В целом, идея приложения категории межкультурной компетенции к управленческой коммуникации весьма прозрачно выражена в следующем высказывании Теренса Брейка, Даниэлы Уокер и Томаса Уокера:
«Open, receptive attitudes built on curiosity and willingness to undertake continuous learning are the foundation for developing cultural competence. In turn, these attitudes facilitate the development of self and other awareness. To become useful, however, awareness needs to be grounded in a knowledge of culture (general and specific), and that knowledge needs to be translated into skills for working across cultures. By developing on all four levels, a manager builds the confidence and ability to integrate cultural differences into new and more rewarding ways of doing business (подчеркнуто мной. – Е.К.)».
Одним из важнейших компонентов межкультурной компетенции является знание о культурных ценностях, ценностных ориентирах (cultural orientations) и оперирование этими знаниями. Как полагают исследователи, ценностные ориентиры каждой культуры не являются явно выраженными культурными компонентами. Так, культурологи Флоренс Клакхон и Фред Л. Штродбек, представляя культуру в виде айсберга, ценностные ориентиры помещают в ее «скрытую под водой» часть.
Теренс Брейк, Даниэла и Томас Уокеры поддерживают это положение, утверждая, что к наиболее значимым элементам культуры относятся как раз такие, которые лежат под поверхностью ежедневных интеракций. К ним, по мнению исследователей, относятся культурные ориентиры как предпочтения в межличностных отношениях (divferences for certain outcomes over others). Среди этих предпочтений – например, превалирование личного пространства над общественно приемлемым, или дедуктивного типа мышления над индуктивным. Исследователи указывают на тот факт, что ценностные предпочтения манифестируются в поведении, верованиях, отношениях, моделях мышления, которые представляют собой ключевые компоненты индивидуальной и национальной идентичности (Brake, Walker, Walker 1995:36).

Рисунок 1 Модель культуры в виде айсберга (по Ф. Клакхон и Ф.Л. Штродбеку)
Каждое сообщество имеет определенный набор таких ценностных ориентиров: именно этот набор отличает американца от японца или какого-либо иного этноса. В то время, как каждое из сообществ содержит значимые варианты базовой культуры (mainstream culture), доминантный набор ценностей всегда присутствует и определяет специфику каждого из сообществ. Как отмечают Флоренс Клакхон и Фред Л. Штродбек, этот набор в разное время и разными учеными определялся как «системы значений», «подсознательные каноны выбора», «интегративные темы», «этос» или «конфигурации» (Kluckhohn, Strodbeck 1961: 98). Сами же исследователи предпочитают остановиться на термине «ценностные ориентиры» (value orientations), полагая, что его «зонтичное» устройство дает возможность иллюстративнее продемонстрировать специфику установлений в культурном пространстве. В то же время, исследователи полагают уместным при описании специфики той или иной культуры использовать такие понятия, как «кластер ценностей» и «конфигурация ценностей».
         Кластеры или конфигурации ценностей при наличии межкультурной компетенции у сообщающихся культур неминуемо оказываются в центре процесса дискурсоразвертывания, который, при наличии различий и сходств в дискурсообразовании разных культур, обязательно планируется («организуется»).
Таким образом, в задачи следующего раздела диссертации входит, во-первых, показать различия и сходства в стратегическом планировании и организации дискурса в разных культурах, соположенных и противопоставленных, а во-вторых, доказать системный характер такого планирования.

