Выполнение общеплеменных ритуальных действий («соборы», «события»), организация ритуальных действий, святилищ и грандиозных княжеских курганов, соблюдение календарных сроков годичного обрядного цикла, хранение, исполнение и творческое пополнение фонда мифологических и этических сказаний требовало специального жреческого сословия («волхвы», «чародей», «облакопроганителей», «ведуни», «потворы» и др.). Через столетие после крещения Руси волхвы могли, в некоторых случаях привлечь на свою сторону целый город для противодействия князю или епископу (Новгород).

«Есть известия, что после принятия христианства волхвы выступали как защитники старой веры и одновременно как руководители антикняжеских и антифеодальных восстаний. И это понятно, ибо христианство пришло на Русь как чисто феодально-княжеская религия».1 Греческое христианство застало в 980-е годы на Руси не простое деревенское знахарство, а значительно развитую языческую культуру со своей мифологией, пантеоном главных божеств, жрецами, по всей вероятности, со своим языческим летописанием 912 — 980 гг.

Для того чтобы воссоздать общую картину славянского первобытного язычества, нам мало одних только деревенских волхвов. Ведь мы знаем, что еще в I тысячелетии до н. э. существовали «события», «соборы», «толпы» — многолюдные общеплеменные сборища со сложным сценарием языческого ритуала, с разработанным комплексом обрядов, сопровождающих заранее изготовленным реквизитом.

В составе племенной знати должны были быть люди, разрабатывающие систему обрядов, знавшие (или создавшие вновь) тексты молений и песнопений, мелодии напевов, формулы обращения к богам. Вековая традиция неизбежно должна была переплетаться с творчеством и расширением репертуара. Жрецы были неотъемлемой частью любого первобытного общества и, чем больше усложнялась его социальная структура, чем ближе оно было к верхней грани доклассовой первобытности, тем яснее и многообразнее выступала роль общеплеменных жрецов, жриц и князей, выполнявших часть жреческих функций.

Ритуал семейно-родового культа выполнялся, скорее всего, главами семей и родов. Общественный же культ был в руках особых профессионалов – волхвов. Само слово удовлетворительно не разъяснено, несмотря на многочисленные попытки. «Есть мнение, что в нем отразились связи славян с кельтами (волох, валах – прежнее обозначение кельтов), либо с финнами (от финского velho – колдун), либо даже с германцами (vőlva – пророчица). Во всяком случае, несомненна связь слова «волхв» со словом «волшебный», «волшебство». 1

Но кем же были волхвы? Простыми колдунами, шаманами или жрецами богов? Были ли какие-нибудь различия, ранги, специализация между волхвами? Ответить трудно. Сохранились, впрочем, и другие обозначения для исполнителей религиозно-магических обрядов: кудесники, чародей, баяльник, ведун, вещий, ворожец и пр.

Для воспроизведения состава жреческого сословия древних славян, кроме универсальных волхвов, — «облакоганителей», руководителей языческих обрядов и жертвоприношений, мы непременно должны включить в общий перечень волшебников также и кузнецов, изготавливавших не только орудия труда и оружие (что уже придавало им значительный вес), но и «женскую кузнь», «кузнь многоценную», проявляя «хытрость» и «художество кузньческо»2.

От древнего глагола «ковать», изготавливать нечто из металла, происходит слово «коварство», которое нами употребляется только в переносном смысле, а в свое время означало: мудрость, умение, замысловатость. «Корень премудрости, кому открылся, и коварство (премудрости), кто уразуме».3

Эти «коварные» златокузнецы в совершенстве знали языческую символику и широко применяли свои знания как для изготовления деревенских амулетов и украшений с оберегами, так для «гривной утвари» самых знатных женщин страны вплоть до великих княгинь.

Прямых сведений о волхвах и их роли в общественной жизни молодого государства Руси в IX — X вв. у нас мало. Лишь к XI столетию относятся записи о действиях волхвов в медвежьих углах северо-восточной окраины — в Суздале и в Пошехонье. Быть может, поэтому такая исторически интересная тема, как жреческое сословие, и не ставилось в нашей литературе даже как проблема, подлежащая рассмотрению. Нередок взгляд на волхвов, лишь как деревенских колдунов, знахарей мелкого масштаба. Такими стали далекие потомки древних волхвов в XVI — XVII вв., по традиции все еще называвшиеся волхвами. Но даже отрывочные сведения о волхвах XI в., действующих на самом краю подвластных Руси земле, рисуют их нам как могущественных деятелей, поднимавших руку и на местную знать («старую чадь») и на знатного киевского боярина, прибывшего с целой дружиной. В момент ведения христианства волхвы возглавляли народ и в открытую вели бои с правительственными войсками. Спустя столетие в том же Новгороде «вълхв въстал при Глебе (Святославе, внуке Ярослава Мудрого)… Глаголашеть бо людьм, творяся акы бог и мъного прельсти — мало не вьсего града… И басть мятежь в граде и вьси яша ему веру и хотяху побити епископа… И разделишася надъвое: кънязь бо Глеб и дружина его сташа у епископа, а людие вьси идоша за вълхва…».

Этот общеизвестный эпизод свидетельствует о силе влияния языческих жрецов не только в деревенской глуши, но и в городе, где давно была учреждена епископская кафедра и построен величественный Софийский собор.

