ПОСТ MОДЕРН?

1. Актуальное избегает дефиниции

Последние 10 лет выражения "постмодернизм", "постмодерн" употребляются настолько часто, что становятся банальными, привычными и бессмысленными. Однако содержание этих терминов остается предельно расплывчатым. Согласия нет ни у критиков, ни у художников, ни у искусствоведов, ни у философов. Отсутствуют точные дефиниции, объект определяется, скорее интуитивно, схватывается приблизительно. А так как "постмодерн" нарочито стремится быть двусмысленным, "аллюзивным", "гиперироничным", рефлексивным сразу на нескольких уровнях, то ускользание явления от фиксированной расшифровки становится одной из его базовых характеристик.

Собственно, это не ново. Любой процесс, который не закончен, не завершен, пребывает в развитии, с необходимостью предстает противоречивым, многоплановым, неопределенным. Даже этимологически это очевидно — неопределенен, так как еще не достиг предела, не обнаружил своей цели. Он еще жив и органичен, может сбиться с кажущейся отчетливой траектории и всех удивить. Расплывчатость определения "постмодерна" — явное свидетельство его актуальности.

Но это не достаточное основание для того, чтобы отказаться от любых попыток выяснения того, чем он на самом деле является.

2. Несколько цитат Для того, чтобы продвинуться в исследовании нашей темы, приведем несколько выдержек из классического анализа этого явления. Вот как характеризирует постмодерн Ихаб Хассан, теоретик американской контр-культуры ("Die unvollendete Vernunft: Moderne versus Postmoderne") Неточность (благосклонность к двусмысленностям, цезурам, соскальзываниям) Фрагментация Де-канонизация Утрата "я" и "внутреннего мира" Не-презентабельность и не-репрезентабельность Ирония (проистекающая из перспективизма, а тот, в свою очередь — из много-значности) Гибридизация Карнавализация (аналогичная гетероглоссии Рабле или Стерна и тождественная центробежной полифонии, веселой многоцветной релятивности) Перформанс и соучастие (энергия в движении) Конструкционизм, что подразумевает, что мир не дан нам раз и навсегда, но является процессом непрерывной генерации множества конфликтующих между собой версий Имманентность, интертекстуальность всякой жизни, являющейся связкой сопряженных значений.

Основные правила постмодерна, по Чарльзу Дженксу, одному из лучших современных историков архитектуры ("Die Postmoderne") таковы:

Вместо гармонии, к которой стремился Ренессанс, и интеграции, к которой стремился модерн, постмодернизм настаивает на гибридном искусстве и архитектуре, характеризующихся "диссонантной красотой" и "дисгармоничной гармонией". Больше нет совершенного ансамбля, где ничего нельзя отнять или добавить без того, чтобы эту гармонию не нарушить, но во всем — "трудные ансамбли" и "дисперсные единицы". Должны быть трения различных стилей, удивляющие наблюдателя расколы, синкопированные пропорции, фрагментированная чистота и т.д. Постмодернизм предполагает политическую и культурную плюральность; необходимая гетерогенность массовых обществ должна просвечивать через постмодернистские здания. Нельзя допускать преобладание какого-то слишком доминирующего стиля. Постмодернизм предполагает элегантный урбанизм. Элементы традиционного урбанизма, т.е. улицы, аркады и площади, должны быть реабилитированы, учитывая новые технологии и транспортные средства. Возврат к антропоморфизму — элемент архитектуры постмодерна. Человеческое тело снова обретает свое место в декорации. Континуальность и принятие прошлого, анамнез. Воспоминания, реликвии включены в постмодернистские конструкции, понимает ли публика их значение или нет. Живопись постмодерна акцентирует нарративный реализм, натюрморты и пейзажи. Постмодерн означает "двойное кодирование". Каждый элемент должен иметь свою функцию, дублирующуюся иронией, противоречивостью, множественностью значений. Коррелят "двойного кодирования" — многозначность. В этом проявляется отказ от интеграционного минимализма "высокого модерна". Воспоминания и ассоциации идей должны обогащать всякое постмодернистское здание, в противном случае оно будет покалеченным, ограбленным. Постмодерн предполагает вступление новых риторических фигур: парадоксов, оксюморонов, много-значимостей, двойного кодирования, дисгармоничной гармонии, комплексности, противоречивости и т.д. Эти новые фигуры должны служить тому, чтобы сделать присутствующим отсутствие. Возвращение к отсутствующему центру. Архитектурный ансамбль или произведение искусств исполняется таким образом, чтобы все элементы были сгруппированы вокруг единого центра, но место этого центра — пусто.

3. Терминологические вопросы, что за ними прячется?

