здесь формулу. Гешталъттеорпя есть именно это, не больше и пе меньше. Сегодня эта формула в приложении к различным сторонам действительности (часто очень различным) выступает как решение проблемы. Я начал с того, что гештальт-тсюрпя выросла из исследования. Она пе только выросла и.» работы, по возникла для работы. Речь идет не о том, что еще одна частная проблема войдет в науку, а о том, чтобы в кон­кретной научной работе увидеть познавательные ситуации, что­бы вообще выработался новый подход к пониманию конкрет­ных внутренних закономерностей. Проблема разрешается не так, как это наблюдается в некоторых довольно путаных слу­чаях, о которых я говорил: имеются определенные возможно­сти» необходимо систематизировать факты, включить их в те или иные области знания п тем самым попять действитель­ность. Именно с помощью других методов, руководствуясь объ­ективным положением вещей, удается проникнуть в мир, про­двинуться к тому, что действительно имеет место. Это не стрем­ление обсудить что-то вообще, а желание продвинуться впе­ред— динамизм, задача для науки.

Есть еще вторая трудность, которую можно кратко проил­люстрировать примером точных паук: когда математик знако­мит нас с некоторыми положениями, мы можем воспринимать их так: каталогизировать, т. е. сказать, принадлежат ли они к области тех или иных законов, к этой частной области по дан­ной классификации, —но я верю, ни один математик в своей работе не занимается этим. Математик скажет: ты не понима­ешь этого закона и не можешь его понять, если не посмотришь на его функцию, на то, как он работает, на его следствия; ты

147

не знаешь закона, если имеешь в руках только формулу без дикамич-еской функциональной связи с целым. То же самое в тештальттеории выражено в крайней форме.

К сожалению, в высшей степени сомнительно, чтобы можно было бы создать сколько-нибудь ясное представление о геш-тальттеории в течение часа. Сделать это намного труднее, чем разъяснить какой-нибудь математический закон, хотя гештальт-теория является, по сути, такой же строгой, как математиче­ское положение. В философии мы, к сожалению, находимся не в таком счастливом положении, как в математике, где под каждой функциональной связью, направленной на решение, по­нимается то же самое. Все понятия, которые употребляются здесь,— часть, целое, то, что определяется изнутри,— это такие слова, которые часто фигурируют в философских дискуссиях, но которые каждым понимаются по-своему, несколько иначе и употребляются, к сожалению, по-разному, так что эти понятия можно рассматривать с точки зрения каталогизации мнений, а не с точки зрения использования их в работе, направленной на проникновение в какую-то данность. Часто полагают, что мож­но говорить об определенных философских проблемах, о про­блемах в чистом виде, отвлекаясь от действительности, от по­зитивной научной работы.

Попытаюсь немного ввести вас в нашу рабочую лаборато­рию и показать, как в конкретной работе, при решении про­блем, взятых из различных областей науки, мы подходим к ним с позиций гештальттеории. Еще раз: проблема, на которую я здесь кратко обращаю ваше внимание, проблемное положение и ситуация — это не проблема специальной науки. Она являет­ся, по сути, основной проблемой нашего времени. Гештальт-теория появилась не вдруг, она конвергировала, «подтянула» к себе материал из всех наук, а также от различных философских точек зрения для решения этого, как полагает гештальттеория, принципиального вопроса. Возьмем один раздел из истории пси­хологии. В психологии было так: исходили из живого пережи­вания и далее смотрели, что знает о нем наука, что проясняет в нем наука? Затем нашли, что имеются элементы, ощущения, представления, неизвестные чувства, воля, а также законы для них,— переживание должно составляться только из них. В про­цессе работы психолога над проблемами, которые вытекают из этого основного положения, возникли трудности, которые бла­годаря счастливой интуиции одного психолога — я имею в ви­ду Эренфельса — особенно остро выступили на передний план. Это была проблема, кажущаяся простой, проблема, которая сначала кажется непонятной для тех, кто подходит к науке от самой жизни, так как они не понимают, как можно так ее ста­вить. Положение вещей было следующим: мы в состоянии вос­принять мелодию, вновь узнать ее. То же самое по отношению к оптической фигуре. Неудивительно, что, когда мы слышим мелодию во второй раз, мы благодаря памяти узнаем ее. Од­на

mi ho or одного очень простого вопроса положенно вещей вдруг eia.m по.чпо непонятного: Эриифельс пришел к заключению, присоединяясь vu't'b к Маху и к другим, что мелодия узнается также и нн'да. когда она транспонируется па другие элемен­ты. Состан элементов изменился, а я все-таки уанаю мелодию как ту же самую, я ведь не знаю попсе о том, что мне пред-сшвлянмея другие элементы; например, при транспонировании C-diir в Cis-tlnr совсем не замечают, что по набору элементов Mi о чю-ю другое, чем то, которое было. В чем дело? Па это г счет имелись различные мнения. Пытались спасти ситуацию с помощью р.ч И1ы\ тезисов: Эреифельс глубоким, другие пси­хологи иными, менее глубокими способами. И.) чего, строго говоря, исходил Эрепфелье? Нслн мелодия состоит и.) шести тонов, и и повторяю ее, в то время как она исполняется в дру­гой тональности, и она все же у.пкнтся, что вообще остается? Зш шесть племен юн являются сначала некоторой суммой, по: наряду с тиши шестью элементами предполагается седьмой, это Geslallqualltal -качество формы. Седьмой элемент и есть ют, который делает возможным узнавание мелодии. Это ре­шение для пас неожиданно. В истории пауки, в частности и нс-торнн физики, имеются большие примеры, когда ученый отваж­но берется за яркую, кажущуюся очевидной, ясную гипотезу и защищает ее со неси ответственностью. В пауке нередко имеют место такие ситуации, которые в будущем приводят к большим результатам, хотя бы вноеледетшш, п обнаружилось, что w конкретное, буквальное, что заключено в них, еще не. продвига­ет пас в решешш той проблемы, которая здесь содержится. Были и другие решения факта, описанного Эреифельсом.

Одно из них таково; при правильном транспонировании что-то nce-такн сохраняется, а именно интервалы, отношения. Ут­верждают, что наряду с элементами существуют «отношения» как еще один элемент. По это предположение, в действительно­сти пс помогает, потому что, например, основной закон для указанного положения вещей, согласно которому можно изме­нить что-то во всех элементах—-и явление останется тем же самым; и наоборот: можно изменить очень мало — и получится тотальное изменение,---этот основной закон вновь повторяется и применительно к отношениям. Можно также изменить отно­шения, и каждый почувствует ту же самую мелодию, и можно очень незначительно изменить отношения — и каждый услышит, что стало что-то другое, и не узнает ее. Бее что такие вещи, па которые я могу здесь указать лить кратко.

Можно «ухватиться» за другие вспомогательные понятия — все это знакомые способы, которые в подобных положениях часто повторяются во всех науках и в истории философии: к данным, к сумме элементов, присоединяется еще что-то, какие-то «высшие процессы», которые надстраиваются над элемен­тами и действуют па них.

Таким было положение до тех пор, пока гештальттеория по

149

поставила радикальный вопрос: правильно ли вообще думать, что, когда я слышу мелодию, дело обстоит каждый раз следую­щим образом: первичными являются отдельные тоны, которые-выступают в качестве элементов, а потом появляется сумма этих отдельных тонов? Не может ли быть наоборот: то, что я вообще имею в сознании,— это касается также и восприятия отдельных тонов — является частью целого, и свойства части определяются характером этого целого? То, что дано мне в ме­лодии, не строится каким-то образом (с помощью каких-то вспомогательных средств) вторично из суммы отдельных эле­ментов, но то, что имеется в отдельном, возникает в радикаль­ной зависимости от того, что есть целое. Характер тона в ме­лодии зависит от его роли в мелодии, так что тон «Си», будучи связанным с тоном «До», есть что-то совершенно иное, чем «Си» как отдельный звук. К плоти и крови составляющих при­надлежит то, как, в какой роли, в какой функции они выступа­ют в целом.

Наметим кратко, к каким проблемам ведет такая постанов­ка вопроса. Начнем с самой простой психологической пробле­мы— с проблемы порога. Издавна считали так: раздражению соответствует определенное ощущение, это ощущение есть кон­станта по отношению к раздражению: если есть определенный раздражитель, то я имею определенное, соответствующее ему ощущение; если раздражители меняются, я получаю два в оп­ределенной степени различных ощущения. Этому вопросу было посвящено много исследований; они принадлежат к самым ос­новным и в то же время наиболее скучным разделам старой психологии. Во многих исследованиях все сильнее выступали трудности, которые пытались разрешить таким образом: явле­ние зависит от всевозможных факторов высокого порядка, от каких-то причин, суждений, заблуждений, от внимания и т. д. Эти факторы выступали во всех построениях старой психологии. Так было до тех пор, пока не был поставлен радикальный во­прос: не является ли совершенно неверным положение, согласно которому определенному раздражению соответствует опреде­ленное ощущение? Не ближе ли к истине другое положение: возникающее ощущение является результатом воздействия раз­дражителя как части какого-то целого? Это простая формули­ровка. Она приводит к эксперименту. В точном эксперименте обнаружилось, что вопрос, вижу ли я два цвета или один цвет, зависит от структурных и других условий целого — поля. При одних и тех же раздражителях можно получить полностью оди­наковые цвета, гомогенные — в случае таких определенных структурных условий целого, которые изнутри оказывают влия­ние на единство раздражителей; при других структурных усло­виях целого, которые оказывают влияние на разъединение, на разделение этого целого, мы видим два различных цвета. От­сюда возникает задача исследования характера каждого «ус­ловия целого» в их действенности. 150

Возникает вопрос: нельзя ли исследовать, зависит ли то, что я вижу в одной части поля, от того, частью какого целого оно является? От того, как оно расположено в целом и какую роль оно играет как часть внутри этого целого? Эксперимент позволяет дать утвердительный ответ. Каждый хороший ху­дожник знает эти вещи по чувству, все это не ново, хотя ни один ученый хорошо не обдумывал такие результаты; эта за­висимость становится настолько бросающейся в глаза, что, ес­ли, например, мы имеем две части поля, можно превратить од­ну из них в более светлую, другую — в более темную, причем при тех же самых элементах благодаря только тому, что изме­няются условия целого.

(Я не могу здесь останавливаться на трудностях• теории контраста. Обычная теория контраста была своеобразной за­платой на теле суммативной теории, и все более обнаружива­лось, что прежде очень правдоподобная теория контраста те­перь не справляется с этим положением вещей: речь идет не о сумме индукции1, но об условиях гештальта.)

Пойдем дальше. Я говорю, для того, что именно видят или слышат в одном месте, в одном поле зрения, в одной части поля, решающим является то, каковы отношения целого. Чело­век по отношению к полю, а также к тому, что происходит в поле — и это является одним из лучших моментов этой работы,— связан, по существу, с тенденциями поля, развивающимися в направлении к осмысленности, единству, к тому, чтобы управ­лять ситуацией, исходя из внутренней необходимости. И часто нужно применить очень сильное средство, чтобы разрушить по­ле или вынудить к другому состоянию поле, имеющее тенден­цию к смыслу, к хорошему гештальту.

Это поле по своей тенденции к целому имеет также свою динамику, и, таким образом, динамическое начало, которое до сих пор почти не встречалось в психологии, теперь выдвигается на передний план. Здесь обнаруживаются удивительные и в то же время очень простые связи. Но обо всем этом я не буду здесь говорить. Хочу отметить только немногое в этом плане. Я — часть в поле. Я — не впереди, как учат с древнейших вре­мен, принципиально. Я — среди других, по своей сущности Я принадлежит к самым замечательным и самым редким предме­там, которые существуют, предметам, которые, как кажется, господствуют над закономерностью целого. Я есть часть в этом поле. Что же отсюда следует? Определяется ли мое поведение в этом поле каким-нибудь отдельным моментом, как в случае ассоциаций, опытом и т. п.? Эксперименты показывают все яс­нее: нет, здесь опять выступают типичные закономерности це­лого, которые обусловливают тот факт, что человеческое су­щество чаще всего ведет себя осмысленно.

Влияние контраста от элемента к элементу.

151

Неправильно было бы описывать это поле как сумму пер­вичных ощущений. Здесь опять повторяется то же самое поло­жение: якобы прежде должны быть элементы, должны быть ощущения. Если рассматривать положение вещей таким обра­зом, тогда следует весьма странный вывод, что у детей, у при­митивных народов, у животных сначала должны быть отдель­ные ощущения, к ним присоединяется что-то высшее, затем еще более высокое и т. п. Исследования же всюду показывают про­тивоположное. Лишь некоторые психологи, занимающиеся, на­пример, психологией народов, находящиеся в плену представ­лений о какой-то разрозненной элементной основе психологиче­ского, теперь вынуждены признать: действительно, живое пси­хологическое— это поток событий уже в первичных ощущени­ях; но... если мы хотим заниматься наукой, то должны анали­зировать, т. е. заниматься элементами; кто захотел бы тогда попытаться научно разобраться в таком текущем, движущемся материале? Физика постоянно делает это! Это старый теорети­ческий предрассудок: считать, что физика работает с элемента­ми! Как раз текущее, движущееся с преобладанием закономер­ностей целого — вот область работы физики в течение уже мно­гих десятилетий.

Если исходить из этого, напрашивается мысль о том, что то, что является примитивным, то, что является исходным, име­ет мало отношения к нашему позднейшему образованию — к ощущению как продукту нашей культуры. Романтики понимали это в тысячу раз лучше, когда говорили от ощущених в своем смысле и при этом действительно не думали об оттенках крас­ного цвета. Имеет ли ребенок как природное существо красный цвет в смысле качества ощущения? Возбуждающее, радующее, сильное, движущееся гораздо ближе к тому, что имеется у са­мого примитивного человека в его реакции.

Я уже говорил, что человек есть часть поля, но такая часть, которая характеризуется целостностью, так же как и его реак­ции. Вместо связи: реакция как отдельное возбуждение перифе­рического нерва на одной стороне и отдельное ощущение — на другой — с необходимостью выступает другая связь: выяснение условий поля, условий жизни, уяснение того, что составляет сущность окружения; реакция понимается здесь не в смысле наличия каких-то содержаний и отдельных движений, но преж­де всего как изменение привычек, манеры поведения, воли, стремлений, чувств, и не в смысле суммы всего этого, но взя­тых как целое.

Я мог бы, конечно, кратко указать на все эти трудные про­блемы; надеюсь, однако, что мне удастся прояснить, как все, что я здесь говорю, связано с конкретным научным исследова­нием и экспериментальными данными. Человек не только яв­ляется частью поля, но выступает частью и членом общества. Например, когда люди находятся вместе, скажем, заняты опре­деленной работой, то самым неестественным поведением, кото-

152

рос проявляется лишь в особых или патологических случаях, будет такое, о котором можно сказать, что несколько Я просто находятся вместе. На самом деле эти различные Я работают совместно, каждый как осмысленно функционирующая часть целого. Представьте себе совместный труд туземцев или сов­местные игры детей. Большей частью это очень специфические условия, которые влияют на то, каким будет человек по срав­нению и в противоположность другим людям. Если исходить из определенных предпосылок, которые следуют из гештальттео-рии, мы приходим к такому выводу, что если с теми людьми, с которыми человек сотрудничает, по некоторым причинам не­возможно осуществить хорошие отношения, отношения гармо­нии, то вместо этого возникает определенный их суррогат, ко­торый изменяет психическое бытие человека. Это привело бы, например, к гипотезе, что большая область психических заболе­ваний, для которой до сих пор не было настоящей теории, мо­жет быть, является следствием такой основной закономерности. Этот реальный пример является доказательством того, что во­просы, о которых я говорю, связываются с конкретными реше­ниями и в каждом случае с помощью строгих научных методов. Я мог бы продолжить этот ряд проблем. Он ведет очевид­ным образом к проблемам в области истории культуры, исто­рии духа и далее к тому, что называется областью науки. Я хо­чу кратко проиллюстрировать другое положение. Я уже гово­рил, что благодаря такой постановке вопроса и с учетом полу­ченных результатов понятие реакции, понятие связи между ре­акцией и ощущением должны радикально измениться в смысле обогащения и выделения сущности изучаемых явлений. И это не только в психологии, но и в физиологии, в биологических на­уках в целом. Здесь также пытаются поставить один механизм рядом с другим — соединить их в сумму — и все это для того, чтобы только как-нибудь объяснить работу живого организма, который функционирует со смыслом или, как иногда говорят, целесообразно. Сюда же относится понятие рефлекса как со­вершенно бессмысленной связи двух отдельных моментов, ко­торые никак не соотносятся друг с другом: отдельный раздра­житель «механически», «автоматически» вызывает тот или иной отдельный эффект полностью «произвольно». По всей вероят­ности, как это все более выясняется, этого не существует да­же у примитивных живых существ. В этом отношении мы мно­гим обязаны работам Дриша, который пытается —правда, дру­гим способом — разрешить проблему, о которой мы говорим. В сущности, это тот тезис витализма, который возникает на основе этих проблем, но который, по мнению гештальттеории, совершает ошибку, пытаясь решить проблему путем привнесе­ния в существующие стихийно протекающие естественные про­цессы нечто другое, но не определенное, не спрашивая, а пра­вильно ли положение о том, что и физические неорганические закономерности носят характер поэлементных слепо связанных

153

механических связей, которые многие теоретики познания рас­сматривают в качестве единственно данных в физике. Я хочу отметить, что Кёлеру2 удалось доказать, что и в неорганиче­ской физике существуют те же закономерности, в соответствии с которыми то, что происходит с частью, определяется внутрен­ней структурой целого, внутренней тенденцией целого, а не на­оборот. Я мог бы только кратко указать, что отсюда удалось сделать выводы в отношении биогенеза, развития живых су­ществ. В этой связи становится ясным, что то, что выступило как принципиально важное в приведенных здесь отдельных пси­хологических примерах, характерно и для других областей—-биологической, органической и неорганической. Принимая во внимание эти факты, следует считать пустой отговоркой попыт­ку решить проблему таким образом, когда говорят: да, это что-то специфически психологическое. Это только увертка, когда думают, что можно решить эту проблему методом разделения областей. Может быть, закономерности целого, которые сущест­вуют в области психического и отличаются от тех, которые дей­ствуют, например, в электрическом поле. Но это не относится к сути дела. Основной вопрос состоит в следующем: определя­ется ли часть осмысленно, своим целым, структурой целого или все происходит механически, слепо, случайно, поэлементно, так что то, что имеет место в целом, строится на основе суммиро­вания того, что происходит на отдельных участках? Это часто происходит в первую очередь в физике тогда, когда я связываю механизмы друг с другом, т. е. когда я занимаюсь физикой тел, сделанных человеком. Здесь находится пункт, где гештальт-теория понимается труднее всего и именно потому, что в тече­ние последних столетий существовало большое число предрас­судков о природе: природа должна быть чем-то чуждым зако­номерностям, так что то, что происходит в целом, рассматрива­ется как чисто суммарная связь частей. Физика приложила мно­го труда, чтобы освободиться от телеологизма. Телеология, ко­нечно, не является решением проблемы. Сегодня мы вынужде­ны подойти иначе, другим путем к тому, что раньше пытались решить с помощью телеологизма с его коварным тезисом о це­лесообразности.

Далее, к вопросу о соотношении тела и души. Как обстоят дело с моими знаниями о душе другого человека? Существует давний догматический тезис, который у всех у нас, так сказать, в крови: психическое и физическое полностью разнородны, меж­ду психическим и физическим существует полная разнород­ность. Это две области, которые полностью разделены. Из это­го разделения следует множество метафизических заключений/ позволяющих сделать душу очень хорошей, а природу—-очень

2 Ср.: Кёлер В, Физические гештальты в покос и в стационарном состоя­нии. Эрлаиген, 1920; Он яке. Проблема гештальта и начала гештальттеории. Годовой отчет по общей физиологии. Берлин, 1924.

154

плохой. И если я воспринимаю психические состояния другого человека, если я знаю, чувствую, что в нем происходит, обычно утверждают, что я могу иметь это только лишь благодаря ана­логии. Ее основание можно кратко, но верно выразить сле­дующим образом: определенное психическое явление бессмыс­ленно— совершенно «произвольно» — связывается с определен­ным физическим процессом. Я вижу нечто физическое и за­ключаю о чем-то другом, чуждом ему по природе,—о психиче­ском. Все происходит по такой схеме: я вижу, что человек по­вернул какую-то черную вещь на стене, и заключаю: он хочет, чтобы было светло. Такие связи могут иметь место: возникают ли они в результате связи только элементов этого чуждого — это можно не обсуждать. Есть целый ряд ученых как в этой области, так и в других областях, которые в большой степени чувствуют эту двойственность и все-таки принимают этот стран­ный тезис, чтобы выйти из трудного положения. Неискушен­ного человека, когда он видит, что другой человек испытывает страх или гневается, трудно убедить, сказав: да, ты видишь оп­ределенные физические факты, которые по сути не имеют ка­кого-либо отношения к психическому. Они лишь внешне свя­заны с тем, что происходит в психическом мире; ты часто ви­дел, что то и другое сосуществовало, было связано. Пытались различными способами решить суть проблемы. Говорили об ин­туиции, считали, что иное здесь невозможно — ведь я вижу страх другого. Но это неверно, что я вижу только эти телесные изменения, с которыми лишь внешне связано нечто другое. Пре­лесть тезиса об интуиции, в том, что в нем чувствуется, что де­ло-то обстоит иначе. Но слово «интуиция» не может дать ниче­го, кроме названия того, что хотят понять. Совершенно анало­гично обстоит дело с тезисом, когда говорят: да, наряду с те­лесным зрением имеется психическое, духовное зрение. Точно так же, как непонятно, когда говорят, что при наличии длины волны 700 ммк ощущается красный цвет, непонятно, когда го­ворят, что я вижу страх человека — вижу его моим духовным зрением. Это положения, которые, таким образом, не продвига­ют нас вперед в научном отношении. Когда говорят о науке, то речь всегда идет о плодотворном проникновении в сущность, а не о каталогизации и систематизации явлений.

Если посмотреть внимательней, можно обнаружить и еще один предрассудок. Речь идет о следующем: психологическое переживание, которое имеет человек, например, когда ему страшно, есть психически сознаваемый феномен. Как?! Пред­ставьте себе, что Вы видите, как некий человек благожелатель­но относится к другим людям или что этот человек благочестив в своей жизни. Думает ли кто-нибудь серьезно, что этот чело­век имеет в себе соответствующее чувство, что-то вроде чувст­ва слащавости? Никто так не думает, а то, что является ха­рактерным в его поведении, в его духовном облике, имеет мало общего с сознанием. Одним из самых удобных вспомогатель-

155

ных средств в философии была установка на то, чтобы просто связывать психику с сознанием. Сделаем здесь небольшое от­ступление. Говорят об идеализме в противоположность мате­риализму, имея при этом в виду, что идеализм — это что-то пре­красное, а материализм —что-то туманное, сухое, неясное, ужасное. Предполагается ли тут что-то сознаваемое в противо­положность, например, распускающемуся дереву? Если однаж­ды хорошенько обдумать, чем плох материалистический, меха­нистический взгляд и что, наоборот, хорошего есть в идеализ­ме, то относится ли это различие в подходах к материальным свойствам элементов, которые связаны? Имеются психологиче­ские теории и учебники по психологии, которые, хотя и пишут постоянно лишь об элементах сознания, на самом деле являют­ся более бездуховными, чем живое дерево, которое не имеет в себе ничего от сознания. Не о том должна идти речь, из чего состоят элементы событий, нужно говорить о целом, о смысле целого. Если от этого целого перейти к конкретным проблемам, о которых я говорю, тогда очень скоро обнаруживается, что в психике есть очень много от телесных процессов. Вообще, толь­ко мы, европейцы, в пашей поздней культуре пришли к идее такого разделения психического и физического. Представим, что человек танцует. В танце так много привлекательного, радост­ного. Действительно ли здесь, с одной стороны, есть сумма фи­зических движений тела и его членов, а с другой — психическое и сознательное? Конечно, нет. Однако ясно, что этот ответ еще не дает решения задачи, здесь она лишь начинается. Мне по­счастливилось, кажется, найти плодотворный подход к решению этой проблемы. В частности, оказалось, что есть много процес­сов, в которых, если отвлечься от материального характера от­дельных элементов, имеет место идентичное по гештальту. Ес­ли человек робок, пуглив или энергичен, бодр или печален, можно строго доказать (нужно провести такие эксперименты), что характер физического события, включенного в какой-то также физический процесс, по гештальту идентичен характеру внутреннего события и способу его протекания в психическом плане.

Я кратко упоминаю об этой проблеме для того, чтобы на ее примере показать, как увязывается такая постановка пробле­мы с философскими вопросами. Хочу даже углубить свою мысль. Как обстоит дело с теорией познания и логикой? Тео­рия познания в течение столетий исходила из того, что мир состоит из суммы элементов и связей между ними (Юм, Кант). Играла роль и догма о бессмысленной сумме, хотя у Канта есть многое, что очень позитивно связано с нашими проблема­ми. Что дает нам традиционная логика, чему она учит? Есть понятия, которые, если посмотреть ' строго, являются суммой признаков; есть классы, которые представляют собой какие-то «мешки», которые вмещают их, и силлогизмы, которые состоят из любых случайно связанных между собой двух предложений,

156

если только они имеют что-то общее, и т. д. Если подумать внимательно и сравнить эти положения традиционной логики с действительным понятием, как оно выступает в живом мыш­лении, с процессом заключения, как оно осуществляется в дей­ствительности, если подумать, что является решающим в мате­матическом доказательстве, во взаимосвязях вещей, то увидим, что с помощью категорий традиционной логики здесь ничего не сделано. Я попрошу вас серьезно подойти к проблеме, которую можно охарактеризовать так: то, что мы имеем в традиционной логике,— это ряд искусственных построений по принципу эле­ментного подхода. Встает задача, которая относится к числу трудных: как вообще принципиально возможна логика, кото­рая не основывается на элементах. Все, что имело место до сих пор в тех или иных попытках, нельзя сравнить по строгости с тем, что сделала своим способом традиционная логика. Еще одна яркий пример для доказательства. В целом ряде наук мы имеем теперь такую тенденцию: элементарная методика достиг­ла своей кульминации, а появляющиеся при этом трудности хо­тят преодолеть путем приложения сил из других областей. По­думайте об этих удивительно прекрасных взлетах, которые на­блюдаются в математической аксиоматике, например в работах Гильберта. То, что означает для науки выяснить принципиаль­ные ее основания, и в то же время то, что делает Гильберт, ха­рактеризуются, с одной стороны, как сильнейшая компенсация элементарного подхода. Поговорить бы об этом с Гильбертом и спросить: можно ли составить сумму из самых бессмысленных аксиом? На что он, вероятно, ответит: от этого меня хранит мое математическое чувство. Встает более общий вопрос: мож­но ли основывать математику на элементах и как должна вы­глядеть математическая система, которая не основывается на элементах? Мы видим все больше тех математиков, которые склоняются к работе в этом новом направлении. Но они почти всегда возвращаются к элементное™. Это как рок, который по­стигает многих, так как дрессировка в области поэлементного мышления слишком сильна. Возникает ситуация, для которой характерна внутренне неразрешимая проблема: с одной сторо­ны, признают и серьезно доказывают, что известные основания в математической аксиоматике являются поэлементными, с дру­гой стороны, в ней находят определенные намеки, которые ука­зывают на другую закономерность, и тогда пытаются внести изменения. Но проблема лишь тогда может быть схвачена на­учно, когда открывается основание для позитивных решений. Как может выглядеть такое основание? Это для многих мате­матиков кажется еще большой проблемой, которая, вероятно,, разрешима, если рассматривать современные проблемы, напри­мер, в свете квантовой теории.

Здесь была предпринята попытка дать разбор некоторых от­дельных областей нашей проблемы. Я не знаю, насколько уда­лось мне это сделать. В заключение я скажу еще об одной-

157

принципиальной вещи и затем сделаю небольшое резюме. 'Я рассматриваю положение теоретически и спрашиваю: как должен выглядеть мир, в котором не было бы места науке, по­нятию, проникновению в сущность, вглубь, не было бы пони­мания внутренних связей? Ответ прост: во-первых, как много­образие отдельных элементов. Как, во-вторых, может быть по­нят мир, если пользоваться наукой в смысле элементной науки? Это тоже очень просто. Для этого мне не нужно ничего, кроме •определенных повторяющихся связей бессмысленного ряда эле­ментов; тогда у меня есть все предпосылки для занятий тра­диционной логикой, высшей математикой и вообще наукой. Име­ется третий вид множества, теоретически, правда, очень мало изученный, а именно такое множество, где многообразие не -строится из отдельных кусков, но то, что имеется в одном мес­те этого множества, определяется законом этого множества. Попробуем выразить то же самое образно.

В каком положении мы находимся? Каждый из нас видит только часть, какой-то отрезок мира. Эта часть сама по себе небольшая. Представьте себе, что было бы так: мир — это од-до большое плато, на этом плато сидят музыканты и каждый музицирует. Я хожу вокруг, слушаю и смотрю. Принципиаль­но имеются различные возможности. Первый вариант: предста­вим, что мир — бессмысленное многообразие. Каждый в нем что-то делает, каждый делает для себя. То, что получается в итоге (если я могу услышать, что делают вместе десять чело­век),— случайный эффект от того, что делают все вместе. Это крайний вариант элементной теории. Она является основанием кинетической теории газа. Второй вариант: всякий раз, когда один играет «До», затем другой играет столько же секунд «Фа», •я устанавливаю слепо направленную элементную связь между тем, что делают отдельные музыканты, а то, что происходит в целом, оказывается бессмысленным. Это способ, каким боль­шинство людей представляют физику. Действительная работа физики, правильно понятая, показывает нам мир иначе. Третий вариант можно сравнить с бетховенской симфонией, Здесь мы получили бы возможность понять по части все целое, предполо­жить что-то о структурном принципе этого целого, причем ос­новные законы не являются законами отдельных частей, но ха­рактерными свойствами того, что происходит.

Кёлер (Kohler) Вольфганг (1887—1967)—нсм'сцкий психолог, вместо с Вертгеймером и Коффкой основал гештальтпсихологию, Разрабатывал про­блемы восприятия, научения, интеллектуального поведения животных. С по­зиций физической теории поля сформулировал принципы соотношения психи- ки с физическим миром и психических явлений с мозгом. Развивал и отстаи­вал принципы гсштальтпсихологии в полемике с бихевиоризмом, а также со • старой ассоциативной психологией. Его книга «Gestalt-Psychology» (1929) является лучшим изложением этого направления.

Родился в Ревеле (теперь Таллинн) 21 января 1887 г. Университетское образование получил в Тюбингене (1905—1906), Бонне (1906—1907) и Бер­лине (1907—1909). В Берлинском университете получил докторскую степень

158

за исследование по психологии слуха, выполненное под руководством1 К. Штумпфа. Одновременно изучал здесь физику у М. Планка и был спе­циалистом в области акустики. В 1910 г. прибыл во Франкфурт, занимал должность ассистента по психологии у Ф. Шумана. В 1911 г. стал здесь же приват-доцентом. Во Франкфурте Кёлер, а также Коффка выступили в ка­честве испытуемых в экспериментальном исследовании Вертгеймера по вос­приятию движения и затем участвовали в объяснении результатов экспери­ментов. Принципы, положенные в основу этого объяснения, дали начало но­вому направлению в психологии — гештальтпсихологии, а Вертгеймер, Кёлер-и Коффка объективно выступили его основателями.

В 1913 г. Кёлер получил приглашение от Прусской академии наук воз­главить научную экспериментальную станцию по изучению антропоидов на о. Тенерифе (Канарские о-ва). Был директором этой станции (1913—1920). Результатом исследований этого периода явилось вышедшее в 1917 г. «Ис­следование интеллекта человекоподобных обезьян», в котором с позиций,-гештальтпсихологии Кслер интерпретировал процесс решения человекообраз­ными обезьянами ряда элементарных экспериментальных задач как разум­ное — интеллектуальное — поведение. Несмотря на то что задачи были раз­нообразными, все они были построены таким образом, что возможность слу­чайного решения путем «слепых проб и ошибок» исключалась: животное мог­ло достичь желаемой цели, только если схватывало объективные отношения между элементами ситуации, существенными для успешного решения. По­этому решение задачи объективно свидетельствовало о разумном поведении и принималось за его критерий. Вся операция, производимая животными, описывалась как имеющая характер целостного действия, подчиняющегося структуре поля задачи, в котором отдельное действие не есть ответ на изо­лированный стимул, но приобретает смысл только в соединении с другими — как часть целостной операции. Само восприятие отношений происходит, по-Кёлсру, внезапно, путем «инсайта».

В 1920 г. Кёлер возвращается в Германию, в Гёттннген, где он сменил ушедшего в отставку Мюллера. В этом же году выходит книга Кёлера «Фи­зические гештальты в покое и стационарном состоянии», в которой он вы­ступил с принципом психофизического изоморфизма. Считается, что именно-это исследование повлияло на последовавшее в 1922 г. приглашение из Бер­линского университета заведовать психологической лабораторией и занять место профессора философии и психологии на кафедре. На этом посту Кё­лер оставался до 1935 г. В Берлине он выступил одним из основных пред­ставителей берлинской школы гештальтпсихологии и одним из редакторов журнала «Psychologische Forschung», органа гештальтпсихологии.

В течение 1934—1935 гг. читал лекции в Гарвардском университете (США), а в 1935 г. переехал в Америку. Здесь Кёлер состоял профессором философии и психологии в Свотморском колледже (Пенсильвания), где ос­тавался до своей отставки (1955 г.). В эти годы Кёлером проводились ис­следования в области восприятия (по последействию фигуры) и по изучению электрических процессов в мозгу, связанных со зрительным восприятием.

В 1955—1956 гг. был членом Института перспективных исследований в Принстоие.

Умер 11 июня 1967 г. в Энфилде (Нью-Хемпшир).

Включенный в хрестоматию отрывок из книги Кёлера «Die physische Gestalten in Ruhe und in stazioneren Zustand» (Brunswick: Vieweg, 1920. S. 189—193) содержит основные положения принципа психофизического изоморфизма, который выдвигался в качестве объяснительного механизма психических процессов. В статье В. Кёлера «Some Tasks of Gestalt Psycho­logy» (Murchison С. (ей.). Psychologies of 1930. Worch., 1930) дается крат­кое изложение основных направлений экспериментальных исследований:! гештальтпсихологии в области восприятия, памяти, мышления.

В. Кёлер

ОБ ИЗОМОРФИЗМЕ

376. Физические пространства, возбуждение в которых состав­ляет физические корреляты оптико-феноменальных полей, обра­зуют связную систему. Такое положение значило бы немного, если бы нам не были известны характеристики физических си­стем. Однако имеющиеся физические примеры, которые напол­няют эти слова конкретным содержанием, обязывают нас сделать такое заключение: психофизические (психофизиологи­ческие) процессы в оптической системе обнаруживают общие свойства гештальта физического пространства.

177. Это утверждение означает нечто большее, если его рассмотреть в деталях.

1. Постоянные условия образуют и сохраняют систему как целое. Процессы в каждом ограниченном участке поддержива­ются процессами в остальной системе и наоборот; они возника­ют и существуют не как независимые части, но только как мо­менты во всем более широком процессе.

2. Каждый актуальный психофизический процесс зависит от •определенного комплекса условий, включая: а) общую конфи­гурацию стимулов на сетчатке в каждом отдельном случае, б) относительно постоянные гистологические свойства и осо­бенности материальной структуры оптико-соматической систе­мы, в) относительно варьирующие факторы, относящиеся глав­ным образом к нервной системе, а также к сосудистой системе. Как в случае физических гештальтов, психофизические струк­туры должны быть в принципе всюду зависимыми от местных условий: эти местные моменты должны к тому же согласовы­ваться с общей «топографией».

3. Так как допускаются постоянные условия и постоянная структура, из этого следует, что все существующие процессы в целом образуют единство, которое является объективным и не может быть образовано наблюдателем произвольно, так как на всем участке нет такого места, которое было бы полностью не­зависимым или не испытывало бы влияния от какого-нибудь другого участка. Пространственная связь психофизических про­цессов, соответствующая данному визуальному полю, имеет, следовательно, организацию, выходящую за пределы геометри­ческих отношений (надгеометрическую организацию), и являет­ся динамической реальностью.

4. Здесь, как и в физике, физически реальная единица геш­тальта не означает беспорядка или недифференцированной сме­си: скорее ее можно полностью сравнить с той согласован­ностью, которая существует при артикуляции. Сам тип арти­куляции зависит от специфического характера психофизическо­го процесса и от условий в системе, в которой она происходит: но в каждом случае (т. е. для актуального комплекса условий)

160

иадгеометрическая динамическая артикуляция процесса есть в такой же мере физически реальное свойство некоей большой области, как это наблюдается при психофизических взаимодей­ствиях цветов в данном участке зрительного поля.

5. Психофизические гештальты, так же как и неорганиче­ские, имеют следующие степени внутреннего единства на всем протяжении своих систем. Моменты в самых небольших участ­ках зависят в принципе от условий во всей системе, но эта за­висимость является функцией расстояния, так что обусловли­вающие структуры в участке, к которому принадлежит данный небольшой отрезок, оказывают большее вшгаяние на эти мо­менты, чем на топографически более отдаленные участки. В са­мых крайних случаях так же, как и в физических гештальтах, специфическая артикуляция в ограниченном участке не являет-ся в заметной степени зависимой от деталей структуры в дру­гих участках. В таких участках имеются некоторые общие мо­менты, которые взаимно влияют друг па друга, а специфиче­ская организация в ограниченных участках формируется в со­ответствии с условиями системы, в которую они входят. Огра­ниченные и определенным образом связанные участки могут затем быть относительно самостоятельными в пространствен­ном расположении и по структуре, не ухудшая контекста фор­мы в целой системе, с помощью контроля со стороны которой определяются отдельные моменты гештальта. Поэтому эти уча­стки представляют еще более узкоограниченные единства внут­ри всего общего процесса. Если мы вспомним общие допущения, согласно которым процесс в целой системе имеет характер геш­тальта, мы можем кратко определить такие узкоограниченные единицы, как пространственные гештальты.

6. Независимо от того, может ли образовываться простран­ственная согласованность психофизических гештальтов иным образом, в любом случае эта согласованность определяет спе­цифический тип распределения напряжения в ситуации или про­цесс и, следовательно, распределение плотности энергии. При соответствующих условиях напряжение энергии в различных участках может быть очень различным. В системе, однако, есть целый комплекс условий, которые имеют решающее значе­ние. <. . .>

178. Эти характеристики оптико-соматического поля соот­ветствуют следующим характеристикам феноменального ноля.

I. Феноменальные зрительные поля выступают как замкну­тые согласованные единства и всегда имеют свойства, которые не сводятся к геометрическим. Отдельные феноменальные уча­стки никогда не появляются как полностью независимые «час­ти». В этом они точно соответствуют физическим гештальтам.

II. Феноменальная единица включает в себя порядок и структуру, а специфическая артикуляция феноменального поля (коррелята состояния в физическом гештальте) отражает свой­ство целостности зрительного поля, которое приближается к со-

ответствующей реальности ощущений, когда, например, поле на­полняется красками различных цветов.

III. Не ухудшая единства поля как целого, в каком-либо ог­раниченном его участке могут появиться феноменальные еди­ницы. Эти единицы особенно прочно сохраняют себя и явля­ются относительно независимыми по сравнению с остальным полем.

IV., Прочные, тесно связанные участки — гештальты в более узком смысле — стремятся отступить далеко от остального «фо­на» оптического поля, когда имеются подходящие условия для данного стимульного комплекса. Можно сделать вывод, что сильные свойства, благодаря которым некоторые ограниченные участки проявляются как гештальты (в более узком смысле), т. е. с феноменальной точки зрения «являются» чем-то резко отличным от существующего «фона», имеют соответствие себе в силе процесса или плотности энергии как психофизическом корреляте гештальта. Таким образом, феноменальное строение оптического поля, не сводящееся к геометрии, повсюду соот­ветствует физическим, так же выходящим за пределы геомет­рии свойствам замкнутых состояний. Мы признаем даже более удивительное свойство зрительного поля — свойство, которое также не сводится к геометрическим и является его более функ­циональным, чем непосредственно-феноменальным, свойством. Условия стимуляции на больших участках определяют то, что и как видят на каком-то ограниченном участке поля зрения. Это верно в общем по отношению к пространственной организации, а также и для мгновенной фиксации участка, организованного по типу гештальта (в более узком смысле); но в этом состоит также общее свойство физических пространственных гешталь-тов: расположение в пространстве и фиксация энергии гешталь­та определяются соответствующими условиями, которые имеют­ся в более крупных участках системы. <.. .>

180. Если мы ограничиваемся, как это делалось до настоя­щего времени, оптическим полем, то окажемся, к сожалению, только в начале нашего исследования. Однако не нужно скры­вать то, что является очевидным: если теория является действи­тельно «работающей», она должна привести нас к тому, чтобы признать определенный вид существенного сходства между свой­ствами гештальта в психофизических процессах и свойствами гештальта в феноменальном поле не только вообще, т. е. в том, что гештальты составляют существенную характеристику тога и другого, но также в том, что касается каждого специфическо­го гештальта в каждом отдельном случае. Согласно широко распространенному мнению, психофизические события и фено­менальные данные, которые соотносятся с ними, «никогда нель­зя сравнивать ни по составляющим их элементам, ни по спо­собу, которым эти элементы связаны» (Вундт). Согласно про­тивоположному взгляду (который, вероятно, берет начало от Иоганнеса Мюллера), сознание есть феноменальное отраже-

162

ние существенных свойств психофизических событий. Это пони­мание могло использоваться до сих пор только в теории цвето­вых ощущений, а именно в правиле, которое утверждает, что отношения, существенные для системы цветов, точно соответ­ствуют существенным отношениям в системе возможных цве­товых процессов. Наша точка зрения отличается от этого и яв­ляется более радикальным мнением: в каждом случае актуаль­ное восприятие связано но своим реальным структурным свой­ствам с психофизическими процессами (феноменальными и фи­зическими) , которые им соответствуют; эта связь (единство) не является случайной, она закономерна.

В. Кёлер

НЕКОТОРЫЕ ЗАДАЧИ ГЕШТАЛЬТПСИХОЛОГИИ

В одной из своих статей Вертгеймер [9] описал следующие наблюдения.

Вы смотрите на ряд точек (рис. 24), расстояние менаду ко­торыми поочередно то больше, то меньше. Тот факт, что эти точки самопроизвольно группируются по две, причем так, что меньшее из расстояний всегда находится внутри группы, а большее — между группами, возможно, не особенно впечатляет.

Тогда вместо точек (рис. 25) возьмем ряд вертикальных па­раллельных прямых и несколько увеличим различие между дву­мя расстояниями.

Эффект группировки здесь сильней. Насколько силен этот эффект, можно почувствовать, если попытаться сформировать другие группы так, чтобы две линии с большим расстоянием между ними образовали одну группу, а меньшее расстояние было бы между двумя группами. Вы почувствуете, что это тре­бует специального усилия. Увидеть одну такую группу, может быть, достаточно легко, но сгруппировать весь ряд так, чтобы видеть все эти группы одновременно, мне, например, не по си­лам. Большинство людей никогда не смогут добиться, чтобы эти новые группы стали для них такими же ясными, устойчивыми и оптически реальными, как предыдущая группировка; и в пер­вый же момент расслабления или при наступлении усталости они видят спонтанно возникающую первую группировку, как будто некоторые силы удерживают вместе пары близко распо­ложенных линий.

163

Является ли расстояние решающим фактором само по себе?

Две точки или две параллельные линии можно рассматри­вать как границы, заключающие между собой часть простран­ства. В двух наших примерах зто удается лучше тогда, когда оно находится ближе друг к другу и можно сформулировать следующее утверждение: члены ряда, которые «лучше» ограни­чивают часть пространства, лежащую между ними, при вос­приятии группируются вместе. Этот принцип объясняет тот факт, что параллельные линии образуют более устойчивые груп­пы, чем точки. Очевидно, они лучше, чем точки, ограничивают пространство между собой. Мы можем изменить наш последний рисунок, добавив короткие горизонтальные линии, так что боль­шее пространство (между более удаленными линиями) пока­жется лучше ограниченным (рис. 26).

Теперь легко видятся группы из более удаленных друг от друга линий с их горизонтальными добавлениями (даже тогда,, когда открытое расстояние между этими добавлениями больше, чем меньшее расстояние между соседними линиями).

Но будем осторожны в выводах. Может быть, здесь дей­ствуют 2 различных принципа: принцип расстояния и принцип ограничения?

На следующем рисунке все члены ряда точек удалены друг от друга на равные расстояния, но имеется определенная после­довательность в изменении их свойств (в данном случае цве­та— рис. 27). Не имеет значения, какого рода это различие свойств. Даже в следующем случае (рис. 28) мы наблюдаем тс же явление, а именно: члены ряда «одного качества» (каково; бы оно ни было) образуют группы, и, когда качество меняется, мы видим новую группу. Можно убедиться в реальности этого явления, пытаясь увидеть этот ряд в другой группировке.. В большинстве случаев люди не могут увидеть этот ряд как прочно организованную серию в любой другой математически возможной группировке.

164

Этим наши наблюдения не кончаются. Если снова взглянуть на ряд параллельных прямых, мы видим, что образование групп касается не только параллельных линий. Все пространство внут­ри группы, наполовину ограниченное ближайшими линиями, не­смотря на то что оно такое же белое, как и вся остальная бу­мага, отличается от нее, воспринимается по-другому. Внутри группы есть впечатление «чего-то», мы можем сказать «здесь что-то есть», тогда как между группами и вокруг рисунка впе­чатление «пустоты», там «ничего нет». Это различие, тщатель­но описанное Рубином [7], который назвал его различием «фи­гуры» и «фона», еще более удивительно тем, что вся группа с заключенным в пей белым пространством кажется «выступаю­щей вперед» по сравнению с окружающим фоном. В то же вре­мя можно заметить, что прямые, благодаря которым заключен­ная между ними область кажется твердой и выступающей из фона, принадлежат этой области, они являются краями этой области, но не кажутся краями неопределенного фона между группами *.

Можно еще много говорить даже о таком простом аспекте зрительного восприятия. Я» однако, обращусь к наблюдениям другого плана.

На предыдущих рисунках группы прямых включали по 2 па­раллельных прямых каждая. Добавим третью прямую в сере­дину каждой группы (рис. 30). Как можно было предположить заранее, три прямые, близко расположенные друг к другу, объ­единяются в одну группу и эффект группировки становится еще сильнее, чем ранее. Мы можем добавить еще две линии в каж­дую группу между тремя уже начерченными прямыми (рис. 29).

Стабильность группировки увели­чилась еще больше, и белое простран­ство внутри групп почти незаметно. Если продолжать эту процедуру и дальше, наши группы превратятся в черные прямоугольники. Их будет три, и каждый, глядя на этот рисунок, увидит три темные фигуры. Такая по­степенная процедура, в результате Рпс. 30 которой мы видим эти темные прямо­угольники как «вещи», выступающие из фона, есть крайний случай группировки, которую мы наблюдали раньше. Это не геометрический трюизм. Это нечто не относящееся к геометрии. Тот факт, что однородно окрашенные поверхности или пятна кажутся целыми, определенными единицами, связан с особен­ностями нашего зрения. Когда даны рядом предметы с одина­ковыми свойствами, как правило, образуются группы. С увели­чением плотности группы этот эффект увеличивается и достига-

1 Подобные законы обнаружены для формирования групп во временных рядах (Wcrtheimcr, 1923; Koffka, 1922).

166

ет максимума и группы превращаются в сплошные окрашенные поверхности. (Поверхности эти могут иметь тысячи различных форм — от обычных прямоугольников, к которым мы привыкли, до совершенно необычных форм вроде чернильных пятен или облаков с их причудливыми очертаниями.)

Мы начали обсуждение с наблюдения группы, так как с по­мощью этого примера легче увидеть проблему. Конечно, един­ство черных прямоугольников ярче и устойчивее, чем единство наших первых точек и прямых; но мы так привыкли к факту, что однородно окрашенные поверхности, окруженные поверх­ностью другого цвета, кажутся отдельными целыми, что не ви­дим здесь проблемы. Многие наблюдения гештальтпсихологов таковы: они касаются фактов и явлений, настолько часто встре­чающихся в повседневной жизни, что мы не видим в них ничего удивительного.

Нам снова придется возвратиться немного назад, Мы брали ряды точек или прямых линий и наблюдали, как они группиру­ются. Теперь известно, что в самих членах этих рядов заключе­на проблема, а именно явление, что они воспринимаются как целые единицы. Мы здесь имеем дело с образованиями разного порядка или ранга, например прямыми линиями (I порядок) и их группами (II порядок). Если единица существует, она мо­жет быть частью большей единицы или группы более высокого порядка.

Будучи целой единицей, непрерывная фигура имеет харак­тер «фигуры», выступает как нечто твердое, выделяющееся из фона. Представьте себе, что мы заменили прямоугольник, рас­крашенный черным, прямоугольным кусочком бумаги черного цвета того же размера и прижали к листу. Ничего как будто не изменилось. Этот кусок имеет тот же характер твердого це­лого. Представьте себе далее, что этот кусок бумаги начинает расти в направлении, перпендикулярном своей поверхности. Он становится толще и наконец превращается в предмет в прост­ранстве. Опять никаких важных изменений. Но приложение наших наблюдений стало намного шире. Не только «вещь» вы­глядит как целое и нечто твердое, то же касается и групп, 6 ко­торых говорилось вначале. У нас нет причин считать, что прин­ципы группировки, о которых было сказано (и другие, о кото­рых я не имел возможности упомянуть), теряют силу, когда мы переходим от пятен и прямоугольников к трехмерным вещам2.

Наши наблюдения связаны с анализом поля. Мы имели де­ло с естественными и очевидными структурами поля. Непроиз­вольное и абстрактное мышление образует в моем зрительном поле группы пятен или прямоугольников. Я вижу их не менее реально, чем их цвет, черный, белый или красный. Пока мое

2 «Вещи» снова могут быть членами групп высших порядков. Вместо пя­тен мы можем взять ряд людей и наблюдать группировку. В архитектуре можно найти много подобных примеров (группы колонн, окон и т. д.).

166

зрительное поле остается неизменным, я почти не сомневаюсь, что принадлежит к какой-нибудь единице, а что — нет. Мы об­наружили, что в зрительном поле еегь единицы различных по­рядков, например группы, содержащие несколько точек, при­чем большая единица содержит меньшие, которые труднее раз­делить, подобно тому как в физике молекула как более круп­ная единица содержит атомы, меньшие единицы, составные час­ти которых объединены крепче, чем составные части молекулы. Здесь нет никаких противоречий и сомнений относительно объ­ективных единиц. И так же как в физическом материале с бес­спорными единицами и границами между этими единицами, в зрительном поле произвольный мысленный анализ не в силах спорить с наблюдением. Восприятие разрушается, когда мы пы­таемся установить искусственные границы, когда реальные единицы и границы между ними ясны. В этом главная причи­на того, что я считаю понятие «ощущение» опасным. Оно скры­вает тот факт, что в поле существуют видимые единицы раз­личного порядка. Ведь когда мы наивно представляем себе по­ле в терминах нереальных элементов различного цвета и ярко­сти, как будто они безразлично заполняют пространство и т. д., от этого описания ускользают видимые, реально существующие целые единицы с их видимыми границами

Наибольшая опасность понятия «ощущение» состоит в том, что считается, будто эш элементы зависят от местных процес­сов в нервной системе, причем каждый из них в принципе оп­ределяется одним стимулом. Наши наблюдения полностью про­тиворечат этой «мозаичной» теории поля. Как могут местные процессы, которые не зависят друг от друга и никак не взаимо­действуют друг с другом, образовывать такое организованное целое? Как можно попять относительность границ между груп­пами, если считать, что это только границы между маленькими кусочками мозаики, — ведь мы видим границу, только когда кончается целая группа. Гипотеза маленьких независимых час­тей не может дать нам объяснение. Все понятия, нужные для описания поля, не имеют отношения к концепции независимых элементов. Более конкретно: нельзя выяснить, как формируют­ся группы или единицы, рассматривая поочередно сначала од­ну точку, затем другую, т. е рассматривая их независимо друг от друга. Приблизиться к пониманию этих фактов можно, толь­ко принимая во внимание, как местные условия на всем поле влияют друг на друга. Сам по себе белый цвет не делает бе­лую линию, начерченную на черном фоне, реальной оптической единицей в поле; если пет фона другого цвета или яркости, мы пе увидим линию. Именно отличие стимуляции фона от стиму­ляции внутри линии делает ее самостоятельной фигурой. То же самое касается единиц более высокого порядка: пе независи­мые и абсолютные свойства одной липни, затем другой и т. д. объединяют их в одну группу, а то, что они одинаковы, отлич­ны от фона и находятся так близко друг к другу. Все это пока-

167

зывает нам решающую роль отношений, связей, а не частных свойств. И нельзя не учитывать роль фона. Ведь если есть оп­ределенная группа, скажем две параллельные прямые на рас­стоянии полсантиметра друг от друга, то достаточно нарисо­вать еще две прямые снаружи группы так, чтобы они были бли­же к первым прямым, чем те друг к другу, чтобы первая группа разрушилась и образовались две новые группы из прямых, ко­торые сейчас находятся ближе друг к другу (рис. 31). Наша первая группа существует, только пока во­круг нее есть однородный белый фон. После изменений окружающего фона то, что было внутренней частью группы, стало границей между двумя группами. Отсюда можно сде­лать еще один вывод: характер «фигуры» и «фона» настолько зависит от образования единиц в поле, что эти единицы не могут быть выведены из суммы отдельных элементов; не Ро-ю. 31 могут быть выведены из них и «фигура»

и «фон». Еще одно подтверждающее этот вывод наблюдение: если мы изобразим две параллельные прямые, которые об­разуют группу, затем еще такую же пару, но значительно более удаленную от первой пары прямых, чем они друг от дру­га, и т. д., увеличивая ряд, то все группы в этом ряду станут более устойчивыми, чем каждая из них, взятая сама по себе. Даже таким образом проявляется влияние частей поля друг на друга.

Тот факт, что не изолированные свойства данных стимулов, а отношение этих свойств между собой (все множество стиму­лов) определяет образование единиц, заставляет предположить, что динамические взаимодействия в поле определяют, что ста­новится единицей, что исключается из нее, что выступает как «фигура», что — как «фон». Сейчас немногие психологи отри­цают, что, выделяя в зрительном поле эти реальные единицы, мы должны описать адекватную последовательность процессов той части мозга, которая соответствует нашему полю зрения. Единицы, их более мелкие составные части, границы, различия «фигуры» и «фона» описываются как психологические реаль­ности [2; 8; 10]. Отметив, что относительное расстояние и со­отношение качественных свойств являются основным фактором, определяющим образование единиц, мы вспоминаем, что, должно быть, такие же факторы определяли бы это, если бы эти эффекты были результатом динамических взаимодействий в физиологическом поле. Большинство физических и химических процессов, о которых мы знаем, зависит от взаимоотношения свойств и расстояния между материалом в пространстве. Раз­личие стимуляции вызывает точки, линии, области различных химических реакций в определенном пространственном соот­ношении на сетчатке. Если есть поперечные связи между про­дольными проводящими системами зрительного нерва где-ни-168

будь в зрительной области нервной системы, то динамические взаимодействия должны зависеть от качественных, простран­ственных и других соотношений качественных процессов, кото­рые в данное время существуют в общем зрительном процессе, протекающем в мозгу. Неудивительно, что явления группиров­ки и т. д. зависят от их взаимоотношения.

С существованием реальных единиц и границ в зрительном поле ясно связан факт, что в этом поле есть «формы». Практи­чески невозможно исключить их из нашего обсуждения, потому что эти единицы в зрительном поле всегда имеют формы3. Вот почему в немецкой терминологии их называют «Gestalten». Ре­альность форм в зрительном пространстве нельзя объяснить, считая, что зрительное поле состоит из независимых отдельных элементов. Если бы зрительное поле состояло из плотной, воз­можно, непрерывной мозаики этих элементов, служащих мате­риалом, не было бы никаких зрительных форм. Математически, конечно, они могли быть сгруппированы вместе определенным образом, но это не соответствовало бы той реальности, с кото­рой эти конкретные формы существуют с не меньшей достовер­ностью, чем цвет или яркость. Прежде всего математически мыслимо любое сочетание этих элементов, тогда как в восприя­тии нам даны вполне определенные формы при определенных условиях [4]. Если проанализировать те условия, от которых зависят реальные формы, мы обнаружим, что это качественные и пространственные соотношения стимуляции. Естественно, так как эти единицы, теперь хорошо известные, появляются в оп­ределенных формах, мы должны были предположить, что они являются функцией этих соотношений. Я помню из собственно­го опыта, насколько трудно четко различать совокупности сти­мулов, т. с. геометрическую конфигурацию их, и зрительные формы как реальность. На этой странице, конечно, есть черные точки зрения как части букв, которые, если их рассматривать вместе, образуют такую зрительную форму (рис. 32).

Видим ли мы эту форму как зрительную реаль­ность?

Конечно, нет, так как много черных точек изоб­ражено между ними и вокруг них. Но если бы эти точки были красными, все люди, не страдающие цветовой слепотой или слепотой на формы из-за поражения мозга, увидели бы эту группу как фор­ му.

Это справедливо не только для плоских форм, изображен­ных на листе бумаги, но и для трехмерных вещей вокруг нас. Мне хотелось 'бы предупредить от заблуждения, что эти проб-

3 Я не думаю, что слово «configuration» адекватно передает смысл не­мецкого «Gestalb. Слово «configuration» означает, что элементы собраны вместе в определенном порядке, а мы должны избежать этой фупкциопа-листекой идеи.

169

лемы единиц и их форм имеют значение только для эстетики или других подобных вещей высокого уровня, но не связаны с повседневной жизнью. На самом деле на любом объекте, на любом человеке можно продемонстрировать эти принципы зри­тельного восприятия.

Мы пришли к физиологическому выводу: если в системе имеется динамическое взаимодействие местных процессов, они будут влиять друг на друга и изменять друг друга до тех пор, пока не будет достигнуто равновесие путем определенного рас­пределения этих процессов. Мы рассматривали зрительное поле в состоянии покоя, т. е. наблюдали яоихологическую картину в условиях равновесия в соответствующих процессах головного мозга. В физике достаточно примеров того, как процесс, начав­шийся в системе при определенных условиях, смещает равно­весие системы в короткое время. Время, за которое достигается равновесие зрительных процессов, видимо, тоже невелико. Если мы предъявляем стимулы внезапно, например тгри помощи про­екции, мы видим поле, его границы и их формы постоянными, неподвижными.

В состоянии равновесия поле ни в косм случае не является «мертвым». Взаимные напряжения из фазе образования поля (которые, разумеется, взаимозависимы) не исчезают, когда устанавливается равновесие Просто они (и соответствующие процессы) имеют такую интенсивность и напряжение, что взаимно уравновешивают друг друга. Местные процессы в со­стоянии равновесия — эго определенное количество энергии, распределенное в поле. Физиологическая теория должна разре­шить две различные проблемы, которые относятся к описанным свойствам зрительного поля. Эти свойства, включающие зависи­мость местного процесса от соотношения стимуляции широко вокруг, включающие далее образование единиц, их форм и т. д., кажутся почти удивительными и часто считаются результатом действия сверхъестественных душевных сил. Первая задача, следовательно, состоит в том, чтобы показать, что подобные свойства вовсе не сверхъестественны в физическом мире. Таким образом, встает более общая задача-—продемонстрировать со­ответствующий тип процессов в точной пауке, особенно если можно показать, что в зрительном отделе нервной системы при определенных условиях, вероятно, происходят процессы общего типа. После этого встает другая задача — найти процессы того специфического типа, которые лежат в основе образования зри­тельного поля. Эта вторая задача, учитывая недостаточность наших физиологических знаний, гораздо труднее. Мы делаем только первые шаги к решению этой проблемы, но одно заме­чание можно сделать уже сейчас. Вследствие неодинаковой стимуляции в различных участках сетчатки, в различных уча­стках зрительной коры происходят различные химические реак­ции и, таким образом, появляется различный химический мате­риал в кристаллической и коллоидной формах. Если эти неоди-170

наковые участки находятся в функциональной связи, то, конеч­но, между ними не может 'быть равновесия. Когда участки с неодинаковыми свойствами имеют общую границу, в системе есть «свободная энергия». В этом контуре должен быть основ­ной источник энергии для динамического взаимодействия. То же самое будет в физике или физической химии при соответствую­щих условиях [2. С. 177, 185, 195].

Наше предположение дает физиологический коррелят для формы как зрительной реальности. С позиции независимых эле­ментарных процессов такой коррелят найти нельзя. Эта мозаи­ка не содержит никаких реальных форм или, если хотите, со­держит все возможные формы, но ни одной реальной. Очевид­но, коррелятом реальной формы может быть только такой процесс, который нельзя разделить па независимые элементы. К тому же равновесие процесса, которое, как мы допускаем, лежит в основе зрительного поля, есть распределение напряже­ния и процессов в пространстве4, которые сохраняются как одно целое. Поэтому мы сделали нашей рабочей гипотезой предположение, что во всех случаях это распределение явля­ется физиологическим коррелятом пространственных свойств зрения, особенно формы. Так как наша концепция физиологи­ческих единиц относительна, то, считая, что любое резкое уменьшение связей динамического взаимодействия в границах определенного участка 'приводит к тому, что внутренняя область этого участка становится реальной единицей, мы можем без противоречия рассматривать весь зрительный лроцесс как одно целое в данный момент и утверждать формирование специфи­ческих (более близко связанных) единиц с их формами в зави­симости от пространственного соотношения стимулов.

Чтобы лучше понять существенные тенденции гештальтпеи-хологии, обсудим некоторые из задач, которые она должна бу­дет решить в 'будущем. Например, есть основания считать, что координации простых моторных реакций в поле зрения зависят непосредственно от наших принципов. Если с помощью стерео­скопа одна вертикальная линия предъявляется одному глазу, а другая — другому глазу, так что при данном угле конверген­ции обоих глаз линии кажутся почти параллельными и на ма­лом расстоянии друг от друга, они почти сразу объединяются в одну. Известно, что в этом случае наши глаза непроизвольно конвергируют под таким углом, чтобы эти две линии попадали на корреспондирующие участки двух сетчаток, причем физиоло­гические процессы становятся более тесно связанными, чем при другом угле конвергенции. Но мы уже видели, что параллель­ные линии, расположенные рядом в монокулярном поле зрения либо предъявленные обоим глазам, образуют группу. Похоже, что при стереоскопическом предъявлении силы, которые удер-

* Понятие пространства требует специального рассмотрения, поскольку в мозгу оно не может быть измерено в см, см2, см3 [2. С. 232].

171

живают две линии, увеличиваются и доводят дело до реального объединения линий. Анализ этой ситуации с точки зрения фи­зики, кажется, показывает, что подобная вещь действительно может произойти. Мы видели, что в состоянии равновесного распределения процессов поле тем не менее содержит участки напряжения, которые в данный момент сбалансированы, но содержат определенное количество энергии! Таким образом, в зрительном поле, по-видимому, существуют напряжения, стремящиеся соединить две параллельные линии вместе. В фи­зике, если такого рода поле функционально связано с подвиж­ными частями, в движениях которых реализуется энергия ча­стей поля, это движение немедленно будет вызвано энергией этих напряжений. Они как бы «окдут» первой возможности, что­бы сдвинуть подвижные части в направлении к лучшему равно­весию. Лучшее равновесие в физике всегда лежит в направле­нии тех давлений, которые стремятся провести изменение, но в физиологическом случае они не могут сделать это непосредст­венно, поскольку расстояние слишком велико. И когда возмож­но, они делают это при помощи иннервации мышц глаза как подвижных частей в направлении освобождения своей энергии. Нет ничего сверхъестественного в такой упорядоченности фи­зических процессов, никакой 'процесс прямо или косвенно не может произвести изменения, которые не 'были бы направлены на достижение более стабильного равновесия целой системы. Мы должны только принять эту точку зрения по отношению к зрительной коре мозга н ее нервным связям с глазодвигатель­ными мышцами, чтобы найти объяснение явлениям фиксации, основанное на принципах гештальттеории и физики [3]. Эта гипотеза, конечно, требует тщательной разработки для кон­кретного состояния нервной системы и глазодвигательных мышц.

Две линии, предъявленные отдельно двум сетчаткам, без всякой мышечной реакции сливаются ,в общем поле, если только расстояние между ними, в этом поле достаточно мало. Это, воз­можно, эффект тех же сил, которые, согласно нашей гипотезе, вызывают как движения по слиянию этих линий так и их группировку. В другой статье я пытался показать, как принци­пы, лежащие в основе этих предположений, могут объяснить явление стробоскопического или «мнимого» движения двух по­хожих фигур, которые предъявляются на близких расстояниях.

Рассмотрим другое направление работ в области гештальт-психологии, связанных с памятью. Было показано, что сущест­вование геометрической конфигурации стимулов на сетчатке вовсе не вызывает восприятия определенной формы, так как изменение окружающего фона даже только в одном отношении может привести к восприятию совершенно других единиц и форм. Следовательно, опознание, которое в 'большинстве слу­чаев есть узнавание не цвета или яркости, по форм единиц, может иногда происходить, а иногда нет в зависимости от прин-172

ципов, которые мы обсуждали, т. е. от реальности единиц и форм. Рубин показал эго во впечатляющих экспериментах.

То же касается «значения» н «воспроизведения» Определен­ный стимул или группы стимулов ничего не вызовут до тех пор, пока правильные единицы или формы, вызывавшие в прошлом значение пли воспроизводящую силу, не станут психологиче­ской или физиологической реальностью. Наш вывод состоит в том, что следы прошлого опыта, лежащие в основе узнавания и воспроизведения, организованы способом, очень похожим на способ организации этого прошлого опыта. Иначе трудно по­пять, почему, чтобы вызвать воспроизведение или опознание, реальные процессы должны быть соответствующим образом ор­ганизованы.

Мы, однако, не можем на этом остановиться. В последней книге [6] я привел некоторые основания для исресмотра поня­тий ассоциации и воспроизведения с позиций гештальтпеихоло-гип. В самом деле, даже Торидайк, чья концепция ассоциаций наиболее консервативна, кажется, пересматривает понятие та­ким образом, что определенная степень того, что можно на­звать «соответствием друг другу», является абсолютной пред­посылкой1 для того, чтобы между двумя частями нашего опыта образовалась ассоциация.

