МЕЖКУЛЬТУРНОЕ И СТРУКТУРНО-СЕМАНТИЧЕСКОЕ СВОЕОБРАЗИЕ КЕННИНГОВЫХ ОБРАЗОВАНИЙ В ДРЕВНЕГЕРМАНСКИХ ЯЗЫКАХ

Содержание

Введение

Глава I. Источники описания древних германских языков.

1. Источники историко-семантических исследований древнегерманских языков.

2. Источники описания древнегерманских кеннингов.

Глава II. Причинность и структурность древнегерманского поэтического кеннинга

1. Аллитерация

2. Лингво-прагматическая значимость сложных именных образований.

2.3 Морфология и семантика кеннингов

Заключение

Библиография

Введение

Одной из отличительных черт в развитии языкознания второй половины XX – начала XXI вв. является непрекращающийся интерес к проблемам исторической семантики. Появляются исследования, в которых диахронические проблемы семантики и структуры языковых единиц решаются уже на новом уровне, методами современной лингвистики.

Однако ситуация в исторической лексикологии такова, что словарный состав отдельных германских языков не известен нам в полном объеме. Даже те языки, фонетика и грамматика которых с достаточной полнотой извлекаются из сохранившихся письменных памятников, в лексическом отношении могут быть изучены лишь в некоторой своей части, большей или меньшей, в зависимости от материала, заключенного в памятниках. Для определения оформленности словарного состава древнего языка необходим гораздо более обширный и более разнообразный по жанру литературно-текстовой материал, чем для установления фонетической или даже грамматической системы.

Предметом данного исследования выступает парадигматически обусловленная группа сложных именных образований – кеннингов, а объектом – их семантика и структура, которые подлежат историко-лингвистическому описанию.

Актуальность исследования заключается в том, что на конкретном языковом материале описывается структура и семантика древнегерманских поэтических кеннинговых наименований. Интерес к кеннингам как языковому явлению отмечается среди ученых-историков языка вот уже на протяжении десятилетий, однако многое в данном явлении еще остается неясным.

Решение проблемы структурно-семантического описания древнегерманских кеннинговых образований основывается на историческом характере связи языка с экстралингвистическими, культурологическими данными, что в настоящее время признается лингвистами чрезвычайно существенным для получения как можно более полного и адекватного представления о структуре и семантике древнегерманских языковых явлений. Поэтому нам представляется, что каждая новая работа в этом направлении может внести определенный вклад в развитие общей теории исторической семантики.

Цель исследования – рассмотреть особенности структуры и семантики сложных именных образований – кеннингов – в древнегерманских языках.

В рамках общей проблемы описания структуры и семантики древнегерманских сложных образных наименований предстояло решить следующие задачи:

1. Установить природу кеннинговых образований как наиболее древнего явления в языке.

2. Проанализировать явления, повлиявшие на возникновение и развитие кеннингов как системных образований в структуре древних германских языков.

3. Установить лингво-прагматическую значимость сложных именных образований – кеннингов в структуре древних германских языков.

4. Получить наиболее полное и адекватное представление о морфологическом составе и структурно-семантических особенностях кеннингов как языковых явлений.

5. Описать семантику кеннинговых образований в контекстуальном выражении.

Методы исследования: ведущими являются методы семантико-этимологического анализа и сравнительно-исторический метод в той его части, которая позволяет исследователю определить закономерности употребления сложных именных образований в определенном контексте.

Методика историко-семантического исследования древнегерманских кеннинговых образований, используемая в данной работе, основывается на обращении ко всем доступным случаям их использования в текстах, на изучении их структуры и семантики в каждом конкретном случае и анализе фактического материала.

Практическая часть данной работы в основном построена на исследованиях известных историков языка М.И. Стеблин-Каменского и О.А. Смирницкой, занимавшихся, в частности, проблемами возникновения, описания, классификации и перевода кеннингов на современные языки. Источником языкового материала для данной исследовательской работы послужили древнеанглийская поэма «Беовульф», древнеисландские «Эддические» песни и фрагменты скальдической поэзии. Также широко использовались данные англо-саксонского словаря Дж. Босворта.

Практическая значимость работы определяется тем, что материал и результаты исследования могут быть использованы при чтении теоретического курса истории германских языков, при написании дипломных и диссертационных работ студентами и аспирантами, а также на практических занятиях по лексикологии и истории германских языков.

Структура работы: Выпускная квалификационная работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы.

Во введении определяется актуальность, цели и задачи, указываются объект, предмет и методы исследования.

В первой главе дается обзор источников историко-семантических исследований и научной литературы, связанной с описанием исторической семантики германских языков, в частности, – сложных именных образований – кеннингов.

Во второй главе исследуются структура, семантика и контекстуальная реализация непосредственно самих поэтических кеннинговых образований в древних германских языках.

В заключении подводятся итоги проведенного исследования.

Глава I. Источники описания лексики древних германских языков

Из всех древнегерманских литератур в наибольшем объеме сохранилась древнеисландская, и поэтому, естественно, наиболее полно описана и исследована лексика именно этого языка. Можно полагать, что лексический состав древнеисландского языка, в основном, дошел до нас более или менее полностью, но уже древнеанглийская лексика известна нам далеко не во всем ее объеме. Смирницкий А.И. считает, что развитие кораблестроения, военные действия в период, к которому относится написание древнеанглийских письменных памятников, дает основание полагать, что словарный состав древнеанглийского языка мог включать в себя обширную профессиональную терминологию, охватывающую соответствующие области. Однако об этих областях словарного состава нам известно не так уж и много. С той же степенью вероятности в словарном составе древнеанглийского языка можно предположить существование столь же обширной военной или поэтической терминологии, также, по-видимому, в большей своей части недошедшей до нас и, поэтому, навсегда утраченной.

Лексика других древнегерманских языков еще в меньшей степени сохранена письменностью. Это касается древнесаксонского, древневерхненемецкого и, особенно, готского. Те древнесаксонские и готские слова, которые дошли до нас, явно представляют собой лишь некоторую, относительно небольшую часть всего словарного состава соответствующих языков.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что исследователи древних германских языков, и в особенности их лексики, сталкиваются с большими трудностями, связанными с относительной бедностью словарного запаса, доступного для изучения. Однако, начиная с XVII века, когда появились первые переводы и попытки исследования древнегерманских текстов, и до наших дней интерес филологов, историков и представителей других наук к древним германским языкам не ослабевает.

В данной главе раскрываются вопросы описания лексики древних германских языков с точки зрения исследователей разных лет.

1. Источники историко-семантических исследований лексики древнегерманских языков.

Первые памятники древних германских языков относятся к довольно древней эпохе. Большинство из них было утеряно или уничтожено во ходе войн, пожаров и т.д., и все же на основании сохранившихся источников мы можем составить относительно полную картину развития того или иного германского языка.

Сохранившиеся памятники древнегерманской письменности VIII – XI веков представлены в достаточном жанровом разнообразии. Имея общие черты, язык каждого из жанров отличен, но, по мнению Ярцевой В.Н., водораздел проходит по линии источника поэзии / источника прозы [21; 40].

В рукописном фонде, разновременном по письменной фиксации, можно выделить:

1. Поэтические произведения, главным образом, эпического характера, с меньшим, но примыкающим к ним по языку, фондом лирики.

2. Религиозная проза, Священное писание, Евангелие и примыкающие к ним проповеди епископов и послания, обращенные к верующим.

3. Философско-дидактическая проза (работы в области морализующей и естественной философии).

4. Правовые документы, представленные в виде законов, указов и завещаний.

Отдельно следует рассмотреть литературу, включающую переводы латинских произведений на древнегерманские языки. Существовавшие школы переводчиков могли выработать определенные правила и свою манеру перевода. В течение всего средневековья наряду со «слепыми» переводами широко использовался полуперевод-полупересказ оригинального текста. Для истории языка в целом переводы имеют ту неоспоримую ценность, что помогают выяснить влияние одного языка на другой путем прослеживания заимствованных слов, семантических калек, синтаксических моделей в оригинальных, а не только переводных текстах, и установить, таким образом, степень и глубину иноземного влияния [21; 38].

Как уже отмечалось выше, жанровый водораздел древнегерманских источников проходит, прежде всего, по линии поэзия / проза.

Многие исследователи древнегерманской письменности указывают на то, что прозаических текстов до нас дошло значительно больше, чем поэтических. Поэтому и лексический материал, доступный для изучения, разделен неравномерно.

Прежде всего, необходимо определить, что понимается под терминами «поэтическая» и «общеязыковая» лексика.

В термине «поэтическая лексика» обычно соединяют два понятия. С одной стороны, лексемы, не употребительные за пределами поэтических памятников, т.е. составляющие собственную часть их словаря, в противоположность лексемам общего словаря [16; 227]. Например, среди древнегерманских синонимов, обозначающих море, отмечают в качестве поэтизмов такие слова, как др.а.¹ yð, geofon, lagu, holm, eagor; д.и. gymir, ægir, lçgr, и наряду с ними такие «семантические и словообразовательные новообразования» [16; 227], как др.а. sæwylm, букв. «море-волнение»; sælad «морской путь»; wæter-yð «волна вод»; ди. salt «соль», leið «путь», grœðir «вздымающийся» и т.д. Напротив, слова да. wæter, sæ; ди. sær, haf и им подобные характеризуются как слова общего словаря.

С другой стороны под «поэтической лексикой» понимают особый «функционально-стилистический ряд слов» [16; 227]. В этом отношении говорят о возвышенной, торжественной стилистической окраске поэтизмов, которая отличает их от нейтральной лексики. Смирницкая О.А. в своей работе «Стих и язык древнегерманской поэзии» пишет, что подобная двусторонность и следовательно двусмысленность термина «поэтическая лексика» остается обычно незамеченной, поскольку «в обоих его смыслах видят лишь неразделимые стороны одного явления» [Там же; 228]. То есть, без доказательств на веру принимается, что такие слова, как yð, geofon, lagu звучали для англосаксов как торжественные, а wæter и sæ являлись общеупотребительными и особой экспрессией не обладали.

