Содержание

Введение

Глава 1. Отображение русской действительности в произведениях И.А. Гончарова

1.1.Старая и новая Россия в творчестве И.А. Гончарова

Глава 2. Уклад жизни дореформенной России

2.1.Дворянская усадьба как символ патриархальной России

2.2.Народ в изображении И.А.Гончарова

Глава 3 Пореформенная Россия в романе И.А.Гончарова «Обрыв»

3.1.Отношение И.А. Гончарова к пореформенной России

3.2.Новая Россия на страницах романа И.А.Гончарова «Обрыв»

Заключение

Литература

Введение

«...Напрасно было бы отыскивать в моих лицах и событиях то или иное происшествие, то или другое лицо, к чему читатели бывают наклонны вообще, и при этом редко попада­ют на правду. Всегда больше ошибаются», — писал автор «Обломова». Однако же и чита­тели, и исследователи упорно продолжают поиск прообразов тех или иных героев. Дело в том, что ни один писатель так тесно не был связан реально с родной почвой, как Гонча­ров. И сам он достаточно четко и часто это подчеркивал: "То, что не выросло и не созре­ло во мне самом, чего я не видел, не наблю­дал, чем не жил, — то недоступно моему пе­ру! У меня есть (или была) своя нива, свой грунт, как есть своя родина, свой родной воз­дух, друзья и недруги, свой мир наблюдений, впечатлений, воспоминаний, и я писал только то, что переживал, что мыслил, что любил, что близко видел и знал...» — пишет он в ста­тье «Лучше поздно, чем никогда»[3,67].

Познакомившись с произведениями И.А.Гончарова, мы с полной уверенностью можем сказать, что познакомились с жизненным укладом дореформенной и пореформенной России. Именно в произведениях «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» отображена реальная действительность России.

Так Симбиряне часто узнавали в произведе­ниях Гончарова тех или иных своих знакомых и родных. Иногда сам писатель указывал, с кого он срисовывал своего героя, и объяснял, как он творит из жизненных реалий художест­венный мир. В предисловии к статье «На ро­дине» Гончаров описывает особенность сво­его «магического кристалла»: «Кто-то верно заметил, что археолог по каким-нибудь уце­левшим от здания воротам, обломку колонны дорисовывает и самое здание, в стиле этих ворот или колонны. И у меня тоже, по одной какой-нибудь выдающейся черте в характере той или другой личности или события, фантазия старается угадывать и дорисовывает ос­тальное...»[7,89] В этом, возможно, причина того, что иногда несколько жителей Симбирска претендовало на одного и того же героя. Но вернее всего в том, что, как писал Д.С.Ме­режковский, "каждый из характеров, создан­ных Гончаровым — идеальное обобщение че­ловеческой природы..»[6,107].

Гончаров желал, чтобы в его героях «иска­ли не голой правды, а правдоподобия": «Меня кто-то в печати укорял в привычке обобщать мои лица: это, помнится, было замечено с не­которой иронией, а между тем выходит как будто комплимент. Ведь обобщение ведет к типичности, а обобщение у меня — не привыч­ка, а натура...»[9,183]Гончаров слишком скромен, его образы гораздо выше типов. Мережковским было за­мечено, что он создает их на уровне символов.

Так, например, обломовщина — символ состояния души человека, потерявшего цель­ность и пытающегося ее вернуть, обрести всевозможными способами, или даже сконст­руировать. Этот символ своим рождением прежде всего обязан Симбирску. Он связан с жизнью крестного отца писателя Николая Ни­колаевича Трегубова. Трегубов — помещик Симбирской и Владимирской губерний, ари­стократ по рождению, но главное — по духу; капитан-лейтенант в отставке, определенный на службу к Ф.Ф.Ушакову Потемкиным: участ­ник сражений на Черном море конца XVIII ве­ка и вдобавок ко всему еще и масон.

Гончаров в воспоминаниях рассказывает о помещиках, приятелях крестного, которые приезжали в губернский город на выборы с одной целью, чтоб их не выбрали: «Когда оба старика приезжали в город на выборы, они обыкновенно жили у Якубова... (в городской усадьбе Гончаровых). С утра, бывало, они все трое лежат в постелях, куда им подавали чай или кофе. В полдень они завтракали, После снова забирались в постели. Так их заставали гости. Редко, только в дни выборов, они натя­гивали на себя допотопные фраки или екате­рининских времен мундиры и панталоны, спрятанные в высокие сапоги с кисточками, надевали парики, чтобы ехать в дворянское собрание на выборы. Какие смешные были все трое! Они хохотали, оглядывая друг друга, а мы, дети, глядя на них... Мне кажется, у ме­ня, очень зоркого, впечатлительного мальчика, уже тогда, при виде всех этих фигур, этого беззаботного житья-бытья, безделья и лежа­нья, и зародилось неясное представление об обломовщине...» — пишет Гончаров[3,184].

Из черновика текста воспоминаний стано­вится ясно, почему Трегубов вынужден был проводить свое время на диване: "Отзывы его (Трегубова — о способах обогащения чинов­ников) проникнуты были брезгливостью... У своих сослуживцев он был как бельмо на глазу... От этого он бросил свою гражданскую губернскую службу...»[3,78] Поэтому в нашем исследовании мы хотим увидеть ту русскую действительность, которую видел автор и отобразил в своих произведениях.

Точно в “маленьком зеркале”, в романах И. А. Гончарова нашла свое отражение “историческая ломка” — переход от феодального общества с его патриархально-семейным бытом и соответствующими идеалами к буржуазному укладу. Крепостная деревня, барское поместье рисуются как идеальное в своей неподвижности, раз навсегда отлившееся воплощение феодальных отношений. Петербург — как образ нового, европеизированного, но по своим формам характерного для русской государственности буржуазного общества. Три романа И.А.Гончарова как метко выразился сам писатель - "одно огромное здание, одно зеркало, где в миниатюре отразились три эпохи - старой жизни, сна и пробуждения".

Теоретической базой нашей работы явились использовались работы Рыбасова А., который в течение многих лет занимался изучением наследия романиста. В своих работах исследователь, анализируя творчество писателя, показал, как мастерски свои наблюдения над действительностью И.А.Гончаров переносил на страницы произведений.

Так же при исследовании были изучены лекции П.А.Кропоткина, напечатанные в книге «Идеал и действительность». Князь являлся знатоком русской литературы, а материал по литературе очень интересен и увлекателен.

В. Туниманов в своих работах о творчестве Гончарова И.А. отмечает, что его романная «трилогия», «писана одним и тем же умом, воображением и пером».

Исследователь пишет, что в «Обыкновенной истории» и «Обломове» «замысел» со знаком известных идейно-эстетических предпочтений 40-х годов, заявленный в начале, постепенно преодолевался и, как доказывалось, уходил, в конце концов, на второй план, оставляя все пространство «сверхзамыслу» (перепады внутри повествования ощущаются, но не до такой степени, чтобы подорвать цельность). В 60-е годы, в обстановке усиленной политизации русской жизни и острого размежевания в среде интеллигенции, давление общества на писателя (с исконными интересами и органическими пристрастиями) оказывается беспрецедентным. В. Туниманов обращает внимание на то, с какими трудностями Гончаров столкнулся еще раньше, вводя в мир русской литературы с ее антибуржуазным (антимещанским) духом Штольца — «образ положительного героя на новых и, если можно так выразиться, буржуазно-европейских путях». Эти пути в равной мере противоречили «радикальным и почвенническим интенциям» (естественно, что герой был не принят критиками самых разных лагерей). «Инерция общественного мнения — сила могущественная и косная, а иногда и разрушительная. Это консерватизм или радикализм (все равно)... Думаю, что в какой-то степени общественно-психологическая и эстетическая инерция не могла не оказать влияния и на Гончарова»[6,183][

Интересны наблюдения Л. С. Гейро. Ее незначительные казалось бы пометки очень любопытны. Так она показала, что «история включения в роман «Обрыв» перевода из Гейне принципиально важна для понимания и оценки не только образа Райского, но и анализа всего «сложного механизма жизни» (слова Гончаровав «Обрыве»). По первоначальному замыслу (1858) стихотворение Гейне в оригинале должно было стать эпиграфом к роману самого Гончарова. Но когда первый лист уже был набран, Гончаров обратился с просьбой к Стасюлевичу поместить эти стихи в «уста Райского». Гончаров отверг перевод Ап. Григорьева, в котором «были резко подчеркнуты романтические настроения героя и отчетливо прозвучала авторская ирония» (еще более сильная, чем в оригинале), поскольку опасался обнаружения параллели с его собственным отношением к герою — Райскому. Отверг романист и подчеркнуто бесстрастный перевод Ап. Майкова. «В стихотворении Гейне Гончаров увидел нечто большее, чем критику романтического миросозерцания: он обнаружил там то близкое ему самому ощущение внутреннего трагизма человеческого бытия, которым пронизаны заключительные части «Обрыва». Соответствие этой мысли Гончаров нашел в переводе, специально сделанном по его просьбе А. К. Толстым».

В ходе исследования мы обращались к трудам, книгам, монографиям таких исследователей творчества И.А.Гончарова, как Пиксанов Н.К., Переверзев В.Ф. др.

Пиксанов Н.К. в своих исследованиях ставит своей задачей отбор и анализ неко­торых существенных особенностей в творчестве писателя и осмысление их социально-исторических закономерностей. При этом первоочеред­ным являлось осмысление и уточнение состава участников социальной борьбы на том этапе русской истории, когда зарожда­лись, росли и завершались произведения Гончарова. Для исследователя представлялась неприемлемой обычная литературоведческая кон­цепция, когда литературный процесс понимается и излагается как «битва идей», как «парламент мнений», мнений личных, при­надлежащих отдельным писателям. Не отрицая большей или меньшей доли «личной собственности», он выдвигает примат социального сотворчества. Порою это сотворчество весьма явст­венно, как, к примеру, круг Белинского и «натуралистов» в соро­ковых годах или как группа Тургенева, Анненкова, Боткина в шестидесятых. Иногда такое единение группы и отдельного писа­теля определить труднее, как например у Гончарова, однако оно раскрывается при внимательном изучении.

Также исследователь отмечает, что в 60-е годы социально-политические позиции Гончарова меня­лись, сдвигались вправо, и это ясно отражалось в идеологи­ческой перестройке творчества, которые показывает в трудах ученый. Автор стремится воссоздать с доступной четкостью эти борения, социальные и идейные, и их отражение в произведениях писателя .«Обрыве».

Он стремился определить социальный субстрат литературно-художественного произведения. Для этого необходимо было охарактеризовать, по возможности точнее, тот период социальной истории России, когда роман создавались произведения писателя, и те социальные клас­совые группы, в борьбу которых включался сам .Гончаров И.А..

Книга Пиксанова Н.К. « Роман Гончарова «Обрыв» в свете социальной истории «является частью целостной монографии о романе «Обрыв», а монография эта в свою очередь составляет часть серии-трилогии о романах Гончарова, которая призвана согласно ее специальному заданию — охарактеризовать и оценить роман в свете социальной истории.

Здесь по тесной связи с Гончаровым в книге затрагиваются многие выдающиеся его современники-писатели: Тургенев, Некрасов, В. Слепцов, Салтыков, Л. Толстой, Достоевский.

В ходе изложения даются точные ссылки на многие исследова­ния по литературному процессу и по социальной истории.

Автор трилогии о творчестве И.А.Гончарова Переверзев В.Ф. пишет, что выступление воинствующего разночинства в политической жизни отобразилось и в литературе возникновением особого периода. Все шестидесятые годы, а за ними и семидесятые полны изображением, защитой или обличением разночинцев, быстро получивших острое наименование—«нигилисты». В этой обиль­ной литературе, под тем или иным углом зрения, трактовался целостный комплекс общетеоретических, философских, эстетиче­ских, моральных, политических, социальных проблем.

Литература эта возникла раньше, чем обычно думают, — еще с конца 50-х годов, со времени возникновения революционной ситуации. Революционная ситуация локализируется между 1859 и 1861 годами. Но это только в области политической борьбы. Не прекращается, а даже усиливается борьба социально-идеологи­ческая.

В течение 60-х годов Гончаров, вышедший из «натуральной школы» времен Белинского, правеет. Это проявляется в его сближении с умеренными либералами круга «Вестника Европы» Стасюлевича. И то же сказывается в творческой истории «Обрыва» — в обличении нигилиста Волохова, в переосмысле­нии образа Веры, в возвышении образа Бабушки, в выдвижении помещика-предпринимателя Тушина, в появлении религиозного мотива.

Переверзев В. Ф.в своих трудах пытается дать общую формулу творчества писателя.

Цель нашего исследования: показать дореформенную и пореформенную Россию в изображении А.И.Гончарова.

Задачи:

- выявить в произведениях характерные черты российской действительности;

- описать уклад жизни дворянской усадьбы;

- показать бытовую сторону русского народа;

- проанализировать черты новой пореформенной России на страницах трилогии И.А.Гончарова.

Работа состоит из введения, трех глав, заключения, литературы.