2. Межкультурные сходства и различия в развертывании управленческого дискурса

Совершенно справедливой представляется точка зрения на успешность взаимодействия культур как на результат эмпатии – мысленного, интеллектуального и эмоционального проникновения во внутренний мир другого человека, в его чувства, мысли, ожидания и стремления, принимаемая большинством современных исследователей межкультурной коммуникации. Использование эмпатии с ее стремлением понять проблему культурных различий изнутри и найти необходимые способы для взаимопонимания резко увеличивает вероятность возникновения понимания между коммуникантами из разных этносов. Эмпатия – категория когнитопсихологическая, и в силу такого своего статуса представляет собой поэтапную подстройку под поведенческие паттерны общающихся. Каждый этап такой подстройки коммуниканты организуют, и это происходит как сознательно, так и подсознательно; они действуют, ориентируясь на реакции партнеров по коммуникации. Формируя образ объекта своего воздействия, носители культуры-агента неминуемо следуют определенному плану, сценарию, т.е. вводят в коммуникацию драматургическую составляющую. Театрализация/драматизация вообще и в межкультурном общении в частности – это «прием воздействия на эффективно-мотивационную структуру сознания» с использованием сложной системы кодов: лингвистический код + перцептивные коды (визуальный, слуховой), социокультурные (правдоподобие, приемлемость, психология и т.д.), коды чисто театральные (пространственно-сценические, игровые и т.д.). Знаки и информативные единицы (коды) образуют семантический план театрального представления. Аналогия с театром и его законами жизнеспособна для понимания процессов, происходящих в межкультурной коммуникации. Культура «на сцене» ждет понимания своих кодов и знаков у культуры-«зрителя», при этом конечный предполагаемый успешный результат такого драматизированного межкультурного общения – установление отношений когнитивной и семантической эквивалентности.
Для того, чтобы понимание было достигнуто, культурный message был успешно доставлен, и отношения эквивалентности были установлены, в определенной организации нуждается включенный в коммуникацию соответствующий дискурс. Вот здесь-то и возникают те коммуникативные неудачи, о которых последнее время много пишут и говорят лингвисты. Дело в том, что каждый этнос инстинктивно придерживается собственной организации дискурса даже в общении с другим этносом, и это вызывает аберрацию коммуникации с вытекающими отсюда печальными последствиями.
Роберт Б. Каплан выделил пять этнических способов организации письменного дискурса – германский, семитский, ориентальный (азиатский), романский и славянский. Несмотря на то, что его изыскания касаются этнических различий в организации письменного дискурса, результаты исследования, предпринятого этим лингвистом, вполне приложимы и к устной речи, что весьма тщательно проверено учеными и преподавателями английского языка, работающими за рубежом.
Роберт Каплан обнаружил, что для дискурса англичан характерна прямолинейная организация с логичным и поэтапным приближением к сути сообщения, при этом суть последнего сообщается сразу же и развивается к концу высказывания по доказательной модели (straight line – top-oriented - ↓). Для представителей Ближнего Востока характерно употребление параллельных конструкций, напоминающих структуру Сент-Джеймсовской Библии (≡). Суть сообщения кроется где-то между этапами высказывания, и ее необязательно можно обнаружить в начале или в конце высказывания. Представители азиатских стран очень долго подбираются к сути сообщения, демонстрируя тенденцию «откладываемого сообщения» (delayed statement of purpose –bottom -oriented - C), однако, message обнаружится в конце высказывания. Что же касается представителей романских и славянских этносов, то при общей ориентированности на сообщение основной идеи в финале высказывания, их дискурсы характеризуются отклонениями от главной канвы повествования (digression from the main line of development - ↓å).
Подобные различия в организации дискурса (они показаны соответствующими графическими символами) с известной долей допущения совпадают с поведенческими культурными типами, выделенными Ричардом Д. Льюисом на основании такого способа организации объективного измерения реальности, как время. По нему культуры делятся на три типа: моноактивные (или линейно организованные), полиактивные и реактивные (см. таблицу 1).
Таблица 1.Классификация поведенческих типов народов разных культур (по Ричарду Д. Льюису: приводится в сокращении)
В моноактивной культуре человек приучен делать какое-либо дело, разбивая деятельность на следующие друг за другом этапы, не отвлекаясь на другие задачи. Типичными представителями такой культуры являются англосаксы: американцы, англичане, немцы, северные европейцы, методично, последовательно и пунктуально организующие свое время и деятельность.
В культуре полиактивной, типичными представителями которой выступают латиноамериканцы, южные европейцы, принято делать одновременно несколько дел (заметим попутно, нередко не доводя их до конца).
Наконец, в реактивной культуре, характерной для азиатских стран, деятельность организуется также не по строгому и неизменному плану, а в зависимости от меняющегося контекста, как реакция на эти изменения.
В соответствии с отнесенностью к той или иной культуре поведенческие типы субъектов детерминируют как обыденную деятельность, так и деятельность презентационного свойства, а стало быть – и способы общения между собой. Разные типы по-разному структурируют коммуникативную ситуацию.
Моноактивные культуры более ригидны при исполнении коммуникативных процедур вследствие поведенческого стремления к их планированию и неуклонному исполнению. В самом деле, именно в христианской религии и дипломатии Запада мы обнаруживаем строгое описание как религиозных церемоний, так и церемоний, которые надлежит исполнять при монарших дворах. Кстати говоря, именно в недрах западной культуры возникли такие театрализованные формы межкультурной коммуникации, как «протокол» и «этикет». Диалог как доминирующая форма коммуникации изначально присутствовал именно в ритуальных формах последней: катехизисный (вопросно-ответный) жанр преобладал именно в ритуальных описаниях как церковных, так и светских церемоний. В этой связи стоит упомянуть о дипломатическом протоколе западных стран как строго спланированных и жестко закрепленных нормах поведения дипломата.
Представители полиактивной культуры по большей части игнорируют порядок, предпочитая карнавализацию существования. Коммуникация в таких условиях носит поверхностный и малофиксированный характер.
Поведенческий тип реактивной культуры характеризуется гибким отношением к коммуникативному поведению. Хитрость восточного человека давно вошла в поговорку: достижение целей коммуникации представляет базовое стремление представителей культуры Востока. Коммуникация внутри реактивной культуры носит закрытый и чрезвычайно шифрованный характер: западный человек может только созерцать красоту чайной или любой другой китайской (японской) церемоний, однако постичь до конца смысл манипуляций с артефактами, задействованными в ритуал, он не в состоянии. В то же время интервенция носителей реактивной культуры в чужеродные ей культуры весьма агрессивна и успешна. Соответственно, восточный поведенческий тип легко постигает смысл коммуникативных типов поведения чужой страны, что происходит благодаря длительному анализу и интеллектуальному наблюдению.[3]
Рассматривая коммуникативное поведение разных этносов в ракурсе организации дискурса, вполне можно допустить, что семитский и ориентальный типы дискурса в целом присущи этносам Востока, будь это мир арабский (Middle East) или азиатский (South East and Far East), и накладываются на коммуникативное поведение реактивного типа. То, как эти этносы структурируют свой дискурс, представляет собой чрезвычайно интересную проблему и заслуживают отдельного рассмотрения и отдельного исследования. В данной работе из-за недостаточности подходящего речевого материала и ограничений редакционного свойства мы опустим его анализ, сконцентрировавшись на дискурсе этносов с моно- и полиактивным типами коммуникативного поведения, представителями которых являются англичане / американцы (Caucasian) и славяне (русские).
О наличии драматургической составляющей в коммуникативном поведении разных этносов уже достаточно давно известно лингвокультурологам. Так, О. А. Леонтович, исследуя сходства и различия в коммуникативных стратегиях русских и американцев, приводит мнение Й. Ричмонда о том, что русские в деловом общении, как правило, выбирают жесткие коммуникативные стратегии – повышают голос, высказывают угрозы, выражают негодование; подобное коммуникативное поведение Й. Ричмонд характеризует как театральность, отражающую борьбу за власть (Richmond 1997). В то же время, подобная театральность характеризует и американскую сторону общения: О.А. Леонтович отмечает жесткость коммуникативных стратегий и в поведении сотрудников американского посольства в Москве в периоды обострения взаимоотношений между Россией и США и «моменты кипения шпионских страстей» (Леонтович 2002:355). Так или иначе, если сходства в драматургии поведения усматриваются достаточно четко, то различия (специфика) пока не были в трудах лингвистов-культурологов четко обозначены. Этого же пока не было сделано в отношении драматургии управленческого дискурса.
Эти три типа, так или иначе, встраиваются в поведенческую типологию субъектов управления, предопределяют типологию управленческой деятельности и оказывают воздействие на формирование типологии управленческой коммуникации. Их типологический потенциал заключается в формировании специфики лингвокультурной экспликации концепта «менеджмент» в соответствующей лингвокультуре. В данном случае, нас интересует, какое место среди обозначенных типов занимает русский менеджмент по оценкам менеджмента англоязычного.
Русские вместе с прочими представителями славянского этноса занимают, по мнению Р. Льюиса, особую – промежуточную - позицию среди выделенных им поведенческих типов. Памятуя о главном типологизирующем параметре его классификации – времени, обратим внимание на мнение многих исследователей особенностей русской модели ведения бизнеса о прямой зависимости вовлечения русскими концепта «время» в деловую коммуникацию от историко-социальных условий развития российской государственности.