В большинстве случаев разделение на поэтическую и общеязыковую лексику производится по тому, встречается ли то или иное слово только в поэтических текстах или только в прозаических.

Однако Смирницкая О.А., например, считает, что отсутствие тех или иных слов в прозаических текстах не всегда позволяет охарактеризовать эти слова как поэтизмы. Это отсутствие может объясняться специфическими свойствами не данного слова, а самого денотата. Смирницкая О.А. приводит здесь следующий пример: д.и. слова типа sóa «приносить жертвы (богам)», tafn «жертва», hçrgr «капище в виде горки камней», vé «святилище», þulr «тул, культовый оратор», þulastól «престол тула», связанные с языческой архаикой, возможно уже изжитой в Исландии времен создания поэтических текстов, уцелели исключительно в поэтических памятниках только потому, что предметы, ими обозначаемые, в быту больше не употреблялись. Но едва ли верно относить их на этом основании к поэтизмам.

Но если некоторые слова, засвидетельствованные, в силу тех или иных причин, исключительно в поэтических текстах, могут не являться (как показано выше), собственно, поэтизмами, то и некоторые слова, встречающиеся как в поэтических, так и прозаических письменных памятниках, могут получать в поэтическом языке свои особые коннотации. То есть, по сути, они могут быть названы поэтизмами с функциональной точки зрения.

Кеннинговые образования, являющиеся предметом исследования в данной работе, несомненно, относятся к поэтической лексике, что обусловливается, с одной стороны, тем, что они встречаются исключительно в поэтических текстах, а с другой стороны тем, что они несут эмоционально-экспрессивную нагрузку, то есть функционируют как поэтизмы. Данное утверждение будет рассмотрено подробнее во второй главе данной работы.

Различия в лексическом составе произведений разных жанров зависят не только от самой тематики того или иного произведения, но и от его целенаправленности в культурно-коммуникативном плане. Обогащаясь культурно-семантическим развитием исходных лексических единиц и пополняясь неологизмами, в том числе и заимствованными элементами, основное ядро словарного состава того или иного языка обеспечивает преемственность различных периодов в истории каждого языка. Исследователи, утверждавшие, что наблюдается полный разрыв между древним и средним периодами развития отдельных германских языков, чаще оперировали теми лексическими единицами, которые относились к стилю поэтическому, но многие из этих единиц, хотя и принадлежали литературному языку IX – X вв., были уже в это время стилистически маркированы и ограничены в своем употреблении.

Кеннинг является характерной чертой древнегерманской поэтической традиции. В прозаических памятниках данное явление практически не встречается. Поэтому в данной работе нас интересуют именно поэтические произведения.

Источником языкового материала в данной работе послужили оригиналы и переводы древнегерманских поэтических памятников, написанных на древнегерманских языках.

Героическая поэма «Беовульф» (или «Песнь о Беовульфе») – самый значительный поэтический памятник древнеанглийской литературы. Дошедшая до нас рукопись относится к X веку; однако анализ сюжета, языка и метрики поэмы позволил исследователям утверждать, что она была создана в конце VII – начале VIII вв. в Нортумбрии Ии Мерсии. Автор поэмы неизвестен. В основу произведения легли мифологические рассказы, героические песни и саги скандинавского происхождения, повествующие о действительно имевших место исторических событиях. Беовульф – историческое лицо, он жил в VI в. Его дядя Хигелак сражался в 512 г. Против франков. Однако в поэме эти исторические факты не нашли отражения, а образ реального Беовульфа переплелся в народном сознании с мифическим героем Беова.

В целом создание «Беовульфа» относится к временам язычества, отражая нравы, обычаи и интересы скандинавских и англо-саксонских племен V – VI веков. Те немногие места, в которых отражена христианская религия, могут принадлежать как перу самого автора, так и поэту более позднего времени.

Единственная дошедшая до наших дней рукопись "Беовульфа" (известная также как Codex Vitellius), датируемая концом Х в., написана двумя переписчиками. Рукопись входит в так называемое Коттонское собрание и хранится сейчас в Британском музее.

Весь текст сохранившейся поэмы содержит 3182 стиха, разделенных на 43 главы, написанных сплошным текстом, как проза; между стихами нет знаков разделения.

В настоящее время многие буквы и даже целые строки полностью отсутствуют, так как рукопись «Беовульфа» была сильно повреждена и чудом уцелела во время печально известного пожара в Коттонской библиотеке в 1731 г. Края рукописи обгорели, а с течением времени и осыпались. Наше представление о знаменитом эпосе было бы значительно менее полным, если бы спустя полвека после пожара, когда его последствия сказывались еще не столь сильно, исландский ученый Торкелин не сделал двух списков с рукописи (1786–1787 гг.).

Другим поэтическим памятником древнеанглийской письменности является религиозная поэма «Андрей». В ней повествуется о многочисленных, необыкновенных приключениях апостола Андрея. В поэме есть четкое влияние «Беовульфа». Это влияние особенно заметно в манере изложения, отборе лексики и стихосложении. Именно поэтому поэму «Андрей» исследователи порой называют «христианским Беовульфом».

Древнеисландская литература сохранилась в большем объеме нежели древнеанглийская. Основными ее жанрами являются:

1. Древние мифологические и героические (так называемые эддические) песни. Эти песни, повествующие о языческих богах и событиях эпохи Великого переселения народов, долго бытовали в устной традиции до того, как они были записаны. Точно определить время и место их возникновения нельзя. Часть из них была создана еще до переселения в Исландию. Эддические песни поэтому сохраняют много языковых особенностей гораздо более древнего периода. Сборник этих песен, найденный лишь в 17 в. (его рукопись, носящая название «Codex Regius», те.е «королевский список», хранилась долгое время в Королевской библиотеке в Копенгагене), получил название «Эдды» (впоследствии произведение было названо «Старшей Эддой»).

«Младшей Эддой» называется книга, написанная в 1222 – 1225 гг. знаменитым исландским историком и поэтом Снорри Стурлусоном. Она представляет собой учебник поэтического искусства и обзор языческой мифологии. Почему сам Снорри назвал свою книгу «Эддой» неясно: все этимологии этого слова спорны. В более позднее время сложилось представление о том, что Снорри основывался в своем сочинении на книге исландского ученого Сэмунда Сигфуссона (Сэмунда Мудрого). Поэтому когда в 1643 г. Была найдена древняя рукопись с песнями о богах и героях, авторство ее было приписано Сэмунду, и ее назвали «Сэмундовой Эддой». И хотя потом было установлено, что эта рукопись не имеет никакого отношения ни к Сэмунду, ни к «Эдде» Стурлусона, название закрепилось; для отличия от «Эдды» Снорри этот сборник мифологических и героических песен обычно называют «Старшей Эддой» [3; 124 – 125].

2. Скальдическая поэзия. Скальдами назывались норвежские и исландские поэты IX – XIII вв. До нашего времени их стихи дошли в виде фрагментов в сагах и в «Младшей Эдде», т.е. только в произведениях древнеисландской литературы. Всего до нас дошли стихи около 250 скальдов. Для поэзии скальдов была характерна очень жесткая система правил аллитерации и внутренних рифм. Ей было свойственно широкое использование так называемых хейти, т.е. поэтических синонимов. Например, у солнца были следующие хейти: светило, круг, вечное сияние, пресветлое, лик, дивное колесо, целительный свет, красное и т.д. Кеннинги – неотъемлемый элемент поэзии скальдов. В ней они представлены очень широко, структура их многообразна и сложна. Если, например, в «Эдде» или «Беовульфе» в основном использовались двучленные кеннинги¹, то у скальдов встречаются трех-, четырех- и даже семичленные кеннинги.

Поэзия скальдов – это не поэзия в современном понимании: содержание стихов у скальдов конкретно, лиризм отсутствует. Главным их достоинством считалась сложность и вычурность формы.

2. Источники описания древнегерманских кеннингов.

Из всех стилистических явлений древнегерманской поэзии кеннинг является одним из тех, которые привлекают наибольшее внимание исследователей. Литература о нем очень велика и, в основном, посвящена их классификации и перечислению.

Стеблин-Каменский М.И., один из известнейших исследователей древнегерманских языков, определяет кеннинг как двучленный заменитель существительного обычной речи — выражение типа «дорога китов» (= море), или «морской конь» (= корабль), или «раздаватель запястий» (= князь).

Одним из основных «типов» кеннинга Стеблин-Каменский называет «кеннинг, который в литературе не имеет специального названия, но который можно было бы назвать кеннингом аллегорическим» [19; 42], в котором различаются две составляющие части: основание и определение. В аллегорическом кеннинге основа — название любого существа того же класса, что и описываемое целое, а определение (которое должно отнести основу к определенной сфере для того, чтобы получилось нужное целое) — название любого конкретного предмета из сферы целого. По этому типу построено большинство кеннингов «мужчины», «женщины», «битвы», «ворона», «корабля» и т.д.

