«Окаянные дни» состоят из двух частей. В первой, московской части, среди записей преобладают описания увиденных событий: уличных происшествий, слухов, диалогов, газетных статей. Здесь, мне кажется, писатель еще не полностью осознал, какие последствия для него будет иметь происходящее в городе и стране. Во второй, одесской части, автор преимущественно размышляет о виденном, о снах, предчувствиях, переживаниях, это выливается в спор о судьбе России. Таким образом, можно сделать вывод, что сначала Иван Алексеевич находился в своего рода «шоке» от увиденного в Москве, и его размышления по поводу этого в какой-то степени более эмоциональны, чем аналитичны. В значительной мере, «Окаянные дни» – это ассоциативное восприятие исторических событий, в соответствии с уникальностью творческой личности И.А. Бунина. Только находясь в удалении от московских событий, он полностью осознает их значение для России в целом и для него, в частности. К этому прибавляются впечатления, полученные от впечатлений, полученных в Одессе. Все это заставляет великого русского писателя принять единственное правильное для него решение в этой ситуации: добровольно покинуть Россию.
«Жизнь Арсеньева» – это уже классическое литературное произведение, написанное по всем канонам литературного жанра для читателя. Оно было создано Буниным уже в эмиграции. Как и в «Окаянных днях», как и практически в других его произведениях, его творениях, здесь через весь роман проходит тема любви к России. Но это уже другая любовь. Первоначально это была любовь-боль, любовь-страдание, далее – она превратилась в любовь-воспоминание. Временем действия И.А. Бунин совершенно не случайно выбрал потерянную для него и его единомышленников ушедшую, дореволюционную Россию, с которой были связаны творчество и сама жизнь, возможность творческой жизни. Он восхищался силой и мощью тогдашней России, идеализировал ее и одновременно размышлял: «Куда она девалась позже, когда Россия гибла? Как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены?» Это период, когда еще впереди были все кровавые события, но, тем не менее, зачатки их чувствуются на протяжении всего романа.
«Жизнь Арсеньева» создана уже по прошествии некоторого времени после тех событий, которые вынудили писателя покинуть родину. Уже прошло несколько лет, оказалась позади самая острая боль утраты, бессонные ночи. Уже обдумано и передумано столько, что впору сойти с ума. Поэтому он и создал «Жизнь Арсеньева», которая стала для И. А. Бунина попыткой ухода от действительности и «возвращения» в Россию утраченных иллюзий. Он хотел излить душу, рассказать, что ему «довелось видеть, чувствовать, думать, любить, ненавидеть[164]», потому что невозможно такое забыть. Поэтому боль чувствуется в каждом предложении, в каждом слове. Боль эта никогда не исчезнет, она просто приобретает иной характер. Неизвестно, что было тяжелее для Ивана Алексеевича: острая боль утраты, когда в мыслях еще светится: «Может, они образумятся? Может, поймут, что нельзя так жить?», или давящая, ноющая боль тоски, когда он уже понимал, что пути назад нет и что вряд ли он когда-нибудь увидит свою родину снова. Вот эта боль-тоска и есть суть «Жизни Арсеньева». Не случайно героем своего романа он сделал сначала ребенка, потом юношу, который был похож на автора, и отнюдь не случайно он рассматривает события, происходящие с героем, как бы с высоты прожитых лет, с высоты своего горького и уникального жизненного опыта.
Как и в «Окаянных днях», в «Жизни Арсеньева» И.А. Бунин неоднократно обращается к истории России. Он вспоминает о былой мощи и славе страны, великих людях и великих событиях, цитирует слова историков – Татищева, Ключевского и других. В обоих произведениях Бунин приходит к выводу: жить одним будущим нельзя. Не зная своего прошлого, не зная ошибок истории, не получится построить будущее.
Вот в этом еще один скрытый смысл «Жизни Арсеньева» изложен автором в первых строках романа: «Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленные…»[165]. И этим роман мировоззренчески смыкается с, казалось бы, совсем другим по своему духу произведением – «Окаянными днями». В своем дневнике И.А. Бунин настойчиво напоминает о сохранении памяти и реальной оценке событий, которые предшествовали установлению в России Советской власти. В «Жизни Арсеньева» писатель пытается сказать читателям, что нельзя строить будущее, разрушая прошлое. Бунин хочет, чтобы народ помнил Россию такой, какой она была до революции, чтобы не забывал свое прошлое, потому что без него нет будущего. Как раз этого-то и не поняли люди, установившие в России «власть советов».
Заключение
Оказавшись в зрелые годы на чужбине, Бунин стал в глазах первого поколения русской эмиграции олицетворением верности лучшим традициям отечественной литературы. Вместе с тем еще при жизни Бунина заговорили о нем, как о блестящем мастере не только российского, но и мирового уровня. Многие известные писатели – Томас Манн, Р.–М. Рильке, Ромен Роллан, Андре Жид дали его творчеству высокую оценку. Именно Бунину в 1933 году первому из наших соотечественников была присуждена Нобелевская премия по литературе.
Вручение премии происходило 10 декабря 1933 года в Стокгольме. Бунин сказал в интервью, что получил эту премию возможно, за совокупность произведений: «Я думаю, однако, что Шведская академия хотела увенчать мой последний роман “Жизнь Арсеньева”». В Нобелевском дипломе, выполненным специально для Бунина в русском стиле, было записано, что премия присуждена «за художественное мастерство, благодаря которому он продолжил традиции русской классики в лирической прозе»[166].
На вручении премии И.С. Шмелев, отмечая это событие, произнес: «Комитетом при Шведской Академии Наук, впервые за 33 года, отмечен признанием – русский писатель И.А. Бунин. То творческая его победа, во славу родной литературы, во имя русское. Это признание утверждается определенным актом, и об этом оповещается мир. Событие знаменательное. Признан миром русский писатель и этим признана и русская литература, ибо Бунин – от ее духа-плоти; и этим духовно признана и Россия, подлинная Россия... Наша великая литература, рожденная народом русским, породила нашего славного писателя, ныне нами приветствуемого, – И.А. Бунина. Он вышел из русских недр, он кровно-духовно связан с родимой землей и родимым небом, с природой русской, – с просторами, с полями, далями, с русским солнцем и вольным ветром, с снегами и бездорожьем, с курными избами и барскими усадьбами, с сухими и звонкими проселками, с солнечными дождями, с бурями, с яблочными садами, с ригами, с грозами… – со всей красотой и богатством родной земли… Через нашу литературу, рожденную Россией, через Россией рожденного Бунина признается миром сама Россия, запечатленная в «письменах…»[167]
Нужно отметить, с каким вниманием отнеслись организаторы вручения премии к писателю-эмигранту. Лучше всего можно сказать об этом словами самого И. Бунина: «…Обычно украшают эстраду флаги всех тех стран, к которым принадлежат лауреаты; но какой флаг имею лично я, эмигрант? Невозможность вывесить для меня флаг советский заставила устроителей торжества ограничиться ради меня одним – шведским. Благородная мысль!»[168]
Но не все однозначно отнеслись к присуждению Бунину Нобелевской премии. Например, узнав о присуждении Бунину Нобелевской премии и негодуя по поводу того, что премия присуждена Бунину, а не Горькому, Марина Цветаева писала в ноябре 1933 года: «Горький – это эпоха, а Бунин – конец эпохи». Она склонна была думать, что более, чем Бунин, Нобелевской премии заслужил Мережковский: «… если Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи, то Мережковский эпоха конца эпохи, и влияние его в России и за границей несоизмеримо с Буниным, у которого никакого, вчистую, влияния ни там, ни здесь не было»[169]. А. Толстой подчеркивал: «Я прочел три последних книги Бунина – два сборника мелких рассказов и роман «Жизнь Арсеньева». Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. …его творчество становится пустой оболочкой, где ничего нет, короме сожалений о прошлом и мизантропии»[170].
И несмотря на это, присуждение в 1933 году литературной премии Нобеля – крупное событие в творческой жизни Бунина, свидетельствовавшее о признании его таланта западным обществом. Знаменательно это вручение для России. Именно И.А. Бунин стал первым русским, удостоившимся этой чести. Это было мировое признание таланта Ивана Бунина и русской литературы в целом. Он сам это прекрасно понимал: «… Со мной, в силу необычности моего положения, то есть моей принадлежности к той странной России, которая сейчас рассеяна по всему свету, происходило нечто такое, чего никогда не испытывал ни один лауреат в мире: решение Стокгольма стало для всей этой России, столь униженной и оскорбленной во всех своих чувствах, событием истинно национальным»[171].
«Нельзя жить без надежды»[172], – писал Бунин, будучи в эмиграции, вдали от Родины. Да, писатель прав, тысячу раз прав. И нам, я думаю, трудно с этим не согласиться. «Вечные темы», так прекрасно «опоэтизированные» в произведениях «патриарха русской литературы начала ХХ века», всегда будут привлекать внимание читателей всех поколений и возрастов, проникая в их души и сердца, призывая «сеять разумное, доброе, вечное».
Разрыв И.А. Бунина с Россией был воспринял им вполне конкретно – как разрыв с советской Россией. Идеи социализма, оставшиеся абсолютно чуждыми И.А. Бунину теоретически, оказались еще более чуждыми в их практическом – советско-российском – воплощении. Новая государственность претендовала на руководство культурой, на создание культуры нового типа. Однако каноны пролетарской культуры были абсолютно далеки для И.А. Бунина. Не менее чужим был для него сам принцип государственного руководства литературным творчеством.
Чуждость идей и морали И.А. Бунина идеям пролетарской культуры превратила его в изгоя, в человека, потерявшего Родину. Отечественное и зарубежное литературоведение всегда оценивали И.А. Бунина как русского писателя. Но именно приверженность писателя идеалам России оказалась невостребованной в советской России, идеология которой была обращена к принципам пролетарского интернационализма. Даже вручение Нобелевской премии было ударом для советского руководства. Официальная пресса, комментируя это событие, объясняла решение Нобелевского комитета происками империализма.
Поэтому, как это ни парадоксально, но русскость И.А. Бунина оказалась востребованной вне России, на западе. И хотя можно говорить о том, что Нобелевская премия, которую в 1933 г., получил писатель, была своего рода политическим протестом культурной общественности в Европе против большевизма и советизма (нечто аналогичное можно было наблюдать с «Доктором Живаго» Б. Пастернака), но одновременно премия была дана, действительно, гениальному литератору. Время подтвердило правильность выбора.
Родовой девиз из «Жизни Арсеньева» таков: «Из поколения в поколение наказывали мои предки друг другу помнить и блюсти свою кровь: будь достоин во всем своего благородства»[173]. Этого девиза всю жизнь придерживался Иван Бунин – страдалец и мученик, оторванный от родной земли и родного народа, но не дрогнувший произнести высокую правду об Октябрьской революции и ее вождях.
Развитие России на рубеже веков, решающим этапом которого и стал 1917 год, для Бунина представлялось катастрофическим срывом в бездну. И хотя западная литература «разочарований» возникла несколько позже и в иной исторической ситуации, бунинское ощущение мира своим эмоциональным строем начало в какой-то мере перекликаться с драматическими коллизиями, возникшими в западном искусстве.
Судьба Ивана Алексеевича Бунина была и счастливой, и трагичной. Он достиг непревзойденных высот в своем искусстве, первым среди русских писателей получил (1933) Нобелевскую премию, был признан выдающимся мастером слова. Но тридцать лет прожил на чужбине, в неутоленной тоске по отчей земле и постоянной душевной близости с ней.
Мы должны преклонить голову пред Буниным за то, что он перемучился всеми муками и болями Великого Октября и честно рассказал обо всём в своих «Окаянных днях», что не поддался «отравной силе великого дурмана» и пошёл против течения, тянувшего всех в пропасть утопии; сохранил человеческое достоинство истинно русского писателя до последних дней своей нелёгкой и многострадальной жизни, следуя лучшим традициям российской словесности.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1.       Аверин Б.В. Из творческой истории романа И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» // Бунинский сборник: Материалы научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения И.А. Бунина. – Орел: Изд-во Орловского гос. пед. ин-та, 1974. – С. 67.
2.       Айхенвальд Ю. Иван Бунин. // Ю. Айхенвальд. Силуэты русских Писателей. Изд. 2-е. – М., 1993. – 658 с.
3.       Архангельский А. Последний классик. – В кн. Русские писатели – лауреаты Нобелевской премии: Иван Бунин. – М.: Молодая гвардия, 1991. – С. 7–30.
4.       Асаткин В.М. Последние дни России: «Окаянные дни» Ивана Бунина // Филол. зап. – 1993. – Вып. 1. – С. 69–70.
5.       Афанасьев В.Н. И.А.Бунин. – М.: Знание, 1970. – 280 с.
6.       Афанасьев В.А. И.А. Бунин. Очерк творчества. – М., 1966. – 384 с.
7.       Бабореко А.К. И.А. Бунин. Материалы для биографии (с 1870 по 1917). Изд. 2-е. – М.: Художественная литература, 1983. – 351 с.
8.       Бабореко А.К. Дороги и звоны: Воспоминания, письма. – М.: Скифы, 1993. – 348 с.
9.       Бахрах Л. Бунин в халате. – М.: Согласие, 2000. – 244 с.
10.     Богданова О.Ю. Роман И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» // Литература в школе, 2000. – №7. – С. 22–26.
11.     Бунин И. Великий дурман / Сост., вступ.ст и примеч. О.Б. Василевской. – М.: Совершенно секретно, 1997. – 352 с.
12.     Бунин И. Воспоминания. Предисловие В. Лаврова // М. Горький и другие / Отечеств. архив // Наш современник. – 1990. – №11. – С. 177–190.
13.     Бунин И.А. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи / Сост., подгот. текста, предисл. и коммент. А.К. Бабореко. – М.: Сов. писатель, 1990. – 416 с.
14.     Бунин И.А. Публицистика 1918–1953 годов. Под общей редакцией Н. Михайлова. – М.: Наследие, 1998. – 640 с.
15.     Бунин И. А. Собрание сочинений: В 9 т. / Вступ. ст. А.Т. Твардовского. – М.: Художественная литература, 1965–1968.
16.     Василевский А. Разорение III. // Новый мир. – 1990. – № 2. – С. 264–267.
17.     Волков А.А. Проза Ивана Бунина. – М.: Московский рабочий, 1969. – 448 с.
18.     Высочайшая правда творчества: (современники о И.А. Бунине) // Нева. – 1995. – №10. – С. 201–208.
19.     Горелов А. Три судьбы (Ф. Тютчев, А. Сухово-Кобылин, И. Бунин). – Л.: Советский писатель, 1978. – 624 с.
20.     Гречнев В.Я. Русский рассказ конца XIX – начала ХХ века. – Л., 1979. – С. 66–69.
21.     Долгополов Л. На рубеже веков. О русской литературе конца XIX – начала XX века. – Л.: Советский писатель, 1977. – 368 с.
22.     Заманская В.В. Русская литература первой трети XX века: проблема экзистенциального сознания: Монография. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та; Магнитогорск: Изд-во Магнитогорского гос. пед. ин-та, 1996. – С. 278–279.
23.     Золотарев А.А. И.Бунин и М.Горький. Воспоминания / С пред. А.Астафьева // Наш современник. – 1965. – №7. – С. 101–105.
24.     И.Бунин и русская культура: Межвузовский сборник научных трудов / Сост. Г.П. Климова. – Елец, 1995. – 186 с.
25.     Ильин И.А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики: Бунин. Ремизов. Шмелев. – М.: Скифы, 1991. – 216 с.
26.     Ильин И. Творчество И.А. Бунина. // О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин, Ремизов, Шмелев. – М., 1991. – С. 27.
27.     История русской литературы: ХХ век. Серебряный век / Под ред. Жоржа Нева, Виктории Страды и Ефима Эткинда. – М.: Изд. группа «Прогресс-Литера», 1995. – 704 с.
28.     История советской литературы: Новый взгляд. По материалам Всесоюзной научно-творческой конференции. 11–12 мая 1986 г. – М.: Наука, 1990. – 248 с.
Бунина с раздражением поругивали все тогдашние буржуазные критики, чтившие себя столпами прогресса. Бунин им казался «отсталым», не умеющим шагать в ногу со временем. Отчасти и в самом деле какими-то архаическими, опоздавшими родиться выглядели главные мотивы его произведений: о разорении русского поместного дворянства, обнищании деревни, забитости, темноте и жестокости мужиков. Его творчество вселяло чувство безрадостности, бесперспективности русской жизни. Бунин никаких выходов не подсказывал и сам их, видимо, не знал. Все в творчестве Бунина, однако, было гораздо сложнее, чем казалось многим на первый взгляд.
Поэтому он стоит особняком, уникальной творческой личностью в истории русской литературы конца ХIХ–ХХ века, так как более русского, влюбленного в Россию писателя трудно назвать в кругу его современников. Об этом свидетельствует все его творчество: «Жизнь Арсеньева» с его тоской по утраченной России, «Деревня» с его истинным пониманием русского мужика, сердитая публицистика, в которой он не признавал и осуждал исторический пожар в России.
