Галина Щербакова

История русской письменности и книги давно привлекала внимание исследователей, поэтому данный раздел филологии и книговедения хорошо изучен. Именно к этому опыту предшественников – историков литературы, книги, культуры – мы обратимся прежде всего. Во-первых, чтобы нагляднее осветить интересующий нас аспект, необходимо воссоздать широкий контекст культурного развития русского читателя и формирования его вкусов, прежде чем он сам начнет воздействовать на литературно-журнальный процесс. Во-вторых, чтобы поэтапно проследить динамику и тенденции читательских интересов, взаимодействие разных мотивов чтения, преобладание одних и угасание других, а также причины нарастания интереса к периодической литературе со второй трети 19 века, преобладания тех или иных видов прессы.

Возможно, эти наблюдения и размышления приблизят нас к пониманию весьма неизученного вопроса: присущи ли журналистике как виду деятельности и творчества собственные имманентные законы развития, как это свойственно литературе и искусству, или же она в значительной степени является функцией общественных и культурных потребностей, своеобразным экраном, куда проецируются и становятся очевидными скрытые тенденции политики, экономики, культурной и общественной жизни и т.д.

Изучение сходства и различия судеб книги и периодической литературы, а также разного отношения к ним читателя, особенностей восприятия скрытой в ней информации (или знания?) – все это поможет прояснить специфику журналистики и читательских запросов к ней, а следовательно, ее роль в русском обществе первой половины 19 века…

В России журналистика появилась несколько преждевременно, опередив потребности самого общества. За целый век до этого на севере Европы, в Нидерландах и Германии, где и стали печататься первые газеты, потребность торгового и городского люда в информации была вызвана его жизненными запросами. Из крупных торговых и портовых городов новости расходились по всей Европе, а вместе с ними по торговым путям путешествовали купцы, воины, священники, артисты, странники и мошенники. Европа было огромным котлом, где этносы переплавлялись в нации, где зарождались и ниспровергались религиозные и научные учения, где в это время осязаемо одна историческая и культурная эпоха сменяла другую. Будучи раздробленной административно и одновременно единой территориально, а также достаточно густонаселенной, особенно на западе, Европа как бы подталкивала свое население к мобильности, влекущей за собой поездки, торговые и военные контакты, а значит, индивидуум рано осознавал важность любой информации о соседних странах, тамошних языках, обычаях, порядках, налогах, вероисповеданиях и т.п. От этой информации мог зависеть успех его предприятия, а нередко – и сама жизнь. Протестантство, установившееся в большинстве областей Северной Европы, воздвигло культ Библии и возвело в обязанность каждого христианина личное чтение священной книги. Эта норма вкупе с недавно изобретенным книгопечатанием стимулировала широкое распространение грамотности, а весь вышеперечисленный комплекс причин сделал зарождение журналистики естественным и желанным.

В России общество не было готово к обмену информацией, поэтому журналистика как социальный институт еще не могла быть востребована. Ее рождение было обусловлено волей царя-реформатора. Уже с самого начала журналистике предназначались скорее пропагандистские, чем информационные функции, потому что она не могла быть голосом общества, которого, в современном научном понимании, еще не было. Но поразительно быстро Россия, «вздернутая на дыбы», начала осваивать и приспосабливать под себя нормы европейской общественной жизни, в том числе и журналистику, о чем свидетельствует рост наименований и числа изданий на протяжении 18 века. Первая русская печатная газета «Ведомости» не имела ни отчетливой периодичности, ни устойчивого объема, а выпуск отдельных номеров был приурочен либо к крупным политическим или военным событиям, либо был следствием царской воли (Берков П.Н. История русской журналистики. М., 1952; Западов А.В. История русской журналистики 18 в. М., 1969; Татаринцева Л.Е. История русской журналистики и литературы 18 В. М., 1987; Ковалева М.М. Лекции по истории отечественной журналистики. Екатеринбург. 1996. Ч.1; Тощев А.И. Петровские «Ведомости» как тип издания // Итоги и проблемы изучения русской литературы 18 века. Л., 1989. С. 184-199). В результате за 26 лет издания разброс тиражей колебался от 100 до 4000 экземпляров, из чего становится ясно, что не был ориентирован на спрос, который не мог быть подвержен таким резким перепадам, а зависел от намерения царя сделать некие известия либо широко известными, либо, наоборот, доступными лишь узкому кругу единомышленников или нужных людей, то есть в последнем случае газета выполняла роль должностной инструкции. О том, что интерес к газете был неустойчив, говорит не только тираж, но и раскупаемость: некоторые номера вообще не сохранились, так как были полностью распроданы, а другие сохранились почти целиком. Низкая грамотность населения, высокая цена газеты, слабая ориентированность на интересы населения и, наоборот, слишком явно выраженная пропагандистская функция на фоне народного недоверия к власти, а также смутного и стихийного недовольства своим положением – все это предопределило судьбу издания, которую можно назвать успешной только в точки зрения исторической перспективы. В конкретный же временной отрезок она вряд ли оправдала возложенные на нее надежды и склонила общество к принятию петровских реформ сильнее, чем политика кнута. После смерти Петра некому было заниматься газетой в эшелонах высшей административной власти, вот почему ее издание передали в ведение Академии наук. И с этого момента в ней начинает преобладать информационный и просветительский характер, а пропагандистская функция отступает на задний план. То, что дальше начинает происходить с журналистикой, говорит о том, что это «заморское растение» начинает укореняться на российской почве и дает новые побеги, вполне приспособленные к окружающей действительности. Во-первых, начавшись с газеты, в полном соответствии с традициями европейской прессы русская журналистика, уже вопреки им, сделала ведущей формой журнал. Тому способствовал ряд причин: грамотная часть русского общества в данный момент нуждалась скорее в чтении, чем в информации (о разнице в этих понятиях мы будем говорить позже). Другая причина заключалась в том, что власть, неустойчивая и часто сменяющаяся, в тот момент не была заинтересована в распространении политической информации через газету, а Академия наук еще менее была заинтересована в освоении несвойственной ей тематики. К тому же обращение к газетной форме предполагает открытость информации для обсуждения, то есть диалогичость - такова природа публицистического текста. В годы же, последующие за смертью Петра, Россия познала лишь бесчисленную череду смут, интриг, заговоров и кровавых казней. Вереница узурпаторов, непрочно сидевших на троне, была подозрительна, а к прессе, как фактору влияния, подозрительна вдвойне. Гораздо легче и внушительнее было объявить указ или манифест под барабанный бой, потому что такая обстановка не внушала желания его обсуждать, а лишь взывала к покорному подчинению, тогда как любая печатная информация в газете как раз предполагает возможность обсуждения и интерпретации.

