Существует весьма распространенное заблуждение, что Магомет оставил ислам вполне законченным, как будто религия эта не развивалась с течением времени в различных направлениях. Мнения касательно этих различных направлений, само собой разумеется, не согласны между собой. Один видит здесь вырождение, другой, наоборот, успех; но справедливо признать, что и здесь есть и свет и тень. Все, что оставил Магомет после своей смерти, если не считать множества учеников, воодушевленных его учением, заключалось в известном числе откровений, не приведенных в порядок и не снабженных необходимыми для их понимания историческими объяснениями, а также в примере его собственной жизни в том виде, как она сохранилась в воспоминании. Мы намерены здесь несколько подробнее подсчитать это оставшееся после Магомета достояние, так как оно на все времена осталось главным капиталом ислама.

Во время своей публичной деятельности Магомет высказал очень много изречений, произнес много речей и проповедей; но в них существует известного рода различие, которое бросается в глаза, главным образом по своей форме. Так, когда он говорил от лица божия, то он пользовался обыкновенно рифмованной прозой, которая придавала речи торжественный характер и у древних арабских кахинов служила традиционной формой для оракулов. Впрочем, способ применения ее в различные периоды жизни Магомета довольно различен; первое время он выражается короткими ритмическими предложениями, позднее они становятся все длиннее, ритм делается менее явственным, а рифма все изысканнее и монотоннее, хотя этот признак нигде не пропадает. Все изречения, в которых он замечается и в которых говорящим лицом является не Магомет, а Аллах, относятся к числу откровений, все остальное, не удовлетворяющее этому условию, принадлежит к преданию.

Откровения носят название Коран (чтение, передача), которое относится как к отдельным отрывкам, так и к их совокупности. Магомет, не умея сам ни читать, ни писать, частью приказывал секретарю писать эти откровения на клочках бумаги, костях, пальмомых листьях, каменьях и т. д.; другие же отрывки сохранились в памяти особенно благочестивых людей. Уже при первом халифе Абу-Бекре одним из этих секретарей, Зей-ибн-Сабитом, составлен был сборник, в существенных чертах мало отличающийся от того, который мы имеем теперь. По приказанию халифа Османа (644-656) под руководством того же Зейда и других знатоков Корана текст его был окончательно установлен; причем и порядку отдельных отрывков придана была неизменная форма и всюду введен один и тот же диалект, именно диалект корейшитов. Экземпляры, уклонявшиеся от этого образца, если они еще существовали, разыскивались и сжигались, так что о некоторых уклонениях мы знаем только от позднейших компиляторов. Из этого с уверенностью можно заключить, что при Османе действовали вполне добросовестной если что и ускользнуло, то лишь немногие стихи, не имеющие никакого значения сравнительно с целым. Мнение ряда ученых, которые подозревали, что были допущены умышленные изменения, не подтвердилось при ближайшем исследовании.

Во всяком случае порядок отдельных откровений и подразделение их на 30 перикоп или 114 сур (глав) чисто произвольны, что доставляет критике немало работы, так как для нас было бы интересно расположить отрывки в хронологическом порядке, чтобы можно было объяснить и содержание с психологической стороны на основании биографии Магомета; а с другой стороны, эти бесспорно подлинные свидетельства могли бы в свою очередь осветить самую его биографию. К счастью, мы имеем для этого несколько различных путей. Во-первых, еще исстари, по одному в общем надежному преданию, суры в заголовках обозначены - одни как мекканские, другие как мединские. Впрочем, суры, особенно более длинные, часто составлены из нескольких различных отрывков, не совпадающих друг с другом по времени; таким образом, нельзя вполне доверять надписи о том, что вся сура действительно относится к мекканскому или к мединскому периоду.