(1) Данные соображения о постмодерне основаны во многом на экспозиционной статьи Робер Стойкерса "Генезис постмодернизма" ("Vouloir" № 54-55)

Еще в 1987 году на первой волне дискуссий о "постмодерне" Вольфганг Уэлш(1) в своей книге "Unsere postmoderne Moderne" попытался показать генеалогию явления. Уэлш стремится сделать ряд разграничений между собственно "постмодернизмом" и параллельными ему явлениями, такими как "постистория" и "постиндустриальное общество". На самом деле, даже при том, что тезисы Уэлша в чем-то обоснованы, они явно не покрывают всю полноту данного явления, и строгое размежевание, на котором он настаивает, оказывается явно преждевременным. Напротив, даже с точки зрения лингвистики, приставка "пост" явно во всех трех случаях не случайна, и на само деле, объединяет эти три явления, которые, не будучи синонимами, параллельны и взаимосвязаны.

Теория "пост-истории" развита и впечатляюще изложена Жаном Бодрияйром. "Пост-историей" Бодрийяр называет такое состояние общества, в котором актуализированы все исторические потенциальности, а следовательно, невозможно никакое подлинное новаторство. Единственным настроем остается горечь, цинизм, пассивность и серость. Движение мира, по Бодрийяру, достигает конечной стадии, определяемой как "гипертелия", когда возможности полностью нейтрализуют друг друга, порождая повсеместное "безразличие", "индифферентность", превращая нашу цивилизацию в гигантскую машину, "мегамашину", которая, в свою очередь, окончательно и бесповоротно "гомогенизирует" все типы "различий", порожденных жизнью. Так, текстура мира, заключающаяся как раз в производстве "различий", перетекает к фазе производства "безразличия". Иными словами, диалектика дифференциации опрокидывает свою основу и производит индифферентность. Все уже в прошлом: вера в утопии, надежды на лучший мир, поющее завтра... Происходит только одна и та же процедура: бесконечное клонирование, раковая пролиферация, напрочь лишенная всякого новшества, "непристойность ожирения". Пост-история не порождает и не снимает больше противоречий, но поглощается экстазом нарциссизма.

Бодрийяр пессимистичен. Он уверен, что основной чертой пост-истории является утрата веры в утопию. Этот же критерий он применяет к постмодернизму, к эпохе постмодерн. Постмодернистский активизм — лишь тупиковое самообольщение нарциссизма, утратившего последние останки жизни и творчества.

Уэлш пытается опровергнуть Бодрийяра, утверждая, будто тот не понял позитивной стороны постмодерна. Но от этого диагноз Бодрийяра не становится менее убедительным. Если постмодерн и отличен от постистории, все равно, это не отменяет их синхронности. Они существуют одновременно и параллельно. Постистория — факт. По меньшей мере, она создает исторический экзистенциальный и культурный фон постмодерна. Можно признать отличие постмодерна от постистории, но нет никаких оснований для того, чтобы их противопоставлять. Скорее напротив, между ними так много общего, что они напоминают близнецов. Далее, мы поймем, какие могут быть реальные основания для подобного разграничения. Пока же просто зафиксируем возможность такой терминологической поправки.

Далее Уэлш предлагает отделить постмодерн от пост-индустриального общества, ярким теоретиком которого является американец Дэниэл Белл. Белл — убежденный технократ, и считает, что постиндустриальное общество является такой стадией развития производственных отношений, когда все исторические социально-экономические противоречия снимаются за счет развития техники. Переход от машинных технологий к технологиям информационным, по мнению Белла, сводит на нет противостояния труда и капитала, эксплуататоров и эксплуатируемых, власти и населения. "Открытое общество" Поппера реализуется на практике, впервые в истории происходит тотальная рационализация социального и производственного бытия человечества. Дэниэл Белл рассматривает постиндустриальное общество как совершенный идеал и высший позитив. Как "конец истории". Единственной преградой для реализации этого идеала Беллу видится культура. Сфера культуры основана, согласно ему, на логике, отличной от дуальной модели рационального функционирования, а следовательно, рано или поздно обострится главное противоречие постиндустриального общества — противоречие между монолитной и универсальной логикой рациональной технократии и сферической, плюральной и а-рациональной логикой культуры. Таким образом, Белл приравнивает культуру к "субверсивной" реальности, самим фактом своего существования угрожающей беспрепятственному функционированию постиндустриальной "идиллии" тотальной технократии. Но эта оппозиция может не перерасти в открытый конфликт или катастрофу. Если постиндустриальное общество — мегамашина банков, рыночных механизмов и информационных технологий — сумеет "рекуперировать" культуру, превратить ее в потребительский продукт, в гаджет, в элемент своей замкнутой технократической игры, ее подрывное содержание будет сведено к минимуму или вообще к нулю.