У славян, пишет Гильфердинг, «жрецы имели значение особого, строго отдаленного от народа сословия… они совершали в святилищах всенародные моления и те гадания, которыми узнавалась воля богов. Они пророчествовали и говорили народу от имени богов… Они пользовались особенным почетом и богатством, распоряжались и доходами с поместий, принадлежавших храмов и обильными приношениями поклонников».1

Наиболее прославленными у балтийских славян был знаменитый храм Святовита (соответствовавшего русскому Роду) в Арконе на берегу Балтийского моря.

Управление религиозной жизнью было не простым делом даже на уровне единичного поселка; оно было сложным на уровне племени с общеплеменными святилищем и оно стало весьма усложненным и многообразным на уровне государства, объединенного около полусотни племен.

Простой сельский волхв должен был знать и помнить все обряды, заговоры, ритуальные песни, уметь вычислять календарные сроки всех магических действий, знать целебные свойства трав. По сумме знаний он должен был приближаться к современному профессору этнографии с тою лишь разницей, что этнограф должен долго выискивать полузабытые пережитки. А древний колдун, вероятно. Получал многое от своих учителей-предшественников. Без непрерывной преемственности поколений нельзя представлять себе тысячелетнюю традиционность всех разновидностей восточнославянского фольклора.

Кощуны

Важным разделом деятельности волхов-волшебников было создание и передачи по наследству многообразного обрядного фольклора. Его истоки шли из далеких глубин первобытности и благодаря бережному сохранению традиций отголоски словесного творчества дошли в глухих углах России до XIX в., до встречи с исследователями этнографами. Переводы с греческого позволяют нам определить, как переводились на русский язык некоторые слова, например «кощюны», «басни».

Кощуны и басни — близкие понятия, но не тождественные: «Инии гудуть (играют на смычковых инструментах), инии бають ему и кощюнять». Баять, рассказывают басни, очевидно, относится к разным видам устной словесности, и это действие подвергается значительно меньшим нападкам церковников, чем кощуны, от которых произведено и наше современное слово кощунствовать, надругаться над святыней. В баснях, очевидно, большое светство, может быть, бытового (но не эпического), а в кощунах больше язычество, мифологического, того, что казалось особенно кощунственным и отцам церкви IV — VII вв. и русскому духовенству XI — XIV вв.

Кощуны семантически связывались с волхвами и волшебником: «Ни черов внемли, ни кощюньных вълшеб».

Кощуны-мифы четко противопоставляются правдивым эпико-историческим повествованиям. Церковные писатели того времени считали, что следует «в кощюн место преславных делес повести сказывати», т. е. предпочитали эпос мифам. Существовали специальные «баяны» и сказатели мифов — «кощюнники», к которым народ стекался, не смотря на запрещения.

Кощуны исполнялись во время поминок по умершему. Причем исполнялись они «тщеславия ради», т. е. особо торжественным поминательным пирогом считался тот, на котором пелись какие-то мифологические сказания.

При определении первоначальной этимологии слова «кощуна», очевидно, следует принять допущение двойственной основы его; первая половина (кош -) прямо сказана с понятием судьбы, жребия, а вторая — более многообразным набором значений.

Русские переводчики XI — XII вв. устойчиво переводили греческое слово «кощюны», объединяя в нем понятия судьбы и доброго начала. Исполнялись мифы-кощуны старцами: «старьчьскыи баси», «старьча кощуны». «Кощюнословие» иногда объединяется в одной фразе с «кобением», очевидно, исполнение сказаний могло сопровождаться теми или иными ритуальными жестами и телодвижениями.

В «Материалах» Срезневского (включающих и переводные произведения, по которым мы можем точнее представить себе значение русских слов) с фольклором связаны следующие термины:

Баян, обаятель (incantator) — «производящий или поющий заклинания».

Ключом для проникновения в полузабытый мир древнеславянской мифологии может послужить широко распространенный и устойчивый образ Кощея Бессмертного, в самом имени которого содержится указание на мифологическую архаику «кощун» и на связь с инфернальной сущностью «кощьного», потустороннего царства. Восточнославянская волшебно-фантастическая сказка долгое время именовалась исследователями мифологической, пока известной украинский этнограф Н. Ф. Сумцов не высказал серьезных сомнений в возможности научного познания славянской мифологии: «Границы мифологии висят в воздухе; ничего прочного и устойчивого здесь никогда не было и ныне, при современном состоянии фольклора мифология не имеет определенного содержания».

Однако, по мере дальнейшего изучения фольклора, выясняется, что измельчавшими потомками древних мифов действительно являются сказки и именно волшебные (мифологические) сказки: «Происхождение сказки из мифа не вызывает сомнения». А в дальнейшем в связи с ростом племенных дружин и военных столкновений в мифологические повествования вплетается все в большей степени героический эпос.

Таким образом, восточнославянская волшебно-богатырская сказка является хранительницей перемешанных между собой отголосков архаических мифов и фрагментов богатырского эпоса, рождавшегося ещё в I тысячелетие до н. э.

«Начало волшебное заключает так называемые пережиточные моменты и прежде всего религиозно-мифологические воззрения первобытного человека… Сказка полна мотивов, содержащих в себе веру в существование «потустороннего мира» и возможность возвращения оттуда…».

«Враждебное человеку пространство — «иное» царство, морское царство, царство Змея, Кощея, Яги… Проникая в этот мир, разрушая его, герой утверждает единый мир человеческой справедливости и гуманизма».