Выдавая желаемое за действительное, поэт говорит о том, что в Елизавете Петровне живет дух ее отца (оды 1746 и 1748 гг.)  В оде 1746 г. на рождение Елизаветы Ломоносов пишет о том, что бог дал России Петра, чтобы прославить его — бога:
В полях кровавых Марс страшился,
Свой меч в Петровых зря руках,
И с трепетом Нептун чюдился,
Взирая на Российский флаг...
(8, 200)
Ни один из поэтов XVIII в., писавших о Петре I, не создал бо­лее яркого героического образа. После Ломоносова имя Петра I стало символом славы и вошло в поэзию. Образ Петра I мы найдем у Хераскова, Богдановича, Петрова, Державина, А. Ка­рина, Ржевского. А Нартова, Владыкина. Апофеозом звучит имя Петра в пушкинской «Полтаве».
Противники России в поэзии Ломоносова, как правило, лише­ны истинного героизма: Карл XII легковерен и коварен, для до­стижения своей цели он не брезгует никакими средствами, поль­зуется услугами «переметчика», выдавшего план расположения русских войск под Полтавой, вступает в союз с Мазепой . Ломо­носов осудил «бессовестного России изменника» (8, 596). Не менее резко он высказывался о другом враге России — прусском короле Фридрихе II, который вел захватнические войны, стре­мился поработить славянские земли. Ломоносов писал о нем, используя традиционные для поэтики классицизма образы: Фрид­рих топчет законы, грабит города и опустошает страны, «пламе­нем» прокладывает себе дорогу. Ломоносов перевел стихотворе­ние Вольтера «К королю Прусскому», где содержалась убийственная характерстика этого этого завоевателя («Несчастливый монарх.
Ты лишне в свете жил...»).
Ода 1759 г. построена Ломоносовым на конкретном противо­поставлении мирной России и вовлеченной Фридрихом II в вой­ну Пруссии. Объективный «промысел» направляет ход событий по правильному руслу, «гордыня» прусского короля послужила лишь поводом к высшей славе Елизаветы. Ода была написана после победы под Кунерсдорфом. Ломоносов спрашивает Фрид­риха II, где его «пышный дух», неужели он все еще мнит себя «великим» и хочет наложить ярем на народы? [8,650] По представлению Ломоносова, славы можно достичь либо путем ми­ра, добра, общей пользы, либо путем войны, зла, насилия. Прус­ский король пошел по второму пути и повел по нему свой народ. В результате он был жестоко наказан. Ломоносов с уважением относился к трудолюбивому немецкому народу, в оде 1762 г. оп выразил сожаление о том горе, которое причинил немцам Фрид­рих II: Германия «по собственной крови плывет» и не видит кон­ца своим бедам [8, 758].
Поэты-классицисты при их умении увидеть и запечатлеть в художественных образах красоту высокого, понимаемое ими как величественное и великолепное, не смогли, однако, увидеть пре­красное в обычном, простом, что предлагала повседневная жизнь. Однако русский классицизм не имел столь ярко выраженной аристократичности, как во Франции. Близость к фольклору вно­сила характерные черты в облик русского классицизма, чуждые и классицизму Буало, и немецкому классицизму Готшеда.
У Ло­моносова элементы народности проявились в его оптимизме, в ве­ре в творческие илы русского народа.
Большую роль в воспитании героического характера челове­ка Ломоносов отводил изучению истории и искусства. В «Слове похвальном...» 1749 г. он писал о том, что примеры великих ге­роев побуждают людей быть храбрыми и мужественно защищать свою родину.
Одним из первых в русской литературе Ломоносов последова­тельно и всеобъемлюще использовал в патриотических целях на­ционально-историческую тему. История России представлялась ему как героическая история народа, несмотря на препятствия и козни врагов сохранившего свою независимость и самобытность.