Лучшее, что писал Бунин, – написано о России. Где бы он ни жил, в Приморских Альпах, в Париже, в своей скромной квартире, – всюду и всегда своими помыслами он возвращался на родину, по которой тосковал до последнего вздоха. «Странной любовью» любил Бунин свой народ горькой и жалостливой любовью, тоскуя о непонятной судьбе его. Наверное, поэтому так требовательно и трепетно относился писатель к своему и чужому творчеству, напрямую связывая судьбы литературы и судьбы нации: «Ведь существование нации определяется все-таки не материальным… Россия и русское слово (как проявление ее души, ее нравственного строя) есть нечто нераздельное. И не знаменательно ли, что нынешнему падению России, социальному, политическому и всякому прочему не только сопутствует, но задолго предшествовал упадок ее литературы», пишет он в статье «Инония и Китеж».[10]
Даже при самом беглом взгляде очевидно, что Россия Бунина вовсе не «устроенный и ладный мир», какой хотелось бы видеть кое-кому сквозь дымку эмигрантских лет. Она насквозь тревожна, трагедийна, беспокойна, исполнена роковых предзнаменований. Поколение Бунина – совсем иная эпоха: Россия деревенская, Россия дореволюционная и прошедшая через крестьянские бунты, рабочие баррикады 1905 года; Россия наступившего затем реакционного похмелья; начала войны 1914 года; Россия постепенного развала всего строя дворянской империи; и, наконец, – та же былая Россия, но воскрешенная горькой памятью писателя-изгоя, потерявшего свою родину. Эмигрантское творчество Бунина берет свои истоки в его дореволюционном творчестве, однако оно связано и с атмосферой европейского искусства 20–30-х годов, с судьбами русской эмиграции.
«Я хочу говорить о печали» – писал Иван Алексеевич Бунин. Горечью пронизаны все его произведения. В его представлении мир – это бездна, трясина, пучина. Человеческая жизнь рядом с этой бездной так же ничтожна, как корабль во время шторма.
Непривычны как бунинские герои, так и обстоятельства их жизни. Странен и облик самого писателя, чем дальше, тем больше предпочитавшего путешествовать не по наезженным западным дорогам, а по заветным восточным путям, совершать паломничества в места, где зарождались цивилизации и народы. Обосновывая это свое пристрастие к странствиям, объясняя рост интереса к «погибшим царствам Востока и Юга», ко «всем некрополям, кладбищам мира», Бунин то и дело заносит в записные книжки, путевые дневники и очерки, подчеркивает в рассказах, что нет ничего мертвого в мире и ничто не исчезает бесследно.
Более чем шестидесятилетний путь Бунина в литературе можно разделить на две примерно равные части – дооктябрьскую и эмигрантскую. И хотя после катастрофических для писателя событий 1917 года он не мог не измениться, его творчество обладает высокой цельностью – редкое качество для русской литературы ХХ века. Тем больший смысл имеет приверженность Бунина национальному началу, стремление через него раскрыть всемирное содержание жизни. Писатель с мучительной пристальностью всматривается в национальные типы, издавна открытые русской литературой, изводит себя постоянным вопросом: кто же народ? Что же есть такое Россия? Какие именно моменты и стороны ее исторического развития оказываются определяющими для психического склада русского человека?
 С годами его трагические сомнения и постоянные колебания только усиливаются.
II. Мотив родины в творчестве И.А. Бунина в дореволюционный период
Бунин вырос в тиши и глуши российского захолустья, — и это обстоятельство немало повлияло на склад его характера и таланта. Он с детства видел и хорошо понимал русскую действительность такой, какая она есть, без прикрас.
В характере писателя всегда присутствовали нелюбовь к домоседству, настойчивая тяга к перемене мест, стремление разнообразить круг жизненных и художественных впечатлений. Едва ли не главная жизненная страсть Бунина – страсть к перемене мест. Уже в 1880–1890-е гг. он много путешествовал по России, а в 1900 Бунин смог впервые уехать в заграничное путешествие. В начале нового века писатель объездил Европу, странствовал по Ближнему Востоку, побывал во многих странах Азии, Африки. Никогда не имевший и не желавший иметь свой дом, он жил вечным странником, объездившим мир, но всегда находившим место и время для литературной работы. Нередко в качестве материала для своих произведений Бунин использовал не только впечатления о происходящем в русской глубинке (эту жизнь Бунин хорошо знал и глубоко понимал), но и свои зарубежные наблюдения.
Расширение тематики при этом не мешало, а, скорее, помогало обостренному восприятию жизни писателем, способствовало развитию его исторической и философской масштабности. Но в то же время на фоне русского реализма начала ХХ века позиция Бунина по отношению к русской действительности выглядела непривычно: многим своим современникам Бунин казался бесстрастным, невозмутимым – «холодным», хотя и блестящим мастером, а его суждения о России, русском человеке, русской истории – слишком отстраненными. Действительно, при постоянном и остром ощущении своей принадлежности русской культуре, переживании древности и величия Руси, Бунин всегда старался отстраняться от сиюминутных социальных тревог, избегал в своем дореволюционном творчестве публицистичности (что заметно отличало его от М. Горького, А. Куприна, Л. Андреева и от некоторых поэтов-символистов). Для оценки действительности, обстановки в России Бунину всегда была нужна дистанция – временная или пространственная. Так, в Италии, на Капри, Бунин создавал рассказы и повести о русской деревне, а в России писал об Индии, о Цейлоне, Ближнем Востоке.
Еще в конце 80-х гг. Бунин увлеченно размышлял о судьбах мировой цивилизации, отстаивая значение культуры в истории. Культура им понималась широко – как подъем к духовному расцвету: этическому, интеллектуальному, творческому, социально-правовому. Таков был идеал Бунина. Но он не нашел гармоничного мира ни в прошлом, ни тем более в настоящем, потому у писателя появилось стремление углубиться в потоки человеческого сознания, его светлые и темные стороны, чтобы постигнуть возможности человека.
Раздумья о судьбах культуры – своего рода ответ на поразившие писателя события 1905 года в России. Он предчувствовал опасный стихийный бунт, упадок нравственности.
Движение Бунина-прозаика от середины 1890-х к началу 1900-х гг. проявляется прежде всего в расширении кругозора, в переходе от наблюдений над отдельными судьбами крестьян и мелкопоместных к обобщающим размышлениям. Симпатии Бунина обращены вспять, в патриархальное прошлое.
Иван Бунин публикует рассказы "Антоновские яблоки", "Сосны", в которых недвусмысленно высказывает свои опасения за судьбу России в связи с разорением дворянских гнезд и опролетариванием крестьян. Ряд произведений Бунина посвящен разоряющейся деревне, в которой правят голод и смерть. Идеал писатель ищет в прошлом с его старосветским благополучием. Если «Новая дорога» и «Сосны» — это думы о крестьянской Руси, то «Антоновские яблоки» — размышление о судьбе поместного дворянства.
Запустение, разорение дворянских гнезд, нравственное оскудение их хозяев вызывают у Бунина в «Антоновских яблоках» чувство грусти и сожаления об ушедшей гармонии патриархального мира, об исчезновении целых сословий. «Антоновские яблоки» необычайно важны для понимания бунинского творчества. Этот рассказ — «стихотворение в прозе» о русской природе. С огромной художественной силой в них запечатлен образ родной земли, ее богатства и непритязательная красота. Жизнь неуклонно двигалась вперед, Россия только что вступила в новый век, а писатель зовет нас не растерять того, что достойно памяти, что прекрасно и вечно.
Поэтизируя прошлое России, ее «век минувший», автор не может не думать и о ее будущем. Это мотив появляется в конце рассказа в виде глаголов будущего времени: «Скоро-скоро забелеют поля, скоро покроет их зазимок…»[12] Будущее неясно, оно вызывает тревожные предчувствия. Символичен образ первого снега, покрывшего поля: при всей его многозначности он часто ассоциируется с чистым листом бумаги; а если учесть, что под произведением поставлена дата «1900», то невольно возникает вопрос: что напишет новый век на этом белом листе, какие следы оставит на нем?
В изображении деревни Бунин изначально был далек от идеализации крестьянства (пример тому – рассказ «Федосеевна» – о нищей больной старухе, выгнанной дочерью из дома).
Эти и другие рассказы принесли ему славу, и в 1909 году Российская академия наук избирает его в число двенадцати Почетных академиков.
По рассказам Бунина 1900-х годов составляется выразительная картина разобщения людей и сословий, перераспределения земли, отчуждения людей от себя самих, друг от друга, от природы – всего того, что подтверждает глубину и основательность национального кризиса в эпоху капиталистических отношений.
Окружавшая действительность давала мало поводов для уверенности в будущем – голод 1891 и 1898 годов, ходынская катастрофа 1896 г., студенческие беспорядки и демонстрации 1890–1900-х, кровавая и проигранная русско-японская война 1904 г, наконец, революционные волнения 1905–1906 гг. с большим количеством жертв. В этой трагической веренице событий русское самосознание неизбежно находилось в состоянии неравновесия.
В 1905 году Бунин был свидетелем восстания в Одессе. О днях, проведенных там, писатель оставил дневниковые заметки весьма критического содержания. Он видел в первой революции только бессмысленные погромы и кровопролития, в классовой борьбе заметил лишь разрушения, угрозу всему ранее созданному. Неслучайно речь настроенного «крайне революционно», «совсем интеллигентного человека» Бунин определяет как «тихую, твердую, угрожающую». А события выразил словами малограмотной женщины: «... идуть на Одессу парубки и дядьки с дрючками, с косами; будто бы приходили к ним нынче утром, – ходили по деревням и по Молдаванке – “политики” и сзывали делать революцию. Цель страшная – громить город».[13]
Свои политические взгляды наиболее четко Бунин высказал в ряде более поздних интервью. Он считал, что рабочие массы и малоимущие слои населения превратились в мощную силу и станут через пять–десять лет потоком, который «захлестнет всю Западную Европу», выражал теплое сочувствие рабочим, протестующим против кровавых столкновений. Но, сравнивая трудящихся России и Запада, приходил к неутешительному выводу: «...Западноевропейский пролетариат представляет собой прекрасно организованную силу. <...> О русском пролетариате этого сказать нельзя».[14] Бунинские симпатии явно не совмещались с идеей революции как вооруженного восстания. Мысль о необходимости сознательности, организованности борющихся масс была очень своевременной.
В это же время (начало 1910-х гг.) Бунин определил и собственную позицию: «Пережил я очень долгое народничество, затем толстовство; теперь тяготею больше всего к социал-демократии, хотя сторонюсь всякой партийности».[15] Странная последовательность столь разных учений. Но для писателя все они имели в чем-то общий корень – интерес к народной жизни. Неоднократно и критически отзывался он о русской интеллигенции, которая «не знала своего народа», мечтала о «народушке», «богоносце», а «народ жил первобытно, как пятьсот лет тому назад», о «разительном противоречии между культурной и некультурной массой»[16]. О совершенствовании и единении духовных сил страны мечтал Бунин, но тщетно.
Приводимый самим ходом исторического развития России к мысли о глубочайшем социальном неблагополучии мира, он уже в произведениях 1910-х годов стремится вывести противоречия действительности за рамки социальных и исторических ограничений. Он глубоко историчен в повестях и рассказах этого периода; он в эти годы – писатель, чрезвычайно чутко воспринимающий малейшие изменения в общественной жизни, но тут же стремящийся вывести их за пределы исторического времени.
Если в произведениях более ранних — рассказах сборника «На край света» (1897), а также в рассказах «Антоновские яблоки» (1900), «Эпитафия» (1900), Бунин обращается к теме мелкопоместного оскудения, ностальгически повествует о жизни нищих дворянских усадеб, то в произведениях, написанных после первой русской Революции 1905 года, главной становится тема драматизма русской исторической судьбы (повести «Деревня», 1910, «Суходол», 1912). Обе повести имели огромный успех у читателей. М. Горький отмечал, что, тут писателем был поставлен вопрос «... быть или не быть России?»[17]. Русская деревня, считал Бунин, обречена. Писателя обвиняли в резко негативном отражении жизни деревни. Однако реализм его прозы традиционен: с убедительностью и силой рисует писатель новые социальные типы, явившиеся в предреволюционной деревне. 
Повесть «Деревня» (Бунин называл её также и романом), созданная в 1909 – 1910 годы, снискала ему славу писателя. Это произведение было подготовлено многими предыдущими рассказами. Парадоксальность творческой судьбы Бунина сказалась в том, что именно его прозаические произведения, посвященные судьбам русской деревни в период между двумя революциями, оказались наиболее беспощадным разоблачением ее рабского состояния, ее нищеты, дикости и жестокости ее социального расслоения.
В этой повести поднимаются такие актуальные проблемы того времени, как исторические судьбы крестьянства, своеобразие национального русского характера, пути русской жизни, задачи реалистического описания действительности. Это сделало книгу самой животрепещущей среди произведений тех лет.
Замыслу автора отвечал особый жанр – повести-хроники, выводящий на первый план мужицких персонажей и оставляющий на периферии повествования свидетелей со «стороны». Задаче писателя соответствовал и сюжет произведения, начисто лишенный интриги, неожиданных поворотов, четко выраженной развязки, фабульного развития, кульминации и завязки. Все в «Деревне» погружено в стихию медленно текущей жизни, сложившегося, закостенелого быта. Однако каждая из трех композиционных частей повести открывает все новые и новые стороны деревенской действительности, оставляя читателя потрясенным всем увиденным. Это касается прежде всего предыстории и истории рода Красовых, крестьян Акима, Иванушки, Дениса, Молодой, Якова и других. Они живут в деревне с выразительным названием Дурновка. Столь же ужасающе безрадостной и губительной показана жизнь мужиков и в соседних селах: Казакове, Басове, Ровном. Все в жизни Дурновки носит аналогичный характер, оказывается лишенным смысла. Разрываются общественные и семейные связи, рушится сложившийся уклад жизни. Деревня гибнет быстро и неуклонно, и автор с душевной болью повествует об этом. автор нарушил традицию «розового» народолюбия, показал новый тип народной, крестьянской, «земляной» личности. Бунинская деревня по своей духовной и жизненной силе не только плодоносила, но и обречена на самораспад – экономический и религиозный. Автор показал правдивые картины упадка, обнищания и одновременно обострения социальных конфликтов в дореволюционной деревне.
Бунин, с присущим ему талантом и детальным знанием деревни, отразил ее слабость, ее многовековую забитость и отсталость, немыслимость сложившейся в ней ситуации.
Писатель-реалист видел неминуемое разрушение и запустение "дворянских гнезд", проникновение в деревню буржуазных отношений, правдиво показал темноту и косность старой деревни, создал много своеобразных, запоминающихся характеров русских крестьян.
В «Деревне» Бунин дает страшную хронику бессмысленной и загубленной жизни братьев Красовых и их окружения. Виноваты, по его мнению, все, всё вместе: и вековая отсталость России, и русская непроходимая лень, привычка к дикости. «Господи боже, что закрай! Чернозем на полтора аршина, да какой! А пяти лет не проходит без голода».[18] С видимостью бесстрастия обрисовывает он безумную, мрачную, безнадежную российскую действительность. Страстность его повести не в рассуждениях, не в попытках что-то объяснить, а в боли, звучащей в каждом слове, боли за крестьянскую Россию, которая дошла до крайней степени падения, материального и нравственного.
Одна из самых удивительных черт русского характера, которой не устает поражаться Бунин, – это абсолютная неспособность к нормальной жизни и отвращение к будням («постыла им жизнь, ее вечные будни»). Повседневная работа при таком ощущении жизни – одно из самых тяжких наказаний. Однако апатия в обыденной жизни сменяется неожиданной энергией в чрезвычайных обстоятельствах (один из персонажей «Деревни» – Серый ленится заделать дыры в крыше, но первым является на пожар).
Писатель выделял как главенствующие две несостоятельные черты народной психологии: стихийно-разрушительную и пассивно-созерцательную. Альтернативой «святому» смирению русского мужика Бунину виделась одна лишь азиатски жестокая и бессмысленная пугачевщина. Отсюда и беспросветность, беспощадность его писаний деревенского быта.
Желание освободиться от унылого существования может толкнуть героев либо на экстравагантный неожиданный поступок, либо на свирепый бунт – нелепый и бессмысленный (бунтующие мужики грозят убить Тихона Красова, а потом по-прежнему почтительно кланяются ему). У других героев «Деревни» ненависть к будням выражается в сонном и мечтательном ожидании некоего праздника жизни. Бунин всячески подчеркивает иррациональность русского человека и непредсказуемость его поступков («Самое что ни на есть любимое наше, самая погибельная наша черта: слово – одно, а дело – другое! Русская, брат, музыка: жить по-свинячьи скверно, а все-таки живу и буду жить по-свинячьи!»[19]).
Описывая грубость, зависть, враждебность, жестокость крестьян, Бунин никогда не позволяет себе обличительный тон, он предельно правдив и объективен. Однако это не холодная констатация ужасающей действительности, а жалость и сострадание к «мечущимся и несчастным» и даже самобичевание – только истинно русский мог так написать о России.
Повесть отражает жизнь крестьян, судьбу деревенского люда в годы первой русской революции. Сам автор пояснил, что здесь он стремился нарисовать, «кроме жизни деревни, и картины вообще всей русской жизни». Кроме того, можно сказать, что «…Россия? Да она вся – деревня…»[20], поэтому характеристика деревни – это есть характеристика России.
 Несмотря на то, что местом действия повести выбрана Дурновка, сфера охвата жизни в ней гораздо шире и масштабнее. «Деревня» наполнена слухами, спорами, разговорами в поездах, на базарах, сходках, постоялых дворах. В ней много действующих лиц, которые создают впечатление бурлящей многоголосой толпы. Герои повести пытаются разобраться в окружающем, найти какую-то точку опоры, которая поможет им удержаться в этом могучем потоке, выжить не только физически, но и духовно. Итак, деревня предстаёт перед нами, прежде всего, очень бедной. Даже питьевая вода порой настолько плоха, что вызывает повальные болезни. Нищета бьет в глаза не только в повести.
