Древние погребальные обряды брахманов были подробно описаны на основании санскритских источников профессором Максом Мюллером. Вдова должна быть положена на не зажженный еще костер вместе с трупом своего мужа, а если он был воин, то с ним кладется и его лук. Но затем зять, или усыновленный приемыш, или старый слуга должны свести вдову обратно, говоря при этом: «Встань, женщина, вернись в мир жизни; ты уснула возле того, от которого жизнь отошла; приди к нам — ты исполнила долг жены перед мужем, который некогда взял твою руку и сделал тебя матерью!» Что же касается лука, то его ломают и бро­сают снова на костер. Орудия жертвоприношений, принадлежавшие покой­нику, должны быть также положены на костер и сожжены. Допуская, что позднейший обряд сжигания вдов есть отклонение от первоначаль­ного брахманского устава, мы имеем, однако, некоторое основание рас­сматривать этот обычай не как совершенно новое изобретение позднейшего индусского духовенства, а как возрождение древних арийских обрядов, относящихся к периоду, еще более древнему, чем Веда. Древняя церемония в ее наиболее отдаленной форме, вероятно, состояла в действительном сжигании вдовы вместе с умершим мужем и уже позднее была заменена под влиянием более гуманных обычаев только внешней формальностью. В пользу этого взгляда говорит существование древнего и строгого запре­щения приносить в жертву жен, — запрещения, которое, очевидно, напра­влено против существовавшего обычая. Закон брахманов говорит, что «следовать за умершим мужем запрещено. Относительно других каст этот закон может и не быть, соблюдаем». Воззрение на сжигание вдов у индусов как на пережиток и оживание древнего обычая кажется мне вполне согласным с общей этнографической стороной вопроса.
Переходя теперь от рассмотрения души человека к душам животных, мы должны, прежде всего, ознакомиться с понятием дикаря о природе этих душ,— понятием, которое весьма отличается от воззрений цивилизованного человека. Это различие выясняется всего резче из следующего замечатель­ного ряда воззрений, свойственных диким племенам. Дикарь говорит совершенно серьезно о мертвых и живых животных, как о мертвых и живых людях, приносит им дары и просит у них прощения, когда должен убивать их или охотиться за ними. Североамериканский индеец говорит с лошадью, как с разумным существом. Некоторые из них щадят гремучую змею, боясь мести ее духа. Другие почтительно кланяются ей, как другу из мира духов, насыпают ей на голову щепотку табаку в виде дара, затем ловят за хвост, убивают с удивительною ловкостью и уносят кожу как трофей. Если индейца растерзает медведь, это значит, что животное напало на него намеренно, в гневе, может быть, желая отомстить за обиду, нанесенную другому медведю. Когда медведя убьют, у него просят прощения и даже стараются загладить обиду, куря с ним трубку мира. Она вставляется ему в пасть, на нее дуют и в то же время просят духа медведя не мстить.
В Африке кафры, охотясь за слоном, просят его не раздарить и не убить охотников. Когда же он убит, начинают уверять его, что убили его не на­рочно. Затем они хоронят его хобот, потому что слон, по их понятиям, великий вождь и его хобот есть его рука, которой он может нанести вели­кий вред.