Вплоть до 1759 журналистика по своему типу была ближе к периодическим научно-популярным сборникам. И «Примечания к «Санкт-Петербургским ведомостям» и более поздние «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие» имели слабо выраженные признаки, отличающие современную журналистику от других литературных форм. В этих изданиях явно не хватало оперативности. Предтечи информационных жанров, наполнявшие недавно «Ведомости», оказались отодвинуты прообразами аналитических или художественно-публицистических жанров, а также материалами художественной литературы. Здесь было много статей, рецензий, переводов, оригинальных текстов, особенно стихов, то есть используя форму периодичной печати, редакторы и авторы еще не осознали специфические черты журналистского текста как отражения особого взгляда на мир и отбора в нем определенных явлений для описания и анализа. Зато в этот период появилась отчетливая периодичность, заметная даже в названиях. Очевидно, она уже осознается как отличительный признак прессы. Ежемесячный выход позволял снять повышенные требования к оперативности и сделать акцент на крупные литературно-журнальные формы, предполагавшие медленное чтение. Большое количество научных публикаций по вопросам экономики, статистики, демографии и этнографии, а также физики, математики, астрономии предполагали даже не чтение, а изучение, прекрасно выполняли культурно-просветительские функции. Пониженная оперативность ставила эти издания как бы вне времени, вот почему интерес к ним сохранялся и через 20 и даже через большее количество лет, и, будучи переизданными, эти журналы сохраняли свою привлекательность для новых поколений читателей. Такое свойство абсолютно невозможно для собственно журналистских изданий, настолько наполненных современностью, что через некоторое количество лет они становятся либо неинтересными, либо непонятными для читателей-неспециалистов. Уже Салтыков-Щедрин сокрушался, что изданиям современной журналистики вскоре понадобится историко-реальный комментарий, настолько они полны намеков, аллюзий и прочей злободневной иносказательности, в которой невозможно будет разобраться человеку другого поколения.

Попытку создать такой тип журнала предпринял в 1759 году А.П. Сумароков, имевший опыт участия в периодических издания, а также свою, особенную позицию по злободневным вопросам современности: начиная с литературных и эстетических и заканчивая политическими. Его «Трудолюбивая пчела» стала первым русским журналом, издаваемым частным лицом. Хотя в журнале было неизбежно использование жанров и форм европейской журналистики, тем не менее, сам этот факт обозначил вторую примету укоренения журналистики на российской почве: общество перехватило у государства инициативу в сфере журналистики, и на многие годы вперед именно журналистика, издаваемая частыми лицами, станет самой яркой, интересной и читаемой. За личной инициативой Сумарокова вырисовываются и другие исторические тенденции: явно, что в России появляются люди, способные отделить и даже противопоставить себя если не государству как типу общественного устройства, то способам его управления. Безусловно, и раньше история России знала протестные выступления, но, как правило, они не были направлены на изменения порядка вещей, скорее, исходили из желания заменить некую политическую фигуру и проистекали либо из интересов клана, либо ради защиты религиозной догмы, носили спонтанный и стихийный характер.

Другая важная сторона заключается в том, что издатель Сумароков, намереваясь издавать журнал, предположил заинтересованность в нем аудитории, то есть он собирался стать выразителем настроений некой социальной группы, а это означает, что у последней обозначилась отчетливая позиция, самостоятельная и оппозиционная двору. Нет никаких сведений, что жена наследника престола Екатерина поддерживала автора издания, скорее всего, у нее не было к тому никаких возможностей, ни финансовых, ни политических, но ясно, что немногочисленная оппозиционная Елизавете группа дворян, молодых, образованных, начитанных, энтузиастов петровских реформ, составивших собственное представление о разумных и справедливых способах управления государством, пыталась реализовать свои представления об идеальном монархе не путем интриг или заговоров, а используя журнальную форму и печатное слово. В данном журнале Сумароков обратился к хорошо известным и популярным формам литературных жанров, наполнив их журнально-публицистическим содержанием. Из-за условных масок басенных героев выглядывали вполне узнаваемые лица современников, а маски становились еще более прозрачными благодаря красноречивым деталям придворной жизни, ставшим благодаря устной молве общеизвестными. Таким образом, журналистика как средство воздействия на умы и способ организации общественного мнения, вначале использованное властью, уже через полвека обернулось против ее самой.

Еще более возросшая самостоятельность общественного мнения русской интеллигенции и культурной элиты стала заметна на следующем этапе развития русской журналистики. В 1769 году Екатерина II, уже проникшаяся сознанием своей всесильности, но еще не забывшая прежних философско-литературных пристрастий, задумала издавать журнал «Всякая всячина», который должен был содействовать исправлению нравов в России и продемонстрировать примеры поведения образцового дворянина в различных жизненных ситуациях. Задумывая издание, Екатерина шла в русле европейских публицистических традиций, с которыми она была хорошо знакома (Пыпин А.Н. Сочинения Екатерины Второй. СПб, 1898; Пыпин А.Н. История русской литературы. В 4т. СПб., 1904. Т.4). Уверенная в собственном интеллектуальном и культурном превосходстве, она предложила всем желающим последовать ее примеру и начать издавать журналы, подобные ее «Всякой всячине». Этот шаг оказался весьма опрометчивым, потому что молодая поросль оказалась многочисленной и не проявила навыков придворного политеса, не захотела быть услужливой и подобострастной ассистенткой, выгодно оттеняющей ее заслуги Самым обидным для порфироносной журналистки было, вероятно, то, что никто не оценил ее почина, тогда как многие воспользовались ее идеей, а «Трутень» даже полностью воспроизвел форму ее издания. Самый непримиримый, дерзкий и едкий, действующий с нарочитым вызовом «Трутень» был того же формата, что и «бабушка сатирической журналистики», та же еженедельная периодичность и тот же восьмистраничный объем, та же приверженность эпистолярному жанру, но при этом противоположная направленность и, что не могла не признать умная Екатерина, превосходящее дарование, которое сказывалось как на уровне архитектоники целого журнального номера и проявлялось в последовательности материалов, разнообразивших основную идею номера и одновременно укрупнявших ее, а также в разнообразии жанров и во владении словом. Тяжеловесной многоречивости текстов «Всякой всячины» противостояло умное, острое слово, которое и смешило, и убивало, в котором по некотором размышлении обнаруживались новые и новые смыслы, способные далеко увести мысль смышленого читателя. В истории журналистики немало внимания было уделено предметам спора «Всякой всячины» и «Трутня» (Берков П.Н. История русской журналистики 18 в. М., 1952; Западов А.В История русской журналистики 18 в М., 1969; Западов А.В. Новиков Н.И. М., 1964 (Серия ЖЗЛ), поэтому мы не будем повторять общеизвестное. Следуя нашему намерению изучать формы взаимодействия и границы понимания между автором и его читателями, мы обратим внимание на искусство журнальной композиции в «Трутне», на которое исследователи истории русской журналистики гораздо меньше обращали внимание. Между тем, по нашему мнению, способы проявления авторской позиции не могут быть случайными, а всегда предусматривают возможность адекватного понимания читателем. Композиция многих листков «Трутня», как бы концентрирующая и усиливающая содержание отдельных материалов, предполагала не только гражданскую зрелость журналистики, но и осознание ею специфики своего мастерства, а также наличие определенной читательской аудитории, если не разделяющей взгляды издателя, то способной понять сказанное прямо и догадаться о невысказанном. Ярким примером тому является прощальный номер «Трутня» – «Лист 17 и последний за 27 апреля 1770 года». Номер открывается стихотворением под названием «Песня», которое на первый взгляд кажется обычным любовным лирическим стихотворением. Даже при самом пристальном чтении оно вроде бы не содержит никакого предосудительного иносказания, но, по мере знакомства с содержанием остальных материалов номера, ранее прочитанные стихотворные строки наполняются новым смыслом, а лирический настрой первого материала задает более эмоциональную и личностную окраску всем остальным, углубляя их смысл. Стихотворение, стоящее на первой станице, напечатано без подписи, что еще более придает ему значение редакционного материала или смысловой доминанты, как можно понять, ознакомившись с содержанием номера в целом.