Глава 1. Отображение русской действительности в произведениях И.А. Гончарова

1.1.Старая и новая Россия в творчестве И.А. Гончарова

И. А. Гончаров, на наш взгляд, является писателем, который быстрее других понял изменения русской жизни, связанные с проникновением в старый патриархальный уклад западных буржуазных веяний. Писатель много путешествовал, а потому очень хорошо узнавал приметы капиталистического общества, которые появлялись в современной ему России. Автор сознавал, что разрушение феодального уклада является закономерным следствием всего послепетровского периода развития русской истории, что деловитость, предприимчивость отозвались в России, с одной стороны, развитием промышленности и торговли, науки и рационализма, с другой — гипертрофией бюрократической администрации, тенденцией к “выравниванию” личностей, к маскировке их единообразием мундиров.

Деловой и деятельный административно-промышленный Петербург в романе “Обыкновенная история” противостоит застывшей в феодальной неподвижности деревне. В деревне время помещиков отмечается завтраком, обедом и ужином, сезоны — полевыми работами, благосостояние — запасами продовольствия. В Петербурге весь день размечен по часам, и каждому часу соответствуют свои труды: занятия на службе, на фабрике или вечерние “обязательные” развлечения: театр, визиты, игра в карты. И. А. Гончаров сумел понять, что Петербург и провинция, а в особенности деревня, — это две социально-культурные системы, два органически целостных мира и в то же время две исторические стадии состояния общества. Переезжая из деревни в город, Александр Адуев переходит из одной социальной ситуации в другую, и само значение его личности в новой системе отношений оказывается неожиданно и разительно новым для него. В своем имении, в своих деревнях Адуев — помещик, “молодой барин” — независимо от своих личных качеств фигура не только значимая, выдающаяся, но уникальная, единственная. Жизнь в этой сфере внушает красивому, образованному, способному юному дворянину мысль, что он “первый в мире”, избранник. Присущие молодости и неопытности романтическое самосознание, преувеличенное чувство личности, веру в свою избранность Гончаров связал с феодальным укладом, с русским крепостническим провинциальным бытом. Именно разоблачение романтизма особенно высоко ценил в “Обыкновенной истории” Белинский: “А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!”

И. А. Гончарову очень важно было нарисовать в образе Петра Адуева подобное, хоть еще тогда и редкое, совмещение чиновничьей карьеры и капиталистического предпринимательства. В этом он видел возможность лаконично и выразительно передать суть Петербурга, его историческое значение в социальном и политическом прогрессе. И. А. Гончаров не был склонен к идеализации современного пути развития русского общества, а тем самым и героя, представляющего это развитие. Авторская симпатия в романе заменена другим: исторической и социальной закономерностью, необходимостью позиции героя. Называя свой роман “Обыкновенной историей”, И. А. Гончаров с иронией, сочувствием и грустью констатировал, что приобщение человека, претендовавшего в начале своей жизни на исключительность, к современному стереотипу исторически и социально предопределено. Приобщившийся к требованиям “века” Адуев-дядя объясняет провинциальному племяннику “условия игры”, без соблюдения которых невозможен жизненный успех. Бурно сопротивляясь советам и требованиям дяди, Александр вынужден в конечном счете следовать им, так как в мнениях дяди нет ничего индивидуального — это веления времени. Подвергая каждый поступок, каждое желание и каждую декларацию племянника суду логики, проверке житейской практикой и критерием пользы, Адуев-старший проявляет нетерпимость к фразе и постоянно рассматривает слова и поступки Александра на фоне опыта других людей. Он приравнивает его ко всем и как бы приглашает принять участие в соревновании между множеством ему подобных жителей Петербурга. Даже от искусства он требует высокой профессиональности и не понимает дилетантизма, занятий литературой, музыкой, сочинения стихов в порядке самовыражения. Александр Адуев потрясен требованиями дяди, он усматривает в них обесценивание личности.

Итак, И. А. Гончаров отмечает прогрессивные черты новой культуры, он указал и на потери, возникающие при подчинении ее законам всех сфер жизни. Тупик, к которому приходит Петр Иванович Адуев, как и у современных деятельных и одаренных людей в буржуазном обществе, возникает отчасти потому, что все личные отношения, в том числе и семейные, оказываются только придатком к “делу” — службе, карьере, предпринимательству и денежным интересам.

Адуеву-младшему предначертан путь, во всех деталях повторяющий дорогу, пройденную дядей. Рок, который толкает его на этот путь (казалось бы, Александр не честолюбец, не алчен, не жаждет денег и может спокойно без особых усилий иметь все жизненные удобства в своем наследственном имении), — историческая необходимость. В неосознанном, но непреодолимом стремлении Александра уехать из деревни в неведомый и страшный Петербург и в его втором возвращении в столицу после бегства в деревню, где он хотел укрыться от ударов и разочарований петербургской жизни, отражена историческая неотвратимость изменения жизни. Матери Александра — “старосветской” помещице — во сне сын является добровольной жертвой, человеком, бросающимся в омут. Так аллегорически изображается неизбежность, которая должна подвигнуть Россию на вхождение в новые, непривычные и несвойственные ей отношения.

Однако и деревня (дворянское поместье) и столица у Гончарова сразу же перерас­тают свои социально-бытовые границы: уклад первой мать Алек­сандра называет «благодатью»; вторая манит героя как библей­ская «обетованная земля». Усадьба Грачи и Петербург предстают в романе как два полярно противоположных способа, «образа жизни», в такой же мере свойственных России, как и всему чело­вечеству. Первый из них сулит герою единство с издавна привыч­ной природой, «ласки матери, благоговение няньки и всей дворни, мягкую постель, вкусные яства», а также «нежную и розовую любовь» соседки — девушки «без затей», готовой во всем слу­шаться мужа («да и как можно быть умнее мужа? это грех»), и «полдюжину детей». Это патриархальная идиллия, отличительны­ми чертами которой являются физиологические (еда, сон, про­должение рода, выхаживание детей и т. п.), а не духовные по­требности, повторяемость (цикличность) жизненного круга, све­денного к родинам, свадьбам, похоронам, привязанность людей к одному месту, неподвижность, замкнутость и отгороженность от остального мира. Развернутую картину идиллического сущест­вования Гончаров дает в знаменитом «Сне Обломова»

Совершенно иной способ жить олицетворяет собой Петербург. Если мать героя страшится Петербурга как «омута» и «чужой стороны», то для Александра это — выход в «не ограниченный тесным деревенским горизонтом» огромный мир, где он, приоб­щившийся в университете ко всемирной культуре, надеется осу­ществить свои «мечты о благородном труде, о высоких стремле­ниях», «о славе». Впрочем, реальное человеческое содержание этого современного неидиллического бытия герою Гончарова пока только предстоит постигать.

Переезд Александра Адуева в Петербург, завязывающий дей­ствие романа, таким образом, не просто смена жизни сельской на городскую, провинциальной на столичную. По мысли Гончаро­ва, его герой тем самым совершает передвижение в историческом времени — меняет традиционный жизненный строй (или «воз­раст» человечества) на строй грядущий, уже несравненно более привлекательный для ищущего приложения своих сил молодого человека.

В первом романе Гончарова показано перерождение мечтательного романтика в трезвого дельца под влиянием буржуазно-коммерческих отношений, проникавших в русскую жизнь 40-х годов XIX в.

Будничной прозой закончилось знакомство с Тафаевой. Александр в отчаянии. «Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера — а живи!»— восклицает он. Однако страдания героя-романтика, возникшие, как по­казывает Гончаров, на почве столкновения ложной мечты с действительностью, не были глубокими. Покинув Пе­тербург в минуту горестных переживаний, он вскоре воз­вращается в столицу, но уже с другими намерениями. Александр отрекается от «возвышенных чувств», прими­ряется с прозаической действительностью (хочет «дело делать»). «Нельзя же погибнуть здесь!—говорит он о Грачах.— Все вышли в люди... я только один отстал». В эпилоге мы видим Адуева преуспевающим человеком. Он исправно служит, готовится к женитьбе на невесте с полумиллионным приданым. Этим переменам соответ­ствуют и внешние приметы: Александр пополнел, чуть-чуть оплешивел и уже имеет орден на шее. Произошла, следовательно, «обыкновенная история», практицизм взял верх над юношескими мечтаниями. Родственница Адуева-младшего Лизавета Александровна жалеет об утрате им былых идеалов. Но сам Александр Адуев думает иначе:

«Что делать... век такой. Я иду наравне с веком: нельзя же отставать!» В этих словах можно увидеть скрытую ав­торскую иронию: осудив пустоту дворянского мечтатель­ного романтизма, поэзию, как он сам говорил, «напускных чувств» и «праздности», писатель не принял и сухого практицизма, делячества, убивающего в человеке прояв­ление поэзии.

Ярче всего эта позиция обнаружилась в обрисовке Петра Адуева, дяди Александра. Петр Адуев — крупный чиновник и фабрикант-предприниматель, знающий толк в людях, в коммерческих делах. Он образован, умен, чи­тает на двух языках, ходит в театр, разбирается в искус­стве. Словом, это человек в духе своего времени — ценит труд, а не фразы. В отрезвлении Адуева-младшего он сыграл немалую роль. «Твоя глупая восторженность ни­куда не годится: забудь эти священные да небесные чув­ства, да приглядывайся к делу»,— говорит он племяннику. В спорах с Александром он убедительно показывает оши­бочность романтических экзальтации и приобщает пле­мянника к настоящей жизни. Петр Адуев — представи­тель новой, европейски образованной чиновно-буржуазной прослойки. Автор на стороне этого делового, энергичного человека. Вместе с тем Гончаров понимал, что развитие новых коммерческих отношений может привести не только к разрушению «дворянских гнезд», но и к затуханию жи­вых человеческих эмоций. Плох Александр Адуев с его слезливой чувствительностью, неумеренными восторгами, но и Адуев-старший не без прорехи в характере. Он слишком прозаичен при всем своем уме, сух и расчетлив. Быть может, это не вина человека: он целиком поглощен своими «делами». Но «дело» его, как выясняется, лишено поэзии, красок. Это сказалось и на семейных отношениях. Лизавета Александровна, жена Петра Адуева, живя в комфорте, угасала с каждым днем, хотя физически была вполне здорова. Причина угасания в том, что женщина ощущала отсутствие одухотворенного труда, возвышенной цели. Изобразив победу деловитости над поэзией и кра­сотой, автор тем самым скептически оценил новые буржуазные отношения, которые с самого Начала были дале­ки от совершенства.

В следующем романе «Обломов» Гончаров обратился к герою, который во многом на­поминает Адуева-младшего. Как и Адуев, Обломов вос­питывался в привольной барской усадьбе, потом учился в пансионе, закончил университет. В Петербурге он стол­кнулся с «черствостью» столичной жизни, с городской сутолкой, где нет места «поэзии». Но дальше линии персо­нажей расходятся. Обломов спасовал перед трудностями жизни. Он не смог влиться ни в один из ее потоков. Убе­дившись в бессилии своего героя, Гончаров пропел над­гробную песнь человеку, которого ничто не может воскре­сить: ни любовь, ни призывы трудиться, ни остатки собст­венных благородных помыслов. Угасание личности, ее духовная и физическая смерть вследствие непригодности к практическому делу — центральная коллизия романа, она составила основу композиции.

Начинается роман с описания того, как Обломов, по­мещик лет тридцати двух-тридцати трех, лежит у себя в комнате на Гороховой улице в Петербурге, и, хотя уже полдень и к нему вереницей идут знакомые, он не может встать и одеться. Мотив «лежания» проходит через весь роман, символизируя духовное бессилие Обломова.

Когда-то Обломову доступны были высокие помыслы, он мечтал о труде, «хоть безвестном, темном, но непре­рывном». Да и сейчас он не лишен благородных порывов. «Человека, человека давайте мне!.. любите его»,— говорит он Пенкину, жалуясь на скудость современной массовой литературы. Но все его попытки обратиться к делу кончи­лись крахом. В департаменте он не выдержал и двух лет, тяготясь однотонностью канцелярской работы. На другие, более удовлетворяющие душу занятия не хватило ни тер­пения, ни умений. Жизнь с ее радостями, борьбой и тре­вогами проходила мимо, и Обломов, в сущности, прими­рился со своим мертвящим покоем. Большую часть вре­мени он проводит на диване. Его не привлекает даже чте­ние, а необходимость написать письмо старосте вызывает в нем нервическое беспокойство.

Последняя попытка Обломова вернуться к жизни и труду связана с историей его любви к Ольге. Этому по­священы вторая и третья части романа. Но именно во взаимоотношениях с Ольгой со всей очевидностью обна­ружилась непреодолимая сила обломовщины, т. е. боязнь жизни, неспособность к решительным действиям.

В действительности же отказ Обломова от Ольги продиктован не забо­тами о ее судьбе, а победой обломовщины. И не удиви­тельно, что в конце концов герой перебирается с Горохо­вой улицы еще дальше на окраину, в домик мещанки Пшеницыной, где обретает искомый уют и любовь без «месяца во лбу», т. е. без порывов и внутреннего трепета.