В многочисленных работах по филологии, поэтике, истории, ораторскому искусству великий просветитель ставил задачи воспитания патриотических чувств на примерах героического прошлого. Его творчество отразило рост национального самосознания русского народа, его поэзия воспитывала в русских людях чувство гордости и патриотического долга. Он призывал к популяризации ге­роических событий и людей, прославивших свою родину, рекомен­довал пропагандировать русскую историю средствами живописи и предлагал темы для исторических картин. В «Слове благодарст­венном на освящение Академии художеств» он требовал созда­ния национально-патриотического искусства, заимствующего те­матику и образы не только из национальной истории, но и архи­тектуры, скульптуры и живописи[c.79]. Историко-героическим темам Ломоносов посвятил ряд своих художественных произведений и среди них трагедию «Тамира и Селим» (1750). В ней рассказыва­лось об имевшей поворотное значение в истории русского народа Куликовской битве, завершившей освободительную борьбу Дмит­рия Донского с ханом Мамаем. В трагедии Ломоносова битва на Куликовом поле является грозным реальным фоном, на котором развертывается условная любовная фабула произведения. Судь­ба всех героев его в конечном итоге решается исходом битвы, ко­торая разрешает завязку всех сюжетных линий трагедии. Вот как Ломоносов описывает начало сражения — нападение татар­ских орд на войско Дмитрия Донского:
Как буря шумная, поднявшись после зною,
С свирепой яростью в за.кажнный дует лес,
Дым, пепел, пламень, жар восхитив за собою
 И в вихрь крутой завив, возносит до небес,
 И нивы на полях окрестных поядает,
И села, и круг них растущие плоды;
Надежды селянин лишившись оставляет
Ревущему огню вселетные труды, —
 Подобно так Мамай единым вдруг ударом
Против Дмитрия Ордам лететь велел...
(8, 302) .
Поле битвы покрылось трупами русских и татарских воинов. Поэт рисует выразительную картину хода сражения. Казалось, что татары вот-вот одолеют «утесненные» русские полки...
Уже чрез пять часов горела брань сурова,
 Сквозь пыль, сквозь пар едва давало солнце лучь.
 В густой крови кипя, тряслась земля багрова,
 И стрелы падали дожжевых гуще тучь.
 (8, 360-361)
Стоявшее в резерве на Куликовом поле русское войско внезапно ударило на татар и решило исход битвы.
Внезапно шум восстал по воинству везде,
Как туча бурная, ударив от пучины,
Ужасный в воздухе рождает бегом свист,
Ревет и гонит мглу чрез горы и долины,
Возносит от земли до облак легкий лист, —
Так сила Росская, поднявшись из засады,
С внезапным мужеством пустилась... (8, 362)
У Ломоносова имелась своя «теория» ведения войны, которую он излагал в одах и прозаических произведениях. Войну легче начать, чем кончить («... удобнее принять начало, нежели конца достигнуть», (8, 591). Готовиться к войне нужно заранее. Без предварительной подготовки невозможно одолеть упорного вра­га. Ломоносов утверждал, что для победы нужна «храбрость вои­нов», правильный выбор времени и места для нанесения удара, необходим верный и надежный союзник, но, самое главное, спокойствие духа и ясность разума  Рационализм, таким образом, был не только в основе творческого метода великого поэта, но и его мировоззрения. Ломоносов полагал, что полководец должен боль­ше действовать вспомогательным войском, т. е. маневрировать, и в результате глубокого прорыва основными силами захватить по­литический центр противника— «главную державу». Победы нуж­но добиваться «малым уроном», «чрез краткую войну». Большое значение Ломоносов придавал артиллерии. Устройству этого ро­да войск, по свидетельству живших в России иностранцев, уде­лялось много внимания[c.316]. Для успешного ведения боя Ломоносов рекомендовал подавить артиллерию противника («...гром громом отражать... И пламень бы врагов в скоропостижный час от росской армии не разродясь погас» [8, 672]. Противника легче одолеть, не дав ему возможности сосредоточить силы («И мы бы их полки на части раздробляли»,[ 8, 672].
Оды Ломоносова, всегда приуроченные к конкретной истори­ческой ситуации, имели реальную основу.
1.3. Батальная живопись в поэзии Г.Р.Державина
Героическая поэма появилась в русской литературе сравнительно поздно и не успела получить широкого распространения. На  смену классицизму в России пришел в это время сентиментализм. Вторая половина XVIII в. в истории России насыщена важными  историческими событиями. Разрозненные прежде вспышки отдельных антикрепостнических бунтов слились в один бунтующий пожар крестьянской войны, сложным было и внешне­политическое положение государства. «Крестьянское восстание навсегда развеяло легенду о Екатерине — просвещенной монархине. Императрице пришлось восстанавливать попранный авторитет ее власти... Для укрепления своего авторитета Екатерина  использовала и поэзию» [c.31].