Не знала я, что пагубна любовь

Несчастных мучит и терзает.

И чувствую, во мне волнует кровь,

И дух томится и страдает.

В любви такой

Ах, все смущает,

Отнят покой.

Нигде уж для меня веселья нет,

Оставлена моим неверным,

Противна жизнь и неприятен свет

Уж навсегда очам сим слезным.

Рассталась я

Ах, в век с моим любезным,

Несчастная.

Почто изменника я своего

Еще любезным называю?

Забыл меня, забуду я его,

Но, ах, почто не забываю

Льстеца сего?

Нет…Обожаю

Еще его.

Очевидно, что содержание стихотворения достаточно драматичное: описана неразделенная любовь. У одной стороны явно выраженное стремление к сохранению. Отношений, она осталась верной своим обязательствам, она чувствует себя несчастной из-за разрыва, который произошел по инициативе другой стороны, названной «неверным» и «льстецом». Такие стихотворения не были характерны для содержания журнала, насквозь пронизанного атмосферой игры словами и смыслами, иносказаниями. Поэтому появление такого произведения, выбивающегося из общего контекста, должно озадачить читателя и навести его на мысль, что здесь кроется некая аллегория.

Вторым материалом в номере является «Письмо к издателю», где намекается на неприятности читателей, вынужденных переплачивать за разбухшие из-за антикритики номера «Всякой всячины», безмерно раздраженной критикой «Трутня». Читатель просит журнал Новикова умерить нападки на своего антагониста. В третьем по счету материале сообщается о закрытии «Всякой всячины» без объяснения причин. Здесь же сообщается, что и сам «Трутень умирает и тем завершает «поколение еженедельных 1769 года сочинений». Это уведомление подводит к последнему материалу: прощальному письму издателя «Трутня», которое перекликается по своему эмоциональному настрою с первым материалом, содержание которого совершенно по-новому зазвучало в этом контексте. Таким образом, читателя будто постепенно подводили к отгадке, и конец замкнул содержание номера в некое смысловое единство. Эти приемы показывают, с каким искусством Новиков дает понять читателю истинные причины, приведшие к закрытию. «Расставанье или последнее прощание с читателем» написано в той же экспрессивной манере: восклицания, междометия, риторические вопросы – все это убедительно перекликается с началом. Однако обвинения читателя-изменника при всей пафосности речи полны скрытой иронии. Сложный комплекс авторских переживаний: от искреннего сожаления о прекращении своего журнального детища до самоиронии относительно напрасных надежд на его признание, от еле заметной иронии относительно оппонента до весьма ощутимой иронии насчет читателя, которому скучны серьезные общественные проблемы. В последних строках автор зарекается писать в дальнейшем для неблагодарных читателей, что выглядит сегодня не более чем наигранной угрозой, поскольку не согласуется с подспудным авторским желанием сеять добро и знание. Уже через полгода Новиков начнет издавать следующий сатирический журнал, а после закрытия того – очередной. И так до самого ареста. Но слова, высказанные им в стихотворении и прощальном письме, несмолкаемым эхом будут звучать в русской журналистике. Отсутствие поддержки, кровной заинтересованности читателей в словах истины – основная причина неустойчивости русских журналистов под давлением власти и кратковременности их изданий на начальных порах разбития русской журналистики. Но итог первой схватки власти и журналистики как «гласа народного» привел к горьким размышлениям не только журналистов, но и власть, осознавшую неполноту и ограниченность своего влияния на общество.

Тем временем отношение к чтению в обществе постепенно менялось. Важным фактором этого стали социальные предпосылки. Во-первых, правительство Екатерины II в 1770-1780-х годах проводило административную реформу, чтобы облегчить управление страной, а это потребовало привлечения грамотных людей на государственную службу. Во-вторых, после «Жалованной грамоты», отменившей обязательную службу дворян мужского пола, многие их них начали выходить в отставку и возвращаться в свои родовые имения. При этом они невольно выполняли культуртрегерские функции, привозя с собой из столицы моду на внешние проявления просвещенности: на книги, предметы искусства, на интерес к музыке и даже стремление к комфортному быту. Столичная мода распространялась постепенно в провинции, если и не меняла в корне образ жизни, то хотя бы смягчала видимую стороны общественного быта. Исподволь мода на подражание нравам просвещенного двора сменилась модой на идеи, стиль поведения, круг чтения и тому подобные вещи. Очевидно, эти обстоятельства, родившие спрос на книги, привели к тому, что их стоимость в 2-3 раза стала превышать уровень столичных цен.

К этому времени в России сложилось значительное, но пока еще драматически не ощущаемое противоречие между двумя различными по менталитету и устремлениям частями общества: одни не только сознавали отсталость России, видели царящую в обществе несправедливость и всеобщее неосмысленное отношение к жизни. Они были ориентирована на западноевропейский опыт, но при этом они были настоящими патриотами и не хотели стирать национальные особенности своей страны, готовы были идти на труд, на лишения, они верили в благотворную силу просвещения и исконно добрую природу человека, то есть они были устремлены в будущее. Представители этой группы были сосредоточенны в основном в столицах, были родовиты и высокообразованны, но уровень их пассионарности, а, следственно, добровольно возложенного на себя гражданского долга был намного выше, чем у остальных. Из них начала формировать российская элита, в истинном значении этого слова, и почти сразу она начала выполнять историческую миссию по генерированию и распространению поведенческих стереотипов и культурных доминант.

Остальные составляли подавляющее большинство, как правило, недовольное собственным положением, с тоской оглядывавшееся в прошлое. Их объединяло неверие в возможность индивидуальными или общественно организованными усилиями изменить жизнь к лучшему. Их пассивность, изредка сменяемая суетой мелкой махинаций, была пронизана историческим фатализмом. В результате этого общественного стереотипа формировалось такое отношение к жизни, при котором личность не получала стимула к работе над собой, к учению или к развитию, а следовательно, заинтересованность в книгах или знаниях, которые могут дать последние, была минимальной. Казалось, ничто не способно переломить эту ментальную установку, тем более усилиями ничтожной группы энтузиастов, незаметных на фоне исторически покорной и малоподвижной массы. Но уже в последней трети 18 века начинают происходить довольно заметные изменения в отношении к образованию, а вслед за тем, в жизненных устремлениях, которые постепенно начинают затрагивать все более широкие слои общества. Однако, сведения, собранные в течение 19-20 веков историками культуры, литературы, журналистики, показывают, что первые заметные сдвиги в отношении к чтению, как способу получения информации, стали заметны в конце 18 века, особенно тем из современников, кто непосредственно принимал участвовал в разных видах просветительской деятельности. Одним из показателей этого перелома является пробуждение интереса частных предпринимателей к книжной торговле, что свидетельствовало о том, что этот бизнес постепенно становится выгодным, а такой способ вложения капитала начинает оправдывать себя.