Есть что-то мрачно-символическое в том, как описано сближение Обломова с Пшеницыной. Сначала ему по­нравился в ее доме покой, потом ее работа, затем полные локти. И вот она стоит под его поцелуем «прямо и непод­вижно, как лошадь, на которую надевают хомут». Удоб­ная, без волнений «любовь», вполне соответствовавшая идеалу обломовского существования!

Следует сказать, что не Пшеницына, женщина скром­ная, трудолюбивая, хотя и с неразвитым сознанием, про­изводит тягостное впечатление в конце романа, а сам «барин» Илья Ильич Обломов. Это он растерял связи с живым миром и перенес в дом Пшеницыной колорит липкого, застойного существования. Тем самым автор за­острил свою мысль о тлетворном влиянии обломовщины как разновидности помещичьего паразитизма.

Что же сгубило Обломова, привело его когда-то живую душу в состояние полной апатии и инертности? Наиболее полный ответ на эти вопросы мы находим в главе «Сон Обломова». Здесь рисуется детство Обломова, та усадеб­ная барская среда, которая взрастила его лень и «гнус­ную», как писал Добролюбов, привычку «получать удов­летворение своих желаний не от собственных усилий, а от других...» [2. 117]. С редкой наглядностью воспроизводит Гончаров патриархальный быт Обломовки, жизнь без ум­ственных интересов и труда, жизнь за счет трехсот «За­харов». Черты крепостнической психологии глубоко за­легли в сознании Обломова, определив в конечном счете его отношение к окружающему миру. «...Я барин и де­лать ничего не умею!»— говорит о себе Обломов. В раз­венчании крепостнической психологии, паразитического бытия помещичьего класса заключен основной пафос романа.

Тип Обломова интересовал Гончарова не только не­достатками. Осуждая Обломова за лень и бездеятельность, автор дал понять читателю, что пропадает, в сущ­ности, неплохой от рождения человек. У него доброе сер­дце, «голубиная» душа; он осуждает стяжательство, карьеризм, чем заражены деловые чиновно-дворянские круги Петербурга. Подспудно в Обломове теплилась меч­та об истинно прекрасной, т. е. лишенной обмана и услов­ностей, жизни. «Обломовцем» он стал еще и потому, что не принял черствости, меркантильности окружающей действительности. Однако беда героя в том, что, подобно многим русским людям дворянского воспитания, он лишь осуждал зло, не умея и не желая с ним бороться, Это привело Обломова к потере интереса к жизни. Элегия об­ломовского угасания волнует автора, патриота своей от­чизны, и его героиню Ольгу Ильинскую.

Гончаров пытался воспроизвести передовые силы вре­мени и в образе Штольца, обрусевшего немца, дельца но­вой, капиталистической формации. В известной мере в романе можно увидеть схему так называемого «прус­ского» пути развития капитализма в России, указание на потерю дворянством своих привилегий. Однако образ Штольца, по мнению князя Петра Кропоткина, выписан Гончаровым неубедительно. Штольц умен, энергичен, труд для него —«образ, содержание, стихия и цель жизни». Но в чем и как проявляется его де­ятельность, каким образом он сумел нажить «тысяч триста капиталу», оставшись при этом честным и благородным человеком, читатель не знает[6,147]. Добролюбов говорил, что Штольц не дорос «до идеала общественного русского де­ятеля» [2, 138]. Вместе с тем нужно учесть, что в компо­зиции романа Штольцу принадлежит важная роль: он оттеняет безволие, неприспособленность Обломова к жизни. Штольц—антипод Обломова. Не случайно к Штольцу постепенно переходит почти все, чем распола­гал Обломов. Он женится на Ольге, берет под опеку име­ние Обломова, после смерти Ильи становится воспитате­лем его сына.

Роман «Обломов»— классическое произведение кри­тического реализма. Его достоинства получили глубокое истолкование в статье Добролюбова «Что такое обломов­щина?». По мнению критика, значение романа состоит в том, что Гончарову удалось с беспощадной строгостью отчеканить «современный русский тип», высказать «новое слово нашего общественного развития...».; [2, 113]. Слово это —«обломовщина». Оно «служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни» и «придает роману Гон­чарова гораздо более общественного значения, нежели... все наши обличительные повести» [2, 113],

Основные черты обломовского типа порождены кре­постничеством и проявляются в беспробудной лени, неприспособленности личности к жизни и труду. Родовые признаки обломовщины можно найти, как считает Доб­ролюбов, в Онегине, Печорине, Рудине и в других «вари­антах» «лишнего человека». При всей неожиданности та­кая аналогия верна по существу, потому что перечислен­ных героев роднит «бесплодное стремление к деятель­ности, сознание, что из них многое могло бы выйти, но не выйдет ничего...» [2, 127]. Обломов уступает своим со­братьям по уму и темпераменту. Но именно в нем со всей определенностью выражена мысль об исторической ис­черпанности «лишних людей» как деятелей дворянского периода. В лице Обломова, заключает критик, они све­дены «с красивого пьедестала на мягкий диван...» [2, 131].

Это наиболее популярный из романов Гончарова. «Обломов»— глубоко на­циональный роман, настолько национальный, что лишь русский может вполне оценить его. Обломов — русский помещик среднего достатка — владе­лец шести или семи сот крепостных душ, и время действия романа относится к пятидесятым годам девятнадцатого века. Все раннее детство Обломова вело лишь к уничтожению в нем всякого зачатка инициативы, личного почина. Вообрази­те себе обширное, хорошо устроенное помещичье имение в центре России, где-нибудь на живописном берегу Волги, при­чем действие происходит в такое время, когда в этой местно­сти еще нет железных дорог, разрушающих мирную патриар­хальную жизнь, и не возникает никаких «вопросов», могущих обеспокоить умы обитателей этого уголка. Как для владель­цев имения, так и для десятков их слуг и всякого рода прижи­валок жизнь в имении была своего рода «царством доволь­ства». Няньки, слуги, сенные девушки, казачки окружают ре­бенка с самого раннего возраста, причем все их помыслы направлены на то, как его получше накормить, заставить ра­сти, укрепить и в то же время не обременять его учением, а в особенности избавить его от какого бы то ни было труда. «Я ни разу не натянул сам себе чулок на ногу, как живу, слава Богу», — говорит Обломов. Утром весь дом занимается воп­росом о том, что будет на обед, а вслед за обедом, который бывает сравнительно рано, наступает царство сна — сна, дос­тигающего эпических размеров и повергающего в полное заб­вение всех обитателей барского дома; глубокий сон охватыва­ет на несколько часов всех, начиная со спальни помещика и кончая отдаленнейшими уголками девичьей и лакейской.

В такой обстановке проходит детство и юность Обломова. Позднее он поступает в университет, но за ним в столицу следуют его верные слуги, и ленивая сонная атмосфера род­ной Обломовки держит его даже там в своих заколдованных объятиях. Какая-нибудь лекция в университете, разговор воз­вышенного характера с молодым другом, какие-то неясные порывы к идеалу иногда волнуют сердце юноши, и пред его глазами начинают носиться волшебные видения — Обломов не мог совершенно избежать этих впечатлений университетс­кой жизни, но убаюкивающее снотворное влияние Обломов­ки, навеваемые ею покой и лень, чувство вполне обеспечен­ного, ничем не тревожимого существования умерщвляют даже эти слабые впечатления университетских годов. Другие сту­денты горячатся в спорах, вступают в кружки, — Обломов смотрит спокойно вокруг себя и задает себе вопрос: «Зачем все это?» А когда по окончании университета он возвращает­ся домой, его охватывает та же знакомая атмосфера. «Зачем думать и беспокоить себя тем или иным вопросом?» Подоб­ное беспокойство можно предоставить «другим». Разве нет старой няньки, непрестанно думающей о комфорте барина?

«Домашние не дают пожелать чего-нибудь, — говорит Гон­чаров в своей краткой автобиографии, из которой можно усмотреть его близость к изображаемому им герою, — все давно готово, предусмотрено. Кроме семьи, старые слуги, с нянь­кой во главе, смотрят в глаза, припоминают мои вкусы, при­вычки: где стоял мой письменный стол, на каком кресле я всегда сидел, как постлать мне постель. Повар припоминает мои любимые блюда — и все не наглядятся на меня»[5,67].

Такова была юность Обломова и таковой же, в значитель­ной степени, была юность самого Гончарова, — что не могло не отразиться на его характере.

Обломов — хорошо образованный и воспитанный чело­век, обладающий утонченным вкусом, благодаря которому он является хорошим судьей в вопросах искусства. Он никогда не совершит бесчестного поступка, потому что он органичес­ки на то не способен. Он всецело разделяет самые благород­ные и высокие чаяния своих современников. Подобно мно­гим «идеалистам» того времени, он стыдится быть рабовла­дельцем, и в голове его сложился смутный план насчет его крестьян, который он все собирается изложить письменно; план этот, когда он будет приведен в исполнение, должен улуч­шить положение его крепостных и в конце концов способ­ствовать их полному освобождению.

«Ему доступны были наслаждения высоких помыслов, — говорит Гончаров об Обломове, — он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько, в глубине души, плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвест­ные, безымянные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц. «Сладкие слезы потекут по щекам его...»[5,172]

Таким образом, Гончаров описывает то состояние бездей­ствия, в которое впал Обломов в тридцатилетнем возрасте. Это высшая поэзия лени — лени, созданной целой жизнью старого крепостничества.

Впечатление, которое этот роман при своем появлении (1859) произвел в России, не поддается описанию. Это было более крупное литературное событие, чем появление новой повести Тургенева. Вся образованная Россия читала «Обломова» и обсуждала «обломовщину». Каждый читатель нахо­дил нечто родственное в типе Обломова, чувствуя себя в боль­шей или меньшей степени пораженным той же болезнью. Обломовы не исчезли до сих пор, изменилась лишь обстановка[6,154].

Во время появления романа слово «обломовщина» упот­реблялось всеми для характеристики положения России. Вся русская жизнь, вся русская история носят на себе следы этой болезни — той лености ума и сердца, лености, почти возве­денной в добродетель, того консерватизма и инерции, того презрения к энергичной деятельности, которые характеризу­ют Обломова и которые так усиленно культивировались во времена крепостного права, даже среди лучших людей Рос­сии, даже среди тогдашних «недовольных». «Печальное след­ствие рабства», — говорили. Но по мере того как эпоха крепостного права уходит все далее в область истории, мы начинаем сознавать, что Обломовы продолжают жить и в на­шей среде: крепостное право не было, стало быть, единствен­ным фактором, создавшим этот тип людей; и мы приходим к заключению, что сами условия жизни обеспеченных классов, рутина цивилизованной жизни содействуют развитию и под­держанию этого типа.

Другие говорят по поводу Обломова: «расовые черты, харак­терные для русской расы», — и в этом они в значительной сте­пени правы. Отсутствие любви к борьбе — «моя хата с краю» — в отношении к общественным вопросам; отсутствие «агрессив­ных» добродетелей; непротивление и пассивное подчинение — все эти черты характера в значительной степени присущи рус­ской расе. Может быть, благодаря этому русскому писателю и удалось с такой яркостью очертить этот тип. Обломов — кон­сервативный тип; консервативный не в политическом смысле этого слова, но в смысле консерватизма благосостояния. Чело­век, достигший известной степени обеспеченности или унасле­довавший более или менее крупное состояние, избегает пред­принимать что-либо новое, потому что это «новое» может вне­сти нечто неприятное и беспокойное в его спокойное беспечальное существование; он предпочитает коснеть, ведя жизнь, лишенную истинных импульсов действительной жизни, из боязни, как бы подобные импульсы не нарушили спокой­ствие его чисто растительного существования.

Обломов знает истинную цену искусства и его импульсов; он знает высший энтузиазм поэтической любви; он знаком с этими ощущениями по опыту. Но — «Зачем?» — спрашивает он снова и снова. Зачем все это «беспокойство»? Зачем выхо­дить и сталкиваться с людьми? Он вовсе не Диоген, отрешив­шийся от всех потребностей, — совсем напротив: если жар­кое, поданное ему, пересохло или дичь пережарена, он очень близко принимает это к сердцу. «Беспокойством» он считает лишь высшие интересы жизни, думая, что они не стоят «хло­пот». В молодости Обломов мечтал освободить своих крепос­тных крестьян, но таким образом, чтобы это освобождение не принесло значительного ущерба его доходам. Постепенно он забыл об этих юношеских планах и теперь заботится лишь о том, чтобы управление имением приносило ему возможно меньше «хлопот». По словам самого Обломова, он «не знает, что такое — барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не знает, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают». Когда Обломов мечтает о жизни в деревне в собственном имении, жизнь эта представляется ему как ряд пикников и идиллических прогулок в сообществе добродушной, покорной и дородной жены, которая с обожа­нием глядит ему в глаза. Вопрос о том, каким образом доста­ется ему вся эта обеспеченность, чего ради люди должны ра­ботать на него, никогда не приходит ему в голову. Но разве мало найдется разбросанных по всему миру владельцев фаб­рик, хлебных полей и каменноугольных шахт или акционеров

различных предприятий, которые смотрят на свою собствен­ность точно так же, как Обломов смотрел на свое имение, т.е. идиллически наслаждаясь работой других и не принимая са­мим ни малейшего участия в этой работе?