Жизнь требовала новых  идей, художественных форм, образов. Выдающимся поэтом последней четверти ХVIII  в.,  обратившимся к реальной жизни, был  Г. Р. Державин.
      Жизнь Державина проходила в эпоху могучего роста русского государства, решившего в это время в свою пользу ряд «вековых споров» и героически отстоявшего себя от поползновений иноземных держав. В 1760 г., тогда Державину исполнилось 17 лет, русские войска, за год до этого наголову разбившие крупнейшего европейского полководца того времени, прусского короля Фридриха II при Кунерсдорфе, заняли столицу Пруссии Берлин.
На глазах 70-летнего Державина прошла народная Отечественная война 1812 года, завершившаяся разгромом Наполеона и победонос­ным вступлением русских войск в Париж. Державин был свидетелем неслыханных дотоле успехов русского оружия — побед Румянцева во время первой турецкой войны при Ларге и Кагуле, морской победы при Чесме, взятии во время второй турецкой войны Суворовым, про­славившим себя годом ранее победами при Фокшанах и Рымнике, крепости Измаил, побед Суворова в Польше, позднее блестящих побед его же в Италии, небывалого в военной истории по героическому преодолению трудностей перехода русских войск под водительством того же Суворова через Альпы. «Мы тогда были оглушены громом побед, ослеплены блеском славы»,— писал об этой поре Белинский.
Героическая мощь, ослепительные военные триумфы России наложили печать на все творчество Державина, подсказали ему звуки и слова, испол­ненные подобного же величия и силы. И в человеке превыше всего ценил он «великость» духа, величие гражданского и патриотического подвига. «Великость в человеке бог!» — восклицал он в одном из ранних своих стихо­творений («Ода на великость»). И эта тема проходит через всю его поэзию. Недаром Гоголь склонен был считать его «певцом величия» по преиму­ществу — определение меткое и верное, хотя и не покрывающее собой всей сложности державинского творчества.
       Самого восторженного и вдохновенного барда находят в Державине блестящие победы русского оружия. По поводу одной из победных од Дер­жавина («На взятие Измаила», 1790) Екатерина ему заметила: «Я не зна­ла по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна». И в своих победных одах, которых появляется особенно много в его творче­стве в 90-х годах, Державин действительно откладывает в сторону «гудок» и «лиру» — признанные орудия «русского Горация и Анакреона», как вели­чали его современники,— и вооружается боевой «трубой». В своих победных одах он в значительной степени возвращается даже к отвергнутой им в свое время поэтике «громозвучной» ломоносовской оды. Ода «На взятие Из­маила» и прямо снабжена эпиграфом из Ломоносова. Торжественная при­поднятость тона, патетика словаря и синтаксиса, грандиозность образов и метафор — таковы основные «ломоносовские» черты победных од Держави­на. С извержением вулкана, «с чернобагровой бурей», с концом мира — «последним днем природы» сопоставляет поэт «победу смертных выше сил» — взятие русскими считавшейся неприступной крепости Измаил.
Подобные же образцы грандиозной батальной живописи дает Держа­вин и в других своих победных одах. С огромным воодушевлением, широкой размашистой кистью рисует он мощные и величавые образы замечательных военных деятелей и полководцев эпохи во главе с «вождем бурь полночного народа» с великим, не ведавшим поражений Суворовым. «Кем ты когда бывал побеждаем? Все ты всегда везде превозмог»,— торжествующе вос­клицает поэт о Суворове. Длинный ряд державинских стихотворений, по­священных Суворову и упоминающих о нем («На взятие Измаила», «На взятие Варшавы», «На победы в Италии», «На переход Альпийских гор», «На пребывание Суворова в Таврическом дворце», «Снигирь» и др.), сла­гается как бы в целую поэму — грандиозный поэтический апофеоз беспри­мерной воинской славы величайшего из полководцев, того, «кто превосход­ней всех героев в свете был». Знаменательно при этом, что с особенной лю­бовью подчеркивает Державин в «князе славы», Суворове, черты, родня­щие его с народом: непритязательность в быту, простоту в обращении, живую связь взаимного доверия, дружбы и любви между полководцем и идущими за ним на все воинами:
Идет в веселии геройском
И тихим манием руки,
Повелевая сильным войском,
 Сзывает вкруг себя полки.