Именно Н.И. Новиков показал осторожничающим русским купцам, как можно организовать дело с прибылью для себя и с пользой для других. Конечно, у самого Новикова на первом плане стояли просветительские, а отнюдь не меркантильные интересы, но он знал, что его пример будет побудительным для других только в случае успешного предпринимательства. Удачное вхождение дворянина, мыслителя, литератора в издательский бизнес показывает, насколько одаренный человек может менять вокруг себя обстоятельства, насколько ум, соединенный с инициативой и стойким характером, способен воздействовать на окружающий мир, а также привлекать к себе сторонников и учеников, все более расширяющих культурное поле русской нивы. Новикову посвящено много научных и научно-популярных исследований (Берков П.Н. История русской журналистики 18 в. М., 1952; Западов А.В История русской журналистики 18 в. М., 1969; Западов А.В. Новиков Н.И. М., 1964 (Серия ЖЗЛ); Макагоненко Г., Гуковский Г.А. Очерки по истории русской литературы 18 в. М., 1936), поэтому в беглом обзоре обозначим только те стороны его издательской деятельности, которые важны для нашей работы.

Переехав в 1779 году в Москву после нескольких лет удачной деятельности на почве сатирической журналистики, Новиков арендовал типографию Московского университета, позднее создал на паях «Типографическую компанию», чей общий капитал вскоре составил громадную по тем временам сумму в один миллион рублей золотом. За тринадцать лет (с 1779 по 1792) Новиков издал книги 944 наименований. Он открыл в Москве две книжные лавки, упорядочил в них размещение книг, обеспечил удобный доступ к книжным полкам для знакомства с изданиями. В его лавках приказчиками и сидельцами (то есть продавцами-консультантами) работали грамотные и начитанные люди, многие из которых окажутся верными выучке своего учителя и откроют впоследствии собственное книжное дело. Например, у него прошли школу известные книготорговцы начала 19 века Н.Г. Кольчугин, И. Переплетчиков, И. Глазунов, основатель единственной русской купеческой династии, не изменившей своему поприщу на протяжении 100 лет. Но и у Новикова дела наладились не сразу, и у него были неудачные проекты, как в области книжного издательства, так и выпуска периодических изданий. Например, неудачным оказался проект «Модного ежемесячного журнала», нацеленного на избранную дамскую аудиторию, в которой, однако, не нашлось достаточно состоятельных читательниц, готовых заплатить за подписку 5 рублей, возможно, они предпочитали получать оригинальные европейские издания. Именно такие неудачи заставляли анализировать запросы читателей и проводить издательскую политику, ориентированную на разные культурные стереотипы.

Новиков как умный и образованный человек не только изобретал новые способы книготорговли, но и творчески использовал имеющийся к тому времени европейский опыт и смело применял новые формы торговли, не использовавшиеся ранее в России. Он не боялся конкуренции, потому что не думал только о своей выгоде, поэтому помогал бывшим сотрудникам и другим заинтересованным людям открывать книжные лавки в Москве и других городах, снабжая «новобранцев» советами и книгами. Именно при его содействии были открыты книжные лавки в Петербурге, Киев, Смоленске, Тамбове, Твери, Ярославле. Он предоставлял купцам гибкую систему скидок и отдавал книги на комиссию. Успехи книгоиздательской и книготорговой деятельности Новикова тем разительнее, что с то же самое время общеприняты были жалобы на плохую раскупаемость книг. Например, советский историк книги И.Ф. Мартынов (Книга в русской провинции 1760-1790-х годов. Зарождение провинциальной книжной торговли. // Книга в России до середины 19 века. Л.: Наука, 1978. С.109-110) приводит данные по типографии Академии наук, которая неоднократно пыталась сбыть в провинцию книжные залежи, образовавшиеся за более чем три десятка лет. Дважды Академия передавала в разные русские губернии - от Архангельска до Тобольска книги на комиссию, предпринимались даже курьезные попытки давления на читателей: например, в Тобольске рассылку книг сопровождали отрядами казаков, а в Архангельске – барабанным боем, как при чтении царских указов. Но все эти меры не имели успеха, и в лучшем случае расходилась треть книг. Та же судьба постигла и многие издания Московского Университета. Когда в 1783 году вышел указ императрицы, которым закончилась государственная монополия на книгоиздание и было разрешено создание частных типографий, то наряду со столицей на него откликнулась и провинция, но из-за невозможности сбыть книжную продукцию типографии стремились получить казенные заказы на печатание указов, манифестов, а также официальных распоряжений и форменных бланков для местных административных учреждений. Но и в этих случаях доход типографий был невелик. Например, сохранились сведения, что доход типографии Курского приказа общественного призрения за год составил всего 29 рублей (там же, С.116). О том, что подобные залежи сохранялись вплоть до начала 19 века, свидетельствуют воспоминания еще одного ученика Новикова, бывшего приказчика, ставшего одним из первых русских библиографов – В. Сопикова: «Нельзя не заметить почти общего крайнего равнодушия наших русских читателей даже к превосходным и единственным в своем роде творениям, их коих многие, продаваясь по самой дешевой цене в течение 20, 30, 40 и даже 50 лет, не были раскуплены и после проданы пудами на оберточную бумагу, а некоторые не проданы и доныне. Напротив того, «Сонники», «Оракулы», «Чародеи», «Хиромантии» и проч. имеют удивительный расход» (цит. по: Говоров А.А. История книжной торговли в СССР. С.138). Приведенное суждение знатока книги говорит о несоответствии спроса на книжную продукцию и ее предложения. Научные заведения, подобно Академии наук и Московскому университету, печатали труды своих ученых, спрос на которые был заведомо невелик. О неверности подобной практики предостерегал еще Ломоносов, но и за 30-40 лет после его смерти положение не изменилось.