Случается также, что предание колеблется в своем показании, а иногда даже оно заявляет, что откровение той или иной суры было дано два раза. Таким образом, европейский ученый не может вполне удовлетвориться этим чисто внешним признаком; однако существует другой способ определения времени, к которому относятся суры, именно на основании их собственного содержания, часто дающего очень определенные указания, так что в общем установление хронологического порядка не представляет непреодолимых затруднений. К этому следует прибавить, что для понимания содержания сур в отношении к языка, так и смысла большую услугу могут оказать прекрасные работы арабских персидских писателей. Уже в очень древнее время существовали письменные рассуждения касательно трудных слов и мало понятных мест, да и раньше того были разъяснения по существу, в которых сопоставлялись предания об обстоятельствах и лицах, вызвавших то или иное откровение. В позднейших компиляциях кроме этого собрано еще много других преданий, откуда произошли компендии, отличавшиеся большим удобством для употребления. Большой авторитет имеет на Востоке комментарий Баидави (Baidhavi) XIII века, который новейшими учеными опять-таки был снабжен дополнениями и толкованиями.

В общем содержание священной книги весьма понятно, хотя, как мы указали выше, стиль пророка в разное время обнаруживает довольно значительное различие. В старейших сурах стиль возбужденный и возвышенный; короткие предложения сопровождаются величественными образами, клятвами, долженствующими подтвердить истину, и страстными нападками на врагов, которые осмеивали пророка и не верили его миссии. Адские наказания разрисованы самыми яркими красками и повторяются до излишества. Позднее история пророков выдвинута на передний план, слог теряет прежнюю живость и в определенных выражениях, без особых склонений, переходит к повествовательной форме; иногда, впрочем, пророку все-таки удается обработать предмет своей речи и дать красивый рассказ вроде любовной истории Иосифа с женой Потифара (сура 12), сделавшейся с тех пор столь популярной на Востоке и обработанной многими персидскими и турецкими стихотворцами в поэтическом стиле. Наконец, суры более позднего периода написаны уже без прежнего пыла и искусства, довольно слабым слогом, хотя по содержанию они самые важные. Правда, здесь все еще попадаются повествовательные и поучительные отрывки, однако теолог-юрист дает себя повсюду чувствовать, и более длинные отрывки посвящены теологической полемике против христиан и евреев или содержат обрядовые предписания. Оттого они никогда не были так популярны среди верующих, как, например, 112-я сура, которая содержит хотя и короткое, но чрезвычайно понятное исповедание веры, или 1-я сура, так называемая 'Фатиха', которая читается мусульманином во всех обстоятельствах жизни и в некоторых отношениях может быть сравнена с 'Отче наш', равно как и некоторые другие стихи, перечислять которые мы не имеем возможности.

Коран, как это показывает самое его название, предназначался для чтения, то есть для чтения вслух. С течением времени чтение это обратилось в своего рода искусство, доступное далеко не всякому, так как эту священную книгу читают не так, как всякие другие книги, а как Тору в синагоге: отчасти речитативом, отчасти нараспев. Кроме того, всякому вменяется в обязанность выучить наизусть порядочные отрывки;  бывали, да и теперь есть, немало людей, которые знают наизусть весь Коран. Поэтому вряд ли нужно говорить о том, что в деле общественного образования Коран играет очень важную роль, а иногда даже составляет единственный учебный материал; на нем основано самое обучение языку, так что распространение ислама идет параллельно с распространением арабского языка, и вся мусульманская литература, будь она на арабском, персидском, турецком или малайском языке, изобилует воспоминаниями, намеками и оборотами, заимствованными из Корана. Вообще трудно достаточно переоценить великое значение этой книги для религиозной жизни всего мусульманского мира.

Значительно меньшее влияние имел другой источник древнего ислама, именно предание, хотя для исторического исследования оно доставляет богатый материал. Первоначально предание передавалось устно, так как вообще литературная деятельность арабов начинается только со второго столетия Хиджры. По-арабски предание называется 'Хадит' (Hadith) и имеет своим предметом не только то, что сказал или сделал Магомет, помимо записанного в Коране, но дает также более или менее подробные сведения о жизни Магомета и его современников. Коран не содержит полной системы законов, так что очень скоро после смерти Магомета возникли большие недоразумения касательно того, как следует поступать в том или другом случае. Вполне естественно, что тогда обращались с вопросами к остававшимся в живых членам Магометовой семьи и его ближним друзьям, например к его умной и деятельной жене Аише, спрашивая их, не высказывался ли Магомет как-нибудь по поводу подобного случая, или как бы он отнесся к подобному обстоятельству. То, что делал или допускал пророк - то служило нормой (Сунна), с которой последующие поколения стремились согласовать свои поступки. Само собой понятно, что всегда было довольно людей, сведущих в этом отношении.