Представив себе такую успешную операцию, мы получаем картину строго тождественную "пост-истории" Бодрийяра. Иными словами, постиндустриальное общество породит совершенную пост-историю в том случае, если сумеет избавиться от вызова культуры.

Чем же отличается "постмодерн" Уэлша от этих двух уровней — от постиндустриального общества и пост-истории? Уэлш приводит в качестве основного критерия  "оптимизм".

Смутное определение. Чей оптимизм? Оптимизм по какому поводу?

Здесь мы вынуждены обратиться к "новым правым", которые с энтузиазмом приняли сторону Уэлша. Они-то и объяснят нам истоки столь упорного желания выделить постмодерн в самостоятельную категорию.

3. Оптимизм постмодерна

На вызов "постмодерна" одними из первых среди интеллектуалов, причем с совершенно позитивным и оптимистическим отношением, откликнулись, европейские "новые правые" — Армин Мелер, Ален де Бенуа, Робер Стойкерс и т.д. Это вполне логично. Им показалось, что они "пересидели моедрн", т.е. оказались современниками той эпохи, когда, наконец, кончилась безраздельная доминация принципов и теорий, остававшихся на протяжении долгого времени неприемлемыми для "консервативных революционеров", отвергавших "современный мир", постулаты Нового Времени. Против концепции постмодерна выступили многие последовательные гуманисты, в частности, Хабермас, который распознал в этом "болезненный удар по великому проекту Просвещения". И естественно, симметричные (но с обратным знаком) реакции не могли не проявиться со стороны извечных противников Просвещения, "новых правых".

Робер Стойкерс убедительно показал, что в постмодерне увидели свой шанс представители той традиции, которая возникла несколько веков тому назад в качестве альтернативы картезианству и его проекту "mathesis universalis", предполагавшему полную рационализацию социального существования и, в частности, предельную униформность архитектуры. Эта тенденция, т.н. Gegen-Neuzeit, "контр-модерна", восходит к 1750 году, когда Руссо в своей речи раскритиковал механицизм Декарта, а Баумгартен в своей "Эстетике" потребовал "эстетической компенсации" нарастающему рационализму. От Вико и Руссо до Бодлера, Ницше и Готтфрида Бенна "контр-модерн" не ослаблял своей жесткой позиции относительно картезианского идеала. И последние наследники данной линии, как им казалось, дождались, наконец, своего часа, т.е. того момента, когда пафос модерна оказался полностью исчерпанным (причем, это стало очевидно не только его противникам, но и его сторонникам). Отсюда оптимизм "новых правых" при трактовке темы постмодерна, и стремление поддержать дефиниции Уэлша и других теоретиков, начиная с Амитаи Этциони, автора работы "Активное общество", где впервые употреблен сам термин "постмодернизм". Любопытно, что практически тождественный анализ содержания термина "постмодернизм" предложил и "новый левый" — Жан-Франсуа Лиотар, увидевший в данном явлении возможность преодоления механицизма и картезианства(2). Этот факт означает, что не только "новые правые" имели основание для акцентировки положительного потенциала постмодернизма, вытекающей из специфики их собственной интеллектуальной преемственности "консервативной" традиции Gegen-Neuzeit. Мобилизованы были также и те левые мыслители, которые критически относились к современности с совершенно противоположной позиции, рассматривая картезианство как "рационалистический тоталитаризм" и типологическую основу "фашизма".

(2) Уэлш называет себя "учеником и последователем Лиотара".

Как бы то ни было, намечается явная тенденция со стороны отдельной группы интеллектуалов, имевших претензии к "модерну", взять постмодернизм как позитивный инструмент для утверждения своей собственной истины в тех условиях, когда противоположная и ненавистная им позиция теряет видимость абсолютности, начинается раскачиваться, ставиться под сомнение, утрачивать убедительность и очевидность. Если в отношении "новых правых" их робкий оптимизм может быть определен вышеприведенный фразой — "пересидели модерн", то в случае "новых левых" уместно иное определение — "перепрыгнули тоталитаризм, заключенный в модерне", "сделали последний шаг к совершенной свободе". К этой "новой левой" линии оптимистического постмодерна примыкают и Фуко, и Делез, и Деррида, которые — каждый по-разному — видят в данном явлении измерение "новой свободы". Фуко — в последний период, характеризовавшийся разрывом с структурализмом — усматривал в постмодерне окончательный разрыв с "универсалистской парадигмой", т.е. со всеми эпистемологическими и идеологическими нормативами, которые претендовали на монополию, знание единого "кода" реальности. Взамен этого Фуко провозглашал начало эры нагромождения "различий", полную фрагментацию реальности, переход к высвобождению сущностной гетерогенности, несводимости вещей и существ.