Подобно тому, как многие общества совершают погребальные жертво­приношения людей и животных, чтобы отправлять их души на службу умершему, точно так же племена, придерживающиеся веры в душу пред­метов, вполне резонно, со своей точки зрения, приносят в жертву вещи, чтобы передать их покойнику. У алгонкинских племен приношение вещей в дар умершему было обычным обрядом. Мы читаем, например, что труп воина хоронят обыкновенно с ружьем, палицей, трубкой и краской, которую они употребляют на войне, причем к нему обращаются с речью относительно предстоящего ему пути. Точно так же женщин хоронят с домашней утварью и ремнем для ношения вечной ноши, которой обре­менена ее тягостная жизнь. Цель подобных жертвоприношений—передача души, или призрака, предмета во владение покойника—ясно видна из опи­сания патера Лаллемана еще в 1623 г. Индейцы, погребая котлы, меха и т. д. вместе с телами умерших, говорили, что тела этих предметов оста­ются, но души их отходят к умершим, которым они прежде служили. Представление это наглядно выражено в следующем предании, или мифе, оджибве. Гитши-Гаузини был вождь, живший на берегах Верхнего озера. Однажды после нескольких дней болезни он, по-видимому, умер. Он был искусным охотником и выражал желание, чтобы после его смерти его прекрасное ружье было похоронено вместе с ним. Но так как неко­торые из друзей не считали его действительно умершим, то его тело оста­валось непогребенным. Вдова не отходила от него четыре дня. На пятый он вернулся к жизни и рассказал следующее. Его дух, говорил он, стран­ствовал после смерти по широкой дороге умерших к стране блаженства, через обширные луга, покрытые роскошной травой, и великолепные рощи, где пели хоры бесчисленных птиц. Наконец, с вершины холма он увидал город мертвых, лежащий вдали в тумане, сквозь который блестели дале­кие озера и реки. Он встречал стада красивых оленей, лосей и другой Дичи, которая без всякого страха бродила возле дороги. Но у него не было ружья, и, припомнив, как он просил своих друзей положить с ним ружье в могилу, он вернулся домой, чтобы взять его. Тут он встретился лицом к лицу с целыми вереницами мужчин, женщин и детей, идущих к городу мертвых. Они были нагружены ружьями, трубками, домашней утварью, съестными припасами и другими предметами. Женщины несли корзины и раскрашенные весла, а мальчики держали в руках разукрашенные палицы и свои луки и стрелы, подарки друзей. Отказавшись от ружья, которое предложил ему слишком тяжело нагруженный путешественник, Дух Гитши-Гаузйни вернулся домой за своим собственным и, наконец, Достиг своего жилища. Но здесь его взоры были поражены видом громад­ного костра, и, найдя, что пламя закрывает ему путь со всех сторон, он отчаянным прыжком прорвался сквозь огонь и проснулся от забытья. Окончив свой рассказ, Гитши-Гаузини дал слушателям следующий совет: не погребать столько грузных вещей с умершими, потому что это задер­живает их путешествие к стране покоя. Почти каждая встреченная им душа горько жаловалась на свою ношу. Было бы разумнее, говорил он, класть в могилу только такие вещи, которые особенно были дороги умершему или которые он именно просил похоронить вместе с ним.
Столь же определенную цель имеют фиджийцы, когда они умершему начальнику, вымазанному маслом, раскрашенному и разодетому, как при жизни, кладут тяжелую палицу возле правой руки, в которой он дер­жит один или несколько великолепно украшенных и весьма ценных «китовых зубов». Погребальные обряды каренов заканчивают описыва­емую группу. У них сохранились еще, по-видимому, остатки настоящих жертвоприношений людей и животных. Так, у могилы важного лица привязываются. невольник и лошадь, которые при этом всегда убегают, после чего невольник становится свободным. Кроме того, обычай класть съестные припасы, утварь и оружие, ценные золотые и серебряные укра­шения возле покойника распространен у них повсеместно.
Приношение какого-либо имущества в дар умершему представляет один из самых распространенных религиозных обычаев на земном шаре.
Общий обзор погребальных жертвоприношений на земном шаре ясно должен показать, что одна из наиболее обычных побудительных причин в этом случае есть более или менее определенное желание доставить удо­вольствие умершему. Такое желание порождается либо любовью к покой­нику, либо боязнью прогневить его. Каким образом подобное желание могло принять эту практическую форму, мы можем угадать до некоторой степени, так как нам не чуждо еще-то состояние ума, из которого погребальные жертвоприношения естественно могли возникнуть. Человек, правда, умер, но можно еще представить себе его живым, взять его холод­ную руку, говорить с ним, поставить его стул у стола, положить с ним в гроб полные значения сувениры, бросить цветы на его гроб, класть венки иммортелей на его могилу. Детское игнорирование смерти, детское желание уверить себя, что умершие могут продолжать действовать, как и прежде, должны были заставить дикарей хоронить вместе с покой­ным родственником оружие, одежду и украшения, служившие ему при жизни, заботиться об его пище, класть сигару в его рот перед окончанием погребений, класть игрушки в гроб ребенка.