Применение наших принципов к явлению воспроизведения известно гораздо меньше. Несколько слов прольют свет на эту проблему. Дело в том, что, какова 'бы ни была природа суще­ствующей ассоциации АВ, соответствующее воспроизведение произойдет только тогда, когда процесс А', достаточно похожий на А, дойдет до следа процесса А. Но почему А' вступает в функциональный контакт со следом А, а не со следами сотен других процессов? Если бы А' обязательно проводилось теми самыми нервами, которые раньше проводили А, все объясня­лось бы достаточно просто. Мы, однако, знаем, что это не обязательное условие и А' может вызвать воспроизведение В как ассоциацию к А, даже если сигнал входит в нервную си­стему по другому пути. Таким образом, машинная теория вос­произведения отвергается; воспроизведение должно иметь более динамическую основу, вследствие чего А' вступает в функцио­нальную связь со следом, достаточно похожим па А', скорее, чем с другими следами. Но как происходит этот отбор соответ­ствующих следов? Полного объяснения я не могу представить, но иногда в науке бывает полезно объединить одну проблему с другой. Здесь, очевидно, это возможно. Предположим, что в зрительном поле есть одна фигура в одном месте и другая, очень похожая, фигура в другом месте. Если пространство меж­ду этими фигурами и вокруг них однородно или заполнено рез­ко отличающимися фигурами, пара похожих фигур будет вос­приниматься как одна группа. Это не больше, чем одно из простейших наблюдений над организацией поля. Более того, мы не убеждены, что полное знание нервной системы должно

173

объяснить нам, почему сходство, в противоположность окружа­ющему пространству отличного свойства, заставляет два про­цесса объединяться ов один Gesamtgestalt, даже если между ними значительное расстояние. Если это не слишком сложная проблема, то не должно быть парадоксом и то, что происходит отбор нужного следа, который служит началом воспроизведе­ния. По существу, это одна, а не две проблемы. Единственное удовлетворительное предположение — это предположение о том,, что процессы оставляют в нервной системе следы, структурные свойства которых подобны свойствам процессов, которые они представляют. С течением времени эти минутные пласты опыта накладываются друг на друга. Но некоторые из них, далее большинство, сохраняются, несмотря на все последующие влия­ния. Наша гипотеза заключается в том, что отношения между хорошо сбалансированным следом А и реальным процессом А', похожим на него, сравнимы с отношениями между двумя похо­жими процессами в актуальном поле зрения. Та же причина,, которая устанавливает функциональную связь между этими процессами, исключая другие, отличные от них процессы, будет устанавливать функциональное взаимодействие между действи­тельным процессом и похожим на него следом. Это будет осно­вой узнавания и, при благоприятных условиях, началом вос­произведения. Следовательно, если избирательность узнавания и воспроизведения представляет ту же 'Проблему, что избира­тельность в образовании групп, то некоторые моменты сразу проясняются. Правила группировки в восприятии тогда необхо­димо будут и правилами узнавания и воспроизведения. Напри­мер, как свойства поля между двумя похожими фигурами и вокруг них существенны для образования группы, так и свой­ства следов, которые находятся после следа А определенной структуры, и свойства сигналов, 'предъявляемых перед актуаль­ным процессом А', похожим на этот след, будут определять функциональное взаимоотношение между А и А' и, таким об­разом, узнавание и воспроизведение. Мы уже начали экспери­ментально исследовать эту гипотезу.

Что касается еще одного направления гештальтпеихолопш, сделаем только несколько замечаний. Мы имели дело с форма­ми и группами самых разных уровней твердости. В некоторых случаях все попытки заменить с помощью анализа одну форму другой напрасны. Но расставьте мебель в комнате 0 случайном порядке, н вы увидите достаточно твердые и прочные единицы, отдельные объекты, но не увидите столь же прочных и стабиль­ных групп, которые самопроизвольно образовались бы из этих объектов. Вы увидите, что одна группа легко сменяется другой в зависимости от самых малых изменений в условиях, может быть ваших собственных. Очевидно, что в этом случае влияние изменений в субъективном отношении к полю значительно боль­ше, чемв случае прочных единиц и стабильных групп. Даже силы небольшой интенсивности здесь достаточны для того, что-

174

бы образовать новые группы в поле, которое этому «не сопро­тивляется» так как его собственные тенденции к группировке малы.

Таким же образом можно рассматривать и проблему науче-ппя. Вспомним одни из обычных способов экспериментирования с животными. Животному предъявляют два объекта н научают выбирать один из них в зависимости от его положения в прост­ранстве, цвета или какого-нибудь другого свойства. Эффект достигается наградой за каждый правильный выбор, и, воз­можно, наказанием за каждый неправильный. Научение такого рода обычно происходит медленно, и ничто не указывает на то, что сюда вовлечены какие-либо высшие процессы. Кривая на­учения, которая показывает, как с течением времени уменьша­ется число неправильных выборов, имеет неправильный харак­тер, но показывает постепенное снижение. Может показаться, что человекообразные обезьяны должны решать такие задачи быстрее. Но это не всегда так. Часто период научения у антро­поидов такой же длинный, как и у низших животных. Однако форма научения иногда отличается от формы научения у низ­ших позвоночных.

Когда Йорке (Yerkes, 1916) провел эксперименты описанно­го типа5 с орангутангами, эти обезьяны долгое время вообще не давали положительных результатов. Но, наконец, когда экс­периментатор уже почти потерял надежду добиться результа­тов, обезьяна после одного правильного выбора неожиданно полностью решила задачу, т. е. никогда больше пс делала оши­бок. Она решила задачу в один момент, и кривая научения показывала резкое внезапное падение ошибок. Некоторые ре­зультаты моего изучения научения у шимпанзе очень похожи на результаты Йеркса. Иногда подобные явления можно наб­людать у детей, и трудно отделаться от впечатления, что обезь­яна ведет себя как человек в сходных обстоятельствах, который внезапно усмотрел принцип решения проблемы и говорит себе: «А, вот в чем дело! Всегда черные объекты!» ~ н больше, есте­ственно, не делает ошибок.

Эти эксперименты нельзя описать, сказав только, как это обычно делается, что животное в такой ситуации научается свя­зывать определенный стимул с определенной реакцией и эта овязь закрепляется. Такое представление о процессе придает слишком большое значение памяти или ассоциативной стороне дела и сводит на нет другую сторону, которая, может быть, да­же более важна и трудна.

Несмотря на то что много говорилось против «антропомор­физма» в психологии животных, мы наблюдаем здесь ошибку

6 Для нашего обсуждения не имеет значения тот факт, что эксперименты были па «множественный выбор» вместо более простого сенсорного разли­чения.

175

подобного рода, совершаемую не дилетантами, а выдающимися учеными. Экспериментатор интересуется проблемой сенсорного различения. Он конструирует аппаратуру для предъявления животному стимулов. Когда он видит ситуацию, созданную им самим, эта ситуация для него полностью организована, причем «стимулы» являются главными ее характеристиками, а все остальное образует менее важный фон. Следовательно, он формулирует задачу животного как задачу связывания этих «стимулов» с определенными реакциями, а поощрения и нака­зания должны подкреплять этот процесс. Но он не осознает того факта, что тем самым он наделяет животного такой же организацией ситуации, какая существует для него, экспери­ментатора, в связи с научной целью или проблемой. Но почему такая же организация должна существовать в сенсорной ситуа­ции животного? Как мы уже заметили, объективная ситуация может предстать как организованная самым различным обра­зом. Под влиянием интересов прошлого опыта организации мо­гут меняться. И нельзя предполагать, что животное, поставлен­ное .перед новой ситуацией эксперимента «на различение», уви­дит сразу поле организованным так же, как видит его экспе­риментатор.

Возможно, в этом отношении восприятие поля животным отличается от восприятия того же поля экспериментатором больше, нежели первое восприятие среза мозга под микроско­пом у молодого студента отличается от восприятия опытного невролога. Этот студент не может сразу реагировать определен­ным образом на различие структур тканей, которые доминиру­ют в поле профессора, потому что студент еще не видит поле организованным таким образом. Причем студент по крайней мере знает, что в этой ситуации его действительные ощущения температуры, мышечного напряжения, звуков, запахов, а также оптического мира вне микроскопа не должны иметь значения. Ничего этого не может знать животное, которое помещают в экспериментальную установку для того, чтобы оно научилось связывать «стимул с реакцией», но которое в действительности подчинено миру сенсорных данных, внешних и внутренних. Ка­кова бы ни была первая организация этого мира, она может не соответствовать специфической организации, существующей для экспериментатора. Здесь возникает ряд очень важных вопросов. Какую роль играет действительная организация ситуации для животного в его реакциях и в процессе научения? И далее, протекает ли научение независимо от этого фактора и возмож­ных изменений в организации поля? Является ли такая органи­зация поля, при которой «стимулы» становятся важнейшими чертами поля, главной частью решения проблемы? Если это так, то требуется ли животному такое большое количество проб' для образования связи между стимулом и реакцией или эти пробы нужны ему для правильной организации поля, которая предшествует правильному связыванию стимула и реакции?

176

Наконец, влияет ли поощрение и наказание на подобную реор­ганизацию поля? Если нет, как можно на нее повлиять?

Что касается низших позвоночных, то мы не можем отве­тить на эти вопросы. Но наблюдения Йеркса и мои наблюдений над человекообразными обезьянами 'показывают, что при благо­приятных условиях с ними может происходить то, что так ча­сто происходит и с человеком: после некоторого опыта в новой ситуации организация поля внезапно меняется в соответствии с задачей и акценты расставляются правильно. Можно предпо­ложить даже, что после этого уже не требуется много времени для установления связи между теперь выделяющимися стиму­лами и реакцией, если эти две задачи действительно решаются раздельно. Животные в естественных условиях часто научаются удивительно быстро, когда имеют дело с объектами, с которы­ми они уже привыкли иметь дело и свойства которых для них организованны.

Если в этих наблюдениях что-то есть, то следует пересмот­реть нашу теорию зрения. Понятие реорганизации, происходя­щей под давлением всей ситуации, должно стать одинаково' важным для иаучеиия животных и человека.

Многие психологи скажут, что животное, которое (как оран-гутаиги Йеркса) внезапно схватывает принцип ситуации в, экспериментах на научение, проявляет настоящий интеллект. Если это верно, может быть, другого рода эксперименты будут более соответствовать задаче.

Пример, который часто можно наблюдать в процессе обуче­ния, покажет, что я имею в виду.

Я стараюсь объяснить моим ученикам трудный раздел ма­тематической теории, тщательно строя свои предложения с максимальной последовательностью и ясностью. Возможно, в первый раз я не достиг успеха. Аудитория скучает. Я повторяю-снова, и, возможно, в третий раз одно лицо тут, другое там вдруг просияет. Вскоре после этого я могу вызвать одного из обладателей этих лиц к доске и он сможет самостоятельно, объяснить то, что о'бъяснял я. Что-то произошло между отдель­ными предложениями © уме этого ученика, что-то важное, что­бы сделать возможным и понимание и повторение.

Если мы хотим применить это к экспериментированию с обезьянами, мы, конечно, не можем пользоваться речью и вме­сто математической «ам следует выбрать другую проблему. Что произойдет, если обезьяна увидит, как человек пли другая обезьяна выполняет какое-то действие, которое в случае, если обезьяиа его повторит, могло бы принести ей большую пользу?1

Подражание новым действиям ни в коем случае не является легкой задачей для обезьяны. Для того чтобы подражание стало возможным, должны быть выполнены определенные усло­вия. Один из шимлаизе, которых я на'блюдал на острове Тене­риф, был по сравнению с другими обезьянами глупым. Он видел много раз, как другие обезьяны использовали ящик как под-

177'

ставку для доставания объектов, которые находились довольно высоко. Поэтому я ожидал, что, когда он останется один в подобной ситуации (банан подвешен к потолку, ящик рядом на земле), он будет способен повторить это. Шимпанзе подошел к ящику, но вместо того чтобы подвинуть его в направлении пи­щи, он либо залезал на него и прыгал вертикально, хотя пища была в другом месте, либо пытался подпрыгнуть с земли и до­стать банан. Другие обезьяны на его глазах доставали банан, но он не сумел повторить все действие и копировал его отдель­ные части, которые, не будучи связаны между собой в целост­ный акт, не помогали ему. Он забирался на ящик, бежал от­туда к тому месту, над которым был подвешен банан, и прыгал к нему с земли. Правильная связь ящика и пищи в этой ситуа­ции для него была непонятна. Иногда он немного сдвигал ящик с места, но так же часто к пище, как и от нее. Только после многих демонстраций этого простого акта он научился выпол­нять его способом, который нельзя описать коротко. Ясно, что научение при помощи подражания — серьезная задача даже для наименее сообразительных человекообразных обезьян. До­статочно сообразительный шимпанзе, наблюдая это действие, скоро догадается, что движение ящика означает прежде всего движение к месту под пищей, движение будет постигнуто вместе с характерным направлением, тогда как глупое животное вна­чале видит просто движение ящика, не связанное с направле­нием к пище. Животное будет наблюдать отдельные фазы дейст­вия, но не воспримет их как Ч5асти, связанные со структурой ситуации, лишь принадлежа к которой они являются частями решения. Конечно, правильная организация не дана непосред­ственно в последовательности сетчаточпых образов, возникаю­щих при наблюдении за действием. С подражанием дело об­стоит так же, как с обучением. Когда мы учим детей, необхо­димо создать благоприятные условия, а ребенок, со своей сто­роны, должен проявить что-то, что мы называем «пониманием» н что иногда возникает внезапно. Никто не сможет просто вло­жить это в ребенка.

Если обезьяны в некоторых случаях способны «видеть» не­обходимые связи между частями действия, которое они наблю­дают, и существенными частями ситуации, то, естественно, встает вопрос, будут ли те же обезьяны способны изобрести похожие действия как решения в новых ситуациях. Обезьяна, которая видит ящик всегда под фруктами, свисающими с по­толка, попытается вскоре достать эти фрукты с ящика. Если ящик находится не под фруктами и, следовательно, обезьяна не может сразу достать пищу, сможет ли она «понять ситуа­цию» и пододвинуть ящик так, чтобы он оказался под пищей? Я описывал, как шимпанзе решает простые задачи подобного типа без помощи обучения или показа. Так как это описание переведено на английский язык, нет необходимости повторять его [5].

178

Но позвольте упомянуть один момент в поведении обезьян», так как он важен во многих экспериментах. Обезьяна, которая часто использовала палку как инструмент, когда пища была за пределами клетки, видит пищу, которую она ire может до­стать руками. На этот раз палки рядом нет, только маленькое дерево, ствол которого разветвляется. Долгое время о'безьяна не видит решения. Она знает, как можно использовать палки, а здесь дерево, она не видит части дерева как возможные-налки. Позже она внезапно находит решение, идет к дереву, обламывает одну ветку и использует ее как палку. Мне кажет­ся существенным тот факт, что в течение некоторого времени дерево не имеет для! обезьяны! никакого отношения к проблеме. Человек, привыкший анализировать и реорганизовывать струк­туру своего окружения ,в связи с задачей, увидел бы ветки как возможные палки в первый же момент. Чтобы понять поведение обезьяны с человеческой точки зрения, мы должны взять более сложную структуру, чем дерево с ветками.

Предположим, что для той или иной цели вам нужна дере­вянная рамка следующей формы:

В вашей комнате ист ничего подобного. Другие деревянные предметы, а именно такие:

не могут, как кажется на первый взгляд, пригодиться в этой ситуации, даже с применением пилы, которая является здесь единственно необходимым инструментом. Конечно, после того как я рассказал об о'безьяне, вы начнете анализировать эти формы, подозревая, что я «спрятал» здесь форму, которая вам нужна. И очень скоро вы найдете ее в «Ц». Но если бы вы пред­варительно не прочли об аналогичных задачах, разве вам легко было бы увидеть нужную форму в окружающих вас предметах? Для уровня, соответствующего интеллекту шимпанзе, дерево по отношению к палке является тем, чем для нас группа форм и особенно «R» по отношению к нужной рамке: часть, которую мы должны использовать, не является зрительной реальностью как часть в составе целого. Она может стать такой реальностью после трансформации. Реорганизация окружения под влиянием данной ситуации будет в таком случае главным моментом за­дачи и в то же время основиой трудностью.

ЛИТЕРАТУРА

1 Koffka К- Perception: an introduction to the Gestaltthonrie // Psy-chol. Bull. 1922. V. 19. P. 531—585.

179-

2. Kohler W. Die Physischen Gestallen in Ruhe und im slalioniiren Zus-tand. Erfurt, 1912.

3. Kohler W. Gestaltprobleme und Anfange einer Gestaltthcorie// Jahrb. d. ges. Physiol. 1922.

4. Kohler W. Komplextheoric und Gestalitheorie//Psychol. Forsch. 1925. V. 6. P. 358—416.

5. Kohler W. The mentality of apes. (Trans, by E. Winter) London: Kegan, Paul., 1924; New York, 1925.

6. Kohler W. Gestallpsychology. New York, 1929.

7. Rubin. E. Visuellwahrgenommene Figuren. Copenhagen, 1921.

8. Wertheimer M. Experimented Studien fiber das Sehen von Bcwe-gung//Zsch. L Psychol. 1912. 61.

9. Wertheimer M. Untersuchungen zur Lehre von der Gestall1// Psychol. Forsch. 1923.

10. Wertheimer M. Drei Abhandlungen zur Gestalttheorie. Erfurt, 1925.

11. Yerkes R. The mental life of monkeys and apes. A study of ideati-onal behavior//Behav Monog. 1916.

Левин (Lewin) Курт1 — представитель школы гештальтпеихологии. В отли­чие от других представителей гештальтпеихологии, разрабатывавших проб­лемы восприятия (Коффка, Рубин), мышления (Кёлер, Вертгеймер, Дункер), психического развития (Коффка), распространил принципы гештальтпеихо­логии на экспериментальное исследование личности — потребностей, аффек­тов, воли («Намерение, воля, потребности», 1926; «Динамическая теория лич­ности», 1935; «Принципы топологической психологии», 1936).

Родился в 1890 г. в Пруссии. Учился в университетах Фрейбурга, Мюн­хена и Берлина. В 1914 г. получил докторскую степень. После четырехлет­ней службы в армии преподавал психологию в Психологическом институте Берлинского университета. Работал в тесном содружестве с Вертгеймером, Кёлером, Коффкой. После установления фашизма в Германии эмигрировал в США, где преподавал в Стенфордском и Кориельском университетах. В 1945 г. стал руководителем исследовательского центра групповой дина­мики при Массачусетсском технологическом институте. Умер 12 февраля 1947 г.

Левин был страстным поборником эксперимента. При этом он всячески подчеркивал, что эксперимент должен вытекать из теории и отвечать на конкретную теоретическую задачу. «Без теории эксперимент слеп и глух»,— любил он повторять своим ученикам. В ряде работ («Понятие генезиса в физике, биологии и истории развития», 1922; «Закон и эксперимент в психо­логии», 1927; «Об аристотелевском и галилеевском способе мышления», 1931) Левин сформулировал методологические принципы эксперимента в пси­хологии. Он был увлечен, захвачен своими идеями.

Левин был не только крупным ученым, но и яркой личностью с широ­ким кругом интересов, эрудированным в вопросах биологии, физики, мате­матики. Он выступил за применение в психологии физической теории поля и для описания мотив анионных отношений индивида и среды использовал некоторые разделы математики (топологию, векторный анализ).

Левин очень любил молодежь, всегда был окружен студентами, моло­дыми сотрудниками, всегда внимательно и доброжелательно выслушивал их подчас наивные суждения. Вместе с тем он был очень требователен и строг к работе, даже гневен, если замечал недобросовестное отношение к резуль­татам эксперимента. «Наука не терпит лени, недобросовестности и глупо­сти» — была его любимая фраза.

Интересно отметить, что многие исследования, вошедшие в фонд психо­логической науки (например, работа Хоппе — об уровне притязаний, Т. Дем-бо — об аффекте, А. Карстеи — о пресыщении, Р. Биренбаум — о забывании намерений, Б. Зейгарник — о воспроизведении незавершенных действий),

1 Биографическая справка написана ученицей К. Левина профессором Б. В. Зейгарник.

180

были дипломными работами студентов, проведенными под руководством К. Ленина

Методологические и философские позиции К. Левина базировались на идеалистической философии Кассирера, Гуссерля. Историческая заслуга его в психологин велика. Она состоит в том, что он ввел в психологию новые параметры изучения человека. Он сделал предметом своего исследования потребности и мотивы человеческого поведения, первый в психологии нашел пути экспериментального исследования мотивационной сферы.

В хрестоматию вошли' отрывок из сборника избранных статей «A dyna­mic theory of personality» (1935) и статья «Defining the Field at a given lime» (Psychol. Rev. 1943. V. 50. N 3), в которой развиваются положения его психологической «теории поля». Обзор важнейших экспериментальных ис­следований, выполненных в школе Левина, содержится в «Эксперименталь­ной психологии» (Ред., сост. П. Фресс и Ж. Пиаже. Вып. V. М., 1975. С. 22-23, 37—40, 77—80, 85—89).

К- Левин топология и теория поля

Для того чтобы понимать и предсказывать психологическое по­ведение (В), необходимо для каждого вида психического со­бытия (действия, эмоции, переживания и т. д.) определить ту кратковременную действующую целую ситуацию, которая пред­ставляет собой кратковременную структуру и состояние лично­сти (Р) и психологического окружения (среды)—ЕВ = РЕ. Каждый психологический факт должен занимать определенное положение в этом поле, и только такие факты производят ди­намические эффекты* (являются причинами событий). Среда со всеми ее свойствами (направление, расстояния и т. д.) должна определяться не физически, а психобиологически, т. е. в соот­ветствии с се квазифизпческой, квазисоциалыюй и квазидухов­ной структурой.

Динамическую структуру личности и среды можно предста­вить с помощью математических понятий. Связь между мате­матическим представлением и его психодинамическим значени­ем должна быть точной.

Прежде всего необходимо описать силы психологического Поля и виды их действий, не рассматривая вопроса о том, при­обрел ли предмет в некотором частном случае свою валент­ность в предварительном опыте или каким-нибудь другим пу­тем.

Психологические районы, границы, силы поля, векторы, валентности и локомоции

Первым предположением, которое следует сделать для понима­ния ребенка, является определение психологического положе­ния, которое занимает рассматриваемый ребенок, и областей свободы его движений, т. е. областей, доступных ему, и обла­стей, которые психологически существуют для ребенка, но не достижимы для пего вследствие социальных характеристик си­туации (ограничений, накладываемых другими детьми, запре-

181

щения взрослых и т. п.) или вследствие ограничений его собст­венных социальных, физических и интеллектуальных возмож­ностей и способностей. Независимо от того, является ли область свободы его движений большой или малой, она имеет решаю­щее значение для целостного поведения ребенка.

Эти возможные и невозможные пспходнпамические движе­ния (квазителесные, квазисоциальные, кваэидуховпые) можно охарактеризовать в каждой точке окружающей среды с по­мощью понятий топологии, которая является пеколичественной дисциплиной о возможных видах связей между «пространства­ми» и их частями.

Основой для координации между математическими и психо­динамическими понятиями и понятиями среды является коор­динация топологического пути и психодинамического передви­жения. Топологическое описание определяет, к каким точкам ведут различные пути и какие области этими путями пересека­ются. Область, которую ребенок не может достичь, можно оха­рактеризовать с помощью 'барьера между этой областью и об­ластью, соседней с ней. Барьер как динамическое понятие соот­ветствует математическому понятию границы. Следует разли­чать барьеры различной прочности.

Для того чтобы определить, не только какие локомощш (пу­ти) возможны, но и какие из этих 'возможных локомоций про­изойдут в данный момент, необходимо использовать понятие силы.

Сила определяется тремя свойствами: 1) направлением, 2) величиной, 3) точкой приложения. Первое и второе свойства представляются математическим понятием вектора. Точка при­ложения определяется на чертежах стрелкой (как это принято в физике).

Динамически сила точно коррелирует с психобиологически­ми локомоциями. Реальное передвижение должно происходить в каждом случае в соответствии с направлением и величиной результирующей одновременно действующих сил, и в любом случае передвижения существует результирующая сил в на­правлении этого передвижения.

Направление, которое сообщает детскому поведению ва­лентность, чрезвычайно варьирует в соответствии с содержа­нием его желаний и потребностей. Тем не менее можно разли­чить две большие группы валентностей в соответствии с типом первоначального поведения, которое они вызывают: положи­тельные валентности (+)> вызывающие приближение к о'бъек-ту, и отрицательные (—)г которые ведут к уходу или отступ­лению.

Действия в направлении валентности могут иметь форму не­контролируемого импульсивного поведения пли направленной волевой активности; они могут быть «соответствующими» или «несоответствующими».

Те процессы, которые обычно создают впечатление особен-

182

но направленных, динамически обычно характеризуются отно­шением к положшелышй валентности.

Нужно различать двиокущие силы (которые связаны с поло­жительной или отрицательной валентностью) и сдерживающие силы, которые связаны с барьерами.

То, что валентность связана с субъективной оценкой направ­ления н что ей должна быть приписана направленная сила, определяющая поведение, можно понять из факта, что измене­ние положения привлекательного объекта ведет к изменению направления движений ребенка

Чрезвычайно 'простой пример действия в направлении поло­жительной валентности иллюстрируется на рис. 33.

Шестимесячный1 ребенок протягпвает ручки, ножки а голову к погремушке или к ложке с кашей в соответствии с направле­нием вектора (V).

Направление сил поля играет важную роль в таком интел­лектуальном поведении, которое должно иметь место при реше­нии задач с обходным путем. Ребенок, вероятно, хочет получить кусочек шоколада, который находится ло другую сторону скамьи (рис. 34). Трудность такой задачи заключается прежде всего не в длине обходного пути (D), а в том что первоначаль­ное направление соответствующего пути не согласуется с на­правлением вектора валентности. Обход является тем более трудным при прочих равных условиях, чем больше для ребенка создаваемая барьером необходимость проделывать обходной путь, начиная с направления, противоположного направлению валентности (рис. 35).

Аналогичной является ситуация, когда ребенок хочет снять кольцо с палки, которая стоит таким образом, что кольцо нель­зя тащить прямо к себе, а сначала его нужно продвинуть вверх от себя Те же самые факторы действуют и тогда, когда ребе­нок определенного возраста испытывает трудности при попыт­ке сесть в кресло или на камень. Ребенок приближается к кам-

183

пю (5), обращаясь к нему лицом, для того же, чтобы сесть,, он должен отвернуться, т. е. выполнить движение, противопо­ложное направлению силы поля (рис. 36).

Когда ребенок находит решение такой задачи обходным пу­тем, это происходит всегда вследствие переструктурнровашш поля. При этом восприятие целой ситуации таково, что путь к цели, начинает выступать как единое целое. Первоначальная часть пути, которая объективно является все же движением от цели (например, рис. 35), психологически становится первой фазой общего движения к цели.

Насколько важен вопрос о направлении в этом случае, го­ворит тот факт, что никто не может решить задачу с обходным путем за счет увеличения величины валентности. Если же -при­влекательность 'Слишком .мала, это, конечно, неблагоприятно, так как ребенок не будет достаточно интересоваться делом. Но если мы будем продолжать увеличивать валентность, то снача­ла это облегчит решение задачи, но затем, наоборот, сделает ее труднее. Увеличение привлекательности сделает для ребенка вдвойне трудным начало движения в направлении, (противопо­ложном силе поля. Вместо того чтобы выполнять задачу со всей энергией, ребенок начнет производить бессмысленные дей­ствия в направлении валентности.

И, самое главное, то относительное отстранение и внутрен­нее удаление от валентности, которое является здесь столь благоприятным для восприятия целой ситуации и, следователь­но, для переструктурирования целого поля, которое проявляет­ся в акте инсайта, происходит со значительно большими труд­ностями. По той же причине перспектива награды или наказа­ния может помешать решению интеллектуальных задач.

У более старших детей с нормальным интеллектом не воз­никали трудности в предыдущих примерах с решением задач на обходные пути, так как они уже имели соответствующий опыт действий в таких или подобных ситуациях. Им не потре­бовалось специального интеллектуального акта для того, чтобы

184

BMccio пространственного решающим для движения стало функциональное направление. чали

Здесь можно отметить обстоятельство чрезвычайной важно стн: направление в психологическом поле не обязательно совпа­дает с физическим направлением, но прежде всего должно быи, определено в психологических терминах. Различие между психабиологпческим и физическим направлениями, по-видимо­му, более заметно у старших детей. Если ребенок идет за ору­дием или обращается за помощью к экспериментатору, это депсишо, даже если оно включает физическое движение'в на­правлении, противоположном цели, означает не поворот от це­ли, а, наоборот, движение к ней. Такое непрямое достижение цели редко встречается у маленьких детей. Это обусловлено более слабой функциональной дифференциацией окружающей среды и тем, что социальная структура еще не приобрела для них решающего значения, как это наблюдается у более стар­ших детей.

В упомянутых случаях направление сил поля определяется объектами, которые вследствие расстояния, воспринимаемого зрительно пли па слух, имеют определенное место в среде. В отношении новорожденных детей о таких точно направлен­ных силах поля можно говорить только постольку, поскольку психологическая среда имеет достаточные структурность и прочность.

Направленное действие в ответ на некоторые формы так­тильных стимулов может наблюдаться очень рано. Прикоснове­ние соски к щеке ребенка может вызвать поворот головы в со­ответствующем направлении.

У более старших детей (психологическое) отделение самого себя от валентности остается необходимым условием направ­ленности действия на валентность. Довольно часто действие не приводит непосредственно к использованию объекта, но сила поля исчезает (или по крайней мере сильно ослабевает), как только объект попадает в сферу «владений» индивида Пример из наших фильмов, десятимесячный ребенок, перед которым лежат две погремушки, не начинает играть, когда ему дают одну из них, а проявляет интерес только к той погремушке, которую не имеет. Тесная связь между направленными силами поля и отделением самого себя от целевого объекта может быть показана и для старших детей.

Для величины валентности решающее значение имеют внут­ренние факторы, особенно актуальное состояние потребностей ребенка. Кроме того, величина силы поля, исходящая от валент­ности, зависит от положения валентности относительно индиви­да и от наличия или отсутствия других валентностей.

Фаянс показала, что в некоторых случаях величина валент­ности увеличивается с ее явной близостью. Это выражается как в продолжительности, так и в интенсивности попыток к дости­жению цели.

185

Конечно, нельзя просто допустить, что психологическое рас­стояние соответствует физическому расстоянию. Во-первых, раз­личие в видимом расстоянии значимо только в узких пределах ограниченной области в соответствии с небольшими размерами жизненною пространства ребенка, и эта область, как показала Фаянс, значительно меньше для годовалого ребенка, чем для трехлетнего. Точно так же, как видимая протяженность перцеп­тивного -пространства увеличивается с возрастом, жизненное пространство ребенка также увеличивается и дифференцирует­ся в динамических отношениях. Различие в расстоянии нельзя определить чисто физически потому, что область, в которой ре­бенок «почти» получает желаемый объект, имеет качественно особый характер. Эта «почти» ситуация должна быть отмечена особо, например в отношении к переживанию успеха-неуспеха, и не может оцениваться просто как сокращение расстояния.

Наглядное несоответствие между физическим и психологи­ческим расстояниями' наблюдалось в группе четырехлетних детей, которые в меньшей степени оценивали ситуацию как объектив­ную задачу, чем как социальное отношение с экспериментато­ром. Они просто ставились лицом к взрослому, который не да­вал им куклу. Характер и продолжительность попыток остаются для этих детей не зависящими от расстояния до валентности. Действительно, для социального движения к валентности (в ви­де экспериментатора) психологическое расстояние является од­ним и тем же в любом случае.

У 'более старших детей интеллектуальная оценка функцио­нальных и частично социологических отношений (вероятно, в зависимости от силы других детей и взрослого) развивается настолько, что физическое расстояние в таких ситуациях играет обычно значительно меньшую роль.

С возрастом значение событий, определенных временным интервалом, возрастает. К психологической ситуации принадле­жат не только те факты, которые воспринимаются актуально и присутствуют «объективно», но также и область прошлых и бу­дущих событий. Осуждение или поощрение может долго хранить-данный психологический факт для ребенка как присутствую­щий, а ожидаемое событие может иметь психологическую ре­альность до его появления.

Как пример увеличения величины валентности в зависимо­сти от временной близости можно отметить тот факт, что среди детей из домов для несовершеннолетних преступников, испра­вительных школ и других подобных учреждений нередко наблю­дается тот факт, что они становятся особенно трудными как раз непосредственно перед своим освобождением. Мы отмечаем это парадоксальное поведение, так резко противоречащее их собственным интересам, особенно для индивидов, ранее хорошо проявивших себя. Главна» причина этого состоит в следующем: для того, кто сначала «ел себя здесь хорошо, желание свободы является важным мотивом его поведения. Но сначала эта сво-186

бода является полувоображаемой целью, и, что более важно хорошее поведение в исправительном доме есть путь кототэый в кште концов приведет к ней. Теперь, когда освобождение приближается, долгожданный, но до сих пор пока неопределен­ный мир свободы уже перед ним (рис. 37). Граница исправи­тельного дома приобретает вследствие этого во все более увеличивающейся сте­пени характер заметного барьера (Б), который отделяет юношу от его почти достигнутой цели. Отсюда исправитель­ный дом приобретает ярко выраженную отрицательную валентность. Эмоциональ­ные и недисциплинированные действия облегчаются из-за очень высокого уров­ня напряоюения и из-за того, что юноша наполовину чувствует себя уже свобод­ным. В топологически тождественной экспериментальной ситуации с подрост­ками увеличение эффективности появи­лось в 85% случаев, когда сила поля в

направлении цели позади барьера увеличивалась и тем самым возрастал общий уровень напряжения. Во многих случаях раз­дражительность детей может быть объяснена аналогичной структурой окружающей среды.

Эксперименты Фаянс показывают, что сдерживающие силы, связанные с барьером, увеличиваются, если увеличивается сила валентности позади барьера.

Конфликт психологически определяется как противодейст­вие приблизительно равных сил поля. Для движущих сил име­ются три основных случая конфликта.

1. Ребенок находится (между двумя положительными валент­ностями (рис. 38). Он должен выбрать между пикником (р) и игрой (pi) со своими товарищами. В таком типе конфликтной ситуации решение достигается обычно относительно просто. Как результат того, что после произведенного выбора цель ча-• сто кажется худшей, иногда происходило колебание.

2 Иногда ребенок сталкивался с объектом, который имеет

•одновременно положительную и отрицательную валентности

Грнс 39) Например, он хочет влезть на дерево (1г), но боится.

u ' ;' IS7

Такая констелляция сил играет важную роль в случаях, когда поощряется действие (например, выполнение школьного задания), которое ребенок не хочет выполнять.

Конфликтные ситуации этого типа обычно развиваются ско­рее в экспериментах с обходным путем, в упомянутых выше экспериментах Фаянс или в других подобных ситуациях, в ко­торых достижение цели преграждается барьером. Сначала ре­бенок (С) видит трудный путь через 'барьер (В) между ним, собой и своей целью (G), который препятствует завершению в направлении сил поля (рис. 40).

Но после того как ребенок несколько раз натолкнулся на барьер и, может быть, ушибся или имел болезненный опыт не­удачи, барьер сам приобретает отрицательную валентность (рис 41). Кроме положительного образуется отрицательный вектор, и мы получаем второй тип конфликтной ситуации. Отри­цательный вектор обычно постепенно увеличивается и, наконец, становится сильнее, чем положительный Соответственно ребе­нок выходит из поля

Этот выход из поля (Aus-dem-Felde-Gehen) может быть физическим, когда ребенок отступает, отворачивается или ухо­дит из комнаты или из определенного места, или он может про­исходить внутри поля, когда ребенок начинает играть или за­ниматься с самим собой или чем-нибудь еще. Нередко случа­ется, например при затруднении, когда ребенок совершает не­которые движения по направлению к цели, по в то же самое время мысленно занимается чем-то еще В таких случаях те­лесный акт имеет характер более или менее устоявшейся же­стикуляции.

В таких ситуациях уход сначала почти всегда является только временным Ребенок отворачивается только для того, чтобы повернуться для другой попытки преодолеть барьер.. Окончательный уход обычно наступает только после некоторых, временных уходов, продолжительность которых нарастает, по­ка, наконец, ребенок уже не возвращается в ситуацию задачи.

Необычная настойчивость в таких случаях вовсе не являет­ся показателем активности. Напротив, активные дети обычно выходят из поля раньше, чем пассивные дети Не продолжи—

188

челыюеть, а характер попыток —вот что является существен­ным показателем активности. К этому имеет отношение тот факт, что в определенных обстоятельствах отдельные действия в такой конфликтной ситуации являются более продолжитель­ными у детей, чем у юношей, хотя в общем продолжительность единиц деятельности увеличивается с возрастом ребенка.

;1 Третий тип конфликтной ситуации имеет место тогда ког­да ребенок находится меоюду двумя отрицательными валентно­стями, например когда пытаются с помощью угрозы наказания (I3) побудить ребенка делать задачу (Т), которую он не хочет делать (рис. 42). Имеется существенное различие между этой ситуацией и конфликтной ситуацией первого типа. Это стано­вится ясным, если представить общее распределение сил -в си­ловом иоле.

Силовое поле

Силовое поле показывает, какая сила существовала бы в каж­дой точке ноля, если бы индивид находился в этой точке. По­ложительной 'валентности соответствует конвергентное поле

(рис. 43). ,

Как простой пример такой структуры силового поля в конф­ликтной ситуации второго типа можно привести случай из од­ного моего фильма: трехлетний ребенок хочет вынуть резино­вого лебедя из воды на берег, но он боится воды. Лебедю (Ъ) как положительной валентности соответствует конвергентное иоле. Это поле перекрывается вторым полем, которое соответ­ствует отрицательной валентности волн (рис. 44). Важно, что здесь как это часто бывает в подобных случаях, величина сил поля 'которые соответствуют отрицательной валентности, умень-

' 189

шается намного быстрее с увели­чением физического расстояния, чем это происходит с силами по­ля, соответствующими положи­тельной валентности. Из направ­ления и величины сил поля в раз­личных точках поля можно вы­вести, что ребенок должен дви­гаться к точке Р, где имеется равновесие этих сил (во всех дру­гих точках имеются результиру­ющие, которые в конце концов ведут к Р). Соответственно крат­ковременным колебаниям ситуа­ции, главным образом из-за бо­лее или менее угрожающего

значения волн, эта точка равновесия то приближается, то отдаляется от воды. В действительности это колебание отража­ется в том, что ребенок то подходит, то отходит от воды.

К. Левин ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ «ПОЛЕ В ДАННЫЙ МОМЕНТ»!

I. Теория поля и фазное пространство

В истории принятия новых теорий можно обнаружить следую­щие этапы: вначале новую идею считают бредом, не стоящим внимания. Затем наступает время, когда можно услышать са­мые разнообразные возражения, например: новая теория слиш­ком фантастична или это лишь новая терминология: она неплодотворна или просто не нужна. Наконец, каждый утверж­дает, что он всегда как будто бы придерживался этой теории. Обычно это означает достижение последней стадии перед все­общим принятием.

Сближения с теорией поля можно найти в последних разно­видностях психоанализа (Kardiner, Horney), а также в теории обусловленных рефлексов. Это делает более важным проясне­ние самой теории, так как боюсь, что психологи, которые, по­добно мне, придерживались теории поля многие годы, так и не смогли сделать ее сущность достаточно ясной. Единственное оправдание этому я вижу в том, что эта задача очень непростая. Кажется, почти нет работ физиков и философов о значении по­нятия поля, которые могли бы 'помочь психологам. К тому же понять вещи, подобные теории поля, и овладеть ими можно только на практике.

190

Lewin К- Defining the «Field at a given time»//Psychol. Rev. 1943. V. 50.

Хплгард н Маргиус (Hilgard, Margius, 1940) процитировали в недавней публикации следующую фразу из письма Кларка Халла: «Как мне кажется, когда некто выражает новым спосо­бом зависимость поведения от мгновенного состояния одной или нескольких переменных, он выражает сущность теории поля».

Верно, теория поля подчеркивает важность того факта, что любое событие есть результат множества факторов. Признание необходимости ясно представить это множество взаимозависи­мых факторов является шагом по направлению к теории поля. Однако этого недостаточно. Теория иоля — нечто более слож­ное.

Возьмем пример: успех в определенном виде спорта может зависеть от сочетания мускульных усилий, скорости движения, способности быстро принимать решения и точности восприятия направления и расстояния. Изменение любой из этих пяти пе­ременных может изменить в определенной степени результат. Можно представить эти переменные как пять измерений1 гра­фика. Степень успеха в зависимости от этих факторов можно отметить точкой на графике. Все множество (этих) точек будет графическим представлением этой зависимости, иначе говоря, эмпирического закона.

Физики часто используют такое представление многих фак­торов, влияющих на некоторые события. Для каждого из свойств, таких, как температура, давление, время, положение в пространстве, берется одно измерение. Такое представление в физике называется «фазовым пространством». Оно может иметь двадцать намерений, если нужно рассмотреть двадцать факторов. Это пространство отличается от трехмерного прост­ранства, в котором движутся физические объекты. В то же вре­мя психологическое пространство, жизненное 'пространство или психологическое поле, в котором происходят 'психологические движения или структурные изменения, отличается от тех гра­фиков, где измерения означают градации свойств.

06-еуждая эти вопросы с ведущими физиками-теоретиками, мы убедились, что признание зависимости события от множест­ва факторов и даже их-представление в фазном пространстве еще не предполагают теории поля. В психологии факторный анализ Тернстоуна имеет дело с такими отношениями различных факторов. Каждый профиль учитывает множество факторов. Теоретики поля, и не только они, могут применять это полезное средство, по применение его еще не делает вас представителем теории поля.

Что такое теория поля? Есть ли это разновидность общей теории? Если в физике двигаться от частного закона или теории (например, закона свободного падения) к более общей теории (например, законам Ньютона) или к еще более общей (теории Максвелла), то таким путем нельзя прийти к теории поля.

191

Другими словами, теорию поля едва ли можно назвать теорией в обычном смысле

Этот факт становится еще более очевидным, когда мы рас­сматриваем связь между правильностью или неправильностью теории и ее «полевым» характером. Какая-либо теория в фи­зике или психологии может быть «теорией поля» и тем пе менее является ложной. С другой стороны, описание того, что Ганс Фейгл называет «эмпирической теорией низшего уровня», мо­жет быть верным и не относиться при этом к теории поля (хотя я не верю, что в психологии теория на самых высших уровнях ее конструирования может быть верной, пе будучи теорией поля).

Теорию поля, следовательно, нельзя назвать правильной или неправильной как теорию в обычном смысле слова. Возможно, лучше всего теорию поля можно характеризовать как метод, а именно метод анализа причинных соотношений и построения научных конструкций. Этот метод анализа причинных соотно­шений можно выразить в форме определенного общего утверж­дения о «природе» условий изменения. Нет необходимости об­суждать здесь, до какой степени такое утверждение имеет ана­литический (логически, априорный) и до какой — эмпирический характер.

II. Принцип одновременности и влияние прошлого и будущего

Одно из основных утверждений психологической теории поля можно сформулировать так: любое поведение или другие из­менения в психологическом поле зависят только от психологи­ческого поля в данный момент времени

Этот принцип подчеркивался в теории поля с самого начала. Его часто понимали неправильно п интерпретировали таким образом, что сторонники теории поля якобы не интересуются историческими проблемами и влиянием прошлого опыта. Нель­зя понять его более ошибочно. Фактически авторы теории поля больше всего интересуются историческими проблемами и, ко­нечно, внесли свой вклад в превращение классического экспе­римента на время реакции, продолжавшегося секунды, в экспе­риментальные ситуации, которые содержат систематически соз­даваемую историю развития от часов до недель.

Прояснение теоретического принципа одновременности могло быть весьма полезным для достижения взаимопонимания раз­личных школ в психологии

Значение этого принципа проще объяснить, обратившись к его применению в классической физике.

Изменение в точке х в физическом мире обычно характери­зуется как , т. е как дифференцированное изменение поло­жения х втечение дифференциального интервала времени dt. 192

1еорпя поля утверждает, что изменение'-за время t зависит только от ситуациив этот момент t (рис. 1);

(1)

Оно пс- зависит от прошлых или будущих ситуаций, т. е. верна формула(1), попе формула (1а):

Конечно, в физике бывают случаи, когда можно утверждать свя.чь между изменением и прошлой ситуацией—

время, не. предшествующее непосредственно ZlpyniMii словами, бывают случаи, когда технически можно за­писать

Однако это возможно, только если известно, как более позд­няя ситуация зависит от предшествующей , т. е. если известна функция F в равенстве

Это значение обычно предполагает: а) что обе ситуации являются «закрытыми системами», которые идентичны; б) что известны законы, которые управляют изменением ситуации ,и законы, управляющие изменениями ситуаций между

Значение связывания изменения с прошлой ситуацией, пере­даваемое формулой (2), можно лучше пояснить, если указать, что возможно подобным образом связать теперешнее изменение с будущей ситуациейи написать

Это возможно всегда, когда мы имеем дело с «закрытой си­стемой» в течение периода времени между t и t+n и когда за­коны происходящих в этот период изменений известны.

Возможность написания этого функционального уравнения не означает, что будущая ситуация считается «условием»

настоящего изменения . Фактически то же изменение—

произошло бы, если бы закрытая система быля разрушена до момента (t+ri). Иными словами, изменение- зависит от

ситуациитолько в данный момент времени (в соответствии

с формулой(1)). Техническая возможность выразить матема-

7—221 19а

тически это изменение как функцию будущего или прошлого не меняет дела2.

Эквивалентом- в физике является понятие «поведение»

в психологии, если под термином «поведение» мы понимаем лю­бое изменение в психологическом ноле Тогда теоретический принцип одновременности в психологии означает, что поведение в момент времени t есть функция только ситуации S в данный момент времени (подразумевается, что включает и личность, и ее психологическое окружение).

а не функция прошлых или будущих ситуаций (см.

рис. 2). Здесь тоже можно связать поведение В с прошлой си­туацией или с будущей ситуацией, но это можно сделать только в тех случаях, когда эти ситуации являются закрытыми системами, а изменения в промежуточные периоды могут быть описаны известными законами. Кажется, психологи все больше осознают важность этой формулы.

III. Как определить свойства поля в данный момент временит

Если мы хотим вывести поведение из ситуации в данный момент времени, необходимо найти путь определения характера «ситуа­ции в данный момент времени». Это определение предполагает ряд вопросов, которые, надеюсь, интересны п с психологической и с философской точек зрения

Чтобы определить свойства настоящей ситуации или, поль­зуясь медицинской терминологией, поставить диагноз, можно следовать двумя различными путями: основывать свое заклю­чение на выводах из истории (анамнез) плп использовать диаг­ностические тесты наличного состояния.

Например, я хочу узнать, выдержит ли пол чердака опре­деленный вес. Необходимо выяснить, какой материал использо­вался при постройке дома десять лет назад Если у меня есть надежные сведения о том, что использовался прочный материал и что архитектор был человеком, заслуживающим доверия, я могу заключить, что груз будет цел. Если я найду первоначаль­ные планы, проекты, то смогу провести вычисления и быть еще более уверенным в своем заключении.

Конечно, всегда есть возможность того, что рабочие в дейст­вительности не следовали плану, или что насекомые испортили

2 Часто говорят, что случившееся вызвано «предшествующими условия--ми» Это вызвано тем, что психологи ошибочно обращаются к отдельным прошлым ситуациям , хотя следовало бы обратиться к настоящей си-

туации или по крайней мере к непосредственно предшествующей ситуации. . Мы еще вернемся к этому вопросу,

194

дерево, или что в течение последующих десяти лет дом пере­страивался. Поэтому я, возможно, постараюсь избежать этих ис вполне надежных выводов из прошлых данных и попытаюсь определить теперешнюю прочность пола посредством проверки Подобный диагностический тест не дает абсолютно точных дан­ных; насколько падежными будут эти данные, зависит от каче­ства применяемого теста и тщательности проверки. И все же с точки зрения методологии ценность такого теста выше ценности анамнеза. Анамнез логически содержит два шага, а именно: проверку определенных свойств в прошлом (качества, размера, структуры дерева) и доказательство, что ничего неизвестного в промежутке не произошло, другими словами, что мы имеем дело с «закрытой системой». Даже если на систему ничто не влияет извне, то в ней происходят внутренние изменения. По­этому мы должны к тому же знать законы, управляющие этими внутренними изменениями (см. выше), если мы хотим опреде­лить свойства ситуации при помощи анамнеза.

В медицине, технике, физике, биологии используются оба метода: исследование прошлого и проверка настоящего. Но там, где это возможно, предпочитают последний3.

В психологии диагноз с помощью анамнеза использовался довольно часто, особенно в классическом психоанализе и других клинических подходах к проблемам личности. В психологии восприятия н памяти этот тип диагноза используется сравни­тельно редко.

В целом экспериментальная психология обнаруживает тен­денцию к тестпровапию наличной ситуации.

Метод определения свойств ситуации 5Г с помощью тестиро­вания их в данный момент t избавляет нас от неопределенности исторического заключения. Это не означает, однако, что этот метод исключает рассмотрение временных периодов. «Ситуация в данный момент времени» на самом деле относится не к мо­менту вне протяжения времени, а к определенному периоду времени. Этот факт имеет большую теоретическую и методоло­гическую важность для психологии.

Может быть, полезно будет вернуться к физике. Если вер­тикальные линии на рис. 45 представляют собой так называе­мые физические линии, то «ситуация» означает срез через эти линии в определенное время t. Описание этой ситуации должно включать: 1) относительное положение частей поля в данное

3 Есть случаи, когда предпочтительнее историческая процедура. Напри­мер, голод крысы лучше определять через продолжительность голодания, чем психологическими или физиологическими тестами на голод в данное время t. Однако такое заключение из прошлого можно сделать только в течение того периода и в той ситуации, когда мы имеем «закрытую систему» (ника­ких влияний извне), например для животных, которые в течение этого вре­мени совершали одинаковый объем работы или были на определенной диете. Трудности такого типа контроля заставили Скиннера связать проблему силы влечения с особенностями наличного потребления. 7* 195

время; 2) направление и скорость изменений, происходящих б-это время. Первую задачу можно выполнить, приписав разным сущностям определенные скалярные величины, вторую — припи­сав им определенные векторы. Вторая задача содержит труд­ность, которую я хотел бы обсудить.

Чтобы описать направле­ние и скорость изменения, происходящего в данный мо­мент, необходимо взять оп­ределенный период событий. В идеале для такого опре­деления достаточен беско­нечно малый промежуток времени. В действительно­сти мы должны наблюдать-макроскопический отрезок времени или по крайней ме­ре положение в начале и в конце такого отрезка, чтобы определить этот временной дифференциал. В простей­шем случае предполагается, что скорость в данное время равна средней скорости в течение этого макроскопиче­ского отрезка времени. Я не пытаюсь детально повто­рить эту процедуру в физи­ке. Если известны необходи­мые законы, то определен­ные косвенные методы (на­пример, метод, основанный' на эффекте Доплера) поз­воляют выполнить различ­ные процедуры.

Тем не менее остается важным тот факт, что адекватное описание ситуации в данный момент невозможно без наблюде­ния определенного периода времени. Это наблюдение должно» интерпретироваться (соответственно «наиболее правдоподобно­му» по предположению и нашим зчнаниям физических законов). . таким образом, чтобы его можно было преобразовать в утверж­дение о «положении дел в момент времени Ь.

В психологии тоже существует подобная проблема. Человек в данный момент может быть на середине произнесения «а». В действительности такое утверждение предполагает наблюде­ние за определенным периодом времени. В противном случае могло бы 'быть зарегистрировано только определенное положе­ние рта и тела. Обычно психолог не удовлетворяется такой характеристикой протекающего процесса. Он хочет знать, при.-196

надлежит ли это «а» слову «сап», или «apple», или какому-либо другому слову. Если это слово «сап», психолог хочет знать, собирается ли человек произнести «I cannot come back» или же «I can stand on my head if I have to». Психолог даже хочет знать, произносится ли это предложение в беседе о личных пла­нах на будущее с личными друзьями или же оно является частью политического адреса и означает попытку отступить от несостоятельной политической позиции.

Другими словами, адекватное психологическое описание ха­рактера н направления протекающих процессов может и долж­но быть сделано па различных микроскопических и макроско­пических уровнях. Каждому моменту некоторой единицы пове­дения соответствует определенный масштаб ситуаций. В том, что в пашем примере человек произносит «а», можно убедиться и не принимая во внимание многое из его окружения. Но для того чтобы характеризовать предложение как часть политиче­ского выступления, надо рассмотреть гораздо 'больше. Не от­вергая основного принципа теории поля — принципа одновре­менности, мы должны понять, что, чтобы определить скорость и направление поведения (т. е. то, что обычно называется «зна­чением» психологического события), необходимо принять во внимание, как и в физике, определенный период времени. Про­должительность этого периода в психологии зависит от масшта­ба ситуации. Как правило, чем более масштабна ситуация, ко­торую нужно описать, тем более длинный период необходимо наблюдать, чтобы определить направление и скорость поведе­ния в данное время (рис. 46).

197

Другими словами, в психологии мы имеем дело с «ситуатив­ными единицами», которые следует рассматривать как имею­щие протяжение во времени и пространстве. Если я не оши­баюсь, проблема квантов времени и пространства, настолько важная для современной квантовой теории в физике [17], ме­тодологически соответствует (хотя, конечно, на более высоком уровне) проблеме «временных единиц поля» в психологии.

Понятие о ситуациях различного масштаба, как было дока­зано, оказалось очень полезным в решении ряда запутанных проблем, которые иначе очень трудно решить. Толмен [20], Минцингер [16], Оллпорт [1] подчеркивали, что психологиче­ское описание должно охватить .как макроскопические, так и микроскопические «Убытия. Баркер, Дембо и Левин [2] опре­делили и математически описали три масштаба единиц процес­сов и соответствующих масштабов ситуаций. Они рассматри­вали некоторые проблемы измерения силы фрустрации в тече­ние продолжительных периодов, обращаясь к перекрывающимся ситуациям, соответствующим двум различным масштабам вре­менных единиц поля. Липпит [15], изучая социальный климат, различал еще большие периоды событий. Он показал, что гра­ницы (начало и конец) этих макроскопических единиц можно определить достаточно точно и достоверно. Я, однако, не буду обсуждать здесь эти вопросы, поскольку нас интересуют только методологические проблемы.

IV. Психологическое прошлое, настоящее и будущее как части психологического поля в данный момент

Уяснение проблемы прошлого и будущего сильно затруднял тот факт, что психологическое поле, существующее в данный момент, включает в себя также представления индивида о сво­ем будущем и прошлом. Человек видит не только свое тепереш­нее положение, у него есть определенные ожидания, желания, страхи, мечты о будущем. Его представления о прошлом — сво­ем и других — часто неправильны, но тем не менее они создают в его жизненном 'пространстве «уровень реальности» прошлого. Кроме того, часто можно наблюдать уровень желания, относя­щийся к прошлому. Расхождение между структурой «идеаль­ного» или «желаемого» прошлого и «реального» прошлого иг­рают важную роль в феномене вины. Структура психологиче­ского будущего тесно связана, например, с планами и надеж­дами [2].

Следуя терминологии Л. К- Франка [6], мы говорили о «временной перспективе», которая включает психологическое прошлое и будущее на реальном и различных ирреальных уров­нях. Показано, что временная перспектива, существующая в данное время, очень важна для многих проблем, таких, как уровень притязания, настроения, творчества и инициативы че­ловека. Фарбер [4], например, показал, что степень страданий 198

заключенного больше зависит от его ожиданий освобождения через пять лет, чем от приятности или неприятности его тепе­решнего положения.

Важно осознать, что психологическое прошлое и психологи­ческое будущее являются одновременными частями психологи­ческого поля, существующего в данное время t. Временная перспектива непрерывно меняется. Согласно теории поля, пове­дение любого типа зависит от всего ноля данного момента, включая временную перспективу, но не зависит от какого-либо прошлого или будущего поля с его временной перспективой.

Может быть, будет показательным рассмотрение с позиции теории ноля основных методологических проблем, связанных с одним из основных понятий теории условных рефлексов, а имен­но с понятием торможения. Индивид привыкает к тому, что после определенного стимула, скажем звонка, появляется пища. Когда он голоден, он ест. После ряда таких опытов индивид начинает совершать определенные приготовительные действия для еды, как только услышит звонок колокольчика, возвеща­ющего о ней. Говорится, что он «обусловлен». Теперь экспери­ментатор, не ставя в известность испытуемого, меняет ситуа­цию, и за звонком, связанным с едой, уже не появляется пища. Через некоторое время испытуемый уже не делает приготовле­ния к еде, когда звенит колокольчик. Этот процесс называется торможением.

«Навыки человека» в данное время могут и должны рас­сматриваться как части настоящего поля. Следует ли рассмат­ривать их как познавательную структуру, или сопротивление изменению познавательной структуры — как образование или фиксацию валентностей, или рассматривать в другой концепту­альной схеме, не является пашей проблемой. Операциональные навыки [14; 18], как и мыслительные, рассматривались в тео­рии поля. Они близко связаны с проблемами идеологии [9] и ожидания.

Как справедливо указывали Тол мен [20], Хилгард, Маргиус [7] и другие, обусловливание, как и торможение, связано с из­менениями на реальном уровне психологического будущего. Для теории поля важно различать в отношении обусловливания и торможения два типа проблем. Проблемы одного типа связа­ны с вопросом, как влияет на ожидание восприятие, с одной стороны, и память — с другой. Какие изменения в воспринимае­мой структуре психологического настоящего влекут к измене­ниям в структуре психологического будущего и какие законы управляют взаимовлиянием этих двух частей психологического поля? Исследования уровня притязаний дают некоторые зна­ния о факторах, влияющих на структуру реального плана бу­дущего. Корш-Эскалона [10] сделал шаг по направлению к ма­тематическому анализу влияния психологического будущего на силы, управляющие настоящим поведением. Изучение уров­ня притязаний дает нам также .представление о влиянии психо-

199

логического прошлого (а именно предыдущих успехов или неудач) на психологическое будущее. Этот вопрос, очевидно, тесно связан с торможением.

Методологическая основа про'блем такого типа ясна; они имеют дело с взаимозависимостью различных частей психоло­гического поля, существующего в данный момент. Иными сло­вами, это законные вопросы теории поля типа B'=F(S*). Дру­гой тип проблем, которые рассматривает теория условных реф­лексов, пытается связать последующую ситуацию S4 (например, в процессе торможения) с предыдущей ситуацией S1 во время научения или с рядом похожих или различных предыдущих ситуаций S1, S2, S3,. .. . Они связывают поведение с рядом повторений. Иными словами, эти проблемы имеют следующую форму: B=F(St-n), или 5f==F(Sf~«, S'-m, ...). Здесь теория поля требует более критического и более аналитического типа мышления. Следует различать по крайней мере два типа проб­лем.

1. Как воспринимаемая психологическая ситуация будет вы­глядеть в момент S4, зависит, очевидно, от того, будет ли экспе­риментатор давать пищу, и от подобных этому внешних физи­ческих или социальных условий. Надеюсь, все согласятся, что эти факторы нельзя вывести из психологического поля индиви­дуума в предыдущее время, даже если бы были известны все психологические законы. Эти факторы не психологические.

2. В проблемах второго типа, однако, есть законные психо­логические вопросы. Мы можем сохранять пограничные условия жизненного пространства неизменными или менять их опреде­ленным образом в течение определенного периода и исследо­вать, что произойдет при этих условиях. Эти проблемы лежат полностью в области психологии. Примером может служить проблема переструктурирования следов памяти. Мы знаем, что эти процессы зависят от состояния человека в течение всего периода от Sf-n до S1 (см. рис. 46) и различны в состоянии сна, бодрствования. Несомненно, эксперименты с условными реф­лексами дали нам богатый материал, связанный с этой проб­лемой. Их надо будет рассматривать так, как было описано вначале, а именно как следствие отношений между ситуацией S* и следующей непосредственно за ней ситуацией St+dt.

В целом я думаю, что развитие психологии идет в этом на­правлении. Например, теория градиента цели вначале была сформулирована как теория связи между поведением и про­шлыми ситуациями. Аналитическое мышление разбивает это утверждение на несколько предположений, одно из которых состоит в том, что интенсивность стремления к цели представ­ляет собой функцию расстояния между индивидом и целью. Это совпадает с утверждением об определенных силовых полях и, вероятно, правильно. Второе предположение, входящее в тео­рию градиента цели, связывает 'настоящее поведение с прошлой ситуацией S'~". Форма этого утверждения, на наш взгляд, ие-200

удовлетворительна. По даже если оно верно, его следует рас­сматривать как независимую теорию. Формулировка Халла «Гипотезы градиента подкрепления» — шаг в этом направлении.

V. Психологическая экология

В качестве разработки наших положений я хотел бы обсудить некоторые аспекты положений Брунсвика о роли статистики [3]. Я надеюсь разрешить недоразумения, вызванные моими выпадами в адрес некоторых способов применения статистики в психологии. Я всегда считал, что количественное измерение требует статистики (см. ответ Халла Брунсвику [8]). Это утверждение сохраняет силу и для «чистых случаев», т. е. си­туаций, в которых можно связать теорию и наблюдаемые фак­ты определенным образом. Так как психология все больше от­казывается от неадекватного применения статистики, дальней­шее обсуждение, видимо, будет иметь мало практической цен­ности.

Брунсвик, однако, выдвинул и важные моменты, и мне ка­жется, что их уяснение будет полезно для методологии психо­логии в целом.

Среди фактов, существующих в данное время, можно выде­лить три области, изменения в которых интересны или могут быть интересны для психологин.

1. «Жизненное пространство», т. е. личность и ее психологи­ческое окружение как оно существует для нее. Мы обычно име­ем в виду это поле, говоря о потребностях, мотивации, настрое­нии, целях, тревоге, идеалах.

2. Множество процессов физического и социального мира, которые не влияют на «жизненное пространство» человека в данный момент.

3 «Пограничная зона» жизненного пространства: определен­ная часть физического и социального мира, которая влияет на жизненное пространство в данное время. Например, процесс восприятия тесно связан с такой пограничной зоной, ибо то, что воспринимается, частично определяется «стимулами», т. е. той частью физического мира, которая действует на органы чув­ства. Другим процессом, относящимся к пограничной зоне, является выполнение некоторого действия.

Брунсвик справедливо утверждает: «Поле, в котором Левин может предсказывать, есть в прямом смысле слова человек в его жизненном пространстве» [3. С. 266]. Затем он продолжа­ет. «Но жизненное пространство нельзя путать ни с географи­ческим окружением и его физическими стимулами, ни с реаль­но достигнутыми результатами в этом окружении. Оно после восприятия, но до поведения». Это утверждение частично верно именно потому, что, по-моему, восприятие и поведение — закон­ные проблемы психологии. Эта точка зрения — естественное следствие подхода с точки зрения теорий поля, согласно кото-

201

рой пограничные условия поля являются важными характери­стиками этого поля. Например, процессы восприятия, которые относятся к пограничной зоне, зависят частично от состояния внутренней части поля, т. е. от характера человека, его мотива­ции, познавательных структур, образа восприятия и т. д., ча­стично от «распределения стимуляции» на сетчатке или в дру­гих рецепторах, которое определяется физическими процессами вне организма. По этим причинам проблемы физических и со­циальных действий являются законными частями психологии.

Брунсвик, однако, прав, считая, что я не рассматриваю как часть психологического поля в данный момент те моменты, ко­торые влияют на жизненное пространство личности в этот мо­мент. Пища, которая лежит за дверью- в конце лабиринта, за пределами лоля зрения и обоняния, не является частью жизнен­ного пространства животного. В случае, если животное знает, что пища лежит там, это знание, конечно, должно быть пред­ставлено в его жизненном пространстве, потому что это знание влияет на его поведение. Необходимо также принять во внима­ние субъективный момент восприятия настоящей или будущей ситуации, так как уровень уверенности ожидания также влияет на поведение.

Принцип включения в жизненное пространство всего, что влияет на поведение в данное время, и ничего, кроме .этого, не позволяет включать физическую пищу, которая не воспри­нимается. При таких условиях эта пища не может влиять на поведение.

В самом деле, животное будет двигаться к концу лабиринта, если 'будет думать, что там находится пища, даже если в дей­ствительности ее там нет, и не 'будет двигаться к пище, дейст­вительно находящейся в конце лабиринта, если оно не знает об этом.

В прошлом этот принцип не применялся в зоопсихологии, но м«е кажется, что он настолько очевиден, что, я думаю, все психологи согласятся с ним. Утверждения, интерпретируемые по-другому, я рассматривал скорее как следствие неточной тер­минологии, чем как выражение разницы во мнениях, пока не познакомился со статьей Бруисвика. Дискуссия, последовавшая за этой статьей, кажется, прояснила этот вопрос, и я думаю, что стоит сослаться на эту дискуссию.

Согласно Брунсвику, в случае, если психологическое поле ограничивается так, как это было описано выше, следует ду­мать в терминах законов, а не в терминах статистических пра­вил. Но он утверждает, что это достигается ценой исключения наиболее динамических аспектов психологин. Он хочет вклю­чить в психологическое поле те части физического и социально­го мира, которые, на мой взгляд, следует исключить. Эти части, как он утверждает, следует изучать статистическими методами, вычисляя вероятность событий. 202

На мой взгляд, главное здесь то, что понимать под термином «вероятность». Хочет ли Брунсвик изучать мысли водителя ма­шины о вероятности быть убитым или он хочет изучать стати­стические сведения, говорящие об «объективной вероятности» такого события? Если человек сидит в комнате, уверенный, что потолок не обвалится, следует ли для предсказания поведения принимать во внимание только «субъективную вероятность» или же мы должны рассматривать также и объективную веро­ятность того, что потолок обвалится,— вероятность, вычислен­ную инженером? По-моему, следует принимать во внимание только первое, но на мой вопрос Брунсвик ответил, что также и последнее.

Я могу попять, почему психология интересуется даже теми областями физического и социального мира, которые не явля­ются частями жизненного пространства или которые не влияют па его пограничную зону в данный момент. Если мы хотим гарантировать образование ребенка в будущем, если мы хотим предсказать, в какой ситуации окажется индивид в результате определенного воздействия, мы должны предсказать будущее. Очевидно, такое предсказание должно отчасти основываться на статистическом анализе непсихологических данных.

Теоретически мы можем характеризовать эту задачу как за­дачу выявления, какая часть физического или социального ми­ра будет определять в течение данного периода «пограничную зону» жизненного пространства. Эта задача заслуживает вни­мания психологов. Я предложил 'бы назвать ее «психологиче­ской экологией».

Здесь имеют место и некоторые проблемы «истории жизни» индивида. Пограничные условия жизненного пространства ин­дивида в течение длительного или короткого периода времени зависят частично от его собственных действий. В этом смысле они должны быть связаны с психологической динамикой жиз­ненного пространства. Другие вычисления следует делать, одна­ко, с помощью непсихологических средств.

Сущность объяснения или предсказания любых изменений в определенной области состоит в соотнесении этого изменения с условиями поля в данное время. Этот основной принцип делает субъективную вероятность события частью жизненного прост­ранства индивида. Но он исключает объективную вероятность других факторов, которые нельзя вывести из жизненного про­странства.

Литература

1. Allport F. H. Methods in the study of collective action phenomena// //J. Soc. Psychol. SPSSL Bulletin. 1942. V. 15.

2. Barker R., Dembo T. & Lewin K- Frustration and regression; Studies in topological and vector psychology 11//Univ. la. Stud. Child Welf. 1941. V. 18.

