(Достоевский - Ницше.)

Жейц Е.А.

Самые тихие слова- те, что приносят бурю.

Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром.

О, Заратустра, ты должен идти, как тень того, что должно наступить

Fr. Neitzsche "ALSO SPRACH ZARATHUSTRA"

Год 1885, апрель. В Ницце Фридрихом Ницше написана последняя, четвертая часть книги, вызвавшей сразу же вслед за своим появлением множество недоумевающих, презрительных и восхищенных возгласов. Книгу эту, которая была названа "Так говорил Заратустра", сразу же , не без оснований, назвали Новой Библией, и сам автор относился к ней исключительно, с нее начав осознавать себя человеком рока, высшим, сверхчеловеком.

Предыстория этой книги едва ли не загадочней содержания. В период с 1881 по 1883 год автора посетило два видения: сначала мысль о "вечном возвращении", позже- образ самого Заратустры. Необычная поэма эта писалась запоем- на каждую часть - десять дней, и, по признанию самого автора, явила собой необыкновенный синтез музыки и слова, основой которых был танец. "Этим Заратустрой я довел немецкий язык до совершенства"- говорил Фридрих Ницше.

В этом смысле печально то, что воспринять "Заратустру" на немецком проблематично, а перевод на русский, каким качественным он бы ни был, не может передать той многоплановости, комплексности и необычной структуры книги. Исчезает дух Заратустры, танец- как раз то, что так ценил в своем произведении сам автор. Лексико-семантический слой ( неологизмы, игра слов, заумь, встречающиеся в оригинале по нескольку раз на каждой странице, "ритм прозы", звучащий с гоголевской силой, по признанию Андрея Белого), евфонический слой ( звук-слово, изменяющий смысл и тональность, конфликт между осмысленостью знака и музыкой, в нем заключенной) и, наконец, эвритмический слой, который так просто и ясно охарактеризовал сам автор- "Мой стиль- танец",- все это к сожалению непередаваемо. Не зная языка, можно уловить лишь музыку, а при переводе возвращается из небытия смысл, но зато теряется музыка.

Как бы то ни было, книга эта, пронизанная событиями и зачастую пародийными параллелями к Ветхому и Новому Заветам, к фразам Гомера, Аристотеля, Шекспира, Гете, Вагнера, не теряет, как и все великие книги, своего могущества полностью на русском или каком-либо другом языке, несмотря на сглаживание и переделывание его, затемнение параллелей. О параллелях этих в свое время едко сказал В.Соловьев, высмеяв в чаемом "сверхчеловеке" комическую действительность "сверхфилолога".

Говоря о воплощении и отражении идей сверхчеловека в произведениях русских классиков, необходимо четко осознавать: калек с Ницше в классической литературе практически не существует. Более конкретно, калек с Ницше нет у Достоевского. У них есть очень похожее, порой "мысль в мысль", мироощущение, но либо Ницше "пользуется" Достоевским, либо оба доходят до теории сверхчеловека или к близкому к ней мировосприятию параллельными и совершенно самостоятельными путями. ( Даже чисто хронологически можно установить невозможность заимствование Достоевским у Ницше: смерть первого датируется 1881 годом, а Ницше заканчивает своего "Заратустру" лишь в 1885 году.)

Итак, условимся говорить о ницшеанской идее, называя ее так лишь потому, что именно этот философ смог точнее и нагляднее всего (но, однако, далеко не раньше) ее сформулировать.

Лев Шестов в своем философском труде "Преодоление самоочевидностей", посвященном Ф.М.Достоевскому, говорит о двойном зрении, проводя при этом параллель к стихотворению А.С.Пушкина "Пророк". Именно это двойное зрение, вторые глаза не от мира сего, по мнению Шестова, и не дают Достоевскому смотреть на мир глазами обыкновенного человека. Огненное зрение не дает покоя и служит катализатором к осмыслению и воплощению в произведениях идей о человеке высшем, способном на хладнокровие в деле величайшей жестокости ради достижения абстрактной высшей цели. ("Разве жалость не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей?")

Нет, жалость- это лишнее, ненужное. "В человеке важно то. что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель"(Ницше).

Вспомним "Преступление и наказание". Ведь Родион Раскольников по сути не кто иной, как носитель идеи свeрхчеловечества. Эта его теория о том, что весь мир делится на Наполеонов и вошей, разве не сестра она учению Ницше, в котором тоже "отребье" приносится в жертву сверхчеловеку, "ибо люди не равны- так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть!" Это слова Заратустры.