Новиков же действовал по-другому. Успех его издательской практики был обусловлен целым комплексом причин, и, несмотря на его предпринимательские новации, не был обусловлен ими одними. Содержание книг, разнообразие тематики, учет читательских интересов и уровня развития той аудитории, которой предназначались книги, умение облечь высказываемые идеи в относительно доступную форму – вот неполный перечень причин, по которым издания Новикова привлекали владельцев книжных лавок и самих покупателей. Новиков отнюдь не был пуристом и не презирал аудиторию за ее неразвитые вкусы, вот почему наряду со сложной морально-философской и религиозной тематикой он не пренебрегал «легким чтением». «Новиков стремился заинтересовать чтением русскую провинцию, захолустных помещиков, уездных грамотеев и потому заполнял страницы журнальных книжек беллетристикой, в том числе переводной, предлагая любовные повести и другое легкое чтение» (Западов А.В. Русская журналистика 18 века. М.: Наука, 1969. С.163). Гибкая позиция Новикова, способного реально оценивать умственное и эстетическое развитие публики и в качестве мудрого педагога продвигать ее по пути просвещения, была впоследствии воспринята и другим его учеником, скорее по духу, чем по образу действий – Н.М. Карамзиным. Предвосхищая многие споры относительно низкого вкуса массовой публики, длившиеся на протяжении почти полутора веков и весьма актуальные сегодня, Карамзин в пору своего редакторства в «Вестнике Европы» писал: «И романы посредственные, даже без всякого таланта писанные некоторым образом способствуют просвещению. Кто пленяется «Никанором, злосчастным дворянином», тот на лестнице умственного образования стоит еще ниже его автора и хорошо делает, что читает сей роман, ибо чему-нибудь научается в мыслях или выражениях. Как скоро между автором и читателем велико расстояние, то первый не может сильно действовать на последнего, как бы он умен ни был. Надобно всякому что-нибудь поближе: одному Жан-Жака ( Руссо – Г.Щ.), другому Никанора. Как вкус физический вообще уведомляет нас о согласии пищи с нашею потребностью, так вкус нравственный открывает человеку верную аналогию предмета с его душою, но сия душа может возвыситься постепенно, и кто начинает «Злосчастным дворянином» нередко доходит до Грандисона» (Карамзин Н.М. Сочинения: в 2 т. Л.: Худ. лит., 1984. Т.2. С. 119). Сбалансированная политика «Типографической компании» под руководством Новикова привела не только к финансовому успеху, но и к возвышению книжного бизнеса в глазах русских предпринимателей. Иностранные купцы, которые ранее безраздельно доминировали на русском книжном рынке с импортной печатной продукцией, в конце века постепенно начинают уступать нажиму русского частного капитала, который, в свою очередь, должен был, изучив потребности разных социальных групп, выработать свою издательскую политику. В результате иностранные купцы стали втягиваться в торговлю русскими книгами, о чем красноречиво говорит судьба семьи типографов и издателей Плюшар.

Итак, все свидетельства современников сходились в том, что судьбы книжного рынка будет решать выбор среднего и низшего сословий, как наиболее многочисленных и заинтересованных в чтении как способе самообразования и последующего улучшения своего социального и материального положения. Именно о расчете купцов на эти социальные группы свидетельствует расположение книжных лавок в Петербурге и Москве. В обеих столицах лавки иностранных купцов, торгующих произведениями европейской литературы, помещались, как правило, в фешенебельных районах столиц: на Кузнецком мосту в Москве, в районе Адмиралтейства и Большой Морской в Петербурге. Заведения же «средней руки», рассчитанные на небогатую публику, помещались в районе Гостиного двора в северной столице и Сухаревской площади в первопрестольной, то есть в более демократичных районах, чтобы быть ближе к читателю. (Например, книжная лавка В.А. Плавильщикова, брата известного драматурга 18 века П.А.Плавильщикова, как раз была устроена ближе к торговым местам, на бережной Мойки, у Синего моста, и начинающие читатели демократического происхождения могли без стеснения посещать эту лавку. Позднее Плавильщиков завещал ее своему старшему приказчику, проявлявшему особую любовь к книге – А.Ф. Смирдину). С начала 1790-х годов все заметнее становится тенденция к возрастанию числа русских книжных лавок, хотя большого спроса еще не было, то есть рынок делал опережающее предложение и формировал таким образом спрос.

Разные исследователи, занимавшиеся историей книги, приводят различные данные о численности книжных лавок в России в конце 18 – начале 19 веков. По данным А.А. Говорова, в начале 1790-х годов, то есть до начала акции Павла I по прекращению частного книгоиздания и книготорговли, в России функционировало: 17 книжных лавок в Петербурге, 20-в Москве, 17 – в провинции. (Говоров А.А. История книжной торговли в СССР. С. 133). А по сведениям относительно провинциальных книжных лавок И.Ф. Мартынова, в период с 1770 по1790-х годов в провинции открылось 35 книжных лавок. А.А. Зайцева (Новые материалы о русских книжных лавках в Санкт-Петербурге в конце 18 – нач.19 вв. // Книжное дело в России в 16-19 вв. Л.: Наука,1980. С.117), говоря о зарождении книжной торговли в Петербурге, приводит следующие цифры: «В конце 1770-хгодов в столице не было ни одной частной книжной лавки, а к началу 19 века их было уже около 15». По всей вероятности разночтения связаны с использованием различных источников, для авторов которых затруднительно было определить статус книжных лавок, так как в это время из-за низкой прибыльности книжной торговли некоторые купцы занимались наряду с ней продажей и других товаров, используя печатную продукцию как дополнительную услугу, поэтому некоторые мемуаристы могли их не счесть за чисто книжное предприятие.

Произошедшие изменения отмечены Н.М. Карамзиным, который в 1802 году получил предложение возглавить редакцию вновь открываемого журнала «Вестник Европы» и стал первым в истории русской журналистики наемным редактором. Получив вновь журнальную трибуну после почти десятилетнего перерыва, Карамзин много внимания уделял проблемам развития любви к чтению, потому что именно отсутствие читательской поддержки заставило его десять лет назад отказаться от продолжения издания «Московского журнала», и вообще он выразил скепсис насчет перспективности периодической литературы в ближайшее время. «Письмо к издателю», которым открывается первый номер первого нового журнала в 19 веке, во время нового правления, по сути дела является программным для Карамзина. Он вступил на путь журналистики еще в 18 веке, прошел выучку у самого Новикова, предпринял несколько самостоятельных попыток в журналистике: от издания журнала до выпуска альманахов. Во всем и всегда Карамзин хоть на шаг, но опережал свое время. Берясь за осуществление нового журнала, редактор стремится не только подвести итоги недавно ушедшего 18 века, но и предугадать пути развития нового века, а следовательно, место роль того дела, которому он посвятил жизнь – русской культуре и русскому просвещению. Итак, формулируя свое редакторское кредо и подводя итоги веку русского просвещения, будущий историк отмечает принципиальные изменения, которые произошли в сознании людей и в их отношении к образованию: «Уже прошли те времена, когда чтение книг было исключительным правом нескольких людей; уже деятельный разум во всех состояниях, во всех землях чувствует нужду в познаниях и требует новых, лучших идей… Одним словом, если вкус к литературе может быть назван модою, то теперь она общая и главная в Европе. Чтобы удостовериться в этой истине, нужно счесть типографии и книжные лавки в Европе. Отечество наше не будет исключением. Спроси московских книгопродавцев – и узнаешь, что с некоторого времени торговля их беспрестанно возрастает и что хорошее сочинение кажется им теперь золотом» (Карамзин Н.М. Соч. в 2 т. Т.2. С.115). Развивая эту мысль далее, Карамзин приводит примеры из наблюдаемой им действительности: как продавцы книг добрались уже до границы Европы с Азией и «продают множество книг нашим дворянам». В другой статье «О развитии книжной торговли и любви к чтению в России» публицист приводит примеры того, как книги постепенно входят в быт русского общества книжные лавки появляются в губернских городах, на ярмарках наряду с другим товаром обязательно продаются и книги. Выбрав форму повествования от первого лица, Карамзин делает еще более достоверным следующее свидетельство: «Я знаю дворян, которые имеют ежегодного дохода не более 500 рублей, но собирают, по их словам, библиотечки, и между тем, как мы бросаем куда попало богатые тома Вольтера или Бюффона, они не дают упасть и пылинке на самого «Мирамонда», читают каждую книгу несколько раз и перечитывают с новым удовольствием». Отмечая очевидные успехи просвещения в России, Карамзин остается реалистом и понимает, насколько далеко по пути просвещения ушла Европа, но в то же время он с гордостью отмечает, что ни одна из современных европейских стран не знает таких темпов прироста читателей. В отличие от многих собратьев по перу и в прошлом. И в будущем, Карамзин как истинный гуманист не склонен упрекать публику за ее невнимание к твореньям литераторов(и этим он отличался от многих собратьев по перу), наоборот, он склонен упрекать писательский цех, что тот дает мало качественного чтения, богатого познавательными возможностями. В нескольких своих статьях, например, «Что нужно автору?» или «Отчего в России мало авторских талантов?» он самой вопросительной формой заголовков как бы приглашает читателей к совместному размышлению, предлагает более осознанно вырабатывать свою читательскую позицию. Он с сожалением пишет о том, что в обществе еще не созрело должное уважение ни к творческому труду, ни к самому творцу, из-за чего многие подающие надежды юноши устремляются на поприще государственной службы, подавляя природные способности. А те авторы, которые все-таки выбрали писательскую стезю, часто «во зло употребляют любопытство читателей, потому что их перо «незаманчиво» пишет, а самим «артистам словесности недостает таланта и вкуса» (там же, С. 116).