Никогда ни о каком другом бунинском произведении не велось столько острых дискуссий, как о "Деревне". В.В. Воровский: «Мрак и грязь – и в физической, и в умственной, и в нравственной жизни – вот все, что видит Бунин в современной деревне…»[21] Но передовая критика поддержала писателя, увидев ценность и значение произведения "в правдивом изображении быта падающей, нищающей деревни, в разоблачительном пафосе ее уродливых сторон". Повесть потрясла Горького, который услышал в ней "скрытый, заглушенный стон о родной земле, мучительный страх за нее". В письме Амфитеатрову Горький назвал «Деревню» «первоклассной вещью», а в письме к самому Бунину писал: «...серьезные люди скажут: «Помимо первостепенной художественной ценности своей, «Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом—быть или не быть России? Мы еще не думали о России,—как о целом,—это произведение указало нам необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически… Так глубоко, так исторически деревню никто еще не брал… Я не вижу, с чем можно сравнить вашу вещь, тронут ею – очень сильно. Дорог мне этот скромно скрытый, заглушенный стон о родной земле, дорога благородная скорбь, мучительный страх за нее – и все это – ново. Так еще не писали»[22]. Бунин потом сам так вспоминает о своей «Деревне»: «А ”Деревня” вещь все-таки необыкновенная. Но доступна только знающим Россию»[23].
Сам Бунин так говорил корреспонденту одной из одесских газет весной 1912 года по поводу появившихся в печати обвинений в безрадостности повести: «По поводу моей последней повести «Деревня» было очень много толков и кривотолков. Большинство критиков совершенно не поняли моей точки зрения. Меня обвиняли в том, что я будто озлоблен на русский народ, упрекали меня за мое дворянское отношение к народу и т.д. И все это за то, что я смотрю на положение русского народа довольно безрадостно. Но что же делать, если современная русская деревня не дает повода к оптимизму, а, наоборот, ввергает в безнадежный пессимизм...»[24]
Начатое в «Деревне» исследование уродств российской жизни и бездн русской души продолжено было в повести «Суходол». Это произведение о сокрушительных страстях, скрытых и явных, безгрешных и порочных, никогда не поддающихся рассудку и всегда разбивающих жизни – дворовой девушки Натальи, «барышни» тети Тони, незаконного барского отпрыска Герваськи, дедушки Петра Кириллыча. «Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть».[25] В повести «Суходол» основная тема – русская душа, которая разрабатывается на примере дворянства. Именно в сходстве русских крестьян и дворян видит Бунин главную причину вырождения деревни, дворянство поражено все той же болезнью – русская тоска, нелепость, иррациональность поступков. В повести показаны кровные и тайные узы, "незаконно" связывающие дворовых и господ: ведь все, в сущности, родственники в Суходоле. Бунин говорит об упадке, вырождении, одичании помещичьей жизни, ненормальности ее. Быт Суходола, уродливый, дикий, праздный и расхлябанный, мог располагать только к безумию, – и в той или в иной мере каждый герой повести душевно неполноценен. Бунин не навязывает нам эту мысль, она напрашивается сама. Россия больна, утверждает автор.
Тема русской души дается в «Суходоле» в совершенно ином художественном ключе, нежели в «Деревне». В повести «Суходол» решительно пересматривается традиция поэтизации усадебной жизни, преклонение перед красотой угасающих «дворянских гнезд». Идея кровного единения поместного дворянства и народа в повести «Суходол» сочетается с мыслью автора об ответственности господ за судьбы крестьян, об их страшной вине перед ними. «Мне кажется, что быт и душа русских дворян те же, что и мужика; все различие обусловливается лишь материальным превосходством дворянского сословия. Нигде в иной стране жизнь дворян и мужиков так тесно, близко не связана, как у нас. Душа у тех и других, я считаю, одинаково русская. Выявить вот эти черты деревенской мужицкой жизни, как доминирующие в картине русского поместного сословия, я и ставлю своей задачей в своих произведениях. На фоне романа я стремлюсь дать художественное изображение развития дворянства в связи с мужиком и при малом различии в их психике»[26]
В «Деревне» и последовавшем за ней «Суходоле» Бунин изобразил тот нравственно-психологический и социальный тупик, в который зашла, по его мнению, Россия. Несколько основных линий выделяет здесь Бунин: в «Деревне» – линия капитализации сельского хозяйства и противостоящая ей линия революционная; в «Суходоле» к ним добавляется линия, связанная с историей дворянского сословия. Ни капитализирующееся, ни «бунтующее» крестьянство не вызывает у Бунина симпатий. Никаких симпатий не вызывает у него и мелкопоместное дворянство, находящееся в стадии духовного и социального вырождения. Бунин подчеркивает: Россия едина; нет никакого разделения на крестьян и дворян.
Вот эта единая мужицко-дворянская Россия находится ныне на краю гибели – утверждает Бунин повестями 1910-х годов. Изображая крестьянскую среду, Бунин тем самым объективно раскрывал причины поражения первой русской революции.
В 1911–1913 гг. он все шире охватывает различные стороны русской действительности: и вырождение дворянства («Суходол», «Последнее свидание»), и уродливость мещанского быта («Хорошая жизнь», «Чаша жизни»), и тему любви, которая часто бывает пагубной («Игнат», «При дороге»). В обширном цикле рассказов о крестьянстве («Веселый двор», «Будни», «Жертва» и другие) писатель продолжает тему «Деревни».
«Деревня» и «Суходол» открыли собою ряд сильнейших произведений Бунина десятых годов, «резко рисовавших, – как он выразился позднее, – русскую душу, ее своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы». Человек загадочен, убежден писатель, характер его – непостижим.
Взгляд Бунина на Россию безысходен. Над всем, что он изображает, господствует одна черта, которую Бунин готов возвести едва ли не в степень общенационального признака русского человека, – его жестокость, которая оборачивается в иные моменты равнодушием и к ближнему, и к самому себе. «… Есть ли кто лютее нашего народа? В городе за воришкой, схватившим с лотка лепешку грошовую, весь обжорный ряд гонится, а нагонит, мылом его кормит. На пожар, на драку весь гоод бежит, да ведь как жалеет-то, чсто пожар аль драка скоро кончились!.. А как наслаждаются, когда кто-нибудь жену бьеи смертным боем, али мальчишку дерет как сидорову козу, аль потешается над ним?..»[27] Здесь, в «Деревне» и «Суходоле», мы уже обнаруживаем истоки тех настроений, которые впоследствии привели Бунина в эмиграцию. История России за последние 50 лет ее существования есть, в его понимании, постепенное, но неуклонное одичание, которому оказываются одинаково подвержены все социальные группы населения.
Летом 1914 года, путешествуя по Волге, Бунин узнает о начале первой мировой войны. Писатель всегда оставался ее решительным противником. Он прекрасно понимал весь ее ужас, бессмысленность и непопулярность в народе.
Бунин возмущен ура-патриотическими заявлениями писателей-оборонцев, которые выступали за продолжение войны до победного конца. Не случайно в 1915 году появляются такие его стихи:
Молчат гробницы, мумии и кости –
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы на мировом погосте
Звучат лишь письмена.
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья
Наш дар бессмертный – речь.[28]
В 1916 году созрел перелом в мироощущении Бунина, назревший еще осенью 1915 года, когда Бунин писал своему другу, художнику П.Л. Нилусу: «Деревни опустели так, что жутко порой. Война и томит. и мучит, и тревожит». Писатель понимал весь ужас и бессмысленность войны, видел, что народу война не нужна, что она только разоряет страну и уносит множество жизней. «Народ воевать не хочет, ему война надоела, он не понимает, за что мы воюем, ему нет дела до войны. А в газетах продолжается все та же брехня... Все несут свое, не считаясь с тем, что народ войны не хочет и свирепеет с каждым днем... Война все изменила. Во мне что-то треснуло, переломилось, наступила, как говорят, переоценка всех ценностей»[29]
Дневник писателя за 1916 год полон безнадежности и желчи. Сообщения газет о событиях на фронте и в тылу, разговоры, новые произведения литературы – все вызывает у него непреодолимое раздражение, пессимизм и ощущение ужаса от мысли, что старой жизни приходит конец. «В газетах та же ложь – восхваление доблестей русского народа, его способностей к организации. Все это очень взволновало "народ, народ"! А сами понятия не имеют (да и не хотят иметь) о нем. И что они сделали для него, этого действительно несчастного народа?» «Душевная и умственная тупость, слабость, литературное бесплодие все продолжается... Смертельно устал, – опять-таки уже очень давно, – и все не сдаюсь. Должно быть, большую роль сыграла тут война – какое великое душевное разочарование принесла она мне!»[30].
Так, в конце 1916 года подкрался к Бунину творческий кризис, продолжившийся несколько лет. Замыслы, редкие и случайные, обдумываются им и покидаются. «Совсем отупела, пуста душа, нечего сказать, не пишу ничего; пытаюсь – ремесло и даже жалкое, мертвое». Достаточно сказать, что с конца 1916 года до января 1920-го года бегства из Одессы за границу – у Бунина с трудом наберется десяток мелких произведений.
III. Россия в «Окаянные дни»
Октябрьская революция – часть русской истории, часть русской культуры. Здесь слиты воедино и триумф и драма народа. Русская революция воспринималась большевиками как закономерный итог исторического развития страны, народа, общества, как естественное разрешение противоречий современной действительности. Начавшись под лозунгом общечеловеческих и общероссийских ценностей она, как многие революции, начала корчиться в судорогах насилия, террора, диктатуры.
Насилие не могло обойти и интеллигенцию, которая в силу своей духовности активно осуждала произвол и жестокость. Большевистским лидерам не могли импонировать И. А. Бунин, М. Горький, В. Г. Короленко, поднимавшие свой голос в защиту невинно репрессированных. Большинство российской интеллигенции ещё до революции не принимало ленинских идей, а после революции, не увидев осуществления провозглашенных идеалов, уехали за границу.
Видимо, разобраться в так называемой «новой эре», эре отказа от общечеловеческих ценностей в пользу классовой борьбы; разобраться в «рождении нового человека» было под силу только таким личностям, которые оказались способны сопротивляться идеологическому нажиму; именно таким человеком стал Иван Алексеевич Бунин.
Революцию Бунин встретил в том возрасте (сорок семь лет), когда житейский и духовный опыт человека и интерес к реальной жизни находятся в гармоничном сочетании, делающем человека способным максимально глубоко увидеть и оценить сущность происходящих событий. Бунинские дневники, посвященные революции и гражданской войне, пожалуй, самые глубокие документы первой русской смуты двадцатого века.
Январь и февраль 1917 года Бунин жил в Москве. Февральскую революцию и продолжающуюся первую мировую войну писатель воспринимал как страшные предзнаменования всероссийского крушения. Лето и осень 1917 года Бунин провел в деревне, все время, тратя на чтение газет, и наблюдал нарастающую волну революционных событий. 23 октября Иван Алексеевич с женой выехал в Москву. Уехав из Москвы в 1918 г., он на два года поселяется в Одессе, где в это время стояла белая армия.
Предельная чувствительность, честность и порядочность Бунина, его чувство независимости, собственного достоинства, неспособность лгать, притворяться, идти на компромисс со своей совестью и своими убеждениями – все это было жестоко попрано в хаосе гражданской войны.
Октябрьскую революцию Бунин проклял, да еще и с такой ненавистью, как, может быть, никто другой. В пору братоубийственной гражданской войны он занял недвусмысленную позицию противника большевизма. Но нужно отметить, что Бунин никогда не занимался непосредственно политической борьбой, не был членом никакой политической группировки и большевистский строй отвергал не столько с идеологической, сколько с моральной, эстетической, эмоциональной стороны, оставаясь прежде всего независимым от любых идеологий художником. Бунин никогда не относил себя к героическим фигурам русского литературного движения, его гражданские позиции были двойственными: никак не собираясь свергать  существующие устои, он страдал от мерзостей, порожденных этими устоями. Наплывы тоски по социальному переустройству человеческого общества Бунин если и испытывал, то в далекой молодости, да и то весьма мимолетно. И я соглашаюсь с Б. Костелянцем, когда в предисловии к книге стихотворений Бунина тот утверждает: «Для Бунина-поэта человек всегда оставался больше «космической», чем конкретно-социальной единицей. Он не верил в возможность изменить что-либо в человеческих отношениях путем активного, революционного разрушения старых социальных форм жизни и замены их новыми»[31].
Тем не менее, Бунин стремился осмыслить события 1917–1919 годов в аспекте мировой истории, русской и европейской, которую новые хозяева не знали, да и не хотели знать, и которую нельзя забывать потомкам. Необходимость перемен он сознавал, накануне революции хотел скорейшего преображения жизни, ее обновления, говорил своему племяннику литератору Н.А. Пушешникову, что в глубине души верил, «что революция для нас спасение и что новый строй поведет к расцвету государства»; признавался, что в распутинское время «жаждал революции».[32]. Но события развивались таким образом, что он пришел к выводу: «Философия эта ни к черту не годится[33]».
 «Великий дурман» – так называлась лекция о большевизме и его истоках, прочитанная И. А. Буниным в 1919 году в Одессе. Разоблачению «великого дурмана» в той или иной степени посвящены все публицистические выступления писателя на страницах эмигрантской прессы 20-х годов.
Бунин, до революции не принадлежавший к числу писателей с «политическим направлением», оказался человеком глубоко гражданственным. В канун Октябрьской революции и мироощущение, и гуманистическая направленность творчества характеризуют Бунина как прогрессивно мыслящего человека. Он считал, что лишь дворянство, с его высокой культурой, способно управлять Россией. Он не верил в разум и творчество народных масс (повесть «Деревня» наглядно продемонстрировала это). Идея управления государством темными, невежественными людьми была для него чудовищной. В социальной борьбе он усмотрел только разрушение, душевное ожесточение, кровопролитие, падение культуры. Революция действительно принесла эти горькие последствия. Болезненные предчувствия Бунина были во многом справедливы.
Революция осмысляется Буниным отчасти как следствие действия роковых сил самого исторического процесса, отчасти как следствие действия разрушительных, жестоких инстинктов, таящихся в душе русского человека (мужика по преимуществу). Хорошо зная эти инстинкты, писатель понимал, что без кровопролития в нашей стране власть поменяться не может, но такого он не ожидал. «Я был не из тех, кто был ею застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью, но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет никто, ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России, после захвата власти Лениным, бежали сотни тысяч людей, имевших малейшую возможность бежать»[34] – так написал он уже в 1952 году.
Бунин характеризует революцию как начало безусловной гибели России в качестве великого государства, как развязывание самых низменных и диких инстинктов, как кровавый пролог к неисчислимым бедствиям, какие ожидают интеллигенцию, трудовой народ, страну.
Дневниковые записи И.А. Бунина 1917 года обрываются строками 21 ноября: «12 часов ночи. Сижу один – слегка пьян. Вино возвращает мне смелость, мудрость, чувственность, ощущение запахов и прочее… Передо мною бутылка №24 удельного. Печать, государственный герб. Была Россия. Где она теперь? О, боже, боже…»[35]. Так встретил Бунин Октябрьскую революцию, по его определению – «окаянные дни».
Бунинский дневник 1918 (Москва) и 1919 (Одесса) годов появился в 1935 году в десятом томе берлинского собрания сочинений Бунина под названием «Окаянные дни». Именно здесь яснее всего выясняются причины, заставившие писателя покинуть страну.
Эту книгу у нас обходили молчанием, или бранили. Это началось после революции, когда под запретом оказались произведения, объявленные антисоветскими. Их не разрешалось печатать потому, что произведения указывали на негативные стороны революции, предупреждали об их опасности для будущего России. Из литературы и общественной жизни были вычеркнуты роман «Мы» Е. Замятина, сборник «Из глубины», письма В. Короленко к А. Луначарскому, «Несвоевременные мысли» М. Горького. И можно только предполагать, каково было бы их воздействие на общественное и индивидуальное сознание людей. Возможно, знание этих произведений в свое время приостановило бы массовое одурманивание людей идеей строительства коммунизма.
Существование этой книги никогда не было тайной, «официальному» советскому литературоведению «Окаянные дни» были известны, и исследователи творчества И. А. Бунина должны были как-то увязывать признания автора с социалистической действительностью и с признанием Бунина замечательным русским художником. Самое «простое» решение приняло «Литературное обозрение», сократив «нестерпимо грубые выпады в адрес Ленина», – и не надо ничего комментировать. Более смелые критики пытались обойти вниманием «Окаянные дни», не заметив или не придав им должного значения. К примеру, А. Нинов утверждал, что «Окаянные дни" дают» почти клиническую (!) картину разрушительной внутренней ломки, пережитой им в это время, с художественной стороны не имеют никакой ценности: «Нет здесь ни России, ни ее народа в дни революции. Есть лишь одержимый ненавистью человек. Эта книга правдива лишь в одном отношении – как откровенный документ внутреннего разрыва Бунина со старой либерально-демократической традицией»[36].
О. Михайлов сравнивал Бунина с юродивым; который, «шевеля вершами, под звон дурацкого колокольчика исступленно кричит хулы... проклинает революцию»[37].
Но была и подборка материала к 120-летию со дня рождения «Неизвестный Бунин» в литературно-художественном и общественно-политическом журнале «Слово», в которой утверждались «пророческие мысли незабвенного Бунина, не дрогнувшего произнести высокую правду об Октябрьской революции и ее вождях», и было мнение М. Алданова, считавшего, что в «Окаянных днях» есть страницы, сравнимые с лучшим из всего написанного писателем.
Такое разноликое отражение «Окаянных дней» в современной нашей литературной критике заставляет внимательнее отнестись к книге, составить свое мнение о писателе, преодолевшем в своей судьбе грань революции и гражданской войны.
Это яркое, правдивое, острое и меткое публицистическое произведение, пронизанное яростным неприятием революции.