По сути, Заратустра, или сам Ницше, оказываются двойниками Раскольникова, с той только разницей, что их суждения вследствие их одиночества, не может ничто ограничить, в то время как главной проблемой Раскольникова является то, что его мать и сестра по высказанной им теорией подходят под категорию "вошей", "отребья", которую он, как Наполеон, как "сверхчеловек", должен уничтожить не медля и не раздумывая, исключить и сомнение, и жалость. И самое страшное в этом то, что, убив старуху-процентщицу и не выдержав этого убийства, герой Достоевского не отказывается от этой теории, не разуверяется в ее истинности, а лишь осознает, что непригоден для роли Наполеона. В каждом человеке, пусть незаметно и неосознанно даже для него самого, живет желание быть великим. И как бы ни было оно запрятано от других и прежде всего от себя самого, оно все-таки существует, это "эго", и дает о себе знать при каждом удобном случае.

Через шесть лет после "Преступления и наказания" Достоевским закончены "Бесы". И если в "Преступлении" Родион Раскольников представлял в единственном числе, самоличную идею о "вошах" и Наполеонах, то "Бесы" - это строгий хаос Раскольниковых, где едва ли не каждый герой мнит себя сверхчеловеком, доказывая право свое либо на самоубийство, либо на убийство "отребья" и "вошей". Более того, сама теория Раскольникова плавно перемещается от Родиона Романовича к Шигалеву, который и пытается изложить ее на одном из заседаний "наших". И слово "воши" также находит свое место в романе и произносится Федькой Каторжным Петру Ставрогину: "Ты... подлец. Все равно как поганая человеческая вошь." Слова эти, как и следовало ожидать, обходятся очень дорого человеку, их произнесшему- на следующее утро Федьки уже нет в живых.

Строгий хаос Раскольниковых чудовищной сетью опутывает весь роман. На роль сверхчеловека претендует каждый.

И взрослый ребенок Степан Трофимович Верховенский ( "он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены"), именно он у Достоевского говорит те слова, которые позже Фридрих Ницше вложит в уста Заратустры: "О, друзья мои, вы и представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорций, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!" "Что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей!" - взывает Заратустра.

Сверхчеловеком ощущает себя и "великий поэт и писатель", Карамазинов. Прямым текстом заявляет он об этом, говоря об окончании своего творческого пути не балу у Юлии Михайловны: "Там, в Карльсруэ, я закрою глаза свои. Нам, великим людям, остается , сделав свое дело, поскорее закрывать глаза, не ища награды. Сделаю так и я." И подобные слова произносятся людьми, менее всего имеющими право претендовать на роли Наполеонов в "Бесах"! Что же тогда говорят сами "сверхчеловеки"?

Обратимся к Ницше. "В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель". "Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту". "... Я люблю того, кто живет для познания, и кто хочет познавать для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек ибо так хочет он своей гибели". И человек этот, желающий умереть ради "сверхчеловеков" у Достоевского- Кириллов. "Если нет бога, то я бог",- заявляет он и собирается убить себя. Он глубоко убежден, что, убив себя, положит начало и докажет всем, что атеист, убивающий себя без страха и сомнения в душе, станет богом.

"Я еще только бог поневоле и несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся заявлять своеволие...Страх есть проклятие человека."

Он абсолютно уверен, что, умертвив себя, положит начало новым людям, не боящимся назвать себя и стать богами. Ради этого и идет на смерть. Но "сверхчеловечество" Алексея Кириллова ничтожно мало в сравнении со сверхчеловечеством младшего Верховенского, Петра Степановича и Николая Ставрогина, поскольку если кто и претендует на сию высокую роль, так это уж, конечно, они. Петру Верховенскому не надо умереть, чтобы ощутить себя сверхчеловеком. И он успешно внушает это окружающим его людям. Не которые же члены его пятерки (Эркель) в действительности относятся к нему как к живому божеству: "Вам нужно сберечь свою личность, потому что вы- все, а мы- ничто". Это и понятно. Сравним с Заратустрой:"Разве ты не знаешь, кто наиболее нужен всем? Кто приказывает великое."

Несмотря на то, что великими приказания Верховенского можно назвать лишь с очень большой натяжкой, тем не менее находились люди, которые упивались счастьем служения якобы великому делу. А приказывающего воспринимали как богочеловека, божественного человека и доходили до благоговения, поклонения. Кириллов говорит о человекобоге:"Он придет, и имя ему человекобог", Верховенский же, получивший от Федьки Каторжного клеймо "поганой человеческой воши", сам считает себя человекобогом и презирает "всех этих людишек". Они для него не более чем пешки. Он чувствует над ними свою силу и, действуя то лестью, то интригой и кровью, скрепляет зависимость "вошей" от себя. Он стоит во главе "наших", и Шигалев со своей теорией "земного рая" и "ста миллионов голов", основывающий, казалось бы , по признанию самого Верховенского, "новую религию взамен старой", всего лишь один из членов его пятерки, хоть, надо признать, по сравнению с другими и отличается силой воли, да худо-бедно собственным мнением. Он один откажется участвовать в убийстве Шатова.