Как здравомыслящий, много повидавший и познавший человек, Карамзин констатирует, что условия жизни в России не способствуют развитию талантов. И в этом смысле он остается настоящим последователем Новикова, который тесно связывал состояние общества с развитием в нем образования и утверждал, что науки «вольностью процветают». Неоднократно в сочинениях Новикова на примерах разных цивилизаций и разных обществ проводилась мысль о том, что только свободное положение граждан может поддерживать в обществе влечение к творчеству: и научному, и художественному. В подтверждение Он приводил примеры из римской истории: « когда последовало подлое рабство во времена императоров, то сей благороднейший жар (жар творчества – Г.Щ.) вдруг погас.» В другом месте, рассуждая о причинах успешного развития гуманитарных наук в Англии, Новиков недвусмысленно связал тип общественно-политического устройства с успехами просвещения: «англичане оказали великие успехи в философии; причина тому гордая вольность их мыслей и сочинений». Итожит эту серию афоризмов точный и емкий вывод: «Нигде, где только рабство, хотя бы оно было и законно, связывает душу как бы оковами, не должно ожидать, чтоб оно могло произвести что-нибудь великое» (Московское ежемесячное издание. 1781. Т.1. С.286).

Для Карамзина эти пророческие высказывания Новикова стали аксиомой. Проехав пол-Европы, увидев бушующую в огне революции Францию, деловитую Англию, спокойную Швейцарию и сосредоточенную в философском поиске Германию, Карамзин воочию убедился, насколько взаимосвязаны уровень гражданских свобод и уровень образованности общества. Чем последний выше, тем более требовательными в отстаивании своих природных прав делаются люди, и в то же время у них появляется больше шансов на цивилизованное разрешение конфликта. Новиков также предугадал и другое социальное явление, фактическое подтверждение которого сам он вряд ли еще мог видеть: «Народ есть первый собиратель плодов, науками приносимых, к знатным же они приходят весьма поздно» (там же, С. 282). Карамзин, будучи сторонником дворянских привилегий и монархистом, все же радовался, встречая в жизни приметы пробуждения интереса народа к чтению, а значит, и пробуждение его мыслительной деятельности. В статье «О книжной торговле и любви к чтению в России» он отмечает рост любознательности простого народа: «Правда, что еще многие дворяне и даже в хорошем звании не берут газет, зато купцы, мещане любят уже читать их. И самые бедные подписываются, и самые неграмотные желают знать, что пишут из чужих земель! Одному моему знакомому случилось наблюдать несколько пирожников, которые, окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоты, но пятый разбирает буквы, а другие слушают». В приведенной цитате внимание современного исследователя не может не привлечь тема статья, которую читают крестьяне – это война, которая разгорается в Европе. В данном случае очевидно, что не только аудитория должна вырасти для чтения, но и журналистика должна настолько развиться, чтобы понять, какой тип информации отвечает насущным интересам народа, а не руководствоваться при этом собственными предпочтениями и навязывая их остальным. Чуть выше Карамзин говорил о росте тиражей московских газет, и в этом месте он подчеркивает интерес простого народа к чтению периодических изданий. Очевидно, что далеко не личные причины, а именно его журналистское настоящее, заставляют Карамзина подчеркивать интерес к прессе. Его, как профессионального литератора радует свидетельство того, что русская журналистика за 18 век стала заметным социальным явлением, значение которого отчетливо обозначились и для простого народа.

Между тем отношение к книге тоже менялось, и на этом пути своеобразным промежуточным этапом стало чтение лубочной литературы, неоднократно высмеянной на протяжение 19 века. Самые низшие из грамотных слоев – крестьяне и посадские люди – одновременно были самыми консервативными. Но и этой группе, как и той, что находилась ниже ее по образовательной лестнице, то есть неграмотным, был присущ интерес к лубочной книге. Производство последней стало доходным делом, и целые села в окрестностях Суздаля занимались этим промыслом. Лубочные картинки имели самую обширную аудиторию. Они висели и в избе неграмотного крестьянина, которому однажды прочитали подписи к картинкам, а в дальнейшем они становились отправной точкой народной фантазии. Но и более высокие по социальному статусу группы: от городского мещанина и до мелкого провинциального чиновника не отворачивались от них, выпуская тем самым на волю скрытую стихию «карнавального начала», которое было своеобразной прививкой от социальной депрессии и бесперспективности.

