И этот образ продолжается во времени , в произведениях М. Цветаевой ( 1892 – 1941 ).Москва для Марины Цветаевой была поистине живым существом, с которым поэт соединял себя, свое сознание, свет и сумрак своей жизни. Город, подобно человеку, был изменчив, являя себя по-разному в различных обстоятельствах. Свою Москву, живую, дышащую, чувствующую, — она сотворила сама. Свои отношения с нею. Свой роман с нею (а все отношения Цветаевой — с человеком ли, с книгой ли, с городом ли — это всегда роман). И Цветаева оставила нам не просто свою

Москву, а саму себя в Москве, неотторжимую от нее, олицетворив себя — в городе, а город — в себе. Сначала была Москва, родившаяся под пером юного, затем молодого поэта: подруга, спутница ребенка, с его маленькими и такими важными радостями и реже — печалями. Во главе всего и вся царил, конечно, отчий «волшебный» дом в Трехпрудном переулке:

Высыхали в небе изумрудном
Капли звезд и пели петухи.

Это было в доме старом, доме чудном...

Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном,
Превратившийся теперь в стихи.

Затем была Москва — окаменевшая и безучастная, ей не до чувств лирической героини с ее страстями, бушующими, словно волны, и неизменно разбивающимися о берег. Этот излюбленный цветаевский образ дан всего в двух строчках:

О, вспененный высокий вал морской
Вдоль каменной советской Поварской!

Впрочем, разная она была, Москва, — многоликая, изменчивая. О такой Москве Цветаева писала в дневниках и письмах тех лет. Но ее душу и взор, невзирая ни на что, неизменно радовали некоторые любимые уголки, и в первую очередь знаменитый дом Ростовых  на Поварской. Этот бывший дом графа Соллогуба, где Цветаевой суждено было несколько месяцев «служить», с розовыми колоннами, розовой залой и фигурами рыцарей при входе, возвращал ее в любимую старую Москву. На улице же была явь Москвы реальной, которую сопровождали различные бытовые обстоятельства, незначительные, но тягостные, как, например, два пуда осклизлой мороженой картошки, которую предстояло на санках везти домой... А потом, после того как уже бросила «службу», в той же романтической розовой зале Цветаева читала свою пьесу «Фортуна». Так столица как бы представала перед поэтом в контрасте быта» и «бытия». В соллогубовском особняке помещался тогда Дворец Искусств, трибуна и пристанище многих писателей и художников. Небольшая юмореска «Чудо с лошадьми» — дань благодарной памяти поэта Москве 20-х годов, которая великолепно умела веселиться и смеяться... Именно эта Москва, во всем многоголосии выплеснувшегося на ее улицы люда, вызвала к жизни в творчестве Цветаевой энергичные народные ноты.

«Очередь — вот мой Кастальский ток, — писала она. — Мастеровые, бабки, солдаты...» Эта народная «молвь» рассыпана в цветаевских стихах, звучит в большой поэме-сказке «Царь-Девица», заполняет записные книжки. В очерке «Герой труда» дана именно Москва поэтов — дореволюционная, камерная, с любительским, «домашним» конкурсом па лучшее стихотворение, и Москва революционная, с «Вечером поэтесс» в Большом зале Политехнического, заполненном многолюдной и разномастной толпой. Политехнический музей, «Кафе поэтов», «Книжная лавка», а еще Вахтанговская студия в Мансуровском переулке были местами, которые Цветаева постоянно посещала; «география» ее Москвы, как видим, несколько изменилась; и опять же невозможно перечислить все точки на этой поэтической карте, где первейшую роль играл Арбат с окрестностями, а среди них — дом композитора Скрябина. Замысел последнего стихотворения цикла «Бессонница», обращенного к вдове композитора, рожден именно в скрябинском доме, когда Марина Ивановна, по воспоминаниям ее дочери, просиживала ночи напролет с разучившейся спать Татьяной Федоровной...
         Летом 1921 года, узнав от И. Эренбурга, что ее муж, после разгрома белой армии, остался жив и собирается ехать из Константинополя в Прагу, Цветаева бесповоротно решила ехать к нему. И теперь, когда в цветаевских предотъездных стихах возникала Москва, она представала все более хмурой, окаменевшей, застывшей. Это уже не «подруга» поэта, а страдающий, покрытый снегом, исполосованный кровью погибших город. Лирическая героиня отшатывается от Красной площади, которая погребла жертвы революции, — ведь Цветаева всегда на стороне поверженных, кто бы они ни были: «Прав, раз упал...»