Вначале, конечно, поступали довольно добросовестно, так как явная ложь легко могла быть обнаружена остававшимися в живых товарищами пророка, но скоро стали прокрадываться ложные сведения, которые быстро распространялись в областях, лежащих вдали от колыбели ислама. Со временем число таких преданий возросло до бесконечности, так что почти каждый поступок, каждое мнение находили себе оправдание в соответствующем предании. Это злоупотребление должно было наконец стать заметным и для арабов, и, чтобы иметь некоторое ручательство в том, что имеют дело с действительным преданием, серьезные исследователи принимали за верное только то предание, передачу которого можно было проследить вплоть до самих очевидцев. Даже и тогда, когда предания были записаны, считалось необходимым привести целый ряд свидетелей - от первого рассказчика до последнего; обычая этого педантически придерживались и впоследствии, даже в тех случаях, когда данное предание было известно каждому из всем доступного сборника. Подобного рода ряд свидетельств называется 'цепью предания' (иснад), которая бывает точная или слабая, верная или ложная.

Таким образом, позднейшие собиратели преданий должны были выбирать из целой груды ложных свидетельств; так, например, утверждают, что один из таких собирателей, Бокхари (IX в.), составил свой сборник из 7275 достоверных преданий, среди которых еще много повторений, из громадного 600-тысячного запаса. Чисто внешний критерий, которого держался он, равно как и другие известные собиратели: Ибн Маджех, Абу Давуд, Тирмидзи, Муслим, Насаи, сборники которых правоверные мусульмане считают каноническими,- допускал еще много такого, что по нашим критическим понятиям не могло бы быть принято. Тем не менее многое из этого имеет значение если не для времен самого Магомета, то по крайней мере для ознакомления с древними течениями в общине ислама; во всяком случае не следует упускать из виду, что в этих сборниках находится много драгоценного материала, имеющего несомненную достоверность.

Предание в исламе никогда не достигло той популярности, какой пользуется Коран. Хотя упомянутые сборники подразделены на известные отделы, но для широкой публики это далеко не подходящее чтение - как вследствие их пестро-разнообразного содержания, так и потому, что для облегчения их понимания необходимы особые пояснения в отношении языка и смысла. Правда, в арабской литературе нет недостатка в подобных работах, так как изучение преданий в теологических школах составляло в течение целых столетий, а отчасти и теперь составляет, сущность теолого-юридической науки. Но уже из этого видно, что сборники хадит сделались предметом научного изучения. Даже сделанные позднее компендии и пользовавшиеся большой симпатией маленькие сборники с сорока преданиями не могли изменить этого положения дела. Хотя в них излагались правила, по которым должны были поступать отдельные лица, и в частности правительственные чиновники, в тех или иных обстоятельствах, но изложены они были в очень неудобной форме, так что иногда являлась возможность толковать их различным образом; поэтому применение их в известных случаях представляло немало затруднений. Вполне естественно, что сборники хадит были вытеснены краткими компендиями, в которых учение ислама было формулировано в коротких и понятных правилах. Такими-то компендиями являются книги фик; в мусульманской литературе существует их несметное число.

Слово 'фик' первоначально обозначает не что иное, как обучение практике ислама; позднее им стали обозначать ту науку, которая научает из Корана и хадит выводить предписания, имеющие силу закона. Плохой учитель, посылавшийся Магометом и учивший новообращенных, как он сам умел, молитвенному поклонению, становится впоследствии ученым теоретиком, который до тонкости знал и мог указать, как следует поступать во всех обстоятельствах жизни. Конечно, это было нетрудно, раз оно ясно было предписано в Коране, установлено Магометом в хадитах или указано на основании его примера. Но кто же знал все предания и как следовало поступать, если последние противоречили друг другу или не согласовались с Кораном? Тогда приходилось давать более или менее значительную свободу умозрительным заключениям и делать выбор по собственному усмотрению. Скоро обнаружились несогласия даже между ведущими авторитетами, и так как обстоятельства не благоприятствовали более свободному пониманию, то внутри школы стремились все более и более точно придерживаться буквы Корана и предания; особенно захириты довели эту наклонность до смешного. Практическая необходимость заставила волей-неволей подчиниться учению некоторых из выдающихся древних учителей закона. Таким-то образом все позднейшие мусульмане, если только они признают официальные сборники хадит, то есть если принадлежат к суннитам, подразделяются на ханафитов, маликитов, шафеитов или ханбалитов, смотря по тому, признают ли они авторитет школы Абу Ханифа, Малика, Шафеи или Ахмеда ибн Ханбала; основатели этих школ жили во II и III столетии Хиджры. Различие между этими четырьмя направлениями или, как говорят обыкновенно, мадсхабами (Madshab). слишком незначительно, чтобы вдаваться здесь в его разъяснение, тем более что эти оттенки не оказывают никакого влияния на правоверие.