«Друзья!» он говорит: «известно,
Что Россам мужество совместно,
Но нет теперь надежды вам.
Кто вере, чести друг неложно.
Умреть иль победить здесь должно».
Умрем!» клик вторит по горам.
В отчаянии, что «львиного сердца, крыльев орлиных нет уже с нами», Державин в стихах, вызванных смертью Суворова, горестно вопрошает:
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари,                              г
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари,
Тысячи воинств, стен и затворов
С горстью Россиян все побеждать?
Художественно подчеркивая глубокую народность Суворова, Державин изображает его в характерном облике эпического «вихря-богатыря» русских народных сказок:
Черная туча, мрачные крыла
С цепи сорвав, все небо покрыла;
Вихрь полуночный, летит богатырь!
 Постоянно указывая на беспо­щадность Суворова к врагам родины, Державин вместе с тем всегда отме­чает в нем и черту русского национального великодушия, милости к «ма­лым сим» — к слабым тростинкам. В своих победных одах Державин — и это их замечательная особенность — не ограничивается воспеванием только вождей и полководцев. Вождям соответствуют их геройские рати — «русски храбрые солдаты, в свете первые бойцы»:
Больше того, в ряде стихов Державина из-за создаваемых им колос­сальных образов полководцев — Репнина, Румянцева, Суворова — как бы выступают еще более могучие очертания «твердокаменного Росса»,— всего русского народа.
Именно народ, народный дух, народная крепость и сила спасли страну в годины наиболее тяжких исторических испытаний: во времена монголь­ского ига, кровавых оборонительных войн XVII в. Вот как, например, ри­сует Державин свержение монгольского ига, когда русский народ «три века» лежал один, всеми оставленный и покинутый, в страшном, близком к смерти сне:
Лежал он во своей печали,
Как темная в пустыне ночь;
Враги его рукоплескали,
Друзья не мыслили помочь,
Соседи грабежом алкали;
Князья, бояре в неге спали
И ползали в пыли, как червь:
Но бог, но дух его великий
Сотряс с него беды толики,—
Расторгнул лев железну вервь!...
Где есть народ в краях вселеняы,
Кто б столько сил в себе имел:
Без помощи, от всех стесненный,
Ярем с себя низвергнуть смел
И, вырвав бы венцы Лавровы,
Возверг на тех самих оковы,
Кто столько свету страшен был?
О Росс! твоя лишь добродетель.
Таких великих дел содетель.
Лишь твой Орел Луну затмил...
О кровь Славян! сын предков славных,
Несокрушаемый колосс,
Кому в величестве нет равных,
Возросший на полсвете Росс!
Не «князьям и боярам», а именно «всему русскому народу», как пояс­няет сам Державин в примечаниях к той же оде «На взятие Измаила», из которой заимствованы и только что приведенные строфы, обязана своими величественными победами и современная поэту Россия. И Державин не устает славить в своих стихах «великий дух» русского народа, необоримую, тверже скалы, грудь «Росса», российскую доблесть и силу, которой «нет преград»: «Чья Россов тверже добродетель? Где больше духа высоты?» — постоянно спрашивает себя поэт и неизменно, рисуемыми им живыми кар­тинами и образами русской доблести, исконного русского героизма, отве­чает: ничья и нигде. Вот русские воины, зная, что «слава тех не умирает, кто за отечество умрет», со спокойной твердостью и с «сияющей душой», молча и непреодолимо движутся на неприступные твердыни Измаила:
Идут в молчании глубоком,
 Во мрачной, страшной тишине:
Собой пренебрегают, роком;
Зарница только в вышине
По их оружию играет;
И только их душа сияет,
 Когда на бой, на смерть идет.
Уж блещут молнии крылами,
Уж осыпаются громами:
Они молчат, идут вперед.
Они же, ведомые Суворовым, победоносно переваливают через альпийские льды и снега, через непроходимые горные потоки и крутые тес­нины, заполненные притаившимся врагом:
Ведет туда, где ветр не дышит
И в высотах и в глубинах,
Где ухо льдов лишь гулы слышит,
Катящихся на крутизнах.
