Стилистические особенности прозы И. С. Шмелева и Б. Акунина
 имеют общую особенность: оба писателя восстанавливают реальность ушедшей эпохи, будь то семья московского капиталиста с купеческим укладом или громкие преступления и загадочные события конца XIX века.
И. С. Шмелев в эмиграции, как и многие другие писатели-эмигранты, например, Бунин с его знаменитыми «Антоновскими яблоками», пытался поймать дух навсегда ушедшего времени, запечатлеть ушедшую дореволюционную Россию, идеализированную в воспоминаниях. Ностальгией по прошлому веет от «Господнего лета». Отсюда глубоко народное, даже простонародное начало, тяга к нравственным ценностям, вера в высшую справедливость в эмигрантской прозе И. С. Шмелева..
У Б. Акунина, опиравшегося, на стилистику И. С. Шмелева, также налицо романтизация конца XIX века. Ретродетектив, элитарный детектив, исторический детектив – как только не называют прозу Б. Акунина. И очень часто присутствуют наряду с восхищением реконструкции эпохи обвинения в лакировке действительности. Однако эта «лакировка действительности» и у И. С. Шмелева, и у Б. Акунина имеет общие корни.
Оба писателя в ностальгической романтизации эпохи уходят от вопроса социальных потрясений и негативных тенденций, которые, конечно же, имеют место в любой исторический период. И у И. С. Шмелева, и у Б. Акунина получается некий «золотой век».
Интересно, что у И. С. Шмелева в «Господнем лете» этот «золотой век» проявляется не только в идеализации взаимоотношений между хозяевами и работниками, но и в лакировке суровой правды его личной жизни. Легко заметить, что не только в «Господнем лете», но и вообще в детских впечатлениях особое место занимает его отец Сергей Иванович, которому писатель посвящает самые проникновенные, поэтические строки. Собственную мать Шмелев упоминает в автобиографических книгах изредка и словно бы неохотно. Лишь отраженно, из других источников, узнаем мы о драме, с ней связанной, о детских страданиях, оставивших в душе незарубцевавшуюся рану. Так, В. Н. Муромцева-Бунина отмечает в дневнике от 16 февраля 1929 года: «Шмелев рассказывал, как его пороли, веник превращался в мелкие кусочки. О матери он писать не может, а об отце – бесконечно».[1] Таким образом, И. С. Шмелев просто умалчивает о негативе, о собственной детской трагедии, рисуя перед нами идеал «розово-золотого, голубого» детства и потерянной России.
Россия конца XIX века не была, конечно, «золотым веком». У И. С. Шмелева в «Господнем лете» – срез сказочной страны с кисельными берегами; у Б. Акунина – срез той же «идеальной» эпохи, но в жанре сказки для взрослых – авантюрного детектива. Не случайно В. Эрлихман называет реконструкцию Б. Акунина «миражом».[2] Можно добавить, что такой же мираж – уходящая Россия в прозе И. С. Шмелева и, больше – в ностальгирующей прозе русской эмиграции, в тех же «Антоновских яблоках» Бунина. Объяснение этой романтизации прошлого дал А. И. Куприн: «Ну что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая истрепленная лента фильма».
Точно также и у Б. Акунина, по его собственному признанию, в строках романов живет «Россия – страна, выдуманная литераторами».[3]
Интересно обратиться к лексике И. С. Шмелева и Б. Акунина, которая у обоих служит общей идее восстановления духа прошлого. Лексический пласт в поздних книгах Шмелева погружен в быт, но художественная идея, из него вырастающая, летит над бытом, приближаясь уже к формам фольклора, сказания. В совокупности все подробности, детали, мелочи объединяются внутренним художественным миросозерцанием Шмелева, достигая размаха мифа, яви-сказки. У Б. Акунина (чем его проза и отличается от многочисленных псевдолитературных поделок, «покетных» детективов) присутствует изящный стиль, напоминающий классиков золотого века, и подчёркнуто избавленный от неологизмов и жаргона.
