Познание и любовь: вверх по лестнице Иакова

А.Маркович

И во сне было у него видение: лестница, стоящая на земле, а вершина  её достигала неба, и ангелы Божьи поднимались по ней и спускались. И вдруг он увидел Бога, Который стоял над ним.

Бытие, 28:12

Для каждого человека есть в мире три всеобъемлющие сущности: он сам, вся остальная вселенная и Некто, всё это объединяющий и придающий, тем самым, какой-то смысл всему сущему, – Бог, или Высший Разум.

Изначально человек безмерно, бесконечно одинок: за пределами его сознания лежит необъятная холодная бездна – огромный, большей частью враждебный и никогда до конца не постижимый Мир, чёрный пространственно-временной континуум, которого разум человеческий вместить в себя не может. Чтобы в полной мере прочувствовать это одиночество, достаточно представить себе человека, эту жалкую белковую пылинку мироздания, бредущим среди бесконечных песков пустыни, или затерянным в бескрайних полях арктических льдов, или плывущим на паруснике в безбрежных далях океана. То же самое чувство может иной раз охватить вас вдруг ночью на многолюдной городской улице, если вы поднимете голову и посмотрите вверх – на небо, усеянное загадочными звёздами. Или – даже в вашей собственной уютной квартире, среди привычных, давно обжитых вещей, – когда вы вынырнете на минуту из потока повседневности и нечаянно задумаетесь над вопросом: что же это такое – Мир-вне-меня и для чего я в нём?

Вот два пушкинских четверостишия, написанные, быть может, именно в такую минуту. Одно из них относится к таинству возникновения жизни, другое – к смерти:

“Кто меня враждебной властью “И пусть у гробового входа

Из ничтожества воззвал, Младая будет жизнь играть,

Душу мне наполнил страстью, И равнодушная природа

Ум сомненьем взволновал?” Красою вечною сиять”

(“Дар напрасный, дар случайный...”); (“Брожу ли я вдоль улиц шумных...”).

Какое чувство обособленности от внешнего мира должно было владеть гениальным поэтом, чтобы из многих возможных эпитетов он выбрал такие неожиданные и точные, как враждебная для власти высших сил и равнодушная – для природы!.. (За этими определениями видится зерно целой философской доктрины – но об этом нужно говорить отдельно и более подробно.)

Как же человеку защититься от непостижимости времени, от тревожного ощущения “отдельности” окружающего нас безмерного пространства неживых вещей, от пугающего чувства непричастности, которое возникает у нас при встрече с “чужим живым” насекомого или зверя, а иногда – и при соприкосновении с душой другого человека? Как спасти себя от одиночества в этом холодном мире “чуждого”, лежащим за тонкой неощутимой границей нашего сознания?

Есть только два пути преодоления одиночества. Один из них (о втором мы поговорим ниже) заключается в том, чтобы всеми возможными средствами искать свою общность с окружающим миром, изучать его, пытаться проникнуть в него своим сознанием. Если вы познали нечто в этом мире, сумели как-то понять это таинственное “нечто”, то оно уже не будет таким чуждым, таким “отдельным” от вас. Вы приблизили, приноровили крошечную часть мира к себе, сделали её более доступной, менее враждебной, вы как бы заново “сотворили” её для себя в вашем сознании. Таким образом, в этой, познанной вами, части вселенной вы стали со-творцом. Благодаря множеству маленьких, но непрерывных побед над Неведомым и мир в целом, быть может, уже не будет казаться вам таким пугающим и холодным, не будет внушать вам такого мистического ужаса. Наше невежество делало нас одинокими, знание приобщает нас к внешнему миру вещей и людей.

Однажды человек неисповедимыми путями сделал свой первый, совершенно уникальный шаг по лестнице познания и тем самым был резко выделен из “равнодушной” природы. С тех пор, срываясь и падая, он всё же неуклонно, ступенька за ступенькой, поднимается по этой лестнице вверх – от невежества и одиночества к знанию и обретению более тесной общности с миром. Именно Новое Знание, в сущности, и есть та Высшая сила, которой человечество так или иначе – бессознательно или осознанно – поклоняется на протяжении всей своей истории. И в результате многовекового процесса познания законов мироздания человек сейчас, несомненно, лучше понимает окружающий его мир, он более защищён от превратностей природы и произвола общества, чем люди прошлого, – что бы ни говорилось скептиками об издержках развития науки и недостатках современных цивилизаций.

Однако сам исторический процесс познания приобретает особый, так сказать сверхъестественный, смысл, если вы не смотрите на мир, как на сундук с неизвестно зачем набросанными туда сущностями, если вы интуитивно ощущаете, что есть над этим миром Некто – назовите Его Богом, – Кто с какой-то пока не известной людям целью дал миру, как минимум, первичные законы развития. Как заметил Андрей Платонов, “бессмысленность жизни, так же как голод и нужда, слишком измучили человеческое сердце...” (“Река Потудань”). Но если ваше “измученное сердце” чувствует – именно чувствует! – наличие в мире Высшего смысла, тогда само существование Homo sapiens с заложенной в нём неукротимой волей к знанию покажется вам не бессмысленным. Тогда весь процесс познания мира представится восхождением – приближением человека к Высшему Разуму, постепенным обретением человеком “образа и подобия Божьего”. И, в конечном счёте, это и будет выход человека за пределы его, такого одинокого, собственного “Я”.

Защиту от одиночества люди часто ищут (и находят) среди своих единоверцев или единомышленников, в группе собратьев по политической партии, профессии, по самым разнообразным