Ведет — и скрыт уж в мраке гроба,
Уж с хладным смехом шепчет злоба:    
Погиб средь дерзких он путей!
Но Россу где и что преграда?
С тобою бог — и гор громада
Раздвиглась силою твоей.
Победы России — грозное предупреждение ее недругам. В стихах, по­священных победам 1807 г. атамана донских казаков Платова и характерно озаглавленных «Атаману и войску донскому», Державин с законной нацио­нальной гордостью, оглядываясь на славное прошлое русской земли, вопро­шает:
Был враг Чипчак — и где Чипчаки?
Был недруг Лях — и где те Ляхи?
Был сей, был тот: их нет; а Русь?
Всяк знай мотай себе на ус.
Последняя строка явно адресована Наполеону, неизбежное падение ко­торого, если он отважится вторгнуться в Россию, Державин предсказывал еще за несколько лет до войны 1812 г. Уже в старческих своих стихах, по­священных Отечественной войне 1812 г. («Гимн лироэпический на прогнание французов из Отечества»), слабеющей рукою набрасывает Державин замечательную характеристику «добльственного» русского народа:
        О, Росс! о добльственный народ,
Единственный, великодушный,
 Великий, сильный, славой звучный.
Изящностью своих доброт!
 По духу ты непобедимый,
По сердцу прост, по чувству добр,
 Ты в счастьи тих, в несчастьи бодр...
Еще Ломоносов проводил резкую грань между войнами несправедливы­ми, вызванными стремлением к захвату чужих областей, к порабощению Дру­гих народов, и войнами справедливыми, оборонительными, являющимися «щитом», т. е. защитой, своей страны. Историческую миссию России он видел в том, чтобы нести народам мир— «тишину»: «Воюет воинство твое против войны, оружие твое Европе мир приводит». Эта же ломоносовская нота настойчиво звучит и у Державина. В своей уже несколько раз упоминав­шейся и цитировавшейся нами оде «На переход Альпийских гор» поэт, об­ращаясь к народам Европы, восклицает: «Воюет Росс за обще благо, за свой, за ваш, за всех покой».
Конкретно-политическая наполненность и об­ращенность этого и подобных лозунгов и деклараций определена и ограни­чена условиями исторической действительности, классовой природой поэта, Державин, как и Ломоносов, сумел почувствовать и сформулировать здесь то, что составляет существеннейшую черту национальной русской  истории — бескорыстие, героическое великодушие русского народа, не стре­мящегося к захватам и завоеваниям, но умеющего грудью стать на защиту родины.
В. Р. Белинский писал о том,  что патриотизм был «господствующим чувством» Держави­на. Победы, одержанные Россией на полях сражений, запечатле­лись в его творчестве, вызвали образы, соответствующие их вели­чию и силе. Державин начал с подражания Ломоносову, но, как он сам выразился, «хотел парить, но не мог...». Он не находил то­го «красивого набора слов», великолепия и пышности, которые были присущи «Российскому Пиндару»[c.187]. Державина и Ломоно­сова многое объединяло: отношение к России, ее истории, к Пет­ру I, к проблемам мира и войны.
Россия неизменно показывается Державиным в динамике, в борении, в действии; она «наложила руку» на противников, «тмит» небесный свод, «пенит морские бездны», освобождает не­счастную Андромеду. Державин утверждал, что русскому наро­ду присуща жажда великих дел. Русские — это народ-исполин, русским присуща безмерная любовь к родине («Любви к отечест­ву безмерен в русских пламень», IV, 137), они не боятся пасть на поле битвы, для них смерть лучше, чем «униженный мир» (IV, 311), им чужды хитрость и коварство. Русские хотят жить в ми­ре с другими народами.
Державин разделял взгляды Ломоносова о значении России для судеб человечества. Уже в оде 1772 г. «На победы Екатери­ны II над турками» он говорил о падшей Греции, которую подни­мает «Минерва», имея в виду Екатерину II, т. е. Россию; в оде «На переход Альпийских гор» он напоминал современникам о том, что русские воюют за общее дело: «за свой, за ваш, за всех покой». Тема вожделенного мира, который приносит усталой Ев­ропе русское оружие, особенно сильное развитие получила у Державина в конце жизни, во время наполеоновских войн. В за­писной книжке поэта имеются следующие строки: «Победа есть прекрасный цвет, приносящий райские плоды: мир и спокойст­вие» [с.51].
