Владимир Невярович, Воронеж

Явление красной демонической стихии, вспыхнувшей революционным пламенем пожаров в начале ХХ века на исконно Белой Святой Руси, нашло яркое и хронологически точное отражение в творчестве русского поэта-патриота правого крыла Сергея Сергеевича БЕХТЕЕВА

Явление красной демонической стихии, вспыхнувшей революционным пламенем пожаров в начале ХХ века на исконно Белой Святой Руси, нашло яркое и хронологически точное отражение в творчестве русского поэта-патриота правого крыла Сергея Сергеевича Бехтеева (1879-1954). Этой же темы касались в свое время и другие русские поэты, к примеру, Марина Цветаева, Максимилиан Волошин, Александр Блок, в какой-то степени, Сергей Есенин. Однако наиболее вдохновенно и впечатляюще, как никто иной, битву красного(греховного, демонического начала) с белым (Святой Русью) сумел передать в своих пламенных стихах, полных боли, скорби и слез, именно Сергей Сергеевич Бехтеев, выпускник Царкосельского пушкинского лицея, «царский гусляр», непосредственный участник Первой (Великой) мiровой и гражданских войн.

Бехтеева по праву можно отнести к числу тех немногих, кто остался в крамольное время страшного кромешного «кровавого тумана» с массовой бесоодержимостью и умопомрачением, «в дни общей слабости людской», всецело и непоколебимо предан присяге на верность Царю и Отечеству. Видимо, во многом благодаря этому, Господь не только не лишил поэта ясности разума во дни затмения, но и даровал особую ситуационную остроту взгляда на происходящее, порой возносящуюся до пророческих прозрений и откровений. Как бы там ни было, но отрицать пророческие мотивы в поэзии Бехтеева, с позиций сегодняшнего дня, просто бессмысленно. Достаточно хотя бы однажды внимательно прочесть его книги стихов, чтобы навсегда убедиться в прозорливой мистической точности и дальновидности бехтеевской поэзии.

Взгляд любого художника, мыслителя, поэта на происходящее, а тем более, грядущее, конечно же, не может претендовать во всей полноте своей на истину в последней инстанции. С этих позиций, безусловно, могут быть оспорены, подвержены сомнению и даже в чем–то опровергнуты некоторые взгляды и утверждения поэта. Вместе с тем, сам дух произведений этого автора настолько искренне и целостно устремлен к правде Божией, столь лучезарно одухотворен глубокой сердечной любовью ко Святой Руси, своему народу и святорусским идеалам, что передает читателю безусловное чувство полного доверия и воспринимается почти всегда как несомненное откровение, а не только поэтическое свидетельство очевидца. Читая Бехтеева, словно просматриваешь в цвете неискаженных ярких красок документальные кадры страшной и трагической кинохроники событий минувших лет, когда «мятежные, преступные года», «свирепою, кровавою пятой поколебав все царства и народы безудержной, безумною мечтой» сокрушили до основания Белую Святую Русь.

Уже в марте 1917 года, после февральского государственного переворота и насильственного отречения Государя Императора Николая II от престола, Бехтеев откликается на происходящее пронзительно острыми и поистине предвосхищающими время (что подтвердила сама жизнь) стихами. Так, на третий день «бескровной» русской революции он создает разящее и клеймящее всеобщую «измену и трусость и обман» (слова из дневника последнего нашего русского Царя от 2 марта 1917 года) особо знаковое произведение «Николай II», где есть, в частности, такие потрясающие строки:

Свобода лживая не даст покоя вам.

Зальете вы страну кровавыми ручьями,

И пламя побежит по вашим городам.

Не будет мира вам в блудилище разврата,

Не будет клеветам и зависти конца;

Восстанет буйный брат на страждущего брата

И меч поднимет сын на старого отца…

Орел, 1917

И хотя свершившийся февральский переворот 1917 года современники окрестили «господским» (а большевики «буржуазным»), Бехтеев прозревает в том уже проявление совсем иной стихии, видя очертания восходящего «Великого Хама», наглого, грубого, многорукого и многоногого, но при том безбожного, а потому «чуждого нам». Этот мистический Хам приходит в Россию в момент народной слабости и душевного помрачения, прекрасно осознавая свои исполинские силы, питаемые всеобщим озлоблением и развязанными врагами страстями, под лживыми лозунгами всеобщего равенства и свобод. Хам открыто бахвалится пред умаленными и измученными тяготами войны своими соперниками, всем народом русским:

В красной пляске круговой

Храмы я, смеясь, разрушу:

Вырву сердце, вырву душу

У живущих головой

Орел, Март 1917

Примерно в это же время поэт пишет стихотворение «Конь красный», где красная стихия предстает пред ним уже в образе дикого выпущенного на волю исполинского коня, который вихрем несется по просторам страны, в неистовстве топча все светлое:

Топча серебряный ковыль,

Преграды грудью расшибая,

Он скачет, яростно вздымая

Клубами вьющуюся пыль

Напор красной стихии велик и неудержим: «он рвется в даль, неукротимый», «не удержать уздой железной его неистовый полет»

(В контексте приведенного выше поэтического символа «красного коня» вспоминается небезызвестная картина Петрова – Водкина «Купание красного коня»,1912, а также есенинский «красногривый жеребенок» в «Сорокоусте»,1920. Как несхожи они в своих художественных замыслах и творческом воплощении с центральной бехтеевской духовной идеей, отражающей извечную битву стихий добра и зла, греха и святости, света и тьмы!).

К декабрю 1917 года, спустя месяц после воцарения власти большевиков, поэт ощущает шествие красной идеи в России как победное движение смерти, которую он видит в образе кроваво-красной старухи: «И образ ужасной кровавой старухи повсюду мерещится мне. Кровавая тень с сатанинской улыбкой … и т.д.»

Огненно- кровожадные воплощения красной стихии безжалостно уничтожают Белую Русь:

Пылает кровавое зарево неба,

Пылают усадьбы подряд,

Пылают адоньи свезенного хлеба-

И красные галки летят.

«Набат погромов» слышит чуткое ухо поэта всюду вокруг и

«в пьяном неистовстве режутся братья

и льется крестьянская кровь!»

(«Земля и воля», декабрь 1917)

Между тем, погромы происходят не стихийно, к ним призывает «страшный звонарь», скликающий «чернь на кровавое вече». И под этот опустошающий все погромный набат

«Рушатся кровли церквей и палат,

падают в парке березы;

Эхом звериным далеко звучат

Вопли хулы и угрозы».

(«Звонарь», ноябрь 1917)

Погромы завершаются шабашем, «пиром победителей». Осатаневшие люди празднуют «праздники свободы», с песнями пляшут у ярких костров «диких людей хороводы».

Так, «пьяный народ под зловещий набат, совесть навеки хоронит»,- заключает поэт стихотворение.

Теперь Россия видится Бехтееву уже не тяжко больной, как ранее, но умирающей, когда «нет спасенья, смертелен недуг», «изможденное тело» отчизны «в крови», «от страданий угасла краса», и «скоро, скоро умолкнет она»

(«Умирающая», Елец, декабрь 1917)

Огонь же красных костров захватывает все новые пространства, и вот перед взором поэта уже и вся Русь предстает объятой ярким багровым пламенем.

Русь горит! Пылают зданья,

Гибнут храмы и дворцы,

Книги, мебель, изваяния,

Утварь, живопись, ларцы.

Но пожар этот зажегся не самостийно, у него есть свой вдохновитель и режиссер, он же отец зла и мести, «злобный гений» мира сего.

Злобный гений торжествует

Праздник крови и огня,

Он смеясь, на пламя дует,

Волны красные гоня.

А волны все идут и идут, одна сменяя другую и, кажется, нет им конца и края. И горит уже вся Святая Русь, «безвозвратно гибнут перлы красоты», былого могущества и славы.

А в огне тех жутких погромов и разрушений являет себя в новом красном одеянии уже иная Россия, «безбожная и хульная».

Но жив еще «пресветлый Государь» — символ Святой Руси. С царем поэт связывает свои сокровенные надежды на спасение России. В стихотворении «Боже, Царя сохрани!» Бехтеев символически обращается к традиционной «молитве русского народа», причем, молится словами поэтической молитвы не только Богу за Царя, но и Царю за весь русский народ, как бы предвидя его (народа русского) грядущее невосполнимое сиротство:

Белый, великий наш Царь,

Сирый народ не оставь;

Снова Россией, как встарь,

С славою правь!