На место выросшего в деревне Обломова можно поста­вить Обломова городского — сущность типа от этого не изме­нится. Всякий внимательный наблюдатель найдет значитель­ное количество представителей обломовского типа в интел­лектуальной, социальной и даже личной жизни. Всякая новизна и интеллектуальной сфере причиняет Обломовым бес­покойство; они хотели бы, чтобы все люди обладали одина­ковыми идеями. Они относятся подозрительно к социальным реформам, так как даже намек на какую-либо перемену пуга­ет их. Обломов любим Ольгой и любит ее, но такой реши­тельный поступок, как брак, пугает его. Ольга чересчур бес­покойна для него. Она заставляет его идти смотреть картины, читать и обсуждать прочитанное, спорить, — словом, она втя­гивает его в вихрь жизни. Она любит его настолько горячо, что готова следовать за ним, даже не венчаясь. Но самая сила ее любви, самая напряженная жизненность Ольги пугают Обломова.

Он пытается найти всевозможные предлоги, чтобы оградить свое растительное существование от этого притока жизни; он настолько высоко ценит мелкие материальные удобства своей жизни, что не осмеливается любить — боится любви со всеми ее последствиями, «ее слезами, ее импульсами, ее жизнью» — и вскоре снова впадает в удобную «обломовщину».

Помимо «обломовщины», столь ярко обри­сованной Гончаровым, имеется помещичья «обломовщина», чиновничья «обломовщина» — откладывать в долгий ящик, научная «обломовщина», которой все мы охотно платим щед­рую дань.

Вывод к первой главе

Итак, из выше изложенного мы можем сделать небольшое обобщение о том, что особенность показа старой и новой России у Гончарова И.А. состоит в преодолении романтического идеала, приобщении к суровой деловой жизни. История его героев оказывается отражением исторически необходимых изменений общества.

Рационализм, утилитаризм, уважение к труду, стремление к успеху, чувство долга по отношению к делу, избранному в качестве профессии, самодисциплина и организованность, подчинение рассудку, а мысли — конкретным и ближайшим целям, чаще всего интересам службы или другой трудовой деятельности, — таков идейный, нравственный и бытовой комплекс, характеризующий типическую личность петербургского периода, а также уклад жизни и нравы Петербурга, наиболее “современного” и европеизированного города России середины XIX в.

Потеря героями трилогии многих неоценимых душевных качеств — простодушия, искренности, свежести чувства — сопровождается их ростом, прогрессом, перемещением в высшие слои общества и не просто карьерным, но и умственным усовершенствованием, закалкой воли, расширением опыта, подлинным, а не мнимым повышением его социальной ценности. Это, по- мнению автора, несет в себе Новая Россия. Этого - то и хочет избежать писатель и показать, чем грозит для нее потеря истинно русских национальных традиций и душевных качеств.

Глава 2. Уклад жизни дореформенной России

2.1.Дворянская усадьба как символ патриархальной России

Казалось бы, Гончаров просто мастерски описал дворянскую усадьбу, одну из тысяч подобных в дореформенной России. В об­стоятельных очерках воспроизведены природа этого «уголка-нравы и понятия обитателей, круговорот их обычного дня и все жизни в целом. Все и всякие проявления обломовского житья-бытья (повседневный обычай, воспитание и образование, верова­ния и «идеалы»), однако, интегрируются писателем в «один-образ» посредством проникающего всю картину «главного мотива» [8, 105] тишины и неподвижности, или сна, под «обаятельно властью» которого пребывают в Обломовке и баре, и крепостные мужики, и слуги, и, наконец, сама здешняя природа. «Как все тихо... сонно в деревеньках, составляющих этот участок»,— заме чает Гончаров в начале главы, повторяя затем: «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях...»; «...Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю» [_4, 106]. Своей кульминации этот мотив достигает в сцене послеобеденного «всепоглощающего, ничем непобедимого сна, истинного подобия смерти» [4, 114]

В итоге разные грани изображенного «чудного края» не только объединяются, но и обобщаются, обретая сверхбытовой смысл одного из устойчивых — национальных и всемирных — типа, жизни. Именно жизни патриархально-идиллической, уже знакомой нам по «Обыкновенной истории» (вспомним «благодать» Грачей), но обрисованной намного обстоятельнее и шире. Впрочем, ее главными приметами и в «Обломове» остаются физиологические (еда, сон, продолжение рода и т. п.), а не духовные потребности, цикличность жизненного круга в его основных биологических проявлениях «родин, свадеб, похорон» [4, 125], при­вязанность людей к одному месту, замкнутость и равнодушие к остальному миру. Идиллическим обломовцам вместе с тем прису­щи мягкость, сердечность и благодаря этому человечность.

Не лишена гончаровская «обломовщина» и своих социально-бытовых примет (крепостная зависимость крестьян от помещи­ков). Однако у Гончарова они не то что приглушены, но подчи­нены бытийно-типологическому содержанию понятия. Настой­чивое стремление и умение акцентировать в «местных» и «част­ных» обстоятельствах и типах какие-то «коренные» [8, 319] для всего человечества мотивы и характеры — вообще отличи­тельная особенность гончаровского искусства типизации.

В Обломовке буквально все находится в запустении. Лень и жадность—отличительные черты ее оби­тателей. «Не для всякого зажгут и свечи: свечка поку­палась в городе на деньги и береглась, как все покуп­ные вещи, под ключом самой хозяйки. Огарки бережно считались и прятались. ...Диван в гостиной... весь в пятнах, ... и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно—не то мочальное, не то веревочное». Обломовцы берегли тепло, поэтому в комнатах «угар случался частенько».

В Обломовке ведется натуральное хозяйство — каждая копейка на счету. Как говорит автор, они знали лишь «единственное употребление капиталов— держать их в сундуке».

Гончаров показывает жизнь обломовцев, текущую, «как покойная река». Внешне картина их жизни вы­глядит идиллической. Но за этим внешним благополучием писатель сумел показать надвигающуюся гибель такого крепостнического хозяйства.

Описанием Обломовки Гончаров, как и Тургенев, сказал надгробное слово «дворянским гнездам» (ро­маны появились в печати почти одновременно). В обоих имениях господствуют патриархальные порядки, накла­дывающие неизгладимую печать на их обитателей. Много общего у героев романа — Обломова и Лаврецкого. Им свойственны мягкость, добродушие, простота. Но есть и существенное различие: Лаврецкий, в жилах которого текла крестьянская кровь, осуждающе отно­сится к крепостническим порядкам, он более образован, умен.

Имение Лаврецких существенно отличается от Об­ломовки. В нем все поэтично, там все свидетельствова­ло о высокой культуре. Ничего этого нет в Обломовке.

В описании быта Обломовки, детства Илюши, в об­рисовке дальнейшей жизни Ильи Ильича Гончаров не­тороплив и обстоятелен. От его внимательного взгляда не ускользают и мелкие детали, используемые им для более полной обрисовки образа. «В этом уменье охва­тить полный образ предмета, отчеканить, изваять его—заключается сильнейшая сторона таланта Гон­чарова»,—так определил своеобразие писателя До­бролюбов. «У него есть изумительная способность— во всякий данный момент остановить летучее явление жизни, во всей его полноте и свежести, и держать его перед собою до тех пор, пока оно не сделается полной принадлежностью художника»[12,7].

Добролюбов отмечал далее, что на все явления -жизни писатель обращал внимание. «Он (Гончаров) ничем не увлекается исключительно, или увле­кается всем одинаково. Он не поражается одной стороною предмета, одним моментом события, а вертит предмет со всех сторон, выжидает совершения всех моментов явления, и тогда уже приступает к их худо­жественной переработке»[12,9].

В Обломовке господствовала полная неподвижность мысли. «Норма жизни была готова и преподана им ро­дителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее це­лость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке» [4, 126].

Никаких идейных запросов, никакой пищи уму, никаких забот даже о материальной стороне сущест­вования — вот что характеризовало быт обломовцев. А это в свою очередь приводило к отсутствию всякого желания трудиться. Безделье и скука — этими слова­ми можно охарактеризовать быт обломовцев-господ.

В детстве Илюша был живым, наблюдательным мальчиком, любившим порезвиться, поиграть. Он уходит к крестьянским домам, к оврагу, взбирается на крышу, на шаткую галерею, чтобы взглянуть оттуда а речку. В пытливом уме мальчика возникают раз­ные вопросы. «Отчего это, няня, тут темно, а там свет­ло, а ужо будет и там светло?»—спрашивает он, глядя на длинные тени от голубятни и деревьев. Но ответ получает неожиданный: «Оттого, батюшка, что солнце {идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет» [4, 113]. И других случаях няня и мать Илюши вместо того, чтобы дать правильные ответы, рисовали маль­чику фантастические картины.

Впечатлительный ум ребенка впитывал в себя все отрицательное, что окружало его.

Если бы Илюша, живой и впечатлительный, был по­ставлен в другие условия жизни, если бы ему дали другое воспитание, из него вышел бы полноценный человек, его душевные силы получили бы высокое развитие и он мог бы сделать в жизни очень многое.

2.2.Народ в изображении И.А.Гончарова

В смелости и остроте суждений о крестьянстве в русской бел­летристике и поэзии 60-х годов роман Гончарова «Обрыв», ко­нечно, не может стать в один уровень с лучшими произведениями демократической литературы того времени. Многого Гончаров недодумывал и не хотел додумывать, хотя часто и знал то, что было напечатано до «Обрыва», а также одновременно с ним или вскоре после его выхода. (Так, роман Слепцова «Трудное время» был напечатан четырьмя годами раньше «Обрыва»—в 1865 г.). И передовая публицистика ставила эту недоговоренность в вину Гончарову и стремилась обесценить социальное содержание его романа. Но историческая справедливость требует указать, что в круге крестьянского вопроса в «Обрыве» находим ценные, про­грессивные суждения. /

По своему художественному методу Гончаров — романист-психолог. Высочайшим достижением психологического творчества у Гончарова является образ Обломова. Но сквозь психологию здесь явственно проступала социология. Она позволяла Добро­любову и литературоведам делать из текста «Обломова» сущест­венные социально-исторические выводы. (Особенность таланта Гончарова сказалась и в «Обрыве». Так, например, сквозь слож­ную, противоречивую, путаную психику Райского начинает четко_ проступать характерная социальность образа)

В«Обрыве» социальная тема раскрывается часто через бытопись. Здесь вольно или невольно проявляется тот «стихийный реализм», который присущ Гончарову. Сказывается и тот гума­низм, который был свойствен лично Гончарову и воспитывался в нем влияниями Белинского и «натуральной школы».

Мы проследим социальную тематику, как она сказалась в бытописи крепостной усадьбы Малиновки.

Гончарова в критике упрекали в замалчивании крестьянской темы. И сам он готов был согласиться с этим. В предисловии к очеркам «Слуги старого века» (1888) Гончаров писал: «Мне нередко делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, зачем я, выводя в своих сочинениях лиц из всех сословий, ни­когда не касаюсь крестьян, не стараюсь изображать их в худо­жественных типах пли не вникаю в их быт, экономические усло­вия и т. п. Можно вывести из этого заключение, может быть, и выводят, что я умышленно устраняюсь от „народа", не люблю, то есть „не жалею" его, не сочувствую его судьбе, его трудам, нуждам, горестям, словом — не болею за него. Это, де, брезгли­вость, барство, эпикуреизм, любовь к комфорту; этим некоторые пробовали объяснить мое мнимое равнодушие к пароду». Гонча­ров отвечал: «... я не знаю быта, нравов крестьян, я не знаю сельской жизни, сельского хозяйства, подробностей и условий крестьянского существования...»[5,67]. Но тут же Гончаров замечает, что он многократно изображал дворовых, дворню, крепостных слуг. Не говорю об очерках «Слуги старого века»: в этих очерках Гончаров пишет о слугах «вольных» или, хотя из крепостных, но живущих в условиях городского быта (и именно у самого Гонча­рова). «Слуги, дворовые люди, особенно прежние крепостные— тоже „народ"»,—говорил он. Мы можем сейчас же к этому доба­вить, что обобщающее, типизирующее творчество Гончарова дей­ствительно раскрывало в усадебной дворне характерные и существенные черты народного быта.

Следует еще сказать, что Гончаров преуменьшал свои позна­ния в жизни крестьян. Он сам сообщает и своих воспоминаниях, что в отрочестве прожил два года в заволжском имении княгини Хованской (обучаясь в школе местного священника вместе с со­седними дворянскими детьми), а мальчик он был наблюдатель­ный и впечатлительный. Его мать управляла крепостными отстав­ного моряка Трегубова, жительствовавшего в доме Гончаровых в Симбирске и воспитывавшего молодого Гончарова; в усадьбе Гончаровой, конечно, толпились постоянно трегубовские кре­стьяне. В студенческие годы в поездках в Москву и из Москвы — на каникулы в Симбирск, при медлительных и долгих переездах на лошадях по земледельческим краям России, Гончаров не мог не наблюдать крестьянского быта и труда. Позднее, став чинов­ником особых поручений при симбирском губернаторе и разъез­жая со своим начальником по губернии, Гончаров опять сталки­вается с крестьянской жизнью.