Отношение к времени у русского делового сообщества менялось вместе с историей бизнеса в России. «Сонное царство» боярской России, неспешно и неторопливо разгребавшей вяло текущие дела, было разбужено стремительными реформами Петра I, которые заставили ускорить процесс экономического обновления страны и, соответственно, вывели на экономическое пространство Российской империи новых деловых людей, выученных в Голландии, Англии и Германии деловой хватке и ценивших каждый час своей деятельности. Все последующие поколения делового сообщества царской России, сформировавшиеся в целую мощную классовую прослойку купечества, подчиняли времени всю свою предпринимательскую деятельность. Видимо, в этот период родилась известная пословица «Делу – время, потехе – час».
Советский период в жизни российского (советского) общества, как отмечается многочисленными исследователями – историками, социологами, экономистами (Социология 2003, Популярная экономическая энциклопедия 2001, Большой энциклопедический словарь 2004), коренным образом изменил как структуру экономической деятельности страны, так и ментальное восприятие «делового времени». Тоталитарный большевистко-коммунистический режим в течение 70-летия, с одной стороны, вызвал атрофию времени как базовой ценности у большинства населения страны, а с другой – в силу специфики экономической политики коммунистического правительства и ВКП (б) (КПСС), суть которой заключалась в демонстрации всему миру экономических успехов индустриализации, кооперации и приоритетности модели построения социализма / коммунизма, - гиперболизировал параметр времени, заключив население в жесткие рамки деятельности, направленной на моментальное достижение успехов, даже ценой миллионов человеческих жизней. Отсюда в списке ценностей советского периода обнаруживаются такие вербальные ярлыки экономического успеха, как «ударные темпы», «текущий момент», «Время, вперед!». Все должно было достигаться моментально («Ударим по бездорожью и разгильдяйству!», «Даешь прорыв на производстве!») и стремительно («Пятилетку – в четыре года!»). Экономическая жизнь подчинялась временно-маркированному планированию («планы пятилетки»), в управленческую коммуникацию вводились «совещания-пятиминутки», которые, впрочем, зачастую перерастали в длительные многочасовые «посиделки». Начала практиковаться борьба с «опозданиями» и «прогулами», в то же время управленческая бюрократия смотрела сквозь пальцы на повсеместные длительные «перекуры». Брежневская эпоха, которая с позиций сегодняшней истории характеризуется (опять-таки в темпоральном аспекте) как «застой» и «стагнация», совершила очередное ментальное насилие над экономическим сознанием населения и не могла не повлиять на его отношение к времени как управленческому параметру. Застой в экономике воспринимался всеми как период стабильности и вечного положения вещей: управленцы знали, что все будет так, как прикажут «сверху», а подчиненные осознавали ситуацию таким образом, что в начале месяца следует расслабиться, потому что в конце месяца неизбежны «авралы» и надо будет «гнать план».
Весьма наглядно этот период в жизни делового сообщества отображен литературой и искусством, в частности – кинематографом: так, знаменитые ироничные фильмы Эльдара Рязанова высмеивают всю бюрократическую модель управленческой среды до перестройки («Служебный роман») и после нее («Забытая мелодия для флейты»). Стилистика первого фильма высвечивает небрежение временем как ценностью: он пронизан издевкой над колоссальной тратой времени, начиная от прихода сотрудников на работу (спокойно всеми воспринимаемые опоздания многочисленных клерков, вынужденных терять время в длительных поездках переполненным транспортом столицы; перекуры до начала работы, «травля анекдотов» во время бесчисленных перекуров, с которых начинается рабочий день; часы, уделяемые женщинами для приведения себя в порядок на рабочем месте, походы по магазинам в рабочее время; молниеносное опустение учреждений за пять минут до окончания работы и т.п.).
Второй фильм показателен как отражение новой вехи в ощущении времени неожиданного преобразования советского общества в российское в связи с началом процесса перестройки при М.С. Горбачеве и развалом СССР при Б.Н. Ельцине. Настали времена пост-перестроечного когнитивного восприятия времени, когда эпоха требовала пересмотра отношения к времени как концепту экономической жизни, в то время как мораль общества была по-прежнему ретардирована наплевательским отношением к этому концепту. Чиновничество как прочно сидящий на своих управленческих местах класс, пыталось по-прежнему создавать видимость бурной деятельности по учету и контролю за временем (чего стоит одно лишь название учреждения-протагониста – «министерство свободного времени»!), однако перестроечные процессы, требовавшие радикальной смены повсеместного отношения к труду и производству, вынуждали многих менять многолетнее «разгильдяйство» или уходить со своих постов (песенка в исполнении героя Валентина Гафта и хора бюрократов «Перед вами жертва ускоренья»).
Таким образом, вся исторически обусловленная экономическая ситуация в России от XVII до конца ХХ вв. лингвистически маркируется современными западными исследователями как «прорыв» (breakthrough) и «замедление» (retardation) с переменными состояниями, т.е. с использованием временного параметра. Именно поэтому характеристика поведенческих типов управленческих субъектов деятельности представляется исследователям смешанной – как моно-, так и полиактивной. Конец ХХ – начало ХХI вв. характеризуется многочисленными когнитивными изменениями в отношении российского делового социума ко времени, и, соответственно, происходит новое перераспределение в оценке управленческого поведения. Только теперь исследователи отмечают преимущественное парадоксальное смешение моноактивного и реактивного типов управленческого поведения с сохранением полиактивности как рецидива (Менеджмент XXI века 2004).
Текущий период развития управленческой деятельности в России может расцениваться как революционный в смысле заимствования представлений об управлении бизнесом из моноактивной и реактивной культур. Этот процесс, прежде всего, когнитивно отмечен тотальным импортом базовых концептов, и прежде всего – заимствованием ядерного концепта «менеджмент» из моноактивной деловой культуры Запада. Этот период обращает на себя внимание тех исследователей, которые изучают новые лингвистические реалии современной дискурсивной деятельности носителей русскоязычной деловой культуры: они отмечают, что в управленческую коммуникацию проникают (точнее, практически полностью заимствуются) западные образцы ведения деловой переписки и рекламные модели. Такие процессы протекают на фоне значительного изменения структуры базовых ценностей российского сообщества, их переориентации в сторону западных ценностей (Базовые ценности россиян 2003).
В течение последнего пятилетия ХХ века происходит повсеместное внедрение в процесс обучения иностранным языкам программ делового английского (как британского, так и американского вариантов) языка с соответствующим освоением англоязычных культурных бизнес-концептов. Начинают действовать программы деловых обменов управленческими кадрами между странами Запада и Россией, которые неминуемо способствуют интенсивности импорта управленческих концептов; открываются школы экономики и экономические факультеты в российских вузах, подготавливающие специалистов в области менеджмента, учебные программы которых первоначально ориентированы на освоение западных моделей управленческой коммуникации.
В то же время происходит интенсивное освоение обширного экономического пространства России иностранными инвесторами и зарубежными фирмами, соответственно, интенсифицируется процесс внедрения в экономическую жизнь страны иноязычных деловых культурных моделей не только западных, но и ориентальных компаний (Япония, Китай, Южная Корея, Сингапур, Индия), процесс, который неминуемо сопровождается лингвокультурными заимствованиями.
Все вышесказанное определяет положительную среду для когнитивной адаптации управленческих ценностных моделей и образцов иноязычного делового дискурса. Однако, не стоит забывать о том, что весь послеперестроечный период восстановления экономики и становления нового социального самосознания России является переходным, а потому не может еще быть окончательно свободен от печального ментально-ретардированного наследия коммунистической истории. Это обстоятельство не могло не повлиять на спецификацию заимствованных российским менеджментом концептов и привело к их, во многом искривленной, адаптации на российской почве. Это же обстоятельство заставило нас проанализировать динамику становления и формирования российской национально-специфической модели лингвокультурного концепта «менеджмент». Результатом такого анализа явилась схема 4, специфицирующая общеметодологическую модель менеджмента как лингвокультурного феномена.
Ярче всего лингвокультурная специфика концепта «менеджмент» проявляет себя при сопоставлении соположенных (равнонаправленных друг к другу) культурных оценок, которые дают друг другу представители систем управления бизнесом, успевшие либо поработать «бок о бок», либо сумевшие пронаблюдать ход управленческой коммуникации друг друга в ходе разнообразных деловых, культурных или языковых контактов.
Языковая оценка ведения бизнеса и осуществления руководства (управления) организацией – весьма существенный индикатор смысловой организации исследуемого концепта. Стоит, на наш взгляд, отметить, что лингвистический анализ хода взаимного поиска этнокультурных характеристик процесса управления (процесса менеджмента как такового) сообщающимися деловыми иноязычными и инокультурными социумами позволяет выявить, с одной стороны, лингвистическую основу деловой или управленческой коммуникации, а с другой – определить сходства и различия в понимании внутренней организации и структуры исследуемого концепта самими этнокультурами.
 SHAPE  \* MERGEFORMAT