Хотя Феоктистова Н.В. также определяет кеннинги как описательно-метафорические обозначения предметов в языке древнегерманской поэзии, однако, вместе с тем, она считает, что если обратиться к конкретным примерам, то можно увидеть, что образность многих кеннингов (в том числе тех, которые Стеблин-Каменский называет аллегорическими) и примыкающих к ним выражений является кажущейся, а на самом деле они представляют собой буквальное описание явлений [20; 115]. Например, выражения с существительными feorh, ealdor (aldor) «жизнь» нельзя отнести к метафорическим, если принять во внимание, что жизнь в то время почиталась вполне субстанционально, как самостоятельная, находящаяся внутри человека сущность. Поэтому такие обозначения тела человека, как feorh-bold, feorh-hus «обиталище, жилище, дом жизни», были его буквальными описаниями: Gar oft þurhwod faegas feorh-hus «Стрела часто входила в обреченное жилище жизни». Смерть человека могла быть описательно обозначена как feorh-beala «гибель жизни», feorh-owealm «смерть жизни», убийца — как feorh-bana, ealdor-bana «разрушитель жизни», и такие выражении, по мнению Феоктистовой Н.В., не были метафоричными, так как смерть человека по представлениям того времени и была разрушением той материальной сущности, которая находится внутри него и делает его живым: … wihte ne meahte on þam feorhbanan faehðe gebetan (Беовульф, 2464) «… тому разрушителю жизни не мог отомстить».

Смирницкая О.А. определяет кеннинги как особым образом построенные перифразы, служащие для иносказательного обозначения ключевых понятий поэзии. Работы этого автора посвящены, в основном, не классификации или перечислению кеннингов (хотя и эти вопросы затрагиваются), а способу их перевода на другие, в частности — русский, языки.

Кеннинги, довольно стереотипные в древнегерманской поэзии, как правило, передавались в переводе с помощью атрибутивных словосочетаний и разъяснялись в примечаниях («тропа китов» — море, «потеха мечей» — битва и т.п.). Но дать представление о безграничных возможностях сложной синонимики в аллитерационной поэзии было невозможно: словосложение вообще не играет большой роли в русском языке, поэтическая речь живет здесь за счет других ресурсов. Слова типа «воеводитель», «войсковода», «мечебойца», близкие к древнегерманским моделям и не грешащие против русских, не могли разрешить проблемы, так как их количество в русском языке ограничено. В этом случае Смирницкая О.А. предлагает не ставить себе цели умножать любой ценой число синонимов, но сохранять в переводе главное — неоскудевающую способность поэтического языка к словотворчеству, что может быть выражено, например, в создании «потенциальных архаических слов», т. е. таких слов, о которых мы не знаем, не справившись со словарями, существовали они или нет в древности. Слова типа «духотворный», «доброподатель», «невзгодный» и многие им подобные имеют еще и то достоинство, что они не грозят переводу русификацией, которую неизбежно вносят расхожие архаизмы. Но, разумеется, такие слова могут быть оценены лишь в контексте всей поэтической речи.

Вопросы происхождения кеннинга как явления в рассмотренных нами работах не ставятся вовсе или затрагиваются только мимоходом. Только Стеблин-Каменский в своей работе «Историческая поэтика» дает краткий экскурс в историю этой проблемы.

Стеблин-Каменский пишет, что в более старых работах встречаются некоторые попытки дать генетическое объяснение кеннинга. Например, Боде¹ утверждает, что кеннинги обязаны своим происхождением «сильной фантазии и легко возбудимой эмоциональности», и добавляет далее, что главной причиной их возникновения являются требования аллитерации. Довольно путаное объяснение происхождения кеннингов предлагает Майер¹, который истолковывает систему кеннингов как своего рода искусственный математический язык, основанный на классификации понятий на главные и второстепенные.

Неоднократно делались попытки вывести кеннинг из поэзии кельтской (ирландской), где он широко применяется.

В более новых работах, напротив, вопросы генетические совершенно игнорируются. Типична в этом отношении работа Маркардт², дающая полный свод древнеанглийских кеннингов и снабженная обширным теоретическим введением. В работах такого рода много места уделяется определению кеннинга, отделению «настоящих» кеннингов от «ненастоящих» и тому подобным вопросам.

По-видимому, единственной в своем роде среди работ по древнегерманскому поэтическому языку является работа голландского лингвиста Портенген³. В противоположность другим авторам, ограничивающимся строго филологическими определениями и описаниями в пределах германских или, в лучшем случае, других индоевропейских языков, Портенген привлекает в своей работе для сравнения материалы неиндоевропейских (индонезийских) языков и старается осветить лингвистические факты посредством данных этнографии. Она показывает, как словарные запреты ассоциируются с общими понятиями у полу цивилизованных народов. Поэтические термины древнегерманских языков, заключает она, аналогичны языковым табу этих народов. Правдоподобие такого объяснения бросается в глаза, если учесть, что в большинстве случаев кеннингами обозначаются в древнеанглийской поэзии существа человекоподобные и опасные, с точки зрения полуцивилизованного народа, как-то: бог, дьявол и т. п., а также корабль, море, бой, меч и другие предметы вооружения, человек и его тело, т. е. как раз такие существа и предметы, которые чаще всего табуируются.

Вопрос происхождения кеннингов до сих пор остается открытым, хотя бы уже потому, что нет единой точки зрения на его языковую природу.

Выводы по главе I.

1. Древнегерманская литература представлена в достаточном жанровом разнообразии. Сложность исследования письменного наследия состоит в том, что лексический состав отдельных германских языков не известен нам в полном объеме. Даже те языки, фонетика и грамматика которых с достаточной полнотой извлекаются из сохранившихся письменных памятников, в лексическом отношении могут быть изучены лишь в некоторой своей части, большей или меньшей, в зависимости от материала, заключенного в памятниках.

2. Выбор лексического материала основывался на поэтических памятниках письменности. Поэтические произведения, послужившие источником языкового материала, древнеанглийского языка были представлены эпическими поэмами «Беовульф» и «Андрей», а древнеисландского языка – древними мифологическими и героическими (так называемыми эддическими) песнями и скальдической поэзией.

3. Хотя древнегерманский кеннинг и является одним из тех явлений, которые привлекают внимание многих исследователей, вопрос о его происхождении остается открытым, в частности потому, что лишь немногие исследователи уделяют данному вопросу большого внимания. Литература о кеннингах представлена в большей степени их работами, состоящими из их перечисления и классификации, изредка – касающиеся перевода кеннингов на современные языки, в частности – русский.

Глава II. Причинность и структурность древнегерманского поэтического кеннинга.

Устное слово как свидетельство тех или иных событий, в древних языках было способно, подобно надписи па камне, увековечить память об том или ином событии и прославить тем самым само событие и его участников в потомках. Но для этого было необходимо облечь слово в обладающую особыми свойствами форму, которая закрепляется во множестве традиций. Чем более замысловатыми были эти традиции, чем сложнее было следовать им при создании того или иного произведения, тем надежнее охранялось это произведение "от порчи", было индивидуальным и, следовательно, тем большие требования предъявлялись к мастерству автора.

В этой главе мы рассмотрим те явления в языке древнегерманской поэзии, которые, по нашему мнению, в значительной мере определили развитие кеннингов как системных образований.

1. Аллитерация.

Взаимодействие стиховых и языковых элементов – это вопрос не только стихотворной формы, но и семантических возможностей поэзии, отмечает Смирницкая [1994]. «Накладываясь на словесный текст, ‹…› система метрических выделений и соотнесений¹ позволяет придать ему семантическую глубину и сложность, недостижимую для прозы» [8; 14]. Вышесказанное дает нам основание утверждать, что языковые элементы поэтического произведения порождаются в соответствии с особыми законами и их подбор зависит в значительной мере от требований стихотворной формы.

В той форме, в которой мы находим аллитерацию² в древнегерманской поэзии, она — основной организующий момент стиха. Она связывает два полустишия или коротких строки в один длинный стих (или длинную строку), выделяя, посредством сходства звучания начального звука, в первом полустишии один или чаще оба слога, несущих метрическое ударение, и один из таких слогов (обычно первый) второго полустишия, определяя, таким образом, ритм стиха.

Наиболее типичный древнегерманских стих (полный, или целый, стих) содержит 4 главных ударения (обозначаемые на письме знаком «´»), которые распределяются поровну между двумя полустихами, разделенными цезурой¹. Таким образом, на каждый полустих приходится по 2 главноударных слога, между которыми различным образом распределяются безударные слоги, число которых может варьироваться в широких пределах (чаще всего от двух до семи в строке). Помимо главных ударений в ритме стиха известную роль играют и второстепенные ударения (обозначаемые на письме знаком «`»). Иногда второстепенное ударение обыкновенной речи может играть роль одного из 4-х главных стихотворных ударений, т.е. достигать силы главного ударения. В особенности это касается второстепенного ударения на 2-ой части сложного слова. Так, например, др.а. «Bío-wùlfe» встречается в стихах с главным ударением на обеих частях: «Bío-wúlfe» («Беовульф», 2324).

Из 4 главноударных слогов стиха аллитерация охватывает 2 или 3, причем в 1-ом полустихе она приходится либо на один, либо на оба слога, имеющих главное ударение, тогда как во втором полустихе обычно аллитерирует лишь один слог, а именно – первый главноударный в этом полустихе (т.е. 3-ий главноударный, считая от начала стиха).

Кроме того, для ритма имела известное значение длительность (долгота и краткость) слогов: долгие слоги выступали в стихе в качестве главноударных более свободно, чем краткие.

Сильные места в строке называются ее вершинами; слабые места, образуемые одним или группой безударных, называются спадами [14; 48].

Аллитерация в древнегерманском стихе представляет собой созвучие начальных элементов главноударных слогов. Большей частью аллитерация образуется повторением одного и того же согласного: др.а. Heorogar –Hroðgar – Halga («Беовульф», 62); monegum – mægþum – meodosetla (см. там же, 5).