(Кисловодск,1917)

Символика белого цвета как цвета сияния, святости и чистоты наиболее ярко отражается у Бехтеева в этот период в удивительно проникновенном и музыкальном стихотворении «Святая Ночь», написанном 24 декабря 1917 года в орловской гостинице «Белград».

Ныне достоверно известно, что за это и предыдущее стихотворение («Боже, Царя сохрани!») автор получил личную благодарность от плененного Царя-страстотерпца Николая II . Причем, по свидетельству графини А.В.Гендриковой, при чтении этих стихотворений Государь невольно прослезился…

Стихотворение «Святая Ночь» предстает резким контрастом со многими другими творениями поэта данного периода, ибо вместо кроваво–красных цветов и мотивов оно несет нам иные тона и оттенки, отражает и утверждает сияние истинной святости и красоты. Поэт рисует иной праздник — не кровавой свободы и воли, а праздник Христова смирения и любви. Пред нами как бы воочию предстает святая рождественская ночь, далекий заснеженный Тобольск, где «в зимнем седом серебре молча деревья стоят, дивен их снежный убор: искр переливчатый рой, радует трепетный взор...», «искрятся звезды, горя, к окнам изгнанников льнут…» Тихая волшебная песня рождественской ночи словно зажигает яркий венец над ложем святых страдальцев и сам «Кроткий Младенец Христос» охраняет царский покой. Так явственно ощущает поэт близость Царя Небесного и земного — помазанника Божия. «Блещут в Тобольске огни», но это уже огни не смерти и пожарищ, а немеркнущей славы и торжества Христовой веры!

Итак, красная стихия празднует в России свою победу. Сам сатана возглавляет праздник и награждает своих слуг, предавших и распявших Святую Русь:

Гремит сатана батогами

И в пляске над грудой гробов,

Кровавой звездой и рогами

Своих награждает рабов.

И воинство с «красной звездою»

Приняв роковую печать,

К кресту пригвождает хулою

Несчастную Родину-мать!

(«Русская Голгофа», Белый Крым, 6 сентября 1920)

Однако окончательно и безоговорочно враги Христовы все же не могут чувствовать себя спокойно, пока жив еще символ России, оплот ее могущества и веры — Белый Православный Государь. И вот в ночь на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге свершается страшное преступление, которое справедливо нарекут позже преступлением ХХ века – ритуальное злодейское цареубийство. Почти два года после того голос поэта словно бы не в силах выговорить эту страшную правду о случившемся. И только в апреле 1921 года, после прочтения книги Пьера Жильяра, чудом спасшегося и поведавшего всему миру печальнейшую весть о гибели Царственных мучеников и их верных слуг, Бехтеев напишет свое пронзительное стихотворение «Цареубийцы», где багровое пламя костра, озаряющего во мраке палачей, предваряет само повествование жутчайшей трагедии.

Был темен, мрачен бор сосновый,

Трещал костер, огонь пылал,

И в мраке свет его багровый

Злодеев лица озарял.

Так, огонь, зажженный безумцами на Руси, сжигает последние надежды на спасение русских людей от красного всепоглощающего плена, и над несчастной страной сгущается мрачная непроглядная мгла. Однако даже в этом безысходно-трагическом повествовании Бехтеев находит в себе силы, чтобы сказать с непоколебимой верой такие вещие слова:

Пройдут века, ночные тени

Разгонит светлая заря,

И мы склонимся на колени

К ногам Державного Царя.

Уже в 1920 году, осознавая необратимость случившегося со страной и обреченность на неуспех сопротивления красной сатанинской стихии, Бехтеев пытается выявить причины трагедии, произошедшей с Россией, которая, сменив свои белые святые ризы на красные одежды, становится совсем иной: жалкой, «обнищавшей и бесславной». Он словно бы никак еще не может понять, куда подевалась та православная Белая Русь, что испокон веков пленяла его любящее сыновье сердце и из его души вырывается вопрос:

Где ты, кроткая, православная,

Наша матушка Русь широкая,

Меж сестер славян сестра главная,

Светлокудрая, синеокая?