Аристократия оставалась верна себе: почти на целый век с лишним она обособилась от корней национальной культуры, все более ориентируясь на Запад, черпая мысли, эмоции, стиль поведения из интернациональной сокровищницы европейской культуры, даже если это оставалось только поверхностным подражанием. По наблюдению А. Рейтблата (От Бовы к Бальмонту. М., 1991. С.11), аристократия стала читать русскую литературу лишь тогда, когда она получила мировое признание, то есть с середины 19 века. Поскольку в целом позиция высшей аристократии, кровно связанной со всеми привилегированными династиями Европы, относительно круга чтения оставалась неизменной на протяжении этого времени, то характеристики, данные ее читательским вкусам, можно применять почти к полувековому историческом периоду. Несколько ценителей книги отмечали исключительную приверженность аристократии иностранным изданиям. Н. Овсянников (Воспоминания старого книгопродавца в петербургской торговле за пятидесятилетие до 1870-х годов. // Материалы для истории книжной торговли. СПб, 1879. С.V) следующим образом характеризует период рубежа 18-19 веков: «Развитие книжной торговли шло тихо и по недостатку разнообразия книг и по недостатку на них покупателей: одна только мода иметь в аристократических и богатых домах библиотеки исключительно поддерживала торговлю. Зажиточное купечество ничего не читало, среднее сословие читало мало, а аристократия читала исключительно иностранные книги». Безусловно, на эту характеристику в значительной степени повлияли позднейшие впечатления книгопродавца, поэтому он на оценку читательского спроса начала века подсознательно накладывает критерии другого периода – конца своей деятельности, а ведь время 1860-1870-х годов кардинально отличалось по размерам читательской аудитории, по мотивам и роли чтения в процессе социального становления личности. Но если снять налет эмоциональной оценочности, то в общих чертах данная характеристика книжного рынка может считаться верной, тем более что она совпадает по основным пунктам с выводами Ф.В. Булгарина (О цензуре в России и книгопечатании вообще. // Русская старина.1900. №5), сделанными им в злосчастной записке, положившей начало его связи с жандармским корпусом. В этом документе, которым Булгарин, вероятно, хотел искупить свои политические грехи, он проявил наблюдательность и умение обобщать, свидетельствующие в равной степени как о его личной заинтересованности в предмете обсуждения, так и о профессионализме. Разбив все читательские сословия своего времени на несколько категорий, Булгарин не только точно охарактеризовал круг чтения каждой, но и указал мотивы их обращения к книге. Выделив главную по социальной иерархии группу «знатных и богатых людей», автор констатирует, что они «в основном читают иностранную книгу». Самая большая читательская группа по соотношению читающих и не читающих происходит из среднего сословия, которое Булгарин делит на 4 подгруппы:

А) достаточные дворяне, состоящие в службе, и помещики, живущие в деревнях;

В) бедные дворяне, воспитанные в казенных заведениях;

С) гражданские чиновники;

Д) богатые купцы, заводчики и даже мещане – «это состояние самое многочисленное, по большей части образовавшееся и образующееся само собою, посредством чтения и сообщения идей, составляет так называемую русскую публику. Она читает много и большей частию по-русски». Кроме того, Булгарин выделяет еще две читательские группы, которые не относит собственно к публике. Одна группа – ученые и литераторы, про нее автор «Записки» вскользь замечает, что ее численность невелика, вследствие чего он не считает ее мнение влиятельной силой на книжном рынке, а другая группа – самая многочисленная, но имеющая очень низкий процент соотношения грамотных с неграмотными, это – «низшее состояние. Оно включает в себя мелких подьячих, грамотных крестьян и мещан, деревенских священников и вообще церковников и важный класс раскольников. Этот класс читает много. Обыкновенное их чтение составляют духовные книги, странствия к святым местам, весело-нравственные сочинения и вообще все, относящееся к внутреннему управлению России». Очевидно, что признавая многочисленность и перспективность данного читательского разряда, Булгарин не относит его к собственно публике как по предмету чтения, так и по мотивам.

Те качественные изменения в русской журналистике, о которых свидетельствовало публицистическое мастерство Новикова, тем не менее еще не отразились на количественной стороне журналистики, она еще не перестала быть элитарной, что отнюдь не означало, что высший класс в ней заинтересован. Тиражи по-прежнему оставались невысокими, не охватывая даже грамотное население столиц. На протяжении всего 18 века ожидания издателей и журналистов на пробуждение читательского интереса останутся неоправданными, а их первоначальные расчеты на подписчиков – завышенными. Сведения о тиражах периодических изданий конца 18 века часто противоречивы и не точны, а цифры, называемые разными исследователями, расходятся. Но если не впадать в буквализм, то можно признать что принципиальной разницы в этих расхождениях нет, и показатели тиражей в это время остаются в пределах одного порядка. Например, известно, что упомянутый выше научно-популярный журнал «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие» печатался тиражом в 2000 экземпляров при годовой подписке в 2 рубля. Сведений о раскупаемости его не сохранилось, однако, не исключено, что и его не миновала судьба других изданий Академии Наук. «Трудолюбивая пчела» издавалась тиражом 1200 экз., однако известно, что ее издатель и редактор сильно поиздержался на нем и был недоволен результатами своей деятельности. Журнал московских просветителей, группировавшихся вокруг университета, «Праздное время», издаваемый тиражом 600 экз., тоже расходился не полностью и через два года прекратил существование. Однако Новикову удалось добиться увеличения спроса на «Трутень», и тираж журнала вырос на протяжении второго полугодия 1769 года с 750 до 1200 экз., но и он начал падать в 1770 году, хотя в целом тираж в конце издания остался выше, чем в начале. Тираж «Всякой всячины», самоуверенно замахнувшейся на 1500 экз., сник к концу издания до 600 экз. Начиная следующее свое издание «Живописец», Новиков изначально ориентировался на тираж 700 экз., как самый оптимальный. Все издания И.А. Крылова были малотиражными: у «Почты духов», чей выход роковым образом совпал с Великой французской революцией, было всего 80 подписчиков, а у следующего его журнального проекта - «Зритель» - 169 пренумерантов. Высочайше одобренный «Собеседник любителей российской словесности», где печатался очередной труд императрицы - «Записки касательно российской истории», не имел больше 1500 подписчиков, хотя, казалось, мог рассчитывать на большее из-за всеобщего поклонения императрице. Исходя из этих данных, можно сделать вывод, что даже та часть общества, которая была грамотной и имела начатки образования, а следовательно, должна была тянуться за модой двора на просвещенность, все же оставалась равнодушной и к чтению вообще, и к чтению периодической литературы в частности.

Одну из причин такой незаинтересованности указывал историк русской культуры П.Н. Милюков. По его мнению, на протяжении 18 века нарастало противоречие между двумя слоями русского общества: образованным и просто грамотным. Если первый слой питался философией и культурой Западной Европы и со временем совершенно оторвался родной почвы, то грамотный слой, подпитываясь традиционной народной культурой, не ощущал потребности в приобщении к иностранной культуре: будь то язык, литература, идеи, а также стиль одежды и поведения. Расхождение углублялось вплоть до полного непонимания и неприятия культуры чуждого слоя.