203

3. Brunswik E, Organismic achievement and environmental probabi­lity//Psychol. Rev. 1943. V. 50. P. 255—272.

4. Farber M. L. Imprisonment as a psychological situation. Unpublished Ph. D. Thesis, State Univ. Iowa, 1940.

5. Festinger L. A theoretical interpretation of shifts in level of aspira­tion// Psychol. Rev. 1942. V. 49.

6. Frank L. K. Time perspectives//J. soc. ph.il. 1939. V. 4.

7. Hilgard E. R., Marquis D. 0. Conditioning and learning. New York— London, 1940.

8. Hull C. L. The problem of intervening variables in molar behavior theory // Psychol. Rev. 1943. V. 50.

9. Kalhorn I. Ideological differences among rural children. Unpubli­shed Master's Thesis, State Univ. Iowa, 1941.

10. Korsch-Escalona S- The effect of success and failure upon the level of aspiration and behavior in manic-depressive psychoses // Lewin K-, Lip-pit R., Korsch-Escalona S. (eds.). Studies in topological and vector psycho­logy//Univ. la. Stud. Child Welf. 1939. V. 16.

11. Lewin K- Der Begriff der Genese in Physik, Biologie und Entwick-lunggeschichte (The concept of genesis in physics, biology and theory of evolution). Berlin, 1922.

12. Lewin K. The conceptual representation and the measurement of psychological forces // Contr. psychol. Theor. 1938. V. 4.

13. Lewin K- Field theory and learning1/41-thst Jearbook of the Natio­nal Society for the Study of Education. Part II. 1942.

14. Lewin K. The relative effectiveness of a lecture method and a met­hod of group decision for changing food habits. Comittee on Food Habits, National Research Council, 1942.

15. Lippii R. An experimental study of effect of democratic and autho-ritatian group atmospheres//Univ. la Stud. Child Welf. 1940. V. 16.

16. Muenzinger K. F. Psychology: The science of behavior. Denver World Press, 1939.

17. Reichenbach H. From Copernicus to Einstein. 1942.

18. Schwarz G, IV. Uber Ruckfalligkeit bei Umgewohnung // Psychol. Forsch. 1927. V. 9; 1933. V. 18. P. 143—190.

19. Skinner B. F. The behavior of organisms; an experimental analusts. 1938.

20. Tolman E. C. Purposive behavior in animals and men. 1932.

Раздел IV ПСИХОАНАЛИЗ

Фрейд (Freud) Зигмунд (1856—1939) — австрийский врач, психопатолог и психолог, основатель психоанализа. Родился во Фрейбурге, в Моравии, 6 мая 1856 г. Образование получил в Вене, учился в гимназии, затем на медицин­ском факультете университета, который окончил в 1881 г., получив степень доктора медицины. Интересовался ботаникой и химией, позже — сравнитель­ной анатомией н физиологией. Во время учебы в университете одновременно работал в Институте физиологии Эрнста Брюкке, После окончания универ­ситета мечтал посвятить себя литературе, затем — теоретическим исследова­ниям в области неврологии, но вынужден был заняться клинической практи­кой и практической врачебной деятельностью.

Почти всю свою жизнь Фрейд провел в Вене и лишь в 1938 г., после присоединения Австрии к нацистской Германии, подвергаясь нацистским пре­следованиям, был вынужден покинуть Родину. С помощью своего сотрудника н биографа Эрнста Джопеса эмигрировал в Лондон, где умер 23 сентября 1939 г.

Под влиянием наблюдений врачебной практики у Фрейда появился ин­терес к психическим расстройствам функционального характера. В 1885— 1886 гг. посетил клинику знаменитого французского невролога Шарко в Сальпетриере (Париж), исследования которого по использованию гипноза для вызывания и устранения болезненных симптомов у истерических боль­ных произвели на него большое впечатление. В 1889 г. Фрейд посетил другую французскую школу по изучению нервных болезней, в Напси, где познако­мился с исследованиями истерии Лебелля и Бернгейма. Под влиянием этих поездок у Фрейда сложилось представление об основном механизме функцио­нальных психических заболеваний, о наличии психических процессов, кото­рые, находясь вне сферы сознания, оказывают влияние на поведение, причем сам пациент об этом не знает.

После возвращения в Вену Фрейд познакомился с наблюдениями из практики лечения неврозов известного венского врача И. Брейера (1842— 1925), который вылечил одну из своих истерических пациенток методом, по­лучившим название «катартического»: врач погружал больную в состояние гипноза и предлагал вспомнить и рассказать о событиях, явившихся причи­ной заболевания. Если эти воспоминания сопровождались бурным проявле­нием чувств, наступало освобождение от болезненных симптомов. С начала 1890-х годов Фрейд и Брейер сотрудничали, применяя гипнотическое катар-тическое лечение больных истерией. Понимание причин истерических симпто­мов, характеристику симптомов и лечение они изложили в совместном труде «Исследования истерии» (1895). В общей форме теория Фрейда в этот пери­од сводилась к пониманию невротических болезней как патологического функционирования «ущемленных аффектов», сильных, но задержанных в бессознательной области переживаний. Если с помощью гипноза пациент по­лучит возможность оживить в памяти эти травмирующие его переживания и вновь эмоционально испытает их, может наступить освобождение от этих напряженных и «ущемленных аффектов». Средством такого излечения был гипноз.

Решающим моментом в становлении оригинальной теории Фрейда был отход от гипноза как средства проникновения к ущемленным и забытым болезненным переживаниям. Во многих и как раз наиболее тяжелых слу­чаях гипноз оставался бессильным, встречал «сопротивление», которое не

205

мог преодолеть Фрейд был вынужден искать другие пути к «ущемленному аффекту» и в конце концов нашел их в толковании сновидений, свободно всплывающих ассоциаций, малых и больших психопатологических симптомов (проявлений), чрезмерно повышенной пли пониженной чувствительности, двигательных расстройств, оговорок, забываний п т. п.

Исследование и интерпретацию этого разнообразного материала Фрейд назвал психоанализом — новой формой терапии и методом исследования. Ядро психоанализа как нового психологического направления составляет учение о бессознательном.

Научная деятельность Фрейда охватывает несколько десятилетий, и за эти годы его концепция бессознательного претерпела существенные измене­ния. В его учении можно различать, хотя и несколько условно, три периода. Первый период —1897—1905 гг., когда психоанализ в основном оставал­ся методом лечения неврозов с отдельными попытками общих заключений о характере душевной жизни. Основные произведения этого периода «Толко­вание сновидений» (1900), «Психопатология обыденной жизни» (1901), «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905), «Три очерка по теории сексуальности» (1905), «Отрывок из одного анализа истерии» (1905 г., первое и законченное изложение психоаналитического метода лечения). Осо­бое значение имеет работа «Толкование сновидений», в которой излагается первый вариант учения о системе душевной жизни как имеющей глубинное строение. В ней выделяются три уровня: сознательное, предсознательное и бессознательное с цензурой между ними.

В этот период психоанализ начинает приобретать популярность, вокруг Фрейда складывается кружок (1902) из представителей разных профессий (врачи, писатели, художники), желающих изучить психоанализ и применить его в своей практике.

Во втором периоде—1906—1918 гг.— фрейдизм превращается в обще-психологическое учение о личности и ее развитии. Фрейд формулирует основ­ные принципы своей психологии, описание психических процессов с трех то­чек зрения: динамической, топической и экономической. В этот период выхо­дят «Анализ фобии одного пятилетнего мальчика» (1909), «Леонардо да Винчи» (1910) и «Тотем и табу» (1913) —работы, в которых Фрейд рас­пространяет психоанализ на область художественного творчества и проблемы человеческой истории — «Положение о двух принципах психической деятель­ности» (1911). Психоанализ возбуждает интерес во многих странах. В 1909 г. Фрейд получает приглашение из Америки от Стенли Холла прочесть лекции в Кларковском университете, в Ворчестере. Фрейд читает там пять лекций, которые положили начало распространению психоанализа в Америке («О пси­хоанализе. Пять лекций», 1910). Эта работа является полным, хотя п крат­ким, изложением психоанализа в его становлении и развитии.

Значительным событием в развитии психоанализа в этот период был отход от Фрейда А. Адлера (1911) и К- Юнга (1912).

Лучшим и наиболее полным изложением психоанализа, как он сложил­ся к началу первой мировой войны, и работой, которая вместе с «Психо­патологией обыденной жизни» получила наиболее широкое распространение (по сравнению с другими работами Фрейда), являются его «Лекции по вве­дению в психоанализ» (в двух томах, в 1932 г. Фрейд присоединил к ним третий том), которые представляют записи лекций, прочитанных врачам в 1915—1917 гг.

В третьем периоде концепция Фрейда претерпевает существенные изме­нения и получает свое философское завершение. Под влиянием событий первой мировой войны изменяется учение о влечениях («По ту сторону принципа удовольствия», 1920). Структура личности представляется теперь в виде учения о трех инстанциях — Я, Оно, Идеал — Я («Я и ОНО», 1923). В ряде работ Фрейд распространяет свою теорию на понимание культуры и разных сторон общественной жизни: религию — «Будущность одной иллю­зии» (1927), антропологию, социальную психологию, проблемы цивилиза­ции— «Психология масс и анализ человеческого Я» (1921), «Моисен и еди­нобожие» (1937—1939) и др. Психоанализ становится философской систе-

206

мой и смыкается с другими ведущими философскими направлениями За­пада

Из литературного наследия Фрейда в хрестоматию включены две рабо­ты «О психоанализе Пять лекций» (полностью) (М, 1912) и «Я и ОНО» (первые три главы полностью, две последних — с сокращениями) (Л, 1924), представляющие психоаналитическую концепцию 1ы различных этапач се развития

3 Фрейд

О ПСИХОАНАЛИЗЕ. ПЯТЬ ЛЕКЦИЙ

I

О возникновении и развитии психоанализа.— Истерия.— Случай

Dr. Breuer'a. — «Talking cure». — Происхождение симптомов

от психических травм.— Симптомы как символы воспоминаний.—

Фиксация на травмах.— Отреагирование аффектов.—

Истерическая конверсия.— Раздвоение психики.—

Гипноидные состояния

Я смущен и чувствую себя необычно, выступая в качестве лек­тора перед жаждущими знания обитателями Нового света. Я уверен, что обязан этой честью только тому, что мое имя соединяется с вопросом о психоанализе, н потому я намерен говорить с вами о психоанализе. Я попытаюсь дать вам в воз­можно кратких словах исторический обзор возникновения и дальнейшего развития этого нового метода исследования и ле­чения.

Если создание психоанализа является заслугой, то это не моя заслуга. Я не принимал участия в первых начинаниях. Ког­да другой венский врач Dr. Josef Breuer 1 в первый раз приме­нил этот метод над одной истерической девушкой (1880—1882), я был студентом и держал свои последние экзамены. Этой-то историей болезни и ее лечением мы и займемся прежде всего. Вы найдете ее в подробном изложении в «Studien uber Hyste-пе»2, опубликованных впоследствии Вгеиег'ом совместно со мной.

Еще только одно замечание Я узнал не без чувства удовлет­ворения, что большинство моих слушателей не принадлежат к врачебному сословию Не думаю, что для понимания моих лек­ций необходимо специальное врачебное образование. Некоторое время мы пойдем во всяком случае вместе с врачами, но вскоре

1 Josef Breuei, род в 1812 г, член корреспондент Академии наук, изве­стен своими работами о дыхании и по физиология чувства равновесия

2 Studien uber Hystene Fr Deuticke Wien, 1985, 2 Aufl, 1909 4 icrb, принадлежащая в этой книге мне, переведена д-ром А А ВпП'ом пз Нью-Йорка на английский язык

207

мы их оставим и последуем за Dr. Вгеиег'ом по совершенно-своеобразному пути.

Пациентка Dr. Breuer'a, девушка 21 года, очень одаренная, обнаружила в течение ее двухлетней болезни целый ряд телес­ных и душевных расстройств, на которые приходилось смотреть очень серьезно. У нее был спастический паралич обеих правых конечностей с отсутствием чувствительности, одно время — та­кое же поражение и левых конечностей, расстройства движений глаз и различные недочеты зрения, затруднения в держании го­ловы, сильный нервный кашель, отвращение к приему пищи; в течение нескольких недель она не могла ничего пить, не­смотря на мучительную жажду; недостаток речи, дошедший до того, что она утратила способность говорить яа своем родном языке и понимать его; наконец, состояния спутанности, бреда, изменения всей ее личности, на которые мы позже должны бу­дем обратить наше внимание.

Когда вы слышите о такой 'болезни, то вы, и не будучи вра­чами, склонны думать, что дело идет о тяжелом заболевании,, вероятно, мозга, которое подает мало надежды на выздоровле­ние и должно скоро привести к гибели больной. Но врачи вам. могут объяснить, что для одного ряда случаев с такими тяже­лыми явлениями правильнее будет другой, гораздо более благо­приятный, взгляд. Когда подобная картина болезни наблюдает­ся у молодой особы женского пола, у которой важные для жиз­ни внутренние органы (сердце, почки) оказываются при объек­тивном исследовании нормальными, но которая испытала тя­желые душевные потрясения, притом если отдельные симптомы изменяются в своих тонких деталях не так, как мы ожидаем, тогда врачи считают такой случай не слишком тяжелым. Они утверждают, что в таком случае дело идет не об органическом страдании мозга, но о том загадочном состоянии, которое «> времен греческой медицины носит название истерии и которое может симулировать целый ряд картин тяжелого заболевания. Тогда врачи считают, что жизни не угрожает опасность и пол­ное восстановление здоровья является весьма вероятным. Раз­личение такой истерии от тяжелого органического страдания не всегда легко. Но нам незачем знать, как ведется подобный дифференциальный диагноз; <с нас достаточно удостоверения,, что случай Breuer'a таков, что ни один сведущий врач не ошиб­ся бы в диагнозе. Здесь мы можем добавить из истории болез­ни, что пациентка заболела во время ухода за своим горячо любимым отцом, который и умер, но уже после того, как она, вследствие собственного заболевания, должна была оставить, уход за отцом.

До этого момента нам было выгодно идти вместе с врачами,, но скоро мы уйдем от них. Дело в том, что вы не должны ожи­дать, что надежды больного на врачебную помощь сильно по­вышаются от того, что вместо тяжелого органического страда­ния ставится диагноз истерии. Против тяжких заболеваний 208

мозга врачебное искусство в большинстве случаев бессильно, но и с истерией врач тоже не знает, что делать. Когда и как осу­ществится полное надежд предсказание врача,— это приходится всецело предоставить'благодетельной природе3.

Диагностика истерии, следовательно, для больного мало из­меняет дело; напротив, для врача дело принимает совсем дру­гой оборот. Мы можем наблюдать, что с истеричным больным, врач ведет себя совсем не так, как с органическим больным. Он не выказывает первому того участия, как последнему, так как страдание истеричного далеко не так серьезно, а между тем сам больной, по-видимому, претендует на то, чтобы его страдание считалось столь же серьезным. Но тут есть и еще одно обстоятельство. Врач, познавший во время своего учения много такого, что остается неизвестным публике, может соста­вить себе представление о причинах болезни и о болезненных изменениях, например, при апоплексии или при опухолях моз­га — представление до известной степени удовлетворительное, так как оно позволяет ему понять некоторые детали в картине-болезни. Относительно понимания деталей истерических явле­ний врач остается без всякой помощи, ему не помогают пи его-знания, пи его анатомо-физиологическое и патологическое об­разование. Он не может понять истерию, он стоит пред ней с тем же непониманием, как и публика. А это всякому неприятно,, кто дорожит своим знанием. Поэтому-то истеричные не вызы­вают к себе симпатии; врач рассматривает их как лиц, престу­пающих законы его науки, как правоверные рассматривают еретиков; он приписывает им всевозможное зло, обвиняет их в преувеличениях и намеренных обманах, в симуляции, и он наказывает их, не проявляя к ним никакого интереса.

Этого упрека Dr. Breuer не заслужил у своей пациентки; он отнесся к «ей с симпатией и большим интересом, хотя и не­знал сначала, как ей помочь. Может быть, ома сама помогла ему в этом деле благодаря своим выдающимся духовным и ду­шевным качествам, о которых Breuer говорит в истории 'болез­ни. Наблюдения Breuer'a, в которые он вкладывал столько любви, указали ему вскоре тот путь, следуя которому можно было подать первую помощь.

Было замечено, что больная во время своих состояний пси­хической спутанности бормотала какие-то слова. Эти слова производили впечатление, как будто они относятся к каким-то мыслям, занимающим ее ум. Врач просил запомнить эти слова, затем поверг ее в состояние своего рода гипноза и повторил ей снова эти слова, чтобы побудить ее высказать еще что-нибудь на эту тему. Больная пошла -на это и воспроизвела перед вра-

3 Я знаю, что теперь мы не можем этого утверждать, но при своем со­общении я переношу себя и своих слушателей назад, во время до 1880 г. Если с тех пор дело обстоит иначе, то в этом большая доля заслуги дадает на те старания, историю которых я теперь излагаю.

209>

чом то содержание психики, которое владело ею во время со­стояний спутанности и к которому относились упомянутые отдельные слова. Это 'были глубоко печальные, иногда поэти­чески прекрасные фантазии, сны наяву, которые обычно начи­нались с описания положения девушки у постели больного отца.

Рассказавши ряд таких фантазий, больная как 'бы освобож­далась и возвращалась к нормальной душевной жизни. Такое хорошее состояние держалось в течение многих часов, но на другой день сменялось новым приступом спутанности, который в свою очередь прекращался точно таким же образом после вы­сказывания вновь образованных фантазий. Нельзя было отде­латься от впечатления, что те изменения психики, которые про­являлись в состоянии спутанности, были результатом раздра­жения, исходящего от этих в высшей степени аффективных фантазий. Сама больная, которая в этот период болезни удиви­тельным образом говорила и понимала только по-английски, дала этому новому способу лечения имя «talking cure» — лече­ние разговором или называла это лечение в шутку «chimney sweeping» — трубочистом.

Вскоре как 'бы случайно оказалось, что с помощью такой очистки души можно достичь большего, чем временное устра­нение постоянно возвращающихся расстройств сознания. Если больная с выражением аффекта вспоминала в гипнозе, в какой связи и по какому поводу известные симптомы появились впер­вые, то удавалось совершенно устранить эти симптомы болезни. Летом, во время большой жары, больная сильно страдала от жажды, так как 'без всякой понятной причины она с известного времени вдруг перестала пить воду. Она брала стакан с водой в руку, но как только касалась к нему губами, тотчас же от­страняла его, как страдающая водобоязнью. При этом несколь­ко секунд она находилась, очевидно, в состоянии спутанности. Больная утоляла свою мучительную жажду только фруктами. Когда же прошло около 6 недель со дня появления этого симп­тома, она стала рассказывать в аутогипнозе о своей компань­онке, англичанке, которую она не любила. Рассказ свой боль­ная вела со всеми признаками отвращения. Она рассказывала о том, как однажды вошла в комнату этой англичанки и увиде­ла, что ее отвратительная маленькая собачка пила воду из стакана. Она тогда ничего не сказала, не желая быть невежли­вой. После того ка'К в сумеречном состоянии больная энергично высказала свое отвращение, она потребовала пить, пила без всякой задержки много воды и проснулась со -стаканом у рта. Это 'болезненное явление с тех пор пропало совершенно 4.

Позвольте вас задержать на этом факте. Никто еще не устранял истерических симптомов подобным образом и никто пс проникал так глубоко в понимание причин.

* Studien fiber Hysterie. P. 26. 210

Это должно было бы стать богатым последствиями откры­тием, если бы опыт подтвердил, что и другие симптомы у этой больной, пожалуй, даже большинство симптомов, произошли таким же образом и также могут быть устранены. Breuer не пожалел труда на то, чтобы убедиться в этом, и стал планомер­но исследовать патогенез других более тяжелых симптомов страдания.

Это действительно оказалось так; почти все симптомы обра­зовались как остатки, как осадки, если хотите, аффективных переживаний, которые мы впоследствии стали называть «психи­ческими травмами». Особенность этих симптомов объяснялась их отношением к причинным травматическим сценам. Эти симп­томы были, как говорится, на специальном языке, детерминиро­ваны известными сценами, они представляли собой остатки воспоминания об этих сценах. Поэтому уже не приходилось, больше описывать эти симптомы как произвольные и загадоч­ные произведения невроза. Следует только упомянуть об одном уклонении от ожиданий.

Не всегда одно какое-либо переживание оставляло за собой известный симптом, но большей частью многочисленные, часто весьма похожие, повторные травмы производили такое дейст­вие. Вся такая цепь патогенных воспоминаний должна была быть восстановлена в памяти в хронологической последователь­ности и притом в обратном порядке: последняя травма сначала п первая в конце, причем невозможно было перескочить через последующие травмы прямо к первой, часто наиболее действи­тельной.

Вы, конечно, захотите услышать от меня другие примеры де­терминации истерических симптомов, кроме отвращения к воде вследствие отвращения, испытанного при виде пьющей из ста­кана собаки. Однако я должен, .придерживаясь программы, ограничиться очень немногими примерами. Так, Breuer расска­зывает, что расстройства зрения его 'больной могли быть сведе­ны к следующим поводам, а именно: «больная со слезами на глазах, сидя у постели больного отца, вдруг слышала вопрос отца: «Сколько времени?»; она видела циферблат неясно, на­прягала свое зрение, подносила часы близко к глазам, отчего циферблат казался очень большим (макропсия и strabismus conv.); или она напрягалась подавить слезы, чтобы больной отец не видел, что она плачет» 5. Все патогенные впечатления относятся еще к тому времени, когда она принимала участие в уходе за больным отцом. «Однажды она проснулась ночью в большом страхе за своего сильно лихорадящего отца и в большом напряжении, так как из Вены ожидали хирурга для операции. Мать па некоторое время ушла, и Анна сидела у по­стели больного, положив правую руку на спинку стула. Она впала в состояние грез наяву и увидела, как со степы ползла к-

5 Studien iiber Hysterie. P. 31.

211!

'больному черная змея с намерением его укусить. (Весьма веро­ятно, что на лугу, сзади дома действительно водились змеи, ко­торых девушка боялась и которые теперь послужили матсриа-.лом для галлюцинаций.) Она хотела отогнать животное, но была как бы парализована; правая рука, которая висела на спинке стула, онемела, потеряла чувствительность и стала па-ретичной. Когда она взглянула на эту руку, пальцы обратились в маленьких змей с м-ертвыми головами (ногти). Вероятно, она делала попытки прогнать парализованной правой рукой змею, н благодаря этому анестезия и паралич ассоциировались с галлюцинацией змеи. Когда эта последняя исчезла и больная захотела, все еще в большом страхе, молиться, у нее не 'было слов, она не могла молиться ни на одном из известных ей язы­ков, пока ей не пришел в голову английский детский стих, и она смогла на этом языке думать и молиться»6. С воспоминанием этой сцены в гипнозе исчез спастический паралич правой руки, существовавший с начала 'болезни, и лечение было окончено. Когда через несколько лет я стал практиковать Вгеиег'ов-ский метод исследования и лечения над своими больными, я сделал наблюдения, которые совершенно совпадали с его опы-

"ТОМ.

У одной 40-летней дамы был тик, а именно особый щелка­ющий звук, который она производила при всяком возбуждении, .а также и без видимого повода. Этот тик вел свое происхожде­ние от двух переживаний, общим моментом для которых было решение больной теперь не производить никакого шума. Не­смотря на это решение, как бы из противоречия, этот звук на­рушил тишину один раз, когда она увидела, наконец, что ее больной сын с трудом заснул, и сказала себе, что теперь она .должна сидеть совершенно тихо, чтобы не разбудить его, и дру­гой раз, когда во время поездки с ее двумя детьми в грозу ло-:шади испугались и она старалась избегать всякого шума, чтобы не пугать лошадей еще больше7. Я привожу этот пример вместо многих других, которые опубликованы в «Studien iiber Hyste-rie»s.

Если вы разрешите мне обобщение, которое неизбежно при таком кратком изложении, то мы можем все, что узнали до •сих пор, выразить в формуле: наши истеричные больные страдают воспоминаниями. Их симптомы являются остатками и символами воспоминаний об известных (травматических) переживаниях. Сравнение с другими символами воспоминаний •в других областях, пожалуй, позволит нам глублсе проникнуть .в эту символистику. Ведь памятники и монументы, которыми мы украшаем наши города, представляют собой такие же. сим-

5 Ibid. P. 30.

7 Ibid. P. 43, 46.

8 Избранные места из этой книги, к которым присоединены некоторые позднейшие статьи по истерии, есть в английском переводе Dr. A. A. Bril-Га из Нью-Йорка.

212

волы воспоминаний. Когда вы гуляете по Лондону, то вы може­те вндегь невдалеке от одного из громадных вокзалов богато изукрашенную колонну в готическом стиле, Charing Cross. Один из древних королей Плаитагенстов в XIII ст., когда пре­провождал тело своей любимой королевы Элеоноры в Вестмин­стер, воздвигал готический крест на каждой из остановок, где опускали на землю гроб, и Charing Cross представляет собой последний из тех памятников, которые должны были сохранить воспоминание об этом печальном шествии9. В другом месте города, недалеко от London Bridge, вы видите более современ­ную, ввысь уходящую колонну, которую коротко называют мо­нумент (The Monument) Она должна служить напоминанием о великом пожаре, который в 1666 г. уничтожил большую часть города, начавшись недалеко от того места, где стоит этот мо­нумент. Эти памятники служат символами воспоминаний, как истерические симптомы; в этом отношении сравнение вполне законно. Но что вы скажете о таком лондонском жителе, кото­рый и теперь бы стоял со страданием перед памятником погре­бения королевы Элеоноры вместо того, чтобы бежать по своим делам согласно с той спешкой, которая требуется современны­ми условиями работы, или вместо того, чтобы наслаждаться у своей собственной юной и прекрасной королевы сердца? Или о другом, который перед монументом будет оплакивать пожар своего любимого родного города, который с тех пор давно уже выстроен вновь в еще более блестящем виде. Подобно этим двум непрактичным лондонцам ведут себя все истеричные и невротики не только потому, что они вспоминают давно про­шедшие 'болезненные переживания, по и потому, что они еще привязаны к ним с полным аффектом; они не могут отделаться от прошедшего и ради него оставляют без внимания действи­тельность п настоящее. Такая фиксация душевной жизни па патогенных травмах представляет собой одну из важнейших ха­рактерных черт невроза, имеющих большое практическое зна­чение.

Я вполне согласен с тем сомнением, которое у вас, по всей вероятности, возникнет, когда вы подумаете о пациентке Вге-uer'a. Все ее травмы относятся ко времени, когда она ухажи­вала за своим больным отцом, и симптомы ее болезни могут быть рассматриваемы как знаки воспоминания о болезни и смерти отца. Они соответствуют, следовательно, горю, и фикса­ция на воспоминаниях об умершем в такое короткое время пос­ле его смерти, конечно, не представляет собой ничего 'патоло­гического, наоборот, вполне соответствует нормальному чувст­ву. Я согласен с этим; фиксация на травмах не представляет у пациентки Breuer'a ничего особенного. Но в других случаях,

9 Скорее позднейшее подражание такому памятнику. Слово Charing происходит, по всей вероятности, от слов сйёге reine, как мне сообщил Dr. E. Jones.

213

как, например, в случае моей больной с тиком, причины кото­рого имели место 10 и 15 лет тому назад, этот характер не­нормального сосредоточения на прошедшем ясно выражен, и пациентка Breuer'a, наверное, проявила бы эту особенность точ­но так же, если бы вскоре после травматических переживаний и образования симптомов не была (бы подвергнута катартиче-скому лечению.

До сих пор мы объясняли только отношение 'истерических симптомов к истории жизни больной; из двух других моментов' Вгеиег'овского наблюдения мы можем получить указание на то, как следует понимать процесс заболевания и выздоровле­ния. Относительно процесса заболевания следует отметить, что больная Breuer'a должна 'была почти при всех патогенных по­ложениях подавлять сильное возбуждение, вместо того чтобы избавиться от этого возбуждения соответствующими выражени­ями аффекта, словами или действиями. В небольшом событии с собачкой своей компаньонки она подавляла из вежливости свое очень сильное отвращение; в то время когда она бодрст­вовала у постели своего отца, о«а непрерывно была озабочена тем, чтобы не дать заметить отцу своего страха и своего горя. Когда она впоследствии воспроизводила эти сцены перед своим врачом, то подавленный тогда аффект выступал с необыкновен­ной силой, как будто он за это долгое время сохранялся в боль­ной. Тот симптом, который остался от этой сцены, сделался особенно интенсивным, когда приближались к его причинам, и затем, после прохождения этих причин, совершенно исчез. С другой стороны, можно было наблюдать, что воспоминание сцены при враче оставалось без всяких последствий, если по какой-либо причине это воспоминание протекало без выраже­ния аффекта. Судьба этих аффектов, которые могут быть рас­сматриваемы как способные к смещению величины, была опре­деляющим моментом как для заболевания, так и для выздоров­ления. Чувствовалась необходимость признать, что заболевание произошло потому, что развившемуся при патогенных положе­ниях аффекту !был закрыт нормальный выход и что сущность заболевания состояла в том, что эти защемленные аффекты по­лучили ненормальное применение. Частью эти аффекты остава­лись, отягощая душевную жизнь, как источники постоянного возбуждения для последней; частью они испытали перемеще­ние в необычные телесные иннервации и задержки, которые представляли собой телесные симптомы данного случая. Для этого последнего процесса мы установили термин «истерическая конверсия». Известная часть нашего душевного возбуждения нормально выражается в телесных иннервациях и дает то, что мы знаем под именем «выражение душевных волнений». Исте­рическая конверсия утрирует эту часть течения аффективного душевного процесса: она соответствует более интенсивному, на­правленному на новые пути выражению аффекта. Когда река течет по двум каналам, то всегда наступит переполнение одно-

214

го, коль скоро течение по другому встретит какое-либо препят­ствие.

Вы видите, мы готовы прийти к чисто психологической тео­рии истерии, причем первое место мы уделяем аффективным процессам. Другое наблюдение Breure'a принуждает нас при характеристике болезненных процессов приписывать большое значение состояниям сознания. Больная Breuer'a обнаруживала многоразличные душевные состояния: состояния спутанности, с изменением характера, которые чередовались с нормальным со­стоянием. В нормальном состоянии она ничего не знала о па­тогенных сценах и о их связи с симптомами; она забыла эти сцены или во всяком случае утратила их патогенную связь. Когда ее приводили в пшнотическое состояние, удавалось с известной затратой труда вызвать в се памяти эти сцены, и, благодаря этой работе воспоминания, симптомы пропадали. Было 'бы очень затруднительно истолковывать этот факт, если бы опыт и эксперименты гипнотизма не указали нам пути ис­следования. Благодаря изучению гипнотических явлений мы привыкли к тому пониманию, которое сначала казалось нам краппе чуждым, а именно, что в одном' и том же индивидууме возможно несколько душевных группировок, которые могут су­ществовать в одном индивидууме довольно независимо друг от друга, могут ничего не знать друг о друге и которые, изменяя сознание, отрываются одна от другой. Случаи такого рода, на­зываемые double conscience, иногда возникают самопроизволь­но. Если при таком расщеплении личности сознание постоянно присуще одной из двух личностей, то эту последнюю называют сознательным душевным состоянием, а отделенную от нее лич­ность — бессознательной. В известных явлениях так называе­мого постгишютического внушения, когда заданная в состоянии гипноза задача впоследствии бесприкословно исполняется при наличности нормального состояния, мы имеем прекрасный при­мер того влияния, которое сознательное состояние может испы­тывать со стороны бессознательного, и на основании этого об­разца возможно во всяком случае выяснить себе те наблюде­ния, которые мы делаем при истерии. Breuer решил сделать предположение, что истерические симптомы возникают при осо­бом душевном состоянии, которое он называет гипноидным. Те возбуждения, которые попадают в момент такого гипноидного состояния, легко становятся патогенными, так как гипноидные состояния не дают условий для нормального оттока процессов возбуждения. Вследствие отсутствия необходимых условий для («-реагирования возникает ненормальный продукт гипноидного состояния, а именно симптом, и этот последний переходит в нормальное состояние как постороннее тело. Нормальное со­стояние ничего не знает о патогенных переживаниях гипноид-пого состояния. Где существует симптом, там есть и амнезия, пробел в памяти, и заполнение этого пробела совпадает с унич­тожением условий возникновения симптома.

215

Я боюсь, что эта часть моего изложения показалась вам несколько туманной. Но будьте терпеливы, речь идет о новых и трудных воззрениях, которые, пожалуй, не могут быть сде­ланы более ясными, а это служит доказательством того, что мы еще недалеко ушли с нашим познанием. Вгеиег'овская гипотеза о гипноидных состояниях оказалась излишней и даже задержи­вающей дальнейшее развитие метода, почему и оставлена со­временным психоанализом. Впоследствии вы услышите, хотя бы только в намеках, какие влияния и какие процессы можно-было открыть за поставленной Вгеиег'ом границей. Вы можете вполне справедливо получить впечатление, что исследования Breuer'a дают только очень несовершенную теорию и неудовлет­ворительное объяснение наблюдаемых явлений, но совершен­ные теории ие падают с неба, и вы с еще большим правом от­несетесь с недоверием к тому, кто вам предложит в начале своих наблюдений законченную теорию без пробелов. Такая теория может быть только детищем его спекуляции, но не пло­дом исследования фактического материала без предвзятых мне­ний.

II

Исследования Charcot и Janet.— Изменение техники.— Отказ

от гипноза.— Вытеснение и сопротивление.— Пример

вытеснения.— Образование симптомов вследствие неудачного

вытеснения.— Цель психоанализа

Почти в то время, когда Breuer проводил у своей пациентки talking cure, maftre Charcot начал в Париже свои исследования над истеричными Сальпетриера, те исследования, которые про­лили новый свет на понимание болезни. Результаты этих ис­следований тогда еще не могли быть известны в Вене. Когда же, приблизительно через 10 лет, Breuer и я опубликовали свое предварительное сообщение о психическом механизме истери­ческих явлений, сообщение, которое основывалось на катарти-ческом лечении первой пациентки Breuer'a, тогда мы находи­лись всецело в сфере исследований Charcot. Мы считали пато­генные переживания наших больных, психические травмы рав­нозначными тем телесным травмам, влияние которых на исте­рические параличи установил Charcot. Вгеиег'овское положение о гипноидных состояниях есть не что иное, как отражение того факта, что Charcot искусственно воспроизводил в гипнозе трав­матические параличи.

Великий французский наблюдатель, учеником которого я был в 1885—1886 гг., сам ие имел склонности к психологическим построениям, но его ученик P. Janet пытался глубже проник­нуть в особенные психические процессы при истерии, и мы сле­довали его примеру, когда поставили в центре наших построе­ний расщепление психики и распад личности. Вы найдете у

216

Janet теорию истерии, которая разделяет господствующие во Франции взгляды па наследственность и дегенерацию. Истерия, по его воззрению, представляет собой известную форму дегене­ративного изменения нервной системы, которая выражается в прирожденном недостатке психического синтеза. Истеричные больные неспособны с самого начала связать многоразличные душевные процессы в одно целое, и отсюда у них наклонность к душевной диссоциации. Если вы разрешите мне одно баналь­ное, по ясное сравнение, то истеричная Janet напоминает ту слабую женщину, которая пошла за покупками и возвращает­ся, нагруженная большим количеством всяких коробок и па­кетов. Она не можег совладать со всей этой кучей с помощью своих двух рук н десяти пальцев, и поэтому у нее падает сна­чала одна вещь; наклонится она, чтобы поднять эту вещь, па­дает другая и т. д. Плохо согласуется с этой предполагаемой слабостью истеричных то обстоятельство, что у истеричных на­ряду с явлениями пониженной работоспособпости наблюдаются примеры частичного повышения работоспособпости как бы в вознаграждение за понижение в другом направлении. В то вре­мя как пациентка Вгеиег'а забыла и свой родной язык, и все другие, кроме английского, ее владение английским достигло такого совершенства, что она была в состоянии по предложен­ной ей немецкой книге читать безукоризненный и легкий анг­лийский перевод.

Когда я впоследствии предпринял на свой риск и счет нача­тые Breucr1 ом исследования, я скоро пришел к другому взгля­ду на происхождение истерической диссоциации (пли расщеп­ления сознания). Подобное разногласие, решающее для всех последующих взглядов, должно было возникнуть неизбежно, так как я исходил не из лабораторных опытов, подобно Janet, а от терапевтических стараний.

Меня влекла прежде всего практическая потребность Ка-тартическое лечение, как его практиковал Breucr, предполага­ло приведение больного в глубокое гипнотическое состояние, так как только в гипнотическом состоянии можно было получить сведения о патогенных соотношениях, о которых в нормальном состоянии больной ничего не знает. Вскоре гипноз стал для ме­ня неприятен как капризное и, так сказать, мистическое сред­ство. Когда же опыт показал мне, что я не могу, несмотря па все старания, привести в гипнотическое состояние более извест­кой части моих больных, я решил оставить гипноз и сделать катартическое лечение независимым от него. Так как я не мог изменить по своему желанию психическое состояние большин­ства моих больных, то я стал работать с их нормальным состоя­нием. Сначала это казалось бессмысленным и безуспешным предприятием. Задача была поставлена такая: узнать от_ боль­ного нечто, о чем не знает врач и не знает сам больной. Как же можно было надеяться все же узнать это? Тут мне на по­мощь пришло воспоминание о замечательном и поучительном

217

опыте, при котором я присутствовал в Nancy у Bernheim'a. Bernheim нам показывал тогда, что лица, приведенные им в состояние сомнамбулизма, в котором они, по его приказанию, испытывали различные переживания, утрачивали память об испытанном только на первый взгляд: оказалось возможным в бодрственном состоянии пробудить воспоминание об испытан­ном в сомнамбулизме. Когда он их спрашивал относительно пережитого в сомнамбулическом состоянии, то они действи­тельно сначала утверждали, что ничего не знают, но когда он не успокаивался, настаивал на своем, уверял их, что они все же знают, то забытые воспоминания всякий раз воскресали снова.

Так поступал и я со своими пациентами. Когда я доходил с ними до того пункта, где они утверждали, что больше ничего не знают, я уверял их, что они тем не менее знают, что они должны только говорить, и я решался на утверждение, что то воспоминание будет правильным, которое придет им в голову, когда я положу свою руку им на лоб. Таким путем, без приме­нения гипноза, мне удавалось узнавать от больного все то, что-было необходимо для установления связи между забытыми патогенными сценами и оставшимися от них симптомами. Но это была процедура томительная, требующая много сил, что не годилось для окончательной техники.

Однако я не оставил этого метода, прежде чем не пришел к определенным заключениям из моих наблюдений. Я, следова­тельно, подтвердил, что забытые воспоминания не исчезли. Больной владел еще этими воспоминаниями, и они готовы были-вступить в ассоциативную связь с тем, что он знает, но какая-то сила препятствовала тому, чтобы они сделались сознатель­ными, и заставляла их оставаться бессознательными. Сущест­вование такой силы можно было принять совершенно уверенно, так как чувствовалось соответствующее ей напряжение, когда-стараешься в противовес ей бессознательные воспоминания при­вести в сознание. Чувствовалась сила, которая поддерживала болезненное состояние, а именно сопротивление больного.

На этой идее сопротивления я построил свое понимание пси­хических процессов при истерии. Для выздоровления оказалось-необходимым уничтожить это сопротивление. По механизму выздоровления можно было составить себе определенное пред­ставление и о процессе заболевания. Те самые силы, которые-теперь препятствуют как сопротивление забытому войти в со­знание, были в свое время причиной забвения и вытеснили из памяти соответствующие патогенные переживания. Я назвал этот предполагаемый мной процесс вытеснением и рассматри­вал его как доказанный неоспоримым существованием сопротив­ления.

Но можно задать себе вопрос: каковы эти силы и каковы условия вытеснения, того вытеснения, в котором мы теперь ви­дим патогенный механизм истерии? Сравнительное изучение-

218

патогенных положений, с которыми мы позиикомились при ка-тартическом лечении, позволило нам дать на это ответ. При всех этих переживаниях дело было в том, что возникало какое-.либо желание, которое стояло в резком противоречии с други­ми желаниями индивидуума, желание, которое было несовме­стимо с этическими и эстетическими взглядами личности. Был непродолжительный конфликт, и концом этой внутренней -борьбы было то, что представление, которое возникло в созна­нии как носитель этого несовместимого желания, подпадало вытеснению и вместе с. относящимися к нему воспоминаниями устранялось из сознания и забывалось. Несовместимость соот­ветствующего представления с «я» больного была мотивом вы­теснения; этические и другие требования индивидуума были вытесняющими силами. Принятие несовместимого желания, или, что то же, продолжение конфликта, вызывало бы сильные •степени неудовольствия; это неудовольствие устранялось вы-•теснением, которое является, таким образом, одним из защит-иых приспособлений душевной личности.

Я расскажу вам вместо многих один-единственный из своих случаев, в котором условия и польза вытеснения выражены до­статочно ясно. Правда, ради своей цели я должен сократить и эту историю болезни и оставить в стороне важные предположе­ния. Молодая девушка, недавно потерявшая любимого-отца, за которым она ухаживала,— положение, аналогичное больной Breuer'a,— проявляла к своему шурину, за которого только что вышла замуж ее старшая сестра, большую симпатию, которую, однако, легко было маскировать как родственную нежность. •Старшая сестра больной заболела и умерла в отсутствие ма­тери и нашей больной. Отсутствующие были поспешно вызва­ны, причем не получили еще точных сведений о горестном со­бытии. Когда девушка подошла к постели умершей сестры, у нее на один момент нозпикла мысль, которую можно было бы выразить приблизительно в следующих словах: теперь он сво­боден и может на мне жениться. Мы должны считать вполне достоверным, что эта идея, которая выдала ее сознанию не сознаваемую ею любовь к своему шурину, благодаря взрыву »ее горестных чувств в ближайший момент подпала вытеснению. Девушка заболела. Наблюдались тяжелые истерические симп­томы. Когда я взялся за ее лечение, оказалось, что она ради­кально забыла описанную сцену у постели сестры и возникшее у нее отвратителы-то эгоистическое желание. Она вспомнила об этом во время лечения, воспроизвела патогенный момент с признаками сильного душевного волнения и благодаря такому .лечению стала здоровой.

Пожалуй, я решусь иллюстрировать вам процесс вытесне­ния и его неизбежное отношение к сопротивлению одним гру-бым сравнением, которое я заимствую из настоящего нашего положения. Допустите, что в этом зале и в этой аудитории, ти-гшипу и внимание которой я не нахожу достаточно слов, чтобы

219

восхвалить, тем не менее находится индивидуум, который на­рушает тишину и отвлекает мое внимание от предстоящей мне-задачи своим смехом, болтовней, топотом ног. Я объявляю, что я не могу при таких условиях читать далее лекцию, и вот из вашей среды выделяются несколько сильных мужчин и вы­ставляют после кратковременной борьбы нарушителя порядка за дверь. Теперь он вытеснен, и я могу продолжать свою лек­цию. Для того чтобы нарушение порядка не повторилось, если выброшенный будет пытаться вновь проникнуть в зал, испол­нившие мое желание господа после совершенного ими вытес­нения пододвигают свои стулья к двери и обосновываются там, представляя собой сопротивление. Если вы переведете теперь наименования обоих мест (в аудитории и за дверью) на язык психологии как сознательное и бессознательное, то вы будете иметь довольно верное изображение процесса вытеснения.

Вы видите теперь, в чем различие нашего воззрения от взглядов Janet. Мы выводим расщепление психики не от при­рожденной недостаточности синтеза душевного аппарата, но-объясняем это расщепление динамически, как конфликт проти­воположно направленных душевных сил; в расщеплении мы видим результат активного стремления двух психических груп­пировок одной против другой. Наше понимание вызывает очень много новых вопросов. Душевные конфликты очень часты,, стремление «я» отделаться от мучительного воспоминания на­блюдается вполне закономерно, без того, чтобы это вело к рас­щеплению психики. Нельзя отделаться от мысли, что требуют­ся еще другие условия для того, чтобы конфликт привел к дис­социации. Я готов с вами согласиться, что, признавая вытесне­ние, мы находимся не при конце психологической теории, а при начале, но мы можем двигаться вперед только шаг за шагом и должны предоставить завершение нашего познания дальней­шей глубже идущей работе.

Оставьте также попытку свести случай пациентки Breuer'a-на вытеснение. Эта история болезни для этого не годится, так как она была создана с помощью гипнотического влияния. Только когда вы исключите гипноз, вы сможете заметить со­противление, вытеснение и получите действительно правильное -представление о патогенном процессе. Гипноз скрывает сопро­тивление и делает доступным определенную душевную область, но зато оно накопляет сопротивление на границах этой обла­сти в виде вала, который делает недоступным все дальнейшее. Самое ценное, чему мы могли научиться из Вгеиег'овского-наблюдения, это были заключения о связи симптомов с пато­генными переживаниями или психическими травмами, и мы • должны теперь оценить эту связь с точки зрения теории вытес­нения. С первого взгляда действительно неясно, как можно, ис­ходя из гипотезы вытеснения, прийти к образованию симпто­мов. Вместо того чтобы излагать вам сложные теоретические-выкладки, я думаю возвратиться к нашему прежнему изобра-220

женню ныюснсппя. Подумайте о том, что удалением нарушите­ля и усiпновлемгием стражи перед дверью еще дело может не кончип,ся. Весьма может случиться, что выброшенный, огор­ченный и решивший ни с чем не считаться еще займет наше инпмпшкл Правда, его уже нет среди нас, мы отделались от I'm иронического смеха, от его замечаний вполголоса, но в из-1нч'П!ом отношении вытеснение осталось без результата, так как «ш производит за дверьми невыносимый скандал, и его крики, и1 iTo пук кулаками в дверь еще более мешают моей лекции, чем его прежнее неприличное поведение. При таких обстоятельст­вах мы с радостью должны приветствовать, если наш уважае­мый президент Dr. Stanley Hall возьмет на себя роль посред­ника п восстановителя мира. Он поговорит с необузданным парнем и обратится к нам с предложением вновь пустить его, причем он дает слово, что последний будет вести себя лучше. Полагаясь на авторитет Dr. Mall'a, мы решаемся прекратить нытеспение, и вот снова наступает мир и тишина. Это и на са­мом дело вполне подходящее представление о той задаче, ко­торая выпадает па долю врача при психоаналитической тера-шп! неврозов.

Говоря прямо: исследование истеричных больных и других невротиков приводит нас к убеждению, что им не удалось вы­теснение идеи, с которой связано несовместимое желание. Они,, правда, устранили ее из сознания и из памяти и тем, казалось бы, и сбавили себя от большого количества неудовольствия, но» и Гкчччлпателыюм вьпесиеииое желание продолжает сущест-1кж(ш> и ждет только первой возможности сделаться активным и послать or себя в сознание искаженного, ставшего неузнава­емым заместителя. К этому-то замещающему представлению-вскоре присоединяются те неприятные чувствования, от которых можно было считать себя избавленным благодаря вытеснению, '-ho чамещагощее вытесненную мысль представление — симп­том - избавлено от дальнейших нападений со стороны оборо­няющегося «я», н вместо кратковременного конфликта насту­пает бесконечное страдание. В симптоме наряду с признаками* искажения есть остаток какого-либо сходства с первоначаль­ной, вытесненной идеей, остаток, позволяющий совершиться та­кой замене, Те пути, по которым произошло замещение, могут быть открыты во время психоаналитического лечения больно­го, и для выздоровления необходимо, чтобы симптом был пере-недон па вытесненную идею по этим же самым путям. Когда вытесненное опять приводится в область сознательной душев­ной деятельности, что предполагает преодоление значительных сопротивлений, тогда психический конфликт, которого хотел из­бежать больной, получает при руководительстве врача лучший выход, чем он получил с помощью вытеснения. Существует мно­го таких целесообразных мероприятий, с помощью которых можно привести конфликт и невроз к благоприятному концу, причем в некоторых случаях можно комбинировать эти меро-

22 И

приятия. Или личность больного убеждается, что она неспра­ведливо отказалась от патогенного желания и принимает его всецело или.частью, или это желание направляется само на высшую, не возбуждающую никаких сомнений цель (что назы­вается сублимацией), или же отстранение этого желания при­знается справедливым, но автоматический, а потому и недоста­точный механизм вытеснения заменяется осуждением с помощью высших психических сил человека; таким образом, достигается сознательное овладение несовместимым желанием.

Простите, если мне не удалось сделать вам эти главные точки зрения метода лечения, который теперь называется пси­хоанализом, легко понятными. Затруднения зависят не только от новизны предмета. Что это за несовместимые желания, ко­торые, несмотря на вытеснение, дают о себе знать из области бессознательного, и какие субъективные и конституциональные условия должны быть налицо у индивидуума для того, чтобы вытеснение не удалось и имело бы место образование замести­телей и симптомов, — об этом вы еще узнаете из нескольких дальнейших указаний.

III

Техника узнавания по свободно возникающим мыслям

больного.— Непрямое изображение.— Основное правило

психоанализа.— Ассоциативный эксперимент.— Толкование

снов.— Исполнение желаний во сне.— Работа сна.—

Дефектные, симптомные и случайные поступки.—

Возражения против психоанализа

Не всегда легко сказать правду, особенно когда приходится го­ворить возможно кратко. Сегодня я должен исправить одну не­точность, которая вкралась в мою предыдущую лекцию. Я го­ворил вам', что, отказавшись от гипноза, я требовал от своих больных, чтобы они говорили мне все, что им приходит в голо­ву, они ведь знают все как будто позабытое, и первая возникаю­щая мысль, конечно, будет содержать искомое. При этом опыт показал мне, что действительно первая случайная мысль содер­жала как раз то, что было нужно, и представляла собой забы­тое продолжение рассказа. Но это, конечно, не всегда так бы­вает, я изложил это так только ради краткости. На самом деле это бывает так только в начале анализа, когда действительно появляется, при настойчивом требовании с моей стороны, имен­но то, что нужно. При дальнейшем употреблении этого метода всякий раз появляются мысли не те, которые нужны, так как они не подходят к случаю, и сами больные их отвергают. Даль­ше настаивать на своем требовании бесполезно. Таким обра­зом, можно было сожалеть, что покинут гипноз.

В этот период растерянности и беспомощности я твердо дер­жался одного предрассудка, научное обоснование которого не-

222

сколько лет спустя было дано моим другом С. G. Jung'oM в Цюрихе и его учениками. Я положительно утверждаю, что иногда очень полезно иметь предрассудки. Так, я всегда был самого высокого мнения о строгой детерминации душевных процессов, а следовательно, и не мог верить тому, что возни­кающая у больного мысль, при напряжении внимания с его сто­роны, была бы совершенно произвольна и не имела бы ника­кого отношения к искомому нами забытому представлению. Правда, возникающая у больного мысль не может быть иден­тична с забытым представлением — это вполне объясняется душенным состоянием больного. В больном во время лечения действуют две силы одна против другой: с одной стороны, его сознательное стремление вспомнить забытое, с другой стороны, знакомое нам сопротивление, которое препятствует вытеснен­ному или его продуктам вернуться в сознание. Если это сопро­тивление равняется нулю пли очень незначительно, то забытое без всякого искажения возникает в сознании; если же сопро­тивление значительно, то следует признать, что вытесненное ис­кажается тем сильнее, чем сильнее направленное против него сопротивление. Та мысль, которая возникает у больного, сама образуется так же, как симптом; это новый, искусственный, эфемерный заместитель вытесненного. Чем сильнее искажение под влиянием сопротивления, тем меньше сходства между воз­никающей мыслью — заместителем вытесненного и самим вы­тесненным. Тем не менее эта мысль должна иметь хоть какое-нибудь сходство с искомым в силу того, что она имеет то же происхождение, как и симптом. Если сопротивление не слиш­ком уже интенсивно, то по этой мысли можно узнать искомое. Случайная мысль должна относиться к вытесненной мысли как намок. Подобное отношение существует при передаче мыслей в непрямой речи.

Мы знаем в области нормальной душевной жизни случай, когда аналогичное описанному положение дает подобный же результат. Такой случай — это острота. Благодаря проблемам психоаналитической техники я был принужден заняться тех­никой построения острот. Я объясню вам одну английскую остроту.

Это следующий анекдот10: двум не очень-то щепетильным дельцам удалось рядом очень смелых предприятий создать се­бе большое состояние, после чего их стремление было направ­лено к тому, чтобы войти в высшее общество. Среди прочего им казалось вполне целесообразным заказать свои портреты самому дорогому и знаменитому художнику, появление произ­ведений которого считалось событием. На большом вечере эти драгоценные портреты были показаны впервые. Хозяева под-воли весьма влиятельного критика и знатока искусства к стене, па которой висели оба портрета, рассчитывая услышать от не-

1(1 Пег Wilz und seine Beziehung zum Unbewussten. Wien, 1905.

223

го мнение, полное одобрения и удивления. Критик долго смот­рел на портреты, потом покачал головой, как будто ему чего-то не хватает, и спросил только, указывая па свободное место между двумя портретами: «And where is the Saviour?» Я вижу, вы смеетесь этой прекрасной остроте, построение которой мы постараемся теперь понять. Мы догадываемся, что знаток ис­кусства хотел сказать: вы — пара разбойников, подобно тем, среди которых был распят на кресте Спаситель. Но он этого не говорит, а вместо этого говорит другое, что сначала кажется со­вершенно не подходящим и не относящимся к случаю, хотя мы тотчас же узнаем в его словах намек па то неодобрительное мнение, которое ему хотелось бы высказать. Этот намек пред­ставляет собой настоящего заместителя того мнения, которое он хотел бы высказать. Конечно, трудно надеяться найти при остротах все те отношения, которые мы предполагаем при про­исхождении случайных мыслей, но мы хотим только указать па идентичность мотивировки остроты и случайной мысли. Почему наш критик не говорит двум разбойникам прямо то, что он хо­чет сказать? Потому что наряду с его желанием сказать это прямо у него есть весьма основательные мотивы против этого. Небезопасно оскорблять людей, у которых находишься в гостях и которые располагают здоровыми кулаками многочисленной дворни. Легко можно испытать судьбу, подобную той, о кото­рой я говорил в предыдущей лекции, приводя аналогию вытес­нению. Поэтому критик высказывает свое пеодобритслыгос мне­ние не прямо, а в искаженном виде, как «намек с пропуском». Эта же самая констелляция служит, по нашему мнению, при­чиной того, что пациент вместо забытого искомого продуцирует более или менее искаженного заместителя.

Вполне целесообразно называть группу представлений, свя­занных одним аффектом, «комплексом», по примеру Цюрихской школы (Bleuler, Jung и др.). Итак, мы видим, что, исходя н па-тих поисках комплекса от той последней мысли, которую вы­сказывает наш больной, мы можем надеяться найти искомый комплекс, если больной дает в наше распоряжение достаточное количество своих мыслей. Поэтому мы предоставляем больно­му говорить все, что он хочет, и твердо придерживаемся того предположения, что ему может прийти в голову только то, что, хотя и не прямо, зависит от искомого комплекса. Если вам этот путь отыскания кажется слишком сложным, то я могу вас по крайней мере уверить, что это — единственно возможный путь.

При выполнении вашей задачи вам часто мешает то обстоя­тельство, что больной иногда замолкает, заминается и начинает утверждать, что он не знает, что сказать, что ему вообще, ниче­го не приходит на ум. Если бы это было действительно так и больной был прав, то наш метод опять оказался бы недоста­точным. Однако более тонкое наблюдение показывает, что по­добного отказа со стороны мыслей никогда и не бывает на са­мом деле. Все это объясняется только тем, что больной удер-

524

жпппст пли устраняет пришедшую ему в голову мысль под влиянием сопротивления, которое при этом маскируется в раз­личные» критические суждения о ценности мысли. Мы защища­емся от чтого, предсказывая больному возможность подобного случая и требуя от него, чтобы он не критиковал своих мыс-леи. Он должен все говорить, совершенно отказавшись от по­добной критической выборки, все, что приходит ему в голову, даже если он считает это неправильным, не относящимся к де­лу, бессмысленным, и особенно в том случае, если ему непри­ятно занимать свое мышление подобной мыслью. Следуя этому правилу, мы обеспечиваем себя материалом, который наведет нас на след вытесненных комплексов.

Этот материал из мыслей, которые больной не ценит и от­брасывает от себя, если он находится под влиянием сопротив­ления, а не врача, представляет собой для психоаналитика ру­ду, из которой он с помощью простого искусства толкования может извлечь драгоценный металл. Если вы хотите получить от больного быстрое предварительное сведение о его комплек­сах, не входя еще в их взаимоотношения, вы можете восполь­зоваться для этого ассоциативным экспериментом в том виде, как он выработан Jung'oM11 и его учениками. Этот метод дает психоаналитикам столько же, сколько качественный анализ хи­мику; при лечении невротиков мы можем обойтись без него, но он необходим для объективной демонстрации комплексов, а также при исследовании психозов, том исследовании, которое с большим успехом начато Цюрихской школой.

Обработка мыслей, которые возникают у больного, если он исполняет основное правило психоанализа, не представляет со-<5он единственного нашего технического средства для исследо­вания бессознательного. Этой же цели служат два других ме­роприятия: толкование сиов больного и пользование его де­фектными поступками (промахами).

Должен вам сознаться, мои уважаемые слушатели, что я долго сомневался, не должен ли я лучше вместо этого сжатого обзора всей области психоанализа дать вам подробное изложе­ние снотолкования 12. Субъективный и, казалось бы, второсте­пенный мотив удержал меня от этого. Мне казалось почти не­приличным выступать в этой стране, посвящающей свои силы практическим целям снотолкователей, прежде чем вы узнаете, какое значение может иметь это устарелое и осмеянное искус­ство. Снотолкование есть via Regia к познанию бессознательно­го, самое верное основание психоанализа и та область, в кото­рой всякий работник должен получить свою убежденность и •свое образование. Когда меня спрашивают, как можно сделать­ся психоаналитиком, я всегда отвечаю: с помощью изучения своих собственных снов. С верным тактом все противники пси-

11 huijt С, G. Diagnostisehe Assoziationsstudien. Bd. I. 1906. ls Die TraiimdetiUmg. 2 Aufl. 1909.

8—221

хоанализа избегали до сих пор оценки снотолкования или от­делывались от этого вопроса несколькими незначительными сомнениями. Если же вы, наоборот, в состоянии подробно за­няться проблемами сновидений, то те новости, с которыми вы встретитесь при психоанализе, не будут представлять для вас никаких затруднений.

Не забывайте того, что наши ночные продукции сновидений представляют собой, с одной стороны, самое большое внешнее сходство и внутреннее сродство с симптомами душевной болез­ни, с другой стороны, вполне совместимы с пашей здоровой бодрственной жизнью. Нет ничего абсурдного в том утвержде­нии, что тот, кто не понимает снов, т. е. нормальных галлюци­наций, бредовых идей и изменений характера, а только им удив­ляется, тот не может иметь ни малейшей претензии понимать ненормальные проявления болезненных душевных состояний иначе, как на уровень публики. К этой публике вы спокойно можете теперь причислить почти всех психиатров. Последуйте теперь за мной в быстром поверхностном обзоре проблем сно­видений.

Обыкновенно, просыпаясь, мы так же свысока относимся к нашим сновидениям, как больной к своим случайным мыслям, нужным для психоаналитика. Мы отстраняем от себя наши сно­видения, забывая их обыкновенно быстро и совершенно. Наша низкая оценка снов зависит от странного характера даже тех сновидений, которые не бессмысленны н не запутаны, а также от явной абсурдности и бессмысленности остальных. Наше от­вращение зависит от иногда необузданных бесстыдных и без­нравственных стремлений, которые проявляются в некоторых сновидениях. В древности, как известно, к снам пе относились с таким презрением. Низшие слои нашего населения и теперь еще не позволяют совратить себя с истинного пути в отношении толкования сновидений и ожидают от снов, как и древние, раскрытия будущего.

Должен признаться, что я не имею пи малейшей потребно­сти в мистических предпосылках для пополнения пробелов в наших современных знаниях, и потому я не мог найти ничего такого, что могло бы подтвердить пророческое значение снов. Относительно сновидений можно сказать много другого, также достаточно удивительного.

Прежде всего не все сновидения так уж чужды нам, непо­нятны и запутаны. Если вы займетесь сновидениями маленьких детей, начиная с полутора лет, то вы убедитесь, что они просто и легко поддаются объяснению. Маленький ребенок всегда ви­дит во сне исполнение желаний, которые возникли накануне днем и не нашли себе удовлетворения. Детские сны не нужда­ются ни в каком толковании, чтобы найти их простое объясне­ние, нужно только осведомиться о переживаниях ребенка в день перед сновидением (Traumtag). Конечно, самым удовлетвори­тельным разрешением проблемы снов было бы такое же поло-

226

жепне относительно сновидений взрослых, если бы их сны не отличались от снов детей н представляли бы собой исполнение тех желании, которые возникли в течение последнего дня. Но и на самом деле это так; затруднения, препятствующие такому толкованию, могут быть устранены постепенно, шаг за шагом, при глубоко идущем анализе.

Первое и самое важное сомнение заключается в том, что сновидения взрослых обычно непонятны по своему содержанию, причем меньше всего содержание сна указывает па исполнение желаний. Ответ па это сомнение таков: сновидения потерпели искажение; психический процесс, лежащий в их основе, должен был бы получить совсем другое словесное выражение. Вы дол­жны явное содержание сна, которое вы туманно вспоминаете утром и с трудом, на первый взгляд произвольно, стараетесь выразить в словах, различать от скрытых мыслей сновидения, которые существуют в области психического бессознатель­ного. Это искажение сновидений есть тот же самый процесс, с которым вы познакомились при исследовании образования ис­терических симптомов. Он указывает па то, что при образова­нии снов имеет место та же борьба душевых сил, как и при об­разовании симптомов. Явное содержание сновидений есть иска­женный заместитель бессознательных мыслей, и это самое ис­кажение есть дело обороняющихся сил «я», т. с. тех сопротивле­ний, коюрые в бодрсгвенпом состоянии вообще не допускают вытесненные желания бессознательного в область сознания. Во время же ослабления сознания в сонном состоянии эти сопро­тивления все-чакн настолько сильны, что обусловливают замас­кированно бессознательных мыслей. Видящий сон благодаря этому так же мало узнает его смысл, как истеричный — взаимо­отношение и значение своих симптомов.

Убедиться в том факте, что скрытые мысли сновидений дей­ствительно существуют и что между ними и явным содержани­ем сновидения существуют описанные соотношения, вы можете при анализе снов, техника которого совпадает с психоанализом. Вы совершенно устраняетесь от кажущейся связи элементов в явном сповндешш и собираете воедино случайные мысли, ко­торые получаются при свободном ассоциировании па каждый из здемечпов сновидения, соблюдая при этом основное прави­ло психоанализа. Из этого материала вы узнаете скрытые мыс­ли совершенно так же, как из мыслей больного, касающихся его симптомов и поспоминапий, вы узнаете его скрытые комп­лексы. По найденным таким путем скрытым мыслям вы прямо без дальнейшего рассуждения увидите, насколько справедли­во рассматривать сны взрослых так же, как детские сновиде­ния. То, что после анализа занимает место явного содержания сна в качестве действительного смысла сновидения, совершенно попятно и относится к впечатлениям последнего дня, являясь исполнением неудовлетворенных желаний. Явное содержание сна, которое вы вспоминаете при пробуждении, вы можете оп-8* 227

ределить как замаскированное исполнение вытесненных жела­ний.

Бы можете своего рода синтетической работой заглянуть те­перь в тот процесс, который приводит к искажению бессозна­тельных скрытых мыслей в явное содержание. Мы называем этот процесс работой сна. Эта последняя заслуживает нашего полнейшего интереса, потому что по ней так, как нигде, мы мо­жем видеть, какие непредвиденные психические процессы име­ют место в области бессознательного, или, говоря точнее, в об­ласти между двумя отдельными психическими системами — со­знательного и бессознательного. Среди этих вновь познанных психических процессов особенно выделяются процессы сгуще­ния и смещения. Работа сна есть частный случай воздействия различных психических группировок одной на другую, другими словами — частный случай результата расщепления психики, Работа спа представляется во всем существенном идентичной? с той работой искажения, которая превращает вытесненные комплексы при неудачном вытеснении в симптомы.

Кроме того, при анализе сновидений, лучше всего своих собственных, вы с удивлением узнаете о той неожиданно боль­шой роли, которую играют при развитии человека впечатления1 и переживания ранних детских лет. В мире сновидений ребенок продолжает свое существование во взрослом человеке с сохра­нением всех своих особенностей и своих желаний, даже и тех, которые сделались в позднейший период совершенно негодны­ми. С неоспоримым могуществом возникает перед нами картина того, какие моменты развития, какие вытеснения, сублимации и реактивные явления делают из совершенно иначе конструиро­ванного ребенка так называемого взрослого человека, носите­ля, а отчасти и жертву с трудом достигнутой культуры.

Я хочу также обратить ваше внимание и на то, что при ана­лизе снов мы нашли, что бессознательное пользуется, особенно для изображения сексуальных комплексов, определенной сим­воликой, которая частью индивидуально различна, частью же вполне типична, и которая, по-видимому, совпадает с той сим­волистикой, которой пользуются наши мифы и сказки. Нет ни­чего невозможного в том, что эти поэтические создания наро­дов могут быть объяснены с помощью снов. Наконец, я должен вас предупредить, чтобы вы не смущались тем возражением, что существование странных снов противоречит нашему пони­манию сна как изображающего исполнение наших желаний.. Кроме того, что и эти сны нуждаются в толковании, прежде чем судить о них, должно сказать в общей форме, что боязнь не так уж просто зависит от самого содержания сновидения, как это можно подумать, не обращая должного внимания и не зная условий неврозной боязни. Боязнь есть одна из реакций от­странения нашим «я» могущественных вытесненных желаний, а потому легко объяснима и во сне, если сон слишком явно* изображает вытесненные желания. 228

Вы видите, что снотолкование оправдывается уже тем, что даем- нам данные о трудно познаваемых вещах. Но мы дошли до снотолкования во время психоаналитического лечения невро­тиков. Из всего сказанного вы легко можете понять, каким об­разом снотолкование, если оно не очень затруднено сопротивле­ниями больного, может привести к знакомству со скрытыми и вытесненными желаниями больных и с ведущими от них свое начало комплексами.

Я могу перейти теперь к третьей группе душевных явлений, поучение которых также представляет собой техническое сред­ство психоанализа.

Это — неловкие поступки как душевноздоровых, так и нерв-пых люден. Обыкновенно таким мелочам не приписывается ни­какого значения. Сюда относится, например, забывание того, что можно было бы знать, именно когда дело идет о хорошо знакомом (например, временное исчезновение из памяти соб­ственных имен); оговорки в речи, что с нами самими очень час­то случается, аналогичные описки и очитки, неудачное исполне­ние какого-либо намерения, потеря и ломка вещей — все такие факты, относительно которых обычно не ищут психологической детерминации н которые остаются без внимания как случайно­сти, как результат рассеянности, невнимательности и т. п. Сюда же относятся жесты и поступки, которых не замечает совер­шающий их. Нечего говорить о том, что этим явлениям не при­дается решительно никакой ценности, как, например, верчению каких-нибудь решительно никакой ценности, как, например, верчению каких-нибудь предметов, бормотанию мелодий, осо­бым движениям. Эти пустяки, недочеты или симптомные пли случайные поступки вовсе не лишены того значения, в котором им отказывают в силу какого-то молчаливого соглашения13. Они всегда полны смысла и легко могут быть истолкованы тем положением, в котором находится их автор, и их анализ при­водит к тому выводу, что эти явления выражают собой импуль­сы и намерения, которые отстранены и должны быть скрыты от собственного сознания, или они прямо-таки принадлежат тем вытесненным желаниям и комплексам, с которыми мы уже познакомились как с причиной симптомов и пружиной сновиде­ний. Различные недочеты повседневной жизни заслуживают, следовательно, такой же оценки, как симптомы, и их изучение может привести, как и изучение сновидений, к раскрытию вы­тесненного. С их помощью человек выдает обыкновенно свои самые интимные тайны. Если они особенно легко и часто на­блюдаются даже у здоровых, которым вытеснение бессозна­тельных стремлений в общем хорошо удается, то этим они обя­заны своей мелочности и незначительности. Однако они заслу­живают большого теоретического интереса, так как доказыва-

Iwx Psychopathologie des Alllagslebens. 3 Aufl. 1910.