Жиль Делез развил свою концепцию "ризома", кишащего хаоса непредвиденных наложений разнообразных эволютивных и инволютивных цепей. От лейбницевской "монады" Делез перешел к теории "номада", "кочевого блуждания реальности" по лабиринтам витальных эшелонов, несистематических и неожиданных различий и синтетических симультанностей. У Делеза нагляден вполне "левый" оптимизм "освобождения хаоса".

Деррида же обнаружил в том же явлении новые пути "дифференциации", которые отныне обладают не статически музейным, но динамическим характером, так как не могут быть постулируемы и классифицируемы.

Любопытно, что всех этих "оптимистов постмодерна" Хабермас, верный "диалектике Просвещения", обвинил в ренегатстве и чуть ли не в "фашизме", верно подметив, впрочем, совпадение энтузиазма у "новых правых" и "новых левых". Сам же он готов скорее причислить себя к "ортодоксальным левым", отрицающих постмодерн как угрозу возврата к пре-модерну. Но именно этот возврат действительно имели в виду Мелер, де Бенуа и Стойкерс, тогда как мысль постмодернистов с "нового левого" фланга обнаруживала, скорее, тревожный виток абсолютного нигилизма.

Итак, подведем предварительные итоги. Существует оптимистическая версия постмодерна, основанная на традиции отрицания ( или преодоления) модерна. Если эта традиция представлена как непрерывная линия у некоторых современных теоретиков "консервативной революции", то в случае "новых левых" она воплощается скорее в тенденции к "прогрессивному скачку вперед", за рамки развития, имманентно присущие эпохе модерна и распознанные как ограничительные рубежи. Поэтому существует тенденция противопоставлять "постмодерн" как проект, как интеллектуальное усилие, как "озарение", как стиль, как "активность" иным модальностям ультрасовременной эпохи, которые, в свою очередь, определяют пассивную, фоновую, "негативную" реальность, воплощенную в соответствующих концептах "пост-истории" и "постиндустриального общества".

Теперь все эти три понятия могут быть иерархизированы. Если рассматривать постмодерн как явление синонимичное и "гомологичное" пост-истории (Бодрийяра или Фукуямы) и постиндустриальному обществу, то мы можем говорить о "пассивном постмодернизме", "фоновом постмодернизме", "пессимистическом постмодернизме". Такой "постмодернизм" строго совпал бы с культурой, полностью рекуперированной технократическим гиперкапиталистическим проектом постиндустриального общества (об этом выразительно писал Арнольд Гелен). Совершенно очевидно, что нечто подобное явно существует и, быть может, является наиболее выразительным и бросающимся в глаза элементом нашей эпохи.

С другой стороны, есть тенденция, напротив, разделять пост-историю и постиндустриальное общество, с одной стороны, и собственно, постмодернизм с другой, рассматривая их как антитезы, как полюса, как противоположности. В таком случае, пост-история и постиндустриальное общество будут синонимами негативных результатов именно "модерна", а постмодерн будет путем преодоления, новым проектом, нонконформистской стратегией, "заданием", "альтернативой". Такой "постмодернизм" можно определить как "активный", "оптимистический", "революционный", "субъектный". И именно на таком понимании сходятся между собой два наиболее радикальных — а это всегда интереснее — фланга современных интеллектуальных полей — "новые правые" и "новые левые". "Новые левые" видят в "активном постмодерне" пришествие освобождающего хаоса, "новые правые" — расчищение пространства для "строительства нового порядка" и "утверждения новой аксиологической структуры".

5. Парентезис — сплавление крайностей

Отклонимся несколько от главной темы и рассмотрим подробнее это совпадение позиций "новых левых" и "новых правых" в вопросе постмодернизма. "Новые левые" и "новые правые" отличаются от "старых" по признаку, который сам по себе может служить наглядной иллюстрацией того, что является сущностью "модерна", Neuzeit. "Старые левые" стремятся расширить классическую рациональность до глобального телеологического проекта, основать максимально разумный и упорядоченный строй, доведя до последних границ основные тенденции Просвещения.

"Старые правые" отталкиваются от очень сходной рационалистической парадигмы, но при этом отрицают "проектный", глобалистский, универсалистский и "прогрессивный" ее аспект. "Старые правые" тяготеют к сохранению исторического статус кво, к укреплению и консолидации уже существующих — социальных, политических, государственных, национальных, экономических и т.д. — структур в той дискретной диспозиции, в которой они фактически пребывают. "Старые правые" могут быть названы "минимальными рационалистами", тогда как "старые левые" — максимальными.