Менеджмент как российский лингвокультурный феномен

Поведенческий аспект

Деятельностный аспект

Лингвистический аспект

Поведенческие типы субъектов управления

Типы управленческой деятельности

Типы управленческой коммуникации

Авторитарный

Либеральный

Демократический

Анархический

Тип организационной структуры

Тип ценностной ориентации

Тип корпоративных отношений

Тип деятельностного контроля

Невербальные знаки управления

Вербальные знаки управления

Типы дискурсивного развертывания

Типы информирования

С П Е Ц И Ф И К А Р О С С И Й С К О Й Л И Н Г В О К У Л Ь Т У Р Н О Й Э К С П Л И К А Ц И И

Особенности русского менталитета

Особенности русской культуры

Особенности русского языка и его дискурсивных проявлений

Рис.2. Специфика российской модели лингвокультурного концепта «менеджмент» в оценках западного анализа
Будучи взаимозависимыми в реализации своих собственных потребностей к извлечению материальной выгоды из намечающихся или возникших деловых и культурных контактов, деловые социумы вынуждены определить некий общий язык коммуникации, некую базу, в том числе и дискурсивную, для снятия возможных противоречий в контакте, сглаживания/элиминации конфликтов разного типа, которые помешали бы достижению экономической цели.
Выход на экономический простор чужого социума и чужеродного культурного пространства всегда чреват «подводными камнями», в том числе - и лингвокультурного свойства. Субъекты бизнеса, вознамерившиеся осуществить такую попытку, всегда должны озаботиться поиском информации, способствующей обеспечению максимально комфортного режима своего существования на чужой территории. Эту информацию они могут почерпнуть из нескольких источников. Важнейший из этих источников – этнокультурные характеристики целевого социума. Коммуникативная ситуация извлечения подобной информации в теории межкультурной коммуникации чаще всего маркируется как «социум _Х глазами социума _Y»: например, «русские глазами американцев» или «американцы глазами русских».
Таким образом, структура исследуемого концепта отвечает параметрам понимания концепта как концепта-представления. В то же время, следует учитывать такой философский аспект представления, как межкультурное стереотипизирование. Сила стереотипа в оценках одного социума другим такова, что она во многом предопределяет множество превратных представлений об оцениваемом социуме и дает массу поводов для ложных, ошибочных, аберрирующих посылов для оценивания, и, в конечном счете – сводит усилия по успешному контактоустановлению на «нет». Стереотип привносит в информационное содержание концепта «двойной структурный стандарт» и оказывается источником скорее межкультурного противостояния, чем кооперации.
Концепт «российский менеджмент» как когнио-ментальный конструкт в сознании американцев или англичан замещается почти полностью другим концептом – «Русская специфика» или «Русский характер», который так и именуется иностранными специалистами в области теории менеджмента – The Concept of Russian Character. Когнитивная рамка этого концепта-заместителя состоит из ряда смысловых параметров, обеспечивающих границы понимания стиля жизни, поведения, манеры принятия решений, «стратегической коммуникации» российскими субъектами менеджмента. Если концепт «management» представляется оперирующим им носителям у себя дома в виде слоеного пирога, в котором все слои логически отделены друг от друга, но семантически последовательны и увязаны друг с другом, то его российский аналог в сознании англо-американского делового сообщества – скорее микстура, в котором отделить структурные составляющие друг от друга кажется совершенно невозможным.
Мы попытались определить лингвокогнитивную форму концептуализации идеи русского управления бизнесом в сознании среднестатистического западного бизнесмена, предложив ряду англоязычных субъектов менеджмента анкету, в которой респондентам предлагалось ответить на серию вопросов. Из высказываний респондентов извлекались слова и выражения, несущие оценочную смысловую нагрузку как вербальные экспликаторы когнитивных структур. Целью такого анализа явилось построение лингвокогнитивной системы-иерархии, которая, по нашему убеждению, могла бы выявить достаточно четкую картину того, как на самом деле происходит вербализация концептов, каковы смысловые компоненты и структурные составляющие концептов, и что происходит с концептом, который заимствуется из одной лингвокультуры в другую.
В качестве респондентов выступили как реально опрошенные субъекты американского бизнес-сообщества (business expatriates[4]) – американские владельцы и управляющие компаний, ведущие дела в России в течение всех послеперестроечных лет (1987-2004гг.), так и анонимные участники компьютерной чат-конференции “Business in Russia”, на вебсайте которой была размещена наша, переведенная на английский язык, короткая анкета с комбинированным счетчиком ответов. В анкете содержались следующие вопросы:
1. Can you say that there exists the concept of Russian management?
2. Could you specify your image of a Russian manager?
3. Can you note positive features in the style of Russian management?
4. Can you note any negative features in the style of Russian management?
Please illustrate your opinions and evaluations with examples.
Всего в первой категории респондентов (expatriates) было обработано 134 анкеты, во второй категории (chat participants) – 563. Репрезентативность такой выборки, возможно, недостаточна, однако, результаты анализа почти полностью совпали с результатами, выводами и оценками, полученными в ходе опроса американских менеджеров, так или иначе связанных с бизнесом в России, проведенного американским специалистом в области рискованного менеджмента Майклом Бомом (Bohm 2003). В результате анализа заполненных анкет была выявлена система-иерархия следующих лингвокогнитивных ярлыков, которые, на наш взгляд, могут свидетельствовать об особой структуре концепта «русский менеджмент» в когнитивной рамке англоязычного бизнес-сообщества.
Что же такое концепт «российский менеджмент» в англо-американском представлении субъектов управленческой коммуникации? В следующем разделе работы представим вербальные интерпретации таких представлений и проанализируем их концептуальную значимость для управленческой коммуникации в целом.