Впрочем, перечисление "сверхчеловеков" явно затянулось, а о главном из них и наиболее подходящем для этой роли герое так почти ничего и не сказано. Человек этот какой-то непостижимой силой заставляет даже Верховенского рядом с собой чувствовать себя шутом. Человек этот не боится ничего, не может любить, не знает слабостей. Он устраивает себе испытание за испытанием: то противостоит обществу, то пускается в разврат, все более и более ощущает в себе великую силу и кончает жизнь самоубийством, так и не найдя ей применения. Он странен для всех, и даже матушка его зовет то принцем Гарри, то Гамлетом.

Речь идет о Николае Всеволодовиче Ставрогином. Союза с ним так жаждет Верховенский. Ради достижения этой цели он использует и интригу, и шантаж, и лесть, когда обнаруживается, что ничего не может подействовать: ни угроза, ни панегирики,- вот тогда-то и целует у него руку Верховенский. И в каком-то неистовом, почти сумасшедшем исступлении твердит: "Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк." Чувствуя за Ставрогиным ту самую силу, которой как раз и не достает ему, Петру Верховенскому, он способен и идет на все, чтобы соединить ее со своей дьявольской хитростью и умением манипули- ровать силой, когда же это у него не получается, отчаянию нет границ. "Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина",- говорит он Ставрогину, причисляя и себя, и его к Наполеонам, а всем остальным оставляя роль "вошей" и "отребья".

В целом, эпизод этот чрезвычайно похож на сцену искушения Христа Сатаной: и идеи Верховенского необычайно заманчивы, и пустыня, образ ее, присутствует ("Если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним"). И фразы бьют не в бровь, а в глаз: "... заплачет земля по старым богам".

Николай Ставрогин действительно наделен великой силой ("Но к чему приложить эту силу- вот чего никогда не вижу и не видел") и сила эта убивается, не найдя применения, им собственноручно, через повешение.

Так, через шесть лет после того, как Достоевский сформулировал теорию "вошей" устами Раскольникова, в "Бесах" он смог показать результат, к которому теория эта непременно должна была привести. От убийства старухи-процентщицы до целой сети разного рода убийств и самоубийств- здесь ясно прослеживается чудовищный прогресс и развитие мысли Родиона Романовича. Фридриха Ницше не могла не заинтересовать эта метаморфоза и уж тем более сама идея, и он, внимательно прочитав "Бесов" Достоевского, правда на французском, конспектирует их довольно подробно, включая разговоры с Кирилловым, Шатовым, начиная как это ни странно, с конца и продвигаясь к началу- от предсмертной записки Ставрогина до первых глав. То, что Ницше находит близким своим убеждениям и мыслям, он более четко, без психологического анализа, присущего Достоевскому, воплощает в своих работах. Между написанием "Заратустры" и написанием "Бесов" более десяти лет. И есть все основания предположить, что некоторые идеи Достоевского оказали влияние на ницшеанского Заратустру, послужили катализатором его возникновения. Мысли обоих писателей близки и порой пересекаются , превращаясь из параллелей в совпадения.

Как мне кажется, главное сопоставление проведено.

Разумеется, Достоевский не единственный писатель, в произведениях которого нашел отражение образ сверхчеловека. Элементы этого образа можно найти и в произведениях других русских классиков. Так, например, в "Отцах и детях" Тургенева нигилист Базаров может смело претендовать на роль сверхчеловека (однако, не без некоторых "но"). Сверхчеловеком представлен у Чернышевского Рахметов. В конце концов, тень сверхчеловека можно усмотреть и много раньше, у Лермонтова ( при большом желании Печорин может быть представлен подобным образом), и гораздо позже у Горького (человекобог из романа "Мать"). Но в том-то и дело, что в произведениях этих будут лишь тени сверхчеловека, в чем-то схожие, а в чем-то расходящиеся друг с другом, а о идее сверхчеловека, о "вошах" и Наполеонах в этих произведениях и говорить не приходится. Идея эта во всей ее комплексности, многоплановости, во всй ее чудовищной мощи и безобразной, без прикрас, наготе нашла свое отражение, развитие и финал лишь у Федора Михайловича Достоевского. И настолько она сливается порой с ницшеанской идеей, что невольно возникает предположение о том, что либо Ницше воспользовался прочитанным у Достоевского, либо мысли эти пришли к немецкому философу-филологу и к величайшему писателю-психологу одновременно, совершенно независимо друг от друга.

Ясно одно: родство этих идей не означает родство выводов: Ницше закончил гимном сверхчеловеку, а Достоевский на десятилетие раньше смог предсказать последствия и зло . "Красота спасет мир", по Достоевскому, не может быть оправдана слеза ребенка, не то что море крови, пусть даже ради великой цели.

Список литературы

Фридрих Ницше "Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого".

Ф.М. Достоевский "Преступление и наказание", "Бесы".

Лев Шестов "Откровения смерти", "Преодоление самоочевидностей", "На Страшном Суде".

Русский язык и литература в школе. 1990 №12 "Суд над Лермонтовым. В.С.Соловьев и Д.С.Мережковский: обвинитель и защитник".

Иностранная литература 1990 №4 "Фридрих Ницше. Из наследия."

Евангелие.