На упреки критики в холодности в отношении к крестьянству Гончаров с достоинством возражал: «Сознание человеческого долга к ближнему, без сомнения, живет в сердце каждого разви­того человека, — ив моем также, — тем более долга в отношении „меньшой братии". Я не только не отрекаюсь от этого сознания, но питаю его в себе и — то с грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, — наблюдаю благоприятный или неблагоприят­ный ход народной жизни»[9,162].

Исследователь Гончарова обязан указать, что судьбы кре­стьянства занимали мысль писателя с первых страниц повести «Счастливая ошибка» (1839), напеча­танной только посмертно, Гончаров помещает диалог между мо­лодым богатым барином и стариком-управляющим. Барин, раз­драженный своей любовной неудачей, без всяких оснований при­казывает сдать в солдаты двух парней, а невесту одного из них — на крепостную фабрику; в ответ на донесение сельского старосты о бедственном состоянии мужиков (по случаю неурожая) дает распоряжение: «Вздор! чтобы нынешний же год все до копейки было взыскано, а не то... понимаешь?». В таком резком очерке крепостничество не изображалось ни в «Обыкновенной истории», ни в «Обломове».

Как стало очевидно из вышеизложенного в главах о Мали­новке Гончаров создал ряд портретов-характеристик, исполнен­ных мастерски. Таковы, например, характеристики Марины, Пашутки; образы Василисы и особенно Улиты в их обобщенной характеристике получают черты трагизма. Создание таких обра­зов — большая, бесспорная заслуга романиста. Но не единствен­ная!

Сказанным выше не исчерпывается все, что написано Гонча­ровым в «Обрыве» о крепостных. К тому, что сказано о малиновской дворне, присоединяется характеристика лекарки из город­ской слободы; невежественная Меланхолиха, с ведома барыни Бережковой, лечила дворню Малиновки и часто калечила своих пациентов.

Вот еще один эпизод. Гуляя по городу, Райский «набрел на постройку дома, на кучу щенок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный в квас лук, да кусок крас­новатой соленой рыбы — был весь обед. Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять клали их, жевали не торопясь, но смеялись и не болтали за обедом, а при­лежно, и будто набожно, исполняли трудную работу. Райскому хотелось нарисовать эту группу усталых, серьезных, буро-жел­тых лиц, эти черствые, загорелые руки, с негну­щимися пальцами, крепко вросшими, будто железными ногтями, эти широко и мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот — поглощающий хлеб и кашу — голод. Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод — временем и тяжкой ра­ботой». Следует в полную меру оценить ту «изобразительность», с какой нарисована эта жанровая картина. Здесь словесное искусство Гончарова идет плечо в плечо с крестьянским жанром у лучших передвижников. И опять скажу, что здесь обнаружилось не только живописное мастерство Гонча­рова, но и его гуманная мысль. Городских плотников Гончаров настойчиво называет тоже мужиками. Он, наверно, прав, по­скольку и деревенские мужики отправлялись в отхожие про­мыслы. Как и плотников, Гончаров мужиками называет крепост­ных лесовода-барина Тушина, занятых работами по лесному хозяйству, сплаву леса на плотах, перевозке лесных материалов к заграничному транспорту. В генеалогии Райского, имевшейся в первой редакции романа и потом изъятой, упоминается кре­постной гарем. В эпизоде с «грехом» Бабушки тоже упоминается крепостной гарем у графа.

Отдельные образы исполнены в целостном идейно-компози­ционном замысле. Из них слагается собирательный, комплексный социальный образ Малиновки, помещичьей усадьбы, крепостного гнезда. Тургенев, враждебно настроенный против «Обрыва», пи­сал Анненкову (январь 1869 г.), еще не дочитав романа до конца: «... отдыхаешь, как попадешь в дом к Татьяне Марковне и в уездный город... Там есть вещи хорошие...». В. П. Боткин, тоже не одобрявший «Обрыва», писал Фету (июнь 1869 г.):

«А между тем, однако ж, какой талант, какая изобразительность описании!»[3,56].

Талант и «изобразительность», а также давние и настойчивые размышления о судьбах русского крестьянства помогли Гонча­рову охватить обобщающей социально-исторической мыслью еди­ничные и дробные явления крепостной Малиновки, типизировать их. И читатель легко связывает их с той многозначительной фор­мулой, какою автор определяет образ самой помещицы Бережковой. Она «любила повелевать, распоряжаться, действовать». Она управляла имениями, «как маленьким царством, мудро, эконо­мично, кропотливо, по деспотически и на феодальных началах»[3,58].

Свяжет читатель образ крепостной Малиновки и с речью Рай­ского, обращенной к большой петербургской барыне Беловодовой. Противопоставляя паразитический быт помещиков тяжкому труду и бедственной жизни крепостного крестьянства, Райский говорит Беловодовой: «А если бы вы знали, что там, в зной, жнет бере­менная баба... Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой со­баки, от проезжей телеги, от дождевой лужи... А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтобы добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и между прочим внести в контору пять или десять руб­лей, которые потом приносят вам на подносе... Вы этого не знаете: „вам дела нет", говорите вы...»[5,102].

Мысли о бедственном положении крестьян не раз занимали Райского. В своих дилетантских живописных этюдах он пытался изобразить эту жизнь. «Глядел и на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, дурно спала ночь": На тупую задумчивость мужика, на грубую и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как бере­менная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи»[5,89]. Все это напоминает читателю крестьянскую тематику Некрасова и художников-передвижников, в частности «Бурлаков» Репина.

Вывод к второй главе

Итак, вторжение капитализма в русскую жизнь влекло за собой не только перегруппировку общественных классов, но и глубокое изменение всей национальной психологии. Капи­тализм не только не отрицал барство, он отрицал и архаи­ческую технику крепостного хозяйства, а вместе с ней и архаическую патриархальную психику русского человека всех классов и всех состояний. Он вступал в русскую жизнь с новой техникой, с машиной и паром, которые по­вышали темп общественной жизни, требовали и культиви­ровали во всяком человеке подвижность, предприимчи­вость, знание. Ритмический и быстрый стук паровой маши­ны разрушал сонливую и вялую жизнь натуральной Руси, повышал напряжение труда и энергии, ускорял передвиже­ние вещей и людей, сокращал расстояние, сближал дерев­ню с городом, города и страны друг с другом. Новый по­рядок вещей требовал и нового человека, умеющего счи­тать время минутами и секундами, быстрого на подъем, способного соразмерить скорость своих движений с темпом машины, знающего, что за пределами его города находится не тридесятое царство, понимающего, что такое давление пара и что такое рычаг. Человек, не обладавший этим ка­чеством и сохранявший патриархальный склад психики, приспособленный к медлительному ритму докапиталистиче­ского хозяйства, становился отсталым человеком. И таких отсталых людей было много во всех классах общества. Бы­ли они и среди крепостных крестьян, и среди помещиков, и среди горожан. Обломов и является как раз таким отста­лым человеком, и притом, несомненно, городского проис­хождения. Его характер—плод столкновения патриархаль­ного города с городом капиталистическим. Вся его жизнь укладывается между двух граней: Обломовской—старо­модной, но богатой усадьбой патриархального дореформен­ного города и Петербургом—проводником новых веяний капиталистической жизни.

Из Обломовки вынес Илья Ильич свою пассивность, свою неспособность к планомерной работе, которая развилась в нем до исключительных размеров. «Там все дышало перво­бытной ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижно­стью». Атмосфера медленной неторопливой докапиталисти­ческой жизни взрастила и выхолила в них эту лень и трудовую недисциплинированность, которая являлась на­циональной чертой и еще до сих пор дает знать о себе в русском человеке.

Не следует, однако, упускать из виду, что национальная черта имеет у Обломова характерную специфическую ок­раску. Обломовка — это не крепостное гнездо, не крепост­ная деревня, а городская усадьба, и это обстоятельство име­ет в данном случае большое значение. Инерция обломовцев—это не инерция раба, неохотно работающего из-под палки, инерция, к которой примешивается оттенок раздра­жения и злобы; это не инерция барина, освобожденного даровым трудом от хозяйственных забот, инерция, к кото­рой примешивается более или менее смутное чувство не­правоты и раскаяния. Обломовская инерция свободна и не­принужденна, она — чистый продукт медлительного темпа докапиталистической жизни и значительной имущественной обеспеченности. Их склонность к инерции не омрачается ни барским окриком, ни глухим раздражением, а развивает­ся на просторе, обращаясь в ясную, безмятежную лень. Их безмятежный покой не тревожит уязвленная совесть крепо­стника, и оттого покой и лень становятся здесь светлым ку­льтом. «Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами. Добрые люди понимали ее не иначе как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом». Этими осо­бенными условиями обломовщины объясняется и та душев­ная уравновешенность, тот несокрушимый органический оп­тимизм, с которым проходят свой жизненный путь гончаровскнс герои. Свое жизнерадостное настроение они выне­сли из Обломовки вместе с ясной ленью.

Из Обломовки вышла и такая черта психики гончаровских героев, как гражданский индифферентизм. Жизнь обломовцев стоит далеко от того основного социального конфликта, которым питается гражданская мысль эпохи. Крепостное право—вот исходный и конечный пункт всех социальных исканий той норы. Вполне понятно, что вопрос о крепостном нраве должен был живо интересовать всех, кого это право непосредственно касалось, т. е. помещиков и крестьян. Социальный конфликт рабов и их владельцев уже с раннего детства наводил мысль на общественные во­просы. Но в Обломовке этот конфликт совсем отсутствует, сводясь к узенькой семейной форме столкновений куплен­ной прислуги с господами. Из своего гнезда обломовцы не выносили ни любви, ни ненависти к крепостничеству, а пол­ное равнодушие и индифферентизм к этому жгучему воп­росу эпохи. Пульс социальной жизни бился лихорадочно, заставляя гореть головы тех, кто слышал его, но он был слишком далеко от обломовцев и не отдавался в детских ушах Ильи Ильича.

Не было в жизни обломовцев и другого могучего фак­тора гражданского воспитания, игравшего, несомненно, не­малую роль в жизни лишних людей, именно традиции гражданской деятельности. Традиция эта жила в каждой помещичьей семье, потому что до XIX века это был един­ственный политически дееспособный и признанный к граж­данственной деятельности класс. Печорины и Рудины с дет­ства слышали рассказы об общественных деяниях их пред­ков. Обломовцы не могли слышать ничего подобного, пото­му что их класс еще не принимал активного участия в гражданском строительстве.

Мысль здесь совсем глохла, и ду­шенная жизнь сводилась к работе воображения и чувству. Но и воображение-то это должно было летать не очень да­леко, и чувство сводилось к чисто семейственному нежни­чанью и благодушию, проистекающему от особенного рода душевного расслабления на почве беспечальной сытости.

Таковы были психологические воздействия старомодной Обломовки. Если бы устои этой обломовской жизни не бы­ли расшатаны, то все указанные психологические черты находились бы в полной гармонии с ней, и психика Ильи Ильича Обломова была бы как нельзя более гармонична, объединивши и бережно сохранивши в себе эти черты. Из него вышел бы хороший человек старозаветной Обломов­ки, вполне здоровый и жизнеспособный. Он жил бы всей полнотой жизни, доступной ему по условиям времени. Жил бы, как жили его деды и отцы, которые чувствовали себя как рыба в воде в обстановке патриархальной простоты и примитивности жизни, которые, но словам Гончарова, «дру­гой жизни и не хотели, и не любили бы». Им бы жаль бы­ло, если бы обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни было. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра. Но усло­вия изменились, и старозаветно-обломовские устои рухнули.

Начиналась эра капитализма, открывавшая перед 06ломовкой новые перспективы. Значение дворянства и поме­стного класса падало; жизнь открывала широкую дорогу для горожан, для третьего сословия и особенно для его верхов, к каким и принадлежали обломовцы. Открывались новые возможности, а следовательно, и ставились новые задачи. Место одряхлевшего поместного класса должны были занять они, в свои руки взять руководство общест­венным строительством. Жизнь много давала обломовцам, а «кому много дано, с того много и взыщется». Жизнь воз­звала к обломовцам новым призванием, и от них теперь зависело—стоять на высоте призвания или быть ниже его, использовать возможность новой, более полной и' могучей жизни или зарасти мохом в тесном мирке дряхлеющей 06ломовки.