3. Лингвокультурная оценка концепта «российский менеджмент» американскими субъектами управленческой коммуникации

В ответах респондентов преобладали следующие лингвокультурные оценки концепта «российский менеджмент».
1. Констатация возможности адаптации «своего» (англо-американского) концепта “management” к «чужой» российской управленческой среде.
Общее мнение относительно вероятности успешного сочетания двух моделей управления констатируется практически всеми опрошенными. Приведем здесь ключевое высказывание анонимного участника чата, которое характеризует отношение к возможности адаптации в целом:
“The key to developing a successful management formula for Russia is taking the best elements of the American management model (respect for the individual; healthy debate; open communication; sharing of information; importance of long-term client relations and customer service; motivation; investing in the career growth of employees) and adapting it to the specifics of the Russian Character.”(user 45)
Как видим, сочувственный тон такой оценки является индикатором положительного отношения к самой идее о возможности цивилизованного стиля управления в России; отметим, правда, что перечисляемые субконцепты американской модели управления подаются в качестве американских ценностей, тогда как вряд ли найдется носитель такой культуры, который стал бы опровергать приверженность своей культуры к перечисленным положительным элементам управления.
2. Авторитарность как доминирующий конститутивный признак российского концепта «менеджмент»
Практически все (90% ответов респондентов) сошлись во мнении, что для русской управленческой модели характерен авторитарный стиль. Вот несколько показательных в этом отношении ответов:
“Throughout the 1000-year history of Russia, there was always a huge difference between those with power (government, employers) and those without power (citizens, employees).” (user 34)
Авторитарность управления связывается с семиотикой пространства:
“The big person has always been very big; the small person (subjects) has always been very small with very little ability to influence the power structure. This can also be understood in terms of the size of Russia, the largest country by land mass in the world.” (user 89)
Этот тезис поддержан и объяснен в другом ответе:
“Russia’s immense size accentuates the feeling of powerlessness of the individual against the massive bloated government and bureaucratic structure. This plays a big role in forming the psychological framework according to which the individual views himself within the larger political and economic Russian system.” (user 2).
Российский менеджмент характеризуется как концепт, в структуре которого всегда отсутствовал такой элемент, как «право задавать вопросы руководящей структуре» или даже «право на защиту собственных прав»:
“In Russia there has never been a tradition of the individual questioning authority or asserting his rights.” (user 12).
 Анонимный автор этого высказывания подчеркивает также, что авторитарность как конститутивный признак российского концепта управления прежде всего проявляется в отсутствии у власти желания отвечать на вопросы людей:
“There has also never been a tradition of the government answering the people.” (user 12)
Как оказалось, анонимному англоязычному участнику хорошо знаком вербальный индикатор российской авторитарности как доминирующего конститутивного признака исследуемого концепта – хорошо известная поговорка «Я начальник – ты дурак!» даже приведена автором следующего высказывания в латинском транслите:
 “It is clear that the authoritarian style of management ‘I am the boss, you are the fool!’ (‘ya nachalnik; ty durak!’) is a de-motivator.” (user 12).
3. Управление как насилие над индивидуальностью
Следующим конститутивным признаком концепта «российский менеджмент», по мнению многих участников Интернет-конференции, является насилие как инструмент эксплуатации чувства страха. В одной из оценок американское уважение к индивиду прямо противопоставляется российскому «управлению при помощи страха»:
“American respect for the individual motivates much more than rule by fear [which, in Russian, is often referred to as rule by the Russian club (‘russkaya dubina’).](user 54)
Представление о концепте российского менеджмента как авторитарном насилии над личностью подкрепляется также представлениями об отрицательном эффекте такого управления, вербально маркируемыми такими эмоциональными и оценочными глагольными лексемами, такими, например, как “demoralize” и “stifle”:
“Authoritarian management is contra-effective; instead of producing motivated employees, it serves only to demoralize and stifle any sense of initiative, inventiveness and creativity.” (user 5).
4. Превратное представление о вознаграждении
В большом количестве ответов одним из конститутивных признаков концепта «российский менеджмент» называется ложное мотивирование менеджерами своих подчиненных неоправданно большим вознаграждением, размер которого никак не покрывает объем выполняемой ими работы. То, что в русском жаргоне именуется как «халява», в английском передается эмотивом freebee (бесплатное удовольствие). Майкл Бом в своих инструкциях американским экспатриантам, собирающимся работать в России в качестве менеджеров, предупреждает их не совершать типичной ошибки российских управленцев:
“It is very important that the American manager provide several key employee benefits that show the degree to which the company is willing to invest in employees (e.g. medical insurance, pension programs, bonus programs). Because such employee benefits are quite new to the Russian workplace, they can be very effectively utilized by the American manager as a very strong motivator if they are tied directly into employee performance. These employee benefits should not under any circumstances be construed as ‘freebies’, but as bonuses if the employees exceed performance goals (подчеркнуто нами. – Е.К.).” (Bohm 2003: 73).
В то же время еще большим «управленческим грехом» опрошенные назвали «ложные обещания большого вознаграждения», что, по их мнению, столь же типично для русской модели:
“The manager, according to the Russian psyche, is a very large and important symbol of authority and power; so if he gives a promise, the promise shall be kept anyway.” (user 43)
В жизни же надежды на то, что обещания будут выполнены, как правило, не сбываются: адекватная вербализация этого признака концепта подмечена участниками чата в паремиологическом фонде русского языка:
“The Russian manager would say, ‘I am the boss to my word. I give it and I take it back (Ya khozyain svoego slova. Ya dal slovo i ya vzial yego obratno.)”(user 3)
5. Фамильярность (отсутствие дистанции в иерархии деловых отношений)
Важным национально-специфическим признаком концепта «российский менеджмент» участники опроса назвали тенденцию к фамильярности управления. В том, что фамильярность весьма часто присутствует в российской управленческой коммуникации, многие из опрошенных видят чуть ли не основную причину неэффективности российского бизнеса. Отрицательный эффект фамильярности в отношениях между начальством и подчиненными как отсутствии дистанции между ними заключается, по оценкам опрошенных, в том, что фамильярность подрывает основы лидерства на производстве. Фамильярность у российских служащих ассоциируется не с такими концептами, как «доброта», «сочувствие», «дружелюбие» и им сопутствующими, а, наоборот, с таким негативно заряженным концептом, как «слабоволие»:
“Russian employees associate familiarity with weakness, which undermines the manager’s ability to maintain his authority and control. Familiarity, which is often part of the American work environment, is a much more destructive element in the relationship between the Russian manager and his employees. It serves to undermine the authority of a leader, which is so important in maintaining discipline and order.” (user 7)
С такой оценкой перекликается инструкция Майкла Бома американским менеджерам-экспатриантам о необходимости всегда соблюдать дистанцию в отношениях с российскими подчиненными:
“The American expatriate manager should always keep a clear distance from his Russian employees. He should show his respect for the employees’ opinions and interests, but at the same time never let down his guard and always allow for distance between the manager and his subordinates.” (Bohm 2003: 75).
6. Зависть как деструктивный компонент концепта «российский менеджмент»
Зависть (“envy”) как культурный концепт вербализуется в российской управленческой коммуникации весьма разнообразными способами. Само его наличие в структуре ядерного концепта «российский менеджмент» отмечается подавляющим большинством англоязычных респондентов (92%). Указываются его вербальные проявления («интриги», «подсиживание» - “intrigues”; «подставы» - “frame up”; «заговор» - “plot”; «махинации» - “scheming”; «подрыв, срыв» (планов и т.д.) – “undermining”, “thwart”; «очернение» - “denigration”; «клевета» - “calumny”; «злонамеренность» - “malice”; «предательство, измена интересам (компании)» - “corporate treason”; «манипулирование» - “manipulation”) и отмечается его кардинальное смысловое отличие от англо-американского понимания зависти как здорового чувства соперничества, не наносящего урон социо-психологического плана:
“This is a very destructive aspect of the Russian management. It speaks to the malicious envy that Russians often feel when other Russians are more prosperous. This malicious envy is quite different from the American version. In the US, envy [‘keeping up with the Jones’] is a strong motivating factor – a constructive driving force behind our desire to constantly improve our positions and statuses in American society. The Russian envy, however, is a strong de-motivator. Instead of driving entredivneurship, initiative and progress, Russian envy is defeatist in nature: if a fellow Russian is more prosperous and talented, it will tend to engender more hatred for the ‘lucky’ fellow citizen that admiration or motivation.” (user 324)
Некоторые опрошенные даже указывают исторические корни российской зависти:
“This malicious ‘black’ envy has its simplest roots in the historical Russian mindset from the provincial farm.” (user 200)
Майкл Бом также обращает внимание потенциальных американских менеджеров, предполагающих работать в России, на “rural roots” (сельские корни) подобного отношения к процветанию и успехам соседа, используя следующую сказочную аллюзию:
“A centuries-old Russian fable best speaks to this malicious form of envy. A Russian farmer was approached by a wizard who wanted to grant him a wish, but only on the condition that his neighbor would receive twice as much of whatever he chose. If the farmer picked $1 million, then his neighbor would receive $2 million. Tormented by the thought that his neighbor would be twice as wealthy as he, the farmer asked the wizard to poke out one of his eyes, thus poking out both of his neighbor’s eyes” (Bohm 2003:77)
Старая российская притча, пожалуй, лучше всего характеризует этот “черный” тип зависти. Колдун подошел к крестьянину и предложил выполнить любое его желание, при условии, что сосед крестьянина получит то же самое, но в два раза больше. Измучившись мыслью о том, что сосед разбогатеет против него вдвое, крестьянин выбрал следующее: пусть колдун лишит его одного глаза, тогда сосед вообще ослепнет».
Более предметное происхождение зависти как компонента российского концепта «менеджмент» отмечается в следующем, полученном от анонимного респондента, ответе:
“Equality in Poverty (‘Ravenstvo v Nishete’) was used as one of the basic principles upon which the Bolshevik revolution was orchestrated. The architects of this revolution believed that if they could manipulate this part of the Russian Character to create the illusion of ‘equality’, it would not matter that the Russians would live in relative poverty if they believed that everyone was poor. The fact that everyone was poor would serve as a calming and pacifying force – an opiate of the masses. Removing all visible elements of wealth (the Communist party elite were largely successful in hiding their personal wealth from the masses) would remove most elements of the malicious envy that enrages the Russian Character. This was extremely destructive to the Soviet social and economic system. While ‘equality in poverty’ indeed served for many citizens as an opiate, it inevitably succeeded in suffocating most elements of initiative, creativity and entredivneurship.” (user 3)
Наличие подобного компонента в концептуальном содержании российской управленческой коммуникации до сих пор остается релевантным: по данным опроса ВЦИОМ (2002г.) только 6% менеджеров низшего звена ответили «нормально» на вопрос: «Как вы относитесь к тому, что ваш вышестоящий коллега получает большую зарплату, чем вы?».
Майкл Бом подтверждает вышеприведенные оценки, указывая на стойкую склонность подавляющего большинства участников низшего звена российского менеджмента к «зависти на рабочем месте» (“workplace envy”), проявляющейся в «заглядывании в чужой карман» (‘peeping in another’s pockets”), и говорит об актуальности старой русской паремии «Трудом праведным не наживешь палат каменных».
7. Безынициативность как демотивирующий компонент концепта «русский менеджмент»
Этот компонент анализируемого концепта с позиций англоязычных анонимных наблюдателей занимает весьма существенное место в управленческой российской коммуникации. Прежде всего, указываются его вербальные паремиологические маркеры: “Initiative is Punishable” (‘Initsiyativa Nakazuyema’) и “Only fools work” (‘rabota durakov lyubit’) (user 23). Факт неодобрительного отношения менеджера к проявлению инициативы его подчиненными объясняется опять-таки историческими причинами, в частности, условиями авторитарного управления, доминировавшего в России. К такой оценке российского менеджмента примыкает констатация наличия в концепте такого важного признака, как «преуменьшение исполнительской роли работника» (“diminutive laborer role”). Здесь снова обращает на себя внимание знание анонимным респондентом русских прецедентных диминутивных высказываний и паремий:
“The entire Communist system divached to its citizens that they are merely cogs in the socialist machine (“gvozdki I vintiki yedinovo mekhanizma”). Their duties were to come to work at 9:00, fulfill their nominal responsibilities, leave at 5:00 and leave the rest of the large, global political and social tasks to the government to decide. The common exdivssion was ‘quieter than water, lower than grass’ (‘tishe vodi, nizhe travy’). <…> A significant number of Russian managers and employees today have inherited to one degree or another sense of mass inertia that resulted from ‘Initiative is Punishable’.” (user 440).
8. Бренность бытия как деструктивный и демотивирующий компонент концепта «российский менеджмент»
Фатализм многими респондентами признается как неотъемлемый признак управленческой деятельности в России: его яркими вербальными экспликаторами называются выражения «ничто не вечно», «жить сегодняшним днем» и паремия «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Общекультурное признание этого признака весьма явно сказывается и в управлении предприятиями: большое количество менеджеров и собственников не планирует будущее своей компании, стремясь обеспечить себе краткосрочную (стихийную) прибыль. Отсюда в характеризации англоязычными респондентами стереотипное восприятие образа российского менеджера как «рвача» (‘grabber’), который непременно готов «растранжирить» (‘squander’) мгновенно полученную прибыль. Такое управленческое поведение, по мнению респондентов, определяется ментальным фактором, в их высказываниях вербализованным как “short-term thinking”:
“Short-term thinking is also evident in the way Russians conduct business. The principle of building long-term customer and partner relationships is not as developed as it is in the West. Russians tend to look for short-term gain and profit. The concept of waiting 5-10 years to break-even on an investment is a foreign concept for many Russian managers.” (user 87)
9. Борьба как modus operandi в российском менеджменте