229

ют существование вытеснения и образования заместителей даже во время здоровья.

Вы уже замечаете, что психоаналитик отличается особо стро­гой уверенностью в детерминации душевной жизни. Для пего в психической жизни нет ничего мелкого, произвольного и слу­чайного, он ожидает повсюду встретить достаточную мотиви­ровку, где обыкновенно таких требований не предъявляется. Более того, он приготовлен к многоразличной мотивировке од­ного и того же душевного факта, в то время как наша потреб­ность в причинности, считающаяся прирожденной, удовлетво­ряется одной-единственной психической причиной.

Припомним, какие же средства раскрытия забытого, скры­того, вытесненного есть в нашем распоряжении. Изучение слу­чайных мыслей больного, возникающих при свободном ассоции­ровании, изучение сновидений и изучение дефективных и симп-томных поступков. Присоедините сюда же и пользование другими явлениями, возникающими при психоаналитическом лечении, о которых я скажу вам позднее несколько слов, обобщая их под именем «переноса». Таким образом, вы придете вместе со мной к тому заключению, что наша техника уже достаточно богата, чтобы разрешить поставленную задачу, чтобы привести в со­знание патогенный психический материал и таким образом уст­ранить страдания, вызванные образованием симптомов-замести­телей. То обстоятельство, что во время наших терапевтических стараний мы обогащаем и углубляем наше знание душевной жизни нормального и больного человека, следует, конечно, оце­нивать как особо привлекательную и выигрышную сторону ра­боты.

Я не знаю, сложилось ли у нас впечатление, что техника, с арсеналом которой вы только что познакомились, особенно трудна. По моему мнению, она вполне соответствует тому пред­мету, для исследования которого она предназначена. Во всяком случае, эта техника не понятна сама по себе, но должна быть изучена как гистологическая или как хирургическая. Вы, веро­ятно, удивитесь, что мы в Европе слышали множество мнений о психоанализе от лиц, которые этой техники совершенно не знают и ее не применяют, а между тем требуют от нас, как бы в насмешку, что мы должны доказать им справедливость наших результатов. Среди этих противников, конечно, есть люди, ко­торым научное мышление вообще не чуждо, которые не отверг­ли бы результата микроскопического исследования только пото­му, что в нем нельзя удостовериться простым глазом, а стали бы сами исследовать микроскопически. В деле же признания психоанализа обстоятельства чрезвычайно неблагоприятны. Психоанализ стремится к тому, чтобы привести вытесненный из сознания материал в сознание, между тем всякий судящий о психоанализе — сам по себе человек, у которого также сущест­вуют вытеснения и который, может быть, с трудом достиг та­кого вытеснения. Следовательно, психоанализ должен вызывать

230

у этих лнд то же самое сопротивление, котороое возникает и у больного. Это сопротивление очень легко маскируется как от­клонение разумом и служит причиной таких доказательств, ко­торые мы устраняем у наших больных, требуя соблюдения ос­новного правила психоанализа. К>к у наших больных, так и у наших противников мы часто можем констатировать очевидное влияние аффективное™ в смысле понижения способности суж­дения. Самомнение сознания, которое так низко ценит снови­дение, относится к одному из самых сильных защитных при­способлений, которые у нас существуют против прорыва бес­сознательных комплексов, и потому-то так трудно привести людей к убеждению в реальности бессознательного и научить их тому новому, что противоречит их сознательному знанию.

IV

Этиологическое значение сексуальности. — Инфантильная сексуальность.—Американский наблюдатель любви в детском

возрасте.— Психоанализы у детей.— Фаза аутоэротизма.—

Выбор объекта.— Окончательная формировка половой жизни.—

Связь невроза с перверзией.— Основной комплекс неврозов.—

Освобождение ребенка от родителей

Вы, конечно, потребуете от меня сведений о том, что мы узнали с помощью описанных технических средств относительно пато­генных комплексов и вытесненных желаний невротиков.

Прежде, всего одно: психоаналитические исследования сво­дят с действительно удивительной правильностью симптомы страдания больных к впечатлениям из области их любовной жизни; эти исследования показывают нам, что патогенные же­лания относятся к эротическим инстинктам, и заставляют нас признать, что расстройствам эротики должно быть приписано наибольшее значение среди факторов, ведущих к заболеванию,— это так для обоих полов.

Я знаю, что этому моему утверждению не очень-то доверя­ют. Даже те исследователи, которые охотно соглашаются с мо­ими психологическими работами, склонны думать, что я пере­оцениваю этиологическую роль сексуального момента, и обра­щаются ко мне с вопросом, почему другие душевные волнения не могут дать повода к описанным явлениям вытеснения и об­разования замены. Я могу на это ответить: я не знаю, почему другие, не сексуальные, душевные волнения не должны вести к тем же результатам, и я ничего не имел бы против этого; но опыт показывает, что они подобного значения не имеют, и са­мое большее, что они помогают действию сексуальных момен­тов, по никогда не могут заменить последних. Это положение не было установлено мной теоретически, еще в «Studien iiber Ilystcrie», опубликованных мной совместно с Вгеиег'ом в 1895 г., я пс стоял на этой точке зрения, но я должен был встать на

231

эту точку зрения, когда мой опыт стал богаче и я глубже проник в предмет. Гг., здесь среди вас есть некоторые из моих близких друзей и приверженцев, которые вместе со мной совершили пу­тешествие в Worcester. Если вы их спросите, то услышите, что они все сначала не доверяли всеопределяющей роли сексуаль­ной этиологии, пока они в этом не убедились на основании сво­их собственных психоаналитических изысканий.

Убеждение в справедливости высказанного положения за­трудняется поведением больных. Вместо того чтобы охотно со­общать нам о своей сексуальной жизни, они стараются всеми силами скрыть эту последнюю. Люди вообще не искренни в половых вопросах. Они не обнаруживают свободно своих сек­суальных переживаний, но закрывают их толстым одеянием, сотканным из лжи, как будто в мире сексуальности всегда дур­ная погода. Это действительно так, солнце и ветер не благо­приятствуют сексуальным переживаниям в нашем культурном мире. Собственно, никто из нас не может обнаружить свою эро­тику другим. Но когда ваши больные видят, что могут чувст­вовать себя у вас покойно, тогда они сбрасывают эту оболочку из лжи, и тогда только вы в состоянии составить себе сужде­ние об этом спорном вопросе. К сожалению, врачи, в их лич­ном отношении к вопросам сексуальности, ничем не отличаются от других сынов человеческих, и многие из них стоят под гне­том того соединения щепетильности и сладострастия, которое определяет поведение большинства культурных людей в поло­вом отношении.

Буду продолжать свое сообщение о результатах нашего исследования. В одном ряде случаев психоаналитическое ис­следование симптомов приводит не к сексуальным пережива­ниям, а к обыкновенным банальным психотравмам. Но это от­ступление не имеет значения благодаря одному обстоятельству. Необходимая аналитическая работа не должна останавливать­ся на переживаниях времени заболевания, если она должна при­вести к основательному исследованию и выздоровлению. Она должна дойти до времени полового развития и затем раннего детства, чтобы там определить впечатления и случайности, обус­ловливающие будущее заболевание. Только переживания дет­ства дают объяснение чувствительности к будущим травмам, и только раскрытием и приведением в сознание этих следов вос­поминаний, обычно почти всегда позабытых, мы получаем власть к устранению симптомов. Здесь мы приходим к тому же результату, как при исследовании сновидений, а именно что ос­тающиеся, хотя и вытесненные, желания детства дают свою си­лу на образование симптомов. Без этих желаний реакция на позднейшие травмы протекла бы нормально. А эти могучие же­лания детства мы можем, в общем смысле, назвать сексуаль­ными.

Теперь-то я уверен в вашем удивлении. Разве существует инфантильная сексуальность? — спросите вы. Разве детство не

232

представляет собой того периода, который отличается отсут­ствием сексуального инстинкта? Конечно, господа, дело не об­стоит так, будто половое чувство вселяется в детей во время периода полового развития, как в Евангелии сатана в свиней. Ребенок с самого начала обладает сексуальными инстинктами; он приносит их в свет вместе с собой, и из этих инстинктов об­разуется благодаря весьма важному процессу развития, иду­щему через многие этапы, так называемое нормальное сексу­альное чувство взрослых. Собственно, вовсе не так трудно на­блюдать проявления детского сексуального чувства, напротив, требуется известное искусство, чтобы просмотреть его и отри­цать его существование.

Благодаря благосклонности судьбы я в состоянии привести свидетеля в пользу моих утверждений из вашей же среды. Я мо­гу показать вам работу Dr. Sanford Bell, которая напечатана в «American Journal of Psychology» в 1902 г. Автор — член кол­легии того самого учреждения, в стенах которого мы теперь си­дим. В этой работе, озаглавленной «Предварительное исследо­вание эмоции любви менаду различными полами», работе, ко­торая вышла за три года до моих статей о сексуальной теории, автор говорит совершенно так, как я только что сказал вам: «Эмоция сексуальной любви... появляется в первый раз вовсе не и период возмужалости, как это предполагали раньше». Bc.ll работал, как мы в Европе сказали бы, в американском ду­хе, а именно он собрал в течение 15 лет не более не менее как 25 000 наблюдений, среди них 800 собственных. Описывая при­знаки влюбленности, Bell говорит: «Беспристрастный ум, на­блюдая эти проявления на сотнях людей, не может не заметить их сексуального происхождения. Самый взыскательный ум дол­жен удовлетвориться, когда к этим наблюдениям прибавляют­ся признания тех, кто в детстве испытал эту эмоцию в резкой степени и чьи воспоминания о детстве довольно точны». Больше всего удивятся те из вас, кто не верит в существование сексу­альных чувствований в детстве, когда они услышат, что влюб­ленные дети, о которых идет речь, находятся в возрасте трех, четырех и пяти лет.

Я не удивлюсь, если вы этим наблюдениям своего соотече­ственника скорее поверите, чем моим. Мне посчастливилось не­давно получить довольно полную картину соматических и ду­шевных проявлений сексуального инстинкта на очень ранней ступени детской половой жизни, именно при анализе 5-летнего мальчика, страдающего фобиею. Напоминаю вам также о том, что мой друг С. G. Jung несколько часов тому назад в этой самой зале сообщал о своем наблюдении над совсем ма­ленькой девочкой, которая проявляла те же самые чувственные порывы, желания и комплексы, как и мой пациент, притом по­вод к проявлению этих комплексов был также одинаковый —. рождение маленькой сестрицы. Я не сомневаюсь, что вы скоро примиритесь с мыслью об инфантильной сексуальности, кото-

рая сначала показалась вам странной. Приведу вам только за­мечательный пример цюрихского психиатра Bleuler'a, который еще несколько лет тому назад в печати заявлял о том, что со­вершенно не понимает моих сексуальных теорий, а затем под­твердил существование инфантильной сексуальности в полном объеме своими собственными наблюдениями.

Если большинство людей, врачи или не врачи, не хотят ни­чего знать о сексуальной жизни ребенка, то это совершенно понятно. Они сами забыли под влиянием культурного воспита­ния свои собственные инфантильные проявления и теперь не же­лают вспоминать о вытесненном. Вы придете к другому убеж­дению, если начнете с анализа, пересмотра и толкования своих собственных детских воспоминаний.

Оставьте сомнения и последуйте за мной для исследования инфантильной сексуальности с самых ранних лет14. Сексуаль­ный инстинкт ребенка оказывается в высшей степени сложным, он допускает разложение на множество компонентов, которые ведут свое происхождение из различных источников. Прежде всего сексуальный инстинкт совершенно не зависит от функции размножения, целям которого он служит впоследствии. Он пре­следует только чувствования удовольствия различного рода. Эти чувствования удовольствия на основании аналогий мы мо­жем рассматривать как сексуальную страсть. Главный источ­ник инфантильной сексуальности — раздражение определенных, особенно раздражимых частей тела, а именно, кроме гениталий, отверстий рта, заднего прохода и мочеиспускательного канала, а также раздражение кожи и других слизистых оболочек. Так как в этой первой фазе детской сексуальной жизни удовлетво­рение находит себе место на собственном теле и совершенно не имеется стороннего объекта, мы называем эту фазу термином Н. Ellis аутоэротической. Те места тела, которые играют роль при получении сексуального наслаждения, мы называем эроген­ными зонами. Сосание (ludeln) маленьких детей представляет хороший пример такого аутоэротического удовлетворения по­средством эрогенной зоны; первый научный наблюдатель этого явления, детский врач по имени Lindner в Будапеште, правиль­но рассматривает это явление как половое удовлетворение и подробно описывает его переход в другие высшие формы поло­вой деятельности. Другое половое деяние этого периода — оиа-нистическое раздражение гениталий, которое сохраняет очень большое значение и для будущей жизни и многими лицами ни­когда не осиливается вполне.

Наряду с этими и другими аутоэротическими деяниями у ре­бенка очень рано обнаруживаются те компоненты сексуального наслаждения или, как мы охотно говорим, libido, которые на­правлены на другое лицо. Эти компоненты появляются попар-

14 Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie. Wien, 1905, Русский перевод: Теория полового влечения. Психотерапевтическая библиотека. Вып. III.

234

по, как активные и пассивные; я назову вам важнейшими пред­ставителями этой группы удовольствие от причинения боли дру­гому лицу (Sadismus) и его пассивную пару мазохизм, а так­же активную и пассивную страсть к смотрению на акты моче­испускания и испражнения. От активной страсти к смотрению впоследствии ответвляется страсть к познанию, от пассивной пары — стремление к положению художника и артиста. Другие проявления сексуальной деятельности ребенка относятся уже к выбору объекта любви. При этом главную роль в сексуальном чувстве играет другое лицо, что первоначально находится в за­висимости от влияния инстинкта самосохранения. Разница по­ла не играет в этом детском периоде определяющей роли. Вы можете вполне справедливо каждому ребенку приписывать ча­стицу гомосексуальной наклонности.

Эта богатая содержанием, но диссоциированная сексуаль­ная жизнь ребенка, при которой каждый отдельный инстинкт независимо от другого служит к созданию удовольствия, испы­тывает спаяние и организацию в двух главных направлениях, благодаря чему к концу периода полового развития образует­ся окончательный сексуальный характер индивидуума. С одной стороны, отдельные инстинкты подчиняются господству гени-талытой зоны, благодаря чему вся сексуальная энергия направ­ляется на функции размножения, а удовлетворение отдельных компонентов остается только как подготовление и благоприят­ствующий момент собственно полового акта. С другой стороны, выбор объекта устраняет аутоэротизм, так что в любовной жиз­ни все компоненты сексуального инстинкта должны быть удов­летворены па другом лице. Но не все первоначальные компо­ненты принимают участие в этой окончательной формировке сексуальной жизни. Еще до периода полового развития неко­торые компоненты испытывают под влиянием воспитания чрез­вычайно энергичное вытедаение, и тогда же возникают душев­ные силы, как стыд, отвращение, мораль, которые, подобно стра­же, удерживают эти вытеснения. Когда в период полового раз­вития наступает полноводье половой потребности, то это пол­новодье находит свои плотины в так называемых реактивных образованиях и сопротивлениях, которые заставляют течь по так называемым нормальным путям и делают невозможным воскрешение потерпевших вытеснение инстинктов. Особенно копрофильные, т. е. связанные с испражнением, наслаждения детских лет подпадают самым радикальным образом вытесне­нию, а также фиксация на лицах первого выбора.

Положение общей патологии говорит, что всякий процесс развития таит в себе зародыши патологического предрасполо­жения, а именно процесс развития может быть задержан, за­медлен и недостаточен. Это же относится и к сложному раз­витию сексуальной функции. Сексуальное развитие не у всех индивидуумов идет гладко, но иногда оставляет анормальности или предрасположение к позднейшему заболеванию по пути об-

235

ратного развития (регресс). Может случиться, что не все пар­циальные влечения подчиняются господству генитальной зоны; оставшийся независимым компонент представляет собой то, что мы называем перверзией и что заменяет нормальную сек­суальную цель своей собственной. Как уже было упомянуто, очень часто аутоэротизм осиливается не вполне, что ведет к различным расстройствам. Первоначальная равнозначность обо­их полов как сексуальность объектов тоже может сохранить свое значение, и отсюда в зрелом возрасте образуется склон­ность к гомосексуальным проявлениям, которая может дойти при соответствующих условиях до исключительной гомосексу­альности. Этот ряд расстройств сооответствует задержке в раз­витии сексуальной функции; сюда относятся перверзии и дале­ко не редкий инфантилизм сексуальной жизни.

Расположение к неврозам выводится другим путем из рас­стройств полового развития. Неврозы относятся к перверзиям, как негатив к позитиву. При неврозах могут быть доказаны, как носители комплексов и образователи симптомов те же компо­ненты, как и при перверзиях, но здесь они действуют со сторо­ны бессознательного; они подпали вытеснению, что не помеша­ло им утвердиться в области бессознательного. Психоанализ от­крывает, что слишком сильное проявление этих компонентов в очень раннее время ведет к своего рода частичной фиксации, а такая фиксация представляет собой слабый пункт в построении сексуальной функции. Если в зрелом возрасте отправление нор­мальной половой функции встречается с препятствиями, то вы­теснение прорывается в период развития как раз на тех местах, где были инфантильные фиксации.

Пожалуй, у вас возникает сомнение, сексуальность ли все это и не употребляю ли я это слово в более широком смысле, чем вы к этому привыкли. Я вполне согласен с этим. Но спра­шивается: не обстоит ли дело наоборот? Может быть, вы упот­ребляете это слово в слишком узком смысле, ограничиваясь применением его только в пределах функции размножения? Вы приносите благодаря этому в жертву понимание перверзии, связь между перверзией, неврозом и нормальной половой жизнью и лишаете себя возможности узнать действительное значение легко наблюдаемых начатков соматической и душев­ной любовной жизни детей. Но какое бы решение вы ни приня­ли, твердо держитесь того мнения, что психоаналитик понима­ет сексуальность в том полном смысле, к которому его приво­дит оценка инфантильной сексуальности.

Возвратимся еще раз к сексуальному развитию ребенка. Здесь нам придется добавить кое-что, так как до сих пор мы обращали наше внимание больше на соматические проявления, чем на душевные. Наш интерес привлекает к себе первичный выбор ребенком объекта, зависящий от его потребности в по­мощи. Прежде всего объектом любви является то лицо, кото­рое ухаживает за ребенком, затем это лицо уступает место ро-

236

дителям. Отношение ребенка к своим родителям далеко не сво­бодно от сексуального возбуждения, как это показывают непо­средственные наблюдения над детьми и позднейшие психоана­литические изыскания у взрослых. Ребенок рассматривает обо­их родителей, особенно одного из них, как объект своих эроти­ческих желаний. Обычно ребенок следует в данном случае по­буждению со стороны родителей, нежность которых имеет очень ясные, хотя и сдерживаемые в отношении своей цели, проявле­ния сексуального чувства. Отец, как правило, предпочитает дочь, мать — сына; ребенок реагирует на это, желая быть на месте отца, если это мальчик, и на месте матери, если это де­вочка. Чувствования, возникающие при этом между родителя­ми и детьми, а также в зависимости от этих последних между •братьями и сестрами, бывают не только положительные, неж­ные, но и отрицательные, враждебные. Возникающий на этом основании комплекс предопределен к скорому вытеснению, по тем не менее он производит со стороны бессознательного очень важное и длительное действие. Можно высказать предположе­ние, что этот комплекс с его производными является основным комплексом всякого невроза, и мы должны быть готовы встре­тить его не менее действительным и в других областях душев­ной жизни. Миф о царе Эдипе, который убивает своего отца и женится на своей матери, представляет собой мало измененное проявление инфантильного желания, против которого впослед­ствии возникает идея инцеста. В основе создания Шекспиром Гамлета лежит тот же комплекс инцеста, только лучше скры­тый.

В то время когда ребенком владеет еще невытесненный ос­новной комплекс, значительная часть его умственных интересов посвящена сексуальным вопросам. Он начинает раздумывать, •откуда являются дети, и узнает по доступным ему признакам о действительных фактах больше, чем думают родители. Обыкно­венно интерес к вопросам деторождения проявляется вследст­вие рождения братца или сестрицы. Интерес этот зависит ис­ключительно от боязни материального ущерба, так как ребенок видит в новорожденном только конкурента. Под влиянием тех парциальных влечений, которыми отличается ребенок, он созда­ет несколько инфантильных сексуальных теорий, в которых обо­им полам приписываются одинаковые половые органы, зачатие •происходит вследствие приема пищи, а рождение — опорожне­нием через конец кишечника; совокупление ребенок рассмат­ривает как своего рода враждебный акт, как насилие. Но как раз незаконченность его собственной сексуальной конституции и пробел в его сведениях, который заключается в незнании о существовании женского полового канала, заставляет ребенка-исследователя прекратить свою безуспешную работу. Самый

237

факт этого детского исследования, равно как создание различ­ных теорий, оставляет свой след в образовании характера ре­бенка и дает содержание его будущему неврозному заболева­нию.

Совершенно неизбежно и вполне нормально, что ребенок из­бирает объектом своего первого любовного выбора своих роди­телей. Но его libido не должно фиксироваться на этих первых объектах, но должно, взяв эти первые объекты за образец, пе­рейти во время окончательного выбора объекта на других лиц. Отщепление ребенка от родителей должно быть неизбежно» задачей для того, чтобы социальному положению ребенка He-угрожала опасность. В то время, когда вытеснение ведет к вы­бору среди парциальных влечений, и впоследствии, когда влия­ние родителей должно уменьшиться, большие задачи предстоят делу воспитания. Это воспитание, несомненно, ведется в на­стоящее время не всегда так, как следует.

Не думайте, что этим разбором сексуальной жизни и психо­сексуального развития ребенка мы удалились от психоанализа-и от лечения неврозных расстройств. Если хотите, психоанали­тическое лечение можно определить как продолжение воспита­ния в смысле устранения остатков детства.

Регресс и фантазия.— Невроз и искусство.— Перенос (Ubertragung).— Боязнь освобождения вытесненного.— Исходы психоаналитической работы.— Вредная степень вытеснения сексуального

Изучение инфантильного сексуального чувства и сведение нев­розных симптомов на эротические влечения привели нас к не­которым неожиданным формулам относительно сущности и тен­денций неврозных заболеваний. Мы видим, что люди заболева­ют, если им нельзя реально удовлетворить свою эротическую потребность вследствие внешних препятствий или вследствие внутреннего недостатка в приспособляемости. Мы видим, что-тогда они бегут в болезнь, чтобы с помощью последней найти замену недостающего удовлетворения. Мы узнали, что в болез­ненных симптомах проявляется часть половой деятельности больного или же вся его сексуальная жизнь. Главная тенденция этих симптомов — отстранение больного от реального мира — является, по нашему мнению, самым вредным моментом забо­левания. Мы полагаем, что сопротивление наших больных про­тив выздоровления не простое, а слагается из многих мотивов-. Против выздоровления не только «я» больного, которое не хочет прекратить вытеснения, благодаря которым оно выдвинулось из своего первоначального состояния, но и сексуальные ин­стинкты не хотят отказаться от замещающего удовлетворения-238

до тех пор, пока неизвестно, даст ли реальный мир что-либо .лучшее.

Бегство от неудовлетворяющей действительности в болезнь '(мы так называем это состояние вследствие его биологической вредности) никогда не остается для больного без непосредст­венного выигрыша в отношении удовольствия. Это бегство со­вершается путем обратного развития (регресса), путем возвра­щения к прежним фазам сексуальной жизни, которые в свое время доставляли удовлетворение. Этот регресс, по-видимому, двоякий: во-первых, регресс во времени, состоящий в том, что libido, т. е. эротическая потребность, возвращается на прежние ступени развития, и, во-вторых, формальный, состоящий в том, что проявление эротической потребности выражается примитив­ными певоначальными средствами. Оба этих вида регресса на­правлены, собственно, на период детства, и оба ведут к вос­становлению инфантильного состояния половой жизни.

Чем глубже вы проникаете в патогенез нервного заболева­ния, тем яснее становится для вас связь неврозов с другими продуктами человеческой душевной жизни, даже с самыми цен­ными. Не забывайте того, что мы, люди с высокими требова­ниями нашей культуры и находящиеся под давлением наших внутренних вытеснений, находим действительность вообще не­удовлетворительной и потому ведем жизнь в мире фантазий, в котором мы стараемся сгладить недостатки реального мира, воображая себе исполнения наших желаний. В этих фантазиях есть много настоящих конституциональных свойств личности и много вытесненных стремлений. Энергичный и пользующийся успехом человек — это тот, которому удается благодаря работе воплощать свои фантазии, желания в действительность. Где это не удается вследствие препятствий со стороны внешнего мира и вследствие слабости самого индивидуума, там наступа­ет отстранение от действительности, индивидуум уходит в свой -более удовлетворяющий его фантастический мир. Б случае за­болевания это содержание фантастического мира выражается в симптомах. При известных благоприятных условиях субъекту еще удается найти, исходя от своих фантазий, другой путь в реальный мир, вместо того чтобы вследствие регресса во време­на детства надолго уйти от этого реального мира. Если враж­дебная действительности личность обладает психологически еще загадочным для нас художественным дарованием, она мо­жет выражать свои фантазии не симптомами болезни, а худо­жественными созданиями, избегая этим невроза и возвращаясь таким обходным путем к действительности. Там же, где при су­ществующем несогласии с реальным миром нет этого драго­ценного дарования или оно недостаточно, там неизбежно libido, следуя самому происхождению фантазии, приходит путем рег­ресса к воскрешению инфантильных желаний, а следователь­но, к неврозу. Невроз заменяет в паше время монастырь, в ко-'торый обычно удалялись все те, которые разочаровывались' в

239

жизни или которые чувствовали себя слишком слабыми для жизни.

Позвольте мне здесь привести главный результат, к которо­му мы пришли на основании нашего психоаналитического ис­следования. Неврозы не имеют какого-либо им только свойст­венного содержания, которого мы не могли бы найти и у здо­рового, или, как выразился С. G. Jung, невротики заболевают теми же самыми комплексами, с которыми ведем борьбу и мы, здоровые люди. Все зависит от количественных отношений, or взаимоотношений борющихся сил, к чему приведет борьба: к здоровью, к неврозу или к компенсирующему высшему твор­честву.

Я еще не сообщил вам самого важного, опытом добытого' факта, которым подтверждается наше положение о сексуаль­ной пружине невроза. Всякий раз, когда мы исследуем невро­тика психоаналитически, у последнего наблюдается неприятное явление переноса, т. е. больной переносит на врача целую мас­су нежных и очень часто смешанных с враждебностью стрем­лений. Это не вызывается какими-либо реальными отношения­ми и должно быть отнесено на основании всех деталей появле­ния к давним, сделавшимся бессознательными фантазиям-же­ланиям. Ту часть своей душевной жизни, которую больной не может более вспомнить, он снова переживает в своем отноше­нии к врачу, и только благодаря такому переживанию он убеж­дается в существовании и в могуществе этих бессознательных сексуальных стремлений. Симптомы, представляющие собой — воспользуемся сравнением из химии — осадки прежних любов­ных (в широком смысле слова) переживаний, могут быть раст­ворены только при высокой температуре переживаний, при на­личности переноса и тогда только переведены в другие продук­ты психики. Врач играет роль каталитического фермента при1 этой реакции, по прекрасному выражению Ferenczi, того фер­мента, который на время притягивает к себе освобождающиеся аффекты. Изучение переноса может дать вам также ключ к пониманию гипнотического внушения, которым мы вначале пользовались как техническим средством для исследования пси­хического бессознательного у наших больных. Гипноз оказался тогда терапевтическим средством, но в то же время он препят­ствовал научному пониманию положения дел, так как хотя гип­ноз и устранял в известной области психические сопротивления, но, однако, на границе этой области он возвышал их валом, че­рез который нельзя было перейти. Не думайте, что явление пе­реноса, о котором я, к сожалению, могу вам сказать здесь очень мало, создается под влиянием психоанализа. Перенос наступает при всех человеческих отношениях, так же как в от­ношениях больного к врачу, самопроизвольно; он повсюду яв­ляется истинным носителем терапевтического влияния, и он1 действует тем сильнее, чем менее мы догадываемся о его на­личности. Психоанализ, следовательно, не создает переноса, а

240

только открывает его сознанию и овладевает им, чтобы напра­вить психические процессы к желательной цели. Я не могу ос­тавить эту тему без того, чтобы не узнать, что явление перено­са играет роль не только при убеждении больного, но также и при убеждении врачей. Я знаю, что все мои приверженцы убе­дились в справедливости моих положений благодаря наблюде­ниям явления переноса, и вполне понимаю, что убежденность в своем мнении нельзя приобрести без того, чтобы не проделать самому несколько психоанализов и не иметь возможности на самом себе испытать действие переноса.

Я думаю, что мы должны учитывать два препятствия со сто­роны интеллекта для признания психоаналитического хода мыс­ли: во-первых, отсутствие привычки всегда считаться с самой; строгой, недопускающей никаких исключений детерминацией в-области психики и, во-вторых, незнание тех особенностей, ко­торыми бессознательные психические процессы отличаются от хорошо нам известных сознательных. Одно из самых распрост­раненных сопротивлений против психоаналитической работы как у больных, так и у здоровых основывается на последнем из ука­занных моментов. Боятся повредить психоанализом, боятся вы­звать вытесненные сексуальные инстинкты в сознании больного,, опасаясь, что этот вытесненный материал осилит высшие этиче­ские стремления и лишит больного его культурных приобретений. Замечают, что больной имеет душевные раны, но боятся их ка­саться, чтобы не усилить его страданий. Правда, спокойнее не-касаться больных мест, если мы не умеем при этом ничего сде­лать, кроме как причинить боль. Однако, как известно, хирург не страшится исследования и работы на больном месте, если он намерен сделать операцию, которая должна принести дли­тельную пользу. Никто не думает о том, чтобы обвинять хирур­га за неизбежные страдания при исследовании и при реактив­ных послеоперационных явлениях, если только операция дости­гает своей цели и больной благодаря временному ухудшению своего состояния получает излечение. Подобные отношения су­ществуют и при психоанализе: последний имеет право предъ­явить те же требования, как и хирургия. Усиление страданий, которое может иметь место во время лечения, при хорошей технике владения методом гораздо меньше, чем это бывает при хирургических мероприятиях, и не должно идти в расчет при тяжести самого заболевания. Внушающий опасения исход,, именно уничтожение культурности освобожденными инстинкта­ми, совершенно невозможен, так как эти опасения не считают--ся с тем, на что указывает нам наш опыт, а именно, что психи­ческое и соматическое могущество желания, в случае неудачи1 его вытеснения, значительно сильнее при его наличности в об­ласти бессознательной, чем в сознательной; так что переход та­кого желания в сознание ослабляет его. На бессознательное желание мы не можем оказывать влияния, оно стоит в стороне-от всяких противотечений, в то время как сознательное жела-

241

ние сдерживается всеми другими сознательными стремлениями, противоположными данному. Психоаналитическая работа слу­жит самым высоким и ценным культурным целям, представляя собой хорошего заместителя безуспешного вытеснения.

Какова вообще судьба освобожденных психоапализов бес­сознательных желаний, какими путями мы можем сделать их безвредными для индивидуума? Таких путей много. Чаще все­го эти желания исчезают еще во время психоанализа под влия­нием разумной душевной деятельности, под влиянием лучших противоположных стремлений. Вытеснение заменяется осужде­нием. Это возможно, так как мы большей частью должны толь­ко устранить следствия прежних ступеней развития «я» боль­ного. В свое время индивидуум был в состоянии устранить не­годный компонент сексуального чувства только вытеснением, так как сам он тогда был слаб и его организация недостаточно сложилась; при настоящей же зрелости и силе он в состоянии совершенно овладеть вредным инстинктом. Второй исход пси­хоаналитической работы может быть тот, что бессознательные инстинкты направляются на другие цели. Эти цели были бы найдены самим индивидуумом, если бы он развивался без пре­пятствий. Простое устранение инфантильных желаний не пред­ставляет собой идеальной цели психоанализа. Невротик вслед­ствие своих вытеснений лишен многих источников душевной энергии, которая была бы весьма полезна для образования его характера и для жизни. Мы знаем более целесообразный про­цесс развития, так называемую сублимацию, благодаря кото­рой энергия инфантильных желаний не устраняется, а приме­няется для других высших, иногда несексуальных целей. Как раз компоненты сексуального чувства отличаются способностью сублимации, т. е. замены своей сексуальной цели другой, более отдаленной и более ценной в социальном отношении. Этим при­бавкам энергии со стороны сексуального чувства к нашей ду­шевной деятельности мы обязаны, по всей вероятности, наши­ми высшими культурными успехами. Рано появившееся вытес­нение исключает возможность сублимации вытесненного ин­стинкта; с прекращением вытеснения путь к сублимации опять становится свободным.

Мы не должны упускать из виду третий возможный исход психоаналитической работы. Известная часть вытесненных эро­тических стремлений имеет право на прямое удовлетворение и должна найти его в жизни. Наши культурные требования де­лают жизнь слишком тяжелой для большинства человеческих организмов; эти требования способствуют отстранению от дей­ствительности и возникновению неврозов, причем слишком боль­шим вытеснением вовсе еще не достигается какой-либо чрезвы­чайно большой выигрыш в культурном отношении. Мы не дол­жны возвышать себя до такой степени, чтобы не обращать ни­какого внимания на первоначальные животные инстинкты на­шей природы, и мы не должны забывать, что счастье каждого 242

отдельного индивидуума также должно входить в цели нашей культуры. Пластичность сексуальных компонентов, которая вы­ражается в их способности к сублимации, может повести к большему искушению достигать возможно интенсивной субли­мацией поз можно большего культурного эффекта. Но насколь­ко мало мы можем рассчитывать при наших машинах переве­сти более чем одну часть теплоты в полезную механическую ра-работу, так же мало должны мы стремиться к тому, чтобы вск> массу сексуальной энергии перевести па другие, чуждые ей це­ли. Это не может удасться, и если слишком уже сильно подав­лять сексуальное чувство, то придется считаться со всеми не­взгодами хищнического строения.

Я не знаю, как вы со своей стороны отнесетесь к тому предо­стережению, которое я только что высказал. Я расскажу вам старый анекдот, из которого вы сами выведете полезное за­ключение. В немецкой литературе известен городок Шильде, о жителях которого рассказывается множество различных небы­лиц. Так, говорят, что граждане Шильда имели лошадь, силой которой они были чрезвычайно довольны, одно им только не правилось: очень уж много дорогого овса пожирала эта лошадь. Они решили аккуратно отучить лошадь от этого безобразия, уменьшая каждый день порцию понемногу, пока они не приучи­ли ее к полному воздержанию. Одно время дело шло прекрас­но— лошадь была отучена почти совсем! На следующий деиь она должна была работать уже совершенно без овса. Утром этого дня коварную лошадь нашли мертвой. Граждане Шильда никак не могли догадаться, отчего она умерла.

Вы, конечно, догадываетесь, что лошадь пала с голоду и что без некоторой порции овса нельзя ожидать от животного ника­кой работы.

Благодарю вас за приглашение и то внимание, которым вы меня наградили.

3. Фрейд Я и оно

I

Сознание и бессознательное

Я не собираюсь сказать в этом вводном отрывке что-либо новое и не могу избежать повторения того,.что неоднократно выска­зывалось раньше.

Деление психики на сознательное и бессознательное являет­ся основной предпосылкой психоанализа, и только оно дает ему возможность понять и приобщить науке часто наблюдающиеся и очень важные патологические процессы в душевной жизни. Иначе говоря, психоанализ не может перенести сущность пси-

243.

хического в сознание, но должен рассматривать сознание как качество психического, которое может присоединяться или не .присоединяться к другим его качествам.

Если бы я мог рассчитывать, что эта книга будет прочтена всеми интересующимися психологией, то я был бы готов к то­му, что уже на этом месте часть читателей остановится и не последует далее, ибо здесь первое применение психоанализа. Для большинства философски образованных людей идея пси­хического, которое одновременно не было бы сознательным, до такой степени непонятна, что представляется им абсурдной и несовместимой с простой логикой. Это происходит, полагаю я, оттого, что они никогда не изучали относящихся сюда феноме­нов гипноза и сновидений, которые, не говоря уже о всей об­ласти патологического, принуждают к пониманию в духе пси­хоанализа. Однако их психология сознания никогда не способ­на разрешить проблемы сновидения и гипноза.

Быть сознательным-—это прежде всего чисто описательный термин, который опирается на самое непосредственное и надеж­ное восприятие. Опыт показывает нам далее, что психический элемент, например представление, обыкновенно не бывает дли­тельно сознательным. Наоборот, характерным является то, что состояние сознательности быстро проходит; представление в данный момент сознательное, в следующее мгновение переста­ет быть таковым, однако может вновь стать сознательным при известных, легко достижимых условиях. Каким оно было в промежуточный период — мы не знаем; можно сказать, что оно было скрытым (latent), подразумевая под этим то, что оно в любой момент способно было стать сознательным. Если мы •скажем, что оно было бессознательным, мы также дадим пра­вильное описание. Это бессознательное в таком случае совпада­ет со скрыто или потенциально сознательным. Правда, фило-•софы возразили бы нам: нет, термин «бессознательное» не мо­жет иметь здесь применения; пока представление находилось в скрытом состоянии, оно вообще не было психическим. Но ес­ли бы уже в этот месте мы стали возражать им, то затеяли бы совершенно бесплодный спор о словах.

К термину или понятию бессознательного мы пришли дру-тим путем, путем разработки опыта, в котором большую роль играет душевная динамика. Мы видели, т. е. вынуждены были признать, что существуют весьма напряженные душевные про­цессы или представления (здесь прежде всего приходится •иметь дело с некоторым количественным, т. е. экономическим, моментом), которые могут иметь такие же последствия для ду-тневной жизни, как и все другие представления, между прочим, и такие последствия, которые могут быть сознаны опять-таки как представления, хотя в действительности и не становятся сознательными. Нет необходимости подробно повторять то, о чем уже часто говорилось. Достаточно сказать: здесь начина­ется психоаналитическая теория, которая утверждает, что та-

244

кие представления не становятся сознательными потому, что им противодействует известная сила, что без этого они могли бы стать сознательными, и тогда мы увидели бы, как мало они от­личаются от остальных общепризнанных психических элемен­тов. Эта теория оказывается неопровержимой благодаря тому, что в психоаналитической технике нашлись средства, с по­мощью которых можно устранить противодействующую силу н довести соответствующие представления до сознания. Состоя­ние, в котором они находились до осознания, мы называем вы­теснением, а сила, приведшая к вытеснению и поддерживавшая его, ощущается нами во время пашей психоаналитической ра­боты как сопротивление.

Понятие бессознательного мы, таким образом, получаем из учения о вытеснении. Вытесненное мы рассматриваем как ти­пичный пример бессознательного. Мы видим, однако, что есть двоякое бессознательное: скрытое, но способное стать созна­тельным, и вытесненное, которое само по себе и без дальней­шего не может стать сознательным. Наше знакомство с психи­ческой динамикой не может не оказать влияния на номенкла­туру и описание. Скрытое бессознательное, являющееся тако­вым только в описательном, но не в динамическом смысле, на­зывается нами предсознательным;1 термин «бессознательное» мы применяем только к вытесненному динамическому бессо­знательному; таким образом, мы имеем теперь три термина: «сознательное» (bw), «предсознателы-юе» (vbw) и «бессозна­тельное» (ubw), смысл которых уже не только чисто описатель­ный. Предсознателы-юе (vbw) предполагается нами стоящим гораздо ближе к сознательному (bw), чем бессознательное, а так как бессознательное (ubw) мы назвали психическим, мы тем более назовем так и скрытое предсознательное (vbw). По­чему бы нам, однако, оставаясь в полном согласии с философа­ми и сохраняя последовательность, не отделить от сознатель­но-психического как предсознательное, так и бессознательное? Философы предложили бы нам тогда рассматривать и пред­сознательное и бессознательное как два рода или две ступени психоидного, и единение было бы достигнуто. Однако резуль­татом этого были бы бесконечные трудности для изложения, а единственно значительный факт, что психоиды эти почти во всем остальном совпадают с признанно психическим, был бы оттеснен на задний план из-за предубеждения, возникшего еще в то время, когда не знали этих психоидов или самого сущест­венного в них.

Таким образом, мы с большим удобством можем обходиться нашими тремя терминами: bw, vbw и ubw, если только не ста­нем упускать из виду, что в описательном смысле существует двоякое бессознательное, в динамическом же — только одно. В некоторых случаях, когда изложение преследует особые це­ли, этим различием можно пренебречь, в других же случаях оно, конечно, совершенно необходимо. Вообще же мы доста-

245

точно привыкли к двойственному смыслу бессознательного и хорошо с ним справлялись. Избежать этой двойственности, по­скольку я могу судить, невозможно; различие между созна­тельным и бессознательным есть в конечном счете вопрос вос­приятия, на который приходится отвечать или да, или пет, са­мый же акт восприятия не дает никаких указаний на то, поче­му что-либо воспринимается или не воспринимается. Мы не вправе жаловаться на то, что динамическое явление может быть выражено только двусмысленно1.

В дальнейшем развитии психоаналитической работы выяс­няется, однако, что и эти различия оказываются неисчерпываю­щими, практически недостаточными. Из числа положений, слу­жащих тому доказательством, приведем решающее. Мы созда­ли себе представление о связной организации душевных про-

1 Ср.: «Замечания о понятии бессознательного» (Sammlung kleiner Schriften zur Neurosenlehre», 4 Folge). Новейшее направлении в критике бес­сознательного заслуживает быть здесь рассмотренным. Некоторые исследо­ватели, не отказывающиеся от признания психоаналитических фактов, но не желающие признать бессознательное, находят выход из положения с по­мощью никем не оспариваемого факта, что и сознание как феномен дает возможность различать целый ряд оттенков интенсивности или ясности. На­ряду с процессами, которые сознаются весьма живо, ярко п осязательно, на­ми переживаются также и другие состояния, которые лишь едва заметно от­ражаются в сознании, и наиболее слабо сознаваемые якобы суть те, кото­рые психоанализ хочет обозначить неподходящим термином «бессознатель­ное». Они-де в сущности тоже сознательны или «находятся в сознании» и могут стать вполне и ярко сознательными, если только привлечь к ним до­статочно внимания.

Поскольку мы можем содействовать рассудочными аргументами разре­шению вопроса, зависящего от соглашения или эмоциональных моментов, по поводу приведенных возражений можно заметить следующее: указание па ряд степеней сознания не содержит в себе ничего обязательного п имеет не больше доказательной силы, чем аналогичные положения: существует мно­жество градаций освещения, начиная от самого яркого, ослепительного све­та и кончая слабым мерцанием, следовательно, не существует никакой тем­ноты. Или: существуют различные степени жизненности, следовательно, не существует смерти. Эти положения в известном отношении могут быть п со­держательными, но практически они непригодны, как это тотчас обнаружит­ся, если мы пожелаем сделать из них соответствующие выводы, например: следовательно, не нужно зажигать света, или: следовательно, все организмы бессмертны. Кроме того, вследствие такого незаметного подведения под по­нятие «сознательного» утрачивается единственная непосредственная досто­верность, которая вообще существует в области психического. Сознание, о котором ничего не знаешь, кажется мне гораздо более абсурдным, чем бес­сознательное душевное. И наконец, такое приравнивание незаметного бес­сознательному пытались осуществить, явным образом недостаточно счита­ясь с динамическими отношениями, которые для психоаналитического пони­мания играли руководящую роль. Ибо два факта упускаются при этом пз виду: во-первых, очень трудно и требует большого напряжения уделить до­статочно внимания такому незаметному; во-вторых, если даже это п удаст­ся, то прежде бывшее незаметным не познается теперь сознанием, наоборот, часто представляется ему совершенно чуждым, враждебным и резко им от­вергается. Возвращение от бессознательного к малозаметному и незаметно­му есть, таким образом, все-таки только следствие предубеждения, для ко­торого тождество психического и сознательного раз навсегда установлено.

246

цессов в одной личности и обозначаем его как Я этой личности. Это Я связано с сознанием, что оно господствует над побуж­дениями к движению, т. е. к вынесению возбуждений во внеш­ний мир. Это та душевная инстанция, которая контролирует все частные процессы (Partialvorgange), которая ночью отхо­дит ко сну и все лее руководит цензурой сновидений. Из этого Я исходит также вытеснение, благодаря которому известные ду­шевные побуждения подлежат исключению не только из созна­ния, но также из других областей значимости и деятельности. Это устраненное путем вытеснения в анализе противопоставля­ет себя Я, и анализ стоит перед задачей устранить сопротивле­ние, производимое Я по отношению к общению с вытесненным. Во время анализа мы наблюдаем, как больной, если ему ста­вятся известные задачи, попадает в затруднительное положе­ние; его ассоциации прекращаются, как только они должны приблизиться к вытесненному. Тогда мы говорим ему, что он находится во власти сопротивления, но сам он ничего о нем не знает, и даже в том случае, когда, на основании чувства не­удовольствия, он должен догадываться, что в нем действует ка­кое-то сопротивление, он все же не умеет ни назвать, ни ука­зать его. Но так как сопротивление, несомненно, исходит из его Я и принадлежит последнему, то мы оказываемся в неожидан­ном положении. Мы нашли в самом Я нечто такое, что тоже бессознательно и проявляется подобно вытесненному, т. е. ока­зывает сильное действие, не переходя в сознание и для осозна­ния чего требуется особая работа. Следствием такого наблюде­ния для аналитической практики является то, что мы попада­ем в бесконечное множество затруднений и неясностей, если только хотим придерживаться привычных способов выражения, например если хотим свести явление невроза к конфликту меж­ду сознанием и бессознательным. Исходя из нашей теории структурных отношений душевной жизни, мы должны такое противопоставление заменить другим, а именно цельному Я про­тивопоставить отколовшееся от него вытесненное2.

Однако следствия из нашего понимания бессознательного еще более значительны. Знакомство с динамикой внесло пер­вую поправку, структурная теория вносит вторую. Мы прихо­дим к выводу, что ubw не совпадает с вытесненным; остается верным, что все вытесненное бессознательно, но не все бессо­знательное есть вытесненное. Даже часть Я (один бог ведает, насколько важная часть Я может быть бессознательной), без всякого сомнения, бессознательна. И это бессознательное в Я не есть скрытое в смысле предсознательного, иначе его нельзя было бы сделать активным без осознания и само осознание не представляло бы столько трудностей. Когда мы, таким обра­зом, стоим перед необходимостью признания третьего, не вытес­ненного ubw, то нам приходится признать, что характер бессо-

Ср.: Jenseits des Lustprincips.

247

знателы-юго теряет для нас свое значение. Он обращается в. многосмыслеиное качество, не позволяющее широких и непре­рекаемых выводов, для которых нам хотелось бы его исполь­зовать. Тем не менее нужно остерегаться пренебрегать им, так так в конце концов свойство бессознательности или сознатель­ности является единственным светочем во тьме психологии глу­бин.

II

Я и Оно

Патологические изыскания отвлекли наш интерес исключитель­но в сторону вытесненного. После того как нам стало известно, что и Я в собственном смысле слова может быть бессознатель­ным, нам хотелесь бы больше узнать о Я- Руководящей нитью в наших исследованиях служил только признак сознательности или бессознательности; под конец мы убедились, сколь много­значным может быть этот признак.

Все наше знание постоянно связано с сознанием. Далее бес­сознательное мы можем узнать только путем превращения его в сознательное. Но каким же образом это возможно? Что зна­чит, сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, откуда нам следует исходить. Мы сказали, что сознание представляет собой поверхностный слой душевно­го аппарата, т. е. мы сделали его функцией некоей системы, которая пространственно является первой со стороны внешнего мира. Пространственно, впрочем, не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического расчленения3. Наше исследование также должно исходить от этой воспринимающей поверхности.

Само собой разумеется, что сознательны все восприятия, приходящие извне (чувственные восприятия), а также изнутри, которые мы называем ощущениями и чувствами. Как, однако, обстоит дело с теми внутренними процессами, которые мы — несколько грубо и недостаточно — можем назвать процессами мышления? Доходят ли эти процессы, совершающиеся где-то внутри аппарата, как движения душевной энергии на пути к действию, доходят ли они до поверхности, на которой возника­ет сознание? Или, наоборот, сознание доходит до них? Мы за­мечаем, что здесь кроется одна из трудностей, встающих перед нами, если мы хотим всерьез оперировать с пространственным, топическим представлением душевной жизни. Обе возможности одинаково немыслимы, и нам следует искать третьей.

В другом месте4 я уже указывал, что "действительное раз-

3 Jenseits des Lustrincips.

4 Das Unbewuflte Internationale Zeitschrift fur Psychoanalyse. III. 1905 (а также: Sammlung kleiner Schriften zur Neurosenlehre. 4 Folge. 1918).

248

личие между бессознательным и предсознательиым представ­лением (мыслью) заключается в том, что первое совершается при помощи материала, остающегося неизвестным (непознан­ным), в то время как второе (vbw) связывается с представле­ниями слов. Здесь впервые сделана попытка дать для системы vbw и ubw такие признаки, которые существенно отличны от признака отношения их к сознанию. Вопрос: «Каким образом что-либо становится сознательным?» целесообразнее было бы облечь в такую форму: «Каким образом что-нибудь становится предсознательным?» Тогда ответ гласил бы так: «Посредством соединения с соответствующими словесными представлениями».

Эти словесные представления суть следы воспоминаний; они были когда-то восприятиями и могут, подобно всем остальным следам воспоминаний, стать снова сознательными. Прежде чем мы успеем углубиться в обсуждение их природы, нас осеняет новая мысль: сознательным может стать лишь то, что некогда уже было сознательным восприятием; за исключением чувств, все, что хочет стать внутренне сознательным, должно пытаться перейти во внешнее восприятие. Последнее возможно благода­ря следам воспоминаний.

Следы воспоминаний мы мыслим пребывающими в системах, которые непосредственно примыкают к системе воспринимаемо­го сознательно, так что их содержание легко может быть пере­несено изнутри на элементы этой системы. Здесь тотчас же приходят на ум галлюцинации и тот факт, что самое живое вос­поминание все еще отличается как от галлюцинаций, так и от внешнего восприятия, однако не менее быстро мы находим вы­ход в том, что при возникновении какого-либо воспоминания его содержание остается заключенным в системе воспоминания, в то время как неотличимая от восприятия галлюцинация мо­жет возникнуть и в том случае, если ее содержание не только переносится от следов воспоминаний к элементу восприятия, но -всецело переходит в последний.

Остатки слов происходят главным образом от слуховых вос­приятий, благодаря чему для системы vbw дано как бы особое чувственное происхождение. Зрительные элементы словесного представления можно как второстепенные, приобретенные по­средством чтения, оставить пока в стороне, так же как и двига­тельные образы слова, которые, если исключить глухонемых, имеют значение вспомогательных знаков. Слово в конечном итоге есть все же остаток воспоминания услышанного слова.

Однако нам не следует, ради упрощения, забывать о значе­нии зрительных следов воспоминания — не слов, а предметов — или отрицать возможность осознания процессов мысли путем возвращения к зрительным следам, что, по-видимому, является преобладающей формой у многих. О своеобразии такого зри-

тельного мышления мы можем получить представление, изучая

сновидения и предсознательные фантазии по наблюдениям Va-rendonck'a. Выявляется, что при этом сознается пренмущест-

249

венно конкретный материал мысли, что же касается отношении, особенно характеризующих мысль, то для них зрительное вы­ражение не может быть дано. Мышление при помощи зритель­ных образов является, следовательно, лишь очень несовершен­ным процессом сознания.

Этот вид мышления, в известном смысле, стоит ближе к бес­сознательным процессам, нежели мышление при помощи слов, и как онто-, так и филогенетически, бесспорно, древнее его.

Возвращаясь к нашему аргументу, мы можем сказать: если таков именно, путь превращения чего-либо бессознательного в предсознательное, то на вопрос: «Каким образом мы делаем вытесненное предсознательным?»— следует ответить: «Созда­вая при помощи аналитической работы упомянутые предсозна-тельные посредствующие звенья». Сознание остается на своем месте, но и бессознательное не поднимается до степени созна­тельного.

В то время как отношение внешнего восприятия к Я совер­шенно очевидно, отношение внутреннего восприятия к Я требу­ет особого исследования. Отсюда еще раз возникает сомнение в правильности допущения, что все сознательное связано с по­верхностной системой воспринятого сознательного (W—Bw).

Внутреннее восприятие дает ощущения процессов, происхо­дящих в различных, несомненно, также глубочайших слоях ду­шевного аппарата. Они мало известны, и лучшим их образцом может служить ряд удовольствие — неудовольствие. Они пер­вичнее, элементарнее, чем ощущения, возникающие извне, и мо­гут появляться в состояниях смутного сознания. О большом эко­номическом значении их и метапсихологическом обосновании этого значения я говорил в другом месте. Эти ощущения лока­лизованы в различных местах, как и внешние восприятия, они могут притекать с разных сторон одновременно и иметь при этом различные, даже противоположные, качества.

Ощущения, сопровождающиеся чувством удовольствия, не содержать в себе ничего побуждающего к действию, наоборот, ощущения неудовольствия обладают этим свойством в высокой степени. Они побуждают к изменению, к совершению движе­ния, и поэтому мы рассматриваем неудовольствие как повыше­ние энергии, а удовольствие — как понижение ее. Если мы на­зовем то, что сознается как удовольствие и неудовольствие, ко­личественно-качественно «иным» в потоке душевной жизни, то-возникает вопрос: может ли это «иное» быть осознанным в том месте, где оно находится, или оно должно быть доведено до системы воспринятого сознательного (W)?

Клинический опыт решает в пользу последнего предположе­ния. Он показывает, что это «иное» проявляется как вытеснен­ное побуждение. Оно может развить движущую силу без того, чтобы Я заметило какое-либо принуждение. Лишь сопротивле­ние принуждению и задержка устраняющей реакции приводят к осознанию этого «иного» как неудовольствия. Подобно иапря-260

жению потребностей, может быть бессознательной также и боль, которая представляет собой нечто среднее между внеш­ним и внутренним восприятием и носит характер внутреннего восприятия даже в том случае, когда причины ее лежат во внешнем мире. Поэтому остается верным, что ощущения и чув­ства также становятся сознательными лишь благодаря сопри­косновению с системой восприятия (W), если же путь к ней прегражден, они не осуществляются в виде ощущений, хотя со­ответствующее им «иное» в потоке возбуждений остается тем же. Сокращенно, но не совсем правильно мы говорим тогда о бессознательных ощущениях, придерживаясь аналогии с бессо­знательными представлениями, хотя эта аналогия и недоста­точно оправдана. Разница заключается в том, что для приведе­ния в сознание бессознательного представления необходимо •создать сперва посредствующие звенья, в то время как для ощу­щений, притекающих в сознание непосредственно, такая необ­ходимость отпадает. Другими словами, разница между Bw и Vbw для ощущений не имеет смысла, так как Vbw здесь исклю­чается: ощущения либо сознательны, либо бессознательны. Да­же в том случае, когда ощущения связываются со словесными представлениями, их осознание не обусловлено последними: они становятся сознательными непосредственно.

Роль представлений слов становится теперь совершенно яс­ной. Через их посредство внутренние процессы мысли стано­вятся восприятиями. Таким образом, как бы подтверждается положение: всякое значение происходит из внешнего восприя­тия. При осознании (Oberbesetzung) мышления мысли действи­тельно воспринимаются как бы извне и потому считаются ис­тинными.

Разъяснив взаимоотношение внешних и внутренних воспри­ятий и поверхностной системы воспринятого сознательного (W—Bw), мы можем приступить к построению нашего пред­ставления о Я. Мы видим его исходящим из системы восприя­тия (W), как из своего ядра-центра, и в первую очередь охва­тывающим Vbw, которое соприкасается со следами воспомина­ний. Но, как мы уже видели, Я тоже бывает бессознательным.

Я полагаю, что здесь было бы очень целесообразно последо­вать предложению одного автора, который из личных сообра­жений напрасно старается уверить, что ничего общего с высо­кой и строгой наукой не имеет. Я говорю о G. Groddeck'e5, не­устанно повторяющем, что то, что мы называем своим Я, в жизни проявляется преимущественно пассивно, что в нас, по его выражению, «живут» неизвестные и неподвластные нам си­лы. Все мы испытывали такие впечатления, хотя бы они и не овладевали нами настолько, чтобы исключить все остальное, и я открыто заявляю, что взглядам Groddeck'a следует отвести

s Qrcddeck G. Das Buch vora Es. International., Psychoanalitischcr Vcr-lag, 1923.

251

надлежащее место в науке. Я предлагаю считаться с этими взглядами и назвать сущность, исходящую из системы W и пре­бывающую вначале предсознательной, именем Я, а те другие-области психического, в которые эта сущность проникает и ко­торые являются бессознательными, обозначить, по примеру Groddeck'a6, словом Оно.

Мы скоро увидим, можно ли извлечь из такого понимания какую-либо пользу для описания и уяснения. Согласно пред­лагаемой теории индивидуум представляется нам как непоз­нанное и бессознательное Оно, которое поверхностно охвачено-Я, возникшим как ядро из системы W. При желании дать гра­фическое изображение можно прибавить, что Я не целиком ох­ватывает Оно, а покрывает его лишь постольку, поскольку си­стема W образует его поверхность, т. е. расположено по отно­шению к нему примерно так, как зародышевый кружок распо­ложен в яйце. Я и Оно не разделены резкой границей, и вместе-с последним Я разливается книзу.

Однако вытесненное также сливается с Оно и есть только-часть его. Вытесненное благодаря сопротивлениям вытеснения резко обособлено только от Я; с помощью Оно ему открывает­ся возможность связаться с Я. Ясно, что почти все разграни­чения, которые мы старались описать на основании данных патологии, относятся только к единственно известным нам по­верхностным слоям душевного аппарата. Для избражения этих отношений можно было бы набросать рисунок (с. 262), конту­ры которого служат лишь для наглядности и не претендуют на какое-либо истолкование. Следует, пожалуй, прибавить, что Я» по свидетельству анатомии мозга, имеет «слуховой колпак» только на одной стороне. Он надет на него как бы набекрень.

Нетрудно убедиться в том, что Я есть только измененная под прямым влиянием внешнего мира и при посредстве W—Bw часть Оно, своего рода продолжение дифференциации поверхно­стного слоя. Я старается также содействовать влиянию внеш­него мира на Оно и осуществлению тенденций этого мира, оно стремится заменить принцип удовольствия, который безраздель­но властвует в Оно, принципом реальности. Восприятие имеет для Я такое же значение, как влечение для Оно. Я олицетворя­ет то, что можно назвать разумом и рассудительностью в про­тивоположность к Оно, содержащему страсти. Все это соответ­ствует общеизвестным и популярным разграничениям, однако < может считаться верным только для некоторого среднего, иде­ального случая.

Большое функциональное значение Я выражается в том, что-в нормальных условиях ему предоставлена власть над по­буждением к движению. По отношению к Оно Я подобно всад-

6 Сам Groddeck последовал, вероятно, примеру Ницше, который часто • пользовался этим грамматическим термином для выражения безличного и, . так сказать, природно необходимого в нашем существе.

252

пику, который должен обуздать превосходящую силу лошадищ с той только разницей, что всадник пытается совершить это-' собственными силами, Я же — силами заимствованными. Это* сравнение может быть продолжено. Как всаднику, если он не* хочет расстаться с лошадью, часто остается только вести ее ту­да, куда ей хочется, так и Я превращает обыкновенно волю Оно в действие, как будто бы это было его собственной волей.

Я складывается и обособляется от Оно, по-видимому, не* только под влиянием системы W, но под действием также дру­гого момента. Собственное тело, и прежде всего поверхность его, представляет собой место, от которого могут исходить од­новременно как внешние, так и внутренние восприятия. Путем-' зрения тело воспринимается как другой объект, ио осязанию оно--дает двоякого рода ощущения, одни из которых могут быть.. очень похожими на внутреннее восприятие. В психофизиология-подробно описывалось, каким образом собственное тело обо­собляется из мира восприятий. Чувство боли, по-видимому, так­же играет при этом некоторую роль, а способ, каким при му­чительных болезнях человек получает новое знание о своих ор­ганах, является, может быть, типичным способом того, как во­обще складывается представление о своем теле.

Я прежде всего телесно, оно не только поверхностное су­щество, но даже является проекцией некоторой поверхности. Если искать анатомическую аналогию, его скорее всего можно-уподобить «мозговому человечку» анатомов, который находится б мозговой коре как бы вниз головой, простирает пятки вверх. глядит назад и управляет, как известно, слева речевой зоной.

Отношение Я к сознанию обсуждалось часто, однако здесь необходимо вновь описать некоторые важные факты. Мы при­выкли всюду привносить социальную или этическую оценку, к-поэтому нас не удивляет, что игра низших страстей происходит-в подсознательном, но мы заранее уверены в том, что душев­ные функции тем легче доходят до сознания, чем выше указан­ная их оценка. Психоаналитический опыт не оправдывает, од­нако, наших ожиданий. С одной стороны, мы имеем доказа­тельства тому, что даже тонкая и трудная интеллектуальная1! работа, которая обычно требует напряженного размышления,, может быть совершена предсознательно, не доходя до сознания. Такие случаи совершенно бесспорны, они происходят, напри­мер, в состоянии сна и выражаются в том, что человек непо­средственно после пробуждения находит разрешение трудной1 математической или иной задачи, над которой он бился безре­зультатно накануне7.

Однако гораздо большее недоумение вызывает знакомство» с другим фактом. Из наших анализов мы узнаем, что сущест­вуют люди, у которых самокритика и совесть, т. е. бесспорно»

7 Такой факт еще совсем недавно был сообщен мне как возражение-против моего описания «работы сновидения».

253;

высокоценные душевные проявления, оказываются бессозна­тельными и, оставаясь таковыми, обусловливают важнейшие поступки; то обстоятельство, что сопротивление в анализе оста­ется бессознательным, не является, следовательно, единствен­ной ситуацией в этом роде. Еще более смущает нас новое наблю­дение, приводящее к необходимости, несмотря на самую тща­тельную критику, считаться с бессознательным чувством вины, факт, который задает новые загадки, в особенности если мы все больше и больше приходим к убеждению, что бессознатель­ное чувство вины играет в большинстве неврозов экономически решающую роль и создает сильнейшее препятствие выздоров­лению. Возвращаясь к нашей оценочной шкале, мы должны сказать: не только наиболее глубокое, но и наиболее высокое в Я может быть бессознательным. Таким образом, нам как бы демонстрируется то, что раньше было сказано о сознательном Я, а именно что оно прежде всего Я-тело.

III

Я и сверх-Я (идеальное Я)

Если бы Я было только частью Оно, определяемой влиянием системы восприятия, только представителем реального внешне­го мира в душевной области, все было бы просто. Однако сю­да присоединяется еще нечто.

В других местах уже были разъяснены мотивы, побудившие нас предположить существование некоторой инстанции в Я, дифференциацию внутри Я, которую можно назвать идеалом Я или сверх-Я8- Эти мотивы вполне правомерны9. То, что эта часть Я не так прочно связана с сознанием, является неожи­данностью, требующей разъяснения.

Нам придется начать несколько издалека. Нам удалось ос­ветить мучительное страдание меланхолика предположением, что в Я восстановлен утерянный объект, т. е. что произошла за­мена привязанности к объекту (Objectbesetzung) отождествле­нием 10. В то время, однако, мы еще не уяснили себе всего зна­чения этого процесса и не знали, насколько он прочен и часто повторяется. С тех пор мы говорим: такая замена играет боль­шую роль в образовании Я, а также имеет существенное зна­чение в выработке того, что мы называет своим характером.

8 Zur Einfurung dcs Narzismus, Massenpsychologie und Icli-Analyse.

* Ошибочным я нуждающимся в исправлении может показаться только обстоятельство, что я приписал этому сверх-Я функцию контроля реаль­ностью. Если бы испытание реальностью оставалось собственной задачей Я, это совершенно соответствовало бы отношениям его к миру восприятий. Также и более рашше недостаточно определенные замечания о сердцевине Я должны теперь найти правильное выражение в том смысле, что только си­стема воспр-сознат. может быть признана сердцевиной Я.

10 Trauer mid Melancholic.

254

Первоначально, в примитивной оральной (ротовой) фазе индивида трудно отличить обладание объектом от отождествле­ния. Позднее можно предположить, что желание обладать объ­ектом исходит из Оно, которое ощущает эротическое стремле­ние как потребность. Вначале еще хилое Я получает от облада­ния объектом знание, удовлетворяется им или старается уст­ранить его путем вытеснения ".

Если мы бываем обязаны или нам приходится отказаться от сексуального объекта, наступает нередко изменение Я, кото­рое, как и в случае меланхолии, следует описать как водруже­ние объекта в Я; ближайшие подробности этой замены нам еще1 неизвестны. Может быть, с помощью такой иитроекции (вкла­дывания), которая является как бы регрессией к механизму оральной фазы, Я облегчает или делает возможным отказ от объекта. Может быть, это отождествление есть вообще условие, при котором Оно отказывается от своих объектов. Во всяком случае, процесс этот, особенно в ранних стадиях развития, на­блюдается очень часто; он дает нам возможность построить теорию, что характер Я является осадком отвергнутых привя­занностей к объекту, что он содержит историю этих избраний объекта. Поскольку характер личности отвергает или прием­лет эти влияния из истории эротических избраний объекта, ес­тественно наперед допустить целую скалу способности сопро­тивления. Мы думаем, что в чертах характера женщин, имев­ших большой любовный опыт, легко найти отзвук их обладаний объектом. Необходимо также принять в соображение случаи од­новременной привязанности к объекту и отождествления, т. е. изменение характера прежде, чем произошел отказ от объекта. При этом условии изменение характера может оказаться более длительным, чем отношение к объекту, и даже, в известном смысле, консервировать это отношение.

Другой подход к явлению показывает, что такое превраще­ние эротического выбора объекта в изменение Я является так­же путем, на котором Я получает возможность овладеть Оно и углубить свои отношения к нему, правда, ценой далеко идущей терпимости к его переживаниям. Принимая черты объекта, Я как бы навязывает Оно самого себя в качестве любовного объ­екта, старается возместить ему его утрату, обращаясь к нему с такими словами: «Смотри, ты ведь можешь любить и меня — я так похож на объект».

11 Интересной параллелью замены выбора объекта отождествленном слу­жит вера первобытных народов в го, что свойства принятого в пищу жннот-ного перейдут к лицу, вкушающему эту пищу, и основанные на этой вере, запреты. Она же, как известно, служит также одним из оснований канпба-лизма и сказывается в целом ряде обычаев тотемного принятия пищи вплоть до святого причастия. Следствия, которые здесь приписываются овладению объектом при помощи рта, действительно оказываются верными по отноше­нию к позднейшему выбору сексуального объекта.