Иногда аллитерируют друг с другом и не вполне тождественные, но лишь однотипные согласные; например, [g] и [g’/j] в древнеанглийском, на письме передаваемые через «g»; ср. gar – [gar] копье и gear – [g’æar/jæar] год (н.а. year) в первом стихе «Песни о Беовульфе»:

Hwæt! We Gar-dena in gear-dagum…

«Как мы копьеносных датчан в былые дни…»¹

Некоторые сочетания согласных, а именно sp, st, sk (sc), выступают в аллитерации как неразложимые элементы, т.е. каждое такое сочетание повторяется целиком и аллитерирует только само с собой: ср. др.а. Sceotend Scyldinga to scypon feredon «Стрелки скильдингов на корабли переправили»² («Беовульф», 1154). Наоборот, все гласные могут аллитерировать друг с другом: ср. да. æþele ordfruma, Ecgþeow haten «благодарный представитель, Эгьтеов по имени»³ («Беовульф», 263). Возможно, что аллитерация различных гласных друг с другом объясняется тем, что гласные в начале ударного слога имели сильный приступ, т.е. начинались с гортанного взрыва, который собственно и образовывал аллитерацию [17; 36].

То, что аллитерация — основной организующий момент древнегерманского аллитерационного стиха, обусловлено, по словам Смирницкой О.А., строем германских языков [14; 48]. Словесное ударение в древнегерманских языках отличалось большой динамической силой, было фиксировано на первом слоге и, в связи с этим, приходилось, как правило, на корневую морфему. Последнее обстоятельство наиболее важно для аллитерационной системы, так как из него вытекает изначальная связь звучания со значением. Иначе говоря, вершины в стихотворной строке образуются не просто ударными слогами (т. е. фонетическими единицами языка), но его значимыми единицами — корневыми морфемами. В сложных словах (а сложные имена наиболее обычны для древнегерманских поэтических произведений) одна из вершин строки может быть образована и второй корневой морфемой, т. е. неначальным слогом в слове, несущим в обиходном языке второстепенное ударение. Корневые, т.е. семантически наиболее ценные, морфемы противопоставляются менее ценному материалу — словообразовательным морфемам, — флексиям и приравниваемым к ним служебным словам (в нашем примере глагол-связка wæs; личные формы глаголов вообще нередко помещались в спадах, считаясь очевидно семантически менее ценными, чем существительные или прилагательные). Многосложные, или, точнее, многоморфемные группы в спадах проговаривались быстрее, чем односложные, и, таким образом, строки, несмотря на большие различия в языковом материале, оказывались, с тем или иным приближением, изохронными.

Роль аллитерации в ритмическом строе стиха вытекает, таким образом, из законов ударения в германских языках.

Определяя ритм стиха, аллитерация в то же время оставляет ему большую свободу: число слогов в полустишии может колебаться в очень широких пределах. С другой стороны, поскольку слоги, несущие метрическое ударение, в то же время, по законам германского ударения, в большинстве случаев являются ударными корневыми слогами, т. е. слогами, несущими наибольшую смысловую нагрузку, ритм стиха отличается от ритма прозы главным образом тем, что в стихе сильные слоги получают еще большее усиление, а слабые — ослабляются [18; 10]. Ритм предложения как бы подчеркивается, но не нарушается.

Если справедливо, что аллитерация только подчеркивает, но не деформирует ритм предложения, то этого нельзя сказать о ее влиянии на выбор слов в поэзии. Ее деформирующее или стилизующее влияние в этом направлении очень вероятно [Там же, 11]. Многие авторы, например, указывают на то, что обилие синонимов, характерное для языка древнегерманской поэзии, обусловлено требованиями аллитерации. Существует большое количество слов, которые употребляются только в поэзии и которые синонимичны словам, употребляемым в прозе. В большинстве случаев современный читатель не сможет усмотреть какое бы то ни было различие в значении этих синонимов. Но мы, вслед за М.И. Стеблин-Каменским, полагаем, что такое различие первоначально существовало. Также, вполне очевидно то, что такое обилие синонимов — чрезвычайно удобное средство для подбора нужной аллитерации. Примеров, в которых употребление различных названий для одного и того же предмета (частью чисто поэтических, частью прозаических), с точки зрения современного читателя, совершенно неоправданно, но явно подсказано требованиями аллитерационной техники, очень много. Вместе с тем нельзя считать, что это обилие синонимов было вызвано к жизни только техникой аллитерационного стиха. Оно было использовано авторами поэтических произведений как традиционный и удобный стилистический прием, но возникновение его имело, возможно, другие причины.

Общеизвестен факт, что в языках древних народностей отсутствовали общие обозначения явлений и предметов, а употреблялся вместо этого ряд обозначений, каждое из которых ассоциировалось с отдельными конкретными признаками данного явления. Богатство выразительных средств, существовавшее в древних языках — это следствие норм образного мышления, бедного общими понятиями и неспособного отвлечься от отдельных конкретных признаков. С течением времени человеческое мышление развивается от простого к сложному, от конкретного к абстрактному; таким образом, в исчезновении большого количества слов с узким значением и сохранении слов с общей семантикой «отразилось историческое изменение принципа выражения понятий – движение от конкретного к абстрактному» [6; 119]. По мере развития понятийного мышления различия между значениями узкоспециализированных выражений стираются, многие из них за ненадобностью отмирают или становятся синонимами, которые долго продолжают жить в поэтическом языке как живой памятник пройденной стадии развития мышления, но будучи уже переосмыслены как поэтические архаизмы [18; 12].

Такая точка зрения на историческое развитие лексики является традиционной. Однако существует и другая, диаметрально противоположная, точка зрения на этот вопрос. Н.В. Феоктистова в работе «Формирование семантической структуры отвлеченного имени» [88] пишет, что для формирования семантической структуры слова характерно движение к многозначности, и даже в ряде случаев к омонимии. Семантика слов древних языков, с их способностью обозначать чувства, явления и любые предметы, действия, зачастую семантически друг друга взаимоисключающие (например, др.а. слово «fen» могло обозначать и болотистое и гористое место), определяется в целом отношениями партиципации – сопричастности, неотграниченности одного от другого. Нерасчлененность определенного фрагмента определялось архаическими представлениями носителей языка, «в соответствии с которыми человек мыслил себя в тех же категориях, что и остальной мир»¹. Представление «о единстве и взаимопроникновении природы и человека, органически родственных и сопричастных»², обусловило возможность единого обозначения для эмоций, их проявлений, предметов и действий, с ними связанных. Характерная для мировосприятия человека далекого прошлого нерасчлененность конкретного и абстрактного обусловила широкое значение многих лексических единиц. По мере исторического развития единый смысловой комплекс расщеплялся, выделялись отдельные значения, имеющие четкие условия реализации.

2. Лингво-прагматическая значимость сложных именных образований.

Характерное для древнеанглийской поэзии обилие сложных слов, особенно таких, чье значение могло бы быть выражено и не сложным словом, тесно связано с техникой аллитерационного стиха. Поскольку двухчленное сложное слово обычно занимает не меньше половины среднего полустишия, а часто и все полустишие, его первый слог несет одно из двух метрических ударений данного полустишия, и, как в этом нетрудно убедиться, такое слово в подавляющем большинстве случаев аллитерирует в своем стихе. Возможность употребить вместо простого слова равнозначащее ему сложное слово, первый элемент которого можно варьировать и таким образом подбирать нужный начальный звук, естественно является очень удобным приемом аллитерационной техники.

Так как кеннинг по своей структуре в большинстве случаев представляет собой двусоставное сложное слово, то очень возможно, что его употребление тесно связано с использованием приема аллитерации. Будучи одним из традиционных заместителей обычного выражения, он с одной стороны, конечно, придает повествованию образность и привлекательность, а с другой — он дает возможность варьировать начальный звук и таким образом увеличивать число возможных аллитераций. Большинство поэтических памятников, в которых авторы использовали кеннинговые образования, было записано в IX – XIII веках. В то время еще сравнительно не так далеко позади была эпоха, когда, вследствие неразвитости понятийного мышления, невозможно было познание конкретного через абстрактное, когда неметафорическое выражение было не под силу сознанию и метафора еще не стала средством художественного изображения реальной действительности, а была только своего рода неизбежным балластом [18; 15].

Связь с аллитерацией можно было бы установить и в отношении других стилистических явлений древнегерманской поэзии (например, в отношении так называемых «вариаций»¹). Однако нам представляется, что рассмотренного достаточно для того, чтобы подчеркнуть следующий вывод: аллитерационная техника воздействует на наличный языковой материал, она его не создает, она не конечная причина тех или иных языковых явлений. Она может только способствовать искусственному сохранению некоторых явлений, если они представляют стилистическую ценность и удобны с точки зрения аллитерационной техники. Одной аллитерацией всех особенностей использования той или иной лексики в древнегерманской поэзии объяснить нельзя, однако можно утверждать, что все стилистические явления аллитерационной поэзии оказываются в большей или меньшей мере с ней связанными.

Исследования древнегерманской поэтической традиции показывают, что для нее чрезвычайно характерен принцип варьирования словесного выражения. В нем с наибольшей ясностью сказывается то обстоятельство, что по существу творчество поэта не распространяется дальше словесной формы. Его усилия направлены исключительно на орнаментирование, внешнее по отношению к содержанию и часто даже сравнительно независимое от него. Он, как правило, не умеет проявить творческой самостоятельности в выборе образов. Его отношение к своему произведению можно было бы сравнить с отношением мастера прикладного искусства к утвари, которую этот последний украшает орнаментом. Поэт был связан определенным содержанием, стереотипными образами, в выборе которых он не проявлял творческой самостоятельности. Но он мог проявить изобретательность в пышном узоре кеннингов, в замысловатой словесной ткани, хотя и трафаретной по своей внутренней схеме, но допускающей бесчисленные вариации своих элементов [18; 57].

Вместе с тем господство принципа словесного варьирования в древнегерманской поэтической традиции свидетельствует о том, насколько она далека от литературы, в узком смысле этого слова, от вполне сознательного литературного творчества. Власть традиции, господство унаследованных форм, повторяемость неизменных схем, окаменелость языка, характерные для фольклора, преодолены в творчестве древних поэтов только частично, только наполовину. Поэт бесконечно варьирует словесное выражение кеннинга, но внутренняя схема последнего сохраняет характерную для архаического фольклора окаменелость. Только на первый взгляд древнегерманская поэзия, с ее замысловатостью и вычурностью, может показаться чем-то полярным по отношению к поэзии фольклорной, в действительности это совсем не так. Положение древнегерманской поэзии как промежуточной формы между фольклором и литературой, в узком смысле слова, всего яснее сказывается именно в принципе словесного варьирования.