Особенное место в структуре российского концепта «менеджмент» занимает конститутивный признак борьбы и преодоления трудностей. Респонденты отмечают своеобразную поэтизацию и мифологизацию «трудовых подвигов», «битвы за урожай», «прорывов на производстве», «штурмовщины», «горения на работе». При этом такое отношение к труду как у рядового исполнителя, так и у менеджера, определенно дистанцируется от американского образа примерного приверженца к неутомимой деятельности – workaholic. Особенно ярко борьба как показатель стихийности ведения бизнеса проявляется в том, как русские менеджеры ведут деловые переговоры:
“In negotiations the concept of win-win is often alien; Russians often view negotiations as a battle between sides – my victory is your defeat, and vice versa.” (user 71)
Увлеченность процессом борьбы за достижение экономического преобладания зачастую оборачивается печальными последствиями для всего управленческого процесса: в этой связи обращают на себя такие доминирующие оценки специфики русского концепта «менеджмент» как «неграмотность» (illiteracy), «стихийность» (spontaneity), «непредсказуемость» (undivdictability), «ошибочность» (mistakenness) и «непоследовательность» (inconsistence). Здесь же располагается оценка «нерациональность» (irrationality), причем употребление подобной оценки парадоксально позитивно: нерациональности российского управления все равно (непостижимым образом) сопутствует успех, всегда наличествует позитивный результат нерациональной деятельности, и это вызывает восхищенное недоумение западного бизнес-сообщества! Великолепным образчиком такого – трансцедентально-мистического – отношения может служить высказывание из фильма Н.С. Михалкова «Сибирский цирюльник», которое режиссер вложил в уста одного из иностранных протагонистов: «He is Russian, and this explains everything!» («Он русский, и это все объясняет!»).
10. Признак политической связанности и юридической незащищенности в структуре концепта «российский менеджмент».
Особая группа оценок респондентов указывает на политическую связанность российского менеджмента (political / governmental dependency) и его юридическую незащищенность (legal fragility). Речь ведется о когнитивно-устойчивом отношении к власти как к непоколебимому препятствию в осуществлении всяческих попыток комфортабельно обустроить как свою жизнь, так и изменить «правила игры на работе». Лингвистически такое положение дел русскими маркируется паремией «Против лома нет приема» и «Против силы не попрешь». В англоязычной оценке это выглядит следующим образом:
“In Russian, the feeling of helplessness on behalf of business executives faced with such an all-powerful government apparatus can best be exdivssed by the saying, ‘Against the crow-bar (government), there is no defense or protection’ (‘Protiv loma, net priyoma’).” (user 68)
Что же касается признака «юридическая незащищенность», то он особенно часто встречается в оценках, касающихся рискованности русского менеджмента во всех его проявлениях:
“There is still no viable legal system; judges are bought and bribed at will. If the rights of business have been violated, the courts do not redivsent a viable mechanism for compensation. Legal contracts – the foundation of any stable western legal system – are largely not enforceable in Russia.” (user 32)
11. Признак «перекладывание вины и делегирование ответственности за неэффективное управление на экстернальные источники и причины».
Делегирование ответственности – весьма важный показатель стиля управления в российском менталитете[5]. На этот признак концепта «российский менеджмент» указывают многие респонденты. Паремиологическое, а стало быть – лингвокультурное - отражение этого признака – в пословицах «Иван кивает на Петра, а Петр кивает на Ивана» и «Моя хата – с краю, ничего не знаю». Поскольку таким паремиям нет прямого соответствия в англоязычном паремиологическом фонде, то ситуация делегирования ответственности передается респондентами при помощи вербальных ярлыков “scapegoat” и “witch-hunting”. Поиск «козла отпущения» и экстернального врага – типичный показатель специфики российского менеджмента: он подкреплен историческими условиями российского (советского) хозяйствования и социальной ситуации в стране эпохи большевизма в целом. Рецидивы такого концептуального стереотипа сохраняются в российском менеджменте до сих пор. В собственных неудачах виновны смежники, необязательность поставщиков сырья и комплектующих, пьянство работников, взяточничество чиновников, несовершенство налоговой системы, и пр. Количество «виновных» растет как снежный ком, соответственно фигура самого менеджера предстает в «одеждах невинности» и «оскорбленного деятельностного рвения».
В России менеджмент склонен видеть врагов повсюду даже сегодня. Поскольку одним из способов российского управления является кулуарность принятия решений, «келейность» решения проблем и чрезвычайная закрытость принятых постановлений о ведении бизнеса от исполнителей, которым решение сообщается всего лишь для исполнения, то всякий раз, когда происходят сбои в управлении именно от незнания исполнителями логики приятого решения, начинается поиск виноватых и навешивание ярлыков («Во всем виновата пресса», «Во всем виноваты сионисты» - «Во всем виноваты коммунисты» - «во всем виноват Горбачев» - «Во всем виноват Ельцин» - «Во всем виноваты олигархи» - «Во всем виноваты американцы»).
Респонденты видят в феномене поиска вины рецидивы пост-имперского синдрома (“Former-Empire Syndrome”), приведшего к закреплению в концептуальном содержании управленческой коммуникации стойкого когнитивного фрейма «Американский заговор» (“Anti-Russian American Conspiracy Theory”). Они увязывают признаки «политическая связанность управления» и «делегирование вины» с политическим дискурсом, обнаруживая в этой связи приметы манипулирования:
“For populist politicians, anti-Americanism is an effective tool to appeal to the masses, who looked for simple answers to complex internal Russian problems, according to which Russia was never responsible for it own problems but was rather an innocent victim of a malicious worldwide conspiracy to weaken an otherwise strong and prosperous Russia. Old habits die hard, and many conservative elements in Russia still view America as the imperialist aggressor. The current Communists successfully manipulate this sentiment. Their electorate is largely those who have become much poorer and embittered after the fall of the Soviet Union; the old conspiracy theory is a very effective populist political tool to shift blame to the US.” (user 14)
Таковы, в целом, базовые лингвокультурные представления англоязычных респондентов о концепте «российский менеджмент». Все они сопровождались разнообразными вербальными экспликациями оценки.
По материалам опроса была составлена таблица подобных вербальных экспликаций лингвокультурной оценки модуса жизненной и управленческой деятельности субъектов российского менеджмента англоязычными субъектами управленческой коммуникации (см. нижеприводимую таблицу). В нее были сведены как позитивные, так и негативные вербальные оценки англоязычных респондентов.
Таблица 2. Рейтинг вербальных экспликаций лингвокультурной оценки модуса жизненной и управленческой деятельности субъектов российского менеджмента англоязычными субъектами управленческой коммуникации[6]
Приведенные дескриптивные индикаторы англо-американского отношения к управленческой деятельности россиян позволяют представить модель англо-американского представления лингвокультурного концепта «российский менеджмент». Разумеется, малопривлекательные оценки российской специфики управленческой коммуникации глазами англо-американских менеджеров и независимых экспертов вполне могут быть результатом субъективного когнитивного отношения к рассматриваемому феномену. Однако, внутри межкультурной коммуникации культуре-агенту весьма важно иметь вербальный (оценочный) инструментарий, позволяющий чутко реагировать на «движения» культуры-клиента, иметь возможность исправлять культурные ошибки, преодолевать стереотипы и бороться с клише, подрывающими имидж модели управленческой коммуникации.
Устный управленческий дискурс современных менеджеров – мужчин и женщин – субъектов управленческой деятельности указывает также на значительные гендерные различия в вербальной рефлексии процессуального и функционального аспектов менеджмента. Описанию этих различий посвящен следующий раздел главы.