255

Происходящее в этом случае превращение вожделения к объекту в вожделение к себе (нарцизм), очевидно, влечет за собой отказ от сексуальных целей, известную десексуализа-цию, а стало быть, своего рода сублимирование. Более того, тут возникает вопрос, заслуживающий внимательного рассмот­рения, а именно: не есть ли это обычный путь к сублимирова­нию, не происходит ли всякое сублимирование посредством вме-тиательства Я, которое сперва превращает сексуальное вожде­ление к объекту в нарцизм с тем, чтобы в дальнейшем поста­вить, может быть, этому влечению совсем иную цель12? Не мо­жет ли это превращение влечь за собой в качестве следствия также и другие изменения судеб влечения, не может ли оно при­водить, например, к расслоению различных слившихся друг с другом влечений? К этому вопросу мы еще вернемся впослед­ствии.

Хотя и отклоняемся от нашей цели, однако необходимо ос­тановить на некоторое время наше внимание на отождествле­ниях объектов с Я- Если такие отождествления умножаются, 'Становятся слишком многочисленными, чрезмерно сильными и несовместитыми друг с другом, то они очень легко могут при-вести к патологическому результату. Дело может дойти до расщепления Я, поскольку отдельные отождествления благода­ря противоборству изолируются друг от друга, и загадка слу­чаев так называемой «множественной личности», может быть, заключается как раз в том, ".то отдельные отождествления по­переменно овладевают сознанием. Даже если дело не заходит так далеко, создается все же почва для конфликтов между раз­личными отождествлениями, на которые раздробляется Я, кон-фликтов, которые в конечном итоге не всегда могут быть назва­ны патологическими.

Как бы ни окрепла в дальнейшем сопротивляемость харак­тера в отношении влияния отвергнутых привязанностей к объ­екту, все же действие первых, имевших место в самом раннем возрасте отождествлений будет широким и устойчивым. Это обстоятельство заставляет нас вернуться назад к моменту воз­никновения идеала Я, ибо за последним скрывается первое и самое важное отождествление индивидуума, именно отождест­вление с отцом в самый ранний период истории личности13.

12 Большим резервуаром вожделений (libido) в смысле порождения нар-цизма теперь, после того как мы отделим Я от Оно, мы должны признать Оно. Вожделение, направляющееся на Я вследствие описанного отождест­вления, составляет его «вторичный нарцизм».

13 Может быть, осторожнее было бы сказать «с родителями», так как оценка отца и матери до точного понимания полового различия — отсут­ствие penis'a — бывает одинаковой. Из истории одной молодой девушки мне недавно случилось узнать, что, заметивши у себя отсутствие penis'a, она от­рицала наличие этого органа вовсе не у всех женщин, а лишь у тех, кото­рых она считала менее ценными. Ее мать поддерживала ее в этом убежде­нии. В целях простоты изложения я буду говорить лишь об отождествлении с отцом,

256

Такое отождествление, по-видимому, не есть следствие или ре­зультат привязанности к объекту; оно прямое, непосредствен­ное и более раннее, чем какая бы то ни была привязанность к объекту. Однако избрания объекта, относящиеся к первому сек­суальному периоду и касающиеся отца и матери, при нормаль­ном течении обстоятельств в заключение приводят, по-видимо­му, к такому отождествлению и тем самым усиливают первич­ное отождествление.

Все же отношения эти так сложны, что возникает необходи­мость описать их подробнее. Существуют два момента, обуслов­ливающие эту сложность: трехугольное расположение эдипова отношения и изначальная бисексуальность индивида.

Упрощенный случай для ребенка мужского пола складыва­ется следующим образом: очень рано ребенок обнаруживает по отношению к матери объектную привязанность, которая берет свое начало от материнской груди и служит образцовым примером выбора объекта по типу опоры (Anlehnungstyjus); отцом мальчик овладевает с помощью отождествления. Оба от­ношения существуют некоторое время параллельно, пока уси­ление сексуальных влечений к матери и осознание того, что отец является помехой для таких влечений, не вызывают ком­плекса Эдипа14. Отождествление с отцом отныне принимает враждебную окраску и превращается в желание устранить от­ца и заменить его собой для матери. С этих пор отношение к отцу амбивалентно15; создается впечатление, точно содержав­шаяся с самого начала в отождествлении амбивалентность ста­ла явной. «Амбивалентная установка» по отношению к отцу и лишь нежное объектное влечение к матери составляют для мальчика содержание простого, положительного комплекса Эдипа.

При разрушении комплекса Эдипа необходимо отказаться от объектной привязанности к матери. Вместо нее могут поя­виться две вещи: либо отождествление с матерью, либо усиле­ние отождествления с отцом. Последнее мы обыкновенно рас­сматриваем как более нормальное, оно позволяет сохранить в известной мере нежное отношение к матери. Благодаря исчез­новению комплекса Эдипа мужественность характера мальчи­ка, таким образом, укрепилась бы. Совершенно аналогичным образом «эдиповская установка» маленькой девочки может вы­литься в усиление ее отождествления с матерью (или в появле­ние такового), упрочивающего женственный характер ребенка.

Эти отождествления не соответствуют нашему ожиданию,

14 Massenpsychologie und Ich-Analyse. VII.

15 Заимствованный Фрейдом у Bleuler'a термин" этот разъясняется им следующим образом: «Мы понимаем под амбивалентностью проявление про­тивоположных нежных и враждебных чувств против одного и того же лица» (Лекции по введению в психоанализ (русск. перевод). Т. II. С. 215),

9—221 257

так как они не вводят отвергнутый объект в Я; однако и такой исход возможен, причем у девочек его наблюдать легче, чем у мальчиков. В анализе очень часто приходится сталкиваться с тем, что маленькая девочка, после того как ей пришлось отка­заться от отца как любовного объекта, проявляет мужествен­ность и отождествляет себя не с матерью, а с отцом, т. е. с уте­рянным объектом. Ясно, что при этом все зависит от того, до­статочно ли сильны ее мужские задатки, в чем бы они не со­стояли.

Таким образом, переход эдиповской ситуации в отождеств­ление с отцом или матерью зависит у обоих полов, по-видимо­му, от относительной силы задатков того или другого пола. Это один способ, каким бисексуальность вмешивается в судьбу эди­пова комплекса. Другой способ еще более важен. В самом де­ле, получается впечатление, что простой эдипов комплекс во­обще не есть наиболее частый случай, а соответствует некото­рому упрощению или схематизации, которая практически осу­ществляется, правда, достаточно часто. Более подробное иссле­дование вскрывает в большинстве случаев более полный эди­пов комплекс, который бывает двояким, положительным и от­рицательным, в зависимости от первоначальной бисексуально­сти ребенка, т. е. мальчик становится не только в амбивалент­ное отношение к отцу и останавливает свой нежный объектный выбор на матери, но он одновременно ведет себя как девочка, проявляет нежное женское отношение к отцу и соответствую­щее ревниво-враждебное к матери. Это вторжение бисексуаль­ности очень осложняет анализ отношений между первичными избраниями объекта и отождествлениями и делает чрезвычай­но затруднительным понятное их описание. Возможно, что ус­тановленная в отношении к родителям амбивалентность дол­жна быть целиком отнесена на счет бисексуальности, а не воз­никает, как я утверждал это выше, из отождествления вслед­ствие соперничества.

Я полагаю, что мы не ошибемся, если допустим существо­вание полного эдипова комплекса у всех вообще людей, а у невротиков в особенности. Аналитический опыт обнаруживает затем, что в известных случаях та или другая составная часть этого комплекса исчезает, оставляя лишь едва заметный след,, так что создается ряд, на одном конце которого стоит нормаль­ный, положительный, на другом конце — обратный, отрицатель­ный комплекс, в то время как средние звенья изображают пол­ную форму с неодинаковым участием обоих компонентов. При исчезновении эдипова комплекса четыре содержащихся в нем влечения сочетаются таким образом, что из них получается од­но отождествление с отцом и одно с матерью, причем отож­дествление с отцом удерживает материнский объект положи­тельного комплекса и одновременно заменяет отцовский объект обратного комплекса; аналогичные явления имеют место при отождествлении с матерью. В различной силе выражения обо-258

их отождествлений отразится неравенство обоих половых за­датков.

Таким образом, можно сделать грубое допущение, что в ре­зультате сексуальной фазы, характеризуемой господством эди­пова комплекса, в Я отлагается осадок, состоящий в образова­нии обоих названных, как-то согласованных друг с другом ото­ждествлений. Это изменение Я удерживает особое положение; оно противостоит прочему содержанию Я в качестве идеально­го Я или сверх-Я.

Сверх-Я не является, однако, простым осадком от первых из­браний объекта, совершаемых Оно, ему присуще также значе­ние энергичного реактивного образования, направленного про­тив них. Его отношение к Я не исчерпывается требованием «ты должен быть таким же (как отец)», оно выражает также за­прет: «Таким (как отец) ты не смеешь быть, т. е. не смеешь де­лать все то, что делает отец; некоторые поступки остаются его исключительным правом». Это двойное лицо идеального Я обус­ловлено тем фактом, что сверх-Я стремилось вытеснить эдипов комплекс, более того — могло возникнуть лишь благодаря это­му резкому изменению. Вытеснение эдипова комплекса было, очевидно, нелегкой задачей. Так как родители, особенно отец, сознаются как помеха к осуществлению эдиповых влечений, то инфантильное Я накопляло силы для осуществления этого вы­теснения путем создания в себе самом того же самого препят­ствия. Эти силы заимствовались им в известной мере у отца, и такое позаимствование является актом, в высшей степени чре­ватым последствиями. Сверх-Я сохранит характер отца, и чем сильнее был эдипов комплекс, чем стремительнее было его вы­теснение (под влиянием авторитета, религии, образования и чтения), тем строже впоследствии сверх-Я будет властвовать над Я как совесть, а может быть, и как бессознательное чувст­во вины. Откуда берется сила для такого властвования, отку­да принудительный характер, принимающий форму категориче­ского императива,— по этому поводу я еще выскажу в дальней­шем свои соображения.

Сосредоточив еще раз внимание на только что описанном возникновении сверх-Я, мы увидим в нем результат двух чрез­вычайно важных биологических факторов: продолжительной детской беспомощности и зависимости человека и наличия у не­го эдипова комплекса, который был сведен нами даже, к пере­рыву развития вожделения (libido), производимому латентным периодом, т. е. к двукратному началу половой жизни. Это по­следнее обстоятельство является, по-видимому, специфически человеческой особенностью и составляет, согласно психоанали­тической гипотезе, наследие того толчка к культурному разви­тию, который был дан ледниковым периодом. Таким образом, отделение сверх-Я от Я неслучайно, оно отражает важнейшие черты как индивидуального, так и родового развития и даже больше: сообщая родительскому влиянию длительное выраже-9* 259

ние, оно увековечивает существование моментов, которым обя­зано своим происхождением.

Несчетное число раз психоанализ упрекали в том, что он не интересуется высшим, моральным, сверхличным в человеке. Этот упрек несправедлив вдвойне — исторически и методологи­чески. Исторически — потому что психоанализ с самого начала приписывал моральным и эстетическим тенденциям в Я побуж­дение к вытеснению, методологически — вследствие нежелания понять, что психоаналитическое исследование не могло высту­пить, подобно философской системе, с законченной постройкой своих положений, но должно было шаг за шагом добираться до понимания сложной душевной жизни путем аналитического расчленения как нормальных, так и ненормальных явлений. Нам не было надобности дрожать за сохранение высшего в че­ловеке, коль скоро мы поставили себе задачей заниматься изу­чением вытесненного в душевной жизни. Теперь, когда мы от­важиваемся подойти, наконец, к анализу Я, мы так можем от­ветить всем, кто, будучи потрясен в своем нравственном созна­нии, твердил, что должно же быть высшее в человеке: «Оно не­сомненно должно быть, но идеальное Я или сверх-Я, выраже­ние нашего отношения к родителям, как раз и является выс­шим существом. Будучи маленькими детьми, мы знали этих высших существ, удивлялись им и испытывали страх перед ни­ми, впоследствии мы приняли их в себя самих».

Идеальное Я является, таким образом, наследником эдипо­ва комплекса и, следовательно, выражением самых мощных движений Оно и самых важных libid'ubix судеб его. Выставив этот идеал, Я сумело овладеть эдиповым комплексом и одно­временно подчиниться Оно. В то время как Я является преиму­щественно представителем внешнего мира, реальности, сверх-Я выступает навстречу ему как адвокат внутреннего мира или Оно. И мы теперь подготовлены к тому, что конфликты между Я и идеалом Я в конечном счете отразят противоречия реаль­ного и психического, внешнего и внутреннего миров.

Все, что биология и судьбы человеческого рода создали в Оно и закрепили в нем,— все это приемлется в Я в форме обра­зования идеала и снова индивидуально переживается им. Вслед­ствие истории своего образования идеальное Я имеет тесней­шую связь с филогенетическим достоянием, архаическим на­следием индивидуума. То, что в индивидуальной душевной жиз­ни принадлежало глубочайшим слоям, становится благодаря образованию идеального Я самым высоким в смысле наших оценок достоянием человеческой души. Однако тщетной была бы попытка локализовать идеальное я, хотя бы только по при­меру Я, или подогнать его под одно из подобий, при помощи ко­торых мы пытались наглядно изобразить отношение Я и Оно. Легко показать, что идеальное Я соответствует всем требо­ваниям, предъявляемым к высшему началу в человеке. В ка­честве заместителя страстного влечения к отцу оно содержит в

260

себе зерно, из которого выросли все религии. Суждение о соб­ственной недостаточности при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое опи­рается страстно верующий. В дальнейшем ходе развития роль отца переходит к учителям и авторитетам; их заповеди и запре­ты сохраняют свою силу в идеальном Я, осуществляя в каче­стве совести моральную цензуру. Несогласие между требова­ниями совести и действиями Я ощущается как чувство вины. Социальные чувства покоятся на отождествлении с другими людьми на основе одинакового идеала Я-

Религия, мораль и социальное чувство — это главное содер­жание высшего человека18 — первоначально составляли одно. Согласно гипотезе, высказанной мной в книге «Totem und Ta­bu», они вырабатывались филогенетически на отцовском комп­лексе; религия и нравственное ограничение — через подавление подлинного комплекса Эдипа, социальные чувства — вследствие необходимости преодолеть излишнее соперничество между чле­нами молодого поколения. Во всех этих нравственных дости­жениях мужской пол, по-видимому, шел впереди; скрещиваю­щаяся наследственность передала это достояние также и жен­щинам. Социальные чувства еще поныне возникают у отдель­ного лица как надстойка над завистливостью и соперничеством по отношению к братьям и сестрам. Так как враждебность не может быть умиротворена, то происходит отождествление с прежним соперником. Наблюдения над кроткими гомосексуали­стами укрепляют предположение, что и это отождествление яв­ляется заменой нежного избрания объекта, кладущего конец аг­рессивно-враждебному отношению17.

С упоминанием филогенезиса всплывают, однако, новые проблемы, от разрешения которых хотелось бы скромно укло­ниться. Но ничего не поделаешь, следует отважиться на попыт­ку, даже если боишься, что она вскроет недостаточность всех твоих усилий. Вопрос гласит: кто в 'Свое время выработал на почве отцовского комплекса религию и мораль — Я дикаря или его Оно? Если это было его Я, почему мы не говорим тогда просто о наследственности в Я? Если же Оно, то насколько это вяжется с характером Оно? Но, может быть, мы не вправе рас­пространять дифференциацию Я, сверх-Я и Оно на столь ран­ние времена? Или же должны честно признаться в том, что вся концепция происходящего в Я ничего не дает для понимания филогенеза и не может быть к нему применена?

Ответим прежде всего на то, что легче всего поддается от­вету. Дифференциацию Я и Оно мы должны признать не толь­ко в первобытном человеке, но и в гораздо более простых су­ществах, так как она является необходимым выражением воз-

11 Наука и искусство здесь оставлены в стороне.

17 Ср.: Massenpsychologie uncl Ich-Analyse. Ober einige neurotische Me­chanism bei Eifersucht. Paranoia uncl Homosexualitat.

261

действия внешнего мира. Сверх-Я мы выводим из тех самых пе­реживаний, которые вели к тотемизму. Вопрос, принадлежал ли этот опыт и достижения Я или Оно, скоро оказывается тож­дественным. Простейшее соображение подсказывает нам, что Оно не в состоянии пережить или испытать внешнюю судьбу иначе, как посредством Я, которое замещает для него внешний

мир. Однако все же нельзя говорить о прямой наследст­венности к Я. Здесь раскры­вается пропасть между реаль­ным индивидуумом и поняти­ем рода. Нельзя также пони­мать разницу между Я и Оно слишком грубо, нельзя забы­вать, что Я есть особая диф­ференцированная часть Оно. Переживания Я вначале, по-видимому, пропадают для на­следственности; если же они обладают достаточной силой

и часто повторяются у многих следующих в порядке рода друг за другом индивидуумов, то превращаются, так сказать, в пере­живания Оно, впечатления которого удерживаются с помощью наследственности. Так, наследственное Оно таит в себе остатки бесчисленных Я-существоваиий, и если Я черпает свое сверх-Я из Оно, то оно, может быть, лишь вновь выводит наружу более старые образования Я, воскрешает их к жизни.

История возникновения сверх-Я делает понятным, что ран­ние конфликты Я с объектными привязанностями Оно могут продолжаться в конфликтах с наследником последних сверх-Я. Если Я плохо удалось подавление комплекса Эдипа, то его энергия обладания, происходящая из Оно, вновь проявится в реактивном образовании идеала Я- Обширная связь этого идеа­ла с бессознательными влечениями объясняет загадку, почему самый идеал может оставаться в значительной степени бессо­знательным и недоступным для Я- Борьба, кипевшая в более глубоких слоях, оказалась не доведенной до конца вследствие быстроты сублимирования и отождествления и продолжается, как на картине Каульбаха «Битва гуннов», в более высокой области.

IV

Два рода влечений

Если расчленение душевного существа на Оно, Я и сверх-Я можно рассматривать как прогресс нашего знания, то оно дол­жно также, как мы уже сказали, оказаться средством к более глубокому пониманию и лучшему описанию динамических от-262

ношений в душевной жизни. Мы уже уяснили себе, что Я нахо­дится под особым влиянием восприятия: выражаясь грубо, можно сказать, что восприятия имеют для Я такое же значе­ние, как влечения для Оно. При этом, однако, и Я подлежит воз­действию влечений, подобно Оно, так как Я является в сущно­сти только модифицированной частью последнего.

Недавно я изложил свой взгляд на влечения в «Ienseits des Lustprinzdps»; этого взгляда я буду придерживаться и здесь, положив его в основу дальнейших рассуждений. Я полагаю, что нужно различать два рода влечений, причем первый род — сек­суальные влечения, или эрос, — значительно заметнее и более доступен изучению. Он охватывает не только подлинное неза­держанное половое влечение и производные от него целесооб­разно подавленные, сублимированные влечения, но также ин­стинкт самосохранения, который мы должны приписать Я и ко­торый мы в начале аналитической работы вполне основательно противопоставили сексуальным влечениям к объектам. Вскрыть второй род влечений стоило нам немало труда; в заключение мы пришли к убеждению, что типичным примером их следует считать садизм. Основываясь на теоретических, подкрепляемых биологией соображениях, выставим гипотезу о влечении к смер­ти, задачей которого является возвращение всех живых орга­низмов в безжизненное состояние, в то время как эрос, все ши­ре охватывая раздробленную на части жизненную субстанцию, стремится усложнить жизнь и при этом, конечно, сохранить ее. Оба влечения иосят в строжайшем смысле консервативный ха­рактер, поскольку оба они стремятся восстановить состояние, нарушенное возникновением жизни. Таким образом, возникно­вение жизни является с этой точки зрения причиной дальней­шего продолжения жизни, но одновременно также причиной стремления к смерти, а сама жизнь — борьбой и компромиссом между указанными двумя стремлениями. Вопрос о происхожде­нии жизни сохраняет в этом смысле космологический характер, на вопрос же о смысле и цели жизни дается дуалистический ответ.

Каждый из этих двух родов влечений сопровождается осо­бым физиологическим процессом (созидание и распад), в каж­дом кусочке живой субстанции действуют оба рода влечений, но они смешаны в неравных дозах, так что живая субстанция является по преимуществу представительницей эроса.

Каким образом влечения того и другого рода соединяются друг с другом, смешиваются и сплавляются — остается пока со­вершенно непредставимым; но что смешение происходит посто­янно и в большом масштабе, без такой гипотезы нам по ходу наших мыслей не обойтись. Вследствие соединения одноклеточ­ных элементарных организмов в многоклеточные живые суще­ства удается нейтрализовать влечение к смерти отдельной кле­точки и с помощью особого органа отвлечь разрушительные по­буждения во внешний мир. Этот орган — мускулатура, и влече-

263

ние к смерти проявляется, таким образом, вероятно, впрочем лишь частично, как инстинкт разрушения, направленный про­тив внешнего мира и других живых существ.

Коль скоро мы допустим представление о смешении этих двух родов влечений, нам открывается также возможность бо­лее или менее совершенного разъединения их. В таком случае, в садическом элементе полового влечения мы имели бы клас­сический пример целесообразного смешения влечений, а в чис­том садизме как извращении — образец разъединения, не дове­денного, впрочем, до конца. Здесь перед нами открывается об­ширная область фактов, которые никогда еще не рассматри­вались в этом свете. Мы узнаем, что в целях отвлечения вовне инстинкт разрушения систематически становится на службу эро­су; мы догадываемся, что эпилептический припадок является следствием и симптомом разъединения влечений, и начинаем понимать, что наступающее в результате некоторых тяжелых неврозов разъединение влечений и появление влечения к смер­ти заслуживают особого внимания. Если бы мы не боялись по-спешних обобщений, то склонны были бы предположить, что сущность регресса libido, например от гениталыюй к садически-анальной фазе, основывается на разъединении влечений и, на­оборот, прогресс от первоначальной к окончательной гениталь-иой фазе обусловлен умножением эротических компонентов. В связи с этим возникает вопрос, не в праве ли мы рассматри­вать постоянную амбивалентность, которую мы так часто нахо­дим усилившейся в случаях конституционного предрасположе­ния к неврозу, тоже как результат разъединения; впрочем, ам­бивалентность есть столь ранее переживание, что ее скорее нужно оценивать как недоведенное до конца смешение вле­чений.

Нас, естественно, должен заинтересовать вопрос, нельзя ли отыскать проливающие свет отношения между допущенными нами образованиями Я, сверх-Я и Оно, с одной стороны, и дву­мя родами влечений — с другой, и далее: в состоянии ли мы отвести управляющему психическими процессами принципу удо­вольствия строго определенное положение по отношению к двум родам влечения и дифференцированным выше областям душев­ной жизни. Прежде чем приступить к обсуждению этого вопро­сам, нам необходимо устранить одно сомнение, возникающее по поводу самой постановки проблемы. Хотя принцип удовольст­вия не вызывает сомнений и расчленение Я основывается на клинических наблюдениях, однако различение двух родов вле­чений кажется недостаточно доказанным, и возможно, что фак­ты клинического анализа опровергают его.

Один такой факт как будто существует. Противоположно­стью двух родов влечений мы можем считать полярность любви и ненависти. Относительно представителя эроса мы не затруд­няемся и, наоборот, бываем очень довольны, если в инстинкте разрушения, которому ненависть указывает путь, нам удается

264

обнаружить заместителя, с трудом поддающегося пониманию, влечения к смерти. Однако клиническое наблюдение учит нас, что ненависть является не только неожиданно постоянным спут­ником любви (амбивалентность), не только часто предшествует последней в человеческих отношениях, но что в известных слу­чаях ненависть также превращается в любовь, а любовь — в ненависть. Если это превращение представляет собой нечто большее, чем простое следование во времени, т. е. смену одного состояния другим, тогда, очевидно, нет данных для проведения столь капитального различия между эротическими влечениями и влечениями к смерти, различия, предполагающего совершен­но противоположные физиологические процессы. <.. .>

Мы вели рассуждение таким образом, как если бы в душев­ной жизни — безразлично в Я или в Оно — существовала спо­собная перемещаться энергия, которая, будучи сама по себе ин­дифферентной, может присоединяться к качественно дифферен­цированным эротической или разрушительной тенденциям и по­вышать их общее напряжение. <.. .>

Кажется допустимым, что эта действующая несомненно в Я и в Оно, способная пермещаться, индифферентная энергия про­исходит из нарцистического запаса libido, т. е. является десек-суализированным эросом. Эротические влечения вообще пред­ставляются нам более пластичными, гибкими и более способ­ными к перемещению, чем влечения к разрушению. Если так, то без натяжки можно предположить, что это способное переме­щаться libido работает в интересах принципа удовольствия, со­действуя уменьшению перегрузки и облегчая разряд. При этом нельзя отрицать известного безразличия того, по какому пути пойдет разряд, если только он вообще происходит. Мы знаем, что эта черта характерна для процессов стремления к облада­нию, свойственных Оно. Она встречается при эротических стремлениях к обладанию, причем развивается совершенное без­различие по отношению к объекту, в особенности при перене­сениях в анализе, которые осуществляются на любые лица. Ранк недавно привел прекрасные примеры того, как невроти­ческие акты мести направляются не на надлежащих лиц.

Наблюдая такое поведение бессознательного, невольно вспо­минаешь смешной анекдот о том, как нужно присудить к по­вешению одного из трех деревенских портных на том основа­нии, что единственный деревенский кузнец совершил преступ­ление, заслуживающее смертной казни. Наказание должно по­следовать, хотя бы оно постигло и невиновного. Эту самую не­ряшливость мы впервые заметили при искажениях первона­чального явления в работе сновидения. Как там объекты, так в нашем случае пути отвлечения отодвигаются на второй план. Аналогичным образом дело обстоит с Я, разница лишь в боль­шей точности выбора объекта, а также пути отвлечения.

Если эта энергия перемещения есть десексуализированное libido, то ее можно назвать также сублимированной, ибо служа

265

восстановлению единства, которым — или стремлением к кото­рому— отличается Я, она все же всегда направляется на осу­ществление главной цели эроса, заключающейся в соединении и связывании. Если мы подведем под эти перемещения также и мыслительные процессы в широком смысле слова, то и работа мышления окажется подчиненной силе сублимированного эро­тического влечения.

Первоначально все libido сосредоточено в Оно, в то время как Я находится еще в состоянии развития или еще немощно. Оно вкладывает часть этого libido в эротические стремления к обладанию объектом, после чего окрепшее Я пытается овла­деть этим объектным libido и навязать Оно в качестве лю­бовного объекта себя самое. Нарцизм Я, таким образом, явля­ется вторичным, отнятым у объектов.

Все снова и снова мы убеждаемся в том, что влечения, ко­торые мы можем проследить, оказываются восходящими от эро­са. Не будь высказанных нами в «lenseits des Lustprinzips» со­ображений и не будь, кроме того, садических дополнений к эро­су, мы вряд ли могли бы держаться дуалистического воззре­ния. Но так как мы вынуждены держаться его, то нам прихо­дится создать впечатление, что влечения к смерти большей частью безмолвствуют и что весь шум жизни исходит преиму­щественно от эроса1. <.. .>

V Зависимости Я

...Мы неоднократно повторяли, что Я в значительной части обра­зуется из отождествлений, приходящих на смену оставленным стремлениям к обладанию Оно, что первые из этих отождест­влений неизменно ведут себя как особая инстанция в Я, проти­вопоставляют себя Я в качестве сверх-Я, в то время как впо­следствии окрепшее Я в состоянии держать себя более стойко по отношению к таким воздействиям отождествлений. Своим осо­бым положением в Я или по отношению к Я сверх-Я обязано мо­менту, который должен быть оценен с двух сторон: во-первых, он является первым отождествлением, которое произошло в то время, когда Я было еще немощно, и, во-вторых, он — наслед­ник комплекса Эдипа и, следовательно, ввел в Я весьма важ­ные объекты. Этот момент относится к позднейшим изменениям Я, пожалуй так же, как первоначальная сексуальная фаза дет­ства к позднейшей сексуальной жизни после половой зрелости. Хотя сверх-Я и подвержено всем позднейшим воздействиям, оно все же в течение всей жизни сохраняет то свойство, которое было ему сообщено благодаря его возникновению из отцовского

1 Согласно нашему пониманию направляемый на внешний мир инстинкт разрушения отвращен от собственного Я также с помощью эроса.

266

комплекса, а именно способность противопоставлять себя Я и повелевать им. Сверх-Я — этот памятник былой слабости и зави­симости Я — сохраняет свое господство также над зрелым Я-Как ребенок вынужден был слушаться своих родителей, так и Я подчиняется категорическому императиву своего сверх-Я.

Еще большее значение для сверх-Я имеет то обстоятельство, что оно происходит от первых объектных привязанностей Оно, т. е. от комплекса Эдипа. Это происхождение, как мы уже ука­зывали, ставит его в связь с филогенетическим наследием Оно и делает его новым воплощением прежде сложившихся Я, кото­рые оставили свой след в Оно. Тем самым сверх-Я тесно связы­вается с Оно и может быть представителем последнего по отно­шению к Я- Сверх-Я глубоко погружается в Оно и потому более удалено от сознания, чем Я2.

<. . .> Наши представления о Я начинают проясняться, его различные соотношения становятся все отчетливее. Мы видим теперь Я во всей его силе и в его слабостях. Оно наделено важ­ными функциями; благодаря своей связи с системой восприятия оно распологает душевные явления во времени и подвергает их контролю реальности. Обращаясь к процессам мышления, оно научается задерживать моторные разряды и приобретает гос­подство над побуждениями к движению. Это господство, прав­да, не столько фактическое, сколько формальное; по отношению к поступкам Я как бы занимает положение конституционного монарха, без санкции которого не может быть введен ни один за­кон, но который должен весьма основательно взвесить обстоя­тельства, прежде чем наложить свое veto на тот или иной зако­нопроект парламента. Всякий внешний жизненный опыт обога­щает Я; но Оно является для Я другим внешним миром, кото­рый Я также стремится подчинить себе. Я отнимает у Оно li­bido и превращает объектные устремления Оно в образова­ния Я. С помощью сверх-Я Я черпает еще темным для нас спо­собом из накопленного в Оно опыта прошлого.

Существуют два пути, при помощи которых содержание Оно может вторгнуться в Я. Один из них прямой, другой ведет че­рез идеальное Я, и избрание душевным процессом того или ино­го пути может оказаться для него решающим обстоятельством. Развитие Я совершается от восприятия влечений к господству над влечениями, от послушания влечениям к обузданию их. В этом процессе важную роль играет идеальное Я, которое яв­ляется ведь в известной степени реактивным образованием про­тив различных влечений Оно. Психоанализ есть орудие, которое дает Я возможность постепенно овладеть Оно.

Но, с другой стороны, мы видим, как то же самое Я являет­ся несчастным существом, которое служит трем господам и вследствие этого подвержено троякой угрозе: со стороны внеш-

2 Можно сказать: и психоаналитическое или метапсихологическое Я стоит на голове, подобно анатомическому Я, т. е. мозговому человечку.

267

него мира, со стороны вожделений Оно и со стороны строгости сверх-Я- Этим; трем опасностям соответствует троякого рода страх, ибо страх есть выражение отступления. Как пограничное существо Я хочет быть посредником между миром и Оно, сде­лать Оно приемлемым для мира и посредством своих мышечных действий привести мир в соответствие с желанием Оно. Я ве­дет себя, в сущности, подобно врачу во время аналитического лечения, поскольку рекомендует Оно в качестве объекта вожде­ления (libido) самого себя со своим вниманием к реальному ми­ру и хочет направить его libido на себя. Я не только помощник Оно, но также его верный слуга, старающийся заслужить рас­положение своего господина. Оно стремится, где только возмож­но, пребывать в согласии с Оно, окутывает бессознательные ве­ления последнего своими предсказательными рационализациями, создает иллюзию послушания Оно требованиям реальности да­же там, где Оно осталось непреклонным и неподатливым, зату­шевывает конфликты Оно с реальностью и, где возможно, так­же и со сверх-Я- Будучи расположено посредине между Оно и реальностью, Я слишком часто подвергается соблазну стать льстецом, оппортунистом и лжецом, подобно государственному деятелю, который, обладая здравым пониманием действительно­сти, желает в то же время снискать себе благосклонность обще­ственного мнения.

К двум родам влечений Я относится не беспристрастно. Со­вершая свои отождествления и сублимирование, Я помогает вле­чению к смерти одержать верх над libido, но при этом оно са­мо подвергается опасности стать объектом разрушительных вле­чений и погибнуть. Желая оказать помощь, оно вынуждено на­полнить вожделениями себя самого. Я само становится, таким образом, представителем эроса, и у него самого появляется же­лание жить и быть любимым.

Но так как его работа над сублимированием в результате приводит к разъединению влечений и освобождению агрессивно­сти сверх-Я, то благодаря своей борьбе с libido Я подвергается опасности третирования и смерти. Когда Я страдает или даже погибает от агрессивности сверх-Я, то судьба его подобна судь­бе протистов, которые погибают от своих собственных продук­тов разложения. Таким продуктом разложения в экономическом смысле представляется нам действующая в сверх-Я мораль.

Из всех зависимостей Я наибольший интерес, несомненно, представляет его зависимость от сверх-Я-

Я поистине есть настоящий очаг страха. Под влиянием угро­зы со стороны троякой опасности Я развивает рефлекс бегства: оно укрывает свое собственное достояние от угрожающего вос­приятия или равнозначащего процесса в Оно и изживает его в виде страха. Эта примитивная реакция впоследствии сменяется созданием защитных приспособлений (механизм фобий). Чего страшится Я, подвергаясь опасности извне или со стороны libido Оно,— определить невозможно; мы знаем, что это страх порабо-268

щения или уничтожения, но уловить это аналитически мы неспо­собны. Я просто слушается предостережения, исходящего от принципа удовольствия. Напротив, объяснить, что скрывается за страхом Я перед сверх-Я, за страхом совести, нетрудно. От высшего существа, превратившегося теперь в идеальное Я, не­когда исходила угроза кастрации, и этот страх кастрации и есть, вероятно, ядро, вокруг которого впоследствии нарастает страх совести.

Громкое положение, гласящее: всякий страх есть в сущности страх смерти, едва ли имеет какой-нибудь смысл и, во всяком случае, не может быть доказано. Мне кажется, что мы поступим гораздо правильнее, если будем проводить различие между стра­хом смерти и боязнью объектов (реальности), а также невроти­ческой боязнью libido. Этот страх задает психоанализу тяжелую задачу, ибо смерть есть абстрактное понятие отрицательного со­держания, для которого невозможно найти бессознательного со­ответствия. Механизм страха смерти мог бы состоять лишь в том, что Я слишком широко расходует запас своего нарщистиче-ского libido, т. е. оставляет само себя, как в случаях страха ос­тавляет другой объект. Я полагаю, что страх смерти ощущается в области между Я и сверх-Я.

Нам известно появление страха смерти при двух условиях, которые, впрочем, совершенно аналогичны обычным условиям появления страха, а именно страх представляет собой или ре­акцию на внешнюю опасность, или внутренний процесс, напри­мер при меланхолии. Невротический случай снова облегчит нам понимание реальности.

Страх смерти при меланхолии допускает только одно объяс­нение: Я отчаивается в себе, потому что чувствует как сверх-Я ненавидит и преследует его, вместо того чтобы любить. Таким образом, жить означает для Я то же самое, что быть любимым сверх-Я, которое и здесь выступает в качестве заместителя Оно. Сверх-Я исполняет ту же охранительную и спасительную функцию, какую сначала исполнял отец, а затем провидение или .судьба. Но тот же самый вывод Я должно сделать и в том слу­чае, когда оно находится перед лицом чрезмерной реальной опасности, с которой оно не надеется справиться собственными силами. Оно чувствует себя покинутым всеми охраняющими его инстанциями и падает в объятия смерти. Это, впрочем, все та же ситуация, которая лежала в основе первого большого при­ступа страха в момент рождения и детского томительного стра­ха быть отделенным от охраняющей матери.

Итак, на основании изложенного страх смерти, а равно и страх совести может рассматриваться как видоизменение 'стра­ха кастрации. Принимая во внимание большое значение чувства вины у невротиков, мы не можем не признать, что обычный нев­ротический страх в тяжелых случаях усиливается благодаря развитию страха (кастрации, совести, смерти) между Я и <сверх-Я-

269

©но, к которому мы в заключение возвращаемся, лишено возможности выразить Я свою любовь или ненависть. Оно не в состоянии сказать, чего оно хочет; оно не выработало направ­ленной в одну сторону воли. Эрос и влечение к смерти борются в нем; мы видим, какими средствами одни влечения защищают­ся от других. Можно было бы дело изобразить таким образом, что Оно находится под властью немых, но могущественных вле­чений к смерти, которые пребывают в покое и, следуя указани­ям принципа удовольствия, хотят усмирить нарушителя покоя эроса, но мы опасаемся, что при этом будет недооценено значе­ние эроса.

Раздел V ФРАНЦУЗСКАЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Дюркгейм (Durkheim) Эмиль (1858—1917) —философ, педагог и социолог, основоположник французской социологической школы. В противоположность атомистической психологии Тарда выступил с психологической концепцией об­щественной обусловленности человеческого сознания, с позиций которой он разрабатывал социологические проблемы морали, религии, воспитания и об­разования. Дюркгейм читал курсы по социологии и педагогике в университе­тах Бордо (с 1887 г.), Сорбонны (с 1902 г.). С 1896 по 1912 гг. он издавал «Социологический ежегодник», получивший широкое признание среди специа­листов различных общественных наук. Важнейшие работы Дюркгейма: «О разделении общественного труда» ('1893, русск. пер. 1900 г.), «Правила со­циологического метода» (1895, русск. пер. 1899 г.), «Самоубийство» (1897, русск. пер. 1912 г.), «Элементарные формы религиозной жизни» (19U2).

В противоположность индивидуализму ассоцианистической психологии Дюркгейм выдвинул идею об определяемое™ высших психических процессов человека обществом, которая развивалась па основе созданной им социоло­гической концепции о природе общества и общественных отношений. Чело­век имеет двойственную — биосоциальную — природу. К биологически опреде­ляемой части сознания Дюркгейм относил также и результаты практических отношений индивида с окружающим миром. В сфере материального произ­водства индивид выступал как существо, находящееся только под влиянием объектов. Над этой свободной от влияния общества частью сознания над­страиваются «наиболее высокие формы человеческого духа», которые опреде­ляются обществом. Так Дюркгейм приходит к признанию двух факторов в .развитии сознания человека.

Общество Дюркгейм понимал идеалистически, как реальность sui gene­ris, которая сводилась им к совокупности мнений, знаний, способов действий и других явлений духовной культуры. Их он назвал «коллективными пред­ставлениями». Коллективные представления являются продуктом длительного развития общества и принудительно навязываются каждому индивиду. Трак­туя общество идеалистически, как совокупность коллективных представлений, коллективное сознание, а общение индивидов — как психологическое общение во время коллективных собраний, церемоний, религиозных праздников и об­рядов, Дюркгейм рассматривал индивида вне реальных производственных отношений — «скорее как общающееся, чем практически действующее обще-ственное существо» (Леонтьев). Ученики и сотрудники Дюркгейма развили идеи учителя о тесной связи человека и общества и применили их к пони­манию памяти (Гальбвакс), волн (Блондель).

В хрестоматию включены отрывки из труда Дюркгейма «Элемепарпые формы религиозной жизни», которые в виде статьи «Социология и теория .познания» вошли в книгу «Новые идеи в социологии» (Вып. 2. Пг., 1914).

271

Э. Дюркгейм

СОЦИОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ1 I. Происхождение основных понятий или категорий ума

В основе наших суждений имеется известное число существен­ных понятий, которые управляют всей нашей умственной жиз­нью; философы со времени Аристотеля называют их категория­ми разума: это понятия времени, пространства 2, рода, числа, причины, субстанции, личности и т. д. Они соответствуют наи­более всеобщим свойствам вещей. Они являются как бы основ­ными рамками, заключающими в себе мысль; последняя может освободиться от них, только разрушивши самое себя. Другие понятия случайны и изменчивы; нам кажется, что они могут отсутствовать у человека, у общества в ту или иную эпоху, пер­вые же, напротив, представляются нам почти неотделимыми от нормальных отравлений разума. Они составляют как бы «кос­тяк» последнего. Анализируя методически религиозные верова­ния, непременно встречаешься с наиболее основными из этих категорий. Они родились в религии и из религии, они — про­дукт мысли религиозной.

Это наблюдение уже само по себе интересно, но вот то, что придает ему подлинную важность.

Религия есть явление существенно социальное. Религиозные представления суть коллективные представления, выражающие реальности коллективного характера. Обряды суть способы дей­ствия, возникающие среди тех или других общественных групп и предназначенные для возбуждения, поддержания или нового создания известных психических состояний этих групп. Но если категории имеют религиозное происхождение, то они должны быть одарены и общими свойствами всех религиозных фактов, они должны быть также явлениями социальными, продуктами коллективной мысли. По крайней мере (так как при современ­ном состоянии наших знаний в данной области следует остере­гаться всяких исключительных и радикальных тезисов) вполне

1 Печатаемая ниже статья (в которой французский ученый формулирует свой взгляд на индивидуальную и коллективную психологию, а следователь­но, и на отношения, долженствующие установиться между социологией и обычной психологией) составляет лишь отрывок, несколько страниц из пер­вой и последней глав обширного труда (объемистый том в 638 с. in-8), по­священного исследованию элементарных форм религиозной жизни в общест­ве и, в частности, тотемической системы в Австралии (Les formes elementai-res de la vie religieuse et le systeme totemique en Australie. Paris, Alcan, 1913).

2 Время и пространство мы называем категориями потому, что пет ни­какого различия между ролью, которую играют эти понятия в умственной жизни, и ролью, которая принадлежит понятиям рода и причины (см. об этом; Hamelin. Essai sur les elements principaux de la representation. Paris, Alcan. P. 63, 76).

272

законно предположить, что они изобилуют социальным содер­жанием.

В этом, впрочем, и теперь уже можно убедиться, что каса­ется некоторых категорий. Попытайтесь, например, представить себе время, не принимая в расчет приемов, посредством кото­рых мы его делим, измеряем и выражаем известными знаками; время, которое, не было бы последовательностью или рядом го­дов, месяцев, недель, дней и часов! Это нечто почти немысли­мое. Мы можем понимать время только под условием различе­ния в нем разнородных моментов.

Откуда же проистекает эта разнородность? Несомненно, что состояния создания, уже испытанные нами, могут вновь возни­кать в нас в том же самом порядке, в каком они первоначально протекали; точно так же и отдельные части нашего прошлого мы можем снова воспроизвести в настоящем, невольно отличая их в то же время от настоящего. Но как бы ни было важно это различение для нашего частного опыта, оно недостаточно, что­бы создать понятие или категорию времени. Эта последняя со­стоит не просто в частном или огульном воспоминании нашей протекшей жизни. Она есть отвлеченная и безличная рамка, ко­торая обрамляет не только наше индивидуальное существова­ние, но и бытие всего человечества. Заключенное в эти пределы время не есть мое время; это есть время, которое объективно мыслится всеми людьми одинакового культурного уровня. Одно­го этого уже достаточно, чтобы понять, что определение време­ни есть дело коллективное. И действительно, наблюдение под­тверждает, что порядок, в котором все явления располагаются во времени, заимствован из социальной жизни. Разделения на дни, недели, месяцы, годы и т. д. соответствуют периодичности обрядов, праздников и публичных церемоний3. Всякий кален­дарь выражает ритм коллективной деятельности и служит для удовлетворения его правильности 4.

Не иначе обстоит дело и с пространством. Как показал На-melin 5, пространство не есть та смутная и неопределенная сре­да, которую воображал себе Кант: чистое и абсолютно однород­ное, оно не служило бы ни чему и не могло бы даже быть схва-

а См. в подтверждение этого мнения: Hubert et Mauss. Melanges d'his-ioire rcligieuse (Travaux de Г аппёе Soclologique). La Representation du temrs dans la Religion. Paris, Alcan).

* Отсюда видно все различие между комплексом ощущений и представ­лений, служащих для нашего ориентирования среди следующих друг за дру­гом событий и категорий времени, Первые — результат индивидуального опы­та, имеющего значение только для индивида, который его пережил, а вторая выражает время, одинаковое для всей группы, время социальное, если так можно выразиться. Оно само по себе уже является настоящим социальным институтом. Сверх того оно свойственно только человеку; животное не имеет представлений этого рода. Это различие между категорией времени и соответ­ствующими ощущениями может быть одинаково проведено и по отношению к пространству и причинности.

6 Op. cit. P. 75 и след.

273.

чено мыслью. Пространственное представление состоит сущест­венно в известном порядке первичного распределения данных чувственного опыта. Но это распределение было бы невозможно, если бы все части пространства были качественно равнозначи-тельны, если бы они действительно могли заменять друг друга. Чтобы иметь возможность расположить вещи пространственно, нужно обладать и возможностью распределить их различно: одни положить направо, другие —налево, одни —наверх, другие — вниз, к северу и к югу, к западу и к востоку и т. д., подобно тому как 'для расположения во времени состояний сознания необхо­димо иметь возможность отнести их к определенным срокам. Это значит, что пространство, подобно времени, не могло бы быть тем, что оно есть, если бы оно не было делимо и если бы оно не дифференцировалось. Но откуда могли взяться эти раз­личия, столь важные для пространства? Само по себе оно не имеет ни правой, ни левой стороны, ни верха, ни низа, ни севе­ра, ни юга и т. д. Все эти деления, очевидно, объясняются раз­личной эмоциональной оценкой той или другой окружающей среды. А так как все люди одной и той же цивилизации пред­ставляют себе пространство одинаковым образом, то очевидно, что эта эмоциональная оценка и зависящие от нее разделения пространства были у них также одинаковы, а это-то почти не­сомненно и указывает на социальное происхождение таких раз­личий8. Далее, имеются случаи, где этот социальный характер обнаруживается вполне ясно. В Австралии и в Северной Аме­рике существуют общества, где пространство рассматривается как необъятный круг, потому что само становище их имеет фор­му круга7 и пространство у них разделено точно так же, как и становище всего племени. Там столько же отдельных «стран света», сколько имеется кланов в племени. Каждая отдельная область обозначается через тотем того клана, которому она на­значена. У Зуни, напр., «пуэбло» (по-испански): народ состоит из семи частей, каждая представляет собой группу кланов, воз­никшую, вероятно, из одного клана, который потом подразде­лился. И пространство вообще состоит из тех же семи стран, иричем каждая из них является тесно связанной с соответст­вующей частью, «pueblo»8. «Таким образом,— говорит Cus-hing,— одна часть племени чувствует себя тесно связанной с се­вером, другая представляет собой запад, третья — юг»9 и т. д.

6 Иначе для объяснения подобного согласия необходимо было бы допус­тить, что все индивиды, в силу их мозгового устройства, аффектируются оди­наковым образом —различными частями пространства; а это тем более не­вероятно, что многие страны сами по себе в этом отношении безразличны. К. тому же деления пространства меняются с обществами, а это доказывает что они не основаны исключительно на прирожденных свойствах человека'

7 Durkheim: et Mauss. De quelques formes primitives de classification (in

8 Ibid. P. 34 и след.

9 Zflni Creation Myths, in 13th. Rep. of the Bureau of Amer. ELhnology P. 376 и след.

274

Каждая часть племени имеет свой характеристический цвет, ко­торый ее символизирует; подобно этому и каждая страна света имеет тот же цвет.

С течением времени число основных кланов колебалось; со­ответственно этому колебалось и число стран света. Таким об­разом, социальная организация служила образцом для прост­ранственной организации, являющейся как бы отпечатком пер­вой. В последней нет ничего, вплоть до деления на правую и левую стороны, что не было бы продуктом религиозных, следо­вательно, коллективных представлений 10. Аналогичные же до­казательства можно найти и относительно понятий рода, силы, личности и действенности. Позволительно даже спросить, не зависит ли от социальных условий и понятие противоречия. Ду­мать так нас побуждает то, что власть, которую оно получило над мыслью, изменялась в зависимости от времени и состава человеческих обществ. Принцип тождественности теперь господ­ствует в сфере научной мысли; но существуют обширные систе­мы представлений, игравших значительную роль в истории идей, где этот принцип сплошь и рядом не признавался: это мифоло­гия, начиная с самых грубых и кончая самыми утонченны­ми и.

Здесь постоянно ставится проблема бытия, обладающего од­новременно самыми противоречивыми атрибутами: единством и множественностью, материальностью и духовностью, способ­ностью подразделяться до бесконечности, ничего не теряя из своего состава, и т. д.

Именно в мифологии является аксиомой, что часть равна целому. Эти колебания, испытанные началом тождественности, управляющим современной логикой, доказывают, что оно, буду­чи далеко не извечным свойством в умственной природе чело­века, зависит хотя бы только от части, от факторов историче­ских, а следовательно, социальных. Мы не знаем в точности, каковы эти факторы; но мы имеем право думать, что они дей­ствительно существуют 12.

10 Hertz, La preeminence de la main droite. Etude de polarite religieu-se // Rev. Philos. Декабрь, 1909. Относительно того же вопроса см.: Rat-zel. Politische Geographie, главу под названием «Der Raum im Gerist der Volker».

11 Мы не хотим сказать этим, что мысль мифологическая игнорирует принцип тождественности, но лишь то, что она более часто и более открыто его нарушает, чем мысль научная. И обратно, мы покажем, что и наука не может не нарушать его, несмотря на то что она более добросовестно сообра­зуется с ним, чем мысль религиозная. Между наукой и религией как в этом, так и в других отношениях существует только различие в степени.

12 Эта гипотеза была уже предложена основателями «психологии наро­дов». Она указана в статье Виндельбапда «Erkenntnisslehre unter dem vol-kerpsychologischen Gesichtspunkte» (Zeitsch. f. Volkerpsychologie. VIII. S. 166 и след.). См. также заметку Штейнталя по тому же вопросу (Ibid. Р. 178 и след.)".

275

При допущении этой гипотезы проблема познания получает новую постановку. До настоящего времени на этот счет имелись лишь две доктрины. Для одних категории были невыводимы из опыта: они логически предшествовали ему и являлись условием его возможности. Вот почему и говорят о них, что они априор­ны. Для других, напротив, они построены из отдельных опытов индивидуальным человеком, который и является настоящим творцом их 13.

Но то и другое решения вызывают серьезные возражения. Приемлем ли тезис эмпиристов? При утвердительном ответе пришлось бы отнять у категорий, все их характеристические свойства. Они отличаются от всех других знаний своей всеобщ­ностью и необходимостью. Они — наиболее общие понятия, ко­торые в силу того, что они приложимы ко всему реальному и не связаны ни с каким объектом в частности, независимы от каждо­го отдельного субъекта. Они являются общей связью, соединяю­щей все умы, перекрестком, на котором они необходимо встре­чаются уже потому, что разум, представляющий собой не что иное, как совокупность основных категорий, облечен таким ав­торитетом, из-под власти которого мы не можем освободиться по произволу. Когда мы пытаемся восстать против него, освобо­дить себя от некоторых из таких основных понятий, мы натал­киваемся на самое живое сопротивление. Следовательно, кате­гории не только не зависят от нас, но, напротив, они предписы­вают нам наше поведение. Эмпирические же данные имеют диа­метрально противоположный характер. Ощущение и образное представление относятся всегда к определенному объекту или к совокупности объектов определенного рода; они выражают пре­ходящее состояние отдельного сознания: они в существе своем индивидуальны и субъективны.

В силу этого мы можем относительно свободно распоряжать­ся представлениями, имеющими подобное происхождение. Прав­да, когда ощущения переживаются нами, они нам навязывают­ся фактически. Но юридически мы остаемся хозяевами их, и от нас зависит, рассматривать их так или иначе, представлять их себе протекающими в ином порядке и т. п. По отношению к ним ничто не связывает нас. Таковы два вида знаний, представляю­щие собой как бы два полюса ума. В подобных условиях вы­вести разум из опыта — значит заставить его исчезнуть, ибо та-

13 Даже по теории Спенсера категории—'результат индивидуального опыта. Единственное различие, имеющееся на этот счет между заурядным эмпиризмом и эмпиризмом эволюционным, заключается в том, что, согласно последнему, результаты индивидуального опыта закрепляются при помощи наследственности. Но это закрепление не придает им ничего существенно но­вого; оно но вводит в них никакого элемента, который бы возник помимо индивидуального опыта. А та необходимость, с которой категории мыслятся нами теперь, в глазах эволюционной теории есть лишь продукт иллюзии, пред­рассудок, пустивший прочные корни в нашу мозговую организацию, но не имевший основания в природе вещей.

276

кон вывод равносилен сведению всеобщности и необходимости, характеризующих разум, к простым видимостям, к иллюзиям, которые могут быть практически удобны, но которые не имеют под собой никакой реальной почвы. Это значит также отказать­ся признать объективную реальность логической жизни, упоря­дочение и организация которой, и являются главной функцией категорий. Классический эмпиризм примыкает к иррапионализ-му и часто сливается с ним.

Априористы, несмотря на смысл, обычно придаваемый этому ярлыку, более почтительны к фактам. Они не допускают как самоочевидную истину того, что категории созданы из одних и тех же элементов, что и наши чувственные восприятия, они сис­тематически не оголяют их, не лишают их реального содержа­ния, не сводят их к пустым словесным построениям. Напротив, они признают все их характеристические черты. Априористы суть рационалисты. Они верят, что мир имеет и логическую сто­рону или грань, находящую свое высшее выражение в разуме. Однако для этого им приходится приписать разуму некоторую способность переходить за пределы опыта и нечто присоединять к тому, что ему дано непосредственно. Но беда их в том, что они/ не объясняют этой странной способности, так как нельзя же считать объяснением утверждение, что она присуща природе человеческого ума. Нужно было бы показать, откуда берете? это удивительное превосходство наше и каким образом мы мо­жем находить в вещах отношения, которые не может дать нам непосредственное наблюдение самих вещей. Сказать, что сам опыт возможен лишь при этом условии,— значит изменить, пе­редвинуть, а не решить задачу. Ибо дело идет именно о том, почему опыт сам по себе недостаточен и предлагает условия, которые для него являются внешними и предшествующими. От­вечая на этот вопрос, иногда прибегали к фикции высшего или божественного разума, простой эманацией которого является разум человека. Ио эта гипотеза имеет тот недостаток, что она висит в воздухе, не может быть экспериментально проверена и, следовательно, не удовлетворяет условиям, предъявляемым к научной гипотезе. Сверх того категории человеческой мысли ни­когда не закреплялись в одной неизменной форме. Они созда­вались, уничтожались и пересоздавались беспрестанно; они из­менялись в зависимости от времени и места. Божественный же разум, напротив, одарен противоположным свойством. Каким же образом его неизменность может объяснить эту непрерыв­ную изменяемость?

Вот два понимания, которые в течение веков борются друг с другом, и если этот спор все еще продолжается, то тольк© потому, что аргументы обеих сторон почти равносильны. Разум как форма одного лишь индивидуального опыта означает отсут­ствие разума. .

С другой стороны, если за разумом признать способности, ему бездоказательно приписываемые, то этим самым мы как будто

277

ставим его вне природы и вне науки. При наличности прямо противоречивых возражений решение остается неопределенным. Но если допустить социальное происхождение категорий, то де­ло примет тотчас же совершенно иной оборот.

Основное положение априоризма гласит, что знание состоит из двоякого рода элементов, несводимых друг к другу и. Наша гипотеза удерживает целиком этот принцип. В самом деле, зна­ния, которые зовутся эмпирическими, которые одни всегда слу­жили теоретикам эмпиризма для обоснования их взглядов на разум,— эти знания возникают в нашем уме под прямым дейст­вием объектов. Следовательно, мы имеем тут дело с индивиду­альными состояниями, которые всецело объясняются психиче­ской природой индивида. Напротив, если категории (как мы ду­маем) являются существенно коллективными представлениями, они выражают собой прежде всего те или другие состояния кол­лективности, они зависят от ее состава и способа организации, от ее морфологии, от ее институтов — религиозных, моральных, экономических и т. д. Следовательно, между этими двумя рода­ми представлений существует такое же расстояние, какое отде­ляет индивидуальное от социального. Нельзя поэтому выводить коллективные представления из индивидуальных, как нельзя выводить общество из индивида, целое — из части, сложное — из простого 15.

Общество есть реальность sui generis, оно имеет собствен­ные свойства, которых нельзя найти вовсе или в той же самой форме в остальном мире. Поэтому представления, которые его выражают, имеют совершенно иное содержание, чем представ­ления чисто индивидуальные, и заранее можно быть уверенным, что первые прибавляют кое-что ко вторым.

Даже самый способ образования тех и других ведет к их дифференцированию. Коллективные представления — продукт обширной, почти необъятной кооперации, которая развивается не только в пространстве, но и во времени. Для их создания множество различных умов сравнивали между собой, сближали

14 Может быть, удивятся тому, что мы не определяем априоризм как ги­потезу врожденных идей, но в действительности понятие врожденности игра­ет лишь второстепенную роль в априорической доктрине.

15 Не нужно, однако, понимать эту несводимость абсолютным образом; мы не хотим сказать, что в эмпирических представлениях пет ничего, что не предвещало бы представлений рациональных, а равно, что в индивиде ист ничего, что не могло бы рассматриваться как проявление социальной жизни. Если опыт был бы чужд всего рационального, то разум не мог бы к нему прилагаться; точно так же, как если бы психическая природа индивида была абсолютно неспособна к социальной жизни, общество было бы невозможно. Полный анализ категорий должен, следовательно, найти, даже и в индиви­дуальном сознании, зародыши рациональности. Мы в дальнейшем изложении вернемся к этому вопросу. Все, что мы хотим обосновать здесь, сводится к тому, что между нерасчлененными зародышами разума и разумом в собст­венном смысле имеется расстояние, близкое к тому, какое отделяет свойства минеральных элементов, из которых состоит живое существо, от характери­стических атрибутов жизни после ее возникновения.

278

и соединяли свои идеи и свои чувства, и длинные ряды поколе­ний накопляли свой опыт и свои знания. Поэтому в них как бы сконцентрировалась весьма своеобразная умственная жизнь, бесконечно более богатая и более сложная, чем умственная жизнь индивида. Отсюда понятно, почему разум обладает спо­собностью переходить за пределы эмпирического познания. Он обязан этим не какой-нибудь неизвестной мистической силе, а просто тому факту, что человек, согласно известной формуле, есть существо двойственное. В нем — два существа: существо индивидуальное, имеющее свои корни в организме и круг дея­тельности которого вследствие этого оказывается узкоограни­ченным, и существо социальное, которое является в нем пред­ставителем наивысшей реальности интеллектуального и мораль­ного порядка, какую мы только можем познать путем наблюде­ния,— я разумею общество. Эта двойственность нашей приро­ды имеет своим следствием в порядке практическом несводи­мость морального идеала к утилитарным побуждениям, а в по­рядке отвлеченной мысли — несводимость разума к индивиду­альному опыту. В какой мере индивид причастен к обществу, в той же мере он естественно перерастает самого себя и тогда, когда он мыслит, и тогда, когда он действует.

Тот же социальный характер позволяет понять, откуда про­исходит необходимость категорий. Говорят, что идея бывает не­обходимой тогда, когда она, благодаря своей внутренней цен­ности, сама навязывается уму, не нуждаясь в каком бы то ни было доказательстве. Следовательно, в ней есть нечто принуди­тельное, что вызывает согласие без предварительного изучения. Априоризм постулирует, но не объясняет эту своеобразную си­лу категорий. Сказать, что категории необходимы, потому что они неразрывно связаны с деятельностью мысли,— значит прос­то повторить, что они необходимы. Если же они имеют проис­хождение, которое мы им приписываем, то их превосходство пе­рестает заключать в себе что-либо удивительное.

И в действительности они выражают -собой наиболее общие из отношений, 'существующих между вещами. Превосходя своей широтой все другие понятия, они управляют всеми сторонами нашей умственной жизни. Поэтому, если бы в один и тот же пе­риод истории люди не имели однородных понятий о времени, пространстве, причине, числе и т. д., всякое согласие между от­дельными умами сделалось бы невозможным, а следовательно, стала бы невозможной и всякая совместная жизнь. В силу этого общество не может упразднить категорий, заменив их частны­ми и произвольными мнениями, не упразднивши самого себя. Чтобы иметь возможность жить, оно нуждается не только в мо­ральном согласии, но и в известном минимуме логического еди­номыслия, за пределы которого нельзя было бы переступать по произволу. Вследствие этого общество всем своим авторитетом давит на своих членов и стремится предупредить появление «от­щепенцев». Если же какой-нибудь ум открыто нарушает общие

279

нормы мысли, общество перестает считать его нормальным че­ловеческим умом и обращается с ним как с субъектом патоло­гическим. Вот почему, если в глубине нашего сознания мы по­пытаемся отделаться от этих основных понятий, мы тотчас же почувствуем, что мы не вполне свободны, мы встретим непрео­долимое сопротивление и внутри и вне пас. Извне нас осудит общественное мнение, а так как общество представлено также н в нас, то оно будет сопротивляться и здесь, противополагая наше внутреннее «я» этим революционным покушениям, благо­даря чему у нас и получится впечатление, что мы не можем уп­разднить категорий, не рискуя тем, что наша мысль перестанет быть истинно человеческой мыслью. Авторитет общества 16 в тесном союзе с известными видами мышления является как бы неизбежным условием всякого общего действия. Необходимость как основная черта категорий не составляет, следовательно, результата простых навыков ума, от которых он мог бы освобо­диться путем соответственных усилий; она тем не менее может быть физической или метафизической необходимостью, так как категории изменяются сообразно времени и месту, но она есть особый вид моральной необходимости и в умственной жизни иг­рает ту же роль, какую моральный долг играет по отношению к нашей волевой деятельности 17.

Но если категории сызначала выражают только социальные состояния, не следует ли отсюда, что они могут прилагаться к остальной природе лишь в качестве метафор? Если они возник­ли единственно с целью ближайшего определения социальных явлений, то могут ли они быть распространены на другие раз­ряды фактов иначе, как условно? В силу этих соображений за ними, когда мы их прилагаем к явлениям мира физического или биологического, не следует ли признать лишь значение искусст­венных символов, полезных только практически? Таким обра­зом, мы с известной точки зрения как будто снова возвращаем­ся к номинализму и эмпиризму.

10 Наблюдения показывают, что социальные волнения имели почти всегда своим следствием усиление умственной анархии. Это служит лучшим доказа­тельством тому, что логическая дисциплина есть лишь особый вид социальной дисципины. Первая ослабляется, когда ослабляется вторая.

17 Между этой логической необходимостью и моральным долгом есть ана­логия, но нет тождества, по крайней мере в настоящее время. Теперь обще­ство иначе обходится с преступниками, чем с субъектами, одержимыми лишь умственной ненормальностью, а это служит доказательством, что авторитет логических норм и авторитет, принадлежащий нормам моральным, несмотря на значительные сходства, имеет все же различную природу. Это два раз­личных вида одного и того же рода. Было бы интересно исследовать, в чем состоит и откуда проистекает это различие, которое едва ли можно считать первобытным, так как в течение долгого времени общественное мнение плохо различало помешанного от преступника. Мы ограничиваемся здесь простым указанием проблемы. Из сказанного выше видно, сколько интересных задач может возбудить анализ понятий, считающихся обычно элементарными и простыми, в действительности же являющихся в высшей степени сложными,

280

Но толковать как социологическую теорию познания—это значит забывать, что если общество и представляет специфиче­скую реальность, однако оно в то же время не есть государство в государстве; оно составляет часть природы, ее наивысшее про­явление. Социальное царство есть царство естественное, отли­чающееся от других царств природы лишь своей большей слож­ностью. Основные отношения между явлениями, выражаемые категориями, не могут поэтому быть существенно различными в различных царствах. Если в силу причин, которые будут иссле­дованы нами, они и проявляются более отчетливо в социальном мире, 'ю отсюда не следует, чтобы они не существовали и в ос­тальной природе, хотя и под более скрытыми формами. Обще­ство делает их более очевидными, но они не являются его ис­ключительной особенностью. Вот почему понятия, созданные по 'Образцу и подобию социальных фактов, могут помочь нашей мысли и тогда, когда она обращена на другие явления приро­ды. Если в силу того только, что это — понятия, построенные умом, в них имеется нечто искусственное, то мы должны ска­зать, что искусство здесь по пятам следует за природой и стре­мится все более и более слиться с нею 18. Из того, что идеи вре­мени, пространства, рода, причины построены из социальных элементов, не следует, что они лишены всякой объективной цен­ности. Напротив, их социальное происхождение скорее ручается за то, что они имеют корни в самой природе вещей 1Э.

Обновленная таким образом теория познания кажется при-.званной соединить в себе положительные достоинства двух се-перничающих теорий без их явных недостатков. Она сохраняет все основные начала априоризма, по в то же время вдохнов­ляется духом того позитивизма, которому пытался служить эм­пиризм. Она не лишает" разум его специфической способности, но одновременно объясняет ее, не выходя за пределы наблюдае­мого мира. Она утверждает как нечто реальное двойственность пашей умственной жизни, но сводит ее к ее естественным при-

18 Рационализм, свойственный социологической теории познания, занимает среднее место между эмпиризмом и классическим априоризмом Для первого категории суть чисто искусственные построения, для второго, наоборот, они — данные чисто естественные, для пас они в известном смысле произведения искусства, по искусства, подражающего природе с совершенством, способным

увеличиваться безгранично.

19 Например, в основе категории времени лежит ритм социальной жизни. По можно быть уверенным, что есть другой ритм и в жизни индивидуаль­ной, и в жизни вселенной. Первый лишь более ясно отмечен и более заме­тен, чем другие. Далее, понятие рода образовано по аналогии с человеческой группой. Но если люди образуют естественные группы, то можно предполо­жить, что и между вещами существуют группы, одновременно и сходные и различные. Это естественные группы вещей, составляющие роды и виды Очень многие еще думают, что нельзя приписывать социальное происхожде­ние категориям, не лишая их всякой теоретической ценности. Это происходит оттого, что общество еще весьма часто признается явлением неестественным. Отсюда и заключают, что представления, выражающие общество, не выра­жают ничего из реально существующего в природе.

281

чинам. Категории перестают быть в наших глазах фактами пер­вичными, не допускающими анализа, весьма простыми поня­тиями, которые первый встречный мог извлечь из своих личных наблюдений и которые, к несчастью, усложнило народное вооб­ражение; а напротив, они считаются нами ценными орудиями мысли, терпеливо созданными в течение веков общественными группами, вложившими в них лучшую часть своего умственно­го капитала20. В них как бы резюмирована каждая часть чело­веческой истории.

Во всяком случае, для успешного понимания и обсуждения их необходимо прибегнуть к иным приемам, чем те, которые были в ходу до настоящего времени. Чтобы знать, как созда­лись эти п'онятия, которые установлены не нами самими, недо­статочно обращаться с запросами к нашему сознанию, а нуж­но выйти наружу,' нужно наблюдать факты и изучать историю,, нужно установить целую науку, науку сложную, которая может развиваться лишь медленно и только с помощью коллективной работы,

II. Почему общество может быть источником логической мысли?

Что могло превратить социальную жизнь в такой важный источ­ник логической жизни? Ничто, кажется, не предназначало ее для этой роли, потому что, очевидно, не для удовлетворения спекулятивных потребностей объединились люди.

