Вечную загадку представляют отношения поэта со своим веком. Пожалуй, поэту, как никакой другой творческой личности, свойственно стремление вырваться из окружающего его мира современности. Возможно, поэтому Владислав Ходасевич остро ощущал, что его стихи больше принадлежат будущему, чем времени, в котором они рождались:
    Быть может, умер я,
     быть может -
    Заброшен в новый век,
    А тот, который с вами прожит,
    Быч только волн разбег....
    “Скала”
    Поэтому он старался не обращать внимания на оценки современников, надеялся на справедливый суд потомков:
    Ни грубой славы, ни гонений
     От современников не жду...
    В эмиграции, 28 января 1928 года, подытоживая свой творческий путь и продолжая традиции, идущие от Державина и Пушкина, он осмелился сочинить “Памятник”, в котором хоть и признавался: “Мной совершенное так мало!”, но в то же время не без надежды писал:
    В России новой, но великой
     Поставят идол мне двуликий
    На перекрестке двух дорог,
    Где время, ветер и песок....
    Интонации “Памятника” Ходасевича грустны и горьковаты, хотя пробивается сквозь них звук греющей сердце поэта надежды.
    В 1886 году в Москве в семье поляка Фелициана и еврейки Софьи (урожд. Брафман) Ходасевичей родился поздний ребенок сын Владислав: отцу было 52 года, матери - 42. Несмотря на польские католические традиции в быту семьи, воспитание Владислава проходило в основном под влиянием кормилицы и няни, тульской крестьянки Елены Александровны Кузиной, и культурной атмосферы, пожалуй, самого русского в те времена города Москвы. Сильное впечатление в детстве будущий поэт получил от русского классического балета: “В конечном счете через балет пришел я к искусству вообще и к поэзии в частности. Большой театр был моей духовной родиной”.
    Сочинять стихи Владислав начинает с детства. Его юношеские стихи пронизывают отчаяние и некоторая манерность. В них заметно стремление к абстрактным, символическим, но красивым, с трагическим оттенком картинам:
    Я всколыхну речной покой,
    С разбега прыгну в глубь немую,
     Сомкнутся волны надо мной,
    И факел мой потушат струи.
    И тихо факел поплывет,
    Холодный, черный, обгорелый...
     Его волна к земле прибьет.
    Его омоет пеной белой...
    “Схватил я дымный факел мой...”
    В большую литературу Ходасевич входил во многом на ощупь. Безысходная тоска и трагичность мироощущения - популярные поэтические мотивы начала XX века - главенствуют в его первой книге под, казалось бы, оптимистическим названием “Молодость”:
    Вокруг меня кольцо сжимается.
    Вокруг чела Тоска сплетается
    Моей короной роковой.
    “Вокруг меня кольцо сжимается...”
    Поэт чувствовал неуверенность своего голоса, изъяны собственных сочинений. При этом он, конечно, чрезмерно самокритичен, а может быть, и несколько кокетлив. Он-то твердо знал, что все выстрадано самостоятельно и выражено искренне.
    Н. Гумилев отметил, пожалуй, самую существенную черту сочинений В. Ходасевича: именно славянско-европейский характер поэтики придает им особенную прелесть и художественное своеобразие. Спокойная утонченность образов и в то же время классическая прозрачность ткани стиха казались старомодными среди бурных поэтических экспериментов начинающегося XX столетия.
    Талант поэта обретал уверенную силу и самобытность. Несмотря на нерусское происхождение, Ходасевич душой и сердцем врос в русскую культуру. В России он видел свое начало и жизнь свою не мог отделить от нее:
    Учитель мой - твой чудотворный гений,
    И поприще - волшебный твой язык.
    “Не матерью, но тульскою крестьянкой...”