Лексика И. С. Шмелева «работает» на идеализацию картины прошлого. «Теперь на каждом слове – как бы позолота, теперь Шмелев не запоминает, а реставрирует слова. Издалека, извне восстанавливает он их в новом, уже волшебном великолепии. Отблеск небывшего, почти сказочного (как на легендарном «царском золотом», что подарен был плотнику Мартыну) ложится на слова. Этот великолепный, отстоянный народный язык восхищал и продолжает восхищать»,[4] – пишет О. Михайлов. «Шмелев теперь – последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка, – отмечал в 1933 году А. И. Куприн. – Шмелев изо всех русских самый распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа».[5]
У. Б. Акунина, несмотря на все различия, о которых будет сказано ниже, такой же выверенный отбор лексических единиц, из которых он конструирует свою реальность, реальность «своей России». Эта лексика несравненно более жесткая, чем у И. С. Шмелева, но вся она взята из того самого «застывшего» языка русской эмиграции, про который многие эмигранты в 70 – 80-х гг., когда начали восстанавливаться контакты с Советским Союзом, говорили как об «омертвевшем»: языке, в котором нет места «раскладушке», но остался «портшез», который живет дореволюционной грамматикой и орфографией, который сохранил чудесное наследие прошлого, но прекратил свое живое развитие.[6]
Однако существует и глубокая разница между стилистикой «Господнего лета» и стилистикой «Пелагии и черного монаха». И. С. Шмелев восстанавливает эпоху всерьез, как Бунин, пытается ухватить, ее дух, а для Б. Акунина эта реконструкция – игра, что отмечают многие исследователи.[7] Россия Акунина – это своеобразная «Франция Дюма» в – страна, никогда не существовавшая, но существующая в читательском воображении.
Поэтому, анализируя сходство и особенности стиля И. С. Шмелева и Б. Акунина, нельзя не остановиться на взаимосвязи сюжета и стилистики произведений этих двух писателей. У обоих стиль произведений зависит от задач, ставящихся идеей и сюжетом.
Стилизация Акунина отсылает читателя к прозе Шмелева, но созданная Акуниным реальность не является исторически-достоверной. Акунин, воспользовавшись языком одной реальности, пытается создать совершенно иную: языком Шмелева он пишет авантюрный роман в духе Дюма. Очень важно для анализа отличий стиля Б. Акунина от И. С. Шмелева понимание того, что Акунин не собирается воссоздавать и реконструировать описываемое время всерьез, как автор исторического романа, нет, лексика и стилистика «ушедшей эпохи» нужны ему для создания антуража произведения.
Стилизация Акунина – это не копирование стилистики Шмелева, это удивительная смесь из тонкого изящества «серебряного века» и по-современному стремительного развития сюжета.
Отсюда и вытекают значительные различия в употреблении тех или иных лексических слоев рассматриваемыми авторами.
Сюжет «Пелагии и черного монаха» Б. Акунина динамичен и авантюрен, поэтому логика развития сюжета диктует использование более динамичных средств выражения, чем в разменянном «Лете Господнем» И. С. Шмелева. Легко заметить, что метафор меньше у Акунина (9,2%, по сравнению с 13,6% у И. С. Шмелева), а эпитетов больше (24,1% по сравнению с 16,8% в «Господнем лете»), причем сам подход к выбору метафор и эпитетов у Шмелвева и Акунина серьезно различается.
Метафоры Шмелева имеют народные корни, он использует сказовые, сказочные, былинные выражения, присказки, поговорки: темный огонь в глазу; с живого, с мертвого сдерет; ну придет час – и на него страх найдется, пасть огненная, как кровь; красавица-березка; дышать трудно от радости; хлебнул воздуху, горой-животом надулся. Метафора Шмелева фольклорна и напевна, она служит для усиления плавности речи.
Метафоры у Акунина преимущественно ироничны: съест  у него вдова Лисицына четверть часа, если не больше; коллекция «интересных людей»; с тобой каши не сваришь; пленил  бесшабашной дерзостью принялась плести кружева издалека; деловито шлепавшего лопастями; пароход рыскал носом.
Некоторые метафоры у Б. Акунина предельно скептичны и не могли бы существовать в серьезной стилизации под лексику Серебряного века: эмоциональный отросток  сердца, ноздри истомно затрепетали, рассудок немедленно капитулировал.
Целый ряд метафор Б. Акунина несет в себе функцию негативного отображения реальности: заискрились  злыми огоньками; взглядом, который горел неистовой, испепеляющей ненавистью; рыжая голова сейчас разлетится на скорлупки; вцепилась зубами в веревку. Подобных метафор нет у И. С. Шмелева, поскольку использование им метафор соответствует логике сюжета «Господнего лета» и заключается в максимальной передаче народно-религиозного духа. У Б. Акунина редкие, динамичные метафоры «подстегивают» движение авантюрного сюжета, резкими штрихами набрасывают «картинку».
Динамика произведения диктует выбор Б. Акуниным эпитетов, которых у него значительно больше, чем у И. С. Шмелева. Причем И. С. Шмелев использует преимущественно простые, безыскусные эпитеты: скучный, весенний, душистый, жаркий, и, как наиболее яркие – хрустальный и ледяной, поскольку функция выразительности его повествования ложится на метафоры.