Но хотя правоведы постоянно стремились вывести все из Корана и хадит, однако, по их мнению, было еще, кроме того, два источника законов, впрочем, далеко не одинакового достоинства, именно: общее согласие (idjma) общины и заключение по аналогии (Kijas), Согласие здесь, как и всегда, было не более как простой юридической фикцией, так как в действительности община никогда не была единодушна; тем не менее вполне понятно, что уже в первом столетии Хиджры относительно многих вопросов составилось известного рода единомыслие, хотя законность принятых правил и не могла быть подтверждена примером Магомета или доказательствами, взятыми из Корана и предания. Правда, при этом помогали себе, насколько это было возможно, найденными впоследствии преданиями, но с течением времени и это средство оказалось неудобным; тогда теория единомыслия, всегда имевшая некоторое практическое значение, представила желаемый повод для того, чтобы дать дорогу вновь возникающим мнениям и понятиям и утвердить те из них, которые сделались общепринятыми. При этом было признано за аксиому то положение, что невозможно, чтобы община единогласно могла принять ложное мнение, и таким образом за ней как бы признавалось свойство непогрешимости. Но при обилии преданий лишь в редких случаях приходилось прибегать к общему согласию; еще более ограниченным применением пользовалось не всеми высоко ценимое заключение по аналогии.

Но и в других отношениях книги фик содержали в себе нечто такое, чего нельзя было найти в Коране и хадитах и что тем не менее очень важно было знать, именно какие поступки нужно считать обязательными (fardh), какие употребительными (sonna), какие дозволенными или безразличными (halal), какие, наконец, негодными (makruh) или совсем запрещенными (haram). На каких основаниях делается это разделение в отдельных случаях, об этом распространяться мы здесь не станем. Точно так же требовалось определить, налагает ли данное предписание обязательство на каждое отдельное лицо, или же оно обязательно только для всей общины. Так, например, заповедь о священной войне не есть индивидуальная обязанность, но она обязательна для общины, которая должна исполнять ее лишь в том случае, когда законный глава общины призовет к этому верных

Книги фик ограничиваются тем, что дают предписания касательно поведения верующих, самого же вероучения они не касаются. Но мы бы вступили на совершенно ложный путь, если бы вывели отсюда заключение, что исповедание веры было безразлично для их авторов. Скорее, напротив, они считают само собой понятным, что в этих вопросах следует в точности держаться Корана и предания, и находят совершенно излишним устанавливать более точные разъяснения, так как в этом можно бы было усмотреть желание поправлять Аллаха и его посланника и такая попытка легко могла повести к ересям и даже к неверию. Великие правоведы запечатлели строго и в сильнейших выражениях, что никогда не следует заниматься догматическими вопросами, а в трудных случаях следует ссылаться на Коран и предание, а если казалось, что указания того и другого противоречат друг другу или неясны, то совершенно бесполезно доискиваться, почему это так. Конечно, этим они обнаруживали свое незнание, сознание которого хотя и было искренно, но тем не менее с течением времени должно было сделаться неудобным для них самих; поэтому позднейшие учителя отказались от этой сдержанности, после того как правоверной апологетике удалось такими же толкованиями победоносно восторжествовать над еретическими воззрениями. Но это следует понимать в том смысле, что лишь вынужденные обстоятельствами, и то наполовину против воли, они признали необходимость обучения догматам веры.