Сделав предметом поэзии судьбы родины, высокие темы жиз­ни гражданина, Державин, естественно, не мог пройти мимо фи­гуры Петра I. Подобно Ломоносову, он писал о том, что Петр I создал русскую армию, служил «простым солдатом», водил «на брань» полки, был неутомимый труженик; поэт изображает Петра близким к простым людям и в то же время царственно величе­ственным самодержцем («Петру Великому»). В стихотворении «На поднесение депутатами ея величеству титла Екатерины Ве­ликой», ставя императрице в пример Петра I, Державин подчер­кивал, что победителю на Полтавском поле снискали всеобщую похвалу не только воинские дела, но и забота о благе подданных, смягчение и просвещение нравов. В произведениях Держави­на происходит как бы «очеловечение» образа Петра I; величие его определяется не меркой сверхчеловеческих сил, как у Ломо­носова и других поэтов, а доступностью, добротой, заботами о людях.
С большим уважением относился Державин к фельдмаршалу Н. А. Румянцеву, талантливому полководцу, который выдвинулся в Семилетнюю войну. Во время первой русско-турецкой войны П. А. Румянцев одержал блестящие победы над численно превос­ходящими силами противника. В оде «На победы Екатерины II над турками» Державин нападение Румянцева на турец­кую армию уподобляет удару грома. Развивая передовые взгля­ды Петра I на организацию и воспитание войск, Румянцев оказал большое влияние на развитие полководческого искусства А. В. Суворова.
Во время второй русско-турецкой войны (1787— 1791) в результате недоброжелательного отношения Г. А. Потем­кина Румянцев попал в немилость. Державин вспомнил о нем в оде «Водопад» (правда, упоминание опального полководца, не названного по имени, выражалось намеком о «румяной» заре). Румянцев — это «стена отечества», на него с почтением погляды­вает Луна (намек на Турцию), его подвигам дивилась «вселенная». В оде говорилось об усовершенствованиях, введенных Ру­мянцевым в армии. (Вместо проволочных рогаток, которыми ого­раживались войска во время атаки конницы, он ввел построение пехоты в каре.) Как и Феофан Прокоповпч, Державин аппелировал к потомкам: на могилу полководца придет путник, он восхитится не только ратными делами, но и великодушием Румян­цева .
   Державин не только воспел известных полководцев, но и поэтически рассказал о многих сражениях XVIII в. Получилась своеобразная, запечатленная в стихах история войн. Из его стиховорения «Памятник герою» мы узнаем о фельдмаршале Н. В. Репнине, разбившем турок при Мачине. Поход Валериана Зубова в Персию отражен в одах «На покорение Дербента», «На возвращение графа Зубова из Персии». Победителю турец­кого флота во время военно-морской экспедиции к архипелагу посвящено стихотворение «К портрету адмирала Спиридова», по­беда адмирала П. Ф. Ушакова над французами и занятие Корфу отражены в стихотворении «На мальтийский орден», разгрому шведской эскадры в Ревельском порту посвящено стихотворение « К бюсту адмирала Василия Яковлевича Чичагова».
Любимым полководцем Державина был Александр Василье­вич Суворов. Имена Суворова и Державина в истории России XVIII в. неотделимы. Походам Суворова Державин посвятил грандиозные произведения батальной поэзии. С Суворовым Дер­жавин познакомился в 1774 г.. встречался много раз. Державин был на похоронах Суворова. Возвратившись домой, од написал в честь умершего героя оду «Снигирь»—одно из самых вдохновенных своих произведений.           '
Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами!— что воевать?—
так горестно заканчивает поэт это стихотворение — своеобразный поэтический гимн почившему полководцу.
Во многих письмах Суворов вспоминал Державина. В харак­тере и в биографиях этих людей было много общего; по справед­ливому замечанию академика Я. К. Грота, они были «в полном смысле русские люди». В годы господства всесильного Потемки­на писать о Суворове было нельзя. После штурма 11 декабря 1790 г. крепости Измаил в оде «На взятие Измаила» Державин не мог назвать даже имени Суворова, полководец фигурирует под именем «Вождь». Однако уже здесь Державин характеризо­вал Суворова как военачальника, одного слова которого достаточ­но, чтобы воодушевить солдат: «А здесь вождя одно веленье свершило храбрых Россов рвение». Заметим, что позднее об этом же писал и Байрон в «Дон Жуане: «Казалось, все кругом кивку его покорно, не то что слову, хоть не пышен он и прост...» .