У Б. Акунина наоборот: превалирование эпитета над метафорой предопределяет особое внимание к выбору первого. У Акунина эпитеты более изысканны: ослепительное, миндалевидные, суелюбопытную, бездонные, мерцающие, беззащитных, белозубые, респектабельного, серебристо-молочный, дурманные, промозглым,  неземной, худосочного, тошнотворный, сладчайшая, вороватый,  цепким, противоествественно-синими, мертвенным, деятельным, красномордый, густобровый, черноокую, долговязый, сутулый. Можно заметить, что многие эпитеты двусоставны.
Использование Б. Акуниным броских, запоминающихся эпитетов, а также эпитетов двусоставных, заменяющих более длительное описание, способствует росту общей динамичности повествования. И наоборот, у И. С. Шмелева использование простых эпитетов, но фольклорных, напевных метафор замедляет ритм повествования, делая его более размеренным.
Интересно сравнить процент слов с отрицательной и положительной эмоциональной оценкой И. С. Шмелева и Б. Акунина. У Б. Акунина слов с отрицательной эмоциональной окраской почти в три раза больше чем у И. С. Шмелева (9,8% и 3,6%), а слов с положительной окраской, наоборот, существенно меньше (2,4% и 3,4% соответственно).
При этом И. С. Шмелев использует в основном бытовые осуждающие номинативы: мошенник, брехала, пьяница, охальник, язва. У Б. Акунина слова с отрицательной эмоциональной  оценкой более резки: мракобес и инакоборец, держиморд, подлец и иуда,  психопатка, дура-горничная, идиотские вопросы, идиоты, слюнтяи, остолоп, верзила  и даже «гнусная тварь».
Б. Акунин склонен использовать претенциозные, манерные выражения: неавантажно нервически дергать глазом, комиковать. Подобных эпатажных выражений в лексике И. С. Шмелева не имеется.
Б. Акунин также умело использует контраст в применении в одной фразе слов с положительной и отрицательной эмоциональной окраской: «гадливо скривившись, чудодейственно спасенная»;  «физиономия чадолюбца».
Лексика с положительной окраской у И. С. Шмелева искрення и направлена на изображение спокойной, доброй картины мира: сокол, милачок, милаш, мягко, сладко, славно, любовно, сонно, мягко, тихо, ласково.
У Акунина слова с положительной эмоциональной оценкой в основном несут ироничный подтекст: благодушно, галантно. Нередко писатель использует уже упоминавшийся прием контраста: «Ласково, как ребенку, покивал ему Донат Савич». В этом предложении слово с положительной эмоциональной окраской («ласково») несет негативный смысл, так как отображает лицемерие и иронию героя.
Несомненно больше у И. С. Шмелева и слов с субъективной оценкой (8,5% у Б. Акунина и 11,3% у И. С. Шмелева). При этом у И. С. Шмелева это в основном слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами: бревнышки, дощечка, червячкикетцы.
У Акунина применяются иные суффиксы субъективной оценки, в основном уменьшительно-пренебрежительные: городком, бедненьким, барыньки, умишком, докторишка, лекаришку, фактики. Выражение «голубчик» в контексте произведения имеет не ласкательный, а пренебрежительный оттенок.
Многие слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами у Б. Акунина используются с иронией, например: «Ах, бедняжка, вздохнула Полина Андреевна», «голубчик», «красавец».
Любит Б. Акунин использовать и суффиксы со значением увеличения, гипертрофирования, причем такие слова несут, как правило, явно негативную смысловую окраску: бородищами, седалище.
Интересно проследить особенности использования цветообозначений в произведениях «Пелагия и черный монах» и «господне лето». Процент цветообозначений у писателей не слишком различается (4,2% у Б. Акунина и 4,5% у И. С. Шмелева), однако характер используемой лексики весьма различен.
Цветовая гамма произведения И. С. Шмелева состоит из следующих оттенков: розовый, золотой, белый, золотистый, лимонный, голубой, реже – красный, пунцовый, зеленый. Чаще всего в «Господнем лете» употребляются такие цветообозначения, как золотое, голубое, розовое. И это не случайно: золотые маковки церквей, голубое небо, розовые пряники – все эти ассоциации отсылают читателя в сказочно-прекрасное детство, в эпоху, о которой можно вспоминать только с ностальгией, в подобных, золотисто-пастельный тонах.