Но к этим магистральным политическим проектам традиционно примешивались ультра-элементы, которые выходили с обеих сторон политико-идеологической карты за кадры приемлемости. Их обычно называют "крайне правыми" и "крайне левыми". На самом деле, эти элементы были изначально довольно чужеродны общей идеологической расстановке сил, так как их ориентации заведомо пересекали нормативы "нового времени". Именно эти тенденции, но не в сектантской и суженно-еретической, а в открытой и авангардной форме, и легли в основу того, что принято называть "новыми левыми" и "новыми правыми". Их отличие от "крайних" было не в идеологии, но в манере, стиле постановки вопросов и обсуждения проблем. В некотором смысле, они были еще более "крайними", чем самые "крайние", вообще сплошь и рядом выходя за рамки установленных конвенций.

Так ,"новые левые" поставили под сомнение "тоталитарные" аспекты коммунизма, наглядно проявившиеся в Советах или маоизме. Но не по моральным соображениям, а следуя логике философии освобождения, которая привела их к критике марксизма и разоблачению его "фашистской" сущности. Иными словами, как наиболее последовательная форма "левого" был утвержден "открытый недогматический анархизм". Но такой "анархизм" в своей законченной версии подрывал всю концептуальную систему "прогрессистской мысли", обнаружившую свои принципы в эпоху Просвещения. Источник "диктатуры" и "эксплуатации" обнаруживался в самом разуме, который для "старых левых", напротив, осознавался как главный инструмент освобождения. Ясно, что далее следовал хаотический иррационализм, отказывающийся от любых строгих и фиксированных кодов и рационализаций, вплоть до таких гибких и комплексных моделей, как фрейдизм (см. критику фрейдизма у Делеза и Гуаттари в "Анти-Эдипе")

"Новые правые", со своей стороны, прошли аналогичный путь, но в обратном направлении. Одним из вдохновителей их мысли был Юлиус Эвола, атипичный политик, философ и идеолог, который рассматривал всю историю современного мира — начиная чуть ли не с христианства — как эпоху деградации и вырождения и противопоставлял этому древнейшие идеалы традиционных обществ Античности. Ясно, что на философском уровне это означало полный разрыв с рационализмом во всем его интерпретациях, а следовательно, и со старыми правыми, ограничивающимися "национализмом", "этатизмом", конвенциональной религиозностью, морализмом. "Новые правые" — в первую очередь, Ален де Бенуа, Джорджо Локки и т.д. — внешне модернизировали дискурс традиционалиста Эволы, добавили к нему множество культурных, философских и научных пластов, которые выражали ту же тенденции на иных языковых уровнях. В современной философии и физике это направление получило название "холизма", от греческого слова "холос", "целый". Вслед за Эволой "новые правые" утверждали, что дух современности основан на "разъятии целостного", на анатомировании, и это касается как сферы мысли, так и сферы политики. "Новые правые" подвергли масштабной ревизии всю "правую" мысль, отвергнув большинство ее постулатов — "государство-нацию", "мораль", "ксенофобию", "элитизм" и т.д.

"Новые правые" и "новые левые" изначально были скорее постмодернистами, нежели модернистами, если понимать под "постмодерном" его активную версию. Можно, однако, еще более уточнить соотношение их взаимных постмодернистских проектов и выяснить до какой степени они остаются солидарными.

"Новые левые" постмодернисты считают, что освобождение от "террора рассудка" наступает в пограничном динамико-хаотическом состоянии, в спровоцированном контролируемом помешательстве. Социальный аналог этого оргиастический праздник революции, перформанс смещения смыслов, растворение иерархий, сатурналия, "потлач". При этом, хотя сами "новые левые" упорно не желают говорить о "созидательной программе", инерция отказа от "классической рациональности" выносит их по ту сторону тонкой пленки "динамического хаоса" и принуждает к утверждениям. Так, к примеру, Жиль Делез в "La logique du sens", следуя за Антоненом Арто, говорит о "новой поверхности" и "теле без органов", что точно соответствует инициатической концепции "нового человека" или "нового творения". Юлиус Эвола, крупнейший специалист в области эзотеризма, именно на аналогичных инициатических теориях основывал свои политико-идеологические модели. Этапы инициации делятся на отрицательные ("работа в черном", "растворение", "хаос") и положительные ("работа в белом", "создание зародыша", "новая гармония"). Программа "хаотического анархизма" Делеза соответствует первой стадии инициатического делания. Ее социальным аналогом является революция, восстание, оргиастический перформанс и т.д.