Караибы, полагая, что после смерти душа человека отправляется в царство мертвых, приносили в жертву невольников на могиле вождя, чтобы они могли служить ему в новой жизни, и для этой же цели хоронили вместе с ним оружие и собак. Гвинейские негры убивали при похоронах знатного человека нескольких жен и невольников, чтобы они могли слу­жить ему в другом мире, и клали ему лучшие одежды, золотые фетиши, кораллы, бусы и другие драгоценности в гроб с той же целью. Когда новозеландскому вождю приносили при его смерти в жертву невольников и оплакивающее его семейство давало любимой жене веревку, на которой она должна была повеситься в лесу, чтобы соединиться со своим мужем,— в этих случаях трудно отыскать другую побудительную причину, кроме той, которая заставляла в то же время снабжать умершего оружием. Точно так же нельзя умственно разграничить те цели, которые заставляли тунгусов хоронить вместе с умершим его лошадь, лук и стрелы, принад­лежности курения и утварь.
В типическом описании похоронных обрядов древних скифских вож­дей, которое мы встречаем у Геродота, разнообразное содержание могиль­ного кургана—задушенные жена и домашние слуги, лошади, любимые вещи, золотая посуда служит красноречивым выражением той мысли, которая повела к варварскому обычаю приносить в жертву умершему живых существ и вещи. Так, в древней Европе воин со своим мечом и копьем; лошадью и седлом, охотник с собаками, соколами, с луком и стрелами, женщина в праздничном наряде и золотых украшениях зары­вались вместе в могильном кургане. Общее назначение их бесспорно уста­новлено археологией.
Что касается вещей, приносимых в дар умершим, то люди, приносящие их, дают себе самый ясный отчет об их судьбе. Несмотря на то, что пред­меты гниют в могиле или сгорают на костре, они, тем не менее, поступают во владение души умершего, которой предназначены. Переходят не самые вещественные предметы, соответствующие им, но призрачные образы, которые и уносятся душами умерших при их далеком загробном стран­ствовании или служат им в мире духов. Поэтому призраки умерших являются иногда живым вместе с вещами, которые они получили в дар, или с просьбой дать им какую-нибудь вещь, в которой им было отказано. Орудия, погребаемые вместе с умершими сиу, должны служить им для поддержания жизни на том свете, а краска, которую клали в гроб умершего ирокеза, предназначалась для того, чтобы он мог явиться в другой мир в приличном виде.
Сжигаемые одежды, корзины и военные принадлежности должны были сопровождать покойника и до некоторой степени защищать от холодного ветра. Ацтеки верили, что приношения тени умершего воина доходили до нее в небесных долинах. У древних перуанцев жены умершего принца должны были повеситься, чтобы продолжать свои обязанности за гробом. Кроме того, многие из его слуг погребались обыкновенно на его полях или любимых местах отдыха, чтобы душа его, проходя по этим местам, могла взять с собой их души для будущей службы. В соответствии с этими строго аними­стическими понятиями перуанцы объясняли, что к приношению в жер­тву умершему различных вещей побуждало следующее обстоятельство: «они видели или думали, что видели давно умерших людей, украшенных теми предметами, которые были похоронены вместе с ними, и в сопро­вождении их жен, зарытых живыми в землю».
Столь же определенные понятия о душе, или призраке, предметов, встречаются в новейшем описании Мадагаскара, где также в могилу зары­ваются вещи, которые должны служить умершим. Туранские племена в Северной Азии признают, что при погребальных церемониях приносят в дар лошадей, сани, одежду, топоры, котлы, кремень, огниво и трут, мясо и масло с целью снабдить умершего запасами для его путешествия в страну душ и пребывания там. У эстов в Северной Европе умерших снабжают для их загробного путешествия иголками и нитками, щеткой для волос, мылом, хлебом, водкой и деньгами; если умер ребенок, ему кладут в гроб игрушки.