Возможность варьировать словесное выражение обеспечивалась, прежде всего, наличием поэтических синонимов, хейти (kennt heiti). Синонимов этих очень много, для ряда слов они исчисляются несколькими десятками. Происхождения они различного. Многие из них — архаизмы, которые в свое время, вероятно, ассоциировались с отдельными конкретными признаками явления и по мере развития концептуального мышления и общих понятий вышли из употребления, пережиточно сохранившись в языке поэзии. Многие из них — результат подстановки части вместо целого, а так же — собственные имена, ставшие или не ставшие нарицательными. Многие из них могут рассматриваться как синонимы лишь в расширенном смысле этого слова [18, 55].

Так, например, в кеннингах золота типа «огонь Эгира» слово «Эгир», т.е. «море», заменяется не только словами sæ, mere, flot, geofon, holm, hwælweg, gelugu и т.п., т.е. синонимами моря в собственном смысле (в которых оттенок значения различим с трудом или не различим вовсе), но также словами др.а. wæg «волна», brim «прибой», bekkr «ручей», fen «болото», ea «река», др.и. fjçrðr «фьорд», fors «водопад», sík «канава», stream «морское течение», vík «залив» и т.п., значение которых, на современный взгляд, явно отлично от синонимов моря. Точно так же слово «огонь» (eldr) заменяется не только его синонимами brandr, brenna, brími, búði, eisa, fasti, funi, fúrr, herkir, hyrr, leygr, logi и т.п., но также словами bál «костер», geisli «луч», leiptr «молния», kyndill «светоч», leomu «блеск», neisti «искра», sól «солнце», dag «день», máni «луна», raf «янтарь».

Мало того, определение кеннинга (но не его основа) может быть заменено также кеннингами (например, подставив в кеннинге «огонь воды» «земля Ати» вместо «вода» и «враг леса» вместо «огонь», соответственно получим «враг леса земли Ати»), и в них компоненты могут варьироваться в свою очередь по такому же принципу.

Таким образом, количество возможных кеннингов одного и того же типа чрезвычайно велико. Часть может заменять целое, предметы могут заменять друг друга по сходству или по смежности. Вместо целой страны может быть названа ее часть. Вместо «корабль» можно указать ту или иную деталь корабля. Вместо «пища» может стоять «жаркое», «ячмень», «пшеница», «урожай». «Землю» может заменить «путь», «поле», «луг», «долина», «гора», «скала» или название какой-либо страны.

Поэтому из типа «дом ветров», т.е. «небо», возникает «корабельный сарай бури» (hríðar naust), из типа «трава головы», т.е. «волосы», возникает «рожь пробора» (reikar rúfr) или «ветви уха» (hlustar kvistir), из типа «пища волка», т.е. «трупы», возникает «пшеница волка» (freka hveiti), из типа «море раны», т.е. «кровь», возникает «Согнефьорд ран» (sára-Sogn) или «Рейн ран» (unda-Rín) и т.д. и т.п.

Особенно любопытны нередкие замены нарицательного имени собственным. В не раз упомянутом выше типе «огонь воды» вместо «вода» мы находим «Ангр», т.е. название определенного фьорда (Angrs-eldr), или «Марна», «Нид», «Рейн» и т.п., т. е. названия определенных рек (Marnar-viti, Niðar-brandr, Rínar-sól). В кеннингах типа «жители гор» (великаны) вместо «жители» говорится: «датчане», «гауты», «саксы» и т.д. (berg-Danir, hellis-Gautar, berg-Saxar).

Замена компонентов кеннинга синонимами или кеннингами «второго порядка» естественно приводит к тому, что значение кеннинга становится не вполне понятным, а часто и просто непонятным. Для того чтобы расшифровать его, приходится обычно «переводить» его компоненты в понятия, чтобы в конце концов получить обычную схему типа «огонь воды» и т. п. Такой перевод в понятия становится особенно необходимым, когда кеннинг состоит больше чем из двух членов. Двойные кеннинги применялись очень широко. Кеннинги, состоящие больше чем из трех элементов, тоже не редкость уже у древнейших авторов. Таковы, например: «расточитель янтаря холодной земли кабана великана» (Viðblinda galtar svalteigar rafkastandi), т.е. «расточитель янтаря земли кита», т.е. «расточитель янтаря моря», т.е. «расточитель золота», т.е. «человек», т.е. «я»; «притупитель голода чаек звона блеска зверя Хейти» (Heita dyrbliks dynsæðinga hungrdeyfir), т. е. «он», так как «зверь Хейти» — «корабль», «блеск корабля» — «щит», «звон щита» — «битва», «чайка битвы» — «ворон», «притупитель голода ворона» — «человек».

2.3 Морфология и семантика кеннингов.

Существует два направления в определении понятия «кеннинг»: часть ученых относит к кеннингам любые сложения вида N+N, заменяющие существительные обычного языка (грамматический подход), а другая - только так называемые «метафоры с отклонением», построенные на несовпадении значений целого и основы кеннинга (семантический подход).

Мы, вслед за Смирницкой О.А. И Стеблин-Каменским М.И., придерживаемся второй точки зрения, определяя кеннинг как особым образом построенные перифразы, служащие для иносказательного обозначения ключевых понятий поэзии, то есть моделей перифраз типа «конь моря» (корабль) или «сын Одина» (Тор) [14; 142].

Морфологический состав.

Древнегерманские кеннинги многообразны, но это многообразие в большинстве случаев лишь внешнее. Структура кеннинга, за исключением некоторых весьма редких случаев, постоянна. Кеннинг представляет собой сложное двусоставное слово (реже субстантивное словосочетание (существительное + существительное)), правая часть которого является основанием, мотиватором, а левая – классификатором, определяющим область референции правого компонента. Согласно обычно принятой терминологии правая часть кеннинга называется его основой (hovedord, Grundwort), а левая — определением (bi-ord, Bestimmung) [18, 42].

В первоначальном своем виде (вне поэзии) кеннинг употреблялся в значении «примета», которая остается важным элементом в семантике конкретного названия. Ср., например, en þat má ek segja þér til kenningar [27; 114], т. е. «и вот что я скажу тебе, чтобы облегчить тебе узнавание»¹.

Из определения С. Стурлусона, на которого также ссылается Стеблин-Каменский, следует, что элементарная номинационная структура древнегерманского кеннинга как семантического варианта с тем или иным значением складывается из двух самостоятельных лексем: «… мы называем Одина, или Тора, или Тюра … и к названому присоединяем обозначение принадлежности … какого-нибудь его подвига. Тогда этот последний обозначен, а не тот, кто был назван, … и это называется обозначение с приметой» [18; 46].

Древнегерманский кеннинг является лексической единицей, которая обозначает не сам признак, а нечто, на него указывающее с помощью образного сравнения [11; 37]. Сравнение как таковое в этом случае передается семантикой только одного из компонентов сложного названия, который является мотиватором, а именно, семантикой правого компонента. Ср., например, др.а. brim-hengest, yð-mearh, sæ-mearh, mere-hengest и т.п., в которых лексический мотиватор со значением «лошадь» призван имплицитно передать признаки плывущего по морю корабля. Они отождествляются не только с бегом тяжело скачущей лошади, как, например, это наблюдается в кеннингах с элементом -mearh (букв. «лошадь, кобыла»), но и с иноходью скакуна, например, с др.а. -hengest (букв. «конь жеребец»). Таким образом, номинация корабля в целом фактически сопровождается «вкраплением в семантику номинируемого понятия корабля семантических признаков уже познанной действительности»¹; она отражается в значении переосмысляемого имени в виде «орнаментально украшенной» лексемы типа «мореконь», «водадерево» и т.п. [17; 173].

Подставляя в название одного типа предмета или явления различные синонимы его мотиватора, древние авторы повествований не переставали варьировать словесное выражение признака мотивации, оставляя при этом неизменной номинационную – двучленную – структуру именования. Исследование показывает, что лексическая семантика мотиватора названия крайне редко оказывается связанной с отвлеченным понятием. Внутренняя мотивировка передает в своих элементах вполне реалистические образы действительности, т.е. обозначение вполне конкретных предметов, взятых непосредственно из окружающей среды. Например, в кеннингах корабля в качестве мотиваторов выступают др.а. wudu (дерево), ðussa (быстрое, стремительное движение), hus (дом) и др.

Теперь рассмотрим типы языкового выражения классифицирующих признаков, или лексических классификаторов (левая часть кеннинга).

Анализ текстовых употреблений кеннингов свидетельствует о том, что образное именование того или иного предмета или явления обобщает его понятие, но не классифицирует. Т.е. для кеннинговых образований характерно обобщенное отражение понятий самой реалии, что Стеблин-Каменский называет как результат «последовательного игнорирования индивидуальных черт изображаемого явления» [18; 63]. Поэтому и классификатором образных именований того или иного предмета выступают лексемы с функцией обобщения, но обобщение происходит косвенно, через имена, относящиеся к своему общему понятию, связанные с ним. Эти имена выполняют функцию семантического противопоставления класса объектов, называемых, например, кораблями, любому другому классу объектов не-«кораблей». Эти имена реализуют свою оппозицию не-«кораблям» через древнеанглийские основы, связанные со значением воды, моря, т.е. основного отличительного признака корабля как средства плавания.