Державин высоко оценивал суворовскую тактику штыкового боя, стремление максимально сблизиться с противником для на­несения неотразимого удара. Поэтическая строка из оды «На взя­тие Измаила»: «Вошел!..—и всюду простер свой троегранный штык...» — свидетельствует о том, что поэт осознавал одно из главных средств суворовской военной тактики [с.550], намного опередив­шей свое время.
Бесстрашие, неистребимую любовь к родине, самопожертво­вание, которыми характеризует Державин в своей оде «Росса»— собирательный образ русских воинов,— все эти качества можно отнести и к Суворову. Перенесение качеств, присущих войску, на полководца использовалось и в древнерусской литературе. (В «Слове о полку Игореве» действия дружины Всеволода при­писываются князю; в «Повести о разорении Рязани Батыем» объединены действия Евпатия и его войска.) Уже отмечалась близость державинских определений к фольклору: «Нас полк, но с тысячами и тьмами мы низложили город в персть». Это описа­ние близко к былинному рассказу о Вольге и Микуле: «Положил тут их я до тысячи»; из «Повести о разорении Рязани Батыем»:
      К тради­циям древнерусской литературы восходит и суждение о воинском  воспитании русских, которым с детства прививают ратные добле­сти. У Державина читаем:
В зиме рожденны под снегами,
Под молниями, под громами,
Которых с самых юных дней
Питала слава, юность, вора.
Этот отрывок близок к тому, что говорит князь Всеволод в «Слове о полку Игореве» .                                  
Державин не смог упомянуть имени Суворова в написанной им по заказу Потемкина оде «Описание торжества в доме князя По­темкина по случаю взятия Измаила» и в «Воинской песне», напи­санной в июле 1791 г. по окончании второй русско-турецкой вой­ны. Позднее, спустя несколько лет, Державин внес в эту песню нужные поправки. В окончательном тексте читаем: «Ура вам, мудры вожди, Российски Геркулесы, Румянцев и Суворов, Репнин, Орлов, Потемкин». Вторая редакция этого произведения бы­ла создана после 1795 г., когда уже не было в живых всесильного Потемкина. Она озаглавлена поэтом «Заздравный орел». Держа­вин говорил, что это стихотворение создано было «в честь Румян­цева и Суворова». В 1791 г. после взятия Измаила в честь Суво­рова была выбита медаль. Державин откликнулся на это событие небольшим стихотворением, где сравнивал великого полководца с Геркулесом и писал о его способности творить чудеса во славу родины. В том же 1791 г. Суворов попал в опалу и был направ­лен в Финляндию. Как бы утешая изгнанника, поэт писал, что после больших трудов полководец имеет право на отдых. С 1794г. образ Суворова прочно вошел в поэзию Державина. В оде Дер­жавина «На взятие Варшавы» (событие это получило широкое освещение в одической поэзии того времени) Суворов вновь представлен в виде былинного богатыря. Воспроизводились дейст­вия, которые сам Суворов определял как «глазомер, быстрота, натиск» («Буре подобный, быстрый и мощный твой ли, Суворов, се образ побед?»). Державин использовал при этом присущие народ­ному искусству и древнерусской литературе сравнения из мира природы:
...Как шум морей, как гул воздушных споров
Из дола в дол, из холма на холм,
Из дебри в дебрь, от рода в род,                ^!
Прокатится, пройдет,
Промчится, прозвучит
И в вечность возвестит,
Кто был Суворов.
Восхищаясь действиями Суворова, поэт взывает к великим предкам, и прежде всего к любимому им Пожарскому. Зная о не­постоянстве императрицы, решения которой часто зависели от капризов фаворитов, он просит Екатерину II быть справедливой к старому полководцу, который своими блестящими военными по­бедами и личной храбростью заслужил право на общее признание. Храбрость Суворова была равна его скромности.
