Е. М. Болдырева

"Роман воспитания" по праву занимает одно из центральных мест в жанровой системе литературы социалистического реализма, демонстрируя советскому читателю, как важно воспитание нового типа личности в условиях строительства новой жизни. Своего рода пратекстом, породившим целую галактику себе подобных, стала "Педагогическая поэма" А. С. Макаренко, воспринимаемая как знаковый текст, "чистый" образец воспитательного романа. Все последующие произведения - всего лишь вариации на макаренковскую тему. И в этом смысле особый интерес представляет трилогия Ф. А. Вигдоровой "Дорога в жизнь", "Это мой дом", "Черниговка", написанная от лица ученика Макаренко, героя "Педагогической поэмы" Семена Карабанова, решившего по примеру своего учителя "воспитывать хлопцев". Не случайно романы Вигдоровой составляют "цепной текст" с "Педагогической поэмой" - одной из последних фраз макаренковской повести открывается "Дорога в жизнь" ("Хай ему с тем хлеборобством! Не можу без пацанов буты. Сколько еще хороших хлопцев дурака валяет на свете, ого! Раз вы, Антон Семенович, в этом деле потрудились, так и мне можно" [1] - "Хай ему с тем хлеборобством! Не могу без пацанов жить. Сколько еще хороших хлопцев дурака валяют на свете! Раз вы, Антон Семенович, в этом деле потрудились, так и мне можно" [2]). "Педагогическая поэма" начинает выполнять функцию текста-попутчика, текста-наставника по отношению к трилогии Вигдоровой, во всяком случае "Дорога в жизнь" - явный палимпсест, сквозь который просвечивают макаренковские ситуации, персонажи и отдельные словесные формулы.[3] Однако путешествие по полям макаренковского черновика оказывается недолгим, и уже во втором романе "Это мой дом" текст-попутчик превращается в текст-оппонент - макаренковские коды постоянно дают сбои, когда Карабанов уходит из колонии "трудных" подростков в Березовой Поляне и становится заведующим обычного детского дома для "нормальных детей" в Черешенках.

Хотя романы Вигдоровой написаны уже в послевоенное десятилетие, они являются очень точным коррелятом эпохи тридцатых годов (времени, когда происходит действие романов), а точнее "точки перелома", смены парадигмы с постреволюционной на соцреалистическую: "Дорога в жизнь" - это 1933 год, "Это мой дом" - 1937. Именно тогда происходит "сбрасывание кожи" советской культурой, она, к этому времени окончательно утвердившись в своем качестве, перестает быть активно борющейся, нигилистически ниспровергающей и входит в пространство социалистического сентиментализма 30-х годов.

В "Дороге в жизнь" даже в самом заголовке ощутим динамический, активно преобразующий вектор. Исправление, переделка, борьба с аномальными явлениями, перевоспитывание "дефективных подростков" - вот пафос романа. Сюжет "Педагогической поэмы" разворачивается на новом материале, воспроизводя ту же инвариантную схему: изначальная дисгармония - заброшенный детский дом, воровство, карты, издевательства, борьба нового заведующего со старым, отжившим и постепенное утверждение нового типа жизни. Трудные подростки", как и в "Педагогической поэме", воспринимаются в качестве объекта для психологических экспериментов. Ученик перенимает готовые формулы у своего учителя: в свое время Макаренко поручал Карабанову привезти из города деньги, проверяя того на честность, - теперь Карабанов в таких же испытательно-воспитательных целях вручает дежурным свои часы и с недоумением выслушивает сообщение, что после ночного дежурства все в порядке - часы целы. Но уже в первом романе Вигдоровой макаренковские рецепты начинают "давать сбои". Палочка-выручалочка "Антон Семенович в таких случаях обычно поступал так" не срабатывает, например, в случае с кражей хлеба Паниным: макаренковский Приходько рыдал, стыдясь есть врученную ему курицу перед всей колонией, - Панин спокойно жует буханку, не испытывая угрызений совести. Ритуальные педагогические диалоги Макаренко тоже подвергаются деконструкции: на типичный макаренковский вопрос "Чем вы ручаетесь?" Карабанов вдруг получает неожиданный ответ: "Головой!" В романе же "Это мой дом" динамический вектор замыкается в круг и образует статичное, стабильное пространство. Его не нужно исправлять или переделывать - его надо принять как должное, вписаться в него, не бороться с аномалиями, а научиться жить и работать с нормальными детьми. И потому героические импульсы Карабанова здесь реализуются в ничто: это не борьба с разъяренным быком в Березовой Поляне, сразу возносящая заведующего на недосягаемую высоту, а ровная, спокойная жизнь практически без экстремальных ситуаций: "Мне было скучно..., потому что жизнь изо дня в день текла ровно..." (ЭМД, 253), "Мне казалось, что в Березовой все было иначе - ярче, значительней - и ребята и события. Там мне было трудно. А здесь? Тишь да гладь..." (ЭМД, 230), "Не подохнуть бы с тоски - такие все послушные" (ЭМД, 378). Для того, чтобы найти общий язык с воспитанниками в Березовой Поляне, Карабанов пользуется экстремальными (а порой и экстремистскими) рецептами. Помня, что учитель завоевал бешеную популярность, сразу стал "своим" только после того, как в отчаянном гневе ударил Задорнова ("А здорово!... Нет, а вот как вы меня съездили!", ПП, 16), Семен Афанасьевич усмиряет вырвавшегося из сарая быка ("Ка-ак вы его здорово!", ДВЖ, 16), не пускает в спальню вернувшегося из самовольной отлучки Глебова, заставляя ночевать у себя в кабинете, в гневе разбивает топором только что сделанный воспитанником столик, на котором тот вырезает свои инициалы, демонстрируя, как плохо портить чужую работу, и т.д. Но чем дальше, тем меньше воспитанники начинают нуждаться в героическим ореоле своего воспитателя, "супермен" становится для них даже страшным (после удара топором Слава Сизов испугался, что воспитатель сейчас с такой же легкостью опустит топор на него, "замер с открытым ртом и расширенными глазами", признавшись потом: "...какой стал Семен Афанасьевич! Ну зверь!", ЭМД, 318). Им теперь нужна не "шоковая терапия", а элементарное сочувствие, сентиментальная жалость, кажущаяся Карабанову стыдной и бессмысленной. Застав у жены рыдающего от несчастной любви Николая Катаева, он возмущается, считая, что надо не утешать, а "привести в чувство, встряхнув его" (ЭМД, 365). Страдающему же ребенку нужнее оказывается женское, материнское утешение. Жена Карабанова Галя, успокаивая недавно потерявшего мать малыша, ничего "воспитательного" ему не говорит, а просто укачивает на руках, гладит по плечу, ласково приговаривая: "Ну сейчас, ну сейчас... вот так... вот так..." (ЭМД, 274). И эти бессмысленные с точки зрения "педагогической логики" Макаренко и Карабанова действия погружают ребенка в намного более комфортную и "теплую" для него атмосферу, подобно тому, как героический пафос двадцатых годов сменяет сентиментальная теплота тридцатых, а трудовая колония становится семьей и домом. И в романе "Это мой дом", воспроизводящем модель Большой Семьи - основу советского мифа, - уже налицо та тотальная проницаемость пространства и прозрачность, которая дает людям ощущение семейного единства[4]. Пространство, разделяющее людей, можно преодолеть теплыми словами, ласковым голосом - так же, например, в романе И. Эренбурга "Не переводя дыхания" зимовщики на далекой станции слушают по радио голоса своих родных из Москвы, произносящих слова абсолютно неинформативные, но проницающие морозное пространство своей теплотой. Важным "фактором объединения" становятся в романе Вигдоровой слезы, само качество которых изменяется в силу сентименталистской природы нового "романа воспитания". В "Дороге в жизнь" это либо слезы раскаяния (Петька Кизимов клянется, что не будет больше играть в карты), либо слезы бессилия и оскорбленного самолюбия (Андрей Репин уязвлен тем, что Карабанов поставил его ниже вора Панина). В романе "Это мой дом" в полной мере проявляется пафос сентиментальности: это слезы несчастной любви (Николай Катаев) и боли от утраты близкого (Федя Крещук), слезы радости (выздоровление Мити Королева) и сентиментального умиления (чтение Карабановым писем людей, защитивших его во время служебного разбирательства). "Социалистический сентиментализм" порождает и весьма парадоксальную антиномию "я - мы": цельный единый организм, человеческая общность, "содружество сердец" сочетается с важностью каждого отдельного элемента этого организма. Семен Афанасьевич сокрушается, что воспитанников слишком мало, чтобы построить их силами завод - Галя считает, что "плохо, когда много ребят..., разве сможешь тогда о каждом подумать?" (ЭМД, 381). "Семейность" постепенно подчиняет себе и сознание самого Карабанова, лексика с семантикой дома и семьи проникает в его речь все чаще: увольняя грубую повариху, он замечает: "И в семье случается недосол, пересол - это дело поправимое. Увольняю не за кашу - за грубость" (ЭМД, 239), Митя Королев для него "становился не только сыном - другом" (ЭМД, 411), а самым страшным, "ненавистным и непростимым" упреком оказываются слова представителя обкома партии Веретенниковой: "Потому что вы не отец" (ЭМД, 408). Перерождение системы обнаруживается даже в изменении одного из главных героев - воспитанника Дмитрия Королева, резкого, самолюбивого, чрезмерно гордого и подавляющего других в Березовой Поляне: "Он не стал менее горяч, но горячность стала другой - не искра, вспышка и копоть, а ровное, надежное пламя. Он был по-прежнему насмешлив, но насмешка стала мягче..." Когда его выбирают председателем совета, он, глубоко вздохнув, говорит "спасибо", ощущая себя уже не центром мира, а частью единой большой семьи. Изменяется в "сентиментальной версии" романа воспитания и топологическая структура мира. В "Дороге в жизнь" представлен изолированный мир, подлежащий переделке и исправлению, поэтому максимум усилий направлен на борьбу с "внутренними врагами" (воровство, хулиганство, азартные игры, вранье), на преодоление дисгармонии. Единственный внешний враг - педологи, проверяющие умственное развитие детей, но он не воспринимается как серьезный и легко вычеркивается из "борьбы за существование" ("больше я их в свой дом не пущу. Антон Семенович не пускал - и я не буду" - ДВЖ, 154). В романе "Это мой дом" мир уже устоялся и гармонизировался, в силу этого получил значимую внешнюю оппозицию, и вектор ниспровергающих интенций теперь направлен вовне - сначала против конкретных врагов (инспекторов Кляпа и Шаповала, председателя колхоза Решетило), а затем - против "врагов вообще", противников Макаренко, Карабанова, воспитательной системы в целом и, в конечном итоге, детей. С одной стороны, происходит постепенное размывание облика оппонента (в финале лики врагов практически деперсонализированы и представлены в виде "бумажной" реальности клеветнических писем), с другой - умелая подмена понятий (противник конкретного педагога автоматически трансформируется в противника воспитания и во врага "детских душ") порождает феномен "опасности вообще". И эта "внешняя угроза" заставляет еще острее ощутить гармонию идиллического "детского мира", ровно текущее "бессобытийное бытие" становится более ценным, чем катастрофическое пространство интенсивной борьбы. В "Дороге в жизнь" наиболее важными оказывались для Карабанова явные, видимые изменения воспитанников, которые обязательно должны проявиться в поведении, во внешнем действии. Теперь главным оказывается не эксплицитное проявление духовного роста ребенка, а глубинное внутреннее движение: "Вот если бы пришлось рассказать, что было с ним в последние года два, я бы не мог. Не было никаких событий. Но, именно глядя на Митю, я видел, что в жизни юноши важен каждый день, каждый час. Как бы это сказать: он рос вглубь" (ЭМД, 411).

"Мутации" романа воспитания в пространстве социалистического сентиментализма очевидны и в плане нарративной стратегии текста. В романе "Дорога в жизнь" вершинное положение Вождя - Воспитателя Карабанова воплощено в структуре самого повествования: Карабанов его всецело монополизирует, он - единственный интерпретатор (как и Макаренко в "Педагогической поэме"), даже "чужие" события включены в его повествовательную перспективу. Теперь же, когда детский дом в Черешенках становится воплощением советской мифологической модели Большой Семьи, "действующие лица и исполнители" меняются. Во-первых, Карабанов принимает на себя функции отца, что существенно изменяет направленность его действий. Во-вторых, актуализируется еще один важный член семейного треугольника - мать. Середину 30-х годов литературоведы отмечают как время утверждения в советской культуре материнского архетипа, повышения значимости женского начала [5]. Этот дрейф от мужского полюса к женскому очевиден в романе "Это мой дом", когда в процессе воспитания начинает участвовать жена Карабанова Галина Константиновна, названная в "Педагогической поэме" "черниговкой". Карабанов утрачивает монополию на повествование, функцию нарратора периодически исполняет "черниговка", предлагая на страницах своего дневника несколько отличную от карабановской версию происходящего и принципиально иное восприятие воспитанников. Так постепенно раскалывается единая, цельная, моноцентричная система "Педагогической поэмы" и "Дороги в жизнь", когда все сливаются в общем порыве борьбы со старым, а организационный центр этой системы незыблемый и единственный. Принципы создания системы персонажей в романе "Это мой дом" - это уже принципы соцреалистической культурной модели, синтезирующей разнородные компоненты с целью актуализации нужного в определенный момент[6]. Воспитательная система становится гибче, мягче, мобильнее: теперь уже не единственный Отец-Воспитатель принимает решения и несет за них ответственность ("победителей не судят" или "значит, я ошибся"), а в зависимости от ситуации акцентируются нужные "участки" системы, наиболее адекватные характеру решаемой задачи (решить вопрос о присвоении детдому звания челюскинцев - Карабанов, успокоить плачущего Коваля, переживающего смерть матери, или смягчить непокорного, но уязвимого Катаева - Галина Константиновна, решить, как сшить одежду из подаренного материала, - Лючия Ринальдовна, спокойно и рассудительно разрешить экстремальную ситуацию - воспитатель Казачок и т.д.). Переход от постреволюционной к собственно соцреалистической культуре изменяет и статус прошлого, дореволюционного "мира насилья": если в популярной в 20-е годы историософской концепции М. Покровского история начинается с залпа "Авроры", то в тридцатые годы пространство прошлого вновь получает право на существование. В "Педагогической поэме" и "Дороге в жизнь" память о прошлом абсолютно атрофирована - оно осмысляется негативно как то, что нужно преодолеть, о чем нужно забыть, вытравив в "трудных подростках" воспоминания о бродяжничестве, воровстве, насилии и т.д., новая реальность отстраивается на пустом, "чистом" месте, "беспамятство" дает возможность всю душевную энергию сконцентрировать в этом новом пространстве, воспринимаемом как единственно существующее: "Почти никто из ребят в Березовой не помнил семьи. Наш дом был для них якорем спасенья, всем миром. В Черешенках почти каждый из ребят помнил семью, разрушенную несчастьем, смертью или себялюбием... И у всех была потеря - для многих еще памятная и болезненная" (ЭМД, 253), "Семен говорит: неважно, что у них в прошлом. Как же неважно? ...если знаешь..., что в прошлом, ведь лучше понимаешь и не тронешь там, где болит" (ЭМД, 382). Это болезненное пространство памяти активно вторгается в процесс воспитания, если его сбрасывать со счетов, не учитывать, "вектор воспитания" обязательно отклонится от нужного курса и приведет к самым непредвиденным последствиям: так, когда одному из ребят другой напоминает об отце-растратчике, это приводит к ужасной драке; когда, "забыв" о чрезмерной избалованности Славы Сизова бабушкой, ему поручают заботиться о подшефном малыше, тот фактически превращает маленького Борщика в денщика, заставляя стелить себе постель и чистить ботинки.

К концу романа "Это мой дом" превращение героико-романтической "Педагогической поэмы" в сентиментальную "педагогическую идиллию" окончательно завершилось, не случайно эта окончательная гибель прежней системы маркирована в романе смертью Учителя - Макаренко, у гроба которого Карабанова окатывает "горячая волна", он "обретает способность слышать и видеть". Воспитанники Макаренко теперь осознаются как "мои братья, дети Антона Семеновича" (ЭМД, 429), коллектив становится семьей, а родившегося через месяц после смерти Макаренко сына Карабанов называет Антоном. Эта "смена фигур" знаменательна: новый Антон Семенович - теперь уже не отец, а сын, и последние строки романа окончательно закрепляют перерождение системы, воссоздавая образный эквивалент нового мира: "маленькая доверчивая рука" ребенка в большой руке воспитателя, радостное ожидание улыбки "черноглазого малыша" и светящиеся "в густой осенней темноте" окна Дома: "Вот мы и пришли... Видишь, окна светятся? Это наш дом!" (ЭМД, 446).

Примечания

Цитируется по изданию Макаренко А. С. Педагогические сочинения: В 8-ми т. Т.3. М., 1984, С.446. Далее все цитаты приводятся по этому изданию под сокращением ПП.

Цитируется по изданию Вигдорова Ф. А. Дорога в жизнь. Это мой дом. Черниговка. М., 1972, С.9. Далее все цитаты приводятся по этому изданию под сокращением ДВЖ и ЭМД.

Ср., например: "На другой день я сказал воспитанникам: "В спальне должно быть чисто! У вас должны быть дежурные по спальне. В город можно уходить только с моего разрешения. Кто уйдет без отпуска, пусть не возвращается - не приму". "Ого, - сказал Волохов. - А, может быть,можно полегче?" (ПП, 17) и "Прошу еще запомнить вот что: впредь право на свободный выход из детского дома будет только у командиров. Остальные могут уходить только с моего разрешения. Того, кто уйдет самовольно, обратно не пущу". "Ого! Ну и что ж, что не пустите?" - раздалось из задних рядов" (ДВЖ, 18); "В феврале у меня из ящика пропала целая пачка денег - приблизительно мое шестимесячное жалованье" (ПП, 23) и "Я присел на скамью и сунул руку в карман за папиросами. Портсигара и кошелька с деньгами как не бывало..." (ДВЖ, 18); "Из спальни меня проводил Митягин: "Мне уйти из колонии?" Я ему грустно ответил: "Нет, чего ж, поживи еще". "Все равно красть буду" - "Ну и черт с тобой, кради" (ПП, 54) и "И вдруг... Панин сказал: "Семен Афанасьевич, я... из детдома уйду. Все равно я воровать не отвыкну. И вас подведу". Если бы он произнес пространную речь о вреде воровства, я и то не обрадовался бы больше. Но я сказал только: "Что ж с тобой делать! Подводи..." (ДВЖ, 133).

См., например, Л. Гольдштейн "Прозрачность и демос" // Л. Гольдштейн "Прощание с Нарциссом" (опыты поминальной риторики). М., 1997.

См., например, исследование Ханса Гюнтера "Поющая Родина (советская массовая песня как выражение архетипа матери)" // Вопросы литературы. 1997. № 4. С.47-61.

См., например, рассуждения литературоведа Е. Добренко о синтетическом характере соцреалистической культурной модели, способной сочетать в себе абсолютно противоположные вещи, маркируя их нужным для себя образом, и потому готовой к практически бесконечным мутациям, сменам "заморозков" и "оттепелей" ,при которых всплывает то один полюс ,то другой. (Е. Добренко. Соцреализм в поисках исторического прошлого: советский исторический роман в зеркале советской критики // Вопросы литературы. 1997. №1. С.26-57).