Чтобы стоять на высоте своего нового призвания, нужно было привести свою психику в гармонию с изменившимся социальным положением класса, нужно было освободиться от многого, что было вполне разумно и хорошо в докапита­листическом обломовце, и приобрести много такого, что в условиях старой обломовщины было бы и бесполезно и да­же нехорошо. Для выполнения той исторической миссии, которая вставала вместе с капитализмом перед зажиточным слоем третьего сословия, психологические черты старой 06-ломовки, о которых я говорил выше, совсем не годились, представляли вредный балласт, от которого нужно было избавиться. Теперь, чтобы стать положительным, передо­вым героем своей среды, необходимо было и серьезное об­разование, и гражданское сознание, и энергичная подвиж­ная природа.

Обломовцы смутно, инстинктом, как это всегда бывает, почувствовали это, беспокойно зашевелились и начали ори­ентироваться в новом положении и приспособляться к не­му.

Умственная неподвиж­ность, выхоленная патриархальными пуховиками обломов­ского дома, отсутствие нравственной тревоги и пытливости делали для Ильи Ильича университетские науки чем-то чу­жим, даже враждебным, насильно ворвавшимся в его мир­ную жизнь.

Если Обломов представлял из себя очень упорный и плохо поддающийся университетской обработке материал, то и тогдашний университет представлял из себя плохой аппарат для воспитания обломовской души. Хотя дорефор­менный университет и был всесословным, но он вовсе не был бессословным и обслуживал по преимуществу дворян­скую молодежь, поскольку, конечно, он не был просто офи­циальной школой правительственных чиновников. То, что не было проникнуто казенным духом, было пропитано ду­хом романтизма, отвечая порывам и стремлениям прогрес­сивной дворянской среды. Философский, гражданский и эс­тетический романтизм—вот с чем прежде всего пришлось столкнуться пробуждающемуся к новой жизни обломовцу.

Взращенный на совсем иной почве, чем Обломовка, ро­мантизм многими сторонами должен был остаться вне по­нимания гончаровского героя. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что герой этот чувствовал себя в университете так же, как посланные Петром в науку за границу дворян­чики: все ново, чуждо, многое привлекает, еще больше не­понятно, многое усваивается и перенимается, хотя без понимания, поверхностно, приноровляясь к иному уровню.

Глава 3 Пореформенная Россия в романе И.А.Гончарова «Обрыв»

3.1.Отношение И.А. Гончарова к пореформенной России

Историки-русисты создали ряд ценных работ по социально-экономической истории России середины XIX в., т. е. в том круге исторических явлений, в каком созидался роман «Обрыв».

«Обрыв» зарождался, созревал, перерабатывался и завершался в условиях промышленного переворота в России 40—60-х годов. Переворот этот проник в Россию с Запада, из Англии, где он начался еще в XVIII в. Еще тогда Англия начала свой переход в промышленности от мануфактуры к фабрике. Здесь знамена­тельно было введение в производство ткацкого станка в 1785 г. Быстрый рост машиностроения мощно содействовал росту капи­тализма. Рост фабричного производства ускорял объединение крестьян, развитие рабочего класса. Быстро росли города. Про­мышленный оборот усиливался постройкой железных дорог (первая—1825 г.), развитием мореплавания. Купцы-торговцы вытеснялись промышленниками-фабрикантами. Рост промышлен­ности быстро сказался и на социальной жизни.

Что касается России, то следует отметить быстрый рост промышленного переворота в ней начиная еще с 30-х годов[12,17]. Еще тогда началось развитие пароходства. Первая железная дорога была построена около 1851 г., и затем железнодорожное строительство бурно росло. Новые пути сообщения открывали широкую дорогу продуктам сельского хозяйства за границу. Возрастало использование машин в промышленности, а затем и машиностроение в самой России (еще до отмены крепостного права). Оброчные крестьяне заполняли города, увеличивая кадры фабричных рабочих, деформируя помещичье хозяйство и под­вергаясь эксплуатации фабриканта и помещика одновременно. Обострялись социальные антагонизмы; росла эксплуатация жен­ского и детского труда. Необычайно усилился рост городов и промышленных поселений.

Промышленный пере­ворот в своем быстром и глубоком движении так преобразовал русскую жизнь, что и литература глубоко изменилась. И вот, прежде чем перейти к литературе, необходимо подчеркнуть, что экономический переворот глубоко преобразовал и социальную структуру русского общества, а в результате и литературу.

Так, параллельно росту самого промышленного переворота совершалось его теоретическое осмысление в статьях Белинского, у других авторов в «Отечественных записках», в «Современ­нике» — вообще в русском обществе. Суждения Белинского были освоены и обога­щены Чернышевским и Добролюбовым, а также Герценом и Огаревым; о них существует обширная специальная литература[23,281].

Но следует сказать, как отразился экономический кризис на социальной структуре русского общества сороковых и поздней­ших годов и на взаимоотношениях классовых и социальных групп, его составлявших.

«Правящим сословием» было дворянство. В своих государ­ственно-юридических правах оно было сорганизовано еще в XVIII веке, со времен «Жалованной грамоты» дворянству 1762 г. Однако оно не было однородно по своему экономическому и социальному положению; была огромная разница между гра­фом Шереметевым, собственником двухсот тысяч крепостных, этим своего рода владетельным герцогом и мелкопоместным за­холустным дворянином; это сказалось и на политическом пове­дении разных групп дворянства. Реакционная дворянская вер­хушка стала во враждебное отношение к промышленному перево­роту. Она стояла за крепостной строй как в юридическом, так и в экономическом отношении. Штабом воинствующего крепостни­чества стал журнал «Москвитянин». В 1841 г. в нем была напе­чатана характерная статья Шевырева «Взгляд русского на совре­менное образование Европы». Автор провозгласил пресловутую формулу: «гниение Запада». Запад умирает; необходим разрыв с ним. Шевырев принимает и пропагандирует тройственную фор­мулу, предложенную графом Уваровым: православие, самодержа­вие, народность (под которой разумелось крепостное право). Эта формула была глубоко архаична и политически, и экономически;

Дворянские публицисты-крепостники, в том числе и их идео­логический передовой отряд — славянофилы, в своей публици­стике и практике по крепостному вопросу опирались на содейст­вие царского правительства, поддерживая его репрессивные ме­роприятия в данной области. Но такова была сила вещей, что широковещательные теории о гниении Запада, о незыблемых «византийских», древних началах самодержавно-дворянского го­сударственного строя отступали и отмирали под ударами реаль­ной жизни. «Отражая потребности капиталистического развития России, славянофилы выступали за развитие торговли и промыш­ленности, за строительство железных дорог и применение машин и наемного труда в сельском хозяйстве и промышленности... После 1861 г. славянофилы принимали деятельное участие в раз­витии капиталистического хозяйства России. Во всех этих меро­приятиях славянофилы защищали и отстаивали интересы бур­жуазии и интересы помещиков, стремившихся приспособиться к условиям капиталистического хозяйства»[25,303].

Здесь, необходимо упомянуть о Гончарове. Он никогда не был славянофилом, хотя и сближался с ними в вопросах религии и государственного строя.

Гончаров стоял за модернизацию дворянского сельского хозяйствования. В «Обрыве» против демократического разночинства он выдвигает как падежную силу представителя «нашей партии действия», помещика Тушина, лесовода и экспортера.

Но необходимо оговориться, что если крупное дворянское землевладение сравнительно легко приспосабливалось к нара­стающему экономическому перевороту после «освобождения» крестьян, то мелкопоместные дворяне (частью и средние), дол­гими десятилетиями жившие в условиях натурального хозяйства и не располагавшие материальными средствами к модернизации земледелия, переживали бытовое потрясение. Для них началось «оскудение». Началось бегство из дворянских гнезд в города, в разночинство, чтобы искать применения накопленных в кре­постной усадьбе культурных средств: знание иностранных язы­ков, художественной литературы, искусств и т. п. Именно из этой среды поставлялись кадры «лишних людей» — разночинской интеллигенции. Тяга в город выбросила из деревенской усадьбы в столицу даже Илюшу Обломова.

Промышленный переворот, как в его развитии на Западе, так и в его русском варианте, пересоздал коренным образом и про­мышленный класс. В своих зачатках это пересоздание восходит к XVIII в., еще к реформам петровского времени, когда прочное положение стали занимать русское торговое купечество и орга­низаторы уральской горной промышленности. К концу века Фонвизин уже писал характерное рассуждение «О торгующем дворянстве». В первой трети XIX в. русское купечество, во мно­гих своих разновидностях, занимало видное место в хозяйствен­ной жизни страны. Показательно, что оно уже пробивалось и в русскую печать[5,162].

Гончаров создает образ дворянина-заводчика Адуева-старшего, и это было заслугой писателя и новшеством в литературе. Другой новизной было то, что Гончаров писал об английском купце, о колониализме и о всемирной торговле во «Фрегате „Паллада"» (отд. изд. 1858 г.). Напомним еще образ ком­мерсанта Штольца в «Обломове». Окрепло у Гончарова убеждение в спасительности блока буржуа­зии и дворянства; эта концепция, несомненно, складывалась у Гончарова в течение долгих лет, еще со времен службы в Де­партаменте внешней торговли.

В связи с вышесказанным следует здесь добавить. Выходец из торгового сословия, сын симбирской купчихи, Гончаров не сбе­рег в своей долгой жизни близких связей с торговым купечеством; явственно его отчуждение от этого сословия.

К буржуазии сто­личной он относится сочувственно. Но странно: в статьях Гонча­ров ни разу не употребляет термина «буржуазия», подменяя его псевдонимами. Между тем за долгие годы, с 40-х по 70-е, Гончаров и как читатель, и как цензор, конечно, отлично знал, как писали другие о буржуазии, западной и русской. Ведь еще в 40-х годах, когда Гончаров самоопределялся как пи­сатель, он знал и помнил, что писалось, например, о буржуазии во французской романистике и публицистике, в частности, у Ж. Санд. Гончаров отлично знал и помнил, что писал о фран­цузской буржуазии и ее антагонизме с рабочим классом Белинский.

Совершенно как рядовые обыватели, Гончаров судил о про­исхождении нигилизма. В 1867 г., т. е. близко к завершению работ но «Обрыву», Гончаров в своем цензорском отчете пишет:

«Причины порождения нигилизма можно, кажется, объяснить, во-первых, отчасти недостаточностью, ныне уже сознанною и пополнен­ною, прежнего воспитания в некоторых низших военных, духов­ных и других учебных заведениях... а во-вторых, пропагандой как своих доморощенных агитаторов, начиная с Герцена и его заграничных изданий, так и польских эмиссаров и ссыльных, раз­носивших по России, вместе с пожарами, и пропаганду гибельных начал»[5,38].

В 1869 г., в «Предисловии» к законченному «Обрыву», отвер­гая мысль, будто Волохов—представитель «нового поколения», Гончаров пишет: «После этого и те из наших обманутых крестьян, которые поняли волю по „золотым грамотам", — представляют народ?» (в рукописи к словам о золотых грамотах было еще добавлено: «таким образом, что воля значит вламываться в дома помещика и грабить их»)[5,131]. Грабительского характера самого «освобождения» крестьян не признавал Гончаров; глубочайший социально-экономический антагонизм между земледельцами и .землевладельцами не вмещался в его сознание.

V

Гончаров собирает в своих высказываниях весь инвентарь обвинений и страхов, обращавшихся в буржуазных, дворянских и мещанских кругах русского общества: падение дисциплины в военных и духовных школах, агитация «Колокола», деятель­ность «доморощенных агитаторов» (также польских эмиссаров и ссыльных), поджоги в городах, подложные «золотые грамоты», разгромы помещичьих усадеб крестьянами.

В связи с таким упрощенным взглядом на причины револю­ционного движения в крестьянстве и в демократическом разночинстве и взгляд Гончарова на силу и длительность «нигилисти­ческого» движения — тоже упрощенный. И в финале романа, и в комментариях к нему, например в «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров твердит: Волоховы «не имеют под собою никакой почвы», волоховщина «уже исчезает с лица русской жизни»[5,67].

Пиксанов Н.К.считает, в 1869 г., когда был закончен «Обрыв», Гончаров и не пред­видел размаха революционного народничества. В 1879 г., когда писалась отповедь «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров уже вынужден был сделать оговорку: «... .широкая пропаганда ком­мунизма, интернациональная неразбериха. .. .оказа­лись возможными».

В своих статьях о творчестве И.А.Гончарова, он отмечает, то, что дальнейшее революционное движе­ние — и прежде всего росте рабочего движения — не укладыва­лось в перспективы Гончарова.[8,50]

В «Намерениях, задачах и идеях романа „Обрыв"» (1876) он писал: «...даже рабочий вопрос и тот нашел место в романе Шпильгагена „Один в поле не воин"». Но Гончаров отмахивается от таких романов: это — «не произве­дения искусства, а памфлеты, фельетоны или журнальные статьи, изображающие злобу дня» (ср. письмо Гончарова к Ю. М. Богушевнчу от 8 января 1872 г.).

Общее _социальное миросозерцание Гончарова согласно теперь с ходячими взглядами на политику и текущие события. В крутом повороте назад, к «старой правде», Гончаров ориентируется на старое общество, на дворянское, на буржуазное общество, на «большинство». Именно это общество выработало и хранит «ста­рую правду».Пиксанов Н.К.утверждает, что вместе с Верой - своей героиней, романист возвращается к тем «пра­вилам, которыми руководствовалось большинство». В увлечении охранительной публицистикой романист не замечал, что эта апелляция к «обществу», к «большинству» становилась в противо­речие с обличениями прописной морали в первой части романа, в эпизоде «Софья Николаевна Беловодова».