"Новые правые" особенно акцентируют, впрочем, вторую, созидательную стадию, творение "нового порядка", "возвращение сакрального", но она возможна только после радикального избавления от "классической рациональности" и ее социальных порождений. Хаос"новых левых" становится зародышем порядка "новых правых". А так как мы говорим лишь о теоретическом проекте, то трудно заведомо сказать, до какой степени будет простираться солидарность этих двух версий "активного постмодернизма", и когда они войдут (если вообще войдут) между собой в противоречие. Вполне логично допустить, что не весь хаос захочет преобразовываться в "новый порядок", предпочитая остаться в таком же децентрированном состоянии, а это, с неизбежностью повлечет за собой новые линии раскола.

Есть одна историческая особенность, которая не позволяет все же говорить о реальном и масштабном сотрудничестве "новой правой" и "новой левой" версиях постмодерна. Дело в том, что в Европе (особенно во Франции) несколько десятилетий подряд "новые левые" рассматривались как осевой элемент интеллектуального истэблишмента как признанные гуру интеллигенции, тогда как "новые правые" постоянно подвергались культурой дискриминации, находясь в маргинальном положении, несмотря на то, что, с чисто теоретической точки зрения, интеллектуальный вес был примерно равным. Поэтому даже в случае самого радикального нонконформизма "левые" приравнивались к "экстравагантным чудакам", тогда как "правые", даже весьма умеренные, с негодованием отвергались как "фашисты". Поэтому между двумя идеологическими семействами, столь сходными в общей стратегии, пролегла искусственная социальная пропасть. И последствия этого ощутимы даже сейчас, когда сами "новые левые" на глазах маргинализируются и отлучаются от права на высказывание в либеральном истэблишменте.

Но самое главное заключается в том, что обе версии "активного постмодерна" в целом представляют собой крайне миноритарный культурно-идеологический сектор, который несопоставим с обобщенным "пассивным постмодерном", т.е. с откровенным и навязчивым наступлением тех феноменов, которые определяются как "постистория" и "постиндустриальное общество".

Теоретическое сближение, возможно, даже слияние "новых левых" и "новых правых" в едином активном постмодернистском проекте не снимает основной проблемы — проблемы тотализации пост-истории. Иными словами, активный постмодерн и пассивный постмодерн не являются однопорядковыми категориями. Первый — элитарно-маргинален, второй — агрессивно тотален, поддерживается магистральной логикой истории, не меняющей основного курса последних столетий, но доходящей до последних границ.

Суть проблемы в том, что, "пересидев модерн" или преодолев, наконец, тоталитарные границы "классической рациональности" — т.е. получив возможность утверждать альтернативные проекты, не боясь подвергнуться "просвещенческой" цензуре — "активные постмодернисты" потеряли того социально-исторического субъекта, для которого подобное утверждение, подобный призыв еще имели какой-либо смысл. Иными словами, хитрость пост-истории в том, что она способна рекуперировать свою абсолютную антитезу, которой расчистила путь.

6. Отсутствующий центр

Тема "отсутствующего центра" в приведенных в начале статьи "правилах" Чарльза Дженкса является показательной. Можно представить себе картину так :"классическая рациональность" отказывается от авторитарной доминации и оставляет центральное место. Но при этом ставится одно непременное условие — это место должно оставаться пустым и впредь. Активные постмодернисты — "новые левые" и "новые правые" — радуются, что идол ушел, и готовятся занять его место, так как в их руках сосредоточены нити альтернативного проекта, вся логика и механика нон-модерна и его внутренней структуры. Однако, здесь не учитывается одна принципиальная деталь. "Классическая рациональность", великие "мета-рассказы" современности самоликвидируются не под воздействием внешних факторов, не под давлением внутренней альтернативы, не потому, что признают свою неправоту, а потому, что стремятся найти себе новую форму существования, которая вбирала бы в себя противоложности, не билась с ними, но всасывала бы их в себя. Иными словами, в постмодерне ищет последнего и торжествующего этапа именно дух самого модерна, ведь, в конечном счете, основание разума неразумно, а рассудок и его деятельность вращается вокруг ноуменальной пустоты. Но признание такого обстоятельства может привести к травматическому разрыву и к взыванию к иному (к "витальному порыву" Бергсона, к "сверхрациональному интеллекту" традиционалистов, к "темному мгновению" Блоха или "проклятой части" Батайя, к теории хаоса Пригожина и Мандельброта, к "сверхчеловеку" Ницше и т.д.), и в этом случае речь идет о революции, а может явиться и попыткой сохранения статус кво, но в абсолютизированном, максимальном виде.