Вот они тесной стальной когортой,
К самой кремлевской стене приперты,

В ряд Спят...

Но и такой город по-прежнему и неизменно любим, хотя и ненавидим в то же время; и тем больше любим, что предстоит разлука, и ненавидим за то, что в нем — «па кровушке па свежей — пляс да яства»:

Первородство — на сиротство!
Не спокаюсь.
Велико твое дородство:
Отрекаюсь.
Тем как вдаль гляжу на ближних —
Отрекаюсь.
Тем как твой топчу булыжник —
Отрекаюсь...

В мае 1922 года Цветаева уехала; Москва осталась «за шпалами», далекая, невозможная, сновиденная . Уже пять месяцев Цветаева на чужбине; после семи недель в Берлине, с августа 1922 года, она с семьей живет в Чехии; уже много написано — творческая энергия не иссякает в ней. И — внезапным приступом ностальгии — вырывается стихотворение «В сиром воздухе загробном...», которое Цветаева не включила в свою книгу стихов, и оно осталось в ее тетради:

...Точно жизнь мою угнали
По стальной версте —
В сиром мороке — две дали...
(Поклонись Москве!)

Эти «поклоны» Москве были постоянны — теперь уже главным образом в прозе: «Герои труда», «Мать и музыка», очерки об отце и его музее, «Дом у Старого Пимена», «Повесть о Сонечке», «Мой Пушкин» — всего не счесть.
         В июне 1939 года Марина Цветаева вернулась ив Франции, где жила с ноября 1925 года, в Москву. И здесь началась самая драматическая, хотя и короткая, часть «романа» поэта с городом. . Драматизм с самого начала заключался в том, что в Москве для Цветаевой но оказалось моста. Столица се отвергала, не впускала. «И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?» — с грустным юмором обмолвилась Марина Ивановна в одном письмо. Так Цветаева встретилась со своей третьей Москвой — с негостеприимной хозяйкой, выгонявшей из дома на улицу, из тепла и света — в темень и холод. Москва, сегодня не принимавшая поэта, словно бы мстила за то, что Цветаева некогда покинула ее. Впрочем, по сути оно и было так... Но, поскольку Марина Ивановна, при своем внутреннем одиночестве, стремилась к общению, то знакомые, преимущественно литературные (ведь приходилось зарабатывать на жизнь переводами), у нее были. С теми из них, кто не шарахался от нее как от жены и матери репрессированных, можно было побродить — по Замоскворечью, Воробьевым горам, даже съездить за город. И конечно, она читала свои стихи, переписывала их и дарила. (Был и такой лик Москвы!)

          По-видимому, Марина Ивановна в разговорах затрагивала свою больную тему: бездомность в родном городе, свое право на Москву. И быть может, задетая письмом либо бестактно оброненными словами одной знакомой, она записала в тетрадь ответ ей. Этот документ и ныне — обвинение человеческому равнодушию, так часто скатывающемуся к непорядочности. Вот отрывок: «Стихи о Москве» — «Москва, какой огромный странноприимный дом»... «У меня в Москве — купола горят»... «Купола — вокруг, облака — вокруг»... «Семь холмов — как семь колоколов»... — много еще! — не помню, и помнить — не мне. Но даже — не напиши я Стихи о Москве — я имею на нее право в порядке русского поэта, в ней жившего и работавшего, книги которого в ее лучшей библиотеке…
       

При подготовке данной работы были использованы материалы с сайта http://www.studentu.ru