Верования древних галлов в будущую жизнь заставляли их сжигать и погребать с умершими вещи, пригодные живущим. Нет ничего неве­роятного в рассказах о том, что они откладывали до будущей жизни уплату долгов, потому что даже в новейшие времена японцы дают взаймы деньги для возвращения с огромными процентами на том свете. Души умерших норманнов брали с собой своих слуг и лошадей, лодки и деньги, платье и оружие. Таким образом, так же как при жизни, они после смерти путешествовали по длинному, темному «адскому пути». Такие примеры погребальных обрядов показывают, что одни и те же обычаи и в значи­тельной степени одни и те же побуждения существовали в первобытном диком состоянии человека, пережили варварские века и сохранились при цивилизации. Если бы можно было получить от всех этих обществ прямой ответ на вопрос, верят ли они в души всех предметов вообще, начиная от человека и животного до копий, одежд, палок и камней, мы, вероятно, встретили бы в большинстве случаев такое же признание вполне развитого анимизма, какое находим в Северной Америке, Поли­незии и Бирме. Но так как подобное прямое свидетельство, очевидно, невозможно, то мы имеем, по крайней мере, право предположить, что низшая культура, имеющая на практике дело с предметными душами, близка к признанию их существования.
Прежде чем мы оставим разбор погребальных жертвоприношений для передачи умершим, мы должны проследить этот обычай до его совер­шенного исчезновения. Он не мог исчезнуть внезапно, но должен был оставить следы, более или менее ослабленные по форме и измененные по значению. Кановиты на Борнео уверяют, что имущество умершего человека должно быть пущено по воде, чтобы служить ему в будущем мире, и даже кладут все ценные вещи у его гроба, но на самом деле отпра­вляют в утлом челноке только несколько старых вещей, которых, по их мнению, не стоит присваивать себе.
Обычай заменять дорогие приношения имитациями, не имеющими никакой цены, превратился в Китае в изготовление различных эмблем. Так, например, люди и лошади, отправляемые для служения умершему, делаются из бумаги, равно как и платье и деньги, приносимые в дар. Подобным же образом целые тюки различных вещей поручаются покой­нику для передачи друзьям, умершим ранее его. Красивые, роскошно убранные домики из бумаги сжигаются для умершего китайца, чтобы он мог жить в них потом, вместе с тем сжигаются и бумажные ключи, чтобы он мог отпереть бумажные замки бумажных ящиков, в которых положены свертки золотой и серебряной бумаги, долженствующие пре­вратиться на том свете в ходячую золотую и серебряную монету.
Подобно тому, как уроженцы Борнео, сделавшись магометанами, все еще придерживались обычая зарывать съестные припасы на дорогу умершему в знак уважения к нему, так и обычай хоронить различные вещи вместе с умершими сохранился в христианской Европе. Греки давали умершему обол для Харона, древние пруссы снабжали своих покойников карманными деньгами для покупки лакомств во время трудного пути, и точно так же до сих пор немецкие крестьяне зарывают покойника, положив ему в рот или руку мелкую монету. Из описаний явствует, что в простом народе остальных частей Европы все еще существует обы­чай снабжать умершего деньгами.
Таким образом, мы рассмотрели вообще теорию духов, или душ, различных предметов, и теперь нам остается указать то, что для обра­зованных людей может казаться наиболее серьезным,— именно близкое отношение этой теории к одному из наиболее важных учений философии цивилизованных народов. Мыслитель-дикарь, хотя и много занимаясь явлениями жизни, сна, болезни и смерти, смотрел, по-видимому, на обыч­ные процессы собственного ума, как на дело, понятное само по себе. Ему едва ли приходило когда-нибудь в голову думать о механизме мыш­ления.

2.                Поселения
2.1.Поселения охотничьих общин ранней поры. Развитие оседлости
2.1.1. Мустьерская эпоха
Развитие оседлости видно в стоянках позднего палеолита. При наличии довольно обильной добычи в среде первобытных общин естественно должно было возникать стремление к оседанию, с одной стороны, потому, что оно обеспечивало возможность получения значительных запасов пищи в виде сушеного, копченого или мороженого мяса, с другой — потому, что лишь оседлое существование, по крайней мере, в холодное время года, давало возможность применить постройку жилья как способ защиты от становившихся все более суровыми кли­матических условий. Можно видеть, что прочные жилища наземного или полу под земного типа появляются в эпоху позднего палеолита, когда природная обстановка начинает значительно ухудшаться по сравнению с предшествующим временем. Вместе с тем возникавшая оседлость естественно и неизбежно должна была идти рука об руку с совершен­ствованием связанных с подобным образом жизни приемов охоты в виде загонов, охотничьих ям, прочных ловушек на крупного зверя, значи­тельно повышавших продуктивность охоты. Все это имело результатом сложение определенного типа охотничье-собирательского хозяйства с его центром в более прочном, лучше приспособленном коллективном жилище, обслуживавшем растущие и усложнявшиеся потребности перво­бытной общины.
