Голубков С.А.

Как известно, у художественного слова в литературном произведении есть по меньшей мере две функции, с которых начинается эстетическое освоение мира: номинативная и определительная. Действительно, перед тем, как ввести те или иные лица, предметы или явления в художественный мир, их надо соответствующим образом п о и м е н о в а т ь и в главных чертах о п р е д е л и т ь. В отличие от философа, строящего дефиниции строго специфических, интересных именно с философской точки зрения понятий, художник слова стоит перед необходимостью определить буквально весь наличный мир — от житейских пустячных предметов повседневного обихода (“вещиц”, “безделушек”) до закономерностей мирового исторического развития. Безусловно, более всего писателя интересуют человеческие типы, персоны, составляющие наше пестрое, противоречивое общество. Многие такие дефиниции поэтому располагаются в смысловом “поле” практической психологии, с которой художественная литература (как “занимательная психология”, по известному выражению Валерия Брюсова) непосредственно связана.

Дефиниция — это по сути дела посланница логики, постучавшая в дверь художественного произведения, своеобразная “гостья” в мире образных параллелей, интуитивных озарений, это “логическое определение понятия, установление содержания понятия, его отличительных признаков”(1).

Дефиниция во многом противоположна метафоре, ведь последняя являет собой попытку постигнуть суть реалий мира нелогическим путем - через сопоставление внешних признаков двух предметов, явлений, действий. В таком зашифрованном, неявном сравнении всегда немало случайного, непредсказуемого, непросчитываемого. Метафоры чаще всего — продукты ассоциативного мышления. Ассоциация как случайная связь дистанцированных друг от друга образных представлений актуализирует в предмете новые, еще невостребованные массовым сознанием смысловые пласты. Метафора при этом выступает как единственное в своем роде наблюдение, как некая частность в мозаике случайного. Дефиниция же в силу изначальной природы своей претендует на семантическую универсальность. Это предельно общее определение, исчерпывающий перечень необходимых признаков явления.

Повествователь, созидающий ткань своей речи из дефиниций, неизбежно становится весьма категоричным. Разумеется, юморист, использующий язык комических дефиниций, отличается другой — мнимой — логикой, он, что называется, рационалистичен “невпопад”.

Не случайно многие создатели юморесок, пародий, шуточных стилизаций избирали знакомые жанры “истории”, “путеводителя”, “биографии”, “мемуарного свидетельства”, даже какой-нибудь элементарной “инструкции”. В таких жанрах всегда есть место дефинитивным повествовательным формам.

Весьма показательный в этом отношении пример — “Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”, авторами которой явились Тэффи, Осип Дымов, Аркадий Аверченко (вышла в издании М.Г.Корнфельда — СПб., 1910) . Перед нами пародия на обыкновенный гимназический учебник всеобщей истории. Поскольку в любом учебнике как таковом непременно должны быть лаконичные определения, чёткие, запоминающиеся формулировки, авторы буквально “пригоршнями” разбрасывают пародийно-смехотворные псевдодефиниции, в которых, с одной стороны, тщательно соблюдена суховато-деловая форма академических (с некоторым оттенком необходимой в дидактических целях популяризации) определений, но, с другой, само содержание иронически буквально “взрывает” эту столь серьезную и “благополучную” форму (2).

Двадцатые годы в жизни нашей страны — период бурного, каскадоподобного творчества новых формулировок, создания новых дефиниций буквально во всех областях знания и духовной жизни. И это понятно: в жизнь каждого гражданина страны вошли новые реалии (от бытовых мелочей до модели государственно-политического устройства, социальных институтов, идеологем и т.д.). Сознательное освоение любого предмета, понятия, явления начинается c его определения, уяснения доминирующих признаков.

В активную социально-политическую жизнь включались миллионы совершенно необразованных или полуобразованных людей, для которых интеллектуальная деятельность (а создание краткой и в то же время исчерпывающей, точной формулировки требует порой немало интеллектуальных усилий и соответствующего духовного опыта!) была непривычна. В этой ситуации могли возникнуть комические ошибки, анекдотические несообразности. Все это умножалось на известную долю амбициозности: строители нового мира не собирались учиться у тех, чью Систему жизни они разрушали.