В этой книге видна неутолимая боль за Россию и горькие пророчества, выраженные с тоской и бессилием что-либо изменить в творящемся хаосе разрушения вековых традиций, культуры, искусства России.
Между тем, при всем накоплении в ней «гнева, ярости, бешенства», а может быть, именно поэтому, книга написана необыкновенно сильно, темпераментно, «личностно». Он крайне субъективен, этот художественный дневник 1918 – 1919 годов, с отступлением в предреволюционную пору и в дни Февральской революции. Политические оценки в нем дышат враждебностью, даже ненавистью коэффициент большевизму и его вождям.
«Окаянные дни» написаны в дневниковой форме. Выбор формы повествования отнюдь не случаен. Дневник – это литературно-бытовой жанр. Повествование ведется от первого лица в виде повседневных, как правило, датированных записей. У Бунина запись дана в порядке следования, но иногда между днями наблюдаются большие интервалы. Например, за записью от 7 января 1918 года следует заметка от 5 февраля 1918 года. Дневник отличается предельной искренностью, лаконичностью, правдивостью, откровенностью высказывания, происходит фиксация «только что» случившегося и перечувствованного. Дневник пишется для себя и не рассчитан на публичное восприятие. Это сообщает ему особенную подлинность, достоверность. Обращенный преимущественно к событиям личной жизни, дневник в то же время нередко включает и общезначимые суждения о мире, вырастающие из размышлений над проблемами собственного бытия. Дневник монологичен, но монологическое слово автора может быть и внутренне диалогичным, с неясной оглядкой на мнение другого о мире и о самом себе. Для дневника не характерен разрыв между временем написания и временем, о котором пишут: отсутствие этого временного интервала препятствует взгляду на собственную жизнь как единое целое.[38] Бунин еще в 1916 году писал: «Дневник – одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалеком будущем эта форма вытеснит все прочие»[39].
Неслучаен и выбор названия книги – «Окаянные дни». «Окаянный» – проклятый, нечестивый, преданный общему поруганию, преступный.[40] «Окаянный» – созвучно с библейским именем братоубийцы Каина, человека, который первым на Земле пролил родную кровь, тем самым осквернив весь род людской, породив ненависть человека к человеку. По В. Далю «окаянствовать» – значит жить во грехе, недостойно, богопротивно. Второе значение слова «окаянный» – ненастоящий, несчастный, жалкий, погибший духовно. В дневнике Бунина передан не только гнев на революцию и большевиков, но и жалость, боль за Россию, ее народ, ее культуру, гибель прошлого и ужас настоящего. Ради ее спасения взялся он за перо, желая «указать на страшную болезнь, поразившую общество; распадение душ, совести, веры, языка, утверждение принципа "все позволено" во всей массе народа, что равносильно самоуничтожению»[41].
«Окаянные дни» состоят из двух частей, показывающих Москву 1918 года и Одессу 1919 года. Бунин фиксирует факты из жизни, которые наблюдал сам на улицах Москвы и Одессы. В первой части (московской) преобладают зарисовки уличных сцен, обрывки диалогов, слухов, газетных сообщений. Во второй (одесской) части мы слышим голос самого автора, он размышляет о судьбе России, о личных переживаниях, снах, воспоминаниях. Бунин писал свой дневник для себя, он не был рассчитан изначально для публикации, но сложившиеся обстоятельства изменили решение писателя.
Автор размышлял о России, русском народе в наиболее напряженные годы его жизни, поэтому преобладающей становится интонация подавленности, мрачности, беспросветности, униженности происходящим. Бунин передает читателю ощущение национальной катастрофы.
Что видел Бунин в то время, о котором он пишет в дневнике? Над всеми его тогдашними чувствами чаще всего преобладала «безмерная печаль», порой отчаянье, когда обычным стало то, что «грабят, пьют, насилуют, пакостят в церквах»[42], поют похабные песни о священниках, – и всюду, в столицах и в провинции, погромы, расстрелы. Накануне эмиграции Бунин, обдумывая свое положение, решал вопрос, не перейти ли на нелегальное положение. Он пишет в 1919 году, будучи в Одессе: «День и ночь живем в оргии смерти. И все во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться именно из этого дьявольского мрака»[43].
На страницы Бунина выплескивается улица; митингуют, спорят до хрипоты или же ропщут, жалуются, угрожают разношерстные лица – коренные москвичи и сошедшиеся в российскую столицу рабочие, солдаты, крестьяне, барыни, офицеры, «господа», просто обыватели.
«Купил книгу о большевиках, – пишет он. – Страшная галерея каторжников!»[48] Для Бунина любой революционер есть бандит, преступник в самом прямом и вульгарном смысле. «Преждевременная» преступность конкретных деятелей революции весьма сомнительна, но в целом Бунин совершенно точно выхватил действительную проблему русской революции – участие в ней уголовной стихии.
Отличительная особенность «Окаянных дней» в том, что Бунин реагирует на всю разворошенную жизнь. В его книге много «нейтрального» материала, воспоминаний о прошлом, пейзажей. Он замечает такие детали, которые в газете были бы неуместны: «дама в пенсне», «молодой офицер», который покраснел, потому что не может заплатить за билет. Эти трогательные подробности очеловечивают грозные и страшные события. Бунин не раз записывает, как он сам остро их переживает, так остро, что испытывает физическую боль, «горячечное напряжение всех последних и душевных сил...»: газету разворачивает «прыгающими руками», а потом вдруг чувствует, что «бледнеет, что пустеет темя, как перед обмороком...»[49]. По этим деталям видно, как борется писатель-реалист с безумным миром, как он побеждает сумасшествие точным, трезвым словом.[50] Бунин смотрит на происходящее с позиции времени. Оно подтвердило его правоту.
В «Окаянных днях» Бунин выступает не только как публицист, но также как художник слова, природа не может оставить его равнодушным. Он записывает в дневнике не только бурные события, но также привлекает его пристальное внимание сияющее по-весеннему небо, месяц в небе, розовые облака, сугробы – то, что вызывало в нем «тайный восторг какой-то», в чем чувствовалась поэзия и было опьянение от мира, когда многое так восхищало. Пейзажные зарисовки занимают особое место в дневниковых записях И.А. Бунина. Пейзаж помогает писателю смягчить, очеловечить страшные события 1917 года. Происходящее вокруг не может изменить сущности истинного художника, всю жизнь посвятившего поискам сочетания «прекрасного и вечного». Бунин широко использует художественные средства. Оригинальна цветовая гамма – «бледно-молочной ночью», «розовые огни», «могильно-темна», «золотые маковки церквей», «сизая даль». Разнообразны эпитеты – «весна окаянная», «дикая музыка», метафоры – «голова горит», «деревцо побледнело», «Москва обесчещенная». Бунин называет Россию «старым домом», солдат – «грабителями». Вожди революции получают множество определений – «жулики», «мерзавцы», «словоблуды».
Критическое отношение к действительности в произведении Бунина направлено, главным образом, против новой власти, которую он называл «кучкой авантюристов, считающих себя политиками»[51]. О вождях революции Бунин высказывается неоднократно и безжалостно. Вот начальник, с которым Ивану Алексеевичу приходится непосредственно общаться – комиссар дома. Высокий чин этот человек получил только потому, что был самым молодым и неимущим из квартирантов. Но и теперь, самый скромный и робкий из соседей, он дрожит при одном лишь упоминании революционного трибунала.
Профессор Щепкин теперь именуется «комиссаром народного просвещения», и первое, что бросается в глаза при встрече с ним, «грязный бумажный воротничок,..., и толстый старый галстук, выкрашенный в красный цвет масляной краской».[52] Работу свою во главе народного просвещения Щепкин видит, прежде всего, в составлении для ЧК списков неугодных ему преподавателей. Есть и вполне заметные успехи в его деятельности – сумел закрыть до своего увольнения университетскую церковь. Малограмотный коммивояжер Шпан, предлагавший Бунину свои услуги в качестве импресарио для поездки в Николаев, Харьков и Херсон, стал «комиссаром по театральному делу». Л.И. Гальберштадт, сотрудник «Русских ведомостей» и «Русской мысли», невероятно огорчившийся уходом французов, теперь работает в газете «Голос красноармейца». Революционное начальство грубо и аляповато перенимает нравы перебитой буржуазии: лихачи, авто, девки, кокаин. На лицах победителей какая-то ложь, нет в них обыденности и простоты. Вместо разрушенной нормальной жизни идет «сумасшедшая по своей бестолковости и горячке имитация какого-то будто бы нового строя, нового чина и даже парада жизни».[53]
Ни одной «мелочи» не прощает Бунин новой власти, потому что утверждается она на обещаниях справедливости, а новые хозяева на деле грубы, жуликоваты, недалеки, невежественны. Вот каким образом Советская власть не дает пропасть от голода безработному человеку из народа. Вот она новая справедливость: пришел рабочий в Совет просить работы, а ему говорят: «Мест… нет, а вот тебе два ордера на право обыска, можешь поживиться»[54]. Такие люди выживут в революционной сумятице, благодаря своей неразборчивости в выборе жизненного идеала. Расхождение между словом и делом – вот что больше всего возмущает писателя.
Нравственная грязь горожан сочетается с уличным убожеством: «на тротуарах был сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой навозный лед, горбы и ухабы»[55].
Революция ему не кажется «величайшей», «победоносной», «всемирной», «чудесной». Суть революции Бунин видит в призывах «проломить голову фабриканту, вывернуть его карманы и стать стервой еще худшей, чем этот фабрикант»[56].
Бунин отмечал, что к власти пришли «вчерашние изгои, которые искренне ненавидели прошлое, и свое личное, и всей России. И в то же время любыми средствами, чаще всего кровавыми, отстаивали свое новое положение: возможность распоряжаться не только своим имуществом, но и чужими жизнями; сидеть в личных кабинетах; пользоваться безотказной любовью секретарш и актрис; распределять блага среди родных и знакомых; устраивать на теплые местечки детишек и родственников. Но чтобы легче насаждать новое, следовало как можно быстрее уничтожить память о прошлом».[57] Деятельность революционного правительства после 1917 года направлена на уничтожение памятников царям, генералам, независимо от их художественной ценности, исторического значения. Бунин собирает подобные факты, их много в «Окаянных днях». Так, в Киеве «приступлено к уничтожению памятника Александра Второго. Знакомое занятие, ведь еще с марта 1917 года начали сдирать орлы, гербы...».[58] Бунин часто встречает залепленные грязью вывески. На них замазаны слова, напоминающие о прошлом: «императорский», «величайший». От разрушения символов царской России революционное правительство перейдет к физическому уничтожению людей, которые являются представителями той России. Выступления революционных вожаков с предложением «употреблять буржуев вместо лошадей для перевозки тяжестей» встречаются бурными аплодисментами. На похоронах погибшего революционера звучит клич: «За смерть одного революционера – тысячу смертей буржуев!»[59]
Более всего невыносимым было для Бунина насилие над церковью и уничтожение религии: «Большевики стреляли в икону»[60]. В записи за 9 февраля 1918 года И. Бунин воспроизводит услышанный им разговор двух женщин, одну из которых он принципиально называет «дамой», а другую – «бабой». «Это для меня вовсе не камень, этот монастырь для мня священный храм…» – говорит «дама». «Баба» ей отвечает: «… Для тебя он священ, а для нас камень и камень!» Если не уяснить этой позиции Бунина, то нельзя будет понять, отчего с такой страстностью пишет он обо всем в своем дневнике. «Русский народ взывает к Богу только в горе великом. Сейчас счастлив – где эта религиозность!»[61]
Бунин приводит массу цитат, часто из газет «Известия», «Голос Красноармейца», в которых новые хозяева разоблачают самих себя, вроде «Вперед, родные, не считайте трупы!»[62]. Среди тех, за кем шла, как он говорит, настоящая охота, были знакомые Бунина, литераторы – А.А. Кипен – и простые люди – Моисей Гутман, «очень милый человек»[63], которого убили (он перевозил Бунина на дачу). На улице могут убить ни за что и старика, соратника Брусилова, и медсестру, прошедшую всю войну, и ребенка. Большой ложью звучали для него слова: «Революции не делаются в белых перчатках». Писатель тяжело переживал происходящее в стране. Истинными виновниками ненужного и бессмысленного кровопролития называет правительство большевиков, тех, кто разжег в народе ненависть, развратил ломкой старого порядка.
Бунин считался барином, белым. А разве белые не народ? – до сих пор жгуче звучит вопрос писателя. Они тоже народ, давший культуру России, давший лучших представителей. В условиях расколотого общественного сознания «белый» Бунин защищает общечеловеческие нравственные основы. «Народу, революции все прощается, – «все это только эксцессы». А у белых, у которых все отнято, поругано, изнасиловано, убито, – родина, родные колыбели и могилы, матери, отцы, сестры, – “эксцессов”, конечно, быть не должно»[64]. Бунин требует единого нравственного суда над «нашими» и «не нашими», что является преступлением для одной стороны, то преступно и для другой.
Бунин отвергал насилие; вслед за Толстым и Достоевским призывал бороться «за вечные, божественные основы человеческого существования». Бунин также сказал: «…все преграды, все заставы божеские и человеческие пали»[65]. Он отвергал всякую насильственную попытку перестроить человеческое общество, оценив события октября 1917 года как «кровавое безумие» и «повальное сумасшествие». Это важнейший мотив его книги. Теперь, после всего пережитого в годы сталинизма, особенно хорошо становится понятен великий смысл отстаивания Буниным общечеловеческих ценностей, которые так попирались в «окаянные дни»; он предчувствовал будущее, понимал, к чему поведет потеря высшего смысла жизни и расшатанность нравственного состояния общества.
Никакими высокими целями не оправдано убийство, Бунин не может простить его ни конкретным людям, ни партии: «В этом и весь секрет большевиков – убить восприимчивость»[66]. Революция обесценила жизнь человека, она стала игрушкой в руках так называемых «революционеров». Ежедневным явлением стали уличные самодуры, поражающие быстротой вынесения приговора и жестокостью. «...Захвачены с поличным два вора. Их немедленно «судили» и приговорили к смертной казни. Сначала убили одного: разбили голову безменом, пропороли вилами бок и мертвого, раздев догола, выбросили на проезжую часть. Потом принялись за другого…».[67] «Матрос убил сестру милосердия – “со скуки”»[68]. «Какого-то старика полковника живьем зажарили в паровозной топке»[69]. «Большевики в Ростове… расстреляли 600 сестер милосердия»[70]. Писатель видит всю эту кровь, всю эту мерзость и не может не реагировать об это: «Потрясло. Ужас, боль, бессильная ярость»[71].Да и что можно сделать с теми, кто говорит: «Стрелять будем, если вы пойдете против нас».[72] И.А. Бунин не скрывает своего страха: «Москва так мерзка, что страшно смотреть»[73], «Арбат по ночам страшен»[74]. А самое ужасное для него не это. Он понимает, что от природы жестоких людей все-таки не так уж много. Самое жуткое в людях – безразличие к окружающим, к тому, что творится рядом. И Бунин сам неоднократно почувствовал это «на своей шкуре»: «Меня в конце марта 17 года чуть не убил солдат…  Мерзавец солдат прекрасно понял, что он может сделать со мной все, что угодно, совершенно безнаказанно, – толпа, окружавшая нас… оказалась на его стороне»[75].
Разговоры о том, что всякая революция сопровождается кровопролитием, не вызывает у писателя решительно никакого сочувствия: «Давеча прочитал про расстрел 26 как-то тупо». Он чувствует, как события с каждым днем меняют его ощущения мира, притупляют его человеческую и художественную чуткость. Поэтому он и «старается ужасаться», заставляет себя разбивать на числа, раскладывать их на единицы человеческих судеб, видеть за каждым слагаемым «искривленное предсмертной судорогой лицо, застывшее выражение ужаса в глазах».[76]
Важнейший мотив книги Бунина – отстаивание общечеловеческих ценностей, которые попирались в «окаянные дни». Для И. Бунина революция стала не только «падением России», но и «падением человека», она разлагает его духовно и нравственно. Огромный исторический сдвиг, произошедший в стране, выворачивает гигантские пласты, срезает верхний тонкий культурный слой почвы, приносит невиданные «типы улицы». Писатель бродит по неузнаваемым улицам, вглядывается в лица новых хозяев, чтобы запечатлеть в памяти, донести их до потомков. Для Бунина народ – «это всегда – глаза, рты, звуки голосов,... речь на митинге – все естество произносящего ее»[77] И перед читателем предстают лица, характеры, мысли народные. «Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. (...) И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы "пламенной беззаветной любовью к человеку", "жаждой красоты, добра и справедливости!»[78] Для Бунина этот тип лишь «производное», «пена» во время шторма. Своего классового врага он представляет четко: «Закрою глаза и все вижу как живого: ленты сзади матросской бескозырки, штаны с огромными раструбами, на ногах бальные туфельки от Вейса, зубы крепко сжаты, играет желваками челюстей... Вовек теперь не забуду, в могиле буду переворачиваться!»[79]
Бунин отмечает в книге, что люди в разных городах кажутся ему одинаковыми, пугающими злым выражением лиц. Сами города становятся безликими, серыми. Другой преобладающий цвет – красный. Он вспоминает Петербург 1917 года. «Невский был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях внакидку, неработающими рабочими, гуляющей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всем, что просишь. А на тротуарах сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой навозный лед, горбы и ухабы».[80] Москва 1918 года встает перед ним «жалкая, грязная, обесчещенная, расстрелянная и уже покорная,...» Ватаги «борцов за светлое будущее», совершенно шальные от победы, самогонки и архискотской ненависти, с пересохшими губами и дикими взглядами, с тем балаганным излишеством всяческого оружия на себе, каково освящено традициями всех «великих революций».[81] В Одессе Бунин отмечает, что подбор лиц удивителен, казалось ему, что и не уезжал из Москвы. «Какая, прежде всего грязь! Сколько старых, донельзя запакощенных солдатских шинелей, сколько порыжевших обмоток на ногах и сальных картузов, которыми точно улицу подметали, на вшивых головах! А в красноармейцах главное – распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает "шевелюр».[82] Многое в поведении людей Бунин объясняет помешательством, каким-то дьявольским наваждением.