Весьма распространенное представление о наших предках рассматриваемой нами эпохи как о первобытных обитателях пещер в значительной степени основано на поверхностном, отношении к фактам. Эти взгляды рисуют человека ориньяко-солютрейского времени, прежде всего, как бродячего охотника, если и придер­живающегося определенных областей обитания, то лишь в смысле гра­ниц своих перекочевок. Его оседлость случайна; его поселения — это только временные лагери с ветровыми заслонами или, в лучшем случае, убежища в пещерах и под навесами скал. Так представляют себе позднепалеолитических охотников на мамонта все современные буржуазные авторы. При настоящем уровне знания такие представления не дают удовлетворительного объяснения для целого ряда вопросов.
В самом деле, если стать на подобную точку зрения, было бы трудно понять, как, например, сочетать образ жизни охотников позднего палео­лита, изображаемых в виде троглодитов, скрывавшихся в недрах пещер» где они должны были, очевидно, влачить жалкое, полузвериное существование, — с тем, что известно, в отношении замечательных произве­дений их изобразительного творчества. Подобное странное обстоятельство, не станет более понятным, если вслед за многими западноевропейским" археологами предполагать особенную художественную одаренность позднепалеолитических охотников на мамонта и северного оленя, присущую им как предкам европейских рас.
Если попытаться ближе присмотреться к тому, что представляю, собой места поселений в интересующее нас время, надо будет прийти к выводам, значительно отличающимся от обычных взглядов на это, предмет. Следует заметить, что последние в большой степени питаются тем, что известно в отношении образа жизни наиболее отставших в свое развитии народностей земного шара, в первую очередь обитателей Австралии, отчасти Южной Африки и Южной Америки. Однако исследователи, переносящие представление о материальной культуре бродячих охотник южного полушария — австралийцев, бушменов или ботокудов — в эпоху палеолитических обитателей Европы и Северной Азии, не принимая внимание различия в конкретных условиях исторического развития и других, допускают, несомненно, большую ошибку. Они не учитывают того, что на данной ступени развития первобытного общества природная среда должна была оказывать и, бесспорно, оказывала огромное влияние на характер хозяйственной деятельности человека и наитеснейшим обра­зом связанную с ней всю обстановку человеческого существования.
Одной из наиболее характерных особенностей бродячего охотничьего быта названных выше народностей является крайняя необеспеченность средствами существования, в связи, с чем их жизнь проходила в посто­янных поисках пищи. Поселения их, как известно, имели характер лагерей, которые разбивались там, где удалось добыть зверя или где имелся известный запас плодов, кореньев и т. д. Через день-два они обычно оставлялись для нового привала. Только в случае особенно удачной охоты или во время сезонов созревания определенных видов плодов и т. п. лагери устраивались на более продолжительный срок, но всегда сохраняли временный характер. С другой стороны, климат и не требовал от обитателей теплых широт более прочной оседлости для защиты от внешних условий.
В северном полушарии мы находим существенно иную обстановку для рассматриваемого нами времени.
Уже стоянки поздней мустьерской эпохи не только в Западной и Восточной Европе, но также, например, по сирийскому побережью Средиземного моря нередко имели характер лагерей, которые, очевидно, в течение долгого времени были обитаемы первобытными общинами неандертальцев. Масса отбросов охоты и всякого рода иных остатков, а также и сама толщина „культурного слоя" делают вероятным, что они в ряде случаев должны были служить местом жилья не для одного поколения охотничьих групп, которые покидали их и затем вновь воз­вращались на насиженные и удобные места.
Вместе с позднепалеолитическим временем начинается такой период в истории первобытных обитателей Европы, Азии и Африки, когда эти становища нередко приобретали характер долговременных поселений, которые не только служили человеку убежищем и зашитой от неблаго­приятных природных условий, но и являлись средоточием довольно сложной и разнообразной хозяйственной деятельности.