Чаще всего тягой к творчеству дефиниций отличались герои-идеологи отечественной литературы (вспомним резонёрствующих персонажей драматургии М.Горького послеоктябрьского периода, героя повести А.Платонова “Город Градов” Ивана Петровича Шмакова и многих им подобных).

Следует учесть, что возникала настоятельная потребность не только в определении того нового, что вторгалось в жизнь, но и, так сказать, п е р е о п р е д е л и т ь всю совокупность сложившихся, давно известных понятий. Шла тотальная переоценка ценностей, и в этом процессе новым дефинициям принадлежала одна из главных ролей. Серьезные исторические, философские, социально-экономические труды читали немногие. Остальные, как правило, довольствовались нехитрым содержанием популярных брошюрок, учебников политграмоты, газетных передовиц, лозунгов и плакатов. Любой материал начинался с первичного определения предмета предстоящего разговора. Привычка говорить готовыми формулами шла и от митингов, которые входили в плоть и кровь нового постреволюционного поколения. В атмосфере всеобщего у п р о щ е н и я жизни легче было заниматься незатейливым комбинированием простейших “кубиков” совокупного духовного багажа всего общества. Зашел разговор о религии? Наготове зацитированные до блеска слова: “Религия — опиум для народа”. Заявленная формула сразу задает агрессивную установку: опиум — яд, отрава, дурман, значит, надо бороться с теми, кто народ травит. Беседа свернула на темы истории человечества? И опять, как клинок из ножен, выхватывается широко известная фраза из “Манифеста Коммунистической партии”: ”История — это борьба классов”. Массовый человек двадцатых годов был покрыт “чешуей” газетных штампов, лозунгов, фраз из наспех усвоенных примитивных учебников. Это “чужое”, предельно заидеологизированное слово неизбежно вступало в противоречие с бытовым языком так называемого “простого” советского человека. Однако и традиционный бытовой язык начинал меняться, ибо менялся и сам быт. Постреволюционная эпоха породила управдомов, коммуналки, жэки, жакты и т. п. Возникала причудливая смесь нескольких начал: традиционно-деревенского, перенесенного в город (послеоктябрьское время было отмечено многими колоссальными миграциями — при этом маргинальность социального статуса человека приводила и к маргинальности его сознания), низового городского, мещански-псевдоинтел-лигентского. Человек попадал не в свою среду, терял былую естественность поведения, старался казаться кем-то, стремился приспособиться к новым условиям своей персональной жизни.

Запрос на новые дефиниции дала и деловая жизнь. Новые учреждения не могли продолжать механически жить по дореволюционным служебным инструкциям. Если такие попытки и делались, то неизбежно приводили к смехотворному результату. Тому выразительный пример — фельетон Михаила Булгакова “Кондуктор и член императорской фамилии”.

Причем интерес к комическим возможностям дефиниций возникал не только в творчестве писателей, живших в Советской России, но и у литераторов русского зарубежья. Причины обращения к такому приему микропоэтики сатирико-юмористических произведений были по сути дела теми же, что и у авторов “метрополии”. Эмигранты мучительно пытались определиться в новой системе социально-политических и экономических координат, в новом историко-географическом пространстве своего бытия. Тут были свои трагедии, трагикомедии и фарсы.

Показательна в этом отношении малая проза Дон-Аминадо (А.П.Шполянского), созданная в Париже в 1920-е годы. (Книга “Наша маленькая жизнь”, вышедшая в издательстве “Терра” в 1994 году, печатается по парижскому изданию 1927 года). Эта проза и является предметом рассмотрения в настоящем сообщении.