Гончаров вместе с Верой отверг пропаганду нового труда, какую вел Волохов. Романист свел даже учение о труде «новых людей», во главе с Чернышевским, к пустому месту. Но Гончаров всегда ценил идею труда. Труд он выдвигал как критерий оценки человека и общественных групп. В «Обыкновенной истории» он выдвигает Адуева-старшего и ценит в нем «сознание необходи­мости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в борьбе с всероссийским застоем». Пафосом «Обломова» было обличение именно этого «всероссийского застоя», обломовщины, и восхва­ление деловых людей типа Штольца. Лень и безделье Райского составляют предмет сатиры в «Обрыве». После изобличения ниги­листов тем настоятельнее было противопоставить в «Обрыве» их учению примеры труда «настоящего». Надо было, чтобы, победи­тельница в борьбе за религию и мораль, Вера вышла победитель­ницей и в борьбе за труд.

Но вот в романе, в главе VI пятой части, читаем: «Соглашаясь в необходимости труда, она винила себя первая за бездействие и чертила себе, в недалеком будущем, об­раз простого, но действительного дела, завидуя пока Марфиньке в том, что та приспособила свой досуг и свои руки к домашнему хозяйству и отчасти к деревне. Она готовилась пока разделить с сестрой ее труды». Итак, вот что Вера (и автор) противопоставили трактуются иначе, чем в либеральных журналах. Михайлов разделял убеждение Ж. Д Эрикур, что «свобода женщины совпа­дает со свободою масс», и Пьера Леру, который разъяснял жен­щинам: «... ваше дело общее со всеми людьми и то же дело, что и дело народа; оно связано с великим революционным делом». Салтыков раскрывал зависимость женского вопроса от основ­ного, «мужского» вопроса — от социального переустройства об­щества («Благонамеренные речи»)[6,97].

Включение в объем женского вопроса не только представи­тельниц «образованного круга», но и женщин-работниц, связи женского вопроса с рабочим вопросом, связи женской эман­сипации с освобождением трудящегося народа, включение жен­щин в борьбу пролетариата с капиталистами, в политическую революционную борьбу — все это было уже ясно передовым рус­ским деятелям и писателям 60-х годов. Но все это было или неясно, или чуждо, или враждебно Гончарову-публицисту и романисту, замечает Пиксанов Н.К.

Идейное развитие Веры из «Обрыва» прослежено Гончаровым внимательно и подробно. Говорится об ее идейных столкновениях с Волоховым, с Райским, с Бабушкой, говорится о чтении атеистических произведений Фейербаха (с комментариями заволжского попа), о религиозных настроениях Веры, наконец— о единении с Тушиным в общем построении морального быта. И вот может показаться, что Гончаров завершил весь круг исканий русской чуткой, передовой девушки на грани 60-х и 70-х годов.

Но широкое изучение русской литературы на грани двух де­сятилетий обнаруживает, что круг этот писателем сужен, и при­том намеренно, ибо он не мог не знать, как литератор, цензор и общественник, всей сложности социально-политической пробле­матики, входившей тогда в так называемый женский вопрос и проявлявшийся в женском общественном движении.

«Полное освобождение женщины» выдвигалось как одна из главных задач еще в 1861 г. в прокламации П. Г. Заичневского. «Молодая Россия»[4,56].

В той общественно-литературной борьбе, которая разгорелась у нас в годы революционной ситуации и в позднейшие между консервативными, либеральными и демократическими группами общества, большое место заняла проблема семьи.

В ломке социальных отношений, какая наблюдается в это время, особую роль сыграл рост больших городов. Здесь наряду с изобильным ростом мужских профессий наблюдаем все уско­ряющийся рост разнообразных видов женского труда, женских профессий. Не говоря уже о возрастающем количестве фабрич­ных работниц в городах, там непрерывно возникают все новые и новые виды женских профессий, женского труда. Заметную, если не самую крупную группу, здесь составил интеллектуальный груд. Учительница, актриса, врач, писательница, деятельница ис­кусства и так далее — вот далеко не полный перечень профессий, которых почти не было раньше. Этот рост женских профессий, как сказано, параллелен аналогичному росту мужских профес­сий и объясняется как ростом промышленного города, так и лом­кой мелкой и средней дворянской усадьбы. Женщина, овладевая той или иной профессией, становилась более самостоятельной материально, высвобождаясь из-под зависимости от мужа и вообще семьи. Ломался и перестраивался семейный быт, а вместе с этим и мораль. Обострилась проблема так называемой свобод­ной любви, в нарушение брачных обязательств, вне зависимости от брака.

Такая ломка сказалась сильно в разночинской среде, где ма­териальная необеспеченность толкала женщину на поиски того или иного вида труда вне семьи. Но широкая волна женского движения захлестывала и обеспеченные дворянские и буржуаз­ные группы населения. Отсюда и вырос так называемый жен­ский вопрос. Этот вопрос быстро отобразился и в литературе (как и в живописи). С эпохи «натуральной школы» и особенно в 60-х годах русский роман и вообще эпос переполняются обра­зами, сюжетами, публицистикой на тему о женском вопросе. Не останавливаясь здесь на подробностях, сошлемся на творчество Льва Толстого. «Семейное счастье», «Зараженное семейство», многие иные произведения Толстого свидетельствуют об этом. Их серия замыкается таким монументальным произведением, как «Анна Каренина».

В фатальном сужении своих общих воззрений Гончаров не чувствовал, не замечал, как «обузил», по выражению Пиксанова Н.К.[18,147] он в «Обрыве» и разрешение женского вопроса, и проблему нового труда.

Сам же Гончаров не в силах вырваться из «почтенных семейств образованного круга», делающих уступку веяниям времени и раз­решающих своим дочерям получать систематическое образование на высших курсах.

Здесь необходимо досказать, что сужение, выгорание про­грессивной идейности, какое установлено выше относительно Веры, сказалось весьма характерно еще в одном отношении. В своих высказываниях об «Обрыве» Гончаров не однажды под­нимает вопрос о женской эмансипации — актуальный вопрос того времени. При этом Гончаров упоминает о Жорж Санд. Это естественно. Женские образы его романов аналогичны образам французской романистки. Сама оценка героев-мужчин устанавли­вается романистом при содействии героинь, как и у Ж. Санд. Так, в «Обыкновенной истории» стоимость Адуева-старшего в по­следнем счете определяется (точнее — снижается) через его жену, Лизавету Александровну. В «Обломове» преуспевающий Штольц терпит моральное крушение, когда Ольга Ильинская, ныне его жена, приходит к безотрадной оценке их совместной жизни и дея­тельности: «Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Уже­ли нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все?.. все...». Романы Ж. Санд прежде помогали Гончарову в по­нимании, в оценке его собственных героинь и героев. Теперь, в ряду других проблем, переоценивается и «женская эман­сипация».

В самом «Обрыве» эта оппозиция французской писательнице хотя чувствуется, однако приглушена. В «Предисловии» 1869 г. Гончаров откровеннее. Заговорив здесь об «эмансипации» и осудив «скороспелые увлечения», Гончаров продолжает: «При­мером этому можно припомнить увлечение молодых людей талан­том Жорж Санд... Было несколько примеров и в нашем обществе молодых пар обоего пола, „внесших в жизнь" увлекательные тео­рии автора „Лелии" об отношении молодых людей обоего пола друг к другу. Примеры эти возбудили внимание, говор в обще­стве, но не нашли последователей, тем более что идеалы союзов, созданные пером блестящей писательницы, оказывались несостоя­тельны в практике жизни и примеры увлекшихся ее воззрениями вовсе не представляли примеров счастливых союзов, а напротив, далеко напротив!».

Как ревнитель благополучия «почтенных семейств образованного круга» Гончаров опасался, что «женская эмансипация» в духе Ж. Санд зайдет дальше, чем это было приемлемо для ро­маниста, прежнего поклонника французской писательницы. За­канчивая «Обрыв», Гончаров уже знал, что новые французские писательницы пошли дальше самой Ж. Санд — не в пропаганде «свободной любви», а в социальных воззрениях, в революционной пропаганде. В цитированном выше письме к М. М. Стасюлевичу от 5 ноября 1869 г. Гончаров с раздражением упрекает своего критика, Е. И. Утина, за то, что тот «прославляет Андре Лео, госпожу почти совсем бездарную, с пером скучным и вялым, за то только, что она предалась вопросу об эмансипации женщины, подбирая жалкие крохи после такого таланта, как Жорж Санд!»[15,20].

Что же ждет Веру, «самостоятельную, пытливую и смелую» Веру, на новом пути? То, о чем сама Вера думает, порвав с Волоховым, и о чем говорилось выше, — дамская благотворитель­ность и домашнее хозяйство вслед за Марфинькой — это не­удовлетворительно даже в глазах самого Гончарова. Оставалась еще семейная жизнь с Тушиным. Как и Штольц Ольгу, Тушин мог бы вовлечь Веру в свою хозяйственную деятельность, к ко­торой с таким сочувствием относится сам Гончаров. Но явно, что Тушин далеко уступает Штольцу и в душевной содержательности, и в культуре, и в размахе деятельности. И наоборот: Вера силь­нее Ольги, ее душевный опыт богаче, она требовательнее. Что же ждет ее?

Гончаров хотел бы внушить нам, что Веру с Тушиным ожи­дает что-то хорошее, превосходящее все, что мог предложить ей Волохов. Одно время Гончаров намечал такой финал романа. Вернувшись из-за границы, Райский «поехал бы в деревню, там нашел бы Бабушку, окруженную детьми Марфиньки, наконец предполагалось бы заключить картиной интимного семейного благополучия.

Романист отверг этот вариант. Он оста­вил недописанной последнюю страницу, самую существенную.

Соображая все данные, раскрывая логику характеров и об­стоятельств, сам читатель вправе сделать тот вывод, что гончаровскую героиню третий раз поджидает безысходность, а гончаровского «положительного героя» — новая катастрофа. Как и Штольц, Вера Тушина неизбежно должна будет сказать мужу:

«Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели тут все?»[14,105].

Однако есть разница между «Обрывом» и первыми двумя ро­манами Гончарова. Автор мыслил Адуева-старшего и Штольца как «положительных героев». Их неудача поэтому была и не­удачей автора. Но автор сам приводил героев к катастрофе. Он сам их судил и осудил. И осуждая, поднимался над ними, пре­одолевая их ограниченность. В «Обрыве» же автор утратил кри­тическое отношение к герою. Суд над Тушиным должен был взять на себя читатель.

Это знаменательно. «Обрыв» нашел свою аудиторию. То дворянско-буржуазное «образованное общество», на защиту коего выступал романист-публицист, поддержало своего защитника-идеолога.

Для реакционно-консервативной группы русского общества возникала двоякая литературная-задача:- защитить, оправдать и даже восхвалить старый царистско-крепостнический порядок и одновременно обличить «новых людей» и их идеалы. Примеча­тельно, что антинигилистические романисты и публицисты спе­шили начать эту борьбу очень рано, как только обозначились пер­вые приметы угроз старому режиму со стороны молодой демокра­тии, с первых проявлений революционной ситуации.

3.2.Новая Россия на страницах романа И.А.Гончарова «Обрыв»

«Обрыв» создавался на протяжении два­дцати лет. Гончаров писал: «План романа "Обрыв" родился у меня в 1849 году на Вол­ге, когда я после четырнадцатилетнего от­сутствия в первый раз посетил Симбирск, свою родину. Старые воспоминания о ран­ней молодости, новые встречи, картины бе­регов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни — все это расшевелило мою фанта­зию, и я тогда уже начертил программу все­го романа...»[16,,90]. «Обрыв» сначала записывался фрагментами, мелкими клочками програм­мы. Однако постепенно доработка «Обломова», кругосветная экспедиция, работа над циклом очерков «Фрегат "Паллада"» отвлек­ли Гончарова, все дальше уводя его от вос­поминаний симбирской поры. В 1859 году писатель снова принимается за работу, и вскоре он публикует первые отрывки рома­на: «Софья Николаевна Беловодова» (1860), «Бабушка» и «Портрет» (1861).Но дальнейшая работа над романом при­остановилась до 1866 года. Творческие за­труднения писателя были настолько велики, что он хотел даже бросить роман. Эти затруд­нения Гончарова объясняются как обстоя­тельствами его собственной жизни, так и про­исходившими в России событиями. Одной из причин остановки работы над новым рома­ном была служба Гончарова: он назначается редактором официальной газеты Министер­ства внутренних дел «Северная почта», затем (июль 1863 года) — членом Совета по делам книгопечатания, а в апреле 1865-го — членом Главного управления по делам печати. Гонча­ров, таким образом, стал одним из тех, кто руководил всей русской цензурой. Вполне понятно, что государственная служба отни­мала у него много сил и времени.