2.1.2. Мадленская эпоха
В настоящее время в результате многочисленных исследований можно считать доказанным, что характерной особенностью мадленских горизонтов в палеолитических местонахождениях Европы является чрезвычайное развитие обработки кости и рога, которые в эту эпоху становятся почти на первое место в ряду материалов, используемых чело­веком для разнообразных хозяйственных и иных целей. Кость, рог северного оленя, бивни мамонта, представлявшие прекрасный материал для всевозможных изделий, вытесняют кремень в его применении для изготовления охотничьего вооружения и различных орудий труда.
Это не значит, что кремень теряет свое значение в мадленскую пору как основной материал для производства орудий, предназначен­ных для обработки иных материалов, то есть для того, чтобы резать, пилить, остругивать, просверливать и т. д. В этом отношении ни кость, ни рог не обладают такими качествами — твердостью, прочностью, — которые могли бы позволить заменить ими кремень для производства орудий.
Таким образом, кремень и иные сходные с ним породы (роговик, яшма, кварцит и пр.) еще долгое время составляли единственный мате­риал, пригодный для выделки такого рода инструментов, которые могли служить для обработки кости, рога, дерева, кожи. Лишь с помощью их могли изготовляться разнообразные изделия, удовлетворявшие расту­щим потребностям мадленских охотников. В соответствии с этим сам кремневый инвентарь в позднее время позднего палеолита приобретает иной облик, чем в предшествующую эпоху. Здесь появляется целый ряд новых видов орудий. Но вместе с новыми требованиями, предъяв­лявшимися в ту эпоху к орудиям из камня, изменяется и общий харак­тер этого инвентаря. Он получает явственно выраженные признаки под­чиненного, технического назначения, что может создать впечатление некоторого, кажущегося, упадка, если его сопоставить с высокими по качеству солютрейскими кремневыми изделиями.
Другим существенным признаком мадленских поселений можно считать расцвет палеолитического искусства, связанный в значитель­ной степени с достижениями мадленцев в области обработки кости и рога. Образчики этого искусства становятся тем более разнообраз­ными и многочисленными, чем дальше в своем развитии уходит техни­ка мадлена, пока это замечательное творчество не изменяет неожидан­но свой характер с переходом к азильской эпохе.
Все исследователи, имевшие дело с мадленским временем, соглас­ны в том, что оно представляет картину усиливавшейся суровости кли­мата. Об этом говорит фауна мадленских стоянок не только на терри­тории к северу от Альп, — в ту эпоху еще не освободившихся от своего ледяного покрова, — но и значительно южнее, вплоть до побережья Средиземного моря, Пиренеев и Бискайского залива.
Здесь повсюду первое место начинает занимать полярный мир жи­вотных во главе с северным оленем, огромные стада которого паслись в то время на всем юго-западе Европы, у подножий Пиренейского хребта. Рядом с ним стоит мускусный овцебык, одно из наиболее не­требовательных животных полярной природы, затем песец, росомаха, полярный заяц, лемминги и обитатели холодных степей — степная ло­шадь и антилопа-сайга, находившие вполне благоприятные условия для размножения в долинах и нагорьях Европы. Далее идут мамонт и сибирский носорог, хотя их остатки все же становятся более редкими в мадленскую пору и к концу ее вовсе исчезают. Только кое-где на равни­нах Средней и Восточной Европы и Северной Азии стада мамонтов пе­реживают, видимо, до сравнительно поздней поры мадлена.
Естественно, что первобытные общины охотников, населявшие Европу в мадленское время, еще в большей степени, чем раньше, ока­зывались вынужденными искать защиты от ухудшавшихся условий кли­мата под навесами гротов и в скальных убежищах.
В их образе жизни еще определеннее сказываются условия суще­ствования полярных охотников, живущих за счет того, что им удается взять у суровой природы. Это обстоятельство делает понятным, почему мадленская культура в ее характерных проявлениях сложилась в со­ответствующее время только в тех областях Европы и Северной Азии, которые находились под непосредственным влиянием северного оледе­нения, тогда как вне этой территории, по другую сторону горных хреб­тов, опоясывающих Средиземноморье от Пиренеев до Кавказа, развитие этого общества шло иными, путями, выливаясь в иные формы.