Как и в случае с мотиватором, в классификаторах кеннингов наблюдается склонность к конкретному, раскрывающему некоторые особенности обозначаемого предмета. Это проявляется в том, что из ряда обозначающих классификаторов применяется тот, значение которого более конкретизировано в данном контексте. Так, в кеннингах типа «огонь воды» (золото) вместо слова др.а. wæter «вода» отдается предпочтение таким, как ea «река», brim «прибой», flod «поток», fen «болото», saltyÞ, wæg «волна», burnsele «пруд» и т.п.

Несмотря на «сознательно спрятанный смысл» обозначаемого понятия [18; 61], в языковом выражении отчетливо проступает сходство не только структурных, но и семантических характеристик нового наименования (кеннинга) по сравнению с предыдущими (составляющими его лексемами). Поэтому не случайно Стеблин-Каменский, давая общую характеристику древнегерманских кеннингов, пишет, что по природе номинации они эквивалентны словам, которые заменяют [18; 52].

Несмотря на многообразие лексемного выражения кеннингов того или иного предмета или явления действительности, его номинационная структура в языке обусловлена одним типом – двучленной именной композитой.

Структурно-семантические особенности кеннингов.

Как утверждает Стеблин-Каменский М.И., кеннинг отличается от аллегории в обычном понимании тем, что значение его никогда не бывает отвлеченным понятием. Он всегда обозначает определенное существо или предмет (женщину, мужчину, животное, корабль и т.д.). Но связь между значением и конкретной формой, выражающей это значение, в нем так же условна, как и в аллегории. Особенно сближает его с аллегорией его определение (левая часть кеннинга), которое напоминает условные атрибуты аллегорических фигур. Это определение, т.е. название конкретного предмета (из корабельной сферы — для корабля, из домашней сферы — для женщины и т.д.), похоже на аллегорический атрибут, который в средневековом изобразительном искусстве придает какой-либо человеческой фигуре, часто весьма реалистически изображенной, значение отвлеченного понятия или идентифицирует ее с персонажем священного писания или с определенным святым. Так, в норвежском средневековье изображение секиры (первоначально атрибут Тора) любую мужскую фигуру превращало в святого Олава, тогда как изображение жернова превращало ее же в святого Халльварда [18, с 45].

Важность кеннинга для характеристики древнегерманского поэтического стиля подтверждается первоначальным значением самого термина «кеннинг». Вне поэтики он употребляется в значении «примета». Ср., например, д.и.: en þat má ek segja þér til kenningar, т.е. «и вот что я скажу тебе, чтобы облегчить тебе узнавание»¹. По определению Снорри Стурлусона, кеннинг состоит в том, что «мы называем Одина, или Тора, или Тюра, или любого другого аса или альва и к названному присоединяем обозначение принадлежности другого аса или какого-нибудь его подвига. Тогда этот последний обозначен, а не тот, кто был назван. Так, например, мы говорим «Тюр победы» (sig-Tyr), или «Тюр висельников» (hanga-Tyr), или «Тюр ноши», (farma-Tyr) и это будут обозначения Одина (а не Тюра), и это называется обозначением с приметой (kennt heiti)». Характерно также, как Снорри Стурлусон употребляет глагол «обозначать» (kenna): «женщину следует обозначать, — говорит он, — через все женские наряды, золото и драгоценные камни, пиво, или вино, или другие напитки, которые она подает или разливает, также пивную посуду и все то, что ей подобает делать», и т. д. Таким образом, аллегорический атрибут — примета — был характерен для кеннинга и в сознании Снорри.

Типологическое сходство кеннинга со средневековой аллегорией, которое отнюдь не свидетельствует о влиянии последней на первый, можно усмотреть и в следующем: подобно тому, как аллегория, изображающая нечто отвлеченное и условное, может содержать в своих элементах вполне реалистические образы действительности, так и кеннинг, изображающий женщину вообще или мужчину вообще и т.д., в своих элементах обычно содержит обозначения вполне конкретных предметов и существ, взятых непосредственно из окружающей поэта жизни и конкретно характеризующих его быт. Достаточно указать на то, что в кеннингах женщины называются несколько десятков различных предметов женского туалета, а в кеннингах корабля — около сорока различных корабельных частей.

В кеннинге основа — название любого существа того же класса, что и описываемое целое, а определение (которое должно отнести основу к определенной сфере, для того чтобы получилось нужное целое) — название любого конкретного предмета из сферы целого.

По этому принципу построено подавляющее большинство кеннингов женщины. В основе — мифологические существа женского пола, богини и валькирии, а также названия деревьев женского рода. В определении — любой синоним золота, любое женское украшение, наряд, головной убор, застежка, повязка и т.д., также любой предмет домашней отделки или утвари, стенные ковры, скамьи, постель, рог, чаша и т.д., также любое угощение, пиво, мед, вино, даже порей или чеснок (laukr) и т.д. Таким образом, женщина — это «Герд золота» (gulls Gerðr), «береза запястья» (valklifsbands bjork), «Трудр застежки» (þorns-Þrúdr), «Гевн полотна» (hor-Gefn), «липа скамьи» (bekkjarlínd), «Ран подушки» (dúnu-Rán), или даже «Гунн съедобных водорослей» (sçlva-Gunnr). Но характерно, что ни в одном из таких женских кеннингов, число которых огромно, женщина не характеризуется через свою внешность, через свою физическую красоту.

Такого же типа некоторые кеннинги мужчины, в которых «…его называют по его делам, по тому, что он совершает, принимает либо делает. Можно называть его и по тому имуществу, которым он владеет или одаривает, а также и по его предкам либо потомкам. Как же обозначать его посредством всего этого? Называя его "сделавшим либо свершившим что-либо" и упоминая при этом путешествия его либо другие дела, битвы, морские походы, охоту, оружие и корабли. А так как зовется он "испытателем оружия и вершителем битв", а слова "испытатель" и "вершитель" созвучны названиям деревьев, авторы, сообразуясь с этим, зовут человека "ясенем", либо "кленом", либо "лесом", либо другими словами мужского рода, обозначающими деревья, соединяя их со словами "битва", "корабль", "богатство". Правильно обозначать человека и всеми хейти асов. Называют его и посредством хейти великанов, но это обычно либо насмешка, либо злословие. Не возбраняется называть его и именами альвов» [27; 115]. Таким образом, основа кеннинга мужчины — мифологическое имя или название дерева, а определение — предмет вооружения, корабль, золото, сокровище. Например: «Видар брони» (brynju-Viðarr), «Тюр шлема» (hialm-Tyr), «Бальдр щита» (skjaldar-Baldr), «дерево коня моря» (unnviggsrunnr), «Ньёрд сокровища» (auðar-Njçrðr) и т.д.

По этому же принципу построены многие кеннинги животных, особенно ворона. Основой в кеннингах ворона служит любая птица или даже насекомое (поскольку по средневековым представлениям летающее насекомое тоже птица), а определением — труп, рана, кровь, оружие, битва. Таким образом, ворон — это «глухарь битвы» (hjaldrsorri), «кукушка трупов» (hrævagaukr) или даже «оса трупов» (hrægeitungr).

Наконец, по этому же принципу построено очень много кеннингов корабля, в которых основа — конь или любое другое животное (медведь, лось, олень, волк и т.д.), а определение — любая часть корабля или вообще любой предмет, имеющий отношение к кораблю. Например: «конь шпангоутов» (ranga marr), «буйвол катков» (на которых корабль стоит на берегу, hlunnvisundr,), «бычок штевня» (stafnkvigr), «олень каната» (strenghrein) или «леопард талей» (hankahlebarðr). В кеннингах этого типа авторы применяли подчас такую детализированную техническую терминологию, что разобраться в ней было бы невозможно без специального исследования древнеисландских морских терминов.

Одно и то же слово может служить материалом для разных кеннингов, причем в его значении выделяются совершенно несходные и даже взаимоисключающие признаки. Например, слова со значением «льдина» могут употребляться в качестве основы не только кеннинга меча, но и в кеннингах золота; слова со значением «прут» - в кеннингах мужа; слова со значением «рыба» - в кеннингах змеи и т.д. Выступая в функции определения, те же самые слова относят целое уже не к обобщенному логическому классу (по условному признаку формального сходства), а к определенной денотативной сфере [15; 34]. Например, названия разных морских птиц, упоминаясь в определении кеннингов, означают уже не нечто «летающее» («пернатое» или «с крыльями»), а нечто, относящееся к морской сфере (др.а. swanrad «дорога лебедей» и т.п.), и приравниваются в этом качестве к различным обозначениям рыб, кораблей и т.д. Валькирии упоминаются в основе кеннингов жены в качестве существ женского пола, а в определении кеннингов оружия – в качестве существ, персонифицирующих битву, т.е. наравне с Одином и разнообразными синонимами битвы.

Условность аллегорического атрибута в кеннингах иллюстрируется следующим фактом. В древнегерманской поэзии часто встречаются кеннинги женщин, в которых определением служит «рука». У поздних авторов встречаются изредка и кеннинги мужчин с таким же определением. Наиболее правдоподобное объяснение их таково: они возникли в результате выпадения первого члена в определении типа «огонь руки» (т.е. «золото») в трехсложном кеннинге типа «Фрейя огня руки» или «Бальдр огня руки». Дело в том, что определение посредством золота наиболее часто и для мужчины, и для женщины, и оно совершенно условно. Так же могли возникнуть и кеннинги, довольно редкие, впрочем, типа «Фрейя моря» из «Фрейя огня моря» («огонь моря» опять-таки «золото»).