Куда более мрачная и диссонансная палитра у Б. Акунина: синий,  черный, желтый, ядовито-зеленым, с хищными красными, фиолетовые,  серый, оранжевая, светло-синие с лазоревым, серебристо-молочные, темно-серому, сине-серый. Основные цвета – черные, синие, серые, многие цветообозначения составные. Довольно часто упоминаются резкие, яркие цвета, практически не встречаются пастельные, что вполне соответствует довольно агрессивному сюжету «Пелагии».
Интересно, что Б. Акунин однажды напрямую использует шмелевскую палитру, но, используя прием контраста, совершенно ее преобразует: «Солнце все-таки пыталось пробиться  сквозь сгустившийся эфир:  кое-где туман переливался  розовым или даже золотистым, но это больше наверху, ближе к небу, а понизу было серо, тускло, слепо». Таким образом, золотисто-розовая радость прозы Шмелева трансформируется в серо-тусклый пейзаж тревожного эпизода у Б. Акунина.
Обратимся к звукоподражательным словам, которых у Б. Акунина немного (1%), зато много у И. С. Шмелева (4,9%). Это объясняется тем, что И. С. Шмелев писал о детстве, герой его произведения – ребенок с детской психикой, незамутненным взглядом, склонностью к звукоподражаниям. Отсюда «стучат весело молотки», хряпкают топоры, шипят и вывизгивают ах-нуло, хряпает, похряпывает, шамкает, чавкает, прокрякали, хрупают, буркает, чвокает, трах-трах и т. д.
У Б. Акунина такого звукоподражания минимум, и слова типа «гудел», «ойкнула», «замычала» используется нечасто, и, как можно заметить, несут все тот же иронично-негативный оттенок.
Просторечий и устаревших слов в «Пелагии» и «Господнем лете» практически поровну (12,4% и 14% соответственно), но их характер сильно разнится.
У И. С. Шмелева это выражения, которые уже в эпоху Серебряного века, а отчасти и в конце XIX в. являлись архаизмами или диалектизмами; их применение связано с особенностями речи героев: ихние, высуня, выкушали, тачать, попеняли, чпортист, вострая, схоронился, спиджаке, благовестить, выхлебали протуваре, лик, попеняли, пачпортист, упокояется, лобызая,  молебствовать, помазует,  расхожие, давешний, вповалку, в портах из пестряди, на лежанке, икемчика, полати,  на рогожке, скорнячихи, взаправду, засупонивает, нонче, лохмами, враскорячку, словно пудовики в ногах. Эта лексика рисует характер героев, их портреты, особенности социального положения. Негативного смысла в этих выражениях практически нет.
У Акунина в использовании просторечных и устаревших слов и выражений сквозит пафосн с иронией: чресел, едален, чело, присовокупил, самолично, облобызал, врачевали, чревоугодный, воззрился, изрек, смежил веки, разглагольствовал. Как можно заметить, это лексика «высокого стиля», однако используются в сниженном контексте. Иногда писатель применяет совсем уж язвительные выражения, используя устаревшие слова и выражения в ироничном контексте, который никогда не использовался в период их употребления: «ситуация была ватер-клозетная».
Лексика церковного обихода у Шмелева (18%) также подчеркнуто серьезна, а ее употребление благоговейно: говеть, поститься, постную молитву, лампадку, дьячок, стояния, скорбение, паникадила,  канун, аналои, ризы на престоле, страстные недели, страстную свечку, хоругви, христосуется, епитрахиль, кивот, клирос, хоругви, лики ангельские.
Лексика церковного обихода у Акунина, хотя в процентном соотношении и велика (15,9%), не несет, тем не менее, того глубокого смыслового значения, что у Шмелева, и используется исключительно для антуража.
Во-первых, это номинативы, диктуемые антуражем произведения: монах, епископ, чернец, архиерею, епископ, преосвященный, владыка, богомольцы, святые, схимники, молители, отшельник. Частое их использование и дает тот самый высокий процент употребления церковной лексики у Б. Акунина, хотя по разнообразию и глубине она не соответствует шмелевской.
Другая часть церковной лексики употребляется писателем исключительно для создания интерьера и антуража: трапезная, всепрощение, грех, святыня, подрясник, пожертвование, икона, лампада. Редкие, малоизвестные невоцерковленному человеку или неспециалисту слова, которыми изобилует «Господне лето», у Б. Акуинина не найти, его церковная лексика вполне понятна современному читателю и обиходна.
Это объясняется тем, что у Б. Акунина просто нет внутренней, идейно-философской потребности в использовании такого слоя лексики, как у И. С. Шмелева; церковная лексика Б. Акунина – внешняя оболочка, обертка для авантюрного сюжета.