    С Россией Ходасевич разделил ее горькую судьбу... Вначале он искренне поверил в светлую, преобразующую миссию Октябрьской революции 1917 года; сразу же после переворота его симпатии были явно на стороне большевиков. Однако поэт не смог до конца распознать те реальные силы, которые начинали преобразования в России. Надежда на преображение страны в лучшую, какую-то загадочно-фантастическую сторону была велика, поэтическая греза окутала романтическим туманом смысл реально происходящего. Кроме того, Ходасевич смотрел на революционные события через призму евангельской мудрости, гласившей, что падшее в землю пшеничное зерно, умирая, принесет много новых плодов:
    И ты, моя страна, и ты, ее народ,
    Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,-
    Затем, что мудрость нам единая дана:
     Всему живущему идти путем зерна.
    “Путем зерна”
    Когда, к своему ужасу, поэт понял, что умирать России и ее народу пришлось не в художественном, а в самом действительном смысле, он покинул Россию, страну революционного эксперимента.
    В 1937 году, уже в эмиграции, поэт с содроганием вспоминал послереволюционное время и тех, кто правил поистине сатанинским балом в храме русской культуры. Он болезненно переживал разрушение русской культуры.
    В январе 1922 года Ходасевич написал небольшое стихотворение “Леди долго руки мыла...”, в котором сравнивает свою судьбу с судьбой леди Макбет, совершившей кровавое преступление и оттого страдающей бессонницей:
    Триста лет уж вам не спится -
    Мне шесть лет не спится тоже.
    Сотрудничество с большевиками уже в то время осознавалось поэтом как тяжкое, даже “кровавое” преступление, нежелание продолжать участие в котором и послужило, скорее всего, причиной отъезда за границу, ставшего началом пожизненной эмиграции. Летом 1924 года в Париже он напишет стихотворение “Перед зеркалом”, в котором загадочно обмолвится:
    Да, меня не пантера прыжками
    На парижский чердак загнала.
    Неприкаянность станет грустной спутницей эмигрантской жизни поэта. Настроение его музы становится заметно мрачнее, в ее голосе доминируют холодные и строгие ноты, ее прибежищем становятся европейские “вертепы и трущобы”. У него вырывается крик души:
    Измученные ангелы мои!
     Сопутники в большом и малом!
     Сквозь дождь и мрак по дьявольским
    кварталам Я загонял вас...
    “Ночь”
    Высокая поэзия уступила место жестокой правде, “ужасному веселью”:
    Я здесь учусь ужасному веселью:
     Постылый звук тех песен обретать,
     Которых никогда и никакая мать
     Не пропоет над колыбелью.
    Однако петь такие постылые песни Ходасевич все-таки не смог. Все реже и реже приходит к нему поэтическое вдохновение. Душой он по-прежнему в России.
    Книга стихотворений “Европейская ночь” так и не увидела свет отдельным изданием, а вошла в “Собрание стихов”, выпущенное в Париже в 1927 году. Сочинения, включенные в нее, отражали надрыв, который произошел в душе поэта. Слишком русская по своей сути поэзия Владислава Ходасевича не привилась на европейской почве. И было что-то пророческое в пожелании-восклицании:
    О, если б мой предсмертный стон
    Облечь в отчетливую оду!
    “Жив Бог! Умен, а не шумен...”
    Два года (1929, 1930) были посвящены главному и серьезнейшему исследованию - биографическому повествованию о Державине. Еще он писал публицистические, критические и литературоведческие статьи, зарабатывая на жизнь и отстаивая истину в литературе.
    Если смотреть со стороны, то это был грустный закатный путь, когда Ходасевич переживал счастье творчества в повествованиях о поэзии других авторов.
    14 июня 1939 года Владислав Ходасевич скончался в одной из частных парижских клиник.
    Как в зеркале, как чудный сон, в судьбе поэта отражался “грустный путь” Державина, для которого он завершился написанием комментариев к собственным стихотворениям. И роскошь поэзии Ходасевича горьковатым блеском светится в строках его критического и литературоведческого наследия.