Создавая те или иные дефиниции, профессиональный составитель энциклопедии, словаря или учебника обычно выявляет принципиальные различия между близкими понятиями. Это позволяет сузить семантический объем определяемого, сделать дефиницию более точной и конкретной. Дон-Аминадо использует этот логический ход — только по принципу юмористического вывертывания наизнанку. Так, в миниатюре “Электрификация мозговых полушарий” читаем:”Какая разница между дансингом и парламентом? Никакой разницы, милостивые государи, между ними нет. Эти оба очага общественного бедствия открыты всю ночь напролёт, что же касается нюанса конечностей, то в одном происходит простым поднятием руки, в другом — простым поднятием ног, но факт налицо: всеобщее разложение нравов и борьба за власть”(3). Рассуждая в той же юмореске о диктатуре, Дон-Аминадо опять прибегает к строгому стилю дефиниций, комически его изнутри взрывая:”Диктатором называется человек, умеющий диктовать. Все остальные пишут под диктовку и называются населением. Кто не желает подчиняться правилам правописания, высылается вон и называется эмигрантом. При диктатуре пролетариата правописание — новое, при едином диктаторе правописание — старое. Но эмигранты неизбежны при всех правописаниях”(4). Комический эффект в данном случае рождает соединение двух значений глагола “диктовать”: “1.Медленно и раздельно произносить что-либо вслух с тем, чтобы слушающие записывали... 2.Предлагать, навязывать что-либо для безоговорочного выполнения; предписывать”(5). По “законам” комической несообразности сближаются, с одной стороны, рядовой гимназический учитель, читающий своим подопечным очередной диктант, и, с другой стороны, глава государства, верховный властелин, навязывающий (“диктующий”) народу свою волю. Отсюда, как следствие, и появление слова “правописание” с расширенной художественной семантикой, ибо помимо обыкновенного значения (“правописание - общепринятая и единообразная система правил написания слов”) это слово вдруг начинает означать и нечто более широкое — распорядок государственной жизни, особенности политического режима. Комизм той или иной дефиниции, создаваемой юмористом, возникает и из-за нарочитого включения в словесную формулу, претендующую на академическую строгость, просторечных, выпадающих из определенного стилистического ряда слов и выражений. В фельетоне “Руководство для начинающих”(1926) Дон-Аминадо дает россыпь подобных псевдодефиниций: ”Государственным переворотом называется такое явление, когда всё летит вверх тормашками. Тормашки есть юридическое понятие, установленное с незапамятных времен энциклопедией права. Тормашками можно лететь только вверх, и ни в каком случае — вниз. Это очень важно, так как при обилии государственных переворотов внизу не хватило бы места, в то время как наверху его сколько угодно. Когда переворот не удается, он называется бунтом. Между тем как удавшийся бунт называется переворотом. Есть такие государства, которые переворачиваются не менее четырех раз в год. Так, например, Мексика очень гордится своими мексиканскими тормашками, стяжавшими ей всемирную славу”(6). Здесь принцип построения комической дефиниции по сути дела тот же, что и в предыдущем случае — обыгрываются два значения слова “переворот” (“1. Коренное изменение существующей общественно-политической системы. 2.Действие по глаголу перевернуться”(7). Элементарное физическое действие и серьезная политическая акция, историческое потрясение семантически соединены, смешаны друг с другом.

Дон-Аминадо, как впрочем, и многие сатирики и юмористы ХХ века, использовал в своей газетной практике огромное количество жанров, присущих не столько художественной литературе, сколько письменной культуре в широком смысле слова: инструкция (“Руководство для начинающих”, “Зарубежный письмовник”), анкета (“Всеобщая перепись”, “Анкета”), сценарий (“Фильм из русской жизни”), письмо (“Открытое письмо доктору Нансену”, “Письма обиженных людей”,”Крик души”, “Переписка с начинающими”), дневник (“Отрывки из дневника разочарованного”), лекция (“Публичная лекция”) и т.д.

Комическая дефиниция может быть компонентом определенного пародически используемого жанра, в котором строгие определения играют конституционную, жанровообразующую роль. Так, Дон-Аминадо в фельетоне “Чем ночь темней...”(1926) стилизует текст старинной жалованной грамоты:

“С понятным нетерпением ожидает исстрадавшаяся эмиграция новой жалованной грамоты заграничному дворянству с предоставлением оному законно-выстраданных льгот, коих артикулы тому следуют:

1. Дворянское дите, хотя бы и родившееся за рубежом, но от двух потомственных дворян разного пола, уже на основании самого факта рождения считается членом Благородного собрания с музыкой и танцами.