Не раз Б. Акунин использует церковную лексику в сниженном контексте, с иронией: божьего  служителя, духовные особы, святые старцы, на архипастырском  поприще, благостный служитель, грозный архиереев перст. Использует писатель и уже известный прием контраста, где «высокий стиль» соседствует с просторечной или откровенно-ироничной лексикой: «уставился  на свою духовную дочь».
Процент использования фразщеологизмов у рассматриваемых писателей одинаков (2,4%). Но если фразеологизмы Шмелева – в основном народные поговорки, служащие для воссоздания идеально-благостной картины «потерянной эпохи», то «крылатые выражения» Б. Акунина несут функцию усиления иронии и динамики произведения: согнулся в три погибели, прижимаясь к самой земле, добычу  в какие-то  несусветные дали, на самый край света, ни жива ни мертва – и от радости, и, конечно, от страха, не видно ни зги, не робкого десятка, отвисла челюсть.
Некоторые вполне серьезные выражения используются в заведомо сниженном контексте, например: «воспряла духом».
Наконец, следует остановиться на терминологии, которой у И. С. Шмелева в «Господнем лете» нет вообще. Зато Б. Акунин широко использует устаревшие термины: желтый саквояж патентованный  свинячьей кожи, не девальвировала предполагаемого искуса, иллюзорную  поддержку, передислоцировались,  капитулировал, тезис, резоны, экспедиция, реляции, методой дискурсивного позиционирования, диспозиция, ретировалась из рубки на палубу, а оттуда к себе в каюту.
Используемые писателем терминология играет исключительно ироническую роль, что соответствует основным задачам Б. Акунина: игре, иронии, конструировании особой реальности для развертывания авантюрного сюжета, реальности, напоминающей XIX век, но в то же время несущую отпечаток несерьезности и понимания автором невозможности точного копирования стилистики произведений, чья духовно-нравственная, идейная задача совершенно отличается от задач «Пелагии и черного монаха». 
Итак, основные отличия стилистики Б. Акунина и И. С. Шмелева, выявленные на основании анализа произведений «Пелагия и черный монах» и «Господне лето»:
1) Для Б. Акунина характерно употребление броских эпитетов, ярких сравнений, что играет на повышение динамики повествования; предпочтение И. С. Шмелевым метафор также диктуется логикой повествования и связано с желанием сделать текст более плавным, фольклорным.
2) Лексика с отрицательной эмоциональной оценкой используется Б. Акуниным едва ли не втрое чаще, чем И. С. Шмелевым, что объясняется жестким, авантюрным сюжетом и ироничной манерой повествования; у И. С. Шмелева более высок процент лексики с положительной эмоциональной оценкой.
3) употребление суффиксов с субъективной оценкой у И. С. Шмелева и Б. Акунина почти одинаково, однако для автора «Пелагии» более предпочтительно употребление уменьшительно-пренебрежительных суффиксов, тогда как И. С. Шмелев предпочитает уменьшительно-ласкательную суффиксацию.
4) Цветообозначения у И. С. Шмелева сводятся с розово-золотистым, голубым, пастельным тонам; цветовая гамма «Пелагии» более резка, используются яркие, броские цвета, с одной стороны; с другой, больше половины цветообозначений и Б. Акунина соответствует мрачным, тусклым, синим, серым, черным оттенкам и их сочетаниям.
5) Лексика церковного обихода используется И. С. Шмелевым в соответствии с идейными установками произведения; Б. Акунин использует церковную лексику для создания необходимого антуража, «декораций» к сюжету, поэтому он не использует малоизвестных неспециалистам и невоцерквленным людям выражений.
6) Просторечия и устаревшие слова в тексте Б. Акунина используется в сниженном значении, отвечая задачам ироничного повествования; у И. С. Шмелева архаизмы и диалектизмы используются дл прорисовки социальных портретов.
7) Фразеологизмы у Б. Акунина встречаются нечасто и служат усилению динамики; фразеологизмы у И. С. Шмелева фольклоризуют текст, добавляют ему народный колорит.
8) Частотность употребления звукоподражательных слов у И. С Шмелева объясняется детским восприятием главного героя.
9) Использование Б. Акуниным устаревшей терминологии несет функцию усиления иронического начала в тексте.
В целом следует отметить, что разница в стилистике рассматриваемых произведений заключается прежде всего в разнице идейного подхода писателей: И. С. Шмелев писал серьезно и о серьезном, Б. Акунин, стилизуя манеру повествования под стиль И. С. Шмелева, никогда не забывает сам и не дает забыть читателю, что эта стилизация – игра.

---