(«Святая Русь»)

И вот поэту слышится живой ответ на свой вопрос матери-Родины, которая ведает ему, что свершила страшный грех, изменила Царю-Батюшке, продалась врагу России, который «истерзал … тело белое, опоганил… родной очаг, загубил …войско смелое… в дни кровавые, непогожие». В стихотворении «Моей Родине» (1941г) Бехтеев уже от своего лица делает предельно точные и конкретно-резкие выводы о причинах трагедии России, которая « в своем безумии и яростной гордыне, отдавшись «вихрю губительных страстей» совлекла с себя священный белый покров Святой Руси, что привело к тому, что «обесчестила духовные святыни», «перебила лучших сыновей» и стала обагренно-красной, «без божества, без веры, без любви», создав себе «рабство худшее», чем когда-либо прежде… Страшные слова обличения звучат, между тем, не осуждением, но точным диагнозом болезни. В конце стихотворения поэт признается матери-Родине в своей неизменной любви, ибо страны, «такой как ты, другой на свете нет!»

Кроваво-красным краскам в поэзии Бехтеева часто сопутствуют черные тона, характеризующие мглу, мрак, сгущение зла, темной стихии. К примеру:

В кровавом зареве закат,

Клубится черный дым столбом

(«Набат»,1920);

***

Сбылось предсказанье Мессии,

И «тьма» пересилила «свет»!

Явился антихрист в России,

Кровавый тиран Бафомет.

("Русская Голгофа")

Всеобщий красный угар в России поэт оценивает как массовое беснование, своего рода всеобщее сумасшествие, умопомешательство. Оставаясь до конца своих дней верным святым заветам предков, он обращается в одном из своих стихотворений к тем немногим, кто остался верен Царю и России:

Блажен, кто в дни борьбы мятежной,

В дни общей мерзости людской

Остался с чистой, белоснежной,

Неопороченной душой

(«Немногим», Ст. Футог, май 1921 )

Русскую действительность он видит как «кровавую даль», где «гибнут святыни родных очагов в яростном стане кровавых врагов» («К рыцарям без страха и упрека», август 1922).

Красная тема предельно ярко отражена и в правдивом высокохудожественном стихотворении Бехтеева «Венец Богоматери» (30 апреля 1922), где поэт с горечью повествует об актах вандализма и святотатства, совершенных большевиками, дерзнувшими снять старинную ризу с драгоценными камнями с чудотворной иконы Иверской Божией Матери:

Но врагу, казалось, было мало

Униженье Белого Царя.

Красный змий, вздымая дерзко жало,

Двинул чернь к святыням алтаря.

Кровавым пиром свободы называет поэт торжество победителей, заливших Русь «кровавыми ручьями». Да и сам ХХ век Бехтеев справедливо именует «кровавым»:

А в глуши, далекой и мятежной,

Где скорбит распятый человек,

Богоматерь с благостью безбрежной

Смотрит скорбно на кровавый век.

Однако поэт-патриот твердо верит в победу света над тьмой, белого над красным (кстати, красный цвет в Библии еще с ветхозаветных времен обычно символизировал… грех. В силу целого ряда причин, я сознательно не включил в настоящую работу анализ двух наиболее резких произведений поэта, направленных против красной экспансии в России: «Красное знамя» и «Жидовин» -В.Н.):

«Пройдет пора кровавых смут…И вновь воскреснет жизнь былая в лучах блистательного дня» («Я твердо верю». Новый Футог,1922).

Сам Бехтеев остался верен белой Святой идее и так же, как и его поэтический герой-русский офицер, ведомый красными на расстрел, «не сменил честного лица на красную разбойничью личину».

И все же будущую Россию поэт-пророк видит не в разделении цветов, а в едином слиянии красного и белого. Понимая искусственность деления русского народа на белых и красных, придуманного врагами России, в стихотворении «Две Армии», написанном еще в 1920 году, Бехтеев убежденно возглашает о грядущем торжестве на Православной Руси Царской объединительной идеи:

Скроется в вечность година злосчастная,

Снова в единую рать-

Армия белая, армия красная

Дружно сольются опять.

Снова воскреснут заветы старинные

Славных, великих времен,

Грозно расправятся крылья орлиные,

Вздыбятся древки знамен.

И возвратив свою честь и достоинство,

Будет в России, как встарь –

Христолюбивое славное воинство

И его Вождь – Государь.

Эта непоколебимая вера в грядущее возрождение Святой Православной Руси в Державном Царском одеянии передается читателю и наполняет его сердце надеждой на светлое, святое будущее страны.