Время мадленских памятников в Европе определяется их залеганием в верхних горизонтах пещерных наносов, где они встречаются всегда поверх отложений, содержащих остатки, относящиеся к более ранней поре палеолита.
В пределах европейской территории СССР мадленские поселения, хотя и не так хорошо еще известные, как оседлые стойбища охотников на мамонта предшествующей поры, все же, несомненно, обещают дать в ближайшее время ряд первоклассных по своему значению памятни­ков. С одной стороны, здесь уже давно открыты — правда для несколь­ко более раннего времени, но уже с чертами высокоразвитой „мадлен­ской" техники обработки камня и кости — остатки палеолитических становищ типа замечательной Мезинской стоянки. С другой стороны, в таких поселениях, как Елисеевичи, Тнмоновка, Супонево, относящих­ся, очевидно, к ранней мадленской поре, помимо разнообразных иных культурных остатков, имеются находки вещей изобразительного харак­тера (статуэтка женщины, пластины из слоновой кости, в частности с характерными мадленскими изображениями рыб), свидетельствующие о том, что „типичная" мадленская культура, правда все же в несколько особых ее проявлениях, имела распространение далеко на востоке Европы. Вместе с тем из сопоставления памятников мадленского вре­мени, обнаруженных на территории СССР, есть основание сделать вы­вод, что здесь в ту эпоху складывался не один, а, видимо, несколько, нельзя сказать — типов, но вариантов культуры мадлена, отвечающих в какой-то мере различному пути развития первобытных общественных образований. Углубленное изучение памятников этого времени типа Кирилловской стоянки в Киеве, Елисеевичей, Юдинова, Гонцов и мн. др. позволяет прийти к заключению, что здесь, на востоке Европы (исклю­чая, видимо, собственно степные районы северного Причерноморья), в противоположность приатлантической ее части, мамонт очень долго, почти до конца той же мадленской эпохи, удерживает значение основ­ного объекта охоты, тогда как северный олень занимает в этом смысле по большей части лишь подчиненное место. Такое обстоятельство, естественно, не могло не наложить определенного отпечатка на харак­тер материальной культуры восточной группы мадленских племен, как и населения той же эпохи в Сибири.
Из имеющегося в нашем распоряжении материала особый интерес для нас представляет, прежде всего, все то, что дает возможность судить о характере самих первобытных стойбищ, так как именно места посе­лений, их планировка, вид и устройство жилищ и т. п. в большей сте­пени, чем что-либо другое, должны были запечатлеть в себе условия хозяйственной и общественной жизни охотничьих общин поздней поры позднего палеолита.
К сожалению, о мадленских поселениях, как таковых, мало, что известно, несмотря на огромное количество памятников этого времени, раскопанных западноевропейскими исследователями. По некоторым подсчетам, в одной только Франции, начиная с XIX в., было открыто и исследовано до пятисот мадленских стоянок.
2.2. Расцвет первобытного общества. Раннеродовая община
Расхождение во взглядах на начальные формы семейно-брачных отношений с расхождением во взглядах на соотношение рода и родовой общины. По этому поводу в современной советской этнографии имеются две различные точки зрения. Сторонники первой из них полагают, что, как это показал уже Морган, основной структур­ной единицей классической первобытности был род, образовывавший в своем полном составе социально-экономическую ячейку — общину, из чего следует вывод о совпадении на данном этапе родовых и производственных отношений. Но выше мы видели, что одним из определяющих признаков рода была экзо­гамия— члены рода вступали в брак не в своем, а в чужом роде. Поэтому встает воп­рос, каким образом весь род мог функциони­ровать в качестве экономического коллектива? Сторонники отождествления рода и родовой общины связывают ответ на этот вопрос с гипотезой первоначальной дислокальности брака: при групповом и, может быть, также на ранних этапах развития парного брака супруги не селились совместно, а жили в раз­ных родовых общинах со своими сородичами, осуществляя брачное сожительство лишь в форме отдельных встреч и взаимопосещений. Действительно, такая форма брачного посе­ления известна у многих племен, в том числе и относительно слаборазвитых, как, например, у индейцев сери и некоторых групп папуа­сов Новой Гвинеи. Еще шире распространены различные обычаи, которые сторонники этой точки зрения рассматривают как остатки на­чальной дислокальности: не селиться вместе до рождения первого ребенка, уже отмечав­шееся обособление мужчин и женщин и все­возможные мифы о подобном обособлении вплоть до легенд об отдельно живущих жен­щинах — амазонках.