У постистории есть явная надежда — сделать "конец времен" бесконечным, превратить кризис рациональности в нечто, длящееся вечно, в modus vivendi, в безупречно защищенный, самозамкнутый стиль, сделать из депрессии безразличие, из констатации — ироничный намек, из экзистенциального ужаса — аспирин. Отсутствующий центр, обнаружив себя, делает важнейшую историческую попытку. — Не желая более скрывать ту уловку, которая лежит в основе модерна, Neuzeit, пост-история пытается навсегда загипнотизировать реальность тем, что добровольно демонстрирует свою ничтожность, намекая на то, что потенциал имманентного ничто несопоставимо шире потенциала нечто.

Пустое место в центре. Не нашим, но и не вашим.

На глазах сбывается событие колоссальной значимости — активный постмодерн, постмодерн как альтернатива, как преодоление, как иное, нежели модерн, обнаруживает отсутствие исторического измерения, утрачивает онтологическую и гносеологическую содержательность, растворяется пассивным постмодерном (пост-историей, постиндустриальным обществом), трансформируется в призрак, становится фрагментом сложной скользящей цепи одного из случайных "трудных ансамблей". Вместо подлинного а-рационального хаоса наступает имитационный хаос, "ложный беспорядок", "фиктивная имитационная свобода".

Трудно, конечно, точно предугадывать будущее, но скорее всего, радикальный пессимизм Бодрийяра оправдан. Пост-история сумеет поглотит постмодерн в его альтернативной версии. И как по какой-то странной закономерности один за одним уходят на наших глазах из жизни люди, которые воплощали в себе возможность иного пути — Делез, Дебор, Гуатарри, Курехин...

Центр стал пустым только на том условии, что его не займет никто. Последняя уловка модерна — самому выступить в роли своего собственного врага.

Еще Дебор показал, что наиболее эффективное орудие Системы заключается не в жестком распределении ролей — друг-враг, но в мягкой интеграции, рекуперации, скруглении углов, всасывании антитезы. Постмодерн со всей изначально присущей ему двусмысленностью и соскальзыванием значений — идеальное орудие для достижения этой цели.

Чем гарантируется бесконечность постистории? Тем, что кончаться нечему, тем, что забегая вперед, прогностически утверждается как нечто сбывшееся , конец , нечто не сбывшееся; как нечто наступившее, нечто не наступившее, и тем самым, происходит ускальзание от того, что, по всей логике, должно было бы сбыться и наступить

7. Черная, черная ночь

Если рассмотреть ситуацию предельно честно, то мы должны констатировать большую правоту пессимиста Бодрийяра. Это значит, что в своем массированном проявлении, в крупном масштабе постмодерн все же является лишь дополнительным измерением пост-истории и стилем постиндустриального общества. Иными словами, в подавляющем большинстве случаев постмодерн есть "пассивный постмодерн". Активный постмодерн, совместный идеальный проект "новых правых" и "новых левых", представляет собой "призрак", тень, мерцающую на грани проявления, не способную воплотиться в субъекта истории. При этом дело не только во внутренней слабости и количественной незначительности нон-конформного полюса. Сама Система активно препятствует и предупреждает любые возможности оформления альтернативы в сплоченную целостность даже самого малого масштаба. Гигантские силы постистории затрачиваются на то, чтобы не допустить синтеза "новых левых" и "новых правых", даже при том, что вместе взятые они представляют ничтожный процент массовых обществ. Постиндустриальное общество, видимо, всерьез отнеслось к концепции Белла относительно жизненной опасности культуры для технократии. Поэтому технократия спешит полностью скупить и освоить культуру, а там, где это наталкивается на сопротивление, включается аппарат репрессий. Так было в случае с французской интеллектуальной газетой "Idiot International", жестоко разгромленной Системой в 1993 по абсурдному обвинению в "красно-коричневой" ориентации. Под этим уничижительным термином понимается нон-конформистский альянс активных постмодернистов из различных идеологических лагерей. И действительно, в редакционной коллегии газеты были "новые левые", коммунисты, национал-большевик Лимонов, гуру "новых правых" Ален де Бенуа и многие другие политически парадоксальные личности. Газета была закрыта, а ее руководители были вынуждены пройти через унизительный процесс публичного покаяния. Несмотря на видимость постиндустриальное капиталистическое общество остается жестко тоталитарным по сути.