2. Всякий зарубежный дворянин, приобретший на правах собственности три аршина зарубежной земли в департаменте Сены и Уазы, считается однодворцем и освобождается от телесных наказаний.

Лица же, имеющие латифундии в виде целого семейного склепа, почитаются феодалами, причем все наличное население вышеупомянутого склепа прикрепляется к земле на вечные времена.

3. В каждом доме, где имеют жительство господа дворяне, в количестве более чем два, надлежит выбирать уездного предводителя дворянства, утверждаемого в сей должности консьержкой.

4. Все уездные предводители ежегодно собираются на свой зарубежный съезд, на каковом и избирается губернский предводитель всего, как мелкопоместного, так и многосклепного дворянства.

5. Что же касается дворянских недорослей, равно как и перерослей, то сим, купно собравшись, образовать “Союз Объединенных Митрофанов” под кратким и живорыбным названием “Сом”!

И поступить сему “Сому” на казенный кошт купеческого сословия первой и второй гильдии, понеже не перевелись в заграницах честные давальцы, не щадящие для блага отечества ни звонкой разменной монеты, ни ассигнаций.

Дано в Пассях, на Сене и Уазе, в лето от российской революсьон десятое. Аминь!”(8).

Упомянутые в начале приведенного отрывка слова “жалованная грамота”, “дворянство”, “льготы” настраивают читателя на определенный лад. С понятием “дворянство” крепко связаны в русской истории такие широкие понятия, как “поместье”, “пахотные земли”, “усадьба”, многочисленная “челядь”. Но юморист делает специальный акцент на том, что жизнь заграничного дворянина, взятая во всех своих основных измерениях, предельно минимизируется (при этом в повествование вводится элемент абсурда): дворянин приравнивается к крестьянину-однодворцу, его подворье ограничивается тремя аршинами “зарубежной земли”; латифундия есть не что иное, как семейный склеп (!); уездного предводителя дворянства утверждает в этой должности... консьержка (!); дворянские недоросли поступают на довольствие к обыкновенным лавочникам). Это использование подчиняющей себе всё повествование литоты сопровождается нагромождением разнородных нелепостей: в упоминание о Благородном собрании вклинивается явно чужеродный для жалованной грамоты словесный фрагмент афишки — “с музыкой и танцами”; явно избыточно и несообразно указание на прикрепление населения латифундий к земле на вечные времена, ибо составляющие “население” склепов покойники и так нашли в земле свой последний и вечный приют; весьма экзотично выглядят в тексте “жалованной грамоты” такие эпитеты, как “многосклепного” (дворянства) и “живорыбным” (названием); к слову “недоросли” добавляется созданный по аналогии неологизм “переросли”; венчают же этот пестрый ряд словесных нелепиц финальное слово молитвы “Аминь!” и “опростореченное” “Пассях” (вместо несклоняемого французского Пасси), неизбежно вступающее в комический конфликт с “революсьон”.

Комические дефиниции составляют повествовательную ткань и тех текстов Дон-Аминадо, которые приближаются по своему типу к своеобразному “путеводителю”. Такова юмористическая миниатюра “Несколько полезных сведений об Америке”(1926-1927). Путеводитель, как известно, призван дать приезжему минимум необходимой информации о географическом положении страны, ее климате, флоре и фауне, истории, политической системе и т.д. В полном соответствии с “канонами” избранного жанра Дон-Аминадо приступает к делу:”Америка ежедневно омывается тремя океанами со всех трех сторон”(9). Бросаются в глаза неуместные в данной фразе слова “ежедневно” (а как же еще иначе?!) и “всех” (все-таки сторон света — четыре, да и в следующем предложении автор уточняет:”С четвертой стороны у нее — только канал, но зато Панамский”(10). Ирония с элементом горечи прослаивает и следующее суждение повествователя:”Коренными жителями являются индейцы, число коих четыреста лет назад доходило до пяти миллионов, ныне же благодаря американской технике доведено до пяти тысяч человек. Все остальные нации являются элементом пришлым”(11). Как выпадающее из ряда строгих определений предстает перед нашими глазами суждение о государственном устройстве Североамериканских соединенных штатов: ”Политический строй Америки — веселый и жизнерадостный”(12).