Но главной причиной, затруднявшей процесс создания «Обрыва», стала неустой­чивость, неопределенность русской жизни того периода. Середина XIX века — перелом­ный момент в русской истории. Нелегкое, бурное, нестабильное время, полное край­ностей и противоречий. Отмена крепостного права, появление новых социальных слоев, стремительное развитие капиталистических отношений, подъем революционного движе­ния — все это породило массу крайностей и уродливых явлений в жизни русского обще­ства, среди которых первые террористичес­кие акты, отречение от многовековых тради­ций, распространение атеистических взглядов, разгул страстей. На смену «лиш­ним людям» в 60-е годы в литературу и в жизнь приходит новый тип современного ге­роя — нигилист, человек, отрицающий все сложившиеся нормы жизни. Все это обру­шилось на Россию подобно страшному гро­мовому разряду. Безжалостная молния ис­тории расколола течение русской жизни на две эпохи: Россию старую, патриархальную и Россию новую, молодую, непредсказуе­мую и потому пугающую.

В отличие от коллег, писателей-совре­менников, Гончаров намеренно не спешит отразить «взбаламученное море» русской жизни (выражение А.Ф.Писемского). Это связано с особенностями мировосприятия Гончарова как художника. Процесс осмыс­ления действительности у него был столь длительным, что в пестром многообразии окружающей жизни писатель выбирал лишь то, что приходило в нее и оставалось навсе­гда, прирастало, а прирастание — процесс органический и требующий времени. «Творчество требует спокойного наблюде­ния уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слага­ется сегодня, разлагается завтра и видоиз­меняется не по дням, а по часам, — писал Гончаров в статье "Лучше поздно, чем нико­гда". — Рисовать трудно и, по-моему, прос­то нельзя с жизни, где формы ее не устоя­лись, лица не наслоились в типы. Писать самый процесс брожения нельзя, в нем ли­чности видоизменяются почти каждый день и будут неуловимы для пера»[26,174].

В ходе осмысления и постижения посто­янно меняющейся картины современной действительности менялось и мировоззре­ние Гончарова, а вслед за этим претерпевал эволюцию и замысел нового романа. Так время властно вмешивалось в процесс соз­дания «Обрыва». По первоначальному замы­слу писателя, основной конфликт в романе строился на столкновении двух эпох в жизни России — старой и новой. «Борьба с всерос­сийским застоем» — так, выражаясь словами самого Гончарова, можно определить глав­ную идею «Обрыва» в его начальном вариан­те, Та же проблематика была характерна и для двух предыдущих романов писателя, и по-прежнему симпатии автора отданы новой России. В подтверждение этого в первом ва­рианте романа Марк Волохов сослан в Си­бирь, а Вера отправляется за ним, оставив родное гнездо. В Татьяне Марковне Бережковой в первоначальном замысле романа за­острялись черты типичной помещицы-крепо­стницы: самодурство, своеволие, гордыня.

Роман носил тогда название «Художник», и фигура Бориса Райского обозначалась как главная. Художник-дилетант, музыкант-ди­летант, Райский должен был олицетворять собой ту силу, которая, проснувшись от пат­риархального сна, не может еще найти себе места в ломающейся действительности.

К реализации такого замысла Гончаров приступает в 1859 году, сразу после оконча­ния «Обломова», и к 1862 году уже вчерне го­товы три части. Но здесь-то работа и остано­вилась. Первоначальный замысел уже не удовлетворял писателя в свете окружавших его событий. Прежде всего дыхание време­ни не могло не коснуться образа Райского. Человек 40-х годов, потомственный дворя­нин, один из типичных представителей дво­рянской интеллигенции, он должен был най­ти подлинное дело своей жизни в идеале служения искусству, потому и варьирова­лось название романа, не отделяясь от фи­гуры героя: «Художник», затем «Художник Райский», затем просто «Райский». Но чем дальше продвигалась работа над романом, тем более туманным становился для Гонча­рова образ главного героя: человека 40-х го­дов. помещенного в атмосферу 60-х. Позд­нее в статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров признавался: «В "Обрыве" больше и прежде всего меня занимали три лица: Райский, бабушка и Вера, но особенно Рай­ский. Труднее всего было мне вдумываться в этот неопределенный, туманный еще тогда для меня образ, сложный, изменчивый, ка­призный, почти неуловимый, слагавшийся постепенно, с ходом времени, которое отра­жало на нем все переливы света и красок...»[21,170]

Не последнюю роль в окончательном оформлении повествования в «Обрыве» сыг­рала драма, произошедшая в семействе Майковых — близких друзей Гончарова с первых его петербургских лет. Екатерина Павловна Майкова пережила горячее увле­чение романом Н.Г.Чернышевского «Что де­лать?» и личностью его автора. Ей казалось, что дорога жизни указана и надо только най­ти силы порвать с прежним бытием. Возвра­щаясь с лечения, Майкова познакомилась с недоучившимся студентом Федором Люби­мовым. ввела его в дом на правах домашне­го учителя, а в 1866 году навсегда покинула семью, оставила троих детей мужу, уйдя с Любимовым, как ей представлялось, по ука­занной Чернышевским светлой дороге в будущее.

Майкова была не одинока. Время созда­ло новый тип женщин, решивших, что семей­ным кругом жизнь их не должна ограничи­ваться, пожертвовавших всем, что у них было, ради новых убеждений.. Мог ли крупный рус­ский писатель обойти молчанием столь зло­бодневную тему? В творческой истории «Об­рыва» происходит еще один, последний поворот событий, оправданный для Гонча­рова глубоким нравственным убеждением, вынесенным из драмы близких ему людей. Неслучайно в 1868 году появляется новое название романа — «Вера», а вскоре писа­тель находит окончательный вариант — "Об­рыв». Кардинально меняется и позиция Гон­чарова: он решительно встает на сторону старой правды. Кроме того, в «Обрыве» мы находим и принципиально иной взгляд на положение автора в произведении, по срав­нению с двумя предыдущими романами Гон­чарова. В «Обрыве» предстояло уже не толь­ко объективно изобразить человека, жизнь и предоставить делать выводы читателю, но и доказать некую истину, в которую незыбле­мо верил писатель, но которая, видел он, по­шатнулась в последнее время. А для того эту истину надо было сделать очевидной, осяза­емой для всех. В результате в «Обрыве» Гон­чаров — уже не только талантливый живопи­сец являющихся его воображению образов, но и борец с действительностью, с ее дис­гармонией, разрушительными тенденциями, Ложным устремлениям своей эпохи он дол­жен был противопоставить истинные идеа­лы, положительные понятия, гармонию жиз­ни. Под «взбаламученным морем жизни» писатель стремится нащупать твердую опо­ру, и он связывает эту опору с основами хри­стианской нравственности, на которых века­ми держалась русская жизнь. Но легкий налет тенденциозности, зачастую неприкры­тые нравственные уроки, которые Гончаров дает читателю, не умаляют художественной ценности «Обрыва», писатель остается ве­рен принципу объективности.

«Обрыв», так же как «Обыкновен­ная история» и «Обломов», построен на столкновении России старой, патриархаль­ной и новой, молодой. «В "Обрыве"... отрази­лось состояние брожения, борьба старого с новым», — писал автор. Но в последнем романе Гончарова, по сравнению с двумя пре­дыдущими, меняется вектор развития дейст­вия, В "Обыкновенной истории" и "Обломове» "главной ареной деятельности" является Петербург, тогда как в «Обрыве» действие лишь начинается в столице, а основные со­бытия происходят в провинции, где еще мож­но встретить живые человеческие души. Именно провинция, по мысли автора, еще хранит устои православной нравственности, заповеди старой правды, на сторону которой Гончаров становится в последнем романе. В этой смене приоритетов писателя заключа­ется одно из существенных отличий «Обры­ва» от предшествующих ему произведений Гончарова.«Обыкновенная история» и «Обломов» — романы монографические, то есть повеству­ющие о судьбе какого-либо одного централь­ного персонажа (Александра Адуева в первом романе, Ильи Ильича Обломова — во вто­ром). «Обрыв» же — роман многогеройный, в нем множество одинаково важных лиц, рав­ноправных сюжетных линий. Кроме того, для последнего романа Гончарова характерна за­нимательность сюжета. Писатель на этот раз намеренно строит повествование так, чтобы заинтриговать читателя, привлечь внимание к Вере, связав с ней ряд неожиданных собы­тий, внезапных перемен в развитии действия.

Каждый из этих образов — это одновременно и тип, и символ, за каждым героем в романе встает духовная вертикаль. Райский и бабушка, Марфенька и Вера, Волохов и Тушин.

Внешне, при самом беглом взгляде, вза­имоотношения Бориса Райского и Татьяны Марковны развиваются в русле извечного спора отцов и детей — спора о старых и но­вых правилах, классический пример которо­го мы наблюдаем в романе И.С.Тургенева.

Райский представляет в романе моло­дое поколение, бабушка же не просто одна из приверженцев устоявшихся основ жизни, она олицетворяет в «Обрыве» всю старую Россию, и это чрезвычайно укрупняет мас­штаб этого образа. У Татьяны Марковны на все четко выработанная точка зрения, ни один из иронических вопросов Райского не может завести ее в тупик. Их споры лишены враждебности, каждый из них смотрит на другого с легким снисхождением, лишь уди­вляясь взглядам друг друга, непониманию таких, казалось бы, простых вещей. То и де­ло приговаривая: «Странный, необыкновен­ный человек!», — бабушка продолжает лю­бить «своеобычного» внука, а Райский, протестуя против «старого века» в сознании Бережковой, тем не менее испытывает к ней ничем непоколебимое почтение. Он призна­ется жене Козлова: «Нет, я бабушку люблю, как мать... от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет, Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то си­ла есть. Она недюжинная женщина»[4,274].

Гончаров ис­пытывал затруднения, создавая этого героя. «Что такое Райский? — спрашивает Гонча­ров и тут же отвечает на свой вопрос: — Да все Обломов, то есть прямой, ближайший его сын... Райский — герой следующей, то есть переходной эпохи. Это проснувшийся Обломов: сильный, новый свет блеснул ему в глаза. Но он еще потягивается, озираясь вокруг и оглядываясь на свою обломовскую колыбель... Он, умом и совестью, принял но­вые животворные семена, — но остатки еще не вымершей обломовщины мешают ему об­ратить усвоенные понятия в дело. Он совал­ся туда, сюда — но он не был серьезно приготовлен наукой и практикой к какой-нибудь государственной, общественной или част­ной деятельности, потому что на всех этих сферах еще лежала обломовщина... Живое дело только что просыпалось... Райский ме­чется и, наконец, благодаря природному та­ланту или талантам, бросается к искусству: к живописи, к поэзии, к скульптуре. Но и тут, как гири на ногах, его тянет назад та же об­ломовщина».

По мысли писателя, Райский концентри­рует в себе признаки той духовной болезни, которой было заражено общество и которая вела Россию к гибели — к обрыву. Райский — дилетант не только в искусстве, но и в жизни. Его речи прекрасны, часто верны (исключая проповеди страсти), но оторваны от почвы, в которую корнями уходят многовековые осно­вы русской жизни, и не прикреплены ни к ка­кой другой почве.

Балансирование между пережитками старой эпохи и ростками новой — не свойст­во одного только Райского, это скорее при­мета времени. Неслучайно в образе этого героя мы обнаруживаем черты, присущие всем персонажам романа, с которыми свя­зана тема нового поколения русских людей.

Дилетантизм Райского уходит корнями не только в барское воспитание, но и связан с утратой героем духовного стержня. По мы­сли Гончарова, именно в этом состоит при­чина всех «скачков с обрыва», свойственных молодому поколению. Символична в этой связи сцена, когда в первый же день приез­да в Малиновку Райский подводит Марфеньку к жуткому обрыву, которым заканчивается бабушкин сад: «Они подошли к обрыву. Мар-фенька боязливо заглянула вниз и, вздрог­нув, попятилась назад...

— Пойдем туда! — вдруг сказал он, пока­зывая на обрыв и взяв ее за руку.

— Ах, нет, нет, боюсь! — говорила она, дрожа и пятясь.

— Со мной боишься?

— Боюсь! ...Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! ...Да куда же вы?

Ответа не было. Она подошла к обрыву шага на два, робко заглянула туда и видела, как с шумом раздавались кусты врозь и как Райский, точно по крупным уступам лестни­цы, прыгал по горбам и впадинам оврага».

Для русского человека незыблемым ду­ховным стержнем испокон веков была хри­стианская, православная нравственность. Новая Россия все больше отходит от этих ка­нонов, решив самостоятельно справляться с жизнью, провозглашая свои, новые законы.

Отсутствие прочного нравственного стержня в душе Райского лишает его жизнь

ясного, глубокого смысла, поэтому он и не может найти свое место в искусстве, беско­нечно страдает от скуки и неудовлетворен­ности собой. В душе героя причудливо сме­шиваются высокие идеалы и низменные проявления человеческой натуры. В празд­ности и отсутствии твердого духовного ядра в душе героя кроется и причина его любов­ных неудач.