Может быть, найдут слишком смелым с нашей стороны браться за решение такой сложной проблемы. Для этого, каза­лось бы, нужно иное знакомство с социологическими условиями познания, чем то, которым мы теперь обладаем. Однако самый вопрос так важен, что мы должны напрячь все усилия, чтобы не оставить его без ответа. Может быть, есть возможность и в данное время установить некоторые общие принципы, способ­ные осветить вопрос и облегчить его решение.

Содержание логической мысли состоит из общих понятий (концептов). Исследовать, почему общество может играть роль в происхождении логической мысли,— это значит спросить, в силу чего оно может принимать участие в образовании концеп­тов.

Если видеть в концепте лишь общую идею — как делается обычно,— то проблема становится неразрешимой. И в самом де­ле, индивид может путем своих собственных средств сравнивать свои восприятия и образы, выделять из них общее — одним сло­вом, обобщать. Поэтому не видно, почему обобщение возможно лишь в обществе и через общество? Но прежде всего нельзя допустить, чтобы логическая мысль характеризовалась лишь

20 Потому позволительно сравнивать категории с орудиями, что и ору­дия суть сбереженный материальный капитал. Вообще между тремя поня­тиями: орудие, категория и институт — существует тесное родство. 282

большей широтой представлений, ее составляющих. Если част­ные идеи не заключают в себе ничего логического, то почему дело должно обстоять иначе с идеями общими? Общее сущест­вует лишь в частном, это тоже частное, но частное упрощенное и чего-то лишенное. Поэтому первое не может иметь свойств, которых бы недоставало-у второго. И обратно, если мысль, ору­дующая концептами, может прилагаться к роду, к виду, к раз­новидности, как бы сужена последняя ни была, то спрашива­ется, почему она ие могла бы обнять и индивида, т. е. достиг­нуть его объема? И действительно, есть немало понятий, имею­щих своими объектами индивидов. Во всякой религии божест­ва суть индивидуальности, отличные друг от друга; однако они понимаются, а не просто воспринимаются. Каждый народ пред­ставляет себе определенным образом, в зависимости от време­ни, своих исторических или легендарных героев; и эти пред­ставления, разумеется, не могут быть предметом чувства или его восприятия. Наконец, каждый из нас составляет себе опре­деленное мнение об индивидах, с которыми он находится в тех или иных отношениях, об их характере, об их физиономии, об отличительных чертах их физического и морального темпера­мента; и эти мнения или сведения суть настоящие концепты. Правда, они имеют, вообще, довольно грубые очертания; но да­же среди научных понятий мно(го ли таких, о которых можно было бы сказать, что они вполне адекватны своему объекту? В этом отношении между теми и другими существует только различие в степени.

Итак, приходится характеризовать понятие с помощью дру­гих признаков. Оно отличается от чувствительных представле­ний всякого рода — ощущения, восприятия или образа — сле­дующими чертами.

Чувственные представления находятся, так сказать, в по­стоянном течении и приливе. Они толкают друг друга, как вол­ны реки, и даже в то время, пока они существуют, они не оста­ются подобными себе самим. Каждое из них есть функция той самой минуты, в которую оно появляется. Мы никогда не мо­жем быть уверены в том, что снова найдем восприятие тако­вым, каким мы испытали его в первый раз; и это потому, что если воспринятая вещь не изменилась, то изменились мы, и каждый из нас уже не является больше тем же самым чело­веком. Общее же понятие, напротив, находится как бы вне вре­мени и вне «становления», оно изъято из-под власти всех этих колебаний; можно подумать, что оно лежит в иной, более ясной и спокойной полосе ума. Оно не движется само собой в силу внутренней самопроизвольности эволюции, а, напротив, дает от­пор всякому изменению. Это способ мышления, который в каж­дый момент времени фиксирован и кристаллизован 21, В той ме-

21 James W. The principles of psychology. V. 1. P. 464.

283

ре, в какой оно есть то, чем должно быть, оно неизменно. Есл» оно и меняется, то не потому, что изменение лежит в его при­роде, а потому, что мы открыли в нем какое-либо несовершенст­во и что оно нуждается в исправлении. Система понятий, по­средством которой мы мыслим в обыденной жизни, уже содер­жится целиком в словаре нашего материнского языка, ибо каж­дое слово выражает концепт. Язык же фиксирован; он изменя­ется весьма медленно, и соответственно этому не менее медлен­но изменяется и система понятий, выражаемых языком. Ученый оказывается в том же положении по отношению к специальной терминологии, употребляемой в науке, которой он себя посвя­тил, и, следовательно, по отношению к специальной системе по­нятий, которой соответствует эта терминология. Несомненно, она может быть подновлена, но эти нововведения представляют всегда своего рода насилие над установленными приемами мысли.

Наряду с этой относительной неизменяемостью логическое-понятие если не общезначимо, то по меньшей мере способно' стать таковым.

Понятие не есть мое понятие; оно мне обще с другими людь­ми и, во всяком случае, может быть сообщено им. Нельзя заста­вить ощущение перейти из моего сознания в чужое; оно тесно связано с моим организмом, с моей личностью, и не может быть-отделено от них. Все, что я могу сделать,— это пригласить дру­гого встать на мое место и подвергнуться воздействию того же-объекта. Напротив, всякий разговор, всякое умственное обще­ние между людьми состоит именно в обмене концептами. Кон­цепт есть представление по существу своему безличное: он слу­жит главным средством общения людей между собой22.

Природа концепта, таким образом, свидетельствует о его-происхождении; насколько он общ всем, настолько же он явля­ется произведением всех. Из того, что он не носит на себе печа­ти какого-либо индивидуального ума, следует заключить, что он выработан умом коллективным. Если он более устойчив, чем ощущения и образы, то именно потому, что коллективные пред­ставления более устойчивы, чем представления индивидуаль­ные: индивид чувствителен даже к слабым переменам, происхо­дящим в его внутренней или внешней среде; умственное состоя­ние общества могут взволновать лишь достаточно важные собы--

22 Эта общезначршостъ концепта не должна быть смешиваема с его общ­ностью: это вещи весьма различные. То, что мы называем общезначимостью, есть свойство концепта, в силу которого он может быть сообщен множеству умов и даже, в принципе, всем умам; а эта сообщаемость совершенно неза­висима от степени его общности или объема. Концепт, приложимый лишь к одному объекту, следовательно, имеющий минимальный объем, может быть. универсальным в том смысле, что он понимается всеми одинаково; таков,, например, концепт божества.

284

тия. Всякий раз, когда нам дан тип 23 мышления или действия, сводящий к одному образцу многие отдельные воли и умы, мы имеем дело с таким давлением, оказываемым на индивида, ко­торое громко говорит о вмешательстве коллективности. Впро­чем, мы уже сказали выше, что концепты, служащие нашей обыденной мысли, уже все вписаны в словарь. А едва ли может быть сомнение в том, что язык, а следовательно, и система кон­цептов, им передаваемая, составляют продукт коллективной ра­боты. Язык выражает то, каким образом общество в своей со­вокупности представляет себе объекты опыта. А потому и поня­тия, соответствующие различным элементам языка, являются представлениями коллективными.

Само содержание коллективных понятий свидетельствует о том же. Почти нет слов, даже в употребляемом нами словаре, смысл которых не простирался бы более или менее далеко за пределы нашего личного опыта. Часто термин выражает вещи, которых мы никогда не воспринимали, опыты, которых мы ни­когда не производили или свидетелями которых мы никогда не были. Даже тогда, когда мы знакомы с некоторыми из объек­тов, к которым термин относится, эти объекты являются лишь отдельными экземплярами, иллюстрирующими идею, но сами по себе никогда не могли бы быть достаточной причиной ее воз­никновения. Язык, следовательно, заключает более чем индиви­дуальное знание, это целая наука, в выработке которой я не уча­ствовал и которую я едва ли в состоянии вполне себе усвоить.

Кто из нас знает все слова языка, на котором он говорит, и всевозможные значения каждого слова?

Последнее замечание объясняет, в каком смысле мы гово­рим, что концепты суть коллективные представления. Они общи целой социальной группе, но не потому, что составляли прос­тую среднюю величину из соответственных индивидуальных представлений; ибо в таком случае они были бы беднее содер­жанием, чем эти последние, между тем как в действительности они по богатству выражаемого ими знания далеко превосходят' знание среднего индивида. Это не абстракции, которые имели бы реальное бытие лишь в индивидуальном сознании, а пред­ставления, столь же конкретные, как те, какие индивид может выработать из своего личного опыта. Если фактически концеп­ты всего чаще являются общими идеями, если они большей частью выражают категории и классы, а не отдельные предме-

23 Может быть, возразят па это, что часто у индивида, в силу простого повторения, способы действия или мышления фиксируются и кристаллизуются в форму привычек, нелегко изменяемых; но привычка есть лишь тенденция автоматически повторять акт или идею всякий раз, как только даны один и тс же условия, ее вызывающие. Привычка не предполагает предварительного существования обязательных типов мышления или действия. Только тогда, когда такие нормы уже установились, можно и должно предполагать соот­ветствующее общественное воздействие на индивида.

285

ты, то это происходит потому, что единичные и изменчивые чер­ты явлений интересуют общество очень редко; в силу своей об­ширности, своих размеров оно может быть возбуждаемо лишь общими и постоянными свойствами вещей.

Вот это именно и создает ценность для нас коллективной мысли. Если концепты были бы лишь общими идеями, они ие обогащали бы особенно познание, ибо общее, как мы уже ука­зывали, не содержит в себе ничего, чего не было бы в частном. Если же это прежде всего коллективные представления, то они прибавляют к тому, что мы извлекли из нашего личного опыта, всю ту мудрость и знание, которые общественная группа нако­пила и сберегла в течение веков. Мыслить концептами не значит просто видеть реальное с наиболее общей стороны, а аначит бросать на ощущение свет, который его выдвигает в нашем со­знании, проникает насквозь и преобразует. Понимать вещь — значит в одно и то же время схватить или определить ее суще­ственные элементы и отнести их к известной совокупности ве­щей, ибо каждая цивилизация имеет характеризующую ее орга­низованную систему концептов.

По отношению к этой системе индивидуальный ум находится в том же положении, в каком стоит vouc; Платона по отноше­нию к миру идей. Он пытается усвоить себе эти понятия, ибо нуждается в них, чтобы сообщаться с себе подобными; но это усвоение всегда остается несовершенным. Каждый из нас судит о них по-своему. В этой системе идей есть такие, которые цели­ком ускользают от нас и остаются вне нашего поля зрения; дру­гие же открываются нам лишь с известных сторон. Есть и та­кие идеи — и их немало,— которые мы извращаем, мысля их, и это потому, что, будучи коллективными по своей природе, они не могут индивидуализироваться без ретуширования, изменения, а следовательно, и извращения. Отсюда происходит то, что мы плохо понимаем друг друга и часто даже без всякого намере­ния употребляем одни и те же слова, но, не придавая им оди­накового смысла, вводим друг друга в заблуждение.

Теперь уясняется, какая доля принадлежит обществу в гене­зисе логической мысли. Последняя возможна лишь с момента, когда человек, сверх беглых представлений, которыми он обя­зан чувственному опыту, достигает понимания целого мира ус­тойчивых идеалов, общих множеству умов. Мыслить логиче­ски— это на самом деле мыслить в той или другой мере безлич­ным способом или еще мыслить sub specie aeternitatis. Безлич­ность и устойчивость — таковы два характеристических призна­ка истины. А логическая жизнь, очевидно, предполагает, что че­ловек знает, хотя бы только смутно, что существует истина, от­личная от чувствительных видимостей. Но каким образом мог он дойти до такого вывода? Обыкновенно думают, что это слу­чилось с ним, лишь только он открыл глаза на мир. Однако в непосредственном опыте нет ничего, что могло бы оправдать та­кое заключение; здесь все противоречит ему. Поэтому дитя и 286

животное даже не подозревают указанного выше различия. Ис­тория, сверх того, показывает, что нужны были века для выяв­ления и утверждения такого понимания истины. В нашем за­падном мире оно было ясно осознано со всеми своими послед­ствиями лишь начиная с эпохи великих мыслителей Греции; и, когда, наконец, оно было достигнуто, событие это показалось чудом, что Платон и высказал на своем великолепном языке. Но ранее выражения своего в философских формулах, то же по­нимание уже существовало в виде смутного чувства. Чувство это философы только очистили, а не создали. Размышлять над ним и анализировать его они могли, лишь приобретя его, а дело идет именно о том, откуда оно произошло, из какого опыта оно зародилось. Мы утверждаем, что из коллективного. Именно в виде мысли коллективной пробудилась впервые в человечестве безличная мысль; по крайней мере, другого источника последней мы указать не можем. Только в силу существования общества существует кроме ощущений и индивидуальных образов и сис­тема представлений, обладающих прямо чудесными свойства­ми: с помощью их люди понимают друг друга и одни умы про­никают в другие. Пользуясь ими, индивид, по крайней мере смутно, догадывается, что над его частными представлениями возвышается мир понятий — типов, которым он подчиняет свои личные идеи; перед его изумленными взорами открывается ду­ховное царство, к которому он причастен, но которое превосхо­дит его. Это — первая интуиция царства истины. Несомненно, что с того момента, когда индивид столкнулся с этим новым ду­ховным миром, он приступил и к исследованию его сокровенной природы. Он пытался найти причины явных преимуществ этих выдающихся представлений и в той мере, в какой полагал, что открыл эти причины, старался использовать их с той целью, чтобы своими собственными силами вывести заключающиеся в. них следствия; другими словами, он присвоил себе право тво­рить концепты. Таким именно путем и индивидуализировалась способность понимания.

Могут возразить, что мы рассматриваем концепт лишь с од­ной из его сторон, что он имеет не одну только роль удостове­рять согласие умов друг с другом, но также, и даже более, их согласие с природой вещей. По-видимому, концепт имеет пра­во существовать лишь под условием быть истинным, т. е. объ­ективным, и его безличность должна быть лишь простым след­ствием его объективности. Умы должны иметь общение в самих вещах, мыслимых, насколько возможно, адекватно. Мы не отри­цаем того, что эволюция концептов в одной своей части проис­ходила именно в этом смысле. Понятие, которое вначале счита­лось за истинное, потому что оно было коллективным, постепен­но делалось коллективным лишь под условием признания его истинным.

Не следует, впрочем, терять из виду, что теперь еще боль­шая часть обслуживающих нас концептов методически не обос-

287

нована; мы их берем из общего языка, т. е. из коллективного опыта, не подвергая их никакой предварительной критике. По­нятия, научно выработанные и критически проверенные, всегда составляют слабое меньшинство. Более того, между ними и те­ми, которые получают весь свой вес и авторитет лишь в силу своей коллективности, существует только различие в степени. Коллективное представление потому уже, что оно коллективно, заключает в себе достаточную гарантию объективности. Если бы оно было несогласно с природой вещей, оно не могло бы полу­чить обширную и продолжительную власть над умами. В сущ­ности, то, что создает доверие, внушаемое научными идеями, сводится всегда к возможности методически проверять их. Кол­лективное же представление, в силу необходимости, подвергается бесконечно повторяющейся проверке: те, кто соглашается с ним, проверяют его своим собственным опытом. Оно, следовательно, не может быть вполне неадекватным своему объекту. Правда, оно может выражать его посредством несовершенных символов, но ведь и научные символы всегда лишь приблизительны.

И обратно, даже когда они созданы по всем правилам нау­ки, концепты черпают свой авторитет далеко не из одной объек­тивной ценности своей. Для того чтобы им верили, мало одной их истинности. Если они не согласованы с другими верования­ми, мнениями и вообще с совокупностью коллективных пред­ставлений, они будут упорно отрицаться. Если в настоящее время достаточно, чтобы на них стоял штемпель науки для то­го, чтобы их принимали, так сказать, в кредит, то это лишь по­тому, что мы слепо верим в науку. Но такая вера ничем суще­ственно не отличается от веры религиозной. Ценность, которую мы приписываем науке, зависит в конце концов от представле­ния, которое мы коллективно создаем себе о ее природе и о ее роли в жизни. Поэтому все в социальной жизни, даже сама наука, покоится на общественном мнении. Несомненно, можно взять мнение в качестве объекта изучения и создать этим путем особую науку; в этом преимущественно и состоит задача социо­логии. Но наука о мнении не творит мнения; она только осве­щает его и делает его более сознательным. Правда, этим путем она может привести и к перемене мнения, но знание продолжа­ет зависеть от мнения и тогда, когда ему кажется, что оно дает ему свой закон; ибо лишь из мнения оно получает силу, необхо­димую для того, чтобы действовать на мнение.

Сказать, что концепты выражают собой представления об­щества о вещах,— значит сказать, что творящая их мысль со­временна человечеству. Мы отказываемся поэтому видеть в этой мысли продукты более или менее поздней культуры. Человек, который не мыслил бы концептами, не был бы человеком, по­тому что он не был бы социальным существом. С одними лишь индивидуальными восприятиями он ничем не отличался бы от животного. Противоположный тезис можно поддерживать, лишь определяя концепт не с помощью его существенных признаков. 288

Его отождествляли и просто с общей идеей 24, и с общей идеей, ясно определенной и очерченной2Б. В таких условиях могло ка­заться, что низшие общества не знают , концептов в тесном смысле слова, ибо они владеют лишь приемами грубого обоб­щения, и понятия, ими употребляемые, являются вообще неоп­ределенными. Но ведь и большинство наших современных кон­цептов отличается тем же качеством. Мы принуждаем себя к их точному определению лишь в спорах и тогда, когда мы рабо­таем как ученые. С другой стороны, мы уже видели, что пони­мать не значит обобщать. Мыслить с помощью концептов дале­ко не равносильно простому изолированию и группировке об­щих черт в известном числе объектов; мыслить так — это зна­чит подводить изменчивое под постоянное, индивидуальное под общественное, а так как логическая мысль начинается с кон­цептов, то из этого следует, что она всегда 'существовала и что не было исторического периода, в котором человек жил бы хро­нически в состоянии смешения противоречивых понятий. Ко­нечно, нельзя достаточно настаивать на дифференциальных признаках, отличавших логику в различные моменты истории; она развивалась одновременно с ростом и развитием самих об­ществ. Но как бы реальны ни были такие различия, не следует забывать из-за них и не менее существенные сходства.

III. Каким образом категории выражают социальные явления?

Мы видели, что по меньшей мере некоторые из категорий суть явления социальные. Спрашивается, как приобрели они этот характер?

Так как они сами являются концептами, то нетрудно по­нять, что они должны быть результатом коллективной работы общества.

И действительно, их устойчивость и их безличность таковы, что они часто считались за абсолютно общезначимые и неизмен­ные. Так как, далее, они выражают основные условия умствен­ного согласия, то очевидно, что они могли быть выработаны только обществом.

Но относящаяся к ним проблема усложняется тем, что они общественны еще в ином смысле и как бы во второй степени. Они не только исходят из общества, но и то, что они выража­ют, суть явления социальные. Содержанием их служат различ­ные стороны общественного бытия. Так, категория рода перво­начально была неотделима от понятий о человеческой душе; в основании категории времени лежит ритм совместной жизни; категория пространства образовалась по образцу пространства,

24 Levy-Bruhl. Les functions mentales dans les societcs inlerieures, P. 131—139.

26 Ibid. P. 446.

10—221 289

занятого группой; коллективная сила послужила прототипом? для понятия о действенной силе — этого существенного элемен­та категории причинности. Однако категории не имеют целью одно лишь применение свое к социальному быту; значение их простирается на всю природу. Почему же именно общество да­ло образцы, по которым они строились?

Речь идет о выдающихся концептах, играющих в сфере по­знания преобладающую роль и обнимающих, в силу своей функ­ции, все другие концепты. Это — постоянные рамки умственной-жизни. А чтобы обладать такой широтой, им, очевидно, надо было образоваться по типу действительности равного объема или полноты.

Конечно, отношения, выражаемые ими, в потенциальном ви­де существуют уже и в индивидуальных сознаниях. Индивид живет во времени, и он имеет, как мы уже сказали, известное-чувство, позволяющее ему ориентироваться во времени. Он на­ходится в определенном пункте пространства, и потому можно-утверждать, что все его ощущения имеют нечто пространствен­ное26. Он может ощущать сходства вещей, причем схожие пред­ставления его вызывают друг друга, сближаются и дают нача­ло новому, уже отчасти родовому понятию. Равным образом' мы имеем ощущение некоторого постоянства в порядке, в кото­ром явления следуют друг за другом, даже животное в извест­ной степени обладает такой способностью. Но все эти отноше­ния составляют предмет личных индивидуальных переживаний, и, следовательно, понятие, которое индивид может извлечь из-них, ни в каком случае не может быть распространено за пре­делы его узкого горизонта. Родовые образы, возникающие в-моем сознании путем сочетания сходных черт и признаков, пред­ставляют лишь явления, которые я непосредственно воспринял; в них нет ничего, что могло бы дать мне понятие о классе, т. е. рамку, способную вместить в себе полную группу всех возмож­ных предметов, удовлетворяющих одному и тому же условию. Для этого предварительно нужно иметь еще идею группы, кото­рую одно созерцание нашей внутренней жизни не может пробу­дить в нас. И нет вообще индивидуального опыта, как бы ши­рок и глубок он ни был, который мог бы вызвать в нас даже до­гадку о существовании обширного рода, обнимающего все (без исключения) существа и вещи. Понятие целого, лежащее в основе всякой классификации, не может исходить от индиви­да, являющегося лишь частью по отношению к целому и сос­тавляющего лишь ничтожную долю реального мира. А ведь это» понятие представляет собой едва ли не самую важную катего­рию, ибо если роль категорий заключается в том, чтобы содер­жать в себе все другие понятия, то категорией, по преимущест­ву стоящей в углу всей иерархии их, должен быть именно кон­цепт целокупности.

26 James W. Principles of Psychology. V. 1. P. 134. 290

Теоретики познания обычно постулируют этот концепт, как будто бы дело шло о чем-то само собой разумеющемся; между гем понятие о целом бесконечно превышает содержание каж­дого индивидуального сознания, взятого порознь.

В силу тех же оснований пространство, которое я познаю из моих восприятий и где все расположено по отношению ко мне как к центру, не может быть пространством, содержащим в се­бе все частичные протяжения. Точно так же и конкретная дли­тельность, которую я переживаю, которая протекает во мне и со мной, не может мне дать идею целого времени. Одно выра­жает лишь ритм моей индивидуальной жизни, другое должно соответствовать ритму жизни, не являющейся жизнью какого-либо индивида в отдельности, а жизнью, к которой причастны все люди 27.

Таким же образом правильность и постоянство, которые я могу воспринять в порядке следования друг за другом моих ощущений, имеют ценность для меня постольку, поскольку они объясняют, почему я ожидаю известные события как обычные следствия других. Но это состояние личного ожидания не мо­жет быть смешиваемо с понятием всеобщего порядка последо­вательности, одинаково управляющего и совокупностью умов, и совокупностью явлений.

Так как мир, выражаемый полной системой концептов, есть мир, представляемый себе обществом, то только одно последнее и может снабдить нас его наиболее общими признаками. Толь­ко субъект, вмещающий в себе всех отдельных субъектов, спо­собен объять такой объект. Так как вселенная существует лишь постольку, поскольку она мыслится, и так как в своей целост­ности она мыслится только обществом, то она и становится эле­ментом его внутренней жизни, а само общество становится ро­довым понятием, вне которого не существует ничего. Понятие (Целостности есть только абстрактная форма понятия общест­ва 28. Но если весь мир заключается в понятии об обществе, то пространство, занимаемое последним, должно совпасть с поня-л'исм о «всем» пространстве. Мы видели, действительно, каким образом каждая вещь получает свое место в плоскости общест­венного пространства и чем эта идеальная локализация отлича­ется от той, к которой мог бы прибегнуть, в отдельных конк-.кретиых случаях, чувственный опыт23. В силу тех же причин рптм коллективной жизни обнимает собой разнообразные ритмы

27 О пространстве и времени часто говорят так, как будто бы они были лишь конкретным протяжением и конкретной длительностью, какими их вос­принимает индивидуальное сознание, понимаемое отвлеченно. В действитель­ности же, это представления совершенно иного рода, построенные из других элементов, согласно иному плану и ввиду других целей.

28 В конечном итоге три понятия: целого, общества и божества — сос­тавляют, может быть, лишь различные стороны одного и того же понятия.

23 Durkheim et Mauss De quelques formes primitives de classification {L'annee sociologique. VI. P. 40 н след). 10* 29i

,всех элементарных жизней, которые дают ему начало; а пото­му и время, которое выражает этот ритм, обнимает собой все отдельные длительности. История мира в течение долгого вре­мени была лишь другой стороной истории общества, причем пе­риоды первой определялись периодами второй. То, что измеря­ет это общее и безличное время, что устанавливает в нем те или другие подразделения, всецело сводится к внутренним движени­ям обществ, к процессам их сосредоточения или рассеяния. .Если эти критические моменты чаще всего приурочиваются к .некоторым материальным явлениям, например к периодическо­му обращению звезд или к чередованию времен года, то потому только, что объективные знаки необходимы, чтобы сделать ощу­тительной для всех эту существенно социальную организацию. Точно так же, наконец, и отношение причинности с той минуты, когда оно коллективно устанавливается группой, оказывается независимым от всякого индивидуального сознания; оно парит высоко над всеми отдельными умами и частными событиями. Это— закон, имеющий безличную ценность.

Еще другое соображение объясняет нам, почему существен­ные элементы категорий должны были быть заимствованы из жизни общественной, а именно отношения, выражаемые кате­гориями, могли быть созданы лишь в обществе и через общест­во. Если, в известном смысле, категории и присущи созданию индивида, то последний все-таки не имел никаких средств оп­ределить, объяснить их и возвести на степень отдельных поня­тий. Для того чтобы лично ориентироваться в пространстве, чтобы знать, в какие моменты ему надлежит удовлетворить те или другие органические потребности, индивид не нуждался в концептах абстракгного времени или пространства.

Многие животные умеют находить дорогу, которая ведет к знакомым им местностям; они туда возвращаются в нужный мо­мент, не имея, однако, никаких отвлеченных идей. Ощущения направляют их в этом случае автоматически. Ощущениями же мог бы довольствоваться и человек, если бы его движения должны были удовлетворять одним индивидуальным потребно­стям его. Чтобы узнать, что одни вещи похожи на другие, с ко­торыми мы уже имели дело, воВ'Се не необходимо, чтобы мы распределяли те и другие в родовые и видовые группы; чувство сходства может быть вызвано просто ассоциацией конкретных представлений и образов. Впечатление виденного уже или ис­пытанного не требует никакой классификации. Чтобы отличать вещи, к которым нам полезно стремиться, от тех, которых нам следует избегать, нет надобности связывать причины и следст­вия логическими узами. Чисто эмпирические последовательно­сти и прочные ассоциации между конкретными представления­ми вполне достаточны тут для руководства нами.

Не только животное не имеет иных путеводных нитей, но сплошь и рядом наша личная практика не предполагает ничего большего.

292

Иначе обстоит дело с обществом. Оно возможно лишь при том условии, если индивиды и вещи, входящие в его состав, рас­пределены между различными группами, т. е. классифицирова­ны, и если сами эти группы в свою очередь классифицированы одни по отношению к другим. Общество поэтому предполагает сознающую себя организацию, которая есть не что иное, как классификация. Эта организация общества вполне естественно придается им и пространству, которое оно занимает. Чтобы пре­дупредить всякое столкновение, нужно, чтобы всякой отдельной группе была отведена определенная часть пространства: иными словами, необходимо, чтобы пространство было разделено, диф­ференцировано и распределено и чтобы эти разделения и рас­пределения были известны всем. С другой стороны, всякий со­зыв на празднество, на охоту, на военный набег предполагает, что назначаются сроки и, следовательно, что устанавливается всем одинаково известное общее время. На'конец, соединение многих усилий, ввиду достижения одной и той же цели, возмож­но лишь при допущении однообразного понимания связи между целью и средствами, служащими для ее осуществления. Поэто­му неудивительно, что общественное время, общественное про­странство, общественные классы и коллективная причинность лежат в основе соответствующих категорий; только в таких об­щественных формах и могли впервые быть схвачены человече­ским умом с известной ясностью все эти отношения.

В конечном итоге общество вовсе не является тем нелогич­ным или алогичным, бессвязным и фантастическим существом, каким так часто хотят его представить. Напротив, коллективное сознание есть высшая форма психической жизни, оно есть соз­нание сознаний. Находясь вне и выше местных и индивидуаль­ных случайностей, оно видит вещи лишь с их постоянной и су­щественной стороны, которую оно и закрепляет в передаваемых понятиях. Смотря сверху вниз, оно видит и дальше в сторону. В каждый данный момент оно обнимает всю наличную и из­вестную действительность, а потому оно одно может дать уму рамки, пригодные для вмещения в них всей совокупности су­ществ и позволяющие нам сделать из этой совокупности пред­мет нашего мышления. Но оно не создает эти рамки искусствен­но; оно их находит в самом себе. Приписывать логической мыс­ли социальное происхождение не значит ее унижать, уменьшать ее ценность, сводить ее 'к системе искусственных сочетаний; на­против, это значит относить ее к причине, которая необходимо содержит ее в себе. Этим, конечно, мы не хотим сказать, что понятия, выработанные таким путем, должны быть непосредст­венно адекватны их объектам. Если общество есть нечто уни­версальное по отношению к индивиду, то оно само, однако, не перестает быть индивидуальностью, имеющей свою собственную физиономию и свою идиосинкразию. Поэтому и коллективные представления содержат в себе субъективные элементы, от ко­торых их и необходимо постепенно очищать.

293

Впрочем, причины, вызвавшие дальнейшее развитие концеп­тов, специфически не отличаются от тех, которые дали им па-чало. Если логическая мысль стремится все более и более ос­вободиться от личных и субъективных элементов, с которыми она смешалась при зарождении, то это зависит не от вмеша­тельства каких-либо внеобществениых факторов, а от естествен­ного развития самой общественной жизни. Истинно человече­ская мысль не есть нечто первоначально данное; она — продукт истории, это — идеальный предел, к которому мы все более и более приближаемся, но которого мы, вероятно, никогда не до­стигнем.

Таким образом, мы не только не допускаем, как это часто делается, существования какой-то антиномии между наукой, с одной стороны, и моралью и религией — с другой, а убеждены, что эти различные виды человеческой деятельности проистека­ют из одного и того же источника. Это уже хорошо 'понял Кант, и поэтому-то он и сделал из теоретического и практического ра­зума две различные стороны одной и той же способности. То, что, по мнению Канта, придает им единство, заключается в оди­наковом стремлении их к общезначимости своих положений. Мыслить рационально — значит мыслить согласно законам, об­щеобязательным для всех разумных существ; действовать нрав­ственно— значит поступать согласно правилам, которые без противоречия могут быть распространены на всю совокупность воли. Другими словами, и наука и нравственность предполага­ют, что индивид способен подняться выше своей личной точки зрения и жить безличной жизнью.

Нет сомнения, что именно в этом заключается общая черта, свойственная всем высшим формам мышления и поведения. Но учение Канта не объясняет, как возможно то противоречие, в которое человек при этом так часто впадает. Почему он принуж­ден делать над собой усилие, чтобы превзойти свою индивиду­альность, и обратно, почему безличный закон должен обесцени­ваться, воплощаясь в индивиде? Можно ли сказать, что суще­ствуют два противоположных мира, которым мы одинаково при-частны: мир материи и чувственных восприятий, с одной сторо­ны, и мир чистого и безличного разума — с другой? Но ведь это только повторение вопроса в почти одинаковых терминах, так как дело идет именно о том, почему нам нужно вести совместно эти два существования. Почему эти два мира, кажущиеся про­тивоположными, не остаются один вне другого и что заставля­ет их стремиться проникнуть друг в друга, вопреки их антаго­низму? Единственной попыткой объяснить эту странную необхо­димость была мистическая гипотеза грехопадения. Напротив, всякая тайна исчезает вместе с признанием, что безличный ра­зум есть лишь другое имя, данное коллективной мысли. Послед­няя возможна лишь .благодаря группировке индивидов; она предполагает эту группировку и в свою очередь предполагается ею, так как индивиды могут существовать, только группируясь. 294

Царство целей и безличных истин может осуществиться лишь при условии согласования отдельных волений и чувствительно-стей. Одним 'Словом, в нас есть безличное начало, потому что в нас есть начало общественное; а так как общественная жизнь обнимает одновременно 'И представления и действия, то эта без­личность простирается, естественно, и на идеи и на поступки.

Может быть, найдут странным, что мы видим в обществе ис­точник наиболее высоких форм человеческого духа: причина по­кажется, пожалуй, ничтожной для той ценности, которую мы приписываем следствию. Между миром чувств и влечений, с од­ной стороны, и между миром разума и моралью — с другой, расстояние так значительно, что второй мир мог присоединиться к первому лишь путем творческого акта. Но приписывать обще­ству главную роль в генезисе человеческой природы не значит отрицать такое творчество; ибо именно общество располагает созидающей мощью, которой не имеет никакое другое существо. Всякое творчество в действительности, помимо той мистической операции, которая ускользает от разума и науки, есть продукт синтеза. И если уже синтезы отдельных представлений, совер­шающиеся в глубине каждого индивидуального сознания, могут быть творцами нового, то насколько же более действенны те обширные синтезы множества индивидуальных сознаний, каки­ми являются общества!

Общество — это наиболее могущественный фокус физических и моральных сил, какой только существует в мире. Нигде в при­роде не встречается такое богатство' разнообразных материалов, сосредоточенных в тачсой степени. Неудивительно поэтому, что из общества выделяется своеобразная жизнь, которая, реагируя па элементы, ее составляющие, преобразует их и поднимает до высшей формы существования.

Таким образом, социология кажется призванной открыть но­вые пути к науке о человеке. До настоящего времени приходи­лось стоять перед дилеммой: или объяснять высшие и специфи­ческие способности человека путем сведения их к низшим фор­мам бытия, разума — к ощущениям, духа — к материи, что в конечном результате приводило к отрицанию их специфическо­го характера; или же связывать их с какой-то сверхэксперимен­тальной реальностью, которую можно было постулировать, но существование которой нельзя было установить никаким на­блюдением.

Особенно затрудняло наш ум то, что индивид считался це­лью природы, finis naturae, казалось, что за ним не было ничего такого, что наука могла бы достичь и понять. Но с того момен­та, когда было признано, что над индивидом есть общество и что оно не есть воображаемое и поминальное существо., а сис­тема действительных сил, новый способ объяснения человека становится возможным. Чтобы сохранить человеку его отличи­тельные атрибуты, нет больше надобности ставить их вне опы­та. Во всяком случае, прежде чем прибегнуть к этому крайнему

295

средству, следует задаться вопросом, не проистекает ли то, что в индивиде превышает индивида, от этой надындивидуальной реальности, данной нам в опыте, т. е. от общества. Конечно, нельзя сказать теперь, до какой степени могут расшириться эти объяснения и способны ли они упразднить все проблемы. Но, с другой стороны, столь же невозможно заранее обозначить гра­ницу, которую они не могли бы переступить. Что нужно, так это проверить гипотезу, подвергнуть ее паивозможпо более ме­тодическому контролю фактов. А это мы и пытались сделать.

Леви-Брюль (Levy-Bruhl) Люсьеи (1857—19.39)—французский философ и психолог, изучал первобытное мышление. В первый период своей деятельно­сти занимался историей европейской философии, особенно проблемами мора­ли. Уже в работе «Мораль и наука о правах» (1903) отразилось влияние идей позитивистской философии О. Копта и социологии Э. Дюркгейма. Здесь Леви-Брюль признает нзпачалыюсть существования коллектива и выступает против позиции психологизма в изучении социальных фактов. Заинтересовав­шись этнографическими материалами из жизни пародов Африки, Австралии н Океании, находившихся на низкой ступени общественно-исторического рач-вития, Лсвп-Брюль предпринимает попытку объяснить своеобразие мышле­ния этих народов. С этого времени первобытное мышление становится пред­метом его исследований.

Основной труд Леви-Брюля — «Мыслительные функции в низших обще­ствах» (ЩЮ). Дальнейшей разработке развиваемых здесь теоретических по­ложений посвящены исследования последующих лет: «Первобытное мышле­ние* (193П), «Примитивная душа» (1927), «Сверхъестественное и природа первобытного мышления» (1927, русск. пер. 1937 г.).

Используя заимствованное у Дюркгейма понятие «-коллективных пред­ставлении», установленных обществом и усвоенных индивидом, Левн-Брюль анализирует первобытные мифы, верования, обычаи и другие и делает вывод о существенном отличии первобытного мышления от сознания цивилизован­ного человека. Специфичность первобытного мышления характеризуется дву­мя чертами: по содержанию — оно мистическое или магическое — в нем пет различия между естественным и сверхъеегееiвенным (Лсви-Бртоль использу­ет термин «mystique»); по логике — оно не чувствительно к противоречиям, непроницаемо для тыта и вместо направленности па установление логиче­ских отношений между предметами подчиняется закону еопрнчапия или партиципации: признает существопаннс различных форм передачи свойств от одного предмета к другому путем соприкосновения, заражения, овладения п т. п. Эта особая логика обозначается термином «prelogique» и переводится как «пралогическое» мышление. В сфере практического действия (которое Леви-Брюль рассматривает натуралистически, как таимодспстпис субъекта с объектом) мышление первобытного человека аналогично нашему: это мыш­ление, логическое, направленное па объективные стороны действительности. Очнако те идеи, которые человек получает из собственного опыта,— это ин­дивидуальные представления; по Лсви-Брюлю, они не являются плодом раз­мышления и рассуждения, но представляют продукт чутья, интуиции, слепо­го навыка Объем этих знаний у первобытного человека ограничен. Логиче­ское и пралогическое мышление, по Леви-Брюлю, это не стадии по типы мышления, которые сосуществуют в одном р том же обществе, Пралогиче-екпе мышление представляет особую структуру, функционирующую совмест­но со структурой логической мысли. Оно пе перерастает в логическое. Однако с развитием общества сектор логического мышления увеличивается, все более оттесняя пралогическое. Тем не менее «...всегда будут сохраняться коллек­тивные представления, которые выражают интенсивно переживаемую сопри­частность...» (с. 336 данного издания).

296

Hmiuu о ка'цн-пкчшим ра-ишчии днух типов человеческого мышления не счи ничей диыплшшм. Огеуитипе научного анализа общества, отрыв"созна­нии человека ит реального процесса его жизни, сведение общественного бы­тии к оГнцеепичшому — коллективному- - сознанию принципиально ограничи­вают возможности исследовании исторического развития сознания. Однако поставленная Лени Врюлем проблема социальной обусловленности челове­ческой психики н се развития и ходе истории явилась важным шагом иа пути к пониманию природы человека.

В книгу включены отрывки из книги «Первобытное мышление» (1930), п которую пошли работы «Мыслительные функции в низших обществах» (полностью) и «Первобытное мышление» (две главы).

Л. Леви-Брюль ПЕРВОБЫТНОЕ МЫШЛЕНИЕ

...51 хотел бы только показать в нескольких словах те последст­вия, которые повлекла для их учения 1 их вера в тождество «человеческого духа», совершенно одинакового с логической точки лрешш всегда н повсюду. Эта тождественность принима­ется школой как постулат или, вернее говоря, как аксиома. Это тождество считают лишним доказывать или даже просто фор­мулировать: это само собой разумеющийся принцип, слишком очевидный для того, чтобы останавливаться на его рассмотре­нии. В результате коллективные представления первобытных людей, кажущиеся нам подчас столь странными, а также не менее странные сочетания этих представлений никогда не под­нимают у этой школы вопросов, разрешение которых могло бы обогаппъ или изменить нашу концепцию «человеческого ума». Мы наперед знаем, что ум этот ие является у них иным, чем у пас. Спою главную задачу школа видела в том, чтобы обнару­жить, каким образом умственные функции, тождественные с нашими, могли произвести эти представления и их сочетания. Здесь иа сцену появлялась общая гипотеза, дорогая английской антропологической школе,— анимизм.

«Золотая ветвь» Фрэзера, например, отлично показывает, как ашшшш объясняет множество верований и обычаев, распрост­раненных почти всюду среди низших обществ, верований и обы­чаев, многочисленные следы которых сохранились и в нашем об­ществе. Легко заметить, что в гипотезе анимизма 'можно разли­чить два момента. Во-первых, первобытный человек, поражен­ный и взволнованный видениями, являющимися ему в его снах, где он пидит покойников и отсутствующих людей, разговарива­ет с ними, сражается с ними, слышит и трогает их, верит в объективную реальность этих представлений. Для него, следо­вательно, его собственное существование является двойствен-

1 Имеется в виду английская антропологическая школа, представители которой (Э Тейлор, Д. Фрэзер и др.) выступили с положением о неизменно­сти человеческой психики в процессе исторического развития человеческого общестпа (примеч. peel.).

297

ным, подобно существованию мертвых или отсутствующих, яв­ляющихся ему во сне. Он, таким об|разом, допускает одновре­менно и свое действительное существование в качестве живой и сознательной личности, и свое существование в 'качестве от­дельной души, могущей выйти из тела и проявиться в виде «призрака». Анимизм видит здесь универсальное верование, присущее всем первобытным людям, ибо все они подвластны той психологической иллюзии, которая лежит в основе этого ве­рования. Во-вторых, желая объяснить явления 'природы, пора­жающие их, т. е. установить их причины, они обобщают тотчас же то объяснение, которое они дают своим снам и галлюцина­циям. Во всех существах, за всеми явлениями природы они ви­дят «души» «духов», «воли», которые подобны обнаруживаемым ими в себе самих у своих товарищей, у животных. Это — наив­ная логическая операция, но такая же непроизвольная, такая же неизбежная для «первобытного» ума, как и психологическая иллюзия, которая предшествует этой операции и на которой последняя основана.

Таким образом, у первобытного человека без всякого уси­лия мысли, путем простого действия умственного механизма, тождественного у всех людей, возникает якобы «детская фило­софия», несомненно грубая, но совершенно последовательная. Она не видит таких вопросов, которых она не могла бы сейчас же разрешить полностью. Если бы случилось невозможное и весь опыт, который накопили поколения людей в течение веков, внезапно исчез, если бы -мы оказались перед лицом природы в положении настоящих «первобытных» людей, то мы неизбежно построили бы себе столь же первобытную «естественную фило­софию». Эта философия являлась бы универсальным анимиз­мом, безупречным с логической точки зрения, так как он был бы основан на той ничтожной1 сумме положительных данных, которая находилась бы в нашем распоряжении.

Анимистическая гипотеза является в этом смысле непосред­ственным последствием аксиомы, которой подчинены труды английской антропологической школы и которая, на наш взгляд, помешала появлению положительной науки о высших умствен­ных процессах, науки, к которой, казалось бы, сравнительный метод должен был бы обязательно привести исследователей. Объясняя этой гипотезой сходство институтов, верований и обы­чаев в самых различных низших обществах, английская школа вовсе не думает о том, чтобы доказать лежащую в основе этой гипотезы аксиому, а именно что высшие умственные функции в низших обществах тождественны с нашими. Эта аксиома за­меняет собой доказательство. Тот факт, что в человеческих об­ществах возникают мифы, коллективные представления, подоб­ные тем, которые лежат в основе тотемизма, или веры в духов, во виетелесную душу, в симпатическую магию и т. д.,— факт этот считается неизбежным следствием самого строения «чело­веческого ума». Законы ассоциации идей, естественное и неиз-

298

бежное применение принципа причинности должны были якобы породить имеете с анимизмом эти коллективные представления и их сочетания. Здесь нет ничего, кроме произвольного дейст­вия неизменного логического и психологического механизма. Нет ничего понятнее (если только его допустить), чем этот факт, подразумевающийся английской антропологической шко­лой, а именно факт тождества умственного механизма у нас и у «первобытных» людей.

Но следует ли допускать такой факт? Этот вопрос я и хочу подвергнуть рассмотрению. Ясно, однако, с самого начала, что как только иод сомнение ставится эта аксиома, то колеблется и самая анимистическая гипотеза, которая никак не может слу­жить доказательством указанной аксиомы. Не впадая в пороч­ный круг, нельзя объяснять самопроизвольное зарождение ани­мизма у «первобытных» людей определенной умственной струк­турой и, с другой стороны, доказывать наличие у первобытных людей данного строения ума, опираясь па самопроизвольный продукт этого умственного строения, на анимизм. Аксиома и ее следствия не могут служить друг другу опорой самоочевид­ности. < ... >

«Объяснения» английской антропологической школы, явля­ясь всегда только правдоподобными, всегда имеют в себе из­вестный коэффициент сомнительности, меняющийся в зависимо­сти от случая. Они принимают за установленное, что пути, ко­торые, как нам кажется, естественно ведут к определенным верованиям и обычаям, являются: именно темп путями, которч-ми шли члены обществ, в которых встречаются эти поверья и обряды. Нет ничего более рискованного, чем этот постулат, ко­торый подтверждается, быть может, только в 5 случаях из 100.

Во-вторых, факты, требующие объяснения, т. е. институты, верования, обряды, являются социальными фактами по преиму­ществу. Представления и сочетания представлений, предпола­гаемые этими фактами, должны иметь такой же характер. Они являются по необходимости «коллективными представления­ми». Но в таком случае анимистическая гипотеза становится сомнительной, и вместе с пей постулат, на котором она основа­на. Ибо и постулат, и основанная па нем гипотеза оперируют умственным механизмом индивидуального человеческого созна­ния. Коллективные представления являются социальными фак­тами, как и институты, выражением которых они служат: если есть в соиремепной социологии твердо установленное положе­ние, так это то, что социальные факты имеют свои собственные законы, законы, которые не в состоянии выявить анализ инди­вида в качестве такового. Следовательно, претендовать на «объяснение» коллективных представлений, исходя единственно ил механизма умственных операций, наблюдаемых у индивида (из ассоциации идей, из наивного применения принципа при­чинности и т. д.),—-значит совершать попытку, заранее обре­ченную на неудачу. Так как при этом пренебрегают существен-

299

нейшими элементами проблемы, то неудача неизбежна. Можно ли также применять в науке идею индивидуального человече­ского сознания, абсолютно не затронутого каким-либо опытом? Стоит ли трудиться над исследованием того, как это сознание представляло 'бы себе естественные явления, происходящие в нем или вокруг него? Действительно, ведь у нас пет никакого способа узнать, что представляло бы собой подобное сознание. Как 'бы далеко в прошлое мы пи восходили, как бы «первобыт­ны» ни были общества, подвергающиеся нашему наблюдению, мы везде и всюду встречаем только социализированное созна­ние, если можно так выразиться, заполненное уже множеством коллективных представлений, которые восприняты этим созна­нием по традиции, происхождение которых теряется во мраке времени. < .. . >

Ряды социальных фактов тесно связаны между собой и вза­имно обусловливают друг друга. Следовательно, определенный тип общества, имеющий свои собственные учреждения и нравы, неизбежно будет иметь и свое собственное мышление. Различ­ным социальным типам будут соответствовать различные фор­мы мышления, тем более что самые учреждения и нравы в ос­нове своей являются не чем иным, как известным аспектом пли формой коллективных представлений, рассматриваемых, так сказать, объективно. Это приводит нас к сознанию, что сравни­тельное изучение разных типов человеческого общества неотде­лимо от сравнительного изучения коллективных представлений и их сочетаний, господствующих в этих обществах. < ... >

Я попытаюсь построить если не тип, то по крайней мере сводку свойств, общих группе близких между собой типов, и оп­ределить таким образом существенные черты мышления, свой­ственного низшим обществам.

Для того чтобы лучше выявить эти черты, я 'буду сравни­вать это мышление с нашим, т. е. с мышлением обществ, вышед­ших из средиземноморской цивилизации, в которой развились рационалистическая философия и положительная наука. < ... > Для первобытного сознания нет чисто физического факта в том смысле, какой мы придаем этому слову. Текучая вода, ду­ющий ветер, падающий дождь, любое явление природы, звук, цвет никогда не воспринимаются так, как они воспринимаются нами, т. е. как 'более или 'Менее сложные движения, находящие­ся в определенном отношении с другими системами предшест­вующих и последующих движений. Перемещение материальных масс улавливается, конечно, их органами чувств, как и нашими, знакомые предметы распознаются по предшествующему опыту, короче говоря, весь психофизиологический процесс восприятия происходит у них так же, как и у нас. Однако .продукт этого восприятия у первобытного человека немедленно обволакивает­ся определенным сложным состоянием 'Сознания, в котором гос­подствуют коллективные представления. Первобытные люди смотрят теми же глазами, что и мы, но воспринимают они не 300

тем Hie сознанием, что и мы. Можно сказать, что их перцепции состоят из ядра, окруженного более или менее толстым слоем представлений социального происхождения. Но и это сравне­ние было 'бы неточным и довольно грубым. Дело в том, что первобытный человек даже не подозревает о возможности по­добного различения ядра и облекающего его слоя представле­ний. Это мы проводим такое различение, это мы в силу наших умственных привычек не можем уже больше не проводить та­кого различения. Что касается первобытного человека, то у не­го сложное представление является еще недифференцирован­ным.

Таким образом, даже в самой обычной перцепции, даже в самом повседневном восприятии простейших предметов обнару­живается глубокое различие, существующее между нашим мыш­лением и мышлением первобытных людей. Мышление первобыт­ных людей является в основе своей мистическим: причиной этого являются коллективные представления, 'мистические по своему существу, составляющие неотъемлемый элемент всякого восприятия первобытного человека. Наше мышление перестало быть мистическим по крайней мере в том, что касается боль­шинства окружающих пас предметов. Нет ничего, что воспри­нималось >бы одинаково ими и нами. < . .. >

Поэтому не следует говорить, как это часто делают, что первобытные люди ассоциируют со всеми предметами, поража­ющими их чувства или их воображение, тайные силы, магиче­ские свойства, что-то вроде души или жизненного начала, не следует думать, что первобытные люди загромождают свои вос­приятия анимистическими верованиями. Здесь нет никакого ас­социирования. Мистические свойства предметов и существ об­разуют составную часть имеющегося у первобытного человека представления, которое в любой данный момент являет собой неразложимое целое. < ... >

То обстоятельство, что коллективные представления зани­мают чрезвычайно значительное место в восприятии первобыт­ных людей, не только накладывает мистический отпечаток на их восприятие, но и приводит к тому, что восприятие это иначе ориентировано, чем наше. < ... >

В подавляющем большинстве случаев восприятие первобыт­ных люде» не только не отбрасывает всего того, что уменьшает его объективность, но, наоборот, подчеркивает мистические свойства, таинственные силы и скрытые способности существ и явлений, ориентируясь, таким образом, на элементы, которые, на наш взгляд, имеют чисто субъективный характер, хотя в гла­зах первобытных людей они не менее реальны, чем все осталь­ное. < ... >

То, что мы называем опытом и что в наших глазах имеет решающее значение для признания или непризнания чего-ни­будь реальным, оказывается 'бессильным по отношению к кол­лективным представлениям. Первобытные люди не имеют нуж-

301

ды в этом опыте для того, чтобы удостовериться в мистических свойствах существ и предметов: по той же причине они с пол­ным безразличием относятся к противопоказаниям опыта. Дело в том, что опыт, ограниченный тем, что является устойчивым, осязаемым, видимым, уловимым в физической реальности, упу­скает как раз то, то является наиболее важным для первобыт­ного человека, а именно таинственные силы и духи. Таким об­разом, оказывается, что не было еще примера, чтобы неудача какого-нибудь магического обряда обескуражила тех, кто в не­го верит. < ... >

(...) За неимением лучшего термина я назову «законом партиципации» характерный принцип «первобытного» мышле­ния, который управляет ассоциацией и связями представлений в первобытном сознании. < ... >

Так, например, «трумаи (племя Северной Бразилии) гово­рят, что они — водяные животные. Бороро (соседнее племя) хвастают, что они — красные арара (попугаи)». Это вовсе не значит, что только после смерти они превращаются в арара или что арара являются превращенными в бороро и 'поэтому до­стойны соответствующего обращения. Нет, дело обстоит совер­шенно иначе. «Бороро,— говорит фон ден Штейнеи, который никак ле хотел поверить этой нелепице, но который должен был уступить перед их настойчивыми утверждениями,— бороро со­вершенно 'Спокойно говорят, что они уже сейчас являются па-стоящими арара, как если бы гусеница заявила, что она бабоч­ка». Значит, это не имя, которое они себе дают, это также не-провозглашение своего родства с арара, нет, на чем они на­стаивают, это то, что между ними и арара существует тожде­ство по существу. < ... >

Однако для мышления, подчиненного «закону партиципа­ции», в этом нет никакой трудности. Все общества и союзы* тотемического характера обладают коллективными представле­ниями подобного рода, предполагающими подобное тождество между членами тотемической группы и их тотемом. < ... >

Все это зависит от «партиципации», которая представляется первобытным человеком в самых разнообразных формах: в фор­ме соприкосновения, переноса, симпатии, действия на расстоя­нии ит. д. (...) Мышление первобытных людей может быть названо пралогическим с таким же правом, как и мистическим. Это скорее два аспекта одного и того же основного свойства, чем две самостоятельных черты. Первобытное мышление, если рассматривать его с точки зрения содержания представлений, должно быть названо мистическим, оно должно быть названо пр алогическим, если рассматривать его с точки зрения ассоциа­ций. Под термином «пралогический» отнюдь не следует разу­меть, что первобытное мышление представляет собой какую-то стадию, предшествующую во времени появлению логического мышления. Существовали ли когда-нибудь такие группы чело­веческих или дочеловеческих существ, коллективные представ-

302

линия которых не подчинялись еще логическим законам? Мы этого не знаем: это во всяком случае весьма мало вероятно. То мышление общества низшего типа, которое я называю лра-логичеекпм за отсутствием лучшего названия,— это мышление по крайний мере вовсе не имеет такого характера. Оно не апти-логичпо, оно также и не алогично. Называя его пралогическим, я только хочу сказать, что оно не стремится прежде всего, по­добно нашему мышлению, избегать противоречия. Оно прежде всего подчинено «закону партпщшащш». Ориентированное та­ким образом, оно отнюдь не имеет склонности без всякого основания впадать в противоречия (это сделало бы его совер­шенно нелепым для нас), однако оно и не думает о том, чтобы избегать противоречии. Чаще всего оно относится к ним с без­различием. Этим и объясняется то обстоятельство, что нам так трудно проследить ход этого мышления. < ,.. >

Почему, например, какое-нибудь изображение, портрет явля­ются для первобытных людей совсем пион вещью, чем для нас? Чем объясняется то, что они приписывают им, как мы видели ныше, мистические свойства? Очевидно, дело в том, что всякое изображение, всякая репродукция «сопричастны» природе, свойствам, жизни оригинала. Это «сопрнчастие» не должно быть понимаемо в смысле какого-то дробления, как если бы, например, портрет заимствовал у оригинала некоторую часть той суммы свинств или жизни, которой он обладает. Первобыт­ное мышление не видит никакой трудности в том, чтобы эта жизнь и эти свойства были присущи одновременно и оригиналу и изображению. В силу мистической связи между оригиналом и изображенном, связи, подчиненной «закону нартиципации», изображение одновременно и оригинал, подобно тому как бо-роро суть в то же время арара. Значит, от изображения можно получить то же, что и от оригинала, па оригинал можно дейст­вовать через изображение. Точно так же если бы вожди майда­нов позволили Кэтлииу сфотографировать их, то они не смогли бы спать спокойно последним сном, когда они окажутся в мо­гиле. Почему? Потому, что в силу неизбежного «сопричастия» все то, что произойдет с их изображением, отданным в руки чу­жеземцев, отразится на них самих после их смерти. А почему племя так беспокоится из-за того, что будет смущен покой их вождей? Очевидно, потому, что (хотя Кэтлин этого и не гово­рит) благополучие, племени, его процветание, даже самое его существование зависят, опять-таки в силу мистической «парти-щшащш», от состояния живых или мертвых вождей1. < ... )

Ориентированное ио-ипому, чем паше, озабоченное прежде всего мистическими отношениями и свойствами, имеющее в ка­честве основного закона закон сопричастности мышление перво­бытных людей неизбежно истолковывает совершенно иначе, чем мы, то, что мы называем природой и опытом. Оно всюду видит самые разнообразные формы передачи свойств путем переноса, соприкосновения, передачи на расстояние, путем заражения,

303

осквернения, овладения словом, при помощи множества дейст­вий, которые приобщают мгновенно или по истечении более или менее долгого времени какой-нибудь предмет или какое-нибудь существо к данному свойству, действий, которые, например, сакрализуют (делают его священным) или десакралпзуют его (лишают его этого качества) в начале и в конце какой-нибудь церемонии Дальше я рассмотрю лишь с формальной точки зрения известное количество магических и религиозных обрядов в целях показать в них игру механизма пралогнческого мышле­ния, эти обряды вытекают из указанных представлений: они окажутся вдохновляемыми и опирающимися па вере в наличие сопричастия. Таковы, например, верования, относящиеся к раз­ным видам табу. Когда австралиец или новозеландец, устра­шенный мыслью о том, что он, не ведая того, поел запретной пищи, умирает от нарушения табу, то это происходит потому, что он чувствует в себе неизлечимое смертельное влияние, про­никшее в него вместе с пищей. Самым влиянием этим пища также обязана «сопричастию», будь то, например, остатки тра­пезы вождя, которые по неосторожности доел обыкновенный человек.

Такие же представления лежат в основе общераспростра­ненного верования, согласно которому известные люди превра­щаются в животных каждый раз, когда они надевают шкуру этих животных (например, тигра, волка, медведя и т. д.). В этом представлении для первобытных людей все является мистическим Их не занимает вопрос, перестает ли человек быть человеком, превращаясь в тигра, или тигром, делаясь снова человеком. Их интересует прежде всего и главным образом ми­стическая способность, которая делает этих лиц при известных условиях «сопричастными», по выражению философа Мальбран-ша, одновременно и тигру и человеку, а следовательно, и более страшными, чем люди, которые только люди, или чем тигры, которые только тигры.

«Как же это так,— спрашивал добрый Добрицгоффер у аби~ понов,— вы всегда без всякого страха убиваете тигров на рав­нине; откуда же у вас этот трусливый страх перед мнимым тиг­ром внутри селения'» На это абипоны отвечали, улыбаясь: «Вы, отцы, ничего не смыслите в этом. Мы не боимся тигров на рав­нине, мы их убиваем, потому что мы их можем видеть, по вот искусственных тигров мы боимся, да, мы боимся их потому, что мы их не можем ни видеть, ни убить». Точно так же гуичол, ко­торый надевает на голову перья орла, имеет целью не только украсить себя и не это главным образом. Он помышляет о том, чтобы при помощи этих перьев приобщиться к зоркости, про­зорливости, силе и мудрости птицы. Сопричастие, лежащее в основе коллективного представления,— вот что заставляет его действовать таким образом. < ... >

В пралогическом мышлении память имеет совершенно иную форму и другие тенденции, ибо материал ее является1 совершен-

304

но иным. Она является одновременно очень точной и весьма эф­фективной. Она воспроизводит сложные коллективные представ­ления с величайшим богатством деталей и всегда в том поряд­ке, в котором они традиционно связаны между собой в соответ­ствии с мистическими отношениями. < . .. >

Особенно замечательной формой этой памяти, столь развитой у первобытных людей, является та, которая до мельчайших де­талей сохраняет облик тех местностей, по которым прошел тузе­мец, и которая позволяет ему находить дорогу с такой уверен­ностью, которая поражает европейца. Эта топографическая память у североамериканских индейцев «граничит с чудом: им достаточно побывать один раз в каком-нибудь месте для того, чтобы навсегда точно запомнить его. Каким бы большим и не­проходимым пи был лес, они пробираются сквозь него не ллу-тая, как только они достаточно сориентировались. Туземцы Акадии и залива Св. Лаврентия часто отправлялись в своих челноках из коры на полуостров Лабрадор. <...> Они делали по 30 или 40 морских лье без компаса и неизменно попадали как раз на то место, где они собирались высадиться. < ... > В самую туманную погоду они несколько дней могут безоши­бочно идти по солнцу». < ... >

Здесь перед нами совершенно отчетливые примеры того, что мы называем мистической абстракцией, которая, при всем сво­ем отличии от логической абстракции, является тем не менее процессом, часто употребляющимся в первобытном мышлении. Если, действительно, среди условий абстрагирования (отвлече-чения) исключающее (т. е. производящее отбор и выделение признаков,— Ред.) внимание является одним из главных, если это внимание необходимо направляется на те черты и элементы объекта, которые имеют наибольший интерес и наибольшее значение в глазах субъекта, то мы ведь знаем, какие элементы и черты имеют наибольшие интерес и значение для мистиче­ского и пралогического мышления. Это прежде всего те черты и элементы, которые устанавливают связи между данными ви­димыми, осязаемыми предметами и тайными невидимыми сила­ми, которые циркулируют всюду, духами, призраками, душами и т. д., обеспечивающими предметам и существам мистические свойства и способности. <...>

Еще яснее, чем в абстрагировании, принципы и приемы, свойственные пр алогическому мышлению, выявляются в его обобщениях. < .. . >

«Пшеница, олень и «гикули» (священное растение) являются в известном смысле для гуичолов одной и той же вещью».

Это отождествление на первый взгляд кажется совершенно необъяснимым. Для того чтобы объяснить его, Лумгольц истол­ковывает его в утилитарном смысле: пшеница есть олень (в ка­честве питательного вещества), гикули есть олень (в качестве питательного вещества), наконец, пшеница есть гикули на том

305

же основании. Эти три вида предметов тождественны в той ме­ре, в какой они служат предметом питания для гуичолов. Это объяснение правдоподобно, оно, несомненно, усваивается и са­мими гуичолами по мере того, как формулы их старинных веро­ваний теряют для них свой 'первоначальный смысл. Однако, судя по изложению самого Лумгольца, для гуичолов, которые выражаются указанным образом, дело идет совершенно об иной вещи: именно мистические свойства этих существ и предметов, столь разных на наш взгляд, заставляют гуичолов соединять их в одно представление. Гикули является священным растени­ем, на сбор которого мужчины, предназначенные для этого и подготовившие себя целым рядом весьма сложных обрядов, от­правляются каждый год после торжественной церемонии. Сбор производится в отдаленном районе ценой крайних усилий и же­стоких лишений: существование и благополучие гуичолов мисти­чески связаны со сбором этого растения. В частности, урожай хлеба целиком зависит от этого. Если гикули нет или если оно не будет собрано со всеми полагающимися обрядами, то хлеб­ные поля не принесут обычной жатвы. Но и олени в их отноше­нии к племени наделены теми же мистическими чертами. Охота на оленей, которая имеет место в определенное время года, яв­ляется актом, религиозным по своей сущности. Благополучие гуичолов зависит от числа оленей, убитых в этот момент, точно так же, как зависит оно от количества собранного гикули: эта охота сопровождается теми же церемониальными обрядами, ей сопутствуют те же коллективные эмоции, с которыми связан сбор священного растения. Отсюда проистекает отождествление гикули, оленя и пшеницы, засвидетельствованное неоднократно. «Вне храма, направо от входа, была положена охапка соло­мы. На солому с предосторожностями положили оленя. С оле­нем, таким образом, обращались так же, как и со снопами пше­ницы, ибо в представлении индейцев пшеница есть олень. Со­гласно гуичолскому мифу, пшеница некогда была оленем».

«Для гуичолов пшеница, олень, гикули так тесно связаны между собой, что гуичолы рассчитывают на получение того же результата, т. е. урожая пшеницы, поев бульона, сваренного из оленьего мяса, или же поев гикули. Вот почему, когда они рас­пахивают свои поля, они перед тем, как приниматься за работу, едят гикули». < ... > Таким образом, в этих коллективных пред­ставлениях гуичолов, представлениях, которые, как известно, не­отделимы от сильных религиозных эмоций, таких же коллектив­ных, гикули, олень и пшеница еопричастны, по-видимому, ми­стическим свойствам, имеющим величайшее значение для племени; в этом качестве они и рассматриваются как представ­ляющие «одно и то же». Эта сопричастность, ощущаемая гуи­чолами, в их глазах совершенно лишена той непонятности, ко­торую мы, несмотря на все наши усилия, в ней обнаруживаем. Именно потому, что их коллективные представления подчинены 306

закону сопричастности, именно поэтому им ничто не кажется более простым, более естественным, можно сказать, более не­обходимым. Пралогическое и мистическое мышление действует здесь без принуждения, без усилия, не подчиняясь влиянию тре­бований логики.

Это, однако, не все: Лумгольц покажет нам, как отношения-сопричастности, которые только что отмечены были нами, со­вмещаются с другими такого же рода. «Я отметил,— пишет он,— что здесь олень считается тождественным гикули, гику-ли — тождественным с пшеницей, а некоторые насекомые также тождествеенпыми с пшеницей. Та же склонность к рассмотре­нию совершенно разнородных предметов как тождественных проявляется еще в том факте, что весьма различные между со­бой предметы рассматриваются как «перья». Облака, хлопок* белый хвост оленя, его рога и даже самый олень рассматрива­ются как перья. Туземцы верят также, что все змеи имеют перья». Таким образом, олень, который был пшеницей и гикули, оказывается также «перьями». Лумгольц настаивает на этом неоднократно. «Волосы, выдернутые из оленьего хвоста, обвя­зываются вокруг (ритуальной стрелы) отдельно от перьев пти­цы. Вспомним, что не только рога оленя, но и самый олень рас­сматривается как «перья», так что употребление его шерсти вместо птичьих перьев и взамен их является наглядной иллю­страцией этого представления об олене».

Но помимо того мы знаем, что перья наделяются в верова­ниях гупчолов совершенно особыми мистическими свойствами. «Птицы, особенно орлы и соколы... слышат все. Этой же способ­ностью наделены и их перья: они также слышат, как говорят индейцы, они также наделены мистическими способностями. В глазах гуичолов перья являются символами, приносящими здоровье, жизнь и счастье. С помощью перьев шаманы могут слышать все, что им говорят из-под земли и со всех концов ми­ра, с помощью перьев они совершают свои магические подвиги. < .. .) Все виды перьев (за исключением перьев ястреба и во­рона) являются желанным украшением для ритуальных пред­метов: их всегда не хватает для гуичолов. Есть, однако, одно перо, обладающее высшей мистической силой, дером этим, как это ни 'странно, является олень. Всякий индеец, который уби­вает оленя, становится владельцем драгоценного пера, которое обеспечивает ему здоровье и благополучие. < . .. > Не только рога, но и все тело оленя является для сознания гуичола пером точно так же, как пером называют птицу, п я видел случаи, когда волоски из хвоста оленя служили пером и привязывались к ритуальным стрелам < ... >».