Комический характер носят не только сами определения, но и аргументы, их подтверждающие. Так, сообщив читателю, что “сами американцы очень добродушны и отзывчивы”, повествователь избирает следующее весьма сомнительное доказательство: ”Достаточно сказать, что в самой большой своей тюрьме, Синг-Синг, они устраивают для смертников прекрасные концерты накануне казни: сначала исполняются духовные песнопения, потом выступает Шаляпин, потом всем раздаются бутерброды”(13).

Одно из качеств определяемого явления может стать в системе ценностных координат, избираемых Дон-Аминадо, универсальным, претендовать на абсолютность. Так, своеобразие среднестатистического российского уездного города писатель видит в следующем:”Шестое чувство, которым обладал только уезд, было чувство железной дороги” (фраза из воспоминаний “Поезд на третьем пути”(14).

Ряд подобных текстуальных наблюдений можно было бы продолжить.

Важнее уловить общую тенденцию. Стилистические поиски Дон-Аминадо вполне перекликались с аналогичными художественными решениями русских писателей, как проживавших в 1920-е годы в Советской России, так и находившихся в эмиграции. Дон-Аминадо участвовал в выработке своеобразного сатирико-юмористического художественного языка ХХ века.

Список литературы

1. Словарь иностранных слов. Изд. 6-е. М.,1964. С.206.

2. Вот, к примеру, как автор первой части “Всеобщей истории...” Тэффи (Н.А.Лохвицкая) определяла онтологическую суть так называемой “древней истории”:”Скажем короче:

а) Древняя история есть такая история, которая произошла чрезвычайно давно;

б) Древняя история есть такая история, которая произошла с римлянами, греками, ассириянами, финикиянами и прочими народами, говорившими на мертворождённых языках”(9). В чём заключается в приведённом примере так называемая “аттическая соль” остроумия? Начнём с того, что первое определение, предлагаемое автором, абсолютно обессмыслено, какой-либо строгой информации не несёт и чётких разграничительных признаков объясняемого понятия совершенно не содержит. Второе определение, находящееся, на первый взгляд, ближе к истине, тем не менее имеет несколько бросающихся в глаза смысловых аберраций. Так происходит подмена понятий:

1) история как случай, казус, т.е. некое отдельное с о б ы т и е ; и

2) история как многолетний или многовековой процесс развития общества и государства. В этом отношении примечательна фраза, помещённая выше в тексте цитируемого сочинения:”Трудно найти на свете человека, который хотя раз в жизни, выражаясь языком научным, не влопался бы в какую-нибудь историю”(9). Да и в анализируемом нами втором определении древней истории, предлагаемом Тэффи, словно бы ненароком появляется явно неуместный глагол “произошла”. Произойти может кратковременное событие, а не достаточно длительный процесс, каковым является история целого народа или большой страны. Комическую “оговорку” мы обнаруживаем и в слове “мёртворождённых”. Языки в отличие от биологических особей мёртворождёнными быть не могут - есть очевидная разница между двумя словами - “мёртвый” (т.е. ставший таковым в результате какого-то процесса) и “мёртворождённый”. Слово “мёртворождённый” плюс ко всему вступает ещё и в неизбежный семантический конфликт со словом “говорившими”. На “мёртворождённых” языках, разумеется, говорить при всём желании невозможно.

3. Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь: Стихотворения. Политический памфлет. Проза. Воспоминания / Сост., вступ. ст., коммент. В.И.Коровина. - М.: ТЕРРА, 1994. - С.341.

4. Там же. С 342.

5. Словарь русского языка: В 4-х томах. Т. 2. Изд. 3-е. - М.: Русский язык, 1985. - С. 399-400.

6. Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. М.,1994. С.343.

7. Словарь русского языка: В 4-х томах. Т.III. М.,1987.С.53.

8. Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. М.,1994. С.346-347.

9. . Там же. С.391.

10. Там же. С.391.

11. Там же. С.391.

12. Там же. С.391.

13. Там же. С.391.

14. Там же. С.489.