Украинская литература до XVIII в.

А. Белецкий

Вопрос о начале истории Украинской литературы имеет в науке свою историю и еще недавно был предметом ожесточенных споров между украинскими националистами и представителями русского великодержавного шовинизма. Споры эти, открывшиеся в русской науке известной «погодинской гипотезой» (историк М. П. Погодин в 1856 в «Записке о древнерусском языке» утверждал, что исконными жителями Киевской Руси были великоруссы, а «малорусское» племя явилось из-за Карпат на запустевшую после татарского нашествия и эмиграции на север территорию лишь в XIII—XIV вв.), так и остались по существу не разрешенными буржуазной наукой. Если русские литературоведы с явной или скрытой шовинистической тенденцией «аннексировали» памятники «Юго-западной Руси» XVI—XVII веков, то украинские националисты отвечали на это «аннексией» едва ли не всех литературных памятников, возникавших на территории нынешней РСФСР в эпоху феодальной раздробленности: так в курсы истории У. л. попадали такие произведения, как «Моление Даниила», «Слово о погибели русской земли», былинный эпос и т. п. Украинским националистам нужно было во что бы то ни стало доказать первенство и старшинство У. л. перед русской и зависимость русской литературы от украинской. Русские буржуазные ученые либерального лагеря, подходя к вопросу с точки зрения узкого эмпиризма, на основании данных языка, предлагали считать началом образования «малорусского племени» XIII—XIV вв. (Шахматов), допускали даже, что «как древний Святослав с его чубом и его нравом степного наездника напомнит в потомстве не московского великорусса, а скорее южнорусского козака, так лирический эпос „Слова о полку Игореве“ отзовется не в северной песне, а скорее в южнорусской думе» (Пыпин). Украинские националисты не пошли на уступки и либо оставались при мысли о «первенстве» и «старшинстве» У. л., либо начинали ее историю с жалоб на «более сильного соседа», который присвоил себе «нашу старую литературу, как и старую историю нашу», либо, наконец, соглашались признать «киевский период» общерусским.

С точки зрения марксистско-ленинского литературоведения споры подобного рода должны быть попросту сняты. Говорить о «нациях» в современном смысле слова применительно к историческому прошлому до XVII в. (приблизительно) конечно не приходится; но известные элементы позднейшей «нации» — зачатки обособления в языке, своеобразные культурно-бытовые черты и т. п. — естественно, вырабатывались гораздо раньше XVII в. Историк литературы не может обойти этого своеобразия, имея, однако, в виду, что образование собственно У. л., тесно связанное с формированием украинского языка, все же относится к эпохе XVI—XVII вв.

Так. обр. понятие «старая украинская литература» слагается из памятников, возникших на юге нынешней территории нашего Союза в эпоху Киевского государства X—XI вв. и в эпоху феодальной раздробленности, и памятников, слагавшихся там же в период господства крепостничества с XVI в. по XVIII в. включительно и входящих также в историю русской литературы. Центральное место в письменности первого периода (ее обзор — см. «Русская литература») принадлежит знаменитой героической поэме «Слово о полку Игореве», в новой У. л. (как и в русской) бывшей предметом особенного внимания и изучения. С 50-х гг. XIX века имеется ряд переводов «Слова» (полностью и в отрывках) на украинский яз., прозой и стихами (Максимовича, М. Шашкевича, И. Вагилевича, Б. Дидыцького, С. Руданського, Т. Г. Шевченко (два отрывка), Федьковича, Кендзерского, Огоновського, Шейковського, М. Чернявського, В. Щурата, Панаса Мирного и др.; из советских украинских поэтов переводили «Слово» — Максим Рильский, В. Свідзінський, Наталя Забіла и др.); следы образов, мотивов, стилистических приемов «Слова» найдем у многих украинских поэтов XIX—XX веков (Шевченко, Куліш, Федькович, Франко; из поэтов УССР — П. Г. Тычина и др.). Особый интерес проявляло к «Слову» и украинское буржуазное литературоведение в плане отстаивания его «украинской принадлежности». Но борьба за «принадлежность» данного памятника между украинскими, белорусскими и русскими националистами в силу только что сказанного по вопросу о «нации» выпадает из сферы научного изучения памятника.

В литературе Киевской Руси XI—XII вв. «Слово» окружено памятниками княжеско-дружинного и церковного творчества, свидетельствующими о высоком культурном и литературном уровне, достигнутом образованною верхушкой. Такова например ораторская культовая проза Иллариона и Кирилла Туровского; такова литература «житий», в частности и тех, что вошли впоследствии в состав не раз перерабатывавшегося на Украине «Киево-Печерского патерика». Таковы же многие исторические сказания и воинские повести, входившие в состав летописных сводов. Старая летописная традиция и после распада Киевской Руси долго держится еще в соседних землях, представленная в XIII в. Галицко-волынской летописью, чрезвычайно важным документом культурного развития т. наз. Галицкой Руси, а в XIV—XV вв. т. наз. «литовскими летописями», более интересными, правда, в историческом, нежели в историко-литературном отношении. В XIV—XV вв. земли: Киевская, Черниговская, Подольская, Галицко-Волынская, входят уже в состав польско-литовского государства. Новый, второй, период литературы, фактически начинающийся не ранее XVI века, возникает при ином соотношении классовых сил и не является прямым продолжением «киевской» литературы.

Литература XVI—XVII вв.

Войны с татарами, междоусобия, частичная эмиграция на север, натиск польско-литовских феодалов ослабили и разделили старую феодальную знать, в Киевской и Галицко-Волынской Руси распоряжавшуюся средствами «духовного производства». Ее остатки не в состоянии были в XV и XVI вв. творить сколько-нибудь заметные культурные ценности. Но по мере того, как вследствие роста торговли росли города, стала оживляться городская культура на Юго-западной Руси. Выдвигается впервые вопрос о национальном языке, возникает потребность создать письменную «руську мову», отличную от славянской и польской. На эту «мову» переводятся книги церковно-учительные и богослужебные («Пересопницкое Евангелие», 1555—1561). Возникает потребность в печатном станке (с 1490—1491 книги для Украины печатаются в Кракове, в Венеции; в 1573 возникает своя типография в Львове, в 1580 — в Остроге), в школах, в «Платоне и Аристотеле», т. е. в тех элементах античной культуры, которые на Западе были мобилизованы буржуазией как оружие в борьбе с феодализмом. Возникает тяга к быту, свободному от пут феодального аскетизма. Однако этот намечавшийся «ренессанс» оборвался в самом начале. Люблинская уния 1569, соединившая Литву с Польшей, открыла польским феодалам дорогу на Украину. Начался систематический захват земель и ограбление украинского селянства и городского населения. Между тем проникшие в Польшу с Запада реформационные веяния заставили католицизм мобилизовать свои силы для реакции; проводниками этой реакции были иезуиты, ставшие агентами польского панства и в деле полонизации украинского населения. Важным моментом полонизации была пропаганда религиозной унии — подчинения украинского православия польскому католицизму, провозглашенной в Бресте в 1596. Национальная борьба украинского народа с Польшей приняла оболочку церковно-религиозной борьбы — между католиками и униатами, с одной стороны, и «православными», с другой. Очагами этой борьбы стали т. наз. братства — церковно-общественные организации, — в конце XVI в. достигшие своего расцвета, и школы, организованные при братствах. Особенную известность приобрели основанное в 1585 львовское братство и школа при нем, острожская школа и типография (1576—1580) и позднейшая киевская братская школа (1615), преобразованная в 1631 в «коллегиум». Братства ориентировались на греческое православие и славянский язык — как средство объединения «православных» против польского натиска. Литературным выражением борьбы является ряд церковно-публицистических сочинений, тянущийся от XVI в. почти до половины XVIII, и в своей совокупности составляющий целую библиотеку в 140 названий (80 — от униатов и католиков, 60 — от «православных»). С первого взгляда все эти писания («полемическая литература») могут показаться узко-церковной письменностью, сводящейся к мелочно-педантским  спорам о главенстве папы, о разночтении в одном месте т. наз. «символа веры», о богослужебных обрядах, о старом и новом календаре и т. п. Но стоит вчитаться в них, и под этой оболочкой вскрывается борьба совершенно реальных интересов, напряженная и далеко неравная борьба украинского народа с польскими оккупантами, старающимися, по выражению одного полемиста, «чтобы на Украине не было Украины». Полемическая литература явилась своеобразной публицистикой, не раз переходившей то в гневную сатиру, то в скорбную элегию. Поэтому наиболее замечательные произведения этой полемики по праву могут занять место в истории художественной литературы. Таков напр. трактат скрывшегося под псевдонимом «Христофора Филалета» автора «Апокрисис или отповедь на книжки о соборе берестейском» [1597], написанная энергическим стилем, с местами, проникнутыми то горькой иронией, то гневом; отвечая польскому панству, автор грозит ему вооруженным восстанием хлопов: «утеснения, кривды, произвол доводят до того, что за оружие хватаются люди, даже неспособные к этому; может, у вас там замки, фортеции, а у нас тут все хаты мазаные, но когда дойдет до боя, до пожаров, вся страна обратится в пепел». Большой силой языка, достигающей местами подлинной поэзии, отличается «Тренос, или плач единой святой апостольской восточной церкви» [1610] Мелетия Смотрицького, крупного деятеля своей эпохи [1577—1633], составившего между прочим известную грамматику церковно-славянского языка, переизданную в 1648 в Москве и бывшую одним из первых учебных руководств Ломоносова (2-е изд., вышедшее в Москве, напеч. в 1721). «Плач восточной  церкви», начинающий книгу, написан почти ритмической прозой, близкой к форме причитаний и к форме дум; основное бедствие церкви — ренегатство, против которого гневно и скорбно восстает автор, впоследствии, однако, сам перешедший в унию и в позднейших своих сочинениях оправдывавший этот переход мотивами классовой выгоды; с принятием унии откроются «нашему шляхетскому сословию двери к земским учреждениям, к сенаторским званиям», а мещанству — «к исполнению городских должностей в ратушах»; между тем в православии «чернь взяла верх», и попы «должны плясать так как заиграют хлопы». Из массы других полемистов необходимо отметить еще Стефана Зизания, автора «Казання (проповеди) святого Кирилла об антихристе» [1596] — памфлета против папизма, получившего распространение в Московской Руси XVII века, а впоследствии использованного русскими старообрядцами для их борьбы; мещанина Юрия Рогатинца с его «Перестрогой» [1600—1615] и Захария Копистенського, автора книги «Палинодия, или книга обороны» [1621—1622], выдающейся по систематичности изложения и основательности аргументов, а еще более по живому, пересыпанному пословицами, местами и сатирическому изложению. Интересно отметить, как пример связи между литературной русской и украинской, влияние, оказанное на украинских полемистов православного лагеря русскими писателями — Максимом Греком, Андреем Курбским и старцем Артемием. О том, на какую литературную высоту могли подниматься полемисты XVI — начала XVII вв., особенно наглядно говорят произведения крупнейшего из них, замечательного писателя, стоящего на рубеже двух веков, — Івана Вишенського.

К личности и писаниям Івана Вишенського, после того как его прославил и в художественной форме и в форме научного исследования в XIX в. Іван Франко, принято было в кругах радикальной украинской демократии дооктябрьской поры подходить с особенным пиэтетом. На Вишенського установился взгляд как на пламенного обличителя феодального строя, выразителя борьбы и протеста городского мещанства, демократа до мозга костей. Такое превознесение Івана Вишенського не выдерживает научной критики, но тем не менее в литературе конца XVI — начала XVII вв. он как писатель действительно — явление незаурядное. Это публицист, обладающий даром ярко-эмоциональной речи (широко пользующейся живым народным языком, изобилующей неологизмами); это сатирик, пригвождающий словом негодования к позорному столбу своих врагов с ювеналовской или даже дантовской силой. В настоящее время известно 20 его сочинений; обычная форма их — «послание» («Писание ко всем в Ляшской земле совместно живущим», «Писание к убежавшим от православной веры епископам» и т. п.); содержание их — гневные изобличения церковных магнатов, ради богатства и почестей забывших о своем долге, и украинского шляхетства встающего на путь  стяжания, сибаритства. Изобличая князей церкви, Вишенський обыкновенно противопоставлял эпикурейской, роскошной жизни «владык» положение их подданных: «Вы разные мальвазии в бездну ненасытного чрева вливаете, а бедные подданные из одной миски борщик хлебают, жалкой одежонки не имея, чтобы тело свое голое чем прикрыть». «А чем ты отличаешься от хлопа, ты, гнушающийся им, — спрашивает обличитель, — разве ты не та же глина, сопли и слизь?» — Но, поднимая голос против «господ света сего», Вишенський восстает против всех вообще «новых веяний», шедших с Запада через Польшу и ставивших под угрозу служение аскетическим идеалам, которыми он сам (монах с Афонской горы, уроженец г. Вишни, в Галичине) проникнут. Он горячо заступается за монастырских хлопов, — но его не интересует судьба этих же хлопов под игом светского панства; он доказывает равенство в вере церковных магнатов и «кожемяки, седельника, сапожника», — но ко всяким стремлениям мещанства подняться наверх, завоевать себе командное положение он относится отрицательно. Отрицательно он относится и к тому, что составляло по существу духовную жизнь селянской массы — фольклору; неоднократно он высказывает свое презрение к светской науке — «реторическим забавам, философичным химерам», «языческим учителям Платону и Аристотелю», к проникающим в школы театральным представлениям; он возражает даже против попыток мещанства сделать богослужебный обряд более близким массе по языку. Все эти противоречия объясняются противоречиями, заложенными в условиях борьбы: как аскетизм был своеобразным протестом против распущенности высшего слоя, так напр. отрицание светской науки вытекало из борьбы с влияниями, шедшими от польской иезуитской школы и т. д. Сила обличений «украинского Савонаролы» и реализм рисуемых им картин от этого не слабеют. Субъективно принадлежа старому миру, Вишенський объективно отобразил в своих сочинениях начинавшийся перелом в общественных отношениях, хоть и не стал все же зачинателем новой литературы и едва ли был во всех своих антипатиях «солидарен с массами родного народа», как писал о нем Іван Франко. За Вишеньским остается однако заслуга смелого борца с натиском панской Польши на Украину в один из наиболее критических моментов жизни украинского народа.

В полемической литературе начала XVII в. мы найдем прямые указания на ту силу, к которой все чаще обращались с надеждой взгляды украинской шляхты и наиболее богатых городских слоев. Сила эта — «козацкая старшина», которую некоторые авторы связывают с дружинниками «русских монархов Олега и Владимира Великого», как с историческими предками. К половине XVII в. выяснилась социально-экономическая незрелость украинских городских слоев; селянская же масса в период войны 1648—1654 показала себя силой грозной и страшной не только для польской шляхты, но и для шляхты украинской,  для самой козацкой старшины. Первоначально искавшая связи с этой силой, козацкая старшина, сохранившая за собой после изгнания «ляхов» право частной собственности на землю, теперь стремится обуздать эту силу. Одним из средств укрепления своей позиции козацкая старшина делает, при прямом содействии церковников, школу и литературу. В школьных учреждениях, особенно в Киевской коллегии, позднейшей Киево-Могилянской академии («Могилянской» она названа по имени деятельного организатора, видного руководителя украинской церкви, киевского митрополита Петра Могилы, 1596—1647), и развивается новая литература. Первоначально это только литературные упражнения учащихся; затем, со второй половины XVII в., это литература, претендующая на общественное значение. Ее называют обыкновенно схоластическою: определение это явно недостаточно, потому что мы имеем здесь дело не со средневековой схоластикой, а со схоластикой, приспособленной к потребностям нового времени, к потребностям козацкой шляхты и крупных церковников, мечтавших сравняться с польским панством. Для этого и надобно было перенять у противника школьную науку, приспособив ее к местным условиям. В Польше как раз в ту пору (вторая половина XVII в.) руководство просвещением находилось в руках иезуитов, насаждавших в литературе стиль барокко, широко захвативший западное искусство: баро́чной в известной мере стала и киевская литература XVII в., с ее основными жанрами и ораторской культовой прозой, виршевой поэзией и драматургией. Баро́чное красноречие представлено в ней произведениями Йоанникія Галятовського [ум. 1688; главное произведение — сборник проповедей «Ключ разумения», 1669, с присоединением теории ораторской культовой прозы, «Наука альбо (или) способ зложення казань»] (составления проповедей), Лазаря Барановича (ум. в 1694; «Меч духовный», 1666, «Трубы словес проповедных», 1674 и др.), Антония Радивилівського [«Огородок (сад) Марии Богородицы», 1676, «Венец Христов», 1688, и др.] [можно было бы присоединить сюда и имена перешедших в русскую литературу Дмитра Тупталенко (Дмитрия Ростовского), Стефана Яворського, Феофана Прокоповича]. Образцы этого красноречия, стоящего иногда в близкой зависимости от польских и латинских образцов, идут до второй половины XVIII в. В большинстве случаев — это формальные упражнения по строго определенному плану, в стиле, изобилующем метафорами, аллегориями, «концептами» («остроумными изображениями» — специальными словесными фокусами для заинтересовывания слушателей), где цитата из евангелия, выворачиваемая на все лады, толкуется в смыслах «буквальном», «аллегорическом», «моральном» и т. д. более в целях развлечения, чем поучения слушателей. Заинтересоваться этим могли лишь хорошо подготовленные; масса относилась равнодушно. Создатели его, впрочем, и не обращались к массе: реакционные тенденции резко бросаются в глаза напр. в  советах Лазаря Барановича: «стричь овец так, чтобы не хватать за живое и чтобы шерсть росла», или в разъяснениях Й. Галятовського о том, что селяне — потомки Хама, служившего братьям своим, поэтому и они обязаны служить панам и духовенству. Слушателям из среды козацкой шляхты и козацким старшинам могла быть по вкусу и такая «национальная» окраска, при которой архангел Михаил обращался в «гетмана войска небесного», а Феодосий Печерский — в «депутата от России в небесную экспедицию небесной конституции». Исторический интерес представляют разбросанные все же кой-где и в этих проповедях намеки на современную им действительность (у Радивилівського напр.) и встречающиеся в них «приклады» — повествовательные примеры, многие из которых перешли впоследствии в повествовательный фольклор легенд, новелл, анекдотов. Более живучей и плодотворной для литературного процесса была виршевая поэзия, первые опыты которой идут с XVI в. и которая не имела прецедентов в литературе эпохи раннего феодализма. После ранних, несовершенных опытов («Хронология» Рымши, 1581, стихи Герасима Смотрицького на герб князя Острожского, 1581, стихотворные попытки Виталия, переводчика нравственно-учительной книги «Диоптра», 1612, и др.), в XVII в. в ней окончательно установился силлабический стих, продержавшийся в У. л. почти до времени Котляревського, определивший и форму поэтических опытов русской литературы XVII — начала XVIII вв. Видное место среди виршевой поэзии заняли стихотворные панегирики, окружавшие церковную и козацкую знать необходимой для нее пышностью, вводившие в обиход этикет «высокого» шляхетства античную мифологию, пролагая этим путь позднейшей классической оде. Заглавия стихотворных панегириков, являвшихся обыкновенно плодом творчества групп учителей или учащихся, обыкновенно замысловаты: «Везерунок цнот (образ добродетелей) превелебного в бозе его милости господина отца Елисея Плетенецкого», 1618; «Верш на жалостный погреб зацного рыцера Петра Конашевича Сагайдачного» (гетмана), 1622; «Евфония веселобрмячая на высоцеславный трон  митрополии Киевской», 1633 (по случаю избрания киевским митрополитом Петра Могилы) и т. п. Но рядом с панегирическими сохранилось довольно большое количество виршей на морально-дидактические [сборник Кирилла Транквиллиона «Перло (жемчуг) многоценное», 1646], религиозные, исторические, любовные темы. Обширен круг исторических вирш, авторство которых буржуазно-националистическое литературоведение приписывало «демократическим слоям», но которые по своим классовым тенденциям (напр. вирши о битвах под Желтыми водами, под Берестечком, о гетмане Дорошенко и др.) довольно близко сходятся с козацко-старшинскими летописями XVII—XVIII вв. (Самовидца, Грабянка, Величка) и являются созданием стихотворцев, выходивших из киевской школы. Исторические вирши вели «национально-патриотическую агитацию» в пользу «старшины», соперничая с устным народным творчеством. Виршевая поэзия была и могущественным средством церковной пропаганды: религиозные вирши-канты о праздниках, о святых, о чудесах, попадая в репертуар бродячих певцов — «лирников», стали в конце концов фольклором, излюбленным в среде зажиточного мещанства и патриархального селянства. Их популярность вышла далеко за украинские пределы. С виршевой поэзией тесно связана формой и содержанием школьная драма, подобно виршам явившаяся новостью в литературном обиходе. Ее образцы — польско-латинская иезуитская драма эпохи барокко и отчасти немецкая школьная драма эпохи контрреформации. Драматическая теория, заимствованная украинскими авторами из западного школьного обихода, так же как театральная  техника, взятая оттуда же, не могли полностью быть приложены к украинской практике. Для этого не было сил и средств; авторами пьес были школьные профессора, не имевшие претензии на художественное творчество и не всегда к нему способные. Поэтому лишь немногие из дошедших до нас пьес являются драмами в обычном смысле этого слова; многие и назначались, вероятно, лишь для декламации, не для сценического исполнения. Различают обыкновенно пять отделов школьного репертуара: 1) школьные действа пасхального и рождественского циклов; 2) драмы из жизни святых («Алексей, человек божий», 1673); 3) драмы типа моралите — «Царство натуры людской», 1698, и др.; 4) драмы на исторические сюжеты и 5) интермедии — «междувброшенные игралища» (как переводили тогда это латинское слово) — зачатки позднейшей бытовой комедии. Указать точно дату возникновения школьной драматургии невозможно; первые сведения о представлениях в школах «комедий» идут с конца XVI века, и первоначальной формой «драмы» являются стихотворные диалоги, декламировавшиеся учениками школ [таковы напр. вирши для декламации учителя братской львовской школы Иоанна Волковича (1631) — или более ранние рождественские вирши того же типа Памвы Берынды, напечатанные в том же Львове в 1616, и др.]. С 30-х гг. XVII в. школьные представления становятся частым явлением в стенах Киевской коллегии. Эволюция школьной драмы заключается в том, что узкоцерковная по тематике при своем появлении школьная драма к концу XVII в. несколько обмирщается: в ней появляются — в отдельных ее сценах — черты бытового реализма (сцена  пастухов в рождественской драме Дмитра Тупталенко, 1702); она начинает чаще прежнего принимать в свой состав совершенно реалистические интермедии (в пьесе Митрофана Довгалевського, 1736); наконец она пытается выйти за пределы церковности обращением к «историческим» темам [такова например трагедокомедия Феофана Прокоповича «Владимир» (1705), где наряду с отголосками баро́чной драматургии можно найти следы влияния французской классической поэтики]. К последней группе относится и пьеса неизвестного автора «Милость божа, Украину от неудобь носимы обид ляцких (польских) чрез Богдана Зиновия Хмельницкого освободившая» (1728) — единственный опыт пьесы на тему из украинской истории. Довольно беспомощная со стороны композиции, сбивающаяся на компиляцию из исторических вирш, драма эта по своему содержанию, по своей направленности является ярким памятником времени, когда гетманщина — диктатура козацкой старшины в союзе с «непобедимыми монархами российскими» — достигла своего апогея. Это лебединая песня козацко-старшинской поэзии и самое оригинальное из созданий ее драматургии.

Как видим, повествовательным произведениям среди памятников литературы XVII в. принадлежит весьма скромное место. Они представлены рядом повестей и повествовательных сборников, гл. обр. переводных. Преобладает культовое красноречие. XVII—XVIII века значительно пополнили имевшийся в украинской литературе запас т. наз. «апокрифов»; в 1637 напечатан был старинный, известный, видимо, еще в Киевской Руси, византийский роман «Житие Варлаама и Иоасафа» (перелицованная в христианское житие легенда о Будде); умножались рукописи переводного же старого романа об Александре Македонском (т. наз. «сербской Александрии»). Рядом с этим, как результат западного влияния, появились переводы западных рыцарских романов («Повесть о кесаре Оттоне», «Бова Королевич» и др.); с Запада же пришел и переводился знаменитый в средние века сборник «Семь мудрецов». Однако главное внимание литераторов-церковников устремлено в сторону обширной литературы «чудес», начиная от католического сборника «Великое зерцало» (известного в оригинале и в переводе на польский язык) и кончая собственными изделиями. Чтобы поднять авторитет Киево-Печерского монастыря, издан еще раз с дополнениями старый «Киево-Печерский патерик», к которому добавлено, по поручению Петра Могилы, обширное продолжение («Тератургима або чуда» Афанасия Кальнофойського, 1638), чтобы доказать, что магическая сила киево-печерских святынь не иссякает и в новейшее время. Изобилуют сборники «Чудес богородицы» («Небо новое» Йоанникія Галятовського, 1665, «Руно орошенное» Дмитрия Ростовского, 1683, и мн. др.), настойчиво проводящие идею наград и кар — своего рода систему запугивания и устрашения. В эпоху, когда «реформационные веяния» носились в воздухе, когда благополучию церковных магнатов и их приспешников все время угрожали  то нападки униатов, то брожения среди мещанства и селян, — мобилизовывался весь аппарат святынь и вокруг него подновлялся, творился, популяризировался целый эпос фантастических, устрашающих и требующих беспрекословного подчинения авторитету сказаний. Самое количество их косвенно свидетельствует о нарастании противоцерковных течений, хотя в литературных памятниках эпохи выразиться они, по понятным причинам, еще не могли.

При всей оторванности от интересов народной массы, при всей склонности к формализму барочная литература второй половины XVII в. все же сослужила службу делу культурного прогресса. Она ввела и узаконила ряд новых литературных жанров, европеизируя старую письменность; создала, продолжая начатое в первой половине века дело, ряд учебных руководств, использованных и для нужд просвещения Московской Руси XVII в. Первые труды по грамматике славянского языка, словари, исторические сочинения пришли на Москву с Украины. Среди последних необходимо назвать «Синопсис» [1674] — историческую компиляцию, приписываемую киевскому деятелю Иннокентию Гизелю и служившую учебником русской истории вплоть до появления «Краткого летописца» Ломоносова [1760]. Москва пользовалась напечатанными на Украине книгами, выписывала к себе ученых украинцев: целый ряд деятелей русской литературы XVII в. (Епифаний Смавинецкий, Симеон Полоцкий) и проводников петровской реформы в начале XVIII в., активно участвовавших в русской литературе, состоит либо из выходцев с Украины, либо из людей, испытавших прямое влияние «киевской» школьной науки.

Литература XVIII в.

Начало XVIII в. застало козацко-старшинскую культуру на Украине еще достаточно стойкой. Еще ставились школьные драмы в Киевской академии, произносились «орации» (речи), сочинялись панегирики, прославлявшие гетмана Мазепу и царя Петра после победы его над Мазепою, писались исторические вирши. Разрасталась  литература козацких летописей и мемуаров [летописи Самовидца (1702), Грабянки (1710), С. Величка (1722), Ханенка (1722) и др.]. Продолжали свою работу церковные типографии. Однако ряд видных культурных деятелей из среды господствующего класса перешел уже в русскую литературу (Стефан Яворський, Феофан Прокопович и др.). По мере того как значительная часть Украины становилась провинцией Российской империи, козацкая старшина превращалась в русское дворянство, забывала родной язык. Руссифицировалась и Киевская академия. Уже с 20-х гг. за украинскими типографиями устанавливался надзор. Ограничительные и запретительные меры проводились в жизнь тем легче, что ни со стороны козацких старшин, ни со стороны князей церкви почти никаких протестов не следовало. К самому украинскому языку в господствующем классе постепенно устанавливалось высокомерно-пренебрежительное отношение. Им еще пользовались некоторое время церковники-пропагандисты унии, летописцы и мемуаристы, но и только. Литературный процесс, постепенно замирая на руссифицирующихся (по мере превращения Украины в колонию русского царизма) верхах, продолжается в среде городского мещанства и мелкой шляхты — мелкопоместных дворян, мелких чиновников и т. п. И мещанство и мелкая шляхта были недостаточно сильны, чтобы заявить о себе открыто в литературе: литература волей-неволей становилась на путь исключительно рукописной передачи, и чаще всего анонимной. Но это анонимное творчество достаточно велико, хоть рукописная наличность XVIII в. изданными до сих пор текстами конечно не исчерпывается. Наиболее интересная черта литературы нового периода — ее тяготение к бытовому реалистическому стилю. Процесс приближения к реализму можно проследить на судьбах упомянутой выше интермедии. Первоначально интермедия — просто «забавный выход», антракт, достоинство которого в его забавности и краткости. С течением времени эти антракты разрастались, и напр. в пьесе Митрофана Довгалевського [1736] интермедии заметно потеснили текст основной драмы. Первоначально перебивавшие основное действие комические антракты становились параллельными к нему, своеобразным его пародированием. Если в основном действии на сцену выходил Валаам, древний маг, передавший свое знание трем царям-волхвам, и пророчествовал о Христе, то в интермедии появлялся псевдоученый прощалыга-шляхтич, тоже будто бы знающий, «что деется в пекле и в небе», но не возбуждающий никакого доверия у двух селян, которые, наслушавшись его вздора, с издевательствами гонят его прочь. Если в основном действии перед нами аллегорический земледелец, в своем монологе проводящий параллель между «прозябшим зерном» и воскресением из мертвых, то в интермедии — взятый из повседневности хлебороб, которому добрый урожай дороже всяких мудрствований и который, найдя в житах бабу, решает, что она делала «закрутки» (залом колосьев, совершаемый «знахарем», чтобы испортить хлеб), и спешит с нею расправиться.

С течением времени и периодический параллелизм отпадал: интермедия оказалась интересной сама по себе своими комическими типами и положениями. Наметился путь к расширению этих типов, к бытовому правдоподобию положений. Старейшие из известных нам интермедий (в пьесе Якуба Гаватовича, 1619) заимствовали свою фабулу из готового запаса бродячих анекдотов книжного происхождения; интермедии в пьесах того же Довгалевського или Г. Кониського [1747], не стремясь к сюжетной законченности, давали ситуации, основанные на бытовом наблюдении; авторы их (не лишне отметить, что интермедии написаны, повидимому, не авторами самих пьес) выводили уже не анекдотически-литературных «хлопов», а более или менее реальных помещиков (пан Подстолий и пан Бандолий), арендаторов, селян, угнетаемых панами и избавляемых то «козаком», то «москалем», и наконец знаменитых «пиворезов», «мандрованых (странствующих) дьяков» — людей из среды, которая авторам была особенно близка и к которой они могли принадлежать и сами. В деле внесения реалистической струи в У. л. конца XVII—XVIII вв. этим мандрованым дьякам — бродячим школярам — принадлежит весьма заметное место. Мы имеем здесь дело с бытовым явлением, аналогичным западноевропейским голиардам или вагантам; однако, несмотря на наличие люмпенских черт и в украинских «дьяках» — в них гораздо отчетливей, чем в голиардах, видна связь со средой городских и сельских демократических масс, связь, подтверждаемая и анализом их творчества. Продукция их в большинстве своем анонимна, но некоторых мы знаем по именам, напр. Илью Турчиновського, чья автобиография сама по себе является любопытной новеллой «плутовского жанра». Других мы знаем и по их произведениям. Особенно характерными и глубоко контрастными являлись фигуры «волочащегося ченця», стихотворца конца XVII — начала XVIII вв., Климентія Зинов’єва, а в конце XVIII в. «мандрованого (странствующего) философа» и поэта Григория Саввича Сковороды. Климентій Зинов’єв — типичный представитель косного, ретроградного мещанства. Сборник его стихов — записная книга жизненных впечатлений человека, много видевшего, но чуждого критическому отношению к существующему порядку. В книгу своих стихов он заносил все, что попало: сведения о разных болезнях, о погоде, о явлениях жизни семейной и личной, о купцах, о корчмах, о различных ремеслах и ремесленниках. В этих записях есть любопытные бытовые подробности, но сама по себе личность автора, всячески оправдывавшего и экономическое неравенство, и неравенство кастовое (у него есть даже беспримерная в мировой литературе апология ремесла палача — «ката»), весьма мало привлекательна. Климентій писал в ту пору, когда дух критики уже достаточно развит был в слоях средней и мелкой буржуазии: участие в церковных братствах, в полемике, в войнах и восстаниях XVII в. содействовало его развитию. Он сказался уже отчасти и в интермедиях; он врывался  буйной волной смеха в такие освященные и школьным авторитетом и бытовым обычаем формы, как рождественские и пасхальные вирши. В то время как на церковных верхах и в XVIII в. продолжалось сочинительство и внедрение в массы «набожной песни» (в 1790 печатается сборник таких песен, «Богогласник»), мандрованые дьяки вносили элементы бурлеска и пародии в религиозную поэзию. В известных нам «різдвяних» и «великодних» виршах-пародиях нельзя, конечно, видеть выступлений антирелигиозного характера: но налицо в них резкое снижение торжественного стиля, фамильярное похлопывание по плечу ветхозаветных патриархов и «старенького бога», разрушение традиции. Известное значение с этой стороны имела и вертепная драма (другой пример трансформации «академического» жанра при посредстве тех же мандрованых дьяков). Связанная, однако, приурочением к определенной дате культового календаря и консервативностью техники (кукольный театр), она не пошла далеко в своем развитии, и отдельные, дожившие до наших дней в памяти стариков, ее образцы свидетельствуют о неподвижности жанра. Тем не менее в деле сближения с фольклором вертепная драма достигла большего, чем интермедия. К середине XVIII в. успехи письменной литературы на путях к реализму уже настолько велики, что на смену литературы забавляющей могла появиться литература сатирическая, иногда с серьезным общественным содержанием. От XVIII и начала XIX вв. до нас дошло немало анонимных сатирических виршей, которые по темам и приемам можно разбить на три группы. Первая — это вирши с комической фабулой, сатирические повестушки в стихах, типа западных фаблио и шванков, или переводившихся с польского и пересказывавшихся в XVII—XVIII вв. фацеций. Таковы вирши про попа Негребецького (типа «мюнхгаузиады»), про богатого мужика Гаврила (по теме близкая к эпизоду из немецкого «Попа Амиса» XIII в.), про Пекельного (адского) Марка или более поздняя (первой трети XIX в.) сатирическая вирша про бедного селянина Кирика и «ненажорливого» попа и др. Элемент общественной сатиры здесь присутствует, но, так сказать, в зачаточном виде. Такая зачаточная сатира на Западе возникала в средневековых городах и впоследствии послужила основой новеллы Ренессанса. В украинских городах не оказалось почвы для своего Боккаччо, хоть окольными путями новеллы «Декамерона» и попадали в украинский литературный обиход, переложенные даже в стихи (новелла о Гисмонде, дочери принца Салернского, и ее трагической любви к юноше из «низкого» звания) с характерным ослаблением идейно-общественного заострения подлинника. Вторую группу составляли сатирические вирши «в улыбательном роде» стихотворцев-любителей, вроде сельского попа второй половины XVIII в. Івана Некрашевича, автора «Ярмарки», «Исповеди» и др. опытов жанровой зарисовки быта. Третья группа — это произведения, ближе всего стоящие к типу сатиры, как ее понимала традиционная поэтика [«Сатира 1764 года», «Сон на Пасху», «Плач лаврских  монахов» (1786), «Доказательства Хама Данилея Куксы» и др.]. Жадные попы и монахи, кулаки-мироеды, мещане, мечтающие о дворянстве — вот главные объекты обличения в этих сатирах. Только один неизвестный автор сатиры 1764, называвший себя «селянином», типичный разночинец, дал более широкое социальное обобщение, рисуя бесстыдную эксплоатацию крестьянства панами, судьями, попами, монахами в резкой форме, с неприкрытым негодованием. Авторами подобных сатир уже не были, конечно, странствующие дьяки, но эти произведения были все же продолжением и результатом насаждавшейся дьяками комико-реалистической традиции. Элементы того художественного стиля, представителями которого явился Котляревський и его последователи, были все налицо уже в литературе второй половины XVIII в.

Последним из «мандрованих дьяков» в XVIII в. был Григорий Саввич Сковорода [1722—1794]. Но сходство его с ними чисто внешнее: по своей интеллектуальной культуре, по глубине и широте мысли Сковорода далеко оставил за собой группу, из которой вышел. В творчестве Сковороды прогрессивный момент выделяется довольно легко. Его острая критика монашеского житья, рационалистически-критическое отношение к религиозной легенде (суждения о библейских сказаниях), его интерес к «человеку» и человеческой личности, его критика (хоть и пассивная) существующего феодального строя — все это сближает его до известной степени с «просветительством», показывает, что критическая мысль успела уже значительно вырасти. Но, с другой стороны, обращает на себя внимание глубокая пассивность Сковороды, его бегство от «мира», его тактика невмешательства, его идея «внутреннего покоя» (черты, роднящие его с Л. Н. Толстым), густой налет платоновского идеализма на его восприятии природы и материи и т. п. Сковорода не выступал открыто против социального неравенства, не имел живой связи с селянством. Старое (феодальные отношения, феодальная идеология) и новое (зачатки буржуазного просветительства) находятся у Сковороды в состоянии некоего хаотического смешения. Такую же хаотическую смесь представляет и язык его произведений. К области художественной литературы из них можно отнести только его «Басни харьковские» (30 басен, законченных в 1771) и стихотворения («Сад божественных песней»). Характерная черта их — противоречие формы и содержания: своеобразный, иногда смелый, мыслитель остается глубоким консерватором в области формы, обнаруживая большую стилистическую робость и всячески цепляясь за авторитеты, давно уже переставшие быть авторитетами для передовой буржуазии. Более оригинальны его басни, фабула которых часто придумана им самим: если Сковорода и не инициатор этого жанра в У. л., то первый, давший ему известную самостоятельность. Выбор басенного жанра также характерен для позиции Сковороды, предпочитавшего свои излюбленные мысли об «истинном благородстве» высказывать «в пол-открыта» (подавать в образах, «прикрывающих как полотном  истину»). Одиночество Сковороды, его «бегство от мира» не обозначают, однако, его внеклассовости, изолированности в украинской среде XVIII в. Современники прислушивались к его голосу, а некоторые из его песен («Всякому городу нрав и права», «Ой, ты, птичко желтобоко» и др.) перешли в фольклорный обиход, остались в репертуаре бродячих певцов, были переработаны и использованы Котляревським в «Наталке-Полтавке». В XVIII в. граница между письменной литературой и фольклором нередко стирались: фольклор XVIII в. переполнен материалом книжного происхождения, и на основании песенников XVIII в. можно было бы говорить о существовании, рядом с разобранными уже фактами, группы писателей, культивировавших сентиментальный, «чувствительный» стиль, в это время все шире охватывавший и русскую литературу (к числу авторов таких песен-романсов относятся наполовину легендарные поэты Климовський, «козак-стихотворец», и Маруся Чураівна, Подільський, Пашковський, Семержинський, Танський, Добриловський и др.). С этим наследием — бурлескно-сатирической поэзией и поэзией сентиментального стиля — У. л. вступила в свой новый период, открывавшийся литературной деятельностью Котляревського. В этот новый период украинская литература выступила не только с зачатками реализма, но и с зачатками «национальной романтики», зарождавшейся в среде украинского панства. Значительная часть его приспособилась к чиновническо-крепостническим порядкам царской России, но другая, меньшая, часть, реагировала на возраставшее экономическое подчинение Украины Россией и уничтожение местного своеобразия то политическими выступлениями, то апелляцией к славному прошлому. Последней цели служила «История руссов» Гр. Полетики [1725—1784] — обозрение событий украинской истории до 1769, в котором еще Пушкин отмечал «картины, начертанные кистью великого живописца». Вместе с упомянутыми выше козацкими летописями «История руссов» долгое время являлась источником стихов и художественной прозы на исторические темы — как у украинских, так и у русских, обращавшихся к украинским темам, писателей XIX в.

Список литературы

Петухов Е., Русская литература (древний период), 3-е изд., П., 1916 (см. стр. 222—249: «Просвещение и литература в Юго-зап. Руси XVI—XVII вв.»)

Петров Н., Очерки из истории украинской литературы XVII и XVIII веков (Киевская искусственная литература XVII и XVIII веков, преимущественно драматическая), Киев, 1911

Апокріфи і легенди з українських рукописів, т. I—V, зібрав, упорядкував і пояснів Др. І. Франко, Львов, 1896—1910

Резанов В., Из истории русской драмы. Школьные действа XVII—XVIII вв. и театр иезуитов, Москва, 1910

Его же, Драма українська (тексты XVII—XVIII вв., с введениями)  вып. I, Київ, 1926  вып. III—VI, Київ, 1926—1928 [изд. не закончено]

Перетц В., Историко-литературные исследования и материалы, т. III — Из истории развития русской поэзии XVIII в., СПБ, 1902 [к истории вирш]

Петров Н., О словесных науках и литературных занятиях в Киевской академии от начала до ее преобразования в 1819, «Труды Киевской дух. академии», 1866, кн. 7, 11, 12  1867, кн. 1  1868, кн. 3

Крымский А., Иоанн Вышенский, его жизнь и сочинения, «Киевская старина», 1895, т. 50—51

Сумцов Н., Иоанн  Вышенский (Южно-русский полемист начала XVII ст.), там же, 1885, кн. 4

Франко Ів., Іван Вишенський і його твори, Львів, 1895

Сумцов Н., К истории южнорусской литературы семнадцатого столетия, вып I — Лазарь Баранович, Харьков, 1885  вып. II, Иоанникий Галятовский, Киев, 1884  вып. III — Иннокентий Гизель, Киев, 1884

Памятки українсько-руської мови і літератури, том VII — Вірш Климентія Зиновієва сина, вид. В. Перетц, Львів, 1912

Сборник харьк. ист.-фил. о-ва, т. VII, Харьков, 1894 (сочинения Г. С. Сковороды, собранные и редактированные проф. Д. И. Багалеем

Собр. соч. Г. С. Сковороды с заметками и примечаниями В. Бонч-Бруевича, СПБ, 1912).