Исследование коллективных представлений и их сочетаний в низших обществах привело к констатированию мистического и пралогического мышления, которое в существенных пунктах отличается от нашего логического мышления. Это заключение как будто подтверждается анализом некоторых черт, свойствен -

307

ных языкам, на которых говорят в этих обществах, а также употребляемому там счислению. Необходима, однако, дополни­тельная проверка этого факта. Остается показать, что образ и способы действия и поведения первобытных людей находятся в полном соответствии с их образом мышления в том их виде, в каком они были нами анализированы, что в их учреждениях находят себе выражение их коллективные представления с тем мистическим и пралогическим характером, который мы за ними признали. < ...>

Возьмем сначала те действия, посредством которых общест­венная группа добывает себе пищу или, говоря более узко, рас­смотрим охоту и рыбную ловлю. Успех зависит здесь от извест­ного количества объективных условий, от наличия дичи или рыбы в определенном месте, от предосторожностей, которые дают возможность не вспугнуть пх при приближении, от силков и западней, расставленных для поимки, от метательных снаря­дов и т. д. Для мышления низших обществ эти условия, будучи необходимыми, не являются, однако, достаточными. Требуется наличие еще и других условий. Если последние не будут соблю­дены, то пущенные в ход средства и приемы не достигнут цели, какова бы ни была ловкость охотника или рыболова.

Эти средства и приемы должны на взгляд первобытного че­ловека обладать магической силой, они должны быть облечены, так сказать, в результате особых операций мистической мощью совершенно так же, как в восприятии первобытного человека объективные элементы включены в мистический комплекс. Без совершения этих магических операций самый опытный охотник и рыболов не встретят ни дичи, ни рыбы, либо они ускользнут нз его сетей, с его крючков, либо его лук или ружье дадут осечку, либо добыча, даже достигнутая метательным снарядом, останется невредимой, либо, наконец, даже будучи раненой, она затеряется так, что охотник ее не найдет. Мистические опе­рации отнюдь не являются также простой прелюдией к охоте или рыбной ловле подобно, например, мессе св. Губерта (по­кровителя охотников у католиков), так как в последнем случае существенной считается все же сама охота. Напротив, для пралогического мышления этот момент не является наиболее важным. Существенными для него являются мистические опе­рации, которые одни в состоянии обеспечить наличие и поимку добычи. Без этих операций не стоит даже и 'Приниматься за де­ло. <...>

В отношении охоты первым условием является выполнение над дичью магического действия, которое обеспечивает наличие этой дичи независимо от ее воли и вынуждает ее появиться в данном месте, если она находится далеко. В большинстве низ­ших обществ эта операция считается совершенно необходимой. Она заключается преимущественно в плясках, заклинаниях и постах. < ... >

308

Операции, совершаемые над самим охотником, имеют целью обеспечить ему мистическую власть над добычей: они часто продолжительны и 'Сложны. < .. . >

...И оружие, и охотничье снаряжение должны также под­вергнуться магическим операциям, которые наделяют их особой силон. Не приводя много примеров, укажем хотя бы, что у фан­гов (Западная Африка) существует обычай изготовлять -перед охотничьей экспедицией бнанг нзали (талисман для ружей) и класть в него оружие: это должно придать оружию меткость.

Предположим теперь, что эти операции достигли цели и что дичь показалась: достаточно ли будет только напасть на нее и сразить се метким ударом? Нет, отнюдь нет: и здесь еще все зависит от мистических обрядов. Так, например, у сиуксов, «когда показывается стадо (бизонов), охотники принимаются говорит со своим,и лошадьми, хвалить их, льстить им, называя их отцами, братьями, дядьями и т. д. Приблизившись к стаду, они делают остановку для того, чтобы охотник, несущий трубку, мог совершить церемонию, считающуюся необходимой для успе­ха. Последний зажигает трубку и в течение некоторого времени остается с опущенной головой, повернув ствол трубки к стаду. Затем он начинает курить, направляя дым последовательно в сторону бизонов, земли и четырех стран света». Этот обряд име­ет, очевидно, целью установить мистическую связь между жи­вотными, с одной стороны, охотниками и четырьмя странами света,с другой стороны: мистическая связь эта должна помешать бизонам скрыться, это заклинание отдает их в рукп охотников.

<.->

Во многих обществах успех зависит также от определенных запретов, которые должны соблюдаться во время отсутствия охотников теми, кто их не сопровождает, в особенности их же­нами. < ... >

Но даже и тогда, когда дичь убита я подобрана, не все еще копчено. Необходимы новые магические операции для заверше­ния круга, начатого операциями, совершенными в начале охоты.

<•>

При помощи этих операций восстанавливаются нормальные отношения между общественной группой, к которой принадле­жит охотник, и группой, к которой принадлежит убитый зверь. Таким образом, заглаживается убийство. Теперь больше нечего бояться мести, и в будущем возможны новые охотничьи экспе­диции, которые будут сопровождаться такими же мистическими обрядами. < ... >

Существует целый ряд обычаев и обрядов, 'Которые лишены всякой двусмысленности по крайней мере в том, что касается их цели: мы разумеем обычаи, соблюдаемые при лечении боль­ных, имеющие целью предупреждение смертельного исхода или восстановление их здоровья. Здесь мы снова увидим, как рас­смотрение обычаев, почти повсеместно существующих в низших

309

обществах, подтверждает те выводы, к которым мы пришли при анализе коллективных представлений, лежащих в основе этих обычаев: мистическую ориентацию первобытного мышления, своеобразные «предприятия», составляющие лишь весьма огра­ниченное место для наблюдения и опыта, связи между сущест­вами и явлениями, подчиненные закону сопричастности. < . .. >

< ... > Первобытный человек, будь то африканец или кто иной, совершенно не пытается отыскивать причинные связи, которые не очевидны сами по себе, и он сейчас же обращается к мистической силе. < ... >

Поэтому причинные связи, которые являются для нас самой основой природы, фундаментом ее реальности и устойчивости, в их глазах имеют весьма мало интереса. «Однажды,— говорит Бентли,— Уайтхел увидел одного из своих рабочих сидящим в дождливый день на холодном ветру. Он предложил ему войти и переодеться. Человек, однако, ответил: «От холодного ветра не умирают, это неважно: заболеть и умереть можно только от козней колдуна». < ... >

То, что нам, европейцам, кажется случайным, всегда явля­ется для первобытного человека проявлением мистической си­лы, которая этим дает себя почувствовать как индивиду, так и целой общественной группе.

Для первобытного мышления вообще нет и не может быть ничего случайного. < . .. >

«Во время моего пребывания в Амбрпзетте,— говорит Мон-тейро,— три женщины из племени кабинда отправились к реке набрать воды. Стоя одна лодле другой, они набирали воду в кувшины; вдруг средняя была схвачена аллигатором, который утащил ее на дно и сожрал. Семья несчастной женщины сейчас же обвинила двух других в том, что они колдовским путем за­ставили аллигатора схватить именно среднюю женщину. Я по­пытался разубедить этих родственников, доказать им нелепость их обвинения, но они ответили мне: «Почему аллигатор схватил именно среднюю женщину, а не тех, которые стояли с краю?» Не было никакой возможности заставить их отказаться от этой мысли. Обе женщины были вынуждены выпить «каска» (т. е. подвергнуться ордалии, испытанию ядом). Я не знаю нехода этого дела, но вероятнее всего, что одна из них или обе погиб­ли или были отданы в рабство». < . .. >

Монтейро не замечает того, что для мышления туземцев ни­какое событие не может быть случайным. Прежде всего алли­гаторы сами по себе не напали бы на этих женщин. Следова­тельно, кто-то должен был подстрекнуть одного из них. Затем, аллигатор должен был хорошо знать, какую именно из трех женщин ему надлежало утащить. Она ему была «предана». Единственный вопрос заключается лишь в том, чтобы узнать, кто именно это сделал... Но факт говорит сам за себя. Алли­гатор не тронул двух женщин, которые стояли по краям, а схва­тил среднюю. Следовательно, именно две крайние женщины

310

«предали» третью. Ордалия, которой их подвергли, имела целью не столько рассеять сомнение, которое едва ли существовало, сколько выявить самое колдовское начало, заключенное в них, н оказать на него мистическое воздействие для того, чтобы ли­шить его способности вредить в будущем. < ... >

Для пралогического мышления причинная связь представля­ется в двух формах, смежных, впрочем, между собой. Либо определенная предассоциация диктуется коллективными пред­ставлениями: например, если будет нарушено известное табу, то произойдет известного рода несчастье, или если произошло такое-то несчастье, то это значит, что нарушено такое-то табу. Либо происшедший факт приписывается, вообще, действию ми­стической причины: разразившаяся эпидемия рассматривается как проявление гнева предков или злобы колдуна, причем в этом убеждаются либо путем гадания, либо подвергнув подозре­ваемых в колдовстве лиц испытанию (ордалии). < ... >

Когда мы описываем опыт, среди которого действует перво­бытное мышление, как отличный от нашего, то дело идет о ми­ре, складывающемся из их коллективных представлений. С точ­ки зрения действия они перемещаются е пространстве подобно нам (и подобно животным), они достигают своих целей при помощи орудий, употребление которых предполагает действи­тельную связь между причинами и следствиями, и если бы они не сообразовались с этой объективной связью подобно нам (и животным), они тотчас же погибли бы. Но как раз что их де­лает людьми, это то, что общественная группа не удовлетворя­ется тем, что действует для того, чтобы жить. Всякий индивид имеет о той реальности, среди которой он живет или действует, представление, тесно связанное со структурой данной группы.

Первобытное мышление, как и наше, интересуется причина­ми происходящего, однако оно ищет их в совершенно ином направлении. Оно живет в мире, где всегда действуют или го­товы к действию бесчисленные, вездесущие тайные силы. Как мы уже видели, всякий факт, даже наименее странный, прини­мается .сейчас же за проявление одной или нескольких таких сил. Пусть польет дождь в такой момент, когда поля нуждаются во влаге, и первобытный человек не сомневается, что это про­изошло потому, что предки и местные духи получили удовлет­ворение и таким образом засвидетельствовали свою благосклон­ность. Если продолжительная засуха сжигает урожай и губит скот, то это произошло, может быть, от того, что нарушено ка­кое-нибудь табу или что какой-'нибуд «редок, который счел себя униженным, требует умилостивления. Точно так же никогда никакое предприятие не может иметь удачу без содействия не­видимых сил. Первобытный человек не отправится на охоту или рыбную ловлю, не пустится в поход, не примется за обработку поля или постройку жилища, если при этом не будет благо­приятных предзнаменований, если мистические хранители соци-

311

альной группы не обещали формально своей помощи, если самые животные, на которых собираются охотиться, не дали своего согласия, если охотничьи и рыболовные снаряды не освящены и не осенены магической силой и т. д. Одним словом, видимый мир и невидимый едины, и события видимого мира в каждый момент зависят от сил невидимого. Этим и объясняется то место, которое занимают в жизни первобытных людей сны, предзнаменования, гадания в тысяче разных форм, жертвопри­ношения, заклинания, ритуальные церемонии, магия. Этим и объясняется привычка первобытных людей пренебрегать тем, что мы называем естественными причинами, и устремлять все внимание на мистическую причину, которая одна будто бы и является действительной. Пусть человек заболел какой-нибудь органической болезнью, пусть его ужалила змея, пусть его раз­давило при падении дерево, пусть его сожрал тигр или кроко­дил, первобытное мышление причину усмотрит не в болезни, не в змее, не в дереве, не <в тигре или крокодиле: если даиный человек погиб, то это произошло, несомненно, потому, что некий колдун «приговорил» и «предал» его. Дерево, животное явились-здесь лишь орудиями. Другое орудие могло бы выполнить ту же роль, что н это. Все эти орудия являются, так сказать, взаимо­заменимыми и зависящими от той невидимой силы, которая их употребляет.

Для направленного таким образом сознания не существует чисто физического акта. Никакой вопрос, относящийся к явле­ниям природы, не ставится для него так, как для нас. Когда мы хотим объяснить какой-нибудь факт, мы в самой последователь­ности явлений ищем тех условий, которые необходимы и доста­точны для данного явления. Когда нам удается установить эти условия, мы большего и не требуем. Нас удовлетворяет знание закона. Позиция первобытного человека совершенно иная. Он, возможно, и заметил постоянные антецеденты (предшествую­щие явления) того факта, который его интересует, и для дейст­вия, для практики он в высшей степени считается со своими наблюдениями, однако реальную причину он всегда будет ис­кать в мире невидимых сил, по ту сторону того, что мы 'назы­ваем природой, в «метафизике» в буквальном смысле слова. Короче говоря, наши проблемы «е являются проблемами для него, а его проблемы чужды нам. Вот почему ломать голову над вопросом, какое разрешение он дает какой-нибудь нашей проблеме, придумывать такое решение и пытаться из него де­лать выводы, способные объяснить тот или иной первобытный институт,— значит устремиться в тупик.

Так, например, Джеймс Фрззер считал возможным постро­ить теорию тотемизма на незнании первобытными людьми фи­зиологического процесса зачатия. В связи с этим происходили длительные дискуссии по вопросу о том, как себе представляют первобытные люди процесс воспроизведения у человека, какое представление имеют о беременности члены самых низших об-312

щсств. Было бы, однако, небесполезно, быть может, рассмот­реть сначала предварительный вопрос о том, ставится ли во­обще первобытным мышлением проблема зачатия в такой фор­ме, которая позволила бы указанной дискуссии прийти к како­му-нибудь решительному выводу.

Можно смело утверждать, не рискуя впасть в ошибку, что если внимание первобытного мышления при той его ориентации, которую мы установили, направляется на факт зачатия, то оно останавливается1 не на физиологических условиях этого явле­ния. Знает ли оно эти физиологические условия или оно их не знает в той или иной степени, все равно оно ими пренебрегает, все равно оно ищет причины в ином месте, в мире мистических сил. Для того чтобы положение здесь могло быть иным, надо было бы, чтобы этот факт в качестве какого-то единичного исключения из всех остальных фактов природы рассматривался первобытным мышлением с точки зрения совершенно иной, чем другие, надо было бы, чтобы в силу какого-то непонятного исключения первобытное мышление в этом случае заняло бы совершенно непривычную позицию и устремилось бы непосред­ственно к выяснению вторичных причин. Ничто не дает нам оснований думать, чтобы это было так. Если, на взгляд перво­бытных людей, ничья смерть не бывает «естественной», то само собой разумеется, что и рождение по тем же основаниям никог­да не является более «естественным». < ... >

Выше мы пытались показать, как первобытное мышление, часто безразличное к противоречию, весьма способно тем не менее избегать противоречия, когда этого требует действие. Точно так же первобытные люди, которые как будто не питают никакого интереса к самым очевидным причинным ассоциаци­ям, отлично умеют ими пользоваться для добывания того, что необходимо, например пищи, того или иного снаряда. Действи­тельно, не существует такого столь низкого общества, у которого не было бы обнаружено какого-нибудь изобретения, какого-нибудь приема в области производства или искусства, каких-нибудь достойных удивления изделий: пирог, корзин, тканей, украшений и т. д. Те же люди, которые, будучи почти лишен­ными всего, кажутся находящимися на самом низу культурной лестницы, достигают в производстве известных предметов пора­зительной тонкости и точности. Австралиец, например, умеет вырезать бумеранг, бушмены и паиуасы оказываются художни­ками в своих рисунках, меланезиец умеет изготовлять остро­умнейшие силки для рыб и т. д.

Труды, касающиеся технологии первобытных людей, несо­мненно, в большей мере помогут нам определить стадии разви­тия их мышления. В настоящее время в силу того, что механизм изобретения, мало изученный для наших обществ, еще менее исследован в отношении первобытных, позволительно сделать следующее общее замечание. Исключительная ценность, некото­рых произведений и приемов первобытных людей, столь сильно

313

контрастирующих с грубостью и рудиментарным характером всей остальной их культуры, не является плодом размышления и рассуждения. Если бы это было не так, то у них не обнару­живалось бы столько расхождений и неувязок, это универсаль­ное орудие должно было бы оказать им ту же службу не один раз. Своего рода интуиция — вот что водило их рукой, интуиция, которая сама руководима изощренным наблюдением объектов, представляющих для первобытных людей особый интерес. Это­го достаточно, чтобы идти дальше. Тонкое применение целой совокупности средств, приспособленных к преследуемой цели, не предполагает с необходимостью аналитической деятельности разума или обладания знанием, способным применять анализ и обобщение и применяться к непредвиденным случаям: это мо­жет быть просто практической ловкостью, искусностью, которая образовалась и развилась в результате упражнения, которая поддерживалась упражнением, которая может быть сравнена с искусством хорошего бильярдного игрока. Последний, не зная ни единого звука из геометрии и механики, не имея никакой нужды в анализе, мог приобрести быструю и уверенную интуи­цию движения, которое должно быть выполнено или совершено при данном положении шаров.

Такое же объяснение можно было бы дать ловкости и на­ходчивости, которую многие первобытные люди обнаруживают при разных обстоятельствах. Например, по словам фон Марци-уса, индейцы самых отсталых племен Бразилии умеют разли­чать все виды и разновидности пальм, имея для каждой породы особое название. Австралийцы распознают отпечатки следов каждого члена своей группы и т. д. Что касается их духовного уровня, то наблюдатели часто с похвалой отзываются о природ­ном красноречии туземцев во многих местах, о богатстве аргу­ментов, которое развертывается ими в защите своих домога­тельств и утверждений. Их сказки и пословицы свидетельст­вуют часто о тонком и изощренном наблюдении, их мифы — о плодовитом, богатом и иногда поэтическом воображении. Все это отмечалось много раз наблюдателями, которые отнюдь не были предубеждены в 'пользу «дикарей».

Когда мы видим, таким образом, первобытных людей таки­ми же, а иногда лучшими, чем мы, физиономистами, моралиста­ми, психологами (в практическом значении этих слов), мы с трудом можем поверить, что они в других отношениях могут быть для нас почти -неразрешимыми загадками, что глубокие различия отделяют их мышление от нашего. Мы должны, одна­ко, обратить внимание на то, что -пункты сходства относятся не­изменно к тем формам умственной деятельности, где первобыт­ные люди, как и мы, действуют по прямой интуиции, где имеет место непосредственное восприятие, быстрое и почти мгновенное истолкование того, что воспринимается, когда дело вдет, напри­мер, о чтении на лице человека чувств, в которых он сам, быть может, не отдает себе отчета, о нахождении слов, которые

314

должны задеть желательную тайную струну в человеке, об улов­лении смешной стороны в каком-нибудь действии и положении и т. д. Они руководствуются здесь своего рода нюхом или чуть­ем. Опыт развивает и уточняет это чутье, оно может сделаться безошибочным, не имея, однако, ничего общего с интеллекту­альными операциями в собственном смысле слова. Когда на сце­не появляются эти интеллектуальные операции, то различия между двумя типами мышления выступают столь резко, что появляется искушение преувеличить их. Сбитый с толку наблю­датель, который вчера считал возможным сравнивать разум первобытного человека с разумом всякого! другого, ныне готов расценить этот разум как невероятно тупой и признать его не­способным на самое простое рассуждение.

Весь корень загадки заключается в мистическом и пралоги-ческом характере первобытного мышления. Сталкиваясь с кол­лективными представлениями, в которых это мышление выра­жается с предассоциациями, которые их связывают, с институ­тами, в которых они объективируются, наше логическое и кон­цептуальное мышление чувствует себя неловко, оказываясь как бы пред чуждой ему и даже враждебной структурой. И дейст­вительно, мир, в котором живет первобытное мышление, лишь частично совпадает с нашим. < .. - >

Черты, свойственные логическому мышлению, столь резко резличны от свойств пралогического мышления, что прогресс одного как будто тем самым предполагает регресс другого. У нас появляется искушение заключить, что на грани этого раз­вития, т. с. когда логическое мышление навяжет свой закон всем операциям сознания, пралогическое мышление должно бу­дет совершенно исчезнуть. Такое заключение является поспеш­ным и незаконным. Несомненно, чем более привычной и сильной становится логическая дисциплина, тем меньше она терпит про­тиворечия и нелепости, вскрываемые опытом, способные быть доказанными. В этом смысле будет правильно сказать, что чем больше прогрессирует логическая мысль, тем более грозной становится она для представлений, которые, будучи образованы по закону сопричастности, содержат в себе противоречия или выражают предассоциации, несовместимые с опытом. Раньше или позже эти представления должны погибнуть, т. е. распасть­ся. Такая нетерпимость, однако, не является взаимной. Если логическое мышление ие терпит противоречия, борется за его уничтожение, едва оно только его заметило, то пралогическое и мистическое мышление, напротив, безразлично к логической дисциплине. Оно не разыскивает противоречия, оно и не избе­гает его. Самое соседство системы понятий, строго упорядочен­ной по логическим законам, не оказывает на него никакого действия или действует на него лишь очень мало. Следователь­но, логическое мышление никогда не смогло бы сделаться уни­версальным наследником пралогического мышления. Всегда будут сохраняться коллективные представления, которые выра-

315

жают интенсивно переживаемую и ощущаемую сопричастность, в которых нельзя будет вскрыть нп логическую противоречи­вость, ни физическую невозможность. Больше того, в большом числе случаев они будут сохраняться н иногда очень долго во­преки этому обнаружению. Живого внутреннего чувства сопри­частности может быть достаточно и даже больше для уравно­вешения силы логической дисциплины Таковы суть во всех из­вестных обществах коллективные представления, па которых покоится множество институтов, в особенности миоше из ашх представлений, которые включают в себя наши моральные и ре­лигиозные обряды и обычаи. < . . >

Философы, психологи и логики, не применяя сравнительною метода, все допустили один общий постулат. Они взяли в каче­стве отправной точки своих изысканий человеческое сознание, всегда и всюду одинаковое, т е. один-единствеипын тип мысля­щего субъекта, подчиненного в своих умственных операциях тождественным повсюду психологическим и логическим зако­нам Различие между институтами и верованиями разных об­ществ они считали возможным объяснить более или менее ребяческим или неправильным применением этих общих прин­ципов в разных обществах При такой точке зрения анализа, производимого над собой самим мыслящим субъектом, доста­точно было бы для обнаружения законов умственной деятель­ности, ведь все мыслящие субъекты предполагаются тождест­венными по своему внутреннему строению.

Но ведь этот постулат несовместим с фактами, которые об­наруживаются сравнительным изучением мышления разных че­ловеческих обществ. Это сравнительное исследование показы­вает нам, что мышление низших обществ имеет мистический и пралогический по своему существу характер, что оно направле­но иначе, чем наше, что коллективные представления управля­ются в нем законом сопричастности, игнорируя, значит, проти­воречия, что они, представления эти, соединены между собой ассоциациями и предассоциациями, сбивающими с толку наше логическое мышление.

Это сравнительное исследование освещает нам также и па­шу собственную умственную деятельность. Оно приводит нас к познанию того, что логическое единство мыслящего субъекта, которое признается как данное большинством философов, явля­ется лишь desideratum (чем-то желаемым), но не фактом. Даже в нашем обществе далеко пе исчезли еще представления и ас­социации представлений, подчиненные закону сопричастности. Они сохраняются, более или менее независимые, более или ме­нее ущербленные, но неискоренимые, бок о бок с теми представ­лениями, которые подчиняются логическим законам Разумение в собственном смысле стремится к логическому единству, оно провозглашает необходимость такого единства. В действитель­ности, однако, наша умственная деятельность является одно-316

временно рациональной и иррациональной. Пралогический и мистический элементы сосуществуют в нем с логическим.

С одной стороны, логическая дисциплина стремится навя­зать себя всему, что представляется и мыслится. С другой сто­роны, коллективные представления социальной группы, даже когда они носят чисто пралогический и мистический характер, стремятся сохраниться возможно дольше, подобио религиозным, политическим и т. д. институтам, выражением которых, а в дру­гом смысле и основанием которых они являются. Отсюда и проистекают конфликты мышления, столь же трагические, как и конфликты совести. Источником этих конфликтов является борьба между коллективными привычками, более древними и более новыми, различно направленными, которые так же оспа­ривают друг у друга руководство сознанием, как различные по своему происхождению требования морали раздирают совесть. Именно этим, несомненно, и следовало бы объяснить мнимые битвы разума с самим собой, а также то, что есть реального в антиномиях разума. И если только верно, что наша умствен­ная деятельность является одновременно логической и пр алоги­ческой, то история религиозных догматов и философских систем может впредь оказаться озаренной новым светом.

Раздел VI ДУХОВНО-НАУЧНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Дильтей (Dilteu) Вильгельм (1833—il91.il) заявил о своем понимании психо­логии в 1880—1890-х годах. Однако его влияние не чувствовалось до начала XX века; в 1914 г. Н. Н. Ланге писал о Дильтее как мыслителе редкой оригинальности, но оставшемся «малоизвестным» (Ланге Н. Н. Психология. М., 1914. С. 62). В период открытого кризиса его описательная психология как наука о духе занимала одно из центральных мест. Дильтей подчерки­вал, что человека можно понять только из истории, которую он рассматривал идеалистически как историю духа. В процессе истории люди выступают как духовные целостности, субъекты. Дильтей считал, что господствовавшая пси­хология— атомистическая, элементаристская—не дает адекватной картины душевной жизни человека, она строится на объяснительных методах, заим­ствованных из естествознания, и как наука о личности должна быть отверг­нута. Ее место должна занять описательная, понимающая психология — наука о духе, опирающаяся на метод понимания. Для понимания характе­рен целостный подход к человеку, раскрывающий структуру его душевной жизни в единстве аффекта, интеллекта и воли. В психологическом познании важно раскрыть смысловое содержание душевной жизни личности. Оно ста­новится понятным, если мы постигаем направленность данного человека, вы­деляем и понимаем, что для него ценно. В окружающих условиях человек выбирает что-то как ценное и отвлекается от другого. Описательная психо­логия рассматривает также развитие личности, каждый этап которого опре­деляется характерной для него ценностью, все более возрастающей. Психи­ческое развитие предполагает качественное изменение ценностей.

Описательная психология, по Дильтею, должна стать основанием для всех наук о духе: истории, искусства, литературы, этики и др.

В психологии Дильтея достигает своего предельного выражения дуа­лизм низшего и высшего, отчетливо выступивший уже у Вундта,— это мета­физическое разделение психологии на два этажа, или, как писал Л. С. Вы­готский1, «на две науки — физиологическую, естественнонаучную или казу­альную психологию, с одной стороны, и «понимающую», описательную или теологическую психологию духа как основу всех гуманитарных наук — с дру­гой». Такое разделение открыто провозглашало отказ от естественнонаучно­го, причинного материалистического изучения высших психических функций, психологии личности — отказ, который явился следствием метафизического противопоставления объяснения и описания в научном исследовании. Но за этим отказом скрывается важная мысль о недостаточности механистического натуралистического подхода к психологии человека. Однако собственная по­пытка Дильтея — пойти в психологии по линии соотнесения структуры от­дельной личности с духовными ценностями общества — не открывала адек­ватных методических и методологических средств для изучения психики человека, так как развитие высших психических функций представлено в ней как чисто духовный процесс, а «сами сферы культуры возникают в силу чисто духовного процесса, внутреннего самодвижения духа»2. При таком субъективистском идеалистическом понимании истории и культуры и при

1 Выготский Л. С. История развития высших психических функций // Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М., 1960. С. 24.

2 Там же. С. 35.

318

таком понимании психологии исторический подход в психологии вводится лишь формально.

В хрестоматию включены отрывки из книги В. Дильтея «Описательная психология» (1894) (М., 1924).

В. Дильтей

ОПИСАТЕЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Мысли об описательной и расчленяющей психологии

Глава первая Задача психологического обоснования наук о духе

Объяснительная психология < ... > хочет объяснить уклад ду­шевного мира с его составными частями, силами и законами точно так, как химия и физика объясняют строение мира телес­ного. Особенно яркими представителями этой объяснительной психологии являются сторонники психологии ассоциативной — Гербарт, Спенсер, Тэн, выразители различных форм материа­лизма. < ... > Объяснительная психология, следовательно, стре­мится подчинить явления душевной жизни некоторой причинной связи при посредстве ограниченного числа однозначно опреде­ляемых элементов.

Объяснительная психология может достигнуть своей цели только при помощи гипотез. < ... > Было бы просто неразумно-желать исключить из психологии гипотетические составные ча­сти; и несправедливо было бы ставить употребление их в упрек объяснительной психологии, так как психология описательная точно так же не могла бы обойтись без них. Но в области есте­ственных наук понятие гипотезы получило развитие в более определенном смысле на основании данных в познании природы условий. < ... > Гипотезам принадлежит решающее значение не только как определенным стадиям в возникновении естественно­научных теорий; нельзя предвидеть, каким образом, даже при самом крайнем увеличении степени вероятности нашего объяс­нения природы, может когда-нибудь вполне исчезнуть гипоте­тический характер этого объяснения. Естественнонаучные убеж­дения наши нисколько от этого не колеблются. < ... > Но так как объяснительная психология в область душевной жизни пе­реносит метод естественнонаучного образования гипотез, благо­даря которому то, что дано, дополняется присоединением при­чинной связи, то возникает вопрос; правомерно ли такое пере­несение?

Установим прежде всего тот 'факт, что в основе всякой объ­яснительной психологии лежит комбинация гипотез, несомненно отличающихся вышеуказанным признаком, ибо они не в состо­янии исключить иные возможности. Против каждой подобной

319

системы гипотез выставляются десятки других. В этой области идет борьба всех против всех, не менее бурная, нежели на полях метафизики. Нигде и на самом дальнем горизонте не видно пока ничего, что могло бы положить решающий предел борьбе.

Итак, если мы желаем достигнуть полного 'причинного по­знания, мы попадаем в туманное море гипотез, возможность проверки которых на психических фактах даже не предвидится. Влиятельнейшие направления психологии ясно это показывают. Так, гипотезой такого рода представляется учение о паралле­лизме нервных и духовных процессов, согласно которому даже наиболее значительные духовные факты суть лишь побочные явления нашей телесной жизни. Подобной гипотезой представ­ляется и сведение всех явлений сознания к атомообразно пред­ставляемым элементам, воздействующим друг на друга по опре­деленным законам. Такой же гипотезой является и выступающее с притязаниями на причинное объяснение конструирование всех душевных явлений при помощи двух классов ощущений и чувств, причем имеющему столь огромное значение для нашего сознания и для нашей жизни хотению отводится место явления вторичного. При посредстве одних лишь гипотез высшие душев­ные процессы сводятся к ассоциациям. Путем одних лишь гипотез самосознание выводится из психических элементов и процессов, происходящих между ними. Ничем, кроме гипотез, мы не располагаем относительно причинных процессов, благо­даря которым благоприобретенный душевный комплекс посто­янно влияет столь могущественно и загадочно на паши созна­тельные процессы заключения и хотения. Гипотезы, всюду одни гипотезы! И притом не в роли подчиненных составных частей, в отдельности входящих в ход научного мышления (как мы видели, в качестве таких они неизбежны), но гипотезы, которые как элементы психологического причинного объяснения должны сделать возможным выведение всех душевных явлений и найти себе в них подтверждение.

Представители объяснительной психологии для обоснования столь обширного применения гипотез обычно ссылаются на естественные пауки. Но мы тут же в самом начале нашего ис­следования заявляем требование наук о духе на право само­стоятельного определения методов, соответствующих их пред­мету. Науки о духе должны, исходя от наиболее общих понятий учения о методе и испытывая их на своих особых объектах, дойти до определенных приемов и принципов в своей области совершенно так, как это сделали в свое время науки естествен­ные. (...) Первейшим отличием наук о духе от естественных служит то, что в последних факты даются извне при посредстве чувств как единичные феномены, меж тем как для наук о духе они непосредственно выступают изнутри как реальности и как некоторая живая связь. Отсюда следует, что в естественных науках связь природных явлений может быть дана только пу-320

тем дополняющих заключений, через посредство ряда гипотез. Для паук о духе, наоборот, вытекает то последствие, что в их области в основе всегда лежит связь душевной жизни как пер­воначально данное. Природу мы объясняем, душевную жизнь сы постигаем. Во внутреннем опыте даны также процессы воз­действия, связи в одно целое функций как отдельных членов душевной жизни. Переживаемый комплекс тут является пер­вичным, различение отдельных членов его — дело уже последу­ющего. Этим обусловливается весьма значительное различие ме­тодов, с помощью которых мы изучаем душевную жизнь, исто­рию и общество, от тех, благодаря коим достигается познание природы. Из указанного различия1 вытекает для трактуемого здесь вопроса вывод, что в области психологии гипотезы никоим образом не могут играть той же роли, какая им присуща в по-зиании природы. В познании природы связные комплексы уста­навливаются благодаря образованию гипотез, в психологии же именно связные комплексы первоначально и постоянно даны в переживании: жизнь существует везде лишь в виде связного комплекса. Таким образом, психология не нуждается ни в каких подставляемых понятиях, добытых путем заключений, для того, чтобы установить прочную связь между главными группами ду­шевных фактов. Определенному внутренним опытом, основному причинному расчленению целого она может 'подчинить описание и расчленение и таких процессов, в которых ряд действий хотя и обусловливается изнутри, но все же совершается без сознания действующих в нем причин, как, например, при репродукции или при влиянии, оказываемом на сознательные процессы из­гладившимся из нашего сознания приобретенным душевным комплексом. < ... > Гипотеза не является неизбежно ее основой. Поэтому, если объяснительная психология и подчиняет явления душевной жизни ограниченному числу однозначно определяе­мых объяснительных элементов преимущественно гипотетиче­ского характера, мы никак не можем согласиться с представи­телями названного течения, утверждающими, что такова неиз­бежная судьба всей психологии и выводящими заключение из аналогии с ролью, которую гипотезы играют в познании при­роды. С другой стороны, в области психологии гипотезы отнюдь не проявляют той полезности, которой они обладают в естест­венном познании. < ... > В граничащих областях природы и душевной жизни эксперимент и количественное определение оказались столь же полезными для образования гипотез, как и при познании природы. В центральных же областях психологии подобное явление не наблюдается.

(...) Объяснительная психология, поскольку она может ос­новываться лишь на гипотезах, неспособных возвыситься до степени убедительной и исключающей все 'прочие гипотезы теории, необходимо должна сообщить свой недостоверный ха­рактер опытным наукам о духе, пытающимся опереться на нее. < ... > Всякая попытка создать опытную науку о духе без пси-

11—221 321

хологни также никоим образом не может повести к положитель­ным результатам. < ... >

<...> Как культурные системы — хозяйство, право, религия, искусство и наука — и как внешняя организация общества в-союзе семьи, общины, церкви, государства возникли из живой связи человеческой души, так они не могут в конце концив быть, поняты иначе, как из того же источника. Психические факты образуют их важнейшую составную часть, и потому они не мо­гут быть рассматриваемы без психического анализа. Они со­держат связь в себе, ибо душевная жизнь есть связь. Поэтому-то познание их всюду обусловливается пониманием внутренней связности в нас самих.

И подобно тому как развитие отдельных наук о духе связано-с разработкой психологии, так и соединение их в одно целое невозможно без понимания душевной связи, в которой они со­единены. Вне психической связи, в которой корениться их отношения, науки о духе представляют собой агрегат, связку» а не систему. < ... > Все, что можно было требовать от психо­логии и что составляет ядро ей свойственного метода, одинако­во ведет нас в одном и том же направлении. От всех изложен­ных выше затруднений освободить пас может лишь развитие-науки, которую я, в отличие от объяснительной и конструктив­ной психологии, предложил бы называть описательной и рас­членяющей. Под описательной психологией я разумею изобра­жение единообразно проявляющихся во всякой развитой чело­веческой душевной жизни составных частей и связей, объеди­няющихся в одну единую связь, которая не выводится, а пере­живается. Таким образом, этого рода психология представляет собой описание и анализ связи, которая дана нам изначально и всегда в виде самой жинзи. Из этого вытекает важное след­ствие. Предметом такой психологии является планомерность в, связи развитой душевной жизни. Она изображает эту связь внутренней жизни в некотором роде типическом человеке. Она рассматривает, анализирует, экспериментирует и сравнивает. Она пользуется всяким возможным вспомогательным средством для разрешения своей задачи. Но значение ее в скале наук основывается именно па том, что всякая связь, к которой она обращается, может быть однозначно удостоверена внутренним восприятием, и каждая такая связь может быть показана как член объемлющей ее в спою очередь более широкой связи, ко­торая не выводится путем умозаключения, а изначально дана.

<••>

Нельзя не пожелать появления психологии, способной уло­вить в сети своих описаний то, чего в произведениях поэтов и писателей заключается больше, нежели в нынешних учениях о душе,— появления такой психологии, которая могла бы сделать, пригодными для человеческого знания, приведя их в общезна­чимую связь, именно те мысли, что у Августина, Паскаля и Лнхтенберга производят столь сильное впечатление благодарят

322

резкому одностороннему освещению. К разрешению подобной задачи способна подойти лишь описательная и расчленяющая психология; разрешение этой задачи возможно только в ее пре­делах. Ибо психология эта исходит из переживаемых связей, данных первично и с непосредственной мощью; она же изобра­жает в неизуродованном виде и то, что еще недоступно расчле­нению. < ... >

Глава вторая Различение объяснительной и описательной психологии

Объяснительная психология возникла из расчленения восприя­тия и воспоминания. Ядро ее с самого начала составляли ощу­щения, представления, чувства удовольствия « неудовольствия в качестве элементов, а также процессы между этими элемен­тами, в особенности процесс ассоциации, к 'которому затем присоединялись в качестве дальнейших объяснительных процес­сов апперцепция и слияние. Таким образом, предметом ее вовсе не являлась полнота человеческой природы и ее связное содер­жание. < ... > Необходима психологическая 'систематика, в ко­торой могла бы уместиться вся содержательность душевной жизни. И в самом деле, могучая действительность жизни, какой великие писатели и поэты стремились и стремятся ее постичь, выходит далеко за пределы нашей школьной психологии. То, что там высказывается интуитивно в поэтических симвилах я. гениальных прозрениях, психология, описывающая все содер­жание душевной жизни, должна в своем месте попытаться изобразить и расчленить.

Наряду с этим приобретает значение для того, кого занимает связь наук о духе, еще и другая точка зрения. Науки о духе нуждаются в такой психологии, которая была бы прежде всего прочно обоснована и достоверна, чего о нынешней объясни­тельной психологии никто сказать не может, и которая вместе с тем описывала бы и, насколько возможно, анализировала бы всю мощную действительность душевной жизни.

Ибо анализ столь сложной общественной и исторической действительности может быть произведен лишь тогда, когда эта действительность будет сперва разложена на отдельные целевые системы, из которых она состоит; каждая из этих целевых си­стем, как хозяйственная жизнь, право, искусство и религия, допускает тогда, благодаря своей однородности, расчленения своего целого. Но целое в такой системе есть не что иное, как душевная связь в человеческих личностях, в ней взаимодейст­вующих. Таким образом, она в конце концов является связью психологической. Поэтому она может быть попята только такой психологией, которая заключает в себе анализ именно этих связей, и результат такой психологии пригоден для теологов, экономистов или историков литературы. < ... > 11* 323

Глава третья Объяснительная психология

В дальнейшем под объяснительной психологией разумеется выведение фактов, данных во внутреннем опыте, в нарочитом испытании, в изучении других людей и в исторической действи­тельности из ограниченного числа добытых путем анализа эле­ментов. Под элементом разумеется всякая составная часть пси­хологического основания, служащая для объяснения душевных явлений. Таким образом, причинная связь душевных процессов по принципу causa adequat effectum, или закон ассоциации, яв­ляется таким же элементом для построения объяснительной психологии, как и допущение бессознательных представлений или пользование ими.

Первым признаком объяснительной психологии, таким обра­зом, служит, как то полагали уже Вольф и Вайц, ее синтетиче­ский и конструктивный ход. Она выводит все находимые во внутреннем опыте и его расширениях факты из однозначно оп­ределенных элементов. < . .. > Можно уловить историческую обусловленность конструктивной психологии: в ней выражается проявляющаяся во всех областях знания мощь методов и основ­ных понятий естествознания; отсюда она могла бы быть под­вержена и исторической критике.

Ограниченное число однозначно определенных элементов, из которых должны быть конструируемы все явления душевной жизни,— таков, следовательно, капитал, с 'которым оперирует объяснительная психология. Однако происхождение этого капи­тала может быть различно. В этом пункте прежние школы пси­хологии отличаются от ныне господствующих. Если прежняя психология вплоть до Гербарта, Дробиша и Лотце и выводила еще некоторую часть этих элементов из метафизики, то совре­менная психология, это учение о душе без души, добывает элементы для своих синтезов только из анализа психических явлений в их связи с физиологическими фактами. Таким обра­зом, строгое проведение современной объяснительной психоло­гической системы состоит из анализа, почерпающего составные элементы из душевных явлений, и синтеза или конструкции, составляющей из них явления душевной жизни и таким обра­зом доказывающей свою полноту. Совокупность и отношение этих элементов образуют гипотезу, при помощи которой объ­ясняются душевные явления.

Таким образом, метод объясняющего психолога совершенно тот же, каким в своей области пользуется естествоиспытатель. Это сходство обоих методов еще увеличивается от того, что в настоящее время, благодаря примечательным успехам, экспери­мент стал во многих отраслях психологии вспомогательным средством ее. И в дальнейшем это сходство еще увеличилось бы, если бы удался хотя бы один опыт применения количественных

324

определений не в одних только внешних отрогах психологии, но также и внутри ее самой. Для включения какой-либо системы в объяснительную психологию, разумеется, безразлично, в ка­ком порядке будут вводимы эти элементы. Важно только одно, чтобы объяснительная психология работала с капиталом, со­стоящим из ограниченного числа однозначных элементов.

При помощи этого признака можно показать лишь относи­тельно некоторых из наиболее значительных психологических трудов настоящего времени, что они принадлежат к этому объ­яснительному направлению психологии; вместе с тем, исходя из этого признака, можно сделать понятными главнейшие течения современной объяснительной психологии. < ... >

В Германии через развитие психофизического и психологиче­ского эксперимента методические средства объяснительной пси­хологии чрезвычайно расширились. То был процесс, обеспечив­ший за Германией, начиная с 60-х годов нашего столетия, неоспоримое господство в психологической науке. С введением эксперимента могущество объяснительной психологии на первых порах чрезвычайно возросло. Перед ней открывались необозри­мые перспективы. Благодаря введению опытного метода и ко­личественного определения, объяснительное учение о душе могло, по образцу естествознания, приобрести прочную основу в экспериментально обеспеченных и выраженных на языке чи­сел закономерных отношениях. Но в этот решительный момент произошло нечто обратное тому, чего ожидали энтузиасты экс­периментального метода.

В области психофизикн опыт привел к чрезвычайно цепному расчленению чувственного восприятия у человека. Он казался необходимым орудием психолога для составления точного опи­сания некоторых внутренних психических явлений, каковы узость сознания, скорость душевных процессов, факторы памяти и чувства времени, и, конечно, умение и терпение эксперимен­таторов дадут им возможность приобрести точки опоры для производства опытов также и при изучении других внутрипси-хических соотношений. Но к познанию законов во внутренней области психики опытный метод все-таки не привел. Таким образом, он оказался чрезвычайно полезным для описания и анализа, надежды же, возлагавшиеся на него объяснительной психологией, он до сих пор не оправдал.

При этих обстоятельствах в современной немецкой психоло­гии наблюдаются два примечательных явления по отношению к применению объяснительного метода.

Одна влиятельная школа решительно идет дальше по пути подчинения психологии познанию природы при помощи гипоте­зы о параллелизме физиологических и психических процессов.

Основой объяснительной психологии является следующий по­стулат: ни одного психического феномена без сопутствующего ему физического. Таким образом, в жизненном течении ряды физиологических процессов и сопровождающих их психических

325

явлений сооответствуют друг другу. Физиологический ряд обра­зует законченную непрерывную и необходимую связь. Наоборот, психические изменения, какими они попадают во внутреннее восприятие, в такого рода связь объединить нельзя. Какой же образ действий вытекает отсюда для сторонников объяснитель­ной психологии? Он должен перенести необходимую связь, ко­торую он находит в физическом ряду, на ряд психический. Точнее его задача определяется так: «разложить совокупность содержаний сознания на их элементы, установить законы соеди­нения этих элементов, а также их отдельные соединения и за­тем для всякого элементарного психического содержания эмпи­рическим путем отыскать сопутствующее ему физиологическое возбуждение для того, чтобы посредством причинно понятых со­существований и последовательности этих физиологических воз­буждений косвенно объяснить не поддающиеся чисто психоло­гическому объяснению законы соединения и сами соединения отдельных психических содержаний». Этим самым, однако, объ­является банкротство самостоятельной объяснительной психоло­гии. Дела ее переходят в руки физиологии. < ... >

Но ход экспериментального исследования вместе с тем при­вел еще к одному в высшей степени примечательному обороту. Вильгельм Бундт, первый из всех психологов отграничивший совокупность экспериментальной психологии в качестве особой отрасли знания, создавший для нее огромного размаха инсти­тут, из которого исходило сильнейшее побуждение к система­тической работе над экспериментальной психологией, Вундт, впервые связавший воедино в своем учебнике выводы экспери­ментальной психологии, в дальнейшем течении своих широко объемлющих экспериментальных наблюдений сам оказался вы­нужденным перейти к пониманию душевной жизни, покидаю­щему господствующую до того в психологии точку зрения. «Ког­да,— рассказывает он,— я впервые подошел к психологическим проблемам, я разделял общий, естественный для физиологии, предрассудок, будто образование чувственных восприятий явля­ется исключительно делом физиологических свойств наших ор­ганов чувств. На деятельности зрительного чувства я прежде всего научился постигать акт творческого синтеза, ставший по­степенно для меня проводником, с помощью которого я и из развития высших функций фантазии и ума стал извлекать пси­хологическое понимание, для которого прежняя психология не давала мне никакой помощи». Принцип параллелизма он опре­делил теперь точнее в том смысле, что «психофизический па­раллелизм может быть применяем только к тем элементарным психическим процессам, с которыми именно единственно и идут параллельно определенно отграниченные двигательные процес­сы, но не к как угодно сложным продуктам духовной жизни, получившимся лишь в результате духовного формирования чув­ственного материала, и уже никак не к общим, интеллектуаль­ным силам, из которых выводятся эти .продукты» («Душа чело-

326

века и животных», 2-е изд., ср. также о психической причинно­сти и принципе психического параллелизма). Впоследствии он отказался и от применения закона causa adequai effectura к духовному миру; он признал факт существования творческого синтеза; < ... > Джемс в своей «Психологии» и Зигварт в новых главах своей «Логики»,— где они говорят о методе психологии и рекомендуют развивать описательную психологию,— оба под­черкивают свободу и творчество в душевной жизни еще резче, чем Вундт. В той мере, в какой это движение развивается, объ­яснительная и конструктивная психология должна терять в сво­ем влиянии.

Первый признак объяснительной психологии заключался в том, что она делает выводы из ограниченного числа однознач­ных элементов, В современной психологии тем самым обуслов­ливается и второй признак, а именно что соединение этих объяснительных элементов носит гипотетический характер. Об­стоятельство это 'было признано уже Вайцем. При взгляде на ход развития объяснительной психологии особенно бросается в глаза постоянное увеличение числа объяснительных элементов и приемов. Это естественно вытекает из стремления по возмож-лости приблизить гипотезы к жизненности душевного процесса. Но одновременно с этим следствием этого стремления является также и постоянное возрастание гипотетического характера -объяснительной психологии. В той же мере, в какой накопля­ются элементы и приемы объяснения, понижается ценность их испытания на явлениях. В особенности же приемы психической химии и восполнения психических рядов посредствующими фи­зиологическими звеньями, не имеющими представительства во внутреннем опыте, открывают для объяснения простор неогра­ниченных возможностей. Тем самым разбивается основное ядро объяснительного метода — испытание гипотетических объясни­тельных элементов на самих явлениях.

Глава четвертая Описательная и расчленяющая психология

Понятие описательной и расчленяющей психологии добыто на­ми из самой природы наших душевных переживаний, из потреб­ности в непредвзятом и неизвращенном понимании нашей ду­шевной жизни, а также из связи наук о духе между собой и из функции психологии в среде их. < ... > Каким лее образом воз­можен метод, который мог бы решить задачу, поставленную психологии науками о духе?

Психология должна пойти путем, обратным тому, на кото­рый вступили представители метода конструктивного. Ход ее должен быть аналитический, а не построительный. Она должна всходить из развития душевной жизни, а не выводить ее из

327

элементарных процессов. Разумеется, синтез и анализ со вклю­ченными в них дедукцией и индукцией не могут быть разъеди­нены и в пределах психологии. По прекрасному выражению Гёте, они в жизненном процессе познания обусловливают друг друга так же, как вдыхание и выдыхание. Разложивши вос­приятие и воспоминание на их факторы, я проверяю значение достигнутых мной результатов тем, что пускаю в ход связь этих факторов, причем, конечно, задача не может быть решена без остатка, так как хотя я и способен различать факторы в живом процессе, но не могу составить из их связи жизнь. Но тут дело идет лишь о том, что ход такой психологии должен быть исклю­чительно описательным и расчленяющим независимо от того, необходимы ли для этого метода синтетические мыслительные акты. Этому соответствует и друга» основная методическая чер­та такой психологии. Предметом ее должны являться развитой человек и полнота готовой душевной жизни. Последняя должна быть понята, описана и анализирована во всей цельности ее.

В противоположность внешнему восприятию внутреннее по­коится на прямом смотрении, на переживании, оно дано не­посредственно. Тут нам в ощущении или в чувстве удовольст­вия, его сопровождающем, дано нечто неделимое и простое. Независимо от того, как могло возникнуть ощущение фиолето­вого цвета, оно, будучи рассматриваемо как внутреннее явление, едино и неделимо. Когда мы совершаем какой-нибудь мысли­тельный акт, в нем различимое множество внутренних фактов вместе с тем собрано в неделимое единство одной функции, вследствие чего -во внутреннем опыте выступает нечто новое,, не имеющее в природе никакой аналогии. < .. . > Таким обра­зом, внутри нас соединения, связи мы постоянно переживаем, тогда как под чувственные возбуждения мы должны подстав­лять связь и соединение. То, что мы таким образом переживаем, мы никогда не можем сделать ясным для рассудка. <... >

Связь эту внутри нас мы переживаем лишь отрывочно; то тут, то там падает «а нее свет, когда она доходит до сознания, ибо психическая сила вследствие важной особенности ее дово­дит до сознания всегда лишь ограниченное число членов внут­ренней связи. Но мы постоянно осознаем такие соединения. При всей безмерной изменчивости содержаний сознания повторяются всегда одни и те же соединения и, таким образом, постепенно вырисовывается достаточно ясный облик их. Точно так же все яснее, отчетливее и вернее становится сознание того, как эти синтезы входят в более обширные соединения и в конце концов образуют единую связь. Если какой-либо член регулярно вы­зывал за собой1 другой член, или одна группа членов вызывала другую, если затем в других повторных случаях этот второй член вызывал за собой третий, или вторая группа членов вы­зывала третью, если то же самое продолжалось и при четвер­том и пятом члене, то из этого должно образоваться с обще­образовательной закономерностью сознание связи между всеми.

328

этими членами, а также сознание связи между целыми группа­ми членов. < .. . > В быстром, слишком быстром течении внут­ренних процессов мы выделяем один из них, изолируем его и воздымаем до усиленного внимания В этой выделяющей дея­тельности дано условие для дальнейшего хода абстракции. Только путем абстракции возможно выделить функцию, способ соединения из конкретной связи. И только путем обобщения мы устанавливаем постоянно повторяющуюся форму функции или постоянство определенной градации чувственных содержаний, скалу интенсивности ощущений или чувств, известную нам всем. Во всех этих логических актах заключаются также акты различения, приравиепия, установления степеней различия. (...) Различение, приравнение, определение степеней разли­чия, соединение, разделение, абстрагирование, связывание во­едино нескольких комплексов, выделение единообразия из мно­гих фактов — вот сколько процессов заключено во всяком внут­реннем восприятии или выступает из сосуществования таковых. Отсюда вытекает интеллектуальность внутреннего восприятия как первая особенность постижения внутренних состояний, обу­словливающего психологическое исследование. Внутреннее вос­приятие подобно внешнему происходит посредством сотрудниче­ства элементарных логических процессов. И именно на внутрен­нем восприятии особенно ясно видно, насколько элементарные логические процессы неотделимы от постижения самих состав­ных частей.

< .. > Вторая особенность постижения душевных состояний. Постижение это возникает из переживания и связано с ним не­разрывно. В переживании взаимодействуют процессы всего душевного склада. В нем дана связь, тогда как чувства достав­ляют лишь многообразие едипичиостей. Отдельный процесс поддерживается в переживании всей целостностью душевной жизни, и связь, в которой он находится в себе самом и со всем целым душевной жизни, 'принадлежит непосредственному опы­ту. Это определяет также природу понимания нас самих и дру­гих. Объясняем мы путем чисто интеллектуальных процессов, но понимаем через взаимодействие в постижении всех душев­ных сил И при этом мы в понимании исходим из связи целого, данного нам живым, для того, чтобы сделать из него для себя постижимым единичное и отдельное. Именно то, что мы живем в сознании связи целого, дает нам возможность понять отдель­ное положение, отдельный жест и отдельное действие. < ... >

Отдельные душевные процессы в нас, соединения душевных фактов, которые мы внутренне воспринимаем, выступают в нас с различным сознанием их ценности для целого нашей жизнен­ной связи. Таким образом, существенное отделяется в самом внутреннем постиженин от несущественного. < ... >

Из всего вышесказанного вытекает дальнейшая основная черта психологического изыскания, а именно та, что изыскание это вырастает из самого переживания и должно постоянно со-

329

хранить в нем прочные корни для того, чтобы быть здоровым и расти. К переживанию примыкают простые логические опера­ции, объединяемые в психологическом наблюдении. Они дают -возможность наблюдение закрепить в описании, обозначить его наименованием и дать общий обзор его путем классификации. Психологическое мышление как бы само собой переходит в пси­хологическое изыскание.

Если объединить все указанные особенности психологическо­го метода, то на основании их можно будет ближе определить понятие описательной психологии и указать отношение его к лонятию психологии аналитической.

В естественных науках издавна существует противопостав­ление описательного и объяснительного методов. Хотя относи­тельность его и выступает все ярче по мере развития описа­тельных естественных наук, но оно, как известно, все еще сохраняет свое значение. Но в психологии понятие описатель­ной науки приобретает гораздо более глубокий смысл, чем тот, какой она имеет в области естественных паук. Уже ботаника и тем более зоология исходят из связи функций, которая может быть установлена лишь путем истолкования физических фактов. < ... > В психологии же эта связь функций дана изнутри в пере­живании. Всякое отдельное психологическое познание есть лишь расчленение этой связи. Таким образом, здесь непосредственно и объективно дана прочная структура, и потому в этой области описание покоится на несомненном и общеобязательном осно­вании. Мы находим эту связь не путем добавления ее к отдель­ным членам, а наоборот, .психологическое мышление расчленяет и различает, исходя из данной связи. К услугам такой описа­тельной деятельности находятся логические операции сравнения, различения, измерения, степеней, разделения и связывания, абстракции, соединения частей в целое, выведения единообраз­ных отношений из единичных случаев, расчленения единичных процессов, классификации. Все эти действия как бы заключа­ются в методе наблюдения. Таким образом, душевная жизнь концентрируется как связь функции, объединяющая свои со­ставные части и вместе с тем в свою очередь состоящая из от­дельных связей особого рода, из которых каждая содержит но­вые задачи для психологии. Задачи эти разрешимы только путем расчленения — описательная психология должна быть в то же время и аналитической. < .. . >

Под анализом мы всюду разумеем расчленение данной слож­ной действительности. Посредством анализа выделяются со­ставные части, которые в действительности связаны между со­бой. Находимые таким путем составные части весьма разнооб­разны. Логик анализирует три понятия. Химик анализирует тело, отделяя посредством опыта заключающиеся в нем веще­ственные элементы один от другого. Совершенно иначе опять-таки анализирует физик, который в закономерных формах дви­жения выделяет составные части акустического или оптического 330

явления. Но как бы ни были различны эти процессы, оконча­тельной целью всякого анализа является отыскание реальных факторов путем разложения действительности, и всюду экспери­мент и индукция служат лишь вспомогательными средствами анализа. Взятый в этом общем аспекте аналитический метод присущ 'наукам о духе так же, как и наукам естественным. Од­нако метод этот принимает различные формы в зависимости от области приложения его. Уже в обыденном постижении душев­ной жизни с постижением связи везде само собой связаны раз­личение, отделение, расчленение. Вся ширина и глубина пони­мания душевной жизни человека покоятся на устанавливающей отношения деятельности. Со своей стороны, различение, отде­ление и анализ придают ясность и определенность этому пони­манию. Когда же психологическое мышление в своем естествен­ном ходе без.перерывов, без врезывающихся гипотез переходит в психологическую науку, то отсюда для анализа в данной области проистекает неизмеримая выгода. В живой целостности сознания, в связи его функций, в восстановленной путем абст­ракции картине общеобязательных форм и соединений этой связи анализ находит тыл для всех своих операций. Всякая задача, которую ставит себе анализ, и всякое понятие, которое он образует, обусловливаются этой связью и находят себе в ней место. Таким образом, анализ совершается здесь путем отне­сения процессов расчленения, при помощи которых должен быть разъяснен отдельный член душевной связи, ко всей этой связи. В анализе всегда содержится -нечто от живого, художе­ственного процесса понимания. Из этого вытекает возможность существования психологии, которая, исходя из общезначимо улавливаемой связи душевной жизни, анализирует отдельные члены этой связи, со всей доступной ей глубиной описывает и исследует ее составные части и связующие их функции, но не берется за конструирование всей причинной связи психических процессов. Душевная жизнь все-таки не может быть компони-рована из составных частей, не может быть конструирована путем сложения, и насмешка Фауста над Вагнером, химически изготавливающим гомункулюса, прямо относится к такого рода попытке. Описательная и расчленяющая психология кончает гипотезами, тогда как объяснительная с них начинает. < ... > Она может принять в себя гипотезы, к которым приходит объ­яснительная психология1 относительно отдельных групп явлений; но ввиду того что она измеряет их применительно к фактам и определяет степень их правдоподобия, не пользуясь ими как конструктивными моментами, принятие их ею не уменьшает ее собственной общезначимости. Она может в конце концов под­вергнуть обсуждению и синтезирующие гипотезы объяснитель­ной психологии, по при этом она должна признать всю 'пробле­матичность их. Больше того, она обязана выяснить невозмож­ность того, чтобы переживания были возведены в понятия. Раньше, чем перейти к более подробному рассмотрению трех

331

основных глав < ... > описательной психологии <...>, мы дадим ее расчленение.

Общая часть такой дескриптивной психологии описывает, дает номенклатуру и, таким образом, работает над будущим согласованием психологической терминологии. < ... > Дальней­шей задачей общей части является выделение структурной свя­зи в развитой душевной жизни. < . . . >

(...) Другой основной закон душевной жизни, действующий как бы в направлении длины, а именно закон развития. Если бы в душевной структуре и в движущих силах не наблюдалось це­лесообразности и связи по признаку ценности, двигающей ее в определенном направлении, то течение жизни не было бы раз­витием. <... > У человека развитие это имеет тенденцию при­вести к прочной связи душевной жизни, согласованной с жиз­ненными условиями ее. < ... >

Третье общее соотношение заключается в смене состояний сознания и в воздействии приобретенной связи душевной жизни на каждый отдельный акт сознания. < ... > Благодаря проник­новению в это отношение свободная жизненность душевной жизни может быть раскрыта аналитически. В центре приобре­тенной душевной связи находится всегда бодрствующий пучок побуждений и чувств. Он сообщает интерес новому впечатле­нию, вызывает представление и придает известное направление воле. Интерес переходит в процесс внимания. Однако усилен­ное возбуждение сознания, составляющее сущность такого внимания, существует не в абстракции, а состоит из процессов, которые оформляют восприятие, формируют представление вос­поминания, образуют цель или идеал, и все это происходит всегда в живой, как бы вибрирующей связи со всем приобре­тенным укладом душевной жизни. Все здесь жизнь. < . .. >

За этой общей частью следует расчленение трех основных связей, скрепленных в структуре душевной жизни. < . . . > При­обретенная связь душевной жизни содержит как бы правила, от которых зависит течение отдельных душевных процессов. По­этому эта связь составляет главный предмет психологического описания и анализа внутри каждого из трех основных связан­ных в душевную структуру членов душевной жизни, именно интеллекта, жизни побуждения и чувств и волевых действий; эта приобретенная связь дана нам прежде всего в развитом человеке, именно в нас самих. Но ввиду того что она попадает в сознание не как нечто целое, она прежде всего постижима для нас лишь опосредствованно в отдельных воспроизведенных частях или в своем действии на душевные процессы. Поэтому мы сравниваем ее творения, для того, чтобы постигнуть ее пол­нее и глубже. На произведениях гениальных людей мы можем изучить энергетическое действие определенных форм умственной деятельности. В языке, в мифах, в религиозных обычаях, нра­вах, праве и внешней организации выявляются такие разульта-ты работы общего духа, в которых человеческое сознание <... >

332

объективировалось и, таким образом, может быть подвергнуто расчленению. Что такое человек, можно узнать не путем раз­мышлений над самим собой и даже не посредством психологи­ческих экспериментов, а только лишь из истории. < . .. >

Уже в исторических изменениях, происходящих в результа­тах работы общего духа, раскрываются такие живые процессы; это происходит, например, в изменении звуков, в изменении значения слое, в изменении представлений, связываемых с име­нами божеств. Также н в биографических документах, дневни­ках, письмах бывает можно почерпнуть такие сведения о внут­ренних процессах, которые освещают генезис определенных форм духовной жизни. < ... >

Этот анализ возникновения форм и действия душевной связи по его главным составным частям начинается с гонко расчле­ненной связи восприятий, представлений и познаний в развитой душевной жизни полноценного человека.

Основные длительные связи, в которых движется наш интел­лект, могут быть разложены на элементарные составные части и процессы. Изменяясь по отношению друг к другу, содержания и соединения содержаний отделяются одного от другого. Прав­да, на первых порах это не означает ничего иного, кроме того, что мы таким путем и в самом ощущении различаем качество и интенсивность. Качество и интенсивность еще не становятся вследствие этого составными частями ощущения Но чем выше соединения, в которых происходит синтез, тем решительнее вы­ступает в них в виде деятельности свободная жизненность на­шего постижения и отделяется от данности ощущений. Если я пытаюсь себе представить одновременно некоторое количество светлых точек на серой поверхности (из подобного опыта, кста­ти, могут быть выведены различные интересные следствия), то возможность перейти от 5 к более крупной цифре зависит кроме навыка еще и от того, конструирую ли я при помощи отношений определенную фигуру, и чем большее число точек я стараюсь в пей объединить, тем яснее я отдаю себе отчет в моей деятель­ности. При улавливании какой-нибудь мелодии объединяется в одно действие еще большее количество отношений. Сознание деятельности проявляется во всех такого рода высших и более живых соединениях, совершенно отлично от способа, каким мне даны ощущения. Если же мы пожелаем перенести это различе­ние на постижение образования крупных умственных связей, каковы пространство, время, причинность, если мы и тут по­желаем отделить от ощущений функции, в которых создаются их отношения, то здесь надобно, с другой стороны, принять во внимание, что для каждой связи в самих ощущениях должна заключаться возможность их упорядочения — она должна там заключаться, чтобы я мог ее извлечь. Если мы образуем хотя бы связь звукового ряда, отношения близости одного тона к другому должны быть основаны на природе самих звуковых

333

впечатлений. Эти отношения, следовательно, даны одновремен­но с известным количеством звуковых ощущений. Точно так же я в другом месте пытался доказать ', что отношения причинно­сти первоначально даны вместе с агрегатами ощущений в жиз­ненности процесса. Таким образом <...> во всякой умственной связи имеется отношение различимых составных частей, допу­скающее аналитическое изображегше, по никак не конструкцию такой связи. Объяснительная психология хочет конструировать такие великие длительные связи, как пространство, время, при­чинность из некоторых ею изучаемых элементарных процессов ассоциации, слияния, апперцепции; описательная психология, наоборот, отделяет описание и анализ этих <...> связен от объясняющих гипотез. < . . . >

Описательная психология может лишь в последовательном порядке описывать элементарные процессы, которые пока не могут быть с достоверностью сведены к простейшим. Узнавание, ассоциация и воспроизведение, слияние, сравнение, отождеств­ление и определение степеней различия <...>, разделение и объединение суть такого рода процессы. Внутренние соотноше­ния, в которых находятся между собой некоторые из них, напо­минают о том, что и здесь общеобязательные описание и анализ могут доходить лишь до определенного пункта и что и здесь для установления безусловных утверждений возникают такие же затруднения, как и в вопросе о последних составных частях наших восприятий и представлений, в особенности в психологии восприятия звука. В расчленении интеллекта тут всюду прояв­ляется то, что мы выставили в качестве общего отношения, а именно встреча описательной и объяснительной психологии на крайних концах анализа. Сама опытная проверка найденных элементарных фактов на возникающей таким путем связи в какой-либо отдельной области является необходимой вспомога­тельной операцией описательной психологии для определения степени вероятности выставляемых гипотез. Ибо только путем определения степени вероятности отдельных гипотез описатель­ная психология сохраняет возможность давать себе необходи­мый отчет в том отношении, в котором она в данный момент находится к наиболее выдающимся трудам и гипотезам объяс­нительной психологии.

Насколько иначе обстоит дело со связью наших побуждений и чувств, составляющей второй основной предмет расчленения отдельных областей душевной жизни! И однако, тут мы видим перед собой подлинный центр душевной жизни. Поэзия всех времен находит здесь свои объекты; интересы человечества по­стоянно обращены в сторону жизни чувств; счастье и несчастье человеческого существования находятся в зависимости от нее. Поэтому-то психология XVII в., глубокомысленно направившая свое внимание на содержание душевной жизни, и сосредоточи-

1 Ср. вышеуказанную статью Дильтея о реальности внешнего мира. 334

лась на учении о чувственных состояниях, ибо это и 'были ее аффекты. Но насколько важны и центральны эти состояния, нас только упорно они противостоят расчленению. Наши чувства по большей части сливают в общие состояния, в которых от­дельные составные части становятся уже неразличимыми. При сложившихся условиях наши побуждения выражаются в кон­кретном, ограниченном в своей длительности, определенном в своем объекте стремлении, не доходя, однако, как таковые до нашего сознания, т. е. как побуждения, проникающие и охваты­вающие в своей длительности каждое такое стремление и же­лание. И те п другие, т. е. и чувства и побуждения, не могут быть произвольно воспроизведены или доведены до сознания. Возобновлять душевное состояние мы можем только таким нутом, что экспериментально вызываем в сознании тс условия, при которых это состояние возникает. Из этого следует, что паши определения душевных состояний не расчленяют их содер­жания, а лишь указывают на условия, при которых наступает данное душевное состояние. Такова природа всех определений-душевных состояний у Спинозы и Гоббса. Поэтому нам надле­жит прежде всего усовершенствовать методы этих мыслителей. Определения, точная номенклатура и классификация состав­ляют первую задачу описательной психологии в этой области. Правда, в изучении выразительных движений и символов пред­ставлений для душевных состоящий открываются новые вспомо­гательные средства; по в особенности сравнительный метод,, вводящий более простые отношения чувств и побуждений жи­вотных и первобытных народов, иозволяет выйти за пределы антропологии XVII в. Но.даже применение этих вспомогатель­ных средств не дает прочных точек опоры для объяснительного метода, стремящегося вывести явления данной области из огра­ниченного числа однозначно определяемых элементов. < ... >

Третья основная связь в нашей душевной жизни образуется из волевых действий человека. Здесь анализ вновь обретает вер­пую путеводную нить в постоянных соотношениях. Ему предсто­ит прежде всего определить понятия постановки цели, мотива, отношений между целью и средствами, выбора и предпочтения, а затем развить отношения этих понятий между собой. За этим следует анализ отдельного волевого действия. < ... > При этом искусство описательной психологии состоит в том, что предме­том для расчленения она берет (развившийся уже процесс, в ко­тором составные части яснее всего выступают наружу. В рас­членении этом строго разделяются мотив, цель и средства. Про­цесс выбора или предпочтения ясно сознается во внутреннем восприятии. Кроме того, наши целевые действия отчасти выяв­ляются наружу и таким образом объективируются для нас. Волевое действие вытекает из общего уклада жизни наших чувств и побуждений. В нем заключается намерение внести изменения в эту жизнь. Таким образом, он заключает в себе некоторого рода представления о щели. Упомянутое намерение

335

либо направляется на достижение намеченной цели во внешнем мире, либо оно отказывается от того, чтобы путем внешних действий изменить уклад сознания, и стремится прямо произве­сти внутренние изменения в душевной жизни. Тот момент, когда дисциплина внутренних волевых действий возымеет власть над человеком, составляет эпоху в его религиозно-нравственном раз­витии. Поскольку же внутренний процесс или состояние могут •стать фактором волевого решения, постольку они являются и мотивом.