Среди этого безумия Бунин неожиданно выделяет фигуру военного «в великолепной серой шинели, туго перетянутого хорошим ремнем, в серой круглой военной шапке, как носил Александр Третий. Весь крупен, породист, блестящая коричневая борода лопатой, в руке в перчатке держит Евангелие. Совершенно чужой всем, последний могиканин».[83] Он противопоставлен толпе. Он символ ушедшей России. Важной деталью в его образе является Евангелие, заключающее в себе святость старой Руси. Таких образов у Бунина встречается немало. «На Тверской бледный старик-генерал в серебряных очках и в черной папахе что-то продает, стоит скромно, скромно, как нищий... Как потрясающе быстро все сдались, пали духом!»[84] Ивану Алексеевичу тяжело и горько видеть, насколько унижены и опозорены все те, кто составлял славу и гордость страны. Скорбью и негодованием пронизаны страницы бунинского дневника.
Бунин предъявляет суровый счет не только революционерам, но и самому русскому народу; тут он действительно резок, несентиментален, как не были сентиментальны его дореволюционные повести «Суходол» и «Деревня». «Нет никого материальней нашего народа. Все сады срубят. Даже едя и пья, не преследуют вкуса – лишь бы нажраться… А как, в сущности, не терпят власти, принуждения! Попробуй-ка введи обязательное обучение! С револьвером у виска надо ими править… Злой народ! Участвовать в общественной жизни, в управлении государством – не могут, не хотят за всю историю»[85] – отмечает он осенью 1917-го. «Злой» не потому, что русский; «злой» – значит таково его состояние в данный момент. Бунин негодует на народ не потому, что презирает его, а потому что хорошо знает его созидательные духовные потенции, понимает, что никакое «всемирное бюро по устроению человеческого счастья» (по мнению писателя совершенно реальное) не способно разорить великую державу, если сам народ этого не позволит. «Народ болеет. Не от природы болен, а именно сейчас болеет... Все это всегда бывало, и народный организм все это преодолел бы в другое время. А вот преодолеет ли теперь?»
Бунин считает основой русского народа мужика, который сохранил еще некоторый разум, стыд. Русский крестьянин возмущен распущенностью и понимает, что все идет от слабости власти. Простой мужик делает вывод, что «теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит».[86] Народ, ослабленный физически и морально, надеется на то, что «немец придет, наведет порядок». Бунин отмечает одну из основных черт русского характера – надежда на кого угодно, только не на себя.
На вопрос «кто виноват?» Бунин отвечает: «Народ». И при этом большую вину за происходящее возлагает на интеллигенцию. Бунин совершенно исторически точно определил, что она во все времена провоцировала народ на баррикады, а сама оказывалась неспособной организовать новую жизнь. Бунин упрекает прежде всего интеллигенцию в том, что она за «человечеством» и «народом» не видела отдельного человека. Даже помощь голодающим происходила «театрально», «литературно», только ради того, чтобы «лишний раз лягнуть правительство». «Страшно сказать, – записывает 20 апреля 1918 года Бунин, – но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем писать и кричать? А без этого и жизнь не в жизнь»[87]. А в 1918 году он заявлял: «Не народ начал революцию, а вы. Народу было совершенно наплевать на все, чего мы хотели, чем были недовольны. Не врите на народ – ему ваши ответственные министерства, замены Щегловитых Малянтовичами и отмены всяческих цензур были нужны, как летошний снег, и он это доказал твердо и жестоко, сбросивши к черту временное правительство, и Учредительное собрание и “все, за что погибали поколения лучших российских людей”, как вы выражаетесь...»[88] Интеллигенция могла бы подписаться под словами А. И. Герцена: «Я ничего не сделал, ибо всегда хотел сделать больше обыкновенного»[89].
Знаменитейшая традиция русской литературы чувства добрые лирой пробуждать попрана, поэзия стала служить низменным чувствам: «Новая литературная низость, ниже которой, кажется, падать уже некуда, открылась в кабаке «Музыкальная табакерка» – сидят спекулянты, шулеры, публичные девки, лопают пирожки по сту целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и т. д.) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные»[90]. Писатель считает это одной из причин развращения общества: «Все, что было темного, наглого, противоестественного… в литературе за последние двадцать лет – не то же ли, что теперь в общественной жизни?»[91]
Автор «Окаянных дней» замечает, как с приходом Советской власти рушится создаваемое веками: «почта русская кончилась летом 17 года, с тех пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился министр почт и телеграфов. Тогда же появился министр труда – и тогда же Россия бросила работать»[92]. В силу народной оторопи на всем пространстве России вдруг оборвалась громадная, веками налаженная жизнь и воцарились «беспричинная праздность, противоестественная свобода от всего, чем живо человеческое общество»[93]. Народ перестал растить. хлеб и строить дома, вместо нормальной человеческой жизни началась «сумасшедшая по своей бестолковости и горячке имитация какого-то будто бы нового строя: пошли совещания, заседания, митинги, полились декреты, залился трезвоном «прямой провод», и все устремились командовать. Улицы заполнились неработающими рабочими, гуляющей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями...». Народ стал подобен «скотине без пастуха, все перегадит и себя погубит».[94]
Бунин подмечает в поведении людей изменчивость в отношении к труду. «Как злобно, неохотно отворял нам дверь швейцар!»[95] Слуга брата Юлия, Андрей, прослуживший у него около 20 лет, «служит еще аккуратно, но, видно, уже через силу, не может глядеть на нас, уклоняется от разговоров с нами, весь внутренно дрожит от злобы, когда же не выдерживает молчанья, отрывисто несет какую-то загадочную чепуху».[96] И.Бунин приходит к выводу, что народ не был готов к роли созидателя новой жизни. Причину этого они видят в истоках русского национального характера.
Взгляд Бунина на русский национальный характер обусловлен «двойной» природой русского человека: европейско-азиатской. В «Окаянных днях» писатель определит эту двойственность так: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря. Но и в том и другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «из нас, как из древа, – и дубина, и икона», – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев...»[97] Древнюю Киевскую Русь Бунин оплакивал и любил до самозабвения, азиатчину ненавидел. «…азиатчина и... пыль засасывает Русь».[98] Иван Алексеевич стремится осмыслить духовные законы, по которым жила Россия много веков.
Бунин пытается ответить на вопрос, что же такое случилось? «Пришло человек 600 каких-то кривоногих мальчишек во главе с кучкой каторжников и жуликов, кои взяли в полон миллионный, богатейший город. Все помертвели от страха...»[99]
Страх сковал многих людей, потому что к управлению страной пришли вчерашние кухарки, внешний вид которых наводит тоску по вчерашним прекрасным лицам, столь дорогим Бунину. Вот выступает известный оратор, и Бунин с отвращением разглядывает его слушателей: «Весь день праздно стоящий с подсолнухами в кулаке, весь день механически жрущий эти подсолнухи дезертир. Шинель внакидку, картуз на затылок. Широкий, коротконогий. Спокойно-нахален, жрет и от времени до времени задает вопросы и не единому ответу не верит, во всем подозревает брехню. И физически больно от отвращения к нему, к его толстым ляжкам в толстом зимнем хаки, к телячьим ресницам, к молоку от нажеванных подсолнухов на молодых, животно-первобытных губах»[100].
Для Бунина лица красноармейцев, большевиков, сочувствующих им, совершенно разбойничьи: «Римляне ставили на лица своих каторжников клейма. На эти лица ничего не надо ставить, – и без всякого клейма видно»[101]. Для Бунина любой революционер есть бандит. В. целом он совершенно точно выхватил действительную проблему русской революции – участие в ней уголовной стихии: «Напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять».
Малосимпатичный Бунину новый хозяин страны не требователен к еде, хотя и кричит от коликов в животе после «ужасного горохового хлеба», а если ест колбасу, то «отрывает куски прямо зубами», он требует запретить буржуям ходить в театры, потому что «мы вот не ходим».
Писатель приходит к неожиданному выводу: революция произошла в силу слабости, а не силы народа; она представляет опасность, прежде всего, для самого народа, разлагая его духовно и нравственно.
У него все происходящее рассматривается как течение вечного закона истории, как очередное проявление сущности русской истории, которую сходным образом излагал уже Татищев: «Брат на брата, сыновья против отцов, рабы на господ, друг друга ищут умертвить единого ради корыстолюбия, похоти и власти, ища брат брата достояния лишить, не ведуще, яко премудрый глаголет: ища чужого, о своем в оный день возрыдает...»[102] И комментарий Бунина: Уроки уже были, но беда в том, что никто не захотел изучить «Российскую историю» Татищева и сегодня «А сколько дурачков убеждено, что в русской истории произошел великий “сдвиг” к чему-то будто бы совершенно новому, доселе небывалому».[103] Писатель размышлял о сути революции, сопоставляя эти события в разных странах в различное время, и пришел к выводу о том, что они «все одинаковы, все эти революции!» Одинаковы в своем стремлении создать бездну новых административных учреждений, открыть водопад декретов, циркуляров, увеличить число комиссаров – «непременно почему-то комиссаров», – учредить многочисленные комитеты, союзы, партии. От 9 июня Бунин записывает высказывание Наполеона о революции:... «честолюбие породило и погубит революцию. Прекрасным предлогом дурачить толпу остается свобода»[104]. Сравнивая вождей французской революции с российской, Бунин замечает: «Сен-Жюст, Робеспьер, Кутон... Ленин, Троцкий, Дзержинский... Кто подлее, кровожаднее, гаже ? Конечно, все-таки московские. Но и парижские были не плохи»[105].
Опираясь на примеры истории, Бунин высказывает мысль, что революция не несла в себе чего-то нового, это был очередной бунт, доказывающий «до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности».[106] Писатель убежден, что поменялось лишь название очередного бунта.
Таким образом, Бунин видит причину всех бед в незнании истории. Да и нас жизненный опыт убеждает в том, что человек может строить прогнозы, делать серьезные предсказания, если он умеет глубоко проникнуть в предшествующую историю страны, найти в ней вектор развития, тогда он может судить о будущем.
Немаловажное внимание писатель уделяет «царям и попам», знавшим и умевшим предугадать поведение народа.
Невыразимый ужас охватил бы их при виде того ужасного кровавого балагана, в который превращена Россия. «Цари» и «попы» многое могли предчувствовать, зная и помня летописи русской земли, зная переменчивое сердце и шаткий разум своего народа, его слезливость и «свирепство», его необозримые степи, непроходимые леса, непролазные болота, его исторические судьбы,... – знали, словом, все то, от напасти чего, все-таки, спасали его «попы» и «цари»... – все то, что заставило Грозного воскликнуть: «Аз есмь зверь, но над зверьми и царствую!» – все то, что еще слишком мало изменилось до наших дней».[107] Несмотря ни на что именно «цари» и «попы», как утверждает Бунин, заботились о процветании государства и благе народа. Доказательством тому – пророческая фраза Николая Второго, произнесенная им после отречения от престола: «Я берег не самодержавную власть, а Россию. Перемена формы правления не даст счастья народу».[108] И. Бунин обращается к самому началу российской истории, которая так передается летописцем: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет..., придите володейте нами, в нас все зыбкость,...мы и жадны – и нерадивы, способны и на прекрасное, на высокое – и на самое подлое, низменное, обладаем и дьявольской недоверчивостью – и можем быть опутаны нелепейшей, грубейшей ложью, заведены в какую угодно трясину с невероятной легкостью...»[109] И дальше Бунин прослеживает на протяжении многовековой истории России цепь «великих российских революций»; «удельные вековые смуты», «кровавый хам Разин», «шатание умов и сердец из стороны в сторону, саморазорение, самоистребление, разбой, пожарища, разливанное море разбитых кабаков,...а на утро – тяжелое похмелье и приступы лютой чувствительности, слезы покаяния перед святынями, вчера поруганными, «поклоны» перед Красным Крыльцом отрубленными головами лже-царей и лже-атаманов, – помни, помни это, «самая революционная часть человечества, засевшая в Кремле».[110] Бунин не сомневается в том, что народ воспрянет и гнев его обратится против новых хозяев.
На протяжении всей книги И.Бунин проводит мысль о том, что история повторяется и в ней есть определенные устойчивые законы, не учитывать которые нельзя. Его размышления с позиции современности являются пророческими.
Чем дальше, тем больше революция воспринималась Буниным как нечто апокалиптическое, дьявольское. В его публицистике появляется «высокая», библейская лексика, все чаще и чаще он обращается к цитатам из Библии.
Бунин в пору революции выступил охранителем исконных, стародавних устоев. Как трагедию, как воцарение хаоса, слепой стихии, воспринял Бунин события 1917 года. Он часто повторял слова Пушкина о «русском бунте бессмысленном и беспощадном». Современник Бунина Д. Мережковский так обозначил эту позицию в своей книге «Вечные спутники»: «Говорят, что я государев холоп… что я не друг народа. Конечно, я не друг революционной черни, которая выходит на разбой, убийства и поджог. Я ненавижу всякий насильственный переворот: всё насильственное, всякие скачки мне противны. Потому что они противны природе. » Те же мысли высказывает Бунин в своей книге «Окаянные дни». На страницах этой книги показаны люди толпы, к которым он относился по-разному: кого-то жалеет, многих ненавидит. Этот другой непривычный Бунин, он совсем не похож на аристократа, академика, но даже в этих очень злых записях он выступает как художник, оскорблённый не только за себя, но и за Россию. Шкала прежних ценностей была для Бунина незыблемой, самоочевидной: «Подумать только, надо ещё объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо ещё доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет «последних достижений в инструментовке стиха» какому-нибудь хряпе с мокрыми от пота руками! Да порази её проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже «антиресуется» стихами!»[111]
И. Бунина тревожит настоящее и будущее России. Он не приемлет революцию, так как наблюдает картины жестокости, невежества, хамства, которые вызывают в его душе отвращение и ненависть к тем, кто стоял у ее истоков. Безнадежность, пустота долгих дней томит и тяготит писателя. Он осознает свою ненужность в этом новом, чуждом ему мире. «...в мире поголовного хама и зверья, мне ничего не нужно...»[112] – так Бунин определяет свою общественную позицию.
Бунин по-иному видит будущее России, исходя, прежде всего, из ее истории. Что ждет Россию в будущем? «Республика, монархия? Вероятнее всего сначала будет какая-нибудь военная диктатура – дня и часа которой, конечно, не угадаешь – потом что-нибудь вроде «совета десяти» (из железных дельцов, бывших «спецов»)... Впоследствии не исключена и монархия... Говорить, что к «прошлому возврата нет» могут только люди или хитрющие, или глупые, или не знающие истории России».[113]
И. Бунин считает своим гражданским долгом откликнуться на происходящее. Художник обязан говорить правду, какой бы она ни была. Бунин рассказывает об «окаянных днях» в меру своих литературных сил. «А это уже дело людей – слушать или пройти мимо. (...) Каждый из нас отвечает лишь за свою душу и за свои поступки».[114] Он не находит искренности ни в лгущих политиках, ни в тех, кто «оставил церковь и поспешил в театр, ни в фабрично-заводских, ни в денежных мешках» с кровавыми пятнами от сломанных человеческих судеб. Но он знал, что правда есть. По-старинному говоря, Божья правда. По мысли И. Бунина, вера в нее сохранится в сердцах тех миллионов, которые вынуждены были эмигрировать из России.
И. Бунин верил, что его «Окаянные дни» будут иметь огромное значение для потомков. Он писал: «… Настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша «пристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важны «страсть» только «революционного народа»? А мы-то что ж, не люди, что ли?»[115]
Заслугой И.А. Бунина является то, что он перемучился всеми муками и болями великого разлома и честно рассказал обо всем, что не поддался отраве «великого дурмана» и пошел против течения, тянувшего всех в пропасть утопии.
Бунин находился в тени, как сторонник тех, кто не принял революции. И все же он работает, пишет, не отрекается от своих прежних идеалов. Бунин как бы противопоставляет свои записи горьковским публикациям. Он обвиняет Горького в том, что он не смог предвидеть последствий революции. Это может отразиться на самом «буревестнике». «А если, не приведи Господи, большевики удержатся у власти, то они самому «буревестнику» свернут шею!»[116] Бунин оказался не далек от истины.
И. Бунину очень больно видеть «падение» России. Самое страшное для него в том, что рушится многовековое, обжитое, а новое никак его недостойно. Кто станет хозяином всего этого «колоссального наследства»? Потому-то и неутомима его тревога, незатухающая его боль. Несправедливо говорить, что его произведение пронизано ненавистью. Да, этот мотив присутствует, но не по отношению к России, а к тем, кто вызвал эту великую Катастрофу. В «Окаянных днях» преобладают скорбь о случившемся, тоска по блаженной Руси, которую он помнил с детства. «Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто?»[117]
«Это мой Бог и моя душа».[118] Как достойный потомок русских святых он не отрекся, ни на минуту от своей веры. «Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!»[119]
Бунин стремился осмыслить события 1917–1920 годов в аспекте русской истории, которую новые хозяева не знали, да и не хотели знать, и которую нельзя забывать потомкам. Благо России он мерил «высшей мерой», с позиции человеческой, религиозной. Он мыслил о развитии истинно национальных начал, основанных на ненасилии и культуре.