Мы не отказываем активному постмодернизму в праве на существование, напротив, мы сами рассматриваем себя как органических представителей этого направления. Но мы не склонны обольщаться относительно успеха материализации этой тенденции. Если бы она смогла обрести минимальный социально-исторический объем, мы вступили бы в эпоху Революции, и химеры постистории рассеялись бы, как предрассветный туман. Надо делать все для того, чтобы так оно и вышло. Однако мы должны опасаться принять несуществующее, мерцающе-потенциальное за актуальное. Если мы попадемся в эту ловушку, то незаметно для самих себя общество спектакля, пост-стория, пассивный постмодернизм поглотит нас самих, превратив в гаджет, в рекламную экстравагантную пародию, в постмодернистский двусмысленный, синкопированный, соскальзывающий штамп. Активный постмодернизм — радикальная антитеза постистории, активное растворение существующей Системы, громогласное и победоносное утверждение пустотности ее центра. Эта пустотность вместо того, чтобы оставаться кокетливой, поверхностной, щекотливой, играющей и претендующей на вечность, должна открыться как пустотность бездонной воронки онтологического уничтожения. Иными словами, активный постмодернизм станет реальностью лишь в том случае, если современный мир провалится в пустоту своего собственного центра, будет на деле съеден пробужденным хаосом, который низвергнет Систему в сумерки агонизирующего страха и болезненного, несладкого, признанного распада. На место "положительного отрицания" вечной тупиковой эволюции пассивного постмодерна, пост-истории придет единственная и уникальная, изъятая из игры экранных теней синкопа Революции и "уничтожающее катастрофическое отрицание", уже не условное и не стильное, сырое, варварское, мстительное. Пока же этого нет, пока постистория сохраняет полноту власти и контроля, наш полюс остается балансом на краю бездны, полусуществованием, тлением эсхатологической потенции. И мы обязаны признавать его именно таким, каков он есть. Это трагично, но зато ответственно.

Активный постмодерн как пост-постмодерн, как конец постиндустриального общества и финальная Революция стоит под вопросом. Он может сбыться, а может и не сбыться. Пока видимость вещей подталкивает нас к заключению, что сбыться ему будет очень не просто. Но есть нечто, что не подлежит сомнению, что является безусловным и совершенно неизбежным.

Конец истории не будет длиться бесконечно, несмотря на все его претензии. Эта мнимая бесконечность конца — последняя иллюзия эона, дошедшего до своей границы. Имманентный процесс не хочет переходить волшебную грань от бесконечно-малого до никакого, от почти ничто к самому настоящему ничто, от квазисуществования к тотальному несуществованию. Стремление к телеологической точки хочет растянуться до бесконечности в максимальной близости к этой точке. Так, в парадоксе Зенона черепаха пытается сделать несколько маленьких шажков, чтобы обогнать быстроногого Ахилла — вестника смерти.

Время чует, что его время заканчивается, выходит. Что приходит иное время — время конца. И в страхе оно сбивается с прямого пути. Заворачивается в спирали, свертывается, дробится, прикидывается состоящим из бесчисленных квантов, аналитическое перебирание которых одного за другим все оттягивает и оттягивает заключительный аккорд. Процесс хочет пережить свой конец, сохранить себя в инобытии химерической виртуальной жизни, на экране игры имиджей, в клонах и муляжах вещей и существ. Изобретательность агонизирующего автомата неохватна, почти бесконечна. Она воплощена в стратегии пассивного постмодерна, которая выдает себя за абсолютный стиль, так как в нем есть потенции для универсального многократного рециклирования всех исторически фиксируемых или симулированных ситуаций.

После постмодернизма не может быть никакого следующего направления, так как это — абсолютный стиль. Тотальным он станет, однако, только в том случае, если справиться с мерцанием активного постмодерна. И тогда иллюзия бесконечности будет совершенной.

Но и в этом случае, она останется лишь иллюзией.

Все имеет конец. Это конец сам по себе конечен, дискретен. Раз, и все. И гаснет экран галлюцинации, называемой современным миром. И в прах превращаются трупы телеведущих, ценные бумаги, полицейские управления, аккуратные политики в костюмах, дядюшки Скруджи из Трехсторонней комиссии и Чэйз Манхэеттен банка, сумасшедшие ученые с клонированной овцой Долли, цветные журналы с загорелыми девицами на пляжах и хитроглазые перверты дизайнеры "нового мирового порядка". Черная ночь приходит бесшумно и безвозвратно. Вот это вне сомнений. Какие бы фортели ни выкидывало время у порога тайны, реального конечного Конца, а не его упреждающего симулякра, твердой дланью иного хронологическая змея будет взята за скользкую шею рядом с плоским черепом. И череп этот вместе с ядовитым жалом будет синкопически одноразово свернут.

Это точно. Это наверняка. Это вне сомнений.

Wann endet die Zeit?
Gott weiss es.
Gott weiss es.
Gott allein weiss es.

Но есть миг, есть час, есть стук сердца и звон звезды, когда это, наконец, случится.
Черная, черная Ночь.

Александр Дугин