В одном из фрагментов «Эдды» кеннинги типа «Фрейя руки» объясняются как результат двусмысленности одного из синонимов руки: mund – «рука» и «приданое»; таким образом, «Фрейя приданого», т.е. «женщина», = «Фрейе руки». Это рационалистическое объяснение подразумевало бы еще большую условность определения. Но оно, по мнению Стеблин-Каменского М.И., маловероятно, так как новые типы кеннингов таким путем не возникают. Можно было бы еще предположить, что рука характеризует женщину потому, что красота рук для женщины типична. Но этому противоречит, во-первых, то, что Снорри Стурлусону, автору знаменитой древнегерманской поэтики, совершенно чуждо такое понимание кеннинга. Маловероятно, что первоначальное представление такого рода могло с течением времени совершенно забыться. Было бы понятно, если бы забылось объяснение мифологического кеннинга, но трудно понять, почему авторы поэтических произведений с течением времени сделались невосприимчивы к красоте женских рук.

Во-вторых, непонятным остается возникновение кеннингов мужчин с таким же определением. В-третьих, как указывалось выше, древнегерманским кеннингам вообще совершенно несвойственны характеристики женщины через ее внешность, через физическую красоту. Поэтому и здесь такая характеристика маловероятна.

Еще одной отличительной чертой семантики древнегерманского кеннинга является то, что элементы древнегерманского кеннинга очень редко бывают отвлеченными понятиями. Единственное исключение — определения типа «битва», «смерть», «победа» и т.п. Отвлеченные понятия в определениях кеннинга появляются чаще только в поэзии христианского содержания, но даже и здесь излюбленное определение в кеннинге бога — это небо, причем не небо как потустороннее царство, а небо зримое, с солнцем, луной, звездами, облаками, дождем и т.д., или даже просто воздух. Кеннинги женщины, которые типологически относятся к одним из древнейших, никогда не содержат никаких отвлеченных понятий.

Даже в тех крайне редких случаях, когда сам кеннинг обозначает отвлеченное понятие, его элементы все же — конкретные предметы. Так, голод — «блюдо ада» (Heljardiskr), красота — «король костей острова» (holm-leggjar hilmir), смерть — «иссушитель жил» (æðaofþerrir), надежда — «слюна жвачки Глейпнира» (Gleipnis tugguhráki).

Склонность к конкретному в элементах кеннинга сказывается также и в том, что из ряда обозначений конкретного предмета не применяется наиболее общее. Так, в кеннингах типа «огонь воды» (золото) вместо слова др.а. wæter «вода» отдается предпочтение таким, как ea «река», brim «прибой», flod «поток», fen «болото», saltyÞ, wæg «волна», burnsele «пруд» и т.п.

Отсюда, однако, не следует, что сознательной целью поэта являлись конкретность, живописность, образность. Все эти понятия чужды его архаическому искусству. Неоправданными оказываются попытки применить современные критерии к искусству совершенно иной формации. Автор поэтического произведения отнюдь не ставит своей целью, изобразить явление таким, каким оно представляется нашим органам чувств. Кеннинги в этом отношении похожи на пейзаж средневекового живописца, который изображает природу вне времени, типизирует некоторые черты, отвлекается от конкретных световых и атмосферных условий, или на средневековую симультанную сцену с ее символистическими и обобщенными декорациями [18; 48].

Характерно, например, следующее. У древнегерманских поэтов встречается много кеннингов для обозначения крови. Все они построены по типу «волна битвы», «море меча», «река трупа», «волна ран», «пиво ворона» или «напиток волка». Но ни в одном из кеннингов крови нет ни малейшего намека на ее цвет, теплоту или вкус. Ни один из кеннингов крови не изображает ее красной или теплой, соленой или липкой. Нередки также кеннинги огня. Большинство из них построено по типу «враг леса», «зло дерева», «горе ветвей», «вор дома» и т. п. Но ни в одном из этих кеннингов нет намека на красный цвет огня, его блеск, его движение и т. д.

Среди кеннингов земли большинство — мифологические, типа «жена Одина», «мать Тора» и т. п. Реже кеннинги типа «море оленя», «море телег», «дно сосуда ветров» и т. д. Но ни в одном из этих кеннингов не отражен внешний вид земли, ее зеленый покров и т. д.

Если кеннинг и содержит метафору в современном смысле, то метафора эта сплошь и рядом, в силу своей сложности или условности, непредставима, не поддается материализации. Древнегерманский кеннинг — это, скорее, условный знак, эмблема, символ или идеограмма, чем живописный образ или метафора. Он изображает сущность явления, его типическое свойство, его идею, которые не связаны с конкретной формой явления. Древнегерманский кеннинг — это попытка обобщения или отвлечения, неубедительная для сознания современного читателя, но которая, по-видимому, была закономерным этапом развития поэтического мышления на его пути от первобытной к современной поэтической образности. Древнегерманское поэтическое искусство в этом отношении предвосхищало средневековое искусство с его пристрастием к аллегорическому способу выражения и с его тенденцией трактовать слово как идеограмму [18; 49].

Часты у поэтов кеннинги, основанные на мифологии или сказаниях о героях; но большинство из них не содержит никаких указаний на конкретные свойства описываемых явлений: их цвет, форму и т. д. Так, меч — это «распорка челюстей Фенрира» (Fenris-varrasparri), поскольку связанному волку Фенриру вставили меч в челюсть; стрелы — «оружие Эгиля» (Egils-vápn), поскольку Эгиль, брат мифического кузнеца Вёлунда, был искусным стрелком; камень — это «горе сыновей Ионакра» (Jónakrs-buraharmr), так как Хамдир и Сёрл— сыновья Ионакра, были убиты камнями, и т. д.

Некоторые из мифологических или мифогероических кеннингов основаны на сказаниях, которые в эпоху Снорри Стурлусона, а возможно и раньше, были, видимо, забыты и стали непонятными. Однако эти кеннинги широко употреблялись. Так, Снорри Стурлусон не может объяснить, почему дух — «ветер великанши», но, тем не менее, приводит этот кеннинг. Также не объясняет он, почему щит — «корабль Улла». Часты также кеннинги типа «земля Ати», или «земля Хаки» (море), или «буря Али» (битва) и т. п., т. е. кеннинги, в которых определением служит имя одного из так называемых «морских конунгов». В свое время с именами этих конунгов, несомненно, ассоциировались определенные сказания. Но сказания эти были в эпоху Снорри давным-давно забыты. Тем не менее, имена, утратившие свой смысл, продолжали оставаться излюбленным компонентом кеннингов.

Реализация кеннингов в контексте.

Анализ немногих сохранившихся произведений древнегерманской поэзии показал, что с аллегорическим характером кеннинга связано то обстоятельство, что выбор того или иного типа кеннинга для обозначения определенного явления или подбор его компонентов, как правило, не определяется контекстом. Поэты отнюдь не стремились так подбирать тип или компоненты кеннинга, чтобы они подходили к данной ситуации. Кеннинг обобщает, а не индивидуализирует. Так, всякий кеннинг «мужчины», которых в древнегерманской поэзии очень много, обозначает «мужчину» вообще, даже если буквальное значение данного кеннинга противоречит ситуации. На это указывали уже давно: «Тот, кто никогда не был в море, никогда не присутствовал на поле битвы, никогда не проливал крови, называется, тем не менее, <...> бороздящим море <...> пытающим военное счастье <...> поящим волков» [27; 154] и т. д.

Неоднократно отмечались случаи, когда нищий или неимущий человек обозначается кеннингом, в котором атрибутом служит «золото», «сокровище» и т.п., или когда трус обозначается мужским кеннингом, возвеличивающим воинскую доблесть. Так, например, «раздаватель колец» (beaga bryttan) говорится о бедном, искалеченном священнике или «Хёрн золотого кольца» (hrings-Hçrn) — о нищей женщине и т.д. Особенно странными кажутся случаи, когда кеннинг сопровождается эпитетом, противоречащим буквальному значению кеннинга. Например: «трусливое дерево брони» (brynju meiðrblauðr), т.е. «трусливый человек», «бедный куст богатства» (auðrunnr aumr), т.е. «бедный человек», «несчастный собиратель сокровищ» (hodda beiðir happlaus), т.е. «несчастный человек» и т.п. Ни в одном из вышеприведенных случаев, конечно, невозможно усмотреть иронию.

Описанная выше самостоятельность кеннинга по отношению к своему контексту свидетельствует о том, что кеннинг по своему предметному значению действительно не больше, чем традиционный заменитель существительного обычной речи. Он эквивалентен по значению существительному, которое он заменяет. Он не должен содержать в себе никакого сравнения. Он не должен вскрывать ничего нового по сравнению с тем, что дано в существительном, которое он заменяет. Это сказывается и в ряде синтаксических особенностей его употребления. Так, он может сопровождаться указательным или притяжательным местоимением, числительным, существительным в родительном падеже совершенно так же, как заменяемое им существительное. Поскольку «сын Виндсваля» — это кеннинг зимы, то можно сказать «в этого сына Виндсваля» (þenna Vindsvals mçg), т. е. «в эту зиму». Поскольку кеннинг зимы также «горе змей», то можно сказать «шесть горестей змей», т. е. «шесть зим». Поскольку «ствол шлема» — кеннинг головы, то можно сказать «мой ствол шлема» (minn hjalmstofn), т.е. «моя голова». Поскольку «зверь Твинниля» — кеннинг корабля, то можно сказать «Тангбрандов зверь Твинниля» (Þangbrands Þvinnils dyr), т. е. «корабль Тангбранда».

Заменительная функция кеннинга сказывается в том, что его подстановка на место существительного обычной речи не вызывает никаких изменений в конструкции предложения. Древнегерманский кеннинг никогда не вводится предикативными конструкциями типа «он был — как божия гроза». Такого рода конструкции сосредоточивают внимание на том, что можно было бы назвать «внутренней формой» поэтического образа, а это Древнегерманскому поэтическому стилю совершенно чуждо, так как поэт, напротив, стремится отвлечься от «внутренней формы» кеннинга [18; 52]. Кроме того, кеннинг никогда не бывает грамматическим приложением, поскольку приложение не эквивалентно по своему предметному значению тому, к чему оно приложено, тогда как кеннинг вполне эквивалентен существительному, которое он заменяет. Кеннинги в качестве приложения появляются только у поздних авторов, особенно в драпах¹ о деве Марии, т. е. в той отрасли древнегерманской поэзии, которая возникла под явным влиянием иноземных образцов.