Художника возмущает жестокость, лживость и низменность нового режима. Он отрицает насилие, террор грабежи, разрушение национального богатства России. Бессмысленное расхищение созданных другими ценностей является фактически ограблением страны, то есть самих себя.
Идея большевиков все разрушить до основания и построить новое свободное государство не находит отклика в сердце И. Бунина. Они сходятся в том, что такое переустройство не может произойти мгновенно. Бунин считает эту идею утопичной, так как устроители новой жизни не имеют четкого представления, что такое «царство свободы». Можно сказать, что И. Бунин еще в 1918 году четко представлял то, что большевики не принесут ничего хорошего. Все самое доброе, благородное и прекрасное обречено в этом обществе на гибель. Гибель России представляется ему окончательной и бесповоротной. У Бунина отвращение к большевикам носит эстетический характер. В этом проявилась его главная черта – видеть в основе трагизма мира не контраст добра и зла, а контраст красоты и уродства, служить «красоте и правде».
Слова писателя звучат как предостережение. В своей книге Бунин обращает мысли к людям будущего. Трезвое, реалистическое описание в «Окаянных днях» 1918–1919 годов приобретает трагически-пророческий смысл. Бунин предостерегает нас от ошибок современной ему действительности, от нового агитирующего мифа, о том, что история, сделав свой виток, возвращается к старому. Ценно то, что И. Бунин с его чувственным восприятием мира и необыкновенным уменьем передавать увиденное, запечатлел образ России тех дней. Он сделал новый шаг в познании народа, русского национального характера на разломе времен.
И.А. Бунин – дальновидный человек. Автор «Окаянных дней» восклицал: «Когда совсем падешь духом от полной безнадежности, ловишь себя на сокровенной мечте, что все-таки настанет же когда-нибудь день отмщения и общего, всечеловеческого проклятия теперешним дням». Старая Россия погибла? Родится ли новая? Он свято верил в это, как в силу молитвы, но он твердо знал, что эти дни придут не скоро и не просто.[120]
И. Бунин видит спасение в самих людях, в возвращении к Божьему образу и подобию. Он вообще смотрит на жизнь с позиций православного Христианства, этим объясняется «высокая», библейская лексика, а также частые цитаты из Библии. Более всего невыносимо для Бунина сознание ниспровержения святынь, насилия над церковью и уничтожение религии. Отступничество от веры – великий грех для человека, тем более русского: «Срам и позор тебе; хочешь оставить благословение Отца своего, гробы родительские, святое отечество, правую веру в Господа нашего Иисуса Христа!»[121] Неслучайно Бунин вспоминает пророчество русского историка Ключевского; предвещавшего конец русскому государству тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда погаснут лампады над гробницей Сергия Преподобного и закроются врата Его Лавры. С горечью Бунин говорит о том, что жуткое пророчество сбылось. Обстреливают Кремль из крупнокалиберных орудий, ползут слухи о том, что будут его взрывать. А ведь за его стенами вся Россия, ее слава и вера, ее храмы и соборы. Этот разгром старинных церквей – крест на могилу русской государственности. «До чего все родное, кровное и только теперь как следует прочувствованное, понятое!»[122] Бунин говорит о спасении души самого народа, о нравственном и духовном возрождении через возвращение к религии. Все в руках самого человека, от него немного требуется – «изменить свою жизнь, очистить душу от скверны и не принимать участия в дурных делах». Свою надежду на спасение Родины связывает с теми, кто, «испив до дна весь ужас и всю горечь крестных путей,...перед лицом неслыханного разврата родной земли, встали и пошли жизнью и кровью своей спасать ее, и повели за собой лучших ее сыновей, лучший цвет русской молодости, дабы звезда, впервые блеснувшая над темнотой и скорбью Ледяного похода, разгоралась все ярче и ярче – светом незнакомым путеводным и искупляющим несчастную, грешную Русь!»[123]
Крик: мы тоже люди! – проходит через всю книгу; в каком-то смысле настойчивая бунинская пристрастность есть как раз требование единого нравственного суда над «нашими» и «не нашими»: что для единой стороны преступление то преступление и для другой. Но без «Окаянных дней» трудно понять Бунина.
Книга проклятий, расплаты и мщения, пусть словесного, она по темпераменту, желчи, ярости не имеет ничего равного в «больной» и ожесточенной белой публицистике. Потому что и в гневе, аффекте, почти исступлении Бунин остается художником: и в односторонности великой – художником. Это только его боль, его мука, которую он унес с собой в изгнание.
«Окаянные дни» – это исторический и литературный памятник, па мятник жертвам гражданской войны.
Революция – это разрушение старого. Читая Бунина, неизбежно задаешься вопросом: а может быть, в самом деле, русскому человеку в некоторой мере было не под силу бремя свободы, которая свалилась на него в революцию? Также спросим себя: ломая старый государственный строй, не разрушили ли заодно что-то такое, что надо было всеми силами беречь, и тем самым губили самих себя?
Вчитываясь в дневник, находишь, что истоки этой реакционности там, в обрисованных Буниным «окаянных днях», – в презрении ко всему, что тогда составляло дом наш, – в презрении к историческому прошлому России, к классической литературе и классическому искусству, к памятникам русской истории и старины, к веками установившемуся укладу народной жизни и культурным традициям, к тем устоям, на которых зиждилась семья и жизнь отдельной личности.
Утверждение в России нового политического строя заставило писателя в 1918 году покинуть Москву, а в начале 1920 г. навсегда расстаться с Родиной. Со слезами покидал Бунин родину, «плакал такими страшными и обильными слезами, которых даже представить себе не мог... плакал слезами лютого горя и какого-то болезненного восторга, оставив за собой и Россию и всю свою прежнюю жизнь, перешагнув новую русскую границу, вырвавшись из этого разливанного моря страшных, несчастных, потерявших всякий образ человеческий, буйно, с какой-то надрывной страстью орущих дикарей, которыми были затоплены все станции, где все платформы и пути от Москвы до самой Орши были буквально залиты рвотой и испражнениями...»[124] Но, несмотря ни на что, Иван Бунин был одним из тех, кто не сдался, продолжал борьбу с ленинско-сталинским режимом до конца своих дней.
IV. Мотив потерянной родины в творчестве И.А. Бунина
4.1. Первая волна русской эмиграции
Преувеличение задач борьбы за светлое будущее, за нового человека вело к уничтожению ценнейших явлений культуры, к репрессиям против представителей старой интеллигенции. Результатом такой политики была массовая эмиграция представителей русской культуры.
История русской эмиграции как массового явления началась еще с 1920 года, когда в результате революции и гражданской войны около 2 миллионов человек оказались выброшенными за пределы родины. Судьба разбросала русских беженцев по всему миру. За пределами России оказались известные писатели, ученые, артисты, художники, музыканты, имена которых по праву стали достоянием мировой культуры. По разным причинам и в разное время родину покинули А. Аверченко, К. Бальмонт, И. Бунин, З. Гиппиус, Д. Мережковский, А. Куприн, Игорь Северянин, Саша Черный, М. Цветаева, А. Толстой, П. Милюков, П. Струве, Н. Бердяев, Н. Лосский, П. Сорокин, А. Бенуа, К. Коровин, С. Рахманинов, Ф. Шаляпин и многие другие выдающиеся деятели русской культуры.
Основной причиной возникновения русской эмиграции в 1917–1925 годы является неприятие революции октября 1917 года, страх перед ее кровавыми расправами со "старым" миром, гибель белого движения, гражданская война, в огне которой было уничтожено 9 миллионов человек.
В результате большевистского террора возникает мощные эмигрантские потоки, один из которых был направлен на Европу (в основном, Париж, Берлин), а другой – на Восток (в Манчжурию и Китай).
Следует вместе с тем уточнить: были разные причины, подтолкнувшие писателей к эмиграции. Не только страх перед революцией, но и случай, стечение обстоятельств, например, для Северянина, Куприна или Тэффи.
Сразу же отметим высокий образовательный уровень эмигрантов «первой» волны: 3/4 со средним (дореволюционным!), весьма значительное количество лиц с высшим образованием...
Советским декретом 1921 года все эмигранты лишались гражданства и стали «безродными». Эмиграция значительно повысила интеллектуальный потенциал Западной Европы, способствовала формированию оригинальной культурной общности, расцвету литературы, журналистики, науки. Создавались русские научные организации.
С 1921 года регулярно проводятся научные симпозиумы, выходят многочисленные научные труды.
Истинной «родиной» диаспоры, объединявшей всех эмигрантов, была русская литература. По скромным подсчетам «первая волна» вынесла на западный и восточный берега около 2 миллионов наших соотечественников, жизнедеятельность которых протекала в сфере литературы или была с ней тесно связана. Сравним: организованный Союз писателей СССР в 1934 году насчитывал около 600 писателей.
Литература же оставалась основной носительницей русского национального начала, прочным фундаментом жизни наших бывших соотечественников. Русский интеллигент в изгнании, водитель такси в Париже или рабочий на заводе «Рено» не без основания осознавали: Пушкин и Тютчев (столь непереводимые на чужие языки) – их исключительная национальная собственность.
Национальным праздником был День русской культуры и большинством русских эмигрантов он не случайно отмечался 6 июня – день рождения Пушкина.
Центром русской эмиграции «первой волны» по праву считается Париж, где в начале 20-х годов проживало более 150 тысяч «отверженных». Здесь жил Иван Бунин, Марина Цветаева, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, Александр Куприн – цвет русской литературы XX века.
Вглядываясь в жизнь русской эмиграции, нетрудно убедиться: она была разной и каждый из ее представителей вел себя сообразно своим представлениям о чести и совести, о том деле, которое для него было главным на земле.
По-разному относились эмигранты и в своей Родине.
Марина Цветаева, отбывая на родину в 1938 году, понимала, что отправляется навстречу гибели. Но – жить и даже умереть вне Родины не смогла.
Национальный талант – Александр Куприн – не сумел приспособиться к чужой жизни, лишившись духовной подпитки за рубежом.
Великий русский писатель Бунин решительно отверг «новый» путь России, с ненавистью отзываясь о «ленинских градах» в знаменитых «Окаянных днях».
Свою знаменитую речь «Миссия русской эмиграции», произнесенную 16 февраля 1924 года в Париже, Иван Алексеевич Бунин закончил словами: «Да будет нашей миссией не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России. (...) Говорили – скорбно и трогательно – говорили на древней Руси: “Подождем, православные, когда Бог переменит орду”. Давайте подождем и мы. Подождем соглашаться на новый “похабный мир” с нынешней ордой»[125].
Такова была миссия тех, кто промыслом Божиим оказался на чужбине, без родины, но и в относительной безопасности в страшные революционные годы и последовавшие за ними бесконечные десятилетия владычества большевиков над Россией. Нельзя было соглашаться с новыми хозяевами жизни, выполнять их политический и культурный заказ, но надо было хранить родину, язык, культуру, веру отеческую, сам строй межчеловеческих отношений в сердцах своих и в среде своей. Хранить и передавать детям, а потом и внукам. Многие рассеялись, растворились «в европейском ласковом плену», но все же сохранился «остаток», столь же бесценный для будущей России.
4.2. Творчество Бунина в период эмиграции
Из Константинополя Бунин переезжает в Болгарию, затем – Сербию, а в конце марта 1920 года прибыл в Париж – вместе с женой Верой Николаевной Муромцевой, ставшей его спутницей до конца дней. Он жил в Париже и на юге Франции, в Грассе, небольшом городке на юге, вблизи Канн. За 33 года, прожитых писателем во Франции, страна не стала для него родной, но он нашел в себе силы для работы.
Бунин оседает в Париже, примыкая к правым, монархическим кругам, группировавшимся вокруг газеты «Возрождение». В первые годы эмиграции Бунин – неистовый борец против всего, что связано с Советской Россией. СССР для него становится «царством антихриста» – Ленина. «Планетарный» скот, «выродок», «нравственный идиот от рождения», «русский Каин»– это у Бунина о вожде пролетариата. «Ленин явил миру... нечто чудовищное, потрясающее: он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек... На своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках...»
Эти слова взяты из речи «Миссия русской эмиграции», произнесенной Иваном Буниным в Париже 16 февраля 1924 года. «Миссия русской эмиграции, – говорил писатель, – доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими “ледяными походами”, что она не только за страх, но и за совесть не приемлет ленинских градом, ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия». «Они хотят, чтобы реки текли вспять, не хотят признать совершившегося!» Нет, не так, мы хотим не обратного, а только иного течения. Мы не отрицаем факта, а расцениваем его... с точки зрения не партийной, не политической, а человеческой, религиозной. «Они не хотят ради России претерпеть большевиков!» Да, не хотим – можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть. «Они не прислушиваются к голосу России!» Опять не так: мы очень прислушиваемся и – все еще тот же и все еще преобладающий голос хама, хищника, комсомольца, да глубокие вздохи. Знаю, многие уже сдались, многие пали, а сдадутся и падут еще тысячи и тысячи.
Но все равно: останутся и такие, что не сдадутся никогда...»
Иван Бунин был одним из тех, кто не сдался, продолжал борьбу с ленинско-сталинским режимом до конца своих дней.
Тридцать три года, проведённые на чужбине, «в чужом, наёмном доме», вдали от земли, которую любил «до боли сердечной». Чем они были для Бунина-художника?
Я думаю, что этот период стал взлётом творчества Бунина. Современники Бунина единодушно отмечали, что именно в изгнании художник создал самые совершенные, самые лучшие свои вещи. Почти все они на русские темы, о России.
Воздействие эмиграции на творчество Бунина было глубоко и последовательно. Положение человека, вырванного из своей среды и лишенного дома, заставляет искать убежища. Для Бунина подобным убежищем были воспоминания о России прежней: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...».
Первый год эмиграции был для Бунина, по выражению одного из критиков, «немым». Он читает Л. Толстого, которого он любил всю жизнь, и делает дневниковые записи, сознавая, что лишился всего – «людей, родины, близких». «Ах, как бесконечно больно и жаль того счастья», – криком сердца вырываются слова при воспоминании о прошлом. Но вместе с тем, ослепленный враждой к Советской России, Бунин нападает на все, что связано с ней.
Возвращение к подлинному творчеству происходит медленно. Рассказы первых лет эмиграции весьма разнообразны по своей тематике и настроению, но преобладают в них пессимистические ноты. Особенно потрясает рассказ «Конец», где реалистически передана картина бегства писателя из Одессы за границу на стареньком французском суденышке «Патрас».
Живя на родине, Бунин считал, что не обязан всю жизнь писать на русские темы и только о России. В эмиграции он получает неограниченную возможность изучать и брать материал из другой жизни. Но нерусская тематика занимает незначительное место в послеоктябрьском периоде творчества Бунина. В чем же тут дело? По мнению А. Твардовского, Бунин, как никто другой, «обязан своим бесценным даром» России, родному орловскому краю, его природе. Еще совсем молодым в статье о поэте из народа, своем земляке Никитине, Бунин писал о русских поэтах – это «люди, крепко связанные со своей страной, со своей землей, получающие от нее мощь и крепость».
Но вот, оказавшись изгнанником, он как никто другой жестоко страдал вдали от родины, постоянно ощущая всю глубину потери. Россия – это то единственное место в мире, где писатель чувствует себя русским во всей полноте и неповторимости. И, осознав, что не может без России существовать ни как человек, ни как писатель, что родина от него неотторжима, Бунин нашел свой способ связи, возвратившись к ней любовью.
Писатель обращается к прошлому и создает его в преображенном виде. О том, как велика тяга писателя к соотечественникам, как глубока его любовь к России, свидетельствует его рассказ «Косцы», где речь идет о рязанских крестьянах, их вдохновенном труде, берущем за душу пении во время сенокоса на орловской земле. В рассказе «Косцы» главная прелесть для него не только в крестьянах и их дивном пении: «Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была – Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу».
Необходимо особо отметить, что все произведения Бунина эмигрантского периода за очень редким исключением построены на русском материале. Писатель вспоминал на чужбине Родину, ее поля и деревни, крестьян и дворян, ее природу. Бунин прекрасно знал русского мужика и русского дворянина, у него был богатый запас наблюдений и воспоминаний о России. Он не мог писать о чуждом ему Западе и никогда не обрел второй родины во Франции. Бунин остается верен классическим традициям русской литературы и продолжает их в своем творчестве, пытаясь решить вечные вопросы о смысле жизни, о любви, о будущем всего мира.
Как и прежде, он сдвигает жизнь и смерть, радость и ужас надежду и отчаяние. Но никогда ранее не выступало с такой обостренностью в его произведениях ощущение бренности и обречённости всего сущего – красоты, счастья, славы, могущества. Созерцая ток времени, гибель далёких цивилизаций, исчезновение царств («Город Царя Царей», 1924), Бунин словно испытывает болезненное успокоение, временное утоление своего горя. Но философские и исторические экскурсы и параллели не спасали. Бунин не мог оставить мыслей о России. В эмиграции не только не прервалась внутренняя связь Бунина с Россией, но и ещё более обострилась любовь к родной земле и страшное чувство потери дома. Россия навсегда останется не только «материалом», но и сердцем бунинского творчества. Только теперь Россия полностью отойдёт в мир воспоминаний, будет воссоздаваться памятью.