Развивая данный вывод П.Н. Милюкова, основанный на наблюдениях русских просветителей 18 века, затем декабристов, затем славянофилов, выскажем и собственное предположение, что творческая инициатива в большей степени принадлежала образованному слою, именно сюда устремлялись умные и талантливые люди, принадлежащие к другим социальным группам, именно здесь, в атмосфере, насыщенной творческим соревнованием, быстрее рождались замыслы и новые произведения. Приобретение статуса творца и признание коллег было возможно только в этой сфере, она же диктовала и нормы творчества, вводила новое дарование в рамки принятых эстетических норм. В результате творец становился «широко известен в узких кругах» и не находил понимания в среде, из которой недавно вышел, тем самым опять сказывалась разница в поведенческих стереотипах и культурных доминантах, о которой мы говорили раньше. Изменение образа мыслей даже значительной группы людей и даже в лучшую, более прогрессивную сторону не оказывает быстрого воздействия на менталитет нации, который тем устойчивее, чем более отягощен преданиями, традициями и предрассудками. Чем крупнее нация, тем труднее происходит изменения системы ценностей и целей. И в этом консерватизме есть определенное историческое благо, предохраняющее страну от опасностей дестабилизации и шараханья из стороны в сторону. Сама же среда простых грамотных людей не могла пока продуцировать создание художественных произведений, способных претендовать на звание общенациональных шедевров, потому что и в силу недостаточного образования, и внутренней неприязни, настоянной на социальной розни, не могла выразить то, что чувствовала и о чем думала культурная элита.

Другой же причиной, по которой русская журналистика и книга не могли быть востребованы в больших объемах, является качество жизни и как производная от него - качество и объем знаний, нужных членам общества, для сохранения своего рода, для улучшения своего материального и социального положения. Говоря о мотивах чтения, необходимо говорить о тех социальных стимулах, которые, помимо чисто познавательных потребностей, подталкивают личность к расширению круга своих представлений об окружающем мире. Со времен основателя библиопсихологии Н.А. Рубакина принято выделять несколько основных мотивов чтения:

1. познание и образование;

2. общение и обмен опытом;

3. развлечение.

Позднее были предложены более дробные классификации, запечатлевающие различные стороны и оттенки процесса чтения, но все они отталкиваются от классификации, предложенной Рубакиным, как от базовой. По мнению многих исследователей, с которым мы полностью согласны, первоочередным является мотив общения, без которого нет ни учения, ни развлечения.

Чтение выступает как потребность в новом социальном опыте, который поможет ответить на сигналы о нехватке каких-то жизненных условий для материального и духовного комфорта человеческого существования. Потребность в новом знании трансформируется в потребность в чтении, которая возникает как в общности, так и у отдельного человека в случае усложнения окружающего мира, ради расширения опыта отдельного и конечного человека. Рост объема информации, необходимой человеку для познания окружающей действительности и для укрепления в ней собственного положения, связан с развитием и усложнением социальных структур, с интенсификацией международных контактов, экономических и производственных процессов.

Именно качество сведений, извлекаемых в процессе чтения, отличает книгу и периодику. Книга закономерно возникла раньше, потому что она отвечала потребности человека в фундаментальных знаниях, обеспечивающих устойчивость передачи человеческого опыта и его пригодность к применению на протяжении значительных временных отрезков и независимо от национальной принадлежности или географического местоположения.

Вообще среди читательских пристрастий первой половины 19 века преобладала любовь к художественной литературе и ее перевес над всеми остальными видами чтения. Белинский объяснял преимущество беллетристики над научной, учебной и остальными видами чтения неразвитостью русской публики, ее неготовностью к умственной работе над книгой наравне с желанием чего-либо увлекательного, разнообразящего монотонность жизни. Безусловно, отмеченные критиком черты, базировались наиболее весомых социально-политических факторах: феодализме, крепостничестве и монархии, ограничивающих реализацию личностью своего потенциала, но говорить об этом открыто Белинский тогда не мог. Вторая половина 19 века существенно отличается по читательским приоритетам, что явилось результатом реформ 1860-х годов, изменивших социально-политические и экономические условия жизни русского общества. Литературоцентризм первой половины века сменился другими различными центрами притяжения читательских интересов. Споры о путях дальнейшего развития страны, охватившие русское общество, вылились в огромный интерес к публицистике, как наиболее удобной форме обнародования и обсуждения мнений, циркулировавших в обществе. Публицистика тогда проникла во все виды словесного творчества: художественную литературу, поэзию, появились даже новые жанры, как дань времени: общественный роман и новое звучание обрела стихотворная сатира. Публицистикой окрашены также научно-популярные статьи Михайловского, Сеченова, Мечникова, Тимирязева, Соловьева, Милюкова и других.

Не уступала тогда публицистике по массовости интереса учебная и научно-популярная литература. Социально-экономические преобразования в России стимулировали рост темпов развития промышленности, торговли, сети коммуникаций, что потребовало большого числа образованных специалистов; внедрение механизации производства, замена ручного труда на более современные технологии – все это требовало от рабочих по меньшей мере начальной грамотности. Русская интеллигенция через земскую систему начала осуществлять давно взлелеянную мечту о народном просвещении и развернула сеть земских школ. Следствием этого стал рост числа учебных заведений разного уровня, как и количества обучающихся в них. Это привело к росту спроса на учебную и научную литературу. Чуть позднее, в 1880-1890 годы появляется еще один вид массового чтения: первые пореформенные поколения крестьян, получивших начальное образование в земских школах, проявляют свой интерес, сначала к справочной литературе, особенно к календарям, которые становились заменой книге в силу своего энциклопедического характера. Вся история европейской культуры показывает, что приобщение народа к чтению в разные века и в разных странах начиналось одинаково: с календарей. Помимо справочников в среде сельского населения сохранялся интерес к чтению религиозной литературы, адаптированные версии которой находят дорогу к широким народным слоям, способным самостоятельно читать то, что раньше только слышали через посредничество духовенства. Экономические причины и внедрение новых социальных стереотипов ускорили в крестьянской среде пробуждения потребности в знаниях, первейшим источником которого стало чтение. Тем самым историческими обстоятельствами был решен вопрос, долгое время мучавший правительство и русскую интеллигенцию, весьма диалектически сформулированный И.В. Киреевским в «Записке о направлении и методах первоначального образования народа в России»: «Грамотность вообще и первоначальное обучение народа может быть полезно и вредно, смотря по характеру обучения и тем обстоятельствам, в которых находится обучаемый класс. Полезная сторона образования очевидна и всеми признана. Обыкновенно думают, что она исправляет и развивает понятия о религии и нравственности, облегчает и расширяет частную деятельность, смягчает нравы, сближает классы, открывает дорогу образованиям обыкновенным, часто затерянным и зарытым в невежестве, дает возможность к познанию законов, помогает уничтожению злоупотреблений судопроизводства, проготовляет развитие общей государственной справедливости, расширяя потребности жизни, ускоряя обращение капиталов и проч. Но что если понятия, получаемые народом посредством грамотности будут неистинными, вредными? … Если познание законов не увеличит чувства справедливости? …Последствия могут быть гибельными. Видимое смягчение нравов не заменит разврата нравственности, улучшения внешние не заменят упадка внутреннего, наслаждения чувственности – страданий душевных, неизбежных с развратом, с утратой личного достоинства и взаимной доверенности, с холодностью к ближнему, с расчетливостью вместо совести, с своекорыстием, обманом, с брожением развязанных страстей, с преследованием невозможной мечты, беспрестанно меняющей форму и в сущности сводящейся всегда на одно чувственное удовольствие. Труден выбор между невежеством и развратом»...

Выбор сделала история и люди, ее направляющие.