Проблемы нравственного выбора

(по повести В. Распутина «Живи и помни»)

Одной из лучших книг о минувшей войне Виктор Астафьев назвал повесть Валентина Распутина «Живи и помни», отметив «потрясающую, глубокую трагичность» ее. В чем сила этого произведения и почему оно вызвало такой интерес, привлекло к себе всеобщее внимание, стало в ряд выдающихся, классических книг современности? Интрига в сюжете? Да, в отличие от других повестей Распутина, здесь она явно присутствует, постоянно держа нас в напряжении. Необычность темы? Безусловно, и это тоже. Тончайшим психологизмом и глубиной разработки образов? Но это можно сказать и о «Последнем сроке», и уже тем более о «Прощании с Матерой». Однако «Живи и помни», во-первых, как никакое другое произведение этого писателя, являет собою именно трагедию; и во-вторых, оно совершает путешествие в глубь человеческой души, до того уровня, где добро и зло еще не столь явно разделены, чтобы бороться между собою. И еще: эта новаторская, смелая повесть — не только о судьбах героя и героини, но и соотнесении их судеб с судьбою народной в один из самых драматичных моментов истории.

Некоторые отечественные и зарубежные исследователи определили ее в первую очередь как произведение о дезертире, человеке, сбежавшем с фронта, предавшем товарищей. Но это — результат поверхностного прочтения. Сам автор повести не раз подчеркивал: «Я писал не только и меньше всего о дезертире, а о женщине…». С Настеной мы встречаемся на первой же странице повести: женщина заметила в своей бане пропажу: «…исчез хороший старой работы плотницкий топор Михеича… Кто-то, хозяйничавший здесь, прихватил заодно с полки добрую половину листового табаку-самосаду и позарился в предбаннике на старые охотничьи лыжи». Казалось бы, ну вор и вор. Однако ж топор-то спрятан был под половицей — значит, взять его мог только тот, кто об этом знал, только свой. Именно эта мысль напрочь лишила сна Настену. То, о чем она смутно догадывалась, было страшно для нее самой, и скорее для того, чтобы отмести подозрения, чем утвердиться в них, она на следующий день тайком отнесла в баню большую ковригу хлеба: «Неспокойная, упрямая жуть в сердце заставила ее искать продолжение истории с топором».

С первых же страниц повести автор не только заинтриговывает нас сообщением о пропаже, но и позволяет, пока лишь издали, наблюдать за происходящим в душе героини. А в душе у нее происходит нечто неординарное. Настена не в состоянии сохранять покой, что-то гложет ее, заставляет совершать поступки, не запланированные ранее: вот она обнаруживает на полу лишь крошки от ковриги и в испуге со стоном опускается на лавку; то топит баню и затем до ночи чего-то ждет в ней. И то ли она идет на поводу у беспощадной судьбы, сама приближая то, что предначертано, то ли судьба, видя ее мучительные поиски ответа, уступает, но среди ночи «дверь вдруг открылась, и что-то, задевая ее, шебурша, полезло в баню». Это ее муж, сын Михеича Андрей Гуськов. И первые же его слова, обращенные к жене: «Молчи, Настена. Это я. Молчи». Сколько раз потом всплывает еще оно, это «молчи!», корежа жизнь своей противоестественностью и тяжестью, — и Настена исполнит просьбу вплоть до самого последнего, вечного молчания: «Именно — просьбу, потому что не страх она испытывает, а другие чувства, в которых не так-то легко разобраться даже ей самой».

Вот и появились и главные герои, и само ощущение чего-то неладного, тревожного, может быть, даже запредельного, что распространилось уже не только на самих героев, но и на окружающую природу, и на ее неотъемлемую часть, деревню Атамановку. Движущими силами сюжета стали любовь и ненависть, добро и зло, жизнь и смерть, а главной мыслью — демонстрация того, как, нарушив долг, пытаясь спасти жизнь, человек тем самым ставит себя вне жизни… Даже самые близкие люди, его жена, отличающаяся редкой человечностью, не может спасти его, ибо он обречен своим предательством.

Вот она — самая меткая характеристика — редкая человечность Настены и обреченность Андрея. В этом изначальная трагедия — трагедия глобальной несовместимости, разрешить которую не может даже сила любви, ибо любовь разбивается о предательство. Любила ли Настена своего мужа? И что такое для нее любовь? И в чем она видит смысл семейной жизни? Это очень важные вопросы, только найдя на них ответ, можно понять случившееся и дать ему верную оценку. Так любила ли Настена Андрея? Да, любила, но в этом ее чувстве преобладали те нюансы, которые в иных случаях воспринимаются как второстепенные. Она испытывала к нему чувство благодарности: взял в жены, ввел в дом, не давал поначалу в обиду. Затем к этому примешалось чувство вины: сколько уж прожили вместе, а детей все не было. Правда, мужниной доброты хватило всего на год, а затем он даже избил ее до полусмерти, но Настена, следуя старому правилу: сошлись — надо жить, — терпеливо несла свой крест, привыкая к мужу, к семье, к новому месту. Это была любовь-привычка, как бывает любовь-желание. Другой Настена не видала, да и не доведется ей изведать, потому что одним из главных правил в семейной жизни для нее была верность.

Показывая нам трагедию Настены и Андрея (она у них, скорее, у каждого своя, чем одна на двоих, потому что у каждого — разная), Распутин исследует деформирующее влияние на человека силы, имя которой — война. И в этом смысле «Живи и помни» — повесть именно о войне, и по праву она стоит в ряду антивоенных шедевров современной классики. Не будь войны, видимо, и Гуськов не поддался бы только смертью внушенному страху и не дошел бы до такого падения. Возможно, с детства поселившиеся в нем эгоизм и обидчивость нашли бы выход в каких-то иных формах, но не в столь уродливой. Не будь войны, по-другому сложилась бы и судьба подруги Настены, Надьки, оставшейся в двадцать семь лет с тремя ребятишками на руках: на мужа пришла похоронка. Не будь войны… Но она была, она шла, на ней гибли. А он, Гуськов, решил, что можно прожить по другим законам, чем весь народ. И это несоизмеримое противопоставление обрекло его не просто на одиночество среди людей, но и на непременное ответное отторжение. Не понимать этого он не мог, но что-то властно толкало его, заставляя вступать в противоречие с разумом.

Образ Настены — смысловой центр повести. Она и Гуськов — главные герои. И трагизм заключается, помимо прочего, в том, что они, бесконечно чужие друг другу по своему характеру, мироощущению, душевной структуре, вынуждены быть вместе, называться мужем и женой. Дезертир Гуськов и добровольно принимающая на себя его вину Настена; предельно эгоистичный, замкнутый, погрязший в разладе с собою и людьми муж и взявшая на себя ответственность за это жена, чьи благородство, распахнутость миру и высочайшая нравственная культура способны служить эталоном добродетели. За что ей такое наказание? И Настена сама придумывает себе вину: «А может, она тоже повинна в том, что он здесь, — без вины, а повинна? Не из-за нее ли больше всего его потянуло домой?.. Он перед отцом и матерью не открылся, а перед ней открылся… Их если не Бог, то сама жизнь соединила, чтоб держаться им вместе, чтобы ни случилось, какая бы беда ни стряслась». Но насколько основными, питающими душу Настены силами являются любовь и вера в людей вообще и в человека как носителя добрых начал, настолько же в Андрее преобладают обида и злоба. И если после того, как их первая встреча состоялась, мы наблюдаем мучительные раздумья Настены, ее попытки примирить непримиримое, метания души между людьми и Андреем, желание сделать выбор и невозможность этого выбора, то у Гуськова видим лишь неуклонное опускание, снижение до животного уровня, до биологического существования.

Когда-то судьба словно нарочно свела их воедино, чтобы еще раз проверить на этом жестоком эксперименте, насколько сильно добро и сможет ли оно одержать верх в противоборстве со злом. И судьей на сей раз, в лице еще не родившегося ребенка, было избрано само будущее. Узнав о том, что Настена наконец забеременела, Андрей первым делом видит в этом оправдание своего предательства, считает, что не зря сбежал с фронта: «Это же все — никакого оправдания не надо. Это больше всякого оправдания… Это ж кровь моя дальше пошла». Так в чем же трагизм Гуськова? За что его жалеть и почему он достоин понимания? Отчасти на эти вопросы ответил сам автор, говоря, что «для писателя нет и не может быть человека конченого… Не забывай судить, а потом оправдывать: то есть старайся понять, постичь душу человеческую». Отчасти к этому располагает и сам герой — в те минуты, когда душа его требует не самооправдания и самобичевания в усладу, а именно покаяния, хотя бы перед небом и землею, именно раскаяния, боли истинной, а не показной. Налитый слепой безысходной злостью в конце повести, когда он то наговаривает на Настену, то угрожает самоубийством, то упрекает в том, что она якобы хочет его смерти, — такой Гуськов уже не может вызвать никаких иных чувств, кроме ненависти, презрения и отвращения.

Но все же лучше и полнее всех на вопрос, почему ситуация с Андреем именно трагична, может ответить Настена: ей, как никому другому, видно в душе мужа то светлое, что скрыто от нас поздними наслоениями; наконец, не могла же она, даже десять лет назад, выйти замуж за «порченного», дурного, злобного человека, чтобы потом вытерпеть ради него столько лишений, принять столько мук. Понять Настену — значит понять и такие центральные в ее характере понятия, как ответственность и свобода, тесно связанные друг с другом: Настена свободна в своей ответственности, но в то же время она именно ответственно свободна, потому что для нее жизнь, не освещенная чувством долга, не имела бы никакой цены. Как страдала она от бездетности, ощущая себя обманщицей и воровкой («будто чужое место занимала, на чужое счастье позарилась », «отец с матерью понадеялись на меня, родили, чтоб я тоже рожала»), так приняла на себя и долг перед мужем, связав с ним жизнь («Раз ты там виноват, то и я с тобой виноватая… И ты на себя одного вину не бери»). Замкнувшись от людей и не придя к Гуськову, героиня оказалась не просто между двух огней: в ней произошел слом выверенной системы взаимоотношений с миром, который нарушил все, на чем крепилась ее внутренняя гармония. Гуськов это подметил верно: «У тебя была только одна сторона: люди. Там, по правую руку Ангары. А сейчас две: люди и я. Свести их нельзя: надо, чтоб Ангара пересохла». Но в его концепции мира люди — не совсем обязательный компонент: он и рос один, и любить привык только себя, и в эшелоне держался особняком, да и теперь, если б не чисто материальная зависимость, никто ему не был бы нужен. Для Настены же люди — все. Односельчане — один полюс, Андрей — другой. Поэтому она оказалась сама перед всеми виновной — и перед Андреем, и перед деревней. Перед ним — в том, что не так якобы ждала, плохо остерегала. Перед односельчанами — в том, что нечестна. Под стать состоянию души героини и картины природы, как всегда у Распутина, чрезвычайно соответствующие моменту. Небо, звезды, деревья, река, земля — все словно усиливает своим колоритом происходящее в героях: «Ночь была жутковатая — морошная, глухая, темная до крайней темноты».

Настена гибнет. Увидев за собою погоню, она вновь ощущает прилив стыда: «Всякий ли понимает, как стыдно жить, когда другой на твоем месте сумел бы прожить лучше? Как можно смотреть после этого людям в глаза…», — она бросается в Ангару. «И не осталось на том месте даже выбоинки, о которую бы спотыкалось течение ». Деревня Настену не осудила: односельчане не позволили зарыть ее на кладбище утопленников, а предали земле «среди своих, только чуть с краешку, у покосившейся изгороди. После похорон собрались бабы у Надьки на немудреные поминки и всплакнули: жалко было Настену».

Андрей Гуськов платит высшей платой: не будет его продолжения; никогда и никто не будет понимать его так, как Настена. С этого момента уже неважно, как он, услышавший шум на реке и приготовившийся скрыться, будет жить дальше: дни его сочтены, и проведет он их, как прежние, — по-звериному. Может, будучи уже пойманным, даже завоет от отчаяния по-волчьи. Умереть должен Гуськов, а гибнет Настена. Это значит, что дезертир умирает дважды, и теперь уже навсегда.

Валентин Распутин писал, что он рассчитывал оставить Настену в живых и не думал о таком финале, который наличествует сейчас в повести. «Я надеялся, что как раз у меня покончит с собой Андрей Гуськов, муж Настены. Но чем дальше продолжалось действие, чем больше жила у меня Настена, чем больше страдала от того положения, в какое попала, тем больше я чувствовал, что она выходит из того плана, который я для нее составил заранее, что он не подчиняется уже автору, что она начинает жить самостоятельной жизнью».

Настена и сейчас живет самостоятельной жизнью, давно выйдя за границы повести и оставшись в читательском сознании одним из лучших образов современной мировой классики.