Как бы далеко от неё он ни жил, Россия была неотторжима от него. Однако это была отодвинутая Россия, не та, что раньше начиналась за окном, выходящим в сад; она была и словно не была, всё в ней встало под вопрос и испытание. В ответ на боль и сомнение в образе России стало яснее проступать то русское, что не могло исчезнуть и должно было идти из прошлого дальше. Иногда, под влиянием особо тяжёлого чувства разрыва с родиной, Бунин приходил к настоящему сгущению времени, которое обращалось в тучу, откуда шли озаряющие мысли, хотя горизонт оставался беспросветен. Но сгущение времени далеко не всегда приводило во мрак. Напротив, Бунин стал видеть, ища надежды и опоры в отодвинутой им России, больше непрерывного и растущего, чем, может быть, раньше, когда оно казалось ему само собой разумеющимся и не нуждалось в утверждении. Теперь, как бы освобождённые разлукой от застенчивости, у него вырвались слова, которых он раньше не произносил, держал про себя, – и вылились они ровно, свободно и прозрачно. Трудно представить себе, например, что-нибудь более просветлённое, чем его «Косцы» (1921 г.). Это рассказ тоже с взглядом издалека и на что-то само по себе будто малозначительное: идут в берёзовом лесу пришлые на Орловщину рязанские косцы, косят и поют. Но опять-таки Бунину удалось разглядеть в одном моменте безмерное и далёкое, со всей Россией связанное; небольшое пространство заполнилось, и получился не рассказ, а светлое озеро, в котором отражается великий град.
Мыслью о трагической судьбе России подсвечено с большей или меньшей силой все бунинское творчество эмигрантской поры.
«Вечные темы», звучавшие в дооктябрьском творчестве писателя, размышления о смысле бытия, о любви и смерти связываются теперь, а с годами всё более и более, с мыслью о России, отошедшей для него в область воспоминаний. Бунин-художник теперь в прошлом, в дореволюционной Москве, в усадьбах, которых уж нет, в провинциальных русских городках. Но старые темы и само прошлое преображаются в его творчестве новым душевным состоянием – ощущением какой-то трагической сопряжённости своей судьбы и судьбы России.
В отличие от многих русских писателей, как и он, вынужденных покинуть Россию, Бунин не считал, что не может полноценно творить в отрыве от родины. Психологически объяснимо: Бунину в эмиграции удалось не просто много писать, но, извлекая из памяти живые образы уходящей Руси, создать один за другим несколько шедевров. Бунин говорил: все лучшее он написал в эмиграции, отделение от России ему не мешало, «мы, писатели, носим родину в себе» [126]
Так или иначе, не превратившись в политического деятеля, Бунин боролся с большевизмом своим профессиональным оружием – словом. Многие писатели-изгнанники на время замолчали как «поэты» и заговорили как граждане, пытаясь раскрыть глаза западному миру и побудить его к вмешательству.
Близко знавшая Бунина в годы эмиграции Г. Кузнецова, автор известного «Грасского дневника», записала в конце 20-х годов свои впечатления о Бунине: «Сейчас, когда все стонут о душевном оскудении эмиграции… в то время как прочие писатели пишут или нечто жалобно-кислое, или экклезиастическое… среди нужды, лишений, одиночества, лишенный родины и всего, что с ней связанного, «фанатик» Бунин вдохновенно славит творца, небо и землю, породивших его и давших ему видеть гораздо больше несчастий, унижений и горя, чем упоений и радостей… Да, это настоящее чудо, и никто этого чуда не видит, не понимает! Каким же, значит, великим даром душевного и телесного (несмотря ни на что) здоровья одарил его господь!.. »[127]
Темы дореволюционного творчества писателя раскрываются и в творчестве эмигрантского периода, причем в еще большей полноте. Произведения этого периода пронизаны мыслью о России, о трагедии русской истории 20 века, об одиночестве современного человека, которое только на краткий миг нарушается вторжением любовной страсти (сборники рассказов «Митина любовь», 1925, «Солнечный удар», 1927, «Темные аллеи», 1943, автобиографический роман «Жизнь Арсеньева», 1927–1929, 1933). Почти все, что он написал в эмиграции, принадлежит к его лучшим творениям. Шедеврами эмигрантского периода становятся повесть «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева» (пожалуй самое «бунинское произведение»), сборник рассказов о любви «Темные аллеи» и художественно-философский трактат «Освобождение Толстого». Последняя книга, над которой работал Бунин и которую ему не удалось завершить, – «О Чехове»
С событиями 1917 г. странным образом совпало оскудение поэтического дара Бунина. Находясь в эмиграции, он переделывает ранние стихи, строже отбирает новые. Немногочисленные стихи, написанные в эмиграции, пронизаны чувством одиночества, бездомности и тоски по России.
Но высшие достижения его поэзии позади, всю силу своего лиризма Бунин перенес в прозу.
В эмигрантский период проза Бунина становится эмоциональной, музыкальной и лиричной. В эмиграции Бунин еще острее чувствовал таинственную жизнь русского слова, достигая языковых вершин и обнаруживая удивительное знание народной речи. Все, написанное им в эмиграции, касалось России, русского человека, русской природы: «Косцы», «Лапти», «Далекое», «Митина любовь», цикл новелл «Темные аллеи», роман «Жизнь Арсеньева» и др.
Несмотря на то, что мысль о России, ее истории и ее будущем органична для Бунина и что все его творчество есть непреложное служение этой теме, в эмиграции он видит дореволюционную Россию уже не такой, какой он видел ее в «Деревне», «Суходоле», «Ночном разговоре». Из поля зрения Бунина теперь исчезает едва ли не центральный герой его прежнего творчества – крестьянин, мужик. Понятие народной России неразрывно связано было у Бунина в то время с представлением о стране по преимуществу крестьянской, мужицкой.
Исчезновение из творчества Бунина периода эмиграции мужика привело к образованию иной, новой общественно-этической концепции России. Слой интеллигентский и полуинтеллигентский, дворянский и просвещенный купеческий находится теперь в центре его художественного внимания, из его среды избирает Бунин героев и черпает конфликты.
Бунин видит теперь Россию (в «Чистом понедельнике», во всяком случае) стоящей на границе враждебных, но с одинаковой силой воздействующих на нее миров – западного и восточного, европейского и азиатского.
Боль от происшедшей катастрофы с годами притупляется, в ответах Бунина на политические анкеты появляются нотки усталости: «Все слова давно сказаны, и мое отношение не только к большевикам, но и ко всей «великой и бескровной» хорошо известно»... Постепенно происходит привыкание к жизни на чужбине, возвращается творческое состояние.
После выхода сборника «Господин из Сан-Франциско» (1921) и романа «Жизнь Арсеньева» (1929) литературная слава Бунина распространилась по Европе.
В марте 1928 года в Сорбонне открылась международная конференция по насущным проблемам литературы. Профессор Николай Кульман выступил с большим докладом «Иван Бунин. Его литературная деятельность во Франции». «После смерти Льва Николаевича Толстого, – сказал он аудитории, – Бунин постоянно превосходил всех русских писателей по художественному мастерству и таланту, ясности и элегантности стиля, по силе изображения и разнообразию сюжетов»[128].
Это было не случайное заявление. К этому времени три тома произведений Бунина были изданы в Англии и Америке, два тома – в Германии. Большое количество книг вышло во Франции, переведено на шведский, венгерский, итальянский, испанский, японский, иврит, на славянские языки.
Его высоко ценили Р.-М. Рильке, Томас Манн, Ф. Мориак, Р. Роллан...
4.3. «Книга ни о чем» – книга об очень многом
Оказавшись за рубежом, за несколько лет до начала работы над романом об Арсеньеве Бунин, терзаемый положением изгоя, неверием в свои творческие возможности, попал в полосу творческого кризиса, вызванного явственным ощущением необходимости новых творческих импульсов. Эмиграция не только лишила его притока свежих впечатлений, но и обострила его предрасположенность к тому, что он называл «грустью», но что являлось чем-то более суровым – «тоской бытия». Запись, относящаяся к октябрю-ноябрю 1921 года, наглядно свидетельствует о том тяжелом состоянии, в котором находился в эти годы Бунин: «Все дни, как и раньше часто и особенно эти последн‹ие› проклятые годы, м‹ожет› б‹ыть›, уже погубившие меня, – мучения, порою отчаяние – бесплодные поиски в воображении, попытка выдумать рассказ, – хотя зачем это? – и попытки пренебречь этим, а сделать что-то новое, давным-давно желанное, и ни на что не хватает смелости, что ли, умения, силы (а, м‹ожет› б‹ыть› и законных художественных оснований?) – начать книгу, о которой мечтал Флобер, «книгу ни о чем», без всякой внешней связи, где бы излить свою душу, рассказать свою жизнь, то, что довелось видеть в этом мире, чувствовать, думать, любить, ненавидеть»[129].
Такой книгой оказалась впоследствии «Жизнь Арсеньева», к которой, как мы теперь видим, Бунин внутренне был подготовлен уже в самом начале 20-х годов. Эта «книга ни о чем» оказалась на самом деле книгой об очень многом: о любви, о смерти, о трагической радости существования в грозном и одновременно прекрасном мире; книга о России и о творческой силе памяти.
Многие русские писатели, оказавшиеся в эмиграции, обращались к художественным мемуарам, воспоминаниям о Родине. Можно назвать А.Н. Толстого («Детство Никиты»), А. И. Куприна («Юнкера»), И. С. Шмелева, Б.К Зайцева и др. В том же ряду стоит и роман «Жизнь Арсеньева». Это самая замечательная книга Бунина в эмиграции и самое «бунинское» произведение. Марк Алданов назвал его «одной из самых светлых книг русской литературы»[130].
Среди произведений, принадлежащих к так называемым художественным автобиографиям, «Жизнь Арсеньева» занимает место, единственное в своем роде. Когда некоторые современники рассматривали эту книгу как биографию самого автора, Бунин негодовал, горячо возражал против утверждений, что в «Жизни Арсеньева» описал собственную жизнь, хотя не отрицал привнесения «многого автобиографического».
Журналисту и писателю Андрею Седых Бунин говорил: «Вот думают, что история Арсеньева – моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правду писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что, поверив в то, что она существовала, и влюбился в нее… Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне. Она являлась ко мне такая же, какой я ее выдумал.… Проснулся однажды и думаю: господи, да ведь это, быть может, главная моя любовь за всю жизнь. А, оказывается, ее не было…»[131]
Подобные свидетельства Бунина весьма ценны, ибо помогают вникнуть в своеобразие его автобиографизма. Когда Бунин возражал против утверждений, что якобы Арсеньев всего лишь его псевдоним, а все поступки и помыслы героя являются отражением авторской биографии, он, конечно, был прав. Ибо протестовал против домыслов, что занимается всего лишь пересадкой в роман собственной биографии. Соглашался он с иным: с тем, что творчески переосмыслял обстоятельства своей жизни, пронизывал их своей «фантазией», а в творения свои способен был влюбиться, как Пигмалион в Галатею.
В одном из интервью признал: «Можно при желании считать этот роман и автобиографией, так как для меня всякий искренний роман – автобиография. И в этом случае можно было бы сказать, что я всегда автобиографичен. В любом произведении находят отражение мои чувства. Это, во-первых, оживляет работу, а во-вторых, напоминает мне молодость, юность и жизнь в ту пору»[132]. Бунин поясняет: автобиографичность – это не «использование своего прошлого в качестве канвы произведения», а «использование своего, только мне присущего, видения мира и вызванных в связи с этим своих мыслей, раздумий и переживаний»[133]. Это не автобиография писателя, как считали многие критики, что приводило Бунина в негодование. Иван Алексеевич утверждал, что всякое произведение у любого писателя автобиографично в той или иной мере. Если писатель не вкладывает часть своей души, своих мыслей, своего сердца в свою работу, то он не творец... «Правда, и автобиографичность – то надо понимать не как использование своего прошлого в качестве канвы произведения, а, именно, как использование своего, только мне присущего, видения мира и вызванных в связи с этим своих мыслей, раздумий и переживаний»[134].
Поэтому автобиографическая основа его несомненна. Но важно отметить, что отраженные в нем детские и отроческие впечатления, жизнь в усадьбе и учеба в гимназии, картины природы и быт нищающего дворянства служат лишь канвой для философской, религиозной и этической концепции Бунина. Такое художественное переосмысление собственной биографии дало возможность В.Ф. Ходасевичу назвать роман Бунина «вымышленной автобиографией», «автобиографией вымышленного лица»[135].
Это не автобиографическое произведение вроде трилогии Толстого, где пересказывается собственная жизнь с некоторой поэтической дистанции. «Жизнь Арсеньева» – это воссоздание своего восприятия жизни и переживание этого восприятия («восприятие восприятия» или память о памяти). Это роман–воспоминание, роман о прошлом, настоящем и будущем России, роман-исповедь, роман – гимн миру и жизни человеческой. Бунин постоянно стремится к преодолению времени: в романе присутствуют время прошлого и время настоящего повествования, часты «переброски» из одного времени в другое, нарушения временной последовательности. Но вместе с тем это не объективная реконструкция прошлого, а создание особого мира, иной реальности благодаря сознанию автора: «ничтожные и обыденные вещи», преображаясь, становятся загадочно прекрасными. «Жизнь Арсеньева» – уникальное произведение в русской литературе, развивавшейся до Бунина в русле толстовско–достоевского психологизма.
Замысел книги об Алексее Арсеньеве был написать «Жизнь артиста» – поэта, в чьей душе уже с детства переплавляются «все впечатленья бытия», чтобы впоследствии быть претворенными в слове. Поэтому «Жизнь Арсеньева», с одной стороны, есть действительно автобиография вымышленного лица: некоего собирательного «рожденного стихотворца», а не конкретного Ивана Алексеевича Бунина. С другой же стороны, эта книга – самая исповедальная из бунинских творений – такова ее диалектика, двуединство реальности и вымысла, слияние правды и поэзии, воссоздания и преображения. Отсюда же и двуплановость книги, постоянное присутствие автора, прошедшего уже немалый жизненный путь, его теперешняя точка зрения, его сегодняшнее мироощущение, как бы вливающееся в то, давнее; взаимопроникновение былого и настоящего; возврат в детство, в юность – и тут же «скачок» в сегодняшний день, в собственное шестидесятилетие; то растворение в прошлом, то ретроспективное его воссоздание. Все это создает некий льющийся «поток сознания», воплощенный в такой же текучей, непрерывающейся, неспешной и плавной, с длинными периодами, лирической прозе.
Книга позволяет читателю лучше понять Бунина-человека, оценить масштаб личности Бунина-писателя – Нобелевского лауреата, получившего на родине в силу рокового хода истории только посмертное призвание.
«Жизнь Арсеньева» – это роман – размышление об ушедшей России дореволюционного времени, с которой у Бунина связаны вся жизнь, все творчество и все его мысли. Неоднократно он напоминает о своей  принадлежности к русской нации: «очень русское было все то, среди чего я жил..»[136], «я рос во времена величайшей русской силы и огромного сознанья ее[137]».
Тщательно, но очень пристрастно прослеживает Бунин историю России, какой она складывалась на рубеже веков. Для него это история его падения, дичания, гибели. Он восхищается «русской силой» и возросшим в эпоху юности Арсеньева «огромным сознаньем ее». Однако тут же Бунин спрашивает: «Куда она девалась позже, когда Россия гибла? Как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены?»[138]
Бунин-художник всегда осознавал человека как звено в цепи поколений. Эта тема звучит и в романе. Память истории, память поколений живёт осознанно или бессознательно в каждом человеке и движет, наряду с влиянием современности, его поступками, определяет его побуждения и склонности. Эту мысль Бунин воспринял ещё в 1900-е годы из восточных философских учений, которыми увлёкся после своих путешествий по Востоку. Но в романе эта мысль приобрела новое значение. Бунину важно было сказать, что процесс восприятия современности есть не что иное, как узнавание прошлого, невозвратимо ушедшего...
Художественная память, согласно позднему Бунину, способна возвысить человека над хаосом проходящей жизни, поэтому она более реальна, чем поток непосредственных воздействий действительности. Вне эстетики, по Бунину, бессмысленно искать оправдание бытию, лишь творчество наделяет его смыслом.
В основе бунинского повествования почти всегда – поток памяти. Более того – память для Бунина существует в виде чувства собственной неразрывной связи со «Всебытием» (термин, употребляемый Буниным), с предками, как припоминание своих прежних жизней. Отсюда недоверие Бунина к рационализму – главным в человеческом восприятии оказывается интуиция. Существование, лишенное памяти, – это величайшая беда. Только закрепленное памятью прошлое составляет для Бунина предмет высокого искусства.
Невозможно одновременно понять и оценить переживаемый момент (запаздывание нашего осознания передано Буниным в одном из его лучших рассказов – «Солнечный удар»). Жизнь как она есть – лишь материал, из которого душа человека с помощью памяти вырабатывает нечто эстетически ценное. Именно поэтому Бунин ощущает неприязнь к категории будущего, где вероятно только одно – смерть. Писатель пытается бороться со временем, пытается возвратить «утраченное время» (именно это проявится в его автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева»).
«Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленные…».[139] Этими словами открывается «Жизнь Арсеньева».
В основе романа – созерцание и переживание памятных мгновений жизни, своего прошлого, своего духовного мира, какими они видятся автору сегодня. Основное настроение романа передаёт лирический возглас писателя, когда он вспоминает об ушедшем времени и людях его: «Сказка, легенда – все эти лица, их жизни и эпохи! Точно такие же чувства испытываю я и теперь, воскрешая образ того, кем я когда-то был. Был ли в самом деле?..»[140].
В этой удивительной книге слились воедино проза и поэзия, эпическое повествование о России и лирика, создав некий новый жанр «лирической эпопеи». И хотя лейтмотив романа – тема утрат, однако, в отличие от других произведений Бунина той поры, он лишён трагической тональности. В нём прозвучала страстная убеждённость писателя в силе и власти любви над смертью.
Бунин работал над романом с 1930 года в течение нескольких лет. Написано было пять частей романа, а герой доведен до двадцатилетия; на этом автор его покинул и больше к замыслу не возвращался, как ни убеждали его это сделать...