4. Гендерные характеристики концепта «менеджмент» в этнокультурном освещении

Как показало наше исследование, имеют место гендерные различия в когнитивном освоении концепта «менеджмент» его субъектами, которые предопределяют наличие вербальных характеристик гендерно-специфических моделей организации управления и заставляют предположить наличие гендерно-обусловленных моделей управленческого дискурса.
Следует признать, что изначально концепт «менеджмент» был когнитивно освоен маскулинной культурой, поскольку вся хозяйственная деятельность концентрировалась вокруг личности «хозяина» – доминанты мужского пола, предопределявшего организацию хозяйствования. Креативные, интеллектуальные и экономические функции в трудовой и производственной деятельности исполнялись исключительно мужчиной, в то время как роль женщины нарочито преуменьшалась и сводилась к роли исполнителя, лишенного права голоса в прогнозировании и проектировании производственной деятельности. И в русской, и в англоязычной лингвокультурах, исследуемых в диахроническом аспекте, такое положение являлось равновеликим на протяжении весьма большого промежутка исторического времени. Отголоски такого положения дел хранят паремиологические образчики – пословицы и поговорки. «Муж всему голова», “A woman’s place is in the home”, “Every man to his trade” (но не woman), “The eye of a master does more work than both his hands” (master, но не mistress).
Маскулинность как управленческая доминанта стала терять свои позиции как доминанты только в двадцатом веке именно с внедрением самого концепта в когнитивные рамки мирового общественного сознания. Феминистские движения типа движения суфражисток на Западе и уравнивание в правах мужчин и женщин в СССР вывели на сцену экономической деятельности «хозяйку фирмы» (припомним героинь романов Джекки Коллинз или владелицу алмазнодобывающей корпорации из романа Сиднея Шелдона “Master of the Game”) и «директрису фабрики» (вспомним известные образы советского кинематографа, в частности фильм «Москва слезам не верит»).
Устный управленческий дискурс современных менеджеров указывает на значительные различия в вербальной рефлексии процессуального и функционального аспектов менеджмента мужчин и женщин – субъектов управленческой деятельности.
Мужская модель речепостроения и структуры высказывания отличается высокой степенью ригидности формулировок и сжатой лаконичностью директив в организации бизнеса. Социум при этом весьма сочувственно относится к подобному речевому поведению субъекта хозяйственной деятельности. Так, в России весьма долго одобрительно относились к эпитету «крепкий хозяйственник», и лишь сейчас такая роль подвергается ироничному переосмыслению и приобретает негативную коннотацию как рецидив коммунистического прошлого страны; в то же время отрицательное отношение к женщине как к руководителю достаточно длительное время доминировало как в советском, так и постсоветском социумах.
Интересно, что британский консервативный социум, поначалу в значительной степени неодобрительно относившийся к управленческим способностям Маргарет Тетчер, видевший в ее стиле поведения прежде всего маскулинность и отмечавший маскулинную структуру ее управленческого дискурса, с течением времени поменял отношение к ее персоне в связи с результатами жестко проводимого ею политического и экономического курса. В целом же маскулинные проявления в поведении (в том числе и речевом) женщины-менеджера или женщины-руководителя в англоязычном обществе по-прежнему не приветствуется и негативно оценивается. Можно было бы сказать, что современная бизнес-лингвокультура Запада носит по преимуществу унисексный характер: отношение к менеджеру определяется способностями и профессионализмом, а не половой принадлежностью, что отражается в отсутствии гендернонаправленных вербальных оценок в бизнес-дискурсе.