Уже во время взвешивания мотивов с представлением цели связывается представление о средствах. Если из стремления к изменению положения вытекает одно или несколько представ­лений о цели, то в душе возникают проверка, выбор, предпоч­тение, и наиболее подходящее представление цели, средства к достижению которой вместе с тем доступнее 'всего, становится моим волевым решением. Тогда наступают опять проверка, вы­бор и решение относительно всех имеющихся в распоряжении средств к достижению этой цели.

Анализ волевых действий человека «е может, однако, огра­ничиться расчленением отдельного волевого действия. Подобно тому как в области интеллекта единичная ассоциация или еди­ничный мыслительный акт не составляют главного предмета анализа, так не составляет его в области практической единич­ное волевое решение. Тщательный анализ отдельных волевых действий как раз и приводит к нахождению зависимости их от приобретенной связи душевной жизни, обнимающей как основ­ные отношения наших представлений, так и постоянные опреде­ления ценностей, навыки нашей воли и господствующие целе­вые идеи <и содержащей, таким образом, правила, которым, хотя мы часто этого и не сознаем, наши действия 'подчиняются. Та­ким образом, эта связь, постоянно воздействующая на отдель­ные волевые действия, составляет главный предмет психологи­ческого анализа человеческой воли. Мне нет надобности вызы­вать в сознание всю связь моих профессиональных заданий для того, чтобы, сообразно настоящему положению их, подчинить этой связи то или иное действие,— намерение, содержащееся в этой связи задач, продолжает действовать, хотя я и не довожу его до своего сознания. При этом во всяком насыщенном -куль-турными соотношениями сознании перекрещиваются разнооб­разные целевые связи. Они могут никогда не присутствовать одновременно в 'сознании. Для того чтобы оказать свое дейст­вие, каждое из них вовсе не должно непременно находиться в сознании. Но они — не вымышленные фиктивные сущности. Они — психическая действительность. Лишь учение о приобре­тенной связи душевной жизни, действующей, не будучи отчет­ливо сознанной, и включающей в себя другие связи, может сделать понятным такое -положение вещей. Рядом с этим посто­янством волевой 'Связи можно поставить единообразие этой связи в отдельных индивидах. Так возникают основные формы 336

юловсчсской культуры, в которых объективируется постоянная

и единообразная воля Формы эти составляют выдающийся обьск! для анализа, направленного па элементы воли и соеди­нения их Мы изучаем природу, законы и связь наших волевых денетвпй на внешнем устройстве общества, на хозяйственном и правовом порядке. Тут мы имеем такую же объективацию свя*сй в нашем практическом поведении, какую мы находим в числе, во времени, в пространстве и прочих формах нашего по­знания мира в нашем восприятии, представлении и мышлении. Отдельное волевое действие в самом индивиде является лишь выражением длительного направления воли, которое может за­полнить целую жизнь, хотя и не сознается нами постоянно. Ибо характер мира практического в том и состоит, что им управляют длительные отношения, переходящие от индивида к индивиду, не зависящие от движения воли в отдельные момен­ты и сообщающие практическому миру его прочность. Как в области интеллекта, так и в области практической анализ дол­жен быть направлен на эти длительные соотношения.

Остается еще указать лишь на то, что этот описательный и анализирующий метод дает также основу для постижения от­дельных форм душевной жизни, различий полов, национальных характеров, вообще главных типов целевой человеческой жиз­ни, а также типов индивидуальностей.

Глава пятая Отношение между объяснительной и описательной психологией

{ . . > Представители объяснительной психологии будут с пол­ным основанием отстаивать то положение, что испытание и про­ведение какой-нибудь гипотезы в более или менее широкой об­ласти явлений есть важнейший метод психологического преуспе­вания. Ибо там, где опыт не дает уже никакой связи в распо­ряжение психолога, где он не дает уже возможности провести соединение и разграничение, где нельзя добыть эту связь из многообразия отдельных случаев как господствующее правило, там наблюдение, сравнение, эксперимент и анализ должны быть направлены к определенной цели при посредстве гипотезы. Од­нако сторонники объяснительного метода не станут утверждать, что в настоящее время какая-либо одна гипотеза может пред­почтительно перед другими претендовать на то, чтобы раскрыть нам подлинные объяснительные основы душевной жизни По­этому описательная психология со своей стороны вправе наста­ивать па том, что ни одна существующая в настоящее время объяснительная психология не может быть положена в основу паук о духе < . }

<. > Необходима и возможна психология, кладущая в ос­нову своего развития описательный и аналитический методы и лишь во вторую очередь применяющая объяснительные коист-

12—221 337

рукции. (...) Она будет основанием наук о духе, подобно* тому как математика — основа естествознания. Именно в этом здоровом взаимодействии с опытными науками о духе она разо­вьется всесторонне. Путем установления точных определений и номенклатуры она постепенно введет общую научную термино­логию.

Цель изучения психических явлений — познание их связи. Свявь же эта посредством внутреннего опыта дается нам в от­ношениях действования как связь живая, свободная историче­ская. Она является общей предпосылкой, при которой для на­шего восприятия и мышления, для фантазии и действия ста­новится вообще возможным установление связи. Связь чувстви­тельного восприятия не вытекает из чувственных раздражений, в ней соединенных. Таким образом, она возникает лишь из жи­вой, единой деятельности в нас, которая в свою очередь сама является связью. Процессы нашего мышления состоят из такого-же живого объединения. Сравнение, связывание, разделение, слияние всюду поддерживаются психической жизненностью. В пределах дискурсивного 'мышления в эти элементарные про­цессы вступает отношение между субъектом и предикатом, вещью, свойством и действием, субстанцией и причинностью,, причем это отношение возникает из внутреннего опыта. < ... ) Всякая связь, видимая нашим восприятием и устанавливаемая нашим мышлением, вытекает из собственной внутренней жиз­ненности. < ... >

Метод объяснительной психологии возник из неправомерно­го распространения естественнонаучных понятий на область душевной жизни и истории. Познание природы стало наукой, когда в области процессов движения оно установило уравнения между причинами и действиями. Эта связь природы по причин­ным уравнениям была навязана нашему живому мышлению че­рез посредство объективного порядка природы, репрезентируе­мого so внешних восприятиях. Правила Гераклита в измене­ниях, численные соотношения пифагорейцев в звуках и путях созвездий, сохранение массы и единородность мироздания у Анаксагора, сведение Демокритом непостижимых качественных изменений в мире на .количественные отношения, его счет дви­жениям атомов при допущении продолжения всякого начатого' движения — эти первые шаги общего учения о природе показы­вают нам, как идет ощупью человеческий ум, влекомый вперед постоянством и единообразием в природе. Аксиомы, относимые' Кантом ж нашему априорному достоянию, подмечаются в при­роде, когда мы исходим из живых связей в нас. В возникающей таким путем рациональной связи явлений именно закон, по­стоянство, единообразие, нахождение в уравнениях причинности и представляют собой выражение объективных отношений во внешней природе. Наоборот, живую связь души мы приобретаем не путем постепенного испытания. Связь эта есть жизнь, .кото­рая налицо до всякого познания. Жизненность, историчность,. 338

-свобода, развитие являются признаками ее. Если мы станем анализировать эту душевную связь, мы нигде не наткнемся на что-либо вещественное или субстанциальное, мы нигде не мо­жем составлять из элементов, здесь нет изолированных элемен­тов, они везде неразрывно связаны с функциями. Функции же, как правило, у нас не доходят до сознания. Различия, степени, •разделения просто присутствуют, хотя у нас нет сознания про­цессов, путем которых они были установлены. Это-то и усилило трудность гносеологической проблемы априорности. Мы не мо­жем двигаться вперед в причинных уравнениях, обоснованных опытным путем; 'понятие о причине, которое внутреннее воспри­ятие действительно находит, не возвращается просто -в произве­денном действии.

Глава шестая

Возможность и условия разрешения задачи описательной

психологии

Разрешение этой задачи цредполагает прежде всего, что мы мо-.жем воспринимать внутренние состояния.

Фактические доказательства этому заключаются в знании о душевных состояниях, которыми мы несомненно обладаем. Вся­кий знает, что такое чувство удовольствия, волевой импульс или мыслительный акт. Никто не подвержен опасности смешать их между собой. Раз такое знание существует, оно должно быть и возможным. В известных границах возможность постижения внутренних состояний существует. Правда, и в пределах их по­стижения это затрудняется внутренним непостоянством всего психического. Последнее — всегда процесс. Дальнейшее затруд­нение заключается в том, что восприятие это относится всегда к одному-единственному индивиду. Кроме того, мы не в состоя­нии измерить ни власти, которой обладает в нашей душе какое-либо представление, ни силы волевого импульса или интенсив­ности ощущения удовольствия <.. .>, чтобы восполнить указан­ные недостатки, на помощь является другое вспомогательное средство.

Внутреннее восприятие мы восполняем постижением других. Мы постигаем, то, что внутри их. Происходит это путем духов­ного процесса, соответствующего заключению по аналогии. <.. .> За большое внутреннее сродство всей человеческой душевной жизни говорит то, что для исследователя, привыкшего огляды­ваться вокруг себя и знающего свет, понимание чужой челове­ческой душевной жизни в общем вполне возможно. Зато при познании душевной жизни животных пределы этого познания весьма неприятным образом обнаруживают свое значение. На­ше понимание позвоночных, обладающих в основных чертах той же структурой, что и мы, естественно, является относитель­но лучшим, какое мы имеем о жизни животных <.. .>, но если

12* 339

наряду с позвоночными членистоногие оказываются важнейшим, обширнейшим и в умственном отношении наиболее высоко стоя­щим разрядом животных, в особенности же перепончатокрылые» к которым принадлежат отелы и муравьи, то одна уже до край­ности разнящаяся от нашей их организация чрезвычайно за­трудняет толкование физических проявлений их жизни, кото­рым, несомненно, соответствует и в высшей степени чуждая нам внутренняя жизнь Тут у нас отсутствуют все средства для цро-никновепия в обширную душевную область. <.. .> Поразитель­ные душевные проявления пчел и муравьев мы подводим под смутнейшее из понятий, под понятие инстинкта. Мы не можем составить себе никакого понятия о пространственных представ­лениях паука. Наконец, у нас не существует никаких вспомога­тельных средств для определения того, где кончается душевная жизнь и где начинается организованная материя, лишенная ее. <.. .>

<.. .> Психология (.. .> соединяет восприятие и самонаблю­дение, постижение других людей, сравнительный метод, экспери­мент, изучение аномальных явлений. Она пытается сквозь мно­гие входы проникнуть в душевную жизнь.

Весьма важным дополнением к этим методам <. . .> является пользование цредметными продуктами психической жизни. В языке, мифах, в литературе и в искусстве, во всех историче­ских действованиях вообще мы видим перед собой как бы объ­ективированную психическую жизнь. <. . .>

Глава седьмая Структура душевной жизни

Я находит себя в смене состояний, единство которых познается через сознание тождества личности; вместе с тем оно находит себя обусловленным внешним миром и в свою очередь воздей­ствующим на него; этот внешний мир, как ему известно, охваты­вается его сознанием и определяется актами его чувственного восприятия.

<. . .> Из того же, что жизненная единица обусловлена сре­дой, в которой она живет и со своей стороны на нее влияет, воз­никает расчленение ее внутренних состояний. Расчленение это я обозначаю названием структуры душевной жизни. Благодаря то'му, что описательная психология постигает эту структуру, ей открываемся связь, объединяющая психические ряды в одно це­лое. Это целое есть жизнь.

Всякое психическое состояние во мне возникло к данному времени и в данное время вновь исчезнет. У него есть опреде­ленное течение: начало, середина и конец. Оно — процесс. <.. .>

Процессы эти следуют один за другим во времени, нередко, однако ,я могу подметить и внутреннюю связь между ними. <., .> Я нахожу, что одни из них вызываются другими. Так, на-

040

пример, чувство отвращения вызывает склонно'сть и стремление удалить внушающий отвращение предмет из моего сознания. Так предпосылки ведут к заключению. В обоих случаях я заме­чаю это влияние. Процессы эти следуют один за другим, но не как повозки одна позади и отдельно от другой, не как ряды солдат движутся в полку, с промежутками между ними: тогда мое сознание было бы прерывным, ибо сознание без процесса, в котором оно состоит, есть нелепость. Наоборот, в моей бодр-ственной жизни я нахожу непрерывность. Процессы в ней так сплетены один с другим и один за другим, что в моем сознании постоянно что-либо присутствует. Для бодро шагающего путни­ка все предметы, только что находившиеся впереди него или рядом с ним, исчезают позади него, а на смену им появляются другие, между тем как непрерывность пейзажа не нарушается.

Я предлагаю обозначить, что в какой-либо данный момент входит в круг моего сознания как состояние сознания.

Я произвожу как бы поперечное сечение с тем, чтобы по­знать наслоения, составляющие полноту такого жизненного мо­мента. Сравнивая между собой эти временные состояния созна­ния, я прихожу к заключению, что .почти в'сякое из них <.. .> включает в себя одновременно представление, чувство и волевое состояние.

Во всяком состоянии сознания заключаются прежде всего — как его составная часть — представления. Понимание истинно­сти этого предложения требует, чтобы под такой составной ча­стью разумелись не только цельные образы, выступающие в вос­приятии или от него остающиеся, но также и всякое относящее­ся к представлению содержание, являющееся частью общего ду­шевного состояния. <. . .>

Понимание наличности чувственного возбуждения во всяком сознательном жизненном состоянии также зависит от того, бе­рем ли мы эту сторону душевной жизни во всей ее широте. Сю­да в такой же мере, как удовольствие и неудовольствие, отно­сится также одобрение и неодобрение, нравится ли что-либо или не нравится и вся игра тонких оттенков чувств. Во всяком по­буждении неотразимо действуют 'смутные чувства. Внимание направляется интересом, а последний представляет собой учас­тие чувства, вытекающее из положения, в котором находится наше Я, и из отношений его к предмету.

Мы обратимся, наконец, к рассмотрению вопроса о наличии волевой деятельности в психических процессах. <.. .> В'сякое чувство имеет тенденцию перейти в вожделение или отвраще­ние. Всякое состояние восприятия, находящееся в центре моей душевной жизни, сопровождается деятельностго внимания. <.. .> Всякий мыслительный процесс во мне ведется намерением и на­правлением внимания. Но и в ассоциациях, протекающих во мне как бы помимо воли, интерес определяет собой направле­ние, в котором совершаются соединения. Не указывает ли это на то, что основу их составляет волевой элемент?

341

(...) Структура душевной жизни, связующая воедино раз­дражение и реагирующее на него движение, имеет свой центр в пучке побуждений и чувств, исходя из которых измеряется жиз­ненная ценность изменений в нашей среде и производится об­ратное воздействие на него. <.. .>

Попытаемся теперь резюмировать наиболее общие свойства этой внутренней структуры душевной жизни.

Изначально и всюду, от элементарнейших до высших форм своих, психический жизненный процесс есть единство. Душев­ная жизнь не слагается из частей, не составляется из элемен­тов; она не есть некоторый композитум, не есть результат взаи­модействующих атомов ощущений и чувств,— изначально и всег­да она есть некоторое объемлющее единство. Из этого единства дифференцировали душевные функции, однако остающиеся свя­занными с их общей душевной связью. Факт этот, высшей сте­пенью выражения которого является единство сознания и един­ство личности, решительно отличает душевную жизнь от всего телесного мира. Опыт этой жизненной связи прост и исключает учение, согласно которому психические процессы представляют собой отдельные несвязанные репрезентации физической связи процессов. Всякое учение, идущее в этом направлении, вступает в интересах гипотетической связи в противоречие с опытом.

Указанная психическая внутренняя связь обусловливается положением жизненной единицы в окружающей ее среде. Жиз­ненная единица находится во взаимодействии с внешним миром; особый род этого взаимодействия может быть обозначен с по­мощью весьма общего выражения — <...) как приспособление психофизической жизненной единицы и обстоятельств, при ко­торых протекает ее жизнь В этом взаимодействии совершается соединение ряда сенсорных процессов с рядом двигательных. Жизнь человеческая в наивысших ее формах также подчинена этому важному закону всей органической природы. Окружаю­щая пас. действительность вызывает ощущения. Последние пред­ставляют для нас различные свойства многообразных причин, лежащих вне нас. Таким образом, мы видим себя постоянно обусловленными телесно и душевно внешними причинами; со­гласно приведенной гипотезе, чувства выражают ценность воз­действий, идущих извне на наш организм и на нашу систему побуждений. В зависимости от этих чувств интерес и внимание производят отбор впечатлений. Они обращаются -к определен­ным впечатлениям. Но усиленное возбуждение сознания, имею­щее место во внимании, само по себе является процессом. Оно состоит только в процессах различения, отождествления, соеди-'Пения, разделения, апперципирования. В этих процессах возни­кают восприятия, образы, а в дальнейшем течении сенсорных •процессов — процессы мыслительные, благодаря которым дан-пая жизненная единица получает возможность известного вла­дычества над действительностью. Постепенно образуется проч­ная связь воспроизводимых представлений, оценок и волевых

342

движений. С .этого момента жизненная единица не предоставле­на более игре раздражений. Она задерживает реакции и господ­ствует над ними, она делает выбор там, где может добиться приспособления действительности к своим потребностям. И что важнее всего: там, где она эту действительность определить не может, она к ней приспосабливает свои собственные жизненные процессы и владычествует над неуемными страстями и над иг­рой представлений благодаря внутренней деятельности воли. Это и есть жизнь.

Глава восьмая Развитие душевной жизни

Вторая охватывающая связь, проникающая нашу душевную жизнь, дана нам в развитии последней. Если структура душев­ной жизни как бы простирается во всю ее ширину, то развитие проходит по длине ее. <.. .>

Для сложившейся душевной жизни необходимо изучить три класса условий ее развития. Душевная жизнь находится в не­котором отношении обусловленности или соответствия к разви­тию тела, поэтому она зависит от воздействия физической сре­ды и от связи ее с окружающим духовным миром. •(.. .>

Из учения о структурной связи душевной жизни следует, что внешние условия, в которых находится индивид, будут ли они благоприятными или задерживающими, всегда вызывают стремление к созданию и поддержанию состояния удовлетворе­ния побуждений и счастья. Но в то время как всякое более тон­кое развитие восприятий, всякое целемерное образование пред­ставлений и понятий, всякое увеличение богатства чувственных реакций, всякое усиленное приспособление движений к импуль­сам, всякое упражнение в благоприятных направлениях воли и подходящих соединениях средств и целей облегчают удовлетво­рение импульсов, осуществление приятных и отклонение непри­ятных чувств, дальнейшим важным подследствием структурной связи, на которой основываются эти причинные отношения, яв­ляется возможность способствовать и благоприятствовать та­ким более тонким дифференциациям и более высоким соедине­ниям в индивиде, что в свою очередь дает возможность дости­жения более высокой полноты жизни и счастья. Когда связь составных частей душевной жизни оказывает такого рода дей­ствие на полноту жизни, удовлетворение импульсов и счастья, мы называем ее целесообразной.

<.. .> Не из лежащей вне нас идеи о цели выведена эта це­лесообразность, а наоборот, всякое понятие о действующей вне душевной жизни целесообразности выводится из этой внутрен­ней целесообразности в душевной жизни. Оно перенесено отту­да. <, . .> Только благодаря такому перенесению мы называем какую-либо находящуюся вне нашей душевной структуры связь

343

целесообразной. Ибо цели даны нам только в этой душевной структуре. Приспособление к ней мы находим на опыте только в ней самой. Эту целесообразность душевной структуры мы на­зываем субъективной и имманентной.

<...) Понятие субъективной и имманентной целесообразно­сти душевной структуры <.. .> заключает в себе два момента. Прежде всего оно обозначает связь составных частей душевной жизни, способную вызвать при изменяющихся внешних услови­ях, в которых живут все организмы, богатство жизни, удовлет­ворение импульсов и счастье. Сюда примыкает второе понятие об этой целесообразности. Согласно ему, ,в структурной связи при предпосылке изменяющихся жизненных условий заложе­ны задатки для ее усовершенствования. Усовершенствование это происходит в формах дифференциации и установления высших соединений. Но оно состоит именно в большей способности при­водить к полноте жизни, удовлетворению импульсов и счастью.

<.. .> Понятие душевной жизненной связи находится в тес­ном отношении к ценности жизни. Ибо ценность жизни и со­стоит в душевной действительности, поскольку последняя нахо­дит свое выражение в чувствах. Для нас имеет ценность лишь пережитое в чувствах. <...) Ценность неотделима от чувства. От­сюда, однако, не следует, чтобы ценность жизни состояла из чувств, могла бы рассматриваться как скопление их. <.. .> На­оборот, ценными в нашем существовании являются вся полпота жизни, какую мы испытываем, богатство жизненной действи­тельности, которое мы предчувствовали, изживание того, что в нас заложено. Больше того, мы переносим эту ценность также и на жизненные отношения, которые нам приходится пережи­вать, на взгляды и идеи, которыми мы в состоянии заполнить наше существование, на деятельность, которая выпадает нам на долю. <.. .> Душевная структурная связь целесообразна пото­му, что она имеет тенденцию развивать, закреплять и подымать жизненные ценности. <. . .>

Развитие имеет тенденцию вызывать жизненные ценности. Из того, как двояко действует душевная структурная связь, здесь вытекает самое замечательное соотношение, какое имеет место в человеческом развитии. Всякий период жизни обладает самостоятельной ценностью, ибо каждый из них <.. .) способен быть исполненным ожидающими, повышающими и расширяю­щими существование чувствами. Та жизнь была бы совершен­нейшей, в которой всякий момент был бы исполнен чувства сво­ей самодовлеющей ценности. <. . .> Развитие складывается из отдельных жизненных состояний, из которых каждое стремится добыть и задержать за собой всю особую жизненную ценность. Бедно то детство, что приносится в жертву зрелым годам. Нера­зумен счет с жизнью, неустанно подгоняющий вперед и делаю­щий нынешнее средством для будущего. Ничто не может быть ошибочнее, нежели поставить целью развития, составляющего жизнь, зрелый период, для которого все прежние являются

344

лишь средством. <. . .> Наоборот, в самой природе жизни заклю­чается тенденция насытить всякий момент полнотой ценности. <, . .> Из целесообразности душевной структуры вытекает еще другое отношение жизненных ценностей к развитию. <.. .> Очень важно, чтобы <.. .> элементарнейшие импульсы теряли благода­ря правильному удовлетворению свою остроту и энергию и ос­вобождали таким образом место для побуждений высших. Именно в силу этой связи возрастающего ряда эти состояния и образуют развитие. Они целесообразно связаны между собой так, что с течением времени достигается возможность более бо­гатого и широкого развертывания жизненных ценностей. В этом и состоит природа развития в человеческом существовании. Вся­кий период жизни имеет свою ценность; но с поступательным течением жизни развивается все более расчлененный склад ду­шевной жизни, которому доступны все высшие соединения. {...)

Явление это способно возрастать до крайних границ глубо­кой старости. На этом основано так часто превозносимое сча­стье старческого возраста и его моральное значеиие. Теперь можно окончательно определить точку зрения описательной пси­хологии на учение о развитии. <\ ..) Психолог в законах разви­тия и в единообразиях смены в душевной структуре описывает жизнь последней. Эти законы развития и эти единообразия он добывает из соотношений между средой, структурной связью, жизненными ценностями, душевным расчленением, приобретен­ной душевной связью, творческими процессами п развити­ем. <.. .>

Если же в противоположность этому описательному методу попытаться создать объяснительную теорию, стремящуюся про­никнуть по ту сторону внутреннего опыта, то совокупность од­нозначно определяемых внутрипсихических элементов окажется недостаточной для разработки проблемы; поэтому сторонники объяснительной психологии, ограничивающиеся подобными пси­хическими элементами в их конструкциях, обычно обходят уче­ние о развитии душевной жизни. Объяснительная психология либо должна вставить человеческое развитие во всеобщую мета­физическую связь, либо должна стремиться постичь его во все­общей связи природы. Научную же обработку истории челове­ческого 'развития остается еще создать. Ей предстояло бы изу­чить влияние трех классов условий: телесного развития, влияний физической среды и окружающего духовного мира. В том Я, ко­торое при этих условиях развертывается, нужно уловить отно­шения душевной структуры из отношений целесообразности и ценности жизни к прочим моментам развития,— уловить, как из этих соотношений выделяется господствующая связь души, «че­канная форма, которая живет и развивается», т. е. это значит нарисовать картины возрастов жизни, в связи которых состояло это развитие, и -совершить анализ различных возрастов по фак­торам, их обусловливающим. Детство, когда из структуры ду­шевной жизни может быть выведена игра как необходимое про-

345

явление жизни. Утренняя заря, когда выси и дали еще окутаны дымкой; все бесконечно, границы ценностей не испытаны, над всей действительностью дуновение бесконечности; в первичной независимости н в свежей подвижности всех душевных побуж­дений, со всем будущим впереди, складываются идеалы жизни. Затем, в противоположность этому, в старческом возрасте ду­шевный облик властно господствует, между тем как телесные органы становятся немощными: смешанное и затихшее наджиз-ненное настроение, вытекающее из господства много в себе по­работавшей души над отдельными состояниями духа; это и со­общает особую возвышенность художественным произведениям, созданным в старости, как Девятая симфония Бетховена или заключение гётевского Фауста. <. . .>

Глава девятая Изучение различий душевной жизни. Индивид

<.. .> Индивидуальность <. ..) возникает из различий путем сплетения их в единое подчиненное целесообразности целое. Она не прирождена <\ . .>, а складывается лишь в процессе развития. <.. .) Второе условие повышения индивидуальности в обществе заключается во всем, что способно облегчить это сплетение в единое подчиненное целесообразности целое. <.. .>

Шпрангер (Spranger) Эдуард (1882—1963)—немецкий философ, психолог, педагог. Профессор в Лейпциге (с 1918 г.), Берлине (с 1920 г.), Тюбингене (с 1946 г.).

Развивал идеи структурной психологии, делал ударение па целостную психическую жизнь как уникальную структуру, которая не сводится к эле­ментарным процессам. «Психология как наука о духе» Э. Шпрангера явля­ется дальнейшим развитием описательной психологии В. Дилиея, учеником которого он был. По мнению Шпрангера, понимание индивида возможно на основе его отношения к историческому окружению — явлениям культуры. Выделяя шесть основных человеческих ценностей, Шпраигер развивал пред­ставления (в своей главной философской и психологической работе «Формы жизни», 1914) о шести идеальных культурных типах человека: теоретическом человеке, экономическом, эстетическом, социальном, политическом, религиоз­ном.

Большое влияние на немецкую педагогику оказала книга Э. Шпрангера «Психология юношеского возраста» (1924; в 1958 г. вышла 28-м изданием).

Э. Шпрангер является автором разносторонних работ по вопросам исто­рии европейской культуры, педагогики, философии, религии.

В хрестоматию включена первая глава основного труда Э. Шпрангера «Lebensformen. Geistwissenschaftliche Psychologie» • (Формы жизни), в кото­рой Шпрангер, продолжая идеи Дильтея о двух психологиях: «естественно­научной» и «психологии как науке о духе», излагает свое понимание задач психологии как науки о духе, которую считает единственно оправданной наукой о человеческой психологии.

1 Lebensformen..., 1914; 3 Aufl, 1922. S. 1—20. 346

Э. Шпрангер

ДВА ВИДА ПСИХОЛОГИИ

Исследование характера человека и его основных форм можно было бы начать с имеющего длительную историю спора о том, имеется ли вообще в науке что-то, что называют характером. Последователи чистого эмпиризма утверждают, что нужно стро­го придерживаться реальных душевных процессов и их измене­ний, а для гипотезы о постоянном или закономерно развиваю­щемся носителе этих переживаний и реакций у нас нет ника­ких оснований. Если не признают принадлежность всех душев­ных явлений тому или иному Я, тогда само Я часто понимают как текущие процессы, как акты, объявляя недопустимым при­менение к Я понятия субстанции. Если субстанция не обознача­ет ничего другого, кроме «материальной субстанции», то эта сдержанность совершенно оправдана. Кант ограничивал поня­тие субстанции постоянной неизменной субстанцией, о которой мы мыслим априори как о лежащей в основе всех явлений при­роды, изменяющихся во времени. Такое понятие субстанции яв­ляется, однако, только трансцендентальным, т. е. понятием, су­ществующим в теории познания для обозначения вообще по­стоянного. Когда мы говорим о субстанции в эмпирических нау­ках, то при этом мы не думаем об априорном постоянстве и не­изменности, но только о собственном законе или о понятии за­кономерности, с помощью которого мы определяем субъект, о котором думаем как об относительно постоянном во времени. Субстанция растворяется здесь в комплексе закономерных от­ношений, которые мыслятся как действительные по отношению к субъекту, существующему во времени и в пространстве.

Я не понимаю, как мы можем обойтись без такого понятия субстанции в науках о духе. Оно есть не что иное, как предпо­сылка к тому, чтобы вообще научно понять образ действий ду­ховного субъекта, субъекта, идентичного во времени. Лишь че­рез субстанцию духовный субъект определяется как «существен­ное», и многообразие его способов действий приводится в «су­щественную связь». Положение вещей во всех случаях стано­вится еще более запутанным благодаря тому, что мы не можем рассматривать индивидуальный духовный субъект со всеми его свойствами как что-то неизменное, но что ои сам должен мыс­литься как подвергающийся развитию, в процессе которого его «сущность» закономерно сохраняется через известные измене­ния состояний, необходимо следующих одно из другого. Однако в наши намерения не входит заниматься психологией развития. Но мы сделаем поперечный разрез через развитие, а именно ос­тановимся на ступени достигнутой зрелости и рассмотрим на этой стадии самого субъекта как носителя постоянных духов­ных способов действия. Тот факт, что здесь мы имеем дело с за­кономерностью, мы выражаем посредством того, что сверх вре-

347

менно протекающих отдельных переживаний и актов предпола­гаем в отдельном субъекте диспозиции переживания и диспози­ции действия.

Они не являются какими-то скрытыми от науки качествами, но представляют осадок закономерного от всего накопленного опыта и схватывают идентичное в меняющемся во времени. Лишь благодаря тому, что-мы исходим как из предпосылки из закономерного характера образа действий духовного субъекта, это вообще становится предметом сознания. Если бы это был неуправляемый случайный хаос, т. е. если бы его нельзя было свести к всеобщей духовной сущности и духовным существен­ным связям, то мы должны были бы совершенно отказаться от научной характерологии. Но Кант был прав, когда утверждал, что уже в опыте науки содержатся известные допущения, пред­посылки мышления; они образуют каркас соответствующей науки.

Все это еще ничего не говорит об особом характере духов­ной закономерности. Но мы не хотим ограничиться теоретико-познавательным объяснением. Напротив, необходимо предста­вить саму характерологию. Мой предварительный вопрос на­правлен только на принцип, в соответствии с которым отделяют­ся друг от друга основные типы духовных жизненных форм. И каждый тип сам должен быть сведен к закону, из которого станет понятной внутренняя конструкция этого типа. Попадает ли такое исследование под точку зрения психологии — это еще требует изучения.

Многие строго ограничивают предмет психологии субъектом, т. е. процессами и состояниями, которые принадлежат индиви­дуальному Я и которые могут быть даны лишь косвенно чужо­му сознанию, т. е. могут быть рекомендованы с помощью соб­ственных субъективных процессов. В такой науке было бы с са­мого начала загадкой, что мы вообще подходим к внутреннему миру другого. В действительности этот внутренний мир связан известными отношениями с объективными образованиями. Под термином «объективный» я понимаю прежде всего нечто неза­висимое от отдельного, ему противостоящее и действующее на Я- К нему принадлежит какой-то сектор чувственно восприни­маемого, который дан нам от так называемой природы. Но сю­да принадлежат также и духовные объективности, которые, хотя и являются привязанными каким-то образом к физическо­му миру и обязаны ему своей формой протекания (инструмен­ты, язык, произведения искусства и др.), в то же время означа­ют духовно обусловленные связи, в систему которых с самого начала включается индивидуальное Я. Наконец, кроме этой объективности, лежащей в материальной плоскости, и объек­тивности, лежащей в системе данностей духовного развития и взаимодействия, в которых она возникает исторически и законо­мерно, нулшо различать еще третий и важнейший вид объектив­ности, а именно надындивидуальный смысл, который в них со-348

держится. Когда я рассматриваю книгу (значит, прежде всего кусок материи) как предмет купли-продажи, я тем самым вклю­чаю ее в хозяйственную смысловую связь; рассматривая ее как продукт познания, я включаю ее в научную связь; если я обра­щаю внимание на оформление книги — в эстетическую связь. Несомненно, в моем сознании имеются различные установки, из которых исходят эти смыслы, и каждое такое смысловое на­правление подлежит особому закону. Например, закономерность в области познания иная, чем закономерность в системе эконо­мических отношений или в области эстетического созидания и творчества. Значит, поскольку я думаю, что субъект с его пере­живаниями и образами вплетен в грандиозную систему мира ду­ха, исторического и общественного по своему характеру, тем са­мым я уже освобождаю состояния Я от положения уединения, подобного находящемуся на острове, и ставлю их в связь с ре-.альными образованиями или объективностями. А именно суще­ствует объективное в трояком смысле:

1. Так как оно привязано к физическим образованиям, все равно, выступают ли они в качестве прямых носителей ценно­сти или как средство эстетического выражения.

2. Так как эти объективности возникли под воздействием изменения очень многих отдельных субъектов, поскольку я и называю их коллективно основанными образованиями.

3. Так как они покоятся на определенных законах обозна­чения смысла.

Необходимо обратить особое внимание на последний пункт.

Лишь малая часть всей природы открывается нам в наших органах чувств, лишь малая часть из всего духовно-историче­ского мира дана нам в нашем окружении, но и природа, и ду­ховный мир снова и снова актуализируются как таковые в ин­дивидуальном переживании. Также и обратно: если связь при­роды, существующая «для нас», не исчерпывается тем, что именно теперь вступило в имеющийся у нас ограниченный смыс­ловой опыт, точно так же весь духовный мир не исчерпывается тем, что сейчас переживает тот или иной отдельный субъект. Больше того: также как природа как упорядоченное целое вос­создается в нашем духе вследствие закономерности, свойствен­ной деятельности познания (структурные разветвления и очер­тания которого уже априори предупреждают очертания объек­тивной природы), также и наши знания о духовном мире и на­ша доля в духовном мире покоятся на закономерности, 'Свойст­венной духовным способам действий, которые имманентны каж­дому субъекту, и акты его продуктивной созидательной силы имеют такое же влияние, как акты реальных духовных способов действий. В силу этой живой духовно-закономерной структуры в Я мы понимаем духовные творения также и тогда, когда они возникли в совсем других исторических условиях и в результа­те деятельности художника с исторически отличной от нашей душевной организацией. Отметим: только основной каркас ду-

349

ха дан априорно; многочисленные же исторические одеяния иа ступени его развития должны быть переработаны познающим с таким же большим усердием, как это имеет место при познании •специфических законов природы. Если бы они были полностью-лишены структуры (закономерности), мы никогда не смогли бы. понять их.

Значит, здесь объективность духовного выступает в третьем смысле: она покоится не только на находимом пред существова­нии Я (на транссубъективности), также не только на влиянии, духовных связей и духовного развития многих субъектов (на коллективности), но на духовной закономерности самой сози­дательной деятельности (на нормативности). Это третье значе­ние объективно я буду называть в дальнейшем критически объективным, в то время как объективное, еще не восходящее-к духовно-структурной закономерности, может означать только лишь прежде найденное духовное как транссубъективное и кол­лективное. Она является наукой об отдельном субъекте. Но этот отдельный субъект совсем не должен отделяться от своих объ­ективных связей. Субъект и объект всегда могут мыслиться в-связи друг с другом. Бели мы делаем ударение на объективной стороне, мы говорим о науке о духе. Она занимается: 1) транс­субъективными и коллективными образованиями исторического существования, которые включают надындивидуальные связи того или иного отдельного субъекта; 2) духовной закономер­ностью, нормами, в соответствии с которыми отдельный субъект создает из себя самого некое духовное содержание в критически объективном смысле или адекватно понимает его. Если ударе­ние делается на индивидуальном субъекте, мы говорим о пси­хологии. Она исследует: 1) переживания, которые происходят вследствие включения субъекта в транссубъективное и коллек­тивное; 2) акты и переживания, 'которые находятся в соответ­ствии с критически объективными законами духа или отклоня­ются от них.

Припомним из сказанного, что только в этом смысле психо­логия может быть приведена в самую тесную связь с объектив­ной наукой о духе в обоих значениях: исторически описатель­ном и критически нормативном. Как психология познания всег­да исходила из теории познания, так психология как целое по меньшей мере должна исходить из установки на науки о духе. Субъективное должно всегда и везде быть отмеченным в проти­воположность объективному. Поэтому мы говорим категориче­ски о психологии как науке о духе.

Не нужно длинных доказательств для того, чтобы показать, что задача психологии сегодня понимается, как правило, совсем иначе. Она зависит трояким образом от интересов и методов естественных наук. Первую зависимость можно обозначить по­средством проблемы, стоящей в первую очередь: душа и тело. Как не спрашивают о духовных связях, с помощью которых упо­рядочивается духовный процесс, так еще в большей мере не.-

350

спрашивают об их отношениях к живым, особенно физиологиче­ским процессам. Об этом установлении связи между психиче­ским и физическим точнее можно сказать так: что касается нервного и душевного процесса, установление связи между ни­ми влечет за собой как следствие то, что смысловые связи, в ко­торые включено переживание, при этом упраздняются, а во вни­мание принимается только их материальная обусловленность. Чувство удовольствия от еды и эстетическое чувство от восприя­тия с этой точки зрения являются процессами одного и того же .класса, для которых можно найти объективные проявления: «объективное» означает здесь не что иное, как процессы, пере­живаемые внутри, ритмы которых можно показать в виде кри­вой. Но вся эта работа невозможна, если не предполагается знание физиологических процессов, следовательно, раздела ес­тествознания.

Вторая зависимость господствующей сегодня психологии сос­тоит в том, что душевные явления вообще относятся только к одной форме и стороне объективации духа, а именно к позна­нию природы. Спрашивается: какие душевные процессы соот­ветствуют объективно точно определенным или могущим быть определенными явлениям природы? Здесь предполагаются вы­воды физики. Ищут что-то математически измеримое и разде­ляемое по степеням ощущение, спрашивают о порогах раздра­жения, утверждают об обманах ощущения, исследуют отноше­ния объективно-математического пространства к оптическому или осязаемому пространству и т. п. Обе формы психологии оп­ределяются как «физиологическая психология», или «психофи­зика». Их предмет — субъектно-объектпые связи; но объект, в связь с которым они приводят душу, это только материальный мир, и мир опять-таки только в форме представления в соот­ветствии с его пониманием. Акты самого этого познания приро­ды (и его результаты в математике, физике, химии и физиоло­гии) не исследуются, но выступают в качестве гипотетических предпосылок этой естественнонаучной психологии.

На'конец, показывается зависимость психологии от физики в более широком смысле в опыте самого образования психологи­ческих понятий. Как физика стремится построить все телесные явления из однозначных элементов на основе закономерной связи между ними, точно так же расчленяющая психология элементов пытается понять душевные явления из комплекса ду­шевных событий. Иногда даже преследуется надежна вообще соотнести физические элементы и психические элементы. Пыта­ются из простых ощущений или из представлений, якобы раз­граниченных и автономных, построить душу.

Из-за этого методического идеала, при котором психология ориентируется на естествознание, я назову ее психологией эле­ментов. Давайте прежде всего отметим своеобразие нашей по­зиции, чтобы затем противопоставить ее та'к называемой струк­турной психологии как форме научной психологии о духе.

351

Психология элементов пытается разложить процессы, проте­кающие в индивидуальном сознании, до последних различимых составных элементов. При этом нужно особенно подчеркнуть, что для психологии, которая сознает свою специфическую зада­чу, речь может идти только об элементах, устанавливаемых в. переживании. Правда, физиологическая психология также ис­следует зависимость душевного содержания от материальных элементов (физических или физиологических), например от воз­буждений органов чувств. Но эти материальные факторы по правильному различению, которое проводит Феликс Крюгер, нужно понимать как условия душевных переживаний, но не как их составные части. Чистая психология должна направляться на то, что различается в самом переживании, безразлично, со­ответствуют ли этому переживанию физикалистские стороны явлений, которые еще нужно разложить на дальнейшие элемен­ты, или нет. Далее нужно подчеркнуть, что элементы никогда не понимаются в смысле пространственно расположенных час­тей, так как душа не пространственна. Более того, элементы, которые здесь нужно понимать как содержания сознания, кото­рые качественно отличаются друг от друга по происхождению и (в случае необходимости посредством искусственного отделе­ния), находятся в самонаблюдении как последние самостоя­тельные явления. Свойства этих элементов, которые не могут больше выступать в самонаблюдении как независимые, стано­вятся целесообразными в качестве моментов, т. е. когда опреде­ляются как несамостоятельные простейшие содержания. Напри­мер, ощущение отдельного тона не имеет значения самостоя­тельного элемента сознания. Flo в нем нужно исследовать такие моменты, как высота тона, сила тона и его окраска.

Психология, о которой мы здесь говорим, стремится дать сведения об элементах сознания, которые необходимы и доста­точны для того, чтобы построить все здание или все течение ин­дивидуальной душевной жизни. В ней проявляется подражание методам, которые являются продуктивными в естественных нау­ках. Образ психических атомов (частичек сознания) применя­ется для того, чтобы сделать ясным самый план, намерение этих синтетических методов. Оно осуществляется разными пси­хологами по-разному. Многие пытаются сделать один класс ду­шевных элементов первичным, а другие — выводить из него. Гербарт стремился построить душевную жизнь как механику представлений, в которой чувства и стремления играли роль лишь призраков представлений, которые являются единственно первичными. Мюнстерберг в своей физиологической психологии пытался установить в качестве психического атома простое ощущение. Положение мало меняется, когда душа рассматри­вается не как субстанциональная сущность, но как процесс (Вундт). Тогда место элементов занимают простейшие процес­сы. Не всегда идут так далеко, чтобы определить только вид элементов или процессов в качестве первичных. Многие психоло-352

ги останавливаются на ограниченном числе основных классов, душевных элементов. Известным примером является деление на представление, чувство и волю. Эти классы подразделяются еще дальше.

Не представляет интереса рассматривать здесь все эти по­пытки и критиковать их по отдельности. Конечно, нельзя иметь ничего против попыток назвать общим именем явления, кото­рые в переживании выступают как однородные и основные, а затем применить это имя ко всем описаниям сначала простых, а затем запутанных душевных явлений. Но возникает вопрос: по­лучим ли мы благодаря этой работе все, что должна дать пси­хология? И здесь обнаруживается странный факт, что ничего существенного для понимания душевных процессов это не дает. Никто не сомневается в том, что писатель, историк, духовник и воспитатель являются хорошими психологами в общепринятом смысле. Но характерно, что те, которые достигают в этой облас­ти наивысших пределов, часто не знают о психологии элемен­тов. «Психология», например, в «Romeo und Julia a'uf dem Dor-fe» Г. Келлера не имела дела с этой формой анализа. Происхо­дит что-то другое, разделяю ли я комплексный душевный про­цесс на его элементы или я включаю его как целое в дальней­шие смысловые связи. Когда Моисей рассердился на еврейский народ, он пребывал в состоянии аффекта. Можно было бы раз­ложить это состояние на составляющие его представления и чувства, выделить характер течения и ритм этих чувств, отме­тить содержащиеся в «их напряжение и расслабление. Но исто­рик принимает все это как известное и имеет дело с описанием комплексного состояния2. Тот, кто должен психологически ос­ветить решение исторической личности, не будет расчленять его на представления, чувства и желания, «о спросит о мотиве, ко­торый привел к таким последствиям, и включит его в связь с историческим смыслом и ценностью. Духовно-иаучное мышле­ние идет, как правило, не назад к последнему различимому элементу, но останавливается на высшем понятийном пласте и берет внутренний процесс как определенное смысловое целое, которое принадлежит к одной духовной ситуации и воспринима­ет ее значение. Никогда не слышали, чтобы писатель смешивал представления, чувства и желания и таким образом создавал бы из них душевный мир своего героя, но все эти моменты сто­ят перед его воображением, равно как и полное смысла целое. Вообще, по-видимому, научная ограниченность психологии эле­ментов состоит в том, что она разрушает полную смысла связь душевного. Ее метод можно сравнить с вивисекцией лягушки. Тот, кто рассекает лягушку, изучает ее внутреннее строение и

2 Насколько мало такой анализ разъясняет смысл ситуации, почти гро­тескным образом показывает трактовка основных понятий гербартианства в «Учебнике педагогики» в поэме «Проклятие певца» Heilmann'a. 1. 167.

353

•с помощью размышления знакомится также с физиологически­ми функциями ее органов. Однако он не может ожидать, что снова соединит эти части и создаст из них живую лягушку. Также мало с помощью синтеза психических элементов можно обнаружить душу со всеми ее жизненными связями, полными смысла, относящимися ко всему духовному окружению. Пол­ная смысла связь первична, и в ней впервые анализ различает те элементы, которые отнюдь не дают основания для понимания целого. Вундт признал это положение вещей в методических основах своей психологии через введение так называемого прин­ципа творческого синтеза и принципа связующего анализа. Но он пытался также построить психологию элементов. Об этом уже свидетельствует структура его классических основ, кото­рые начинаются с душевных элементов, далее идет образова­ние их в комплексы и, наконец, переходит к душевному разви­тию. Но Вундт очень сильно подчеркивал, что свойства продук­та, составленного из элементов, не произошли из свойств эле­ментов. То, что Милль назвал психической химией, Вундт обо­значил, как творческий синтез: сложный продукт содержит свой­ства, которые не выводятся из составляющих частей; но этим, собственно говоря, выдвигался не закон творческого синтеза — ведь это было бы законом, который выражал бы иррациональ­ную закономерную неощутимую связь. Более того, названный принцип, мне кажется, можно назвать только постоянной ошиб­кой метода, предложенного Вундтом. Духовный внутренний мир также нельзя строить из элементов, как нельзя построить тело из материальных частичек. Целое есть первичное, анализ имеет смысл и значение лишь постольку, поскольку найденные эле­менты и моменты мыслятся в целом. Я обернул бы точку зре­ния и принцип творческого синтеза заменил бы принципом рас­членяющего анализа.

Уже сравнение, выбранное прежде, указывает на то, что опи­санное состояние появляется не без аналогии с естественными науками. Надежда понять организм, исходя из чисто физиче­ских и химических принципов, до сих пор не увенчалась успе­хом. Несомненно, в органическом мире познаваемы физические и химические аспекты процессов. Но их одних недостаточно для понимания организма в его главной функции. Более того, ка­жется, что проблема органического находится в высшем слое понимания в качестве научных конструктивных понятий физики и химии. Однако мы не хотим здесь следовать этой проблеме, а останемся на почве духовно-научного вопроса, поскольку он легче, чем трудность, с которой мы встречаемся в вопросе о том, как вообще нужно понимать влияние психически направ­ленных сил на ход материальных процессов; благодаря тому что мы имеем дело с одним состоянием, этот вопрос может рас­сматриваться как вполне разрешимый. В этой книге мы остав­ляем в стороне психофизическую проблему и погружаемся в глубины смысловых связей и отношений.

354

В качестве особенности, характерной для душевной тоталь­ности, мы обозначим то ее свойство, что она представляет смыс-лоиую связь. Что это такое? Смысл всегда имеет отношение к ценности. Я называю связь функцией, полной смысла, когда все-частные процессы, входящие в нее, становятся понятными из отношения ко всем ценным достижениям. Для кого являются цепными эти достижения, имеет ли место связь в одном Я, ко­торый сам может переживать эту ценность; переживается ли ценность пне связей с другим сознанием и можно ли говорить о ценности самой по себе — все это безразлично. Какой-нибудь-механизм, например, можно назвать осмысленным, поскольку все осуществляемые им отдельные процессы скоординированы в направлении к общему результату, который имеет какую-то ценность. Организм является полным смысла, поскольку все его» собственные функции направлены на сохранение своего состоя­ния в данных жизненных условиях и поскольку само это сохра­нение может рассматриваться как ценное для него. Но прежде всего полна смысла жизнь души в индивидууме, так как она в самой себе имеет значение всей своей активности и значение связи частных функций, переживая их как ценное или, наобо­рот, не имеющее ценности.

Поэтому Дильтей обозначал душу как целесообразную связь или как телеологическую структуру. Однако он ограничился тем, что говорил о внутренней телеологии, т. е. он описывал структуру духовной связи так, что обозначал ценное и не имею­щее ценности для соответствующего индивидуума посредством; эмоционального регулятора.

По так просто, как вводит понятие структуры Дильтей, эта проблема не решается.

Если бы индивидуальная душа действительно была бы толь­ко такой имманентной телеологией, то ее можно было бы по­нять чисто биологически, все ее акты и переживания регулиро­вались бы через цели самосохранения. Многие представляют душу именно таким образом, т. е. как структуру, направленную только на самосохранение. Но человеческая душа — это сокра­щенное выражение для понятия о связанных в Я действитель­ных переживаниях и реакциях, она должна быть вплетена в го­раздо более широкие ценностные связи, чем связи, направлен­ные только на самоудовлетворение. На более низких ступенях развития душа, возможно, и обусловлена во всех своих жизнен­ных изменениях только биологически3, однако на более высо­кой, особенно па исторической, ступени душа участвует в обра­зовании объективных ценностей, которые не сводятся только к самосохранению. Эти ценности, возникшие в исторической жиз­ни, которые по своему смыслу и значению выходят за пределы индивидуальной жизни, мы называем духом, духовной жизнью-

3 Биологической я называю такую структуру, которая направлена толь­ко на самосохранение индивида и рода.

355

или объективной культурой. Через вплетение в эти духовные -связи и обусловливается то, что индивидуальная жизнь души есть больше, чем телеологическая структура, предназначенная только для самосохранения и чувственного удовлетворения. Это проявляется в двух направлениях: 1) индивидуум переживает как ценные предметы и достижения, которые вовсе не относятся к непосредственному самосохранению. Это может быть, напри­мер, деятельность познания, которая не имеет в своей основе жизненной необходимости в том смысле, что достигается какая-то реальная ценность. И эстетическая радость не должна рас­сматриваться во всех своих проявлениях как результат биоло­гической целесообразности. Духовный человек отличается от естественного человека как раз тем, что он знаком с более вы­сокой и более широкой потребностью, чем просто жизнь и жи­вотное чувство удовольствия. В своих удовольствиях и пережи­ваниях человек достигает более высоких ценностей и соответ­ственно дифференцирует их для себя. 2) Существует и другое направление, по которому телеологическая структура духовной организации отличается от простой биологической регулируе­мой системы. Известно, что отдельный человек не все, что явля­ется ценным, переживает как ценное, а многое, что само по се­бе не является ценным, он переживает как ценное. Иначе гово­ря, субъективная ценность (с ее индивидуальными случайностя­ми) отнюдь не совпадает с объективными ценностями. За этим лежит труднейшая проблема объективных ценностей. Многие склонны рассматривать как ценное только то, что фактически оценивается. Но этот взгляд не лучше того мнения, что только то действительно, что фактически воспринимается чувствами. Так же ложно, что оценки всех людей (соответственно чувст­венные восприятия всех людей) являются субъективными кор­релятами объективных ценностей (соответственно: объективно действительного),— эта фикция не в состоянии спасти этот крайний эмпиризм и релятивизм. Ибо еще вопрос: оценивают ли это люди правильно? Под объективной ценностью мы пони­маем отнюдь не что-то доказуемое или чисто интеллектуально демонстрируемое. Но вместе с тем мы думаем, что ценность под­чиняется некоему закону и что только те ценности являются «настоящими» или «действительными», которые совпадают с этим законом оценки. Фактическое сознание того или иного человека является масштабом не для объективных, а только для субъективных ценностей. Так как контролируют познава­тельно-теоретические идеи надындивидуального сознания из за­кономерного познания сущности, равным образом также можно построить надындивидуальное сознание духовных ценностей. Было бы ошибкой верить, что эти надындивидуальные «нормы сознания» могут быть поняты как коллективное сознание (со­знание общества), потому что само общество может также час­то ошибаться, т. е. оценивать субъективно, как и отдельное со­знание. Более того, нужно строить нормативное сознание, т. е.

356

сознание, управляемое объективной закономерностью, которая является судьей как над индивидом, так и над коллективом. Но это конструирование нормативного сознания есть только ме­тафизическое сокращение для очень запутанного понятия зако­номерности. И в противоположность Риккерту мы в последую­щем согласимся со специфическим законом ценностей и их пе­реплетений, подобно тому что мы в третьем абзаце нашего син­теза утверждали о нормативном культурном идеале. Здесь уточ­няется только место, в котором располагается объективная цен­ность по ту сторону субъективного.

Исторически определенная духовная жизнь — культура — не означает осуществление лишь объективных ценностей; она со­держит в себе также кажущиеся ценности, будь это ценностные ошибки, которые покоятся на теоретически ложных основаниях, или субъективные ценности, которые происходят из бессвязных временных оценок, или вообще из нерешенных конфликтов в об­ласти ценностей. Но то, что в культуре является объективно ценным, должно мыслиться как выполнение норм ценности, как результат ценностной закономерности, которая противостоит ин­дивидуальному сознанию как требование.

Вернемся еще раз к понятию об объективном духе, троякого значения которого мы уже касались выше. Оно встраивается в царство предметного мира как транссубъективное, которое мож­но понимать только как историческое взаимодействие или сум­мирование деятельности бесчисленных субъектов. Акты, с по­мощью которых этот духовный мир был создан, не всегда были такими чистыми. Изобилие чистой субъективности, неясности со стороны норм, случайностей и неудач воплощаются в этом объективном духе. Но он противостоит индивиду и по крайней мере в этом смысле является чем-то объективным, так что он в высшей степени не зависит от Я; он есть не-Я, воздействующее на отдельного субъекта. Под объективным духом следует пони­мать в высшей степени сложную совокупность духовных норм, которые обусловливают настоящие объективные и действитель­ные ценности и исключают извращенные и ошибочные ценно­сти. Этот объективный дух не существует нигде. Он представ­ляет собой идеальный комплекс норм, который противостоит субъекту, равно как и обществу, как требование. Он есть «объ­ективный» не в смысле стоящего вне Я, но в смысле меры цен­ностей настоящего и действительного; термин «субъективный» будет обозначать здесь отклонившийся от нормы, а не только отдельное Я в противоположность надындивидуальному истори­ческому духу. Для большей ясности первую форму объективно­го духа мы обозначим в дальнейшем как объективный дух, вто­рую—'Нормативный дух, почти в соответствии с гегелевским аб­солютным духом.

Индивидуум, поскольку он является чем-то духовным, дол­жен мыслиться как причастный к этим обеим формам, но в раз­личном смысле. Объективный дух с его содержанием настоящих

357

и мнимых ценностей означает общественно обусловленную сре­ду, духовное, исторически возникшее жизненное окружение. А нормативный дух означает этическое предписание, которое — по идее — выносится по отношению к каждым данным и лишь относительно ценным состояниям в направлении к настоящим и истинным ценностям.

Значит, одно является действительностью, а второе — тем, что должно стать действительностью. Из всего этого для науч­ной психологии духа вытекает следующее: индивидуальная ду­ша должна мыслиться как полная смысла связь функций, в ко­торой различные направления ценности связываются друг с дру­гом через единство сознания Я. Направления ценности опреде­ляются через нормативный закон ценности, который соответст­вует различным классам ценностей. Эмпирическое Я находит себя уже включенным в надындивидуальные духовные ценност­ные образования, которые в своем существовании отделены от переживающего Я; в них построенная связь ценностей в извест­ной степени уже создала надындивидуальный смысл, который выходит за рамки отдельного Я- Поскольку мы направляем наш интерес только на нормативный закон ценности и на соответст­вующие норме духовные области ценностей, поскольку мы за­нимаемся общей наукой о духе или общей культуро-этикой. Но поскольку мы ретроспективно привлекаем также отклонения от нормы у отдельного сознания и у исторически определенной ду­ховной жизни, т. е. касаемся «субъективных» ценностей (в раз­виваемом здесь втором смысле), мы занимаемся научной пси­хологией духа. Ибо психология является описательной и пони­мающей, а не нормативной наукой. Только не следует верить, что психология была бы возможна без знания, соответствующе­го норме, или без знания критически объективного. Более того, мы называем собственной задачей психологии задачу отличить субъективное от объективного в его обоих значениях. Психоло­гия элементов всегда имеет в качестве предпосылок физическое и физиологическое знание. Подобно этому духовно-научная пси­хология имеет в качестве таких предпосылок знание о духовных объективгюстях.

Душевная жизнь есть, таким образом, смысловая связь, в ко­торой выделяются различные смысловые направления и в ко­торой часто объективный смысл и субъективный смысл доста­точно противоречат друг другу. Одним из этих смысловых на­правлений является, например, установка на познание. В ней господствует один определенный закон; но отдельный субъект ведет себя по отношению к этому смыслу не всегда соответст­венно. Другая установка — это установка на эстетическое пе­реживание. Произведение искусства покоится на одном (если даже полностью и не формулируемом) объективном законе, но субъект реализует в себе не всегда полный объективный смысл произведения искусства. Третья установка — экономически оце­нивающая и созидающая. Flo если субъект склонен, как прави-358

ло, вести себя в соответствии с этим объективным законом цен­ности, то все-таки он не лишен также субъективно обусловлен­ных заблуждений, которые могут быть поняты только психоло­гически.

В заключение сравним обе психологии. Духовно-научная психология исходит из целостно.сти духовной структуры. Под структурой мы понимаем связь деятельности; под деятельно­стью — воплощение объективной ценности. Только в тотальной структуре души располагаются полные смысла частные струк­туры, например структура процесса познания, структура техни­ческой работы, структура специфически религиозного сознания. Поскольку достижения этой общей или частных структур у раз­личных субъектов тождественны и обнаруживают один объек­тивный (транссубъективный) осадок, возникает коллективный дух. Если они, кроме того, закономерны, т. е. соответствуют нормам, то они составляют основу объективного духа в критиче­ском смысле: совокупность надындивидуальных образований, духовное «содержание» которых доступно каждому сознанию, которое может погружаться в конкретную ситуацию, лежащую в его основе. Итак, над ограниченными и случайными Я воз­вышается духовный мир надындивидуального смысла, который вырастает в процессе исторического развития, преобразуется и опять при определенных обстоятельствах распадается.

Психология элементов, напротив, только тогда методически оправдана, когда она исследует последнее различимое содер­жание каждый раз по отношению к частным структурам (или отдельным достижениям) и, наконец, к тотальной структуре. Таким образом, она методически зависит от структурной психо­логии и следует за ней. Представления, чувства и волевые акты участвуют как при чистом познании, так н при воплощении тех­нической идеи или в эстетической деятельности. По каждый раз в одной совершенно особенной органической связи. Это можно выразить так: представления, чувства и желания сами по себе являются бессмысленным материалом. Психология элементов, взятых сами по себе, если она проводится методически строго, была бы также наукой о частях, чуждых смыслу, как и наука о природе, которая строит природу из материальных элемен­тов и также никогда не сможет прийти к постижению смысла всего происходящего в природе. Лишь внутри структуры душев­ные элементы получают смысловую связь, подобно тому как в имманентных смысловых связях находятся части организма. Тогда, например ,связь представлений превращается в последо­вательность предметов значения—в противоположность элемен­тарной чисто субъективной игре ассоциаций; или они получают эстетический смысл, если они выступают в закономерной струк­туре, которая соответствует эстетической установке, я т. п.

С этим различием совпадает и дальнейшее. Так как в струк­турах господствуют объективные законы построения, хотя и не всегда в полной чистоте, они создают выходящий за рамки еди-

369

ничного смысл, доступны для других. Те же самые переплете­ния субъективных духовных функций, посредством которых ду­ховная деятельность создает сверхиндивидуальный смысл, я на­зываю объективным смысловым образованием. Поскольку душа является не только биологической, но духовной структурной связью, она должна быть способна к деятельности, к созданию надындивидуальных смысловых образований. Напротив, духов­ные элементы есть и остаются привязанными к отдельному, они остаются чисто субъективными и одиночными. Никогда мне не могут быть даны представления кого-то другого, его чувства, его желания, потому что по своей сущности они чистые состоя­ния Я или функции Я- Я имею их, и они как таковые неотдели­мы от моего переживания Я- В соответствии с этим психология элементов имеет дело с явлениями, которые непосредственно доступны только духовному личному опыту отдельного Я. Но, вероятно, другой может сообщить мне смысл своих пережива­ний. Тогда он создаст нечто объективное, будут ли это зафик­сированные в языке данные познавательного характера, или произведение искусства, или техническое сооружение. И когда я вживаюсь в этот объективированный смысл, во мне возника­ет соответствующий, т. е. направленный на соответствующий смысл, духовный акт. Правда, его структура может быть опять соткана из представлений, чувств, желаний. Но тогда они яв­ляются моими представлениями и т. д., которые, как известно, не совпадают со свойственным этому акту содержанием и спо­собами. Общим нам является только смысл. В качестве смысло-созидающей и смыслопереживающей индивидуальная душа пе­реходит отсюда в надындивидуальный дух.

В силу своей закономерной структуры, в которой духовное создается или переживается и оценивается для всей души, от­дельная душа причастна к царству духа 4. До тех пор пока она не в состоянии полностью понять объективный смысл этого цар­ства, до тех пор она выходит вовне со своей соответствующей норме созидательной деятельностью. Таким образом, создаются напряжения между душой и духом. Но также всегда существу­ет напряжение между историческим духом и вечными законами, которые сами по себе являются не чем иным, как тенденциями к воплощению смысла. Итак, прежде всего нужно открыть эти законы и их ответвления. Выше мы назвали этот внутренний смысл нормативным духом. Психологически это исследование, относящееся к науке о духе, будет состоять в том, что мы хо­тим исследовать разнообразные субъекты, в каждом из кото­рых господствуют духовные законы и определяют его субъек-

4 Вопрос о том, насколько эта духовная объективность должна быть го-отнесена с материальной объективностью, чтобы она получила продолжаю­щееся во времени существование, здесь не должен исследоваться. Смотри об этом мою статью в «Festschrift f. Volkelt» (1918) «К теории понимания и о> духовно-научной психологии».

360

тнвную структуру в типическом образе действия. Потому что это отклонение от идеи нормальной структуры человека вообще переходит в исторические и личные особенности, которые как раз и должна описать психология.

Отношение отдельной структуры вообще к общей структу­ре объективного и нормативного духа было бы предметом об­щей психологии как науки о духе. Но типы отдельных структур, в которых запечатлевается какая-то одна сторона объективно­го и нормативного духа, относятся к области дифференциальной психологии как науке о духе.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие................ 3

Общая характеристика состояния зарубежной психологии в период

открытого кризиса (начало 10-х—середина 30-х годов XX в.) 5

Раздел I. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ЗАРУБЕЖНОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ

Вводные замечания.............. 18

Боринг 9. Г. История интроспекции......... 20

Левин К- Конфликт между аристотелевским и галилеевским способами

мышления в современной психологии......... 47

Раздели. БИХЕВИОРИЗМ

Уотсон Джон Б. Психология с точки зрения бихевиориста ... 79

Уотсоя Джон Б. Бихевиоризм........... 96

Толмен Э. Поведение как молярный феномен....... 107

Толмен Э. Когнитивные карты у крыс и у человека..... 124

Раздел III. ГЕШТАЛЬТПСИХОЛОГИЯ

Вертгеймер М. О гештальттеории.......... 144

Кёлер В. Об изоморфизме............ 160

Кёлер В. Некоторые задачи гештальтпсихологии...... 163

Левин К. Топология и теория поля.......... 181

Левин К- Определение понятия «Поле в данный момент» . . . 190

Р а з д е л IV. ПСИХОАНАЛИЗ

Фрейд 3. О психоанализе. Пять лекций......... 207

Фрейд 3. Я и Оно.............. 243.

Разделу. ФРАНЦУЗСКАЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Дюркгейм Э. Социология и теория познания....... 273'

Леви-Брюль Л. Первобытное мышление........ 297

Р а з д е л VI. ДУХОВНО-НАУЧНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Дильтей В. Описательная психология......... 319

Шпрангер Э. Два вида психологии ,......... 347

362

Учебное издание

ИСТОРИЯ ПСИХОЛОГИИ. Тексты

Под ред, П. Л. Гальперина, А. Н. Ждан

Зав. редакцией Н. А. Р я б и к и н а

Редактор

Г. П. Баркова

Художествепный редактор

А. Л. П р о к о ш е в

Обложка художника

И. С. К л е й н а р д а

Технический редактор

Т. А. К о р н е е в а

Корректоры И. А. М у ш и и к о в а, Е. Н. П а в л о в а

ИБ № 4277

Сдано в набор 21.08.92. Подписано в печать 1.12.92. Формат 60X90'/ia.

Бумага тип № 2. Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ. л. 23,0. Уч.-изд. л. 25,73. Тираж 7800 экз.

Заказ № 221. Изд. № 1926.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета. 103009, Москва, ул. Герцена, 5/7.

ПП «Чертановская типография» Мосгорпечать 113545, Москва, Варшавское шоссе, 129а

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ!

В 1993 году

Издательство Московского университета

выпустит книгу:

Психология эмоций: Тексты. — 2-е изд. / Под ред..

В. К. Вилгонаса, Ю. Б. Гиппенрейтер. — 20 л.

В книге (1-е изд. — 1984 г.) воспроизводятся фрагменты работ по основным направлениям изу­чения эмоций в отечественной и зарубежной психо­логии. Включены также материалы, анализирую­щие конкретные эмоциональные состояния (3. Фрейд. Печаль и меланхолия; Э. Линдеман. Клиника острого горя; Я. М. Калашник. Патологи­ческий аффект) и индивидуальные особенности эмоциональной сферы человека (Стендаль. О люб­ви; К- Роджерс. Эмпатия).

Для студентов-психологов, аспирантов, педаго­гов, а также всех интересующихся историей и сов­ременным состоянием психологии эмоций.