Роман представляет собою лирическую исповедь героя, повествование о формировании личности художника «от истока дней», через восторги и муки первой любви, радости творчества к осознанию невозвратимости ушедшего. Повествование строится как внутренний монолог героя-рассказчика, поток сознания. На первый план выдвигается его личность, главный предмет изображения – его внутренняя жизнь, эмоционально окрашенные впечатления, внерациональные устремления, раздумья и чувства. Бунинский роман существенно отличается по своей структуре и настроению от других автобиографических произведений («Детства. Отрочества. Юности» Л.Н. Толстого, «Семейной хроники», «Детских годов Багрова-внука» С.Т. Аксакова, «Детства Никиты» А.Н. Толстого), в которых обрисовано бытие множества людей, у И. Бунина «история души» раскрывается преимущественно в лирическом монологе.
Константин Паустовский о романе Бунина сказал, что «Жизнь Арсеньева» в каких-то своих частях напоминает картины художника Нестерова «Святая Русь» и «На Руси». Эти полотна – наилучшее выражение страны и народа в понимании художника...» Еще он писал: «Это не автобиография. Это – слиток из всех земных очарований, горестей, размышлений и радостей. Это – удивительный свод событий одной-единственной человеческой жизни…» И далее: «Новизна «Жизни Арсеньева» еще и в том, что ни в одной из бунинских вещей не раскрыто с такой простотой то явление, которое мы, по скудости своего языка, называем «внутренним миром» человека. Как будто есть ясная граница между внутренним и внешним миром? Как будто внешний мир не являет с сбой одно целое с миром внутренним?»[141]
Центральный и единственный герой книги Алексей Арсеньев – не только русский юноша, формирующийся в условиях российской действительности конца XIX столетия, проходящий через искус радикальных течений и освободительной борьбы того времени, но и человек, чей внутренний опыт уже вобрал в себя трагический, но и величественный опыт столетия ХХ, мировых войн и революций, переживший горечь разочарования и утраты родины. В одном образе Бунин объединяет, казалось бы, необъединимое – XIX век с XX, русского дворянского отпрыска и юношу, возросшего в условиях европейской духовной жизни 20–30-х годов.
Собственная жизнь, биография, внутренний мир, которые во многом служат для И. Бунина исходным материалом, сочетаются с вымыслом и обобщением. В результате автор-рассказчик выступает в первую очередь как художественный образ, который похож и одновременно не похож на реального биографического автора. «Равенство» же автора и героя-рассказчика в конечном итоге сводится не к биографическим, историческим и конкретно-бытовым реалиям, а к сходным духовным процессам и душевным переживаниям (ощущение гармонии детства, муки взросления, первые влюбленности, искушение творчества, испытание катастрофой, постигшей Россию, утрата родины, боль и горечь изгнания). Автор и рассказчик в определенной степени тождественны. Однако при всем при этом рассказчик находится и действует в том же мире, что и остальные персонажи, тогда как автор, хотя и воплощается в текстовой реальности, все же возвышается над ней, стоит над героями. Люди-родные, близкие, знакомые – были только частью огромного мира, который входил в мальчика бесчисленным множеством своих воплощений, и в первую очередь, конечно, природой.
Главному герою книги, Алексею Арсеньеву, писатель дарит собственные черты художника, творца, поэта. Алексей Арсеньев наделен обостренным чувством жизни, именно поэтому ему свойственно и повышенное чувство смерти, для него естественны размышления о неразгаданной тайне начала и конца существования, о смысле бытия, и, конечно, о собственном предназначении в жизни.
Эти вопросы всегда волновали Бунина, как и всякого большого художника, и он не мог не писать об этом в своей книге, посвященной жизни творческой личности.
Как считают исследователи, в «Жизни Арсеньева» объединено всё написанное ранее. Темы и настроения прежних произведений так или иначе отразились в этом романе. Этот роман как бы подводит итоги всего бурного творчества великого русского писателя.
«Жизнь Арсеньева» писалась в тот период жизни писателя, когда свойственное Бунину повышенное ощущение бытия не только не ослабевало с годами, а, напротив, все более и более укреплялось, приобретая новые оттенки. Обостренное чувство «тайн и бездн» жизни, ее каждого мгновения имело обратной стороной столь же повышенное ощущение конца, такой же неразгаданности его, как и начала всякого существования. Человек не знает своего начала, не помнит и не может помнить его, и точно так же не знает и не постигает того, что будет, когда оборвется его жизнь. Эта мысль Бунина, рожденная еще в его путевых дневниках десятых годов, кочует по многим зрелым и поздним его произведениям. Неотступно присутствует она и в «Жизни Арсеньева», не всегда высказанная прямо, но подразумеваемая постоянно. Характерно, что так называемое сиюминутное существование приобретало с годами для Бунина все большую ценность; хотелось уберечь его от ударов судьбы, каждый из которых мог оказаться роковым, продлить его, порою мучительное, очарование...
«Жизнь Арсеньева» не только исповедальная книга Бунина, полная воскрешений былых чувств, но и итоговая, но и беспощадно полемичная по отношению к собственному прошлому. Бунин мог в какой-то мере оспаривать автобиографичность Арсеньева, но исповедальный накал выдает автора, он вобрал в себя главенствующие элементы его творчества: мысли, пристрастия, предрассудки, ненависть – все, что было и осталось присущим автору этой исповеди.
То, что книгу создавал «поздний» Бунин, видно хотя бы уже по тому, что он не только тщательно избегал в ней общественных вопросов, но, наоборот, не удержавшись, ядовито ухмыльнулся над «легкомысленностью, восторженностью, что так присуща была дворянскому племени и не покидала Радищевых, Чацких, Рудиных, Огаревых, Герценов даже и до седых волос…»[142] Он считал, что все это от стремления к романтике, от «жажды веселого безделья под видом кипучей деятельности, опьянения себя сходками, шумом, песнями, всяческими подпольными опасностями.. мечтами об обысках и тюрьмах, о громких процессах и товарищеских путешествиях в Сибирь, на каторгу, за Полярный круг!»[143]
Он не понимал бесцельной деятельности и «работу на пользу общества» не признавал: «Как, я должен принести себя в жертву какому-нибудь вечно пьяному слесарю или безлошадному Климу, да и Климу-то не живому, а собирательному, которого в жизни замечают так же мало, как любого едущего по улице извозчика…»[144] «Никакого долга перед народом я не чувствовал и не чувствую. Ни жертвовать собою за народ, ни “служить” ему… я не могу и не хочу…»[145]
Будущим поколениям литераторов он советовал: «Вот о крышах, о калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы “бороться с произволом и насилием, защищать угнетенных и обездоленных, давать яркие типы, рисовать широкие картины общественности, современности, ее настроений и течений!”»[146], потому что «общественность – не дело поэта»[147]. Он восхищается русской литературой: Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, Гоголем. «Слово о полку Игореве» его «сводило с ума»[148]. А какое более русское произведение можно найти! Не раз он вспоминает русские сказки. Не зря же говорили на Руси: «Сказка – ложь, да в ней намек».
Но главная правда книги – правда исповеди поэта. В эту исповедь, творческую и человеческую, втянут весь подвластный сознанию Арсеньева мир. Само рождение в мир, осознание этого события идет в сокровищницу душевных впечатлений Алексея Арсеньева, чтобы на всю жизнь остаться там.
Бунин «подарил» Арсеньеву свою страстную влюбленность в природу, сверхчувствительность к ней. Каждое слово пронизано восхищением русской природой и преклонением перед ней. Так и видишь перед собой «лиловую синеву неба»[149], «могучие ветвистые дубы»[150], «золотисто-рыжего вальдшнепа»[151]. Философско-созерцательное отношение к природе побуждало Арсеньева к раздумьям (не по возрасту зрелым) о загадках и смысле самого бытия, мироздания, о бесконечности времени и пространства, постичь которые не в силах человеческий мозг... Всякое жизненное впечатление «переплавлялось» в сознании мальчика; его душа не «ленилась», а, напротив, неустанно вела свою «тайную работу».
Каждая из пяти книг «Жизни Арсеньева» заключает в себе этапы, вехи этой духовной работы, происходящей в герое. Дом, родители; окружающая природа; первая увиденная смерть; религия; чтение Пушкина и Гоголя; преклонение перед братом Георгием; казенщина и серость гимназии; первые влюбленности; стремление познать мир и первые путешествия. И – уже со школьных лет (а может быть, и еще раньше?) – смутное желание выразить, сказать себя, томление от невозможности это сделать, – первые мечты о творчестве. Арсеньеву хочется «что-нибудь выдумать и рассказать в стихах», «понять и выразить что-то происходящее» в нем самом.
Вторая книга начинается с описания дороги и нового чувства маленького героя: «Я впервые почувствовал поэзию забытых больших дорог, отходящую в преданье русскую старину». И далее: «В чем заключалось очарованье того… что я почувствовал тогда? В ощущенье России и того, что она моя родина? В ощущенье связи с былым, далеким, общим, всегда расширяющим нашу душу, наше личное существование, напоминающим нашу причастность к этому общему?» Эти слова рождают множество мыслей и ассоциаций: большие дороги России, ощущение связи с нею, с ее прошлым, сознание своей сопричастности всему этому, не утраченному до конца дней. В этом – истоки дней. В главе II тема повторяется: «Очень русское было все то, среди чего я жил в мои отроческие годы».
Самая важная часть «Жизни Арсеньева» – книга пятая. В ней говорится об окончательном формировании Арсеньева в поэта. Бунин опускает тяжелые годы своей жизни, годы нужды, случайной и неинтересной работы, душевной депрессии. Арсеньев как бы перешагивает весь этот период. Оставшись наедине с самим собой после расставания с любимой, он весь отдается борьбе с «неосуществимостью»: с самим собой и с миром, – с тем, что он стремится выразить в слове и что не дается ему. И эта борьба за самое главное счастье – научиться «образовать в себе из даваемого жизнью нечто истинно достойное писания»[152] – заслоняет все другие чувства и стремления. И в один прекрасный день счастье творчества вдруг открывается ему, когда на место душевных терзаний и мучительных поисков приходит спокойствие и очень простое решение: «без всяких притязаний, кое-что вкратце записывать – всякие мысли, чувства, наблюдения». Так рождается художник-лирик, поэт, который должен писать обо всем, что наблюдает и чувствует. Так рождается чувство долга художника, столь же органичное, сколь и сама потребность творчества.
Художник, навечно запечатлевший ужасающую сирость крестьянской Руси, ее исторически предельный тип «идиотизма деревенской жизни», он ныне вспоминал: «Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких все возрастало в ней. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности? И что такое вообще русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешенный от действительности и ее презирающий, ни в малейшей мере не хотящий подчиниться рассудку, расчету, деятельности невидной, неспешной, серой? Как! Служить в канцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Да ни за что – «карету мне, карету!»[153] Говорит писатель и о давно известной пагубной страсти русских – выпивке. «Мужики так и говорят по водку: “Как можно! От ней в человеке развязка делается!” Знаменитое “Руси есть веселие пити” вовсе не так просто, как кажется. Не родственно ли с этим “велением” и юродство, и бродяжничество, и радения, и самосжигания, и всяческие бунты… »[154] А, учитывая, что «первобытно подвержен русский человек природным влияниям»[155], то «вольность… была присуща в прежние времена на Руси далеко не одному дворянству…»[156]
Но несмотря на все недостатки, все парадоксы русской души, писатель гордился тем, что он – русский: «Гордость чем? Тем, конечно, что мы… русские, подлинные русские, что мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть…»[157] И даже находясь вдали от своей родины (как раз во время создания романа), он никогда не забывал об этой гордости: «…Гордости Россией и всем русским … было.. в излишестве. И не один Ростовцев мог гордо побледнеть тогда, повторяя восклицание Никитина: “Это ты, моя Русь державная!“»[158] Роман «Жизнь Арсеньева» служит еще одним подтверждением этому.
Теперь для него гордость за Россию – это гордость за Россию прежнюю, какой она была до революции.  Но не могло величие такой могучей страны бесследно кануть в Лету? Поэтому еще раз хочу повторить вопрос, который лейтмотивом проходит через, наверное, все произведения Бунина эмигрантского периода: «Куда она девалась позже, когда Россия гибла? Как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены?»[159] Следует отметить: употребляя местоимение «мы», писатель берет на себя ответственность за творящееся в России наравне со всеми остальными. Мне кажется, он в некоторой степени даже винит себя за то, что случилось.
Вина же наша в том, что мы забываем уроки, которые дала нам история. Мы снова и снова повторяем те же ошибки. И не случайно писатель все время наказывает нам: нужно «помнить и блюсти свою кровь».[160]
В эмиграции вопрос о будущем оставался для Бунина подернутым густой мглой, он иногда лишь смутно возникал. Осталось только прошлое как исходная причина наступившей трагедии, осталось чувственное восприятие былой действительности. Мыслями и душой он стремился в Россию. Последние годы жизни старого писателя были омрачены особо острой нуждой: постоянно недоставало денег на лечение, квартиру, уплату налогов, долгов. Но особую тоску и безнадежность неутомимый труженик и подвижник писательского ремесла испытывал при мысли, что книги его, никому не нужные, будут пылиться на книжных полках. Были у него основания для сомнений, ведь при жизни не выпало на долю писателя громкой славы, хотя и не был он обойден высокими почестями (присвоение звания академика императорской Академии наук в 1909 г., присуждение Нобелевской премии в 1933 г.). Однако произведения его выходили за рубежом нечасто, лишь сотнями экземпляров, и были известны самому узкому кругу читателей.
В письмах и дневниках Бунин говорит о своем желании возвратиться в Москву. Например, Телешову: «Я сед, сух, худ, но еще ядовит. Очень хочу домой»[161]. Но в старости и в болезнях решиться на такой шаг было не просто. Главное же – не было уверенности, сбудутся ли надежды на спокойную жизнь и на издание книг. Указ советского правительства 1946 года «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи...» писатель назвал «великодушной мерой». Однако ждановское постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» (1946), растоптавшее А. Ахматову и М. Зощенко, навсегда отвратило писателя от намерения вернуться на Родину. Он представлял себе обстановку в советской России и прекрасно знал, что по заказу сверху он работать не сможет и также не будет скрывать правды. Вероятно поэтому, а может быть, еще по каким – либо соображениям, Бунин так и не вернулся в Россию, всю жизнь, страдая из – за разлуки с Родиной. Он отказался от званий и наград, от денег и дачи, от всего – и умер в своей маленькой квартирке на улице Оффенбаха, в Париже, так и не увидев больше своей Родины.
В своих воспоминаниях Бунин писал: «Слишком поздно родился я. Родись я раньше, не таковы были бы мои писательские воспоминания. Не пришлось бы мне пережить... 1905 год, потом первую мировую войну, вслед за ней 17-й год и его продолжение, Ленина, Сталина, Гитлера... Как не позавидовать нашему праотцу Ною! Всего один потоп выпал на долю ему...»[162]
Хотя творчество Бунина получило широкое международное признание, его жизнь на чужбине была нелегкой. Последний сборник рассказов «Темные аллеи», написанный в мрачные дни нацистской оккупации Франции, прошел незамеченным. В конце жизни Бунин создал еще ряд рассказов, а также на редкость язвительные «Воспоминания» (1950), в которых советская культура подвергается резкой критике, в которой он открыто написал о своих современниках, ничего не приукрашивая, в ядовито – острых оценках выразил свои мысли о них. Поэтому некоторые очерки из этой книги у нас долгое время не публиковались. Бунина не раз упрекали за слишком критические отзывы о некоторых писателях (Горьком, Маяковском, Есенине и др.). Не будем здесь оправдывать или осуждать писателя, но следует сказать лишь одно: Бунин всегда был честным, справедливым и принципиальным и никогда не шел ни на какие компромиссы. И когда Бунин видел ложь, фальшь, лицемерие, подлость, обман, ханжество – от кого бы это ни исходило – он открыто говорил об этом, так как не мог терпеть этих человеческих качеств.
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо...
Как бьётся сердце горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом
С своей уж ветхою котомкой![163]
Эти стихи, пронизанные чувством одиночества, бездомности и тоски по России, написаны Буниным в эмиграции, начавшейся для него в 1921 году. (Там, недалеко от Парижа, он и похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.)
4.4. Нет будущего без прошлого. Сравнение «Жизни Арсеньева» и «Окаянных дней»
«Жизнь Арсеньева», так же, как и «Окаянные дни», – это размышление о России, ее особой исторической судьбе.
«Окаянные дни» – это дневник, в котором отражена действительность, окружавшая писателя в его последние годы жизни на родине. Повествование в дневнике ведется, естественно, от первого лица. Записи датированы, у Бунина они идут в порядке следования, друг за другом, но иногда наблюдается довольно длительные перерывы – до месяца и более. Это записи, которые делал писатель для себя, для публикации они вначале не предназначались. В основном дневник обращен к событиям личной и общественной жизни, имеющим особое значение для писателя. Поэтому автор искренен, правдив, его отражение событий происходит сразу, «по горячим следам». Здесь Бунин не только наблюдатель, но и невольный участник всех происходящих событий. Он так же реально мог пострадать от рук бесчинствующего народа, как и любой другой человек, он почувствовал «на своей шкуре» первые последствия революции – раздел имущества, запрещение пользоваться электричеством, инфляцию, безработицу, голод, разрушение исторических памятников, грабежи, пьянство, уголовщину, грязь и кровь на улицах. Также в дневнике есть мысли и размышления автора по поводу увиденного и прочувствованного. В произведении преобладает ощущение нереальности, жуткости, неприятия писателем всего происходящего. В Отечестве.