Сторонники другой точки зрения указывают на то, что гипотеза первоначальной дислокальности брачного поселения недостаточно обоснована. У наименее развитых племен зафиксирован не дислокальный, а унилокальный брак; что же касается встречающихся на более высоких ступенях развития обычаев временной или постоянной дислокальности супругов, то это могло иметь и другие причины, например, отражать переходное состояние от поселения в общине жены к поселению в общине мужа. Поэтому сторонники данной точки зрения счи­тают, что род был лишь организацией для регулирования брачно-семейных отношений, а основной социально-экономической ячейкой классической первобытности была родовая община, образованная как группой сородичей, так и вошедшими в нее по браку выходцами из других общин. Таковы были, в частности, стадиально древнейшие из изученных об­щин — общины аборигенов Австралии, кото­рые обычно называют локальными группами. Отсюда следует, что родовые и производст­венные отношения не могли совпадать друг с другом. Однако и у этой концепции есть свое слабое место: встает вопрос, поче­му род, не имея экономического значения, у многих наименее развитых племен, в том числе племен аборигенов Австралии, был кол­лективным собственником основного средства производства — земли. Имеющиеся попытки, рассматривать родовую собственность как номинальную, а общинную — как фактическую не могут считаться удовлетворительными, так как они лишь заменяют одну загадку другой. Если род не был экономическим коллективом, то почему он считался владельцем общинной земли? Почему собственность на нее номи­нально оформлялась как родовая?
Создается противоречие: с одной стороны, род с присущей ему экзогамией не мог быть основной социально-экономической ячейкой; с другой — основа производственных отноше­ний, отношения собственности, связана именно с родом. Однако это противоречие — лишь кажущееся, возникающее только тогда, когда род и родовая община искусственно разрыва­ются и противопоставляются друг другу.
При унилокальном брачном поселении ро­довая община состоит из сородичей и не принадлежащих к данному роду их мужей или жен. При этом сородичи составляют не только основное ядро, костяк родовой об­щины, но и основную массу ее членов. Пред­положим, что община насчитывает 100 человек, половина из которых мужчины, полови­на — женщины. Предположим далее, что некоторую их долю а составляют люди, еще не вступившие в брак; следовательно, их будет 1и0а человек. Состоящих в браке окажется 100 (1—а) человек. Очевидно, что из них 50 (1 — а) человек будет чужеродцев или чужеродок. Следовательно, сородичей будет 100—50 (1—а) = 50 (1+а) человек, а их доля составит 50(1+a)/100 = (1+a)/2. Остается оп­ределить долю людей добрачного возраста. По имеющимся демографическим данным о наименее развитых племенах, она колебалась в пределах от 0,4 (например, огнеземельцы-яганы) до 0,6 (например, тасманийцы и неко­торые племена Австралии), т. е. составляла в среднем 0,5. Палеодемографические дан­ные, например костные остатки из мезоли­тического могильника Тафоральт в Марокко (183—186 особей, из которых 97—100 особей не достигло 17 лет), показывают ту же вели­чину. Подставляя это значение а, мы видим, что доли сородичей и чужеродцев или чужеродок составляют 0,75 и 0,25, или 75 и 25%. Таким образом, при унилокальном брачном поселении сородичи составляли приблизитель­но три четверти всей родовой общины, чуже­родцы или чужеродки — приблизительно чет­верть. Но важно и другое: насколько органич­ным было включение чужеродцев в состав принявшей их общины. Выше говорилось, что, хотя парная семья имела некоторые хозяй­ственные функции, экономические связи в ней были слабыми и непрочными, а следова­тельно, интеграция одного из супругов в об­щину другого была далеко не полной. Все это позволяет считать, что род и родовая община, родовые и производственные отношения в основном совпадали друг с другом. Такое по­нимание взаимосвязи этих структур полно­стью соответствует выводам Маркса и Энгель­са, обращавших внимание на кровнородствен­ный характер ранних первобытных общин, преобладание в них членов одного рода.