Через год после войны в Польше Суворов возвратился в Пе­тербург. Здесь, в Таврическом дворце, его посетил Державин. В оде «На пребывание в Таврическом дворце» поэт характеризует нравственный облик Суворова, его скромность, вызывающую сим­патии всех, кто его знал: друзей и врагов. Отставка Суворова, последовавшая при Павле I, глубоко опечалила Державина. Он знал, что Суворов верен своим принципам и не пойдет на компро­мисс с императором, поклонником палочной муштры. В оде «На возвращение графа Зубова из Персии» Державин писал о несги­баемости характера полководца; «Смотри, как в ясный день, как в буре, Суворов тверд, велик, всегда! Ступай за ним!» Герой Из­маила не нуждается в знаках внешнего превосходства («Нет нужды в блесках, в украшеньях тому, кто царства покорил»). В стихотворении «Капнисту» Державин, сожалея об опале полко­водца, уверен, что добро восторжествует над злом, «бессмертные дела» Суворова и Румянцева не будут забыты потомками. В ха­рактере Державина усиливаются черты независимости, он все больше осознает себя человеком, ответственным за историческое бытие России; репрессии Павла I не напугали поэта: он подарил опальному полководцу оду «Изображение Фелицы» со стихами, которые вписал в печатный текст: «Самодержавства скиптр же­лезный моей щедротой позлащу» (цензурой эти стихи были за­прещены).
В первой редакции стихотворения «На изображение графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского при отставке 1797 года» Державин прославлял несгибаемость Суворова («Ве­лик, непобедимый муж войною, но больше еще тот, кто борется с судьбою»). Державин был убежден в том, что исполненная под­вигов жизнь полководца еще не кончилась, что Суворов еще про­славит себя. Предсказания поэта скоро сбылись: в феврале 1799 г. по настоянию австрийского правительства Павел I вы­нужден был вызвать Суворова из ссылки и поставить во главе союзной русско-австрийской армии. На победы, одержанные Су­воровым над французскими генералами в Северной Италии, Дер­жавин откликнулся в мае 1799 г. одой «На победы Суворова в Италии», в которой выразил восторг по поводу своего пророчест­ва: «Сбылось пророчество, сбылось! Луч, воссиявший из-под спу­да, герой мой, вновь свой лавр вознес». В 1799 г. Державин соз­дал свое знаменитое стихотворение «На переход Альпийских гор»
Когда-то по этим труднопроходимым альпийским тропам прошли со своими армиями великие полководцы Ганнибал и Це­пь. По этим же тропам прошел и корпус Суворова. Державин писал, что Суворов затмил их своей славой. Суворов и его армия  в представлении поэта нечто единое, монолитное, отличающее неустрашимостью, непобедимостью, быстротой. Качества, прису­щие суворовской армии, воплотились в полководце, полководец олицетворяет армию. В оде отразилась и конкретная обстановка, которой оказалась армия: солдатам приходилось спускаться «в бездну по ветвям», влезать по крутым скалам, форсировать реку  через горящий мост, терпеть от снега, ветра, града.
Державин в своем произведении почти дословно использовал лаконичные, но выразительные реляции Суворова. Так, слова сУмереть иль победить здесь должно» близки к одной из реля­ций Суворова, в которой написано: «Поражу врага или умру со славой за отечество». Близки к суворовским у Державина и опи­сания гор, в частности вершины Сен-Готарда:
Ведет — и некая громада,
Гигант перед ним восстал в пути;
Главой небес, ногами ада
 Касаяся...
Он гром и бури презирает;
Нахмурясь смотрит Сен-Готар
(2, 175)
После смерти Суворова Державин написал несколько стихотво­рений: «На смерть Суворова», уже упоминавшийся нами «Снигирь», в которых всячески подчеркивал качества, сближавшие полководца с солдатами.
...Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари.. (2, 220)
Опасения Державина за судьбу Суворова оправдались: Па­вел I и его «гатчинское» окружение понимали, что Суворов не примирится с прусскими порядками, вводимыми в армии. Обви­нив Суворова в неисполнении указа, запрещающего держать в армии дежурного генерала, император подвергнул полководца но­вой опале, которая для Суворова стала последней.
В стихотворении «Восторжествовал и усмехнулся» Державин выразил свое негодование по поводу жестокости, проявленной Павлом I: