В письме Мандельштама к Тынянову есть слова: “Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе”.
Ничего не скажешь - все исполнилось, все сбылось. Словно алмаз на стекле, словно резцом по камню мандельштамовское слово преодолело материю времени и стало культурой. О себе Мандельштам говорил так: “Мы - смысловики”. Его стихи плотны и тягучи, и зрение теряет опору среди шальных образов. Хочется читать, а не понимать. Хочется верить в чистоту поэтического мышления и бессмысленность слова.
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, - и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки, - идешь, никого не заметишь. Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса - не поймешь, не ответишь.
Но, прочитав это один, два, три раза, вдруг понимаешь, что тебя обманули. Что все в стихах: и “блаженные слова: Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита”, и прозрачная весна Петрополя, и голубоглазый пунш зимы, и тысяча бочек остальной манделынтаммовской мишуры - все связано и пронизано насквозь мыслями поэта. Просто он так думает. У него так устроена голова. Он такой человек. Он часто бывает оскорбительно культурен. И тогда его стихи приходится читать на русском языке со словарем. Так происходит познание мира. Поэт отворяет окна, и вид из них восхищает. Любой предмет из инвентаря бытия дает ему повод рассуждать, строить бесконечные цепочки ассоциаций. Так Феодосия напоминает ему о Венеции, где поэт, впрочем, никогда не был, ласточка о Психее-жизни, а “власть отвратительна, как руки брадобрея”.
Мандельштам ощущает и мыслит немыслимое и неощущаемое, а именно единство и плотность мира в его истории. Все досягаемы, все близко, - открой душу и протяни руку.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
Озабоченность Поэта назначением культуры и истории приводит его к мысли о прозрачности их смыслов. Всякое событие, расположенное в истории или культуре, доступно. Мандельштам свободно использует предметы и образы различных эпох и цивилизаций для оформления собственных идей. Иногда ему представляется, что он не волен в своем творчестве, что он поет чужие стихи:
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
Поэзия Мандельштама напоминает волшебный фонарь, посредством которого оживают, начинают двигаться и дышать образы истории. Он - истинный певец цивилизации. Даже природа в его стихах обретает урбанизированные формы, приобретая при этом некое дополнительное, имперское величие:
Природа - тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.
Одно дополняет и оттеняет другое. Природа, растворяясь в истории, создает в ней новые орнаменты и символы. А человек читает их, пролистывает, забывает и вспоминает, играет в них, как ребенок в свои игрушки. “Не город Рим живет среди веков, / А место человека во вселенной”. Рим для поэта вершина и средоточие цивилизации. Он - среда обитания, место и смысл человека. Он - один из центральных символов в поэзии Мандельштама. Его черты имеют и Петербург-Петрополь, и Феодосия, и Москва. Он - особое состояние души, не сам мир, но только взгляд на него, окрашенный мрачноватыми и величественными тонами. Мандельштам в своей поэзии никогда не опускался до пафоса. Его муза звучит торжественно и чеканно и никогда - пафосно. Инстинкт певца не позволял ему сфальшивить ни в одном стихотворении.
Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Медуница и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Что действительно отличает Мандельштама от всесветного образа поэта XX века, так это беспримерный подвиг осмысления истории и цивилизации как единого бесконечного, но спрессованного страшным давлением интеллекта, процесса. Поэтому Мандельштама так заманчиво понимать - и так трудно толковать. Вот как поясняет это Арсений Тарковский:
Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.