Андрей Платонов — один из тех немногих советских писателей, которые в своем осмыслении новой эпохи сумели перейти от принятия коммунистических идей к их отрицанию. Платонов верил в революционное пере­устройство мира искренне, почти фанатично — и ни­чем в этом смысле не отличался от большинства сво­их современников. Ему казалось, что впервые в исто­рии возникла наконец возможность победить в человеке эгоизм, создать общество «высшего гуманиз­ма», общество, в котором благо других будет обяза­тельным условием собственного счастья. Но уже в первых своих произведениях Платонов проявил себя художником, умеющим видеть мир неоднозначно, по­нимающим сложность души человека. Тоска по чело­вечности в рассказах Платонова неотделима от вни­мания к отдельному человеку. Писатель — вольно или невольно — следовал той традиции, которая была заложена в русской литературе Гоголем и До­стоевским. Очень ярко гуманизм Платонова проявил­ся в повести «Котлован». Тема России неотделима в этой повести от поисков человечности, а размышле­ния писателя над проблемами советской эпохи тра­гичны и необыкновенно глубоки.

В повести «Котлован» Платонов показал россий­скую действительность конца двадцатых — начала тридцатых годов как эпоху почти необратимого исто­щения почвы, на которой вырастает «культура жиз­ни» — культура человечности, накопленная столетия­ми. И это истощение неизбежно означает утрату смысла человеческого существования.

Герои Платонова роют котлован для башни-обще­жития, дома для счастливых обитателей социализма, отбирая для этого строительства «лучших» — самых обездоленных, самых бедных людей. Но и взрослые и дети в повести гибнут, «унавоживая» почву для дру­гих, став «ступенькой» ко всеобщему счастью, дости­жение которого оказывается невозможным без жертв. Но фанатизм «строителей», слепая вера в идеалы не дает им возможности усомниться в правоте происхо­дящего.

Из всех персонажей повести только двое умеют взглянуть на эпоху со стороны, умеют сомневаться: Прушевский и Вощев. Прушевскому, как воздух, нужна в этом мире теплота, человечность, чувство своей необходимости не всем, не классу, а конкретно­му человеку. Вощев не может, не хочет чувствовать себя «винтиком», быть счастливым по приказу. Он русский правдоискатель, натура двойственная, проти­воречивая.

В начале повести Вощев уходит бродить по свету, пытаясь найти смысл жизни. Он хочет «докопаться» до смысла всего сущего, до хода светил, до роста былинки в поле — и роста башни будущего, на стро­ительстве которой он оказывается. И Вощев хочет знать, нужен ли для строительства всеобщего счастья именно он, живой, единственный, «отдельный», а не безличная масса. Но при этом он не протестует про­тив конкретной бесчеловечности идеи, участвует в коллективизации. Его желание быть личностью — невольный вызов коммунистическому государству, а его жестокость — отражение бесчеловечной атмосфе­ры эпохи. Он двойствен, как и его время, соединив­шее в себе и мечту о счастье, и массовые убийства.

Повесть полна безысходных метафор. Герои роют котлован для дома всеобщего счастья, а сами спят в гробах, заготовленных для себя крестьянами, знающими, что ждет их в пролетарском государстве. И разве только крестьяне? Все должны превратиться в песок, в навоз, на котором вырастет цветок «прекрас­ного» будущего. Между возрастами нет различия, и девочка, потерявшая мать и нашедшая приют у стро­ителей, тоже спит в гробу: она обречена, как и взрос­лые.

В соседних деревнях идет страшный процесс кол­лективизации, уничтожения крестьянства, ненавист­ного пролетариям только потому, что у крестьянина есть хоть какая-то личная — не общая! — собствен­ность. Дома пусты, гуляет ветер, а на кузне трудится за всех медведь-батрак, истинный пролетарий, пол­ный ненависти к «хозяевам» и фанатичного, слепого трудолюбия. Одни запасаются гробами, не дожидаясь смерти, других сажают на плоты и сплавляют в море, на страдания и гибель. И особенно страшна полная покорность крестьянства, лишь изредка меняющаяся на одиночные вспышки бунта.

Страх и жестокость определяют в повести атмо­сферу времени. Страх перед опасностью уклониться от генеральной линии, мгновенно из своего превра­титься в предателя — и беспощадная жестокость ко всем, кто может этой линии помешать. Таковы Чиклин и Сафонов — фанатики идеи. Таков активист, днем и ночью со страшным нетерпением ждущий на­чальственных директив — выполняющий любое, са­мое абсурдное указание, не задумываясь ни на се­кунду над его смыслом. Там, наверху, знают, что и как надо делать для всеобщего счастья, дело осталь­ных — выполнять приказы. Такова Россия, ослеплен­ная идеей, уничтожающая саму себя.

Насилие в повести распространяется на все: на живую природу и на человека. Но дело в том, что насилие ничего не может создать, построить. Оно способно лишь разрушать, и его итог — гробы, кото­рые хранятся в одной из ниш котлована. У героев «Котлована» нет и никогда не будет дома — есть сарай, возле ямы котлована, место, где они умирают, ночлежка, но стен, дома, семьи нет: все развеяно, все пущено по ветру. Да и зачем он нужен, этот так и не построенный дом, если счастья в этом доме никогда не будет! Не может быть счастья для всех, счастье существует только как бережность к человеку. И кот­лован становится могилой для ребенка, для той самой девочки, во имя которой и приносят взрослые жерт­вы, уничтожая и себя, и других...