Независимость кеннинга по отношению к своему контексту и его функция заменителя достигают своего апогея в кеннингах мужчины (или человека), которые численно превосходят все другие кеннинги. Стихи древнегерманских поэтов пестрят этими кеннингами. Трудно привести строфу, не содержащую ни одного такого кеннинга. Можно привести строфы, в которых их два, три, четыре и даже пять. Преодоление «внутренней формы» достигает в этих кеннингах своего максимума. Они могут обозначать безразлично и богов, и людей, и королей, и нищих, и героев, и трусов, и язычников, и христианских святых. По своему предметному значению они сплошь и рядом эквивалентны простому личному местоимению «он», «его» или «я», «меня» и т. д., точно так же, как кеннинги женщины.

Выводы по главе II.

1. В ходе анализа имеющихся в нашем распоряжении поэтических памятников древнегерманской поэзии мы установили, что характерное для древнеанглийской поэзии обилие сложных слов, особенно таких, чье значение могло бы быть выражено и не сложным словом, тесно связано с техникой аллитерационного стиха. Однако одной аллитерацией всех особенностей использования кеннинговых образований в древнегерманской поэзии объяснить нельзя. Тем не менее, можно утверждать, что все стилистические явления аллитерационной поэзии оказываются в большей или меньшей мере с ней связанными. То есть в общем можно сделать вывод, что аллитерационная техника воздействует на наличный языковой материал, она его не создает, она не конечная причина тех или иных языковых явлений.

2. В данной работе мы определили кеннинги как особым образом построенные перифразы, служащие для иносказательного обозначения ключевых понятий поэзии, то есть моделей перифраз типа «конь моря» (корабль) или «сын Одина» (Тор), представляющие собой по морфологической структуре сложное двусоставное слово (реже субстантивное словосочетание (существительное + существительное)), правая часть которого является основанием, мотиватором, а левая – классификатором, определяющим область референции правого компонента.

3. Анализ немногих сохранившихся произведений древнегерманской поэзии показал, что выбор того или иного кеннинга для обозначения определенного явления или подбор его компонентов, как правило, не определяется контекстом. Кеннинг обобщает, а не индивидуализирует. Подобная самостоятельность кеннинга по отношению к своему контексту свидетельствует о том, что кеннинг по своему предметному значению не больше, чем традиционный заменитель существительного обычной речи. Он эквивалентен по значению существительному, которое он заменяет. Он не должен содержать в себе никакого сравнения. Он не должен вскрывать ничего нового по сравнению с тем, что дано в существительном, которое он заменяет.

4. Многие исследователи синонимом кеннинга называют метафору, но в ходе данного исследования было выяснено, что если кеннинг и содержит метафору в современном смысле, то метафора эта сплошь и рядом, в силу своей сложности или условности, непредставима, не поддается материализации. Древнегерманский кеннинг — это, скорее, условный знак, эмблема, символ или идеограмма, чем живописный образ или метафора. Он изображает сущность явления, его типическое свойство, его идею, которые не связаны с конкретной формой явления. Древнегерманский кеннинг — это попытка обобщения или отвлечения, которая, по-видимому, была закономерным этапом развития поэтического мышления на его пути от первобытной к современной поэтической образности.

Заключение.

Историческая и специальная литература, содержание поэтических памятников древнегерманской письменности VII – XI веков подтверждает факт существования в германских языках древнего периода набора лексических единиц – сложных именных именований, используемых в поэзии в качестве традиционного заменителя существительного обычной речи.

В ходе анализа данного объема словарного состава древнегерманских языков мы пришли к выводу о том, что существование и функционирование описанной в работе группы сложных именных образований – кеннингов – в древнегерманских языках обусловлено не только требованиями аллитерационного стихосложения. В ходе исследования было дано определение кеннинга как особым образом построенных перифраз, служащих для иносказательного обозначения ключевых понятий поэзии и представляющих собой по морфологической структуре сложное двусоставное слово (реже субстантивное словосочетание (существительное + существительное)), правая часть которого является мотиватором, а левая – классификатором, определяющим область референции правого компонента. Древнегерманский кеннинг является лексической единицей, которая обозначает не сам признак, а нечто, на него указывающее с помощью образного сравнения. Сравнение как таковое в этом случае передается семантикой только одного из компонентов сложного названия, который является мотиватором, а именно, семантикой правого компонента. Классификатором образных именований того или иного предмета выступают лексемы с функцией обобщения, но обобщение происходит косвенно, через имена, относящиеся к своему общему понятию, связанные с ним. Эти имена выполняют функцию семантического противопоставления одного класса объектов любому другому классу объектов.

Древнегерманские кеннинги многообразны, но это многообразие в большинстве случаев лишь внешнее. Структура кеннинга, за исключением некоторых весьма редких случаев, постоянна.

Анализ доступных нам произведений древнегерманской поэзии показал, что выбор того или иного типа кеннинга для обозначения определенного явления или подбор его компонентов, как правило, не определяется контекстом. Поэты отнюдь не стремились так подбирать тип или компоненты кеннинга, чтобы они подходили к данной ситуации. Кеннинг обобщает, а не индивидуализирует. Самостоятельность кеннинга по отношению к своему контексту свидетельствует о том, что кеннинг по своему предметному значению действительно не больше, чем традиционный заменитель имени обычной речи, что подтверждается тем, что его подстановка на место того же имени обычной речи не вызывает никаких изменений в конструкции предложения. Кеннинг эквивалентен по значению имени, которое он заменяет. Он не должен содержать в себе никакого сравнения. Он не должен вскрывать ничего нового по сравнению с тем, что дано в имени, которое он заменяет.

Библиография

1. Алексеева Л.С. Древнеанглийский язык, – М.: Высшая школа, 1964. – 207 с.

2. Аракин В.Д. История английского языка. – М.: Просвещение, 1985. – 254 с.

3. Арсеньева М.Г. и др. – Введение в германскую филологию, – М.: Высшая школа, 1980. – 319 с.

4. Беовульф / пер. Тихомирова В. // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. – М., 1975. – 547 с.

5. Бородина М.А., Гак В.Г. К типологии и методике историко-семантических исследований. – Л.: Наука, 1979. – 233 с.

6. Вальдман К.Н. Историческое изменение морфологии древнеанглийского сложного нарицательного имени, имеющего в своей структуре генетически отглагольную основу (Системное описание лексики германских языков, выпуск 5. – Л.: Издательство Ленинградского университета, 1985) – 159 с.

7. Волков А.М., Волкова З.Н. Беовульф. Англосаксонский эпос. – М., 2000. – 245 с.

8. Гаспаров М.Л. Современный русский стих. Метрика и ритмика – М., 1974. – 178 с.

9. Иванова И.П., Чахоян Л.П. История английского языка. – М.: Высшая школа, 1976. – 319 с.

10. Ильиш Б.А. История английского языка – М.: Высшая школа, 1968. – 419 с.

11. Лашанская С.С. Номинация и полисемия в шведском языке: автореф. Дис. … докт. филол. наук. – Л., 1975. – 46 с.

12. Младшая Эдда / Изд. подг. Смирницкая О.А., Стеблин-Каменский М.И. – Л., 1970. – 327 с.

13. Розенталь Д.Э., Теленкова М.А. Словарь-справочник лингвистических терминов – М., 1985ю – 596 с.

14. Смирницкая О.А. Поэтическое искусство англосаксов. Древнеанглийская поэзия. – М., 1980. – с. 171-232

15. Смирницкая О.А. О поэзии скальдов в "Круге Земном" и ее переводе на русский язык. – М., 1984. – 85 с.

16. Смирницкая О.А. Стих и язык древнегерманской поэзии. – М., 1994 – 479 с.

17. Смирницкий А.И. Древнеанглийский язык. – М.: Издательство литературы на иностранных языках, 1955. – 318 с.

18. Стеблин-Каменский М. И. Историческая поэтика, – Л., 1978. – 135 с.

19. Стеблин-Каменский М.И. Древнескандинавская литература – М.: Высшая школа, 1979. – 191 с.

20. Феоктискова Н.В. Формирование семантической структуры отвлеченного имени (на материале древнеанглийского языка) – Издательство Ленинградского университета, 1984. – 187 с.

21. Ярцева В.Н. История английского литературного языка IX – XV вв. – М.: Наука, 1985. – 248 с.

22. Alanne E. Observation on the development and structure of English wine-growing terminology//Memoirs de la Societe Neophilologique. – Hlsiki, 1959. – 56 p.

23. Anderson E.R. ‘Seamearh’ and like compounds: Theme in Old English poetry//Comitatus. – 1972. – vol. 3–10

24. Bosworth G. An Anglo-Saxon dictionary. - Oxfrod: At the Cladron Press, 1882. – vol. 1–2

25. Collins English Dictionary/ ed. By Marian Makins. – Glasgaw: Haper Collins Publishers, 1994. – 1792 p.

26. Beowulf and the Fight at Finnsburg / Ed., with introduction, bibliography, notes, glossary, and appendices by Fr. Klaeber. 3-d edition. – Boston. 1950. – 330 p.

27. The Poetic Edda / Ed. With translation, introduction & commentary by Ursula Dronke. Vol. I Heroic Poems. – Oxford. 1969. – 315 p.

28. Snorri Sturluson Edda / Udg. At Finnur Jonsson. 2. udg. – København, 1926. – 248 p.

29. Voĉadlo O. Anglo-Saxon Terminology // Prague Studies in English. – 1933. – #4, – p. 68–85

30. Wright Th. A Volume of Vocabularies from the 10^th century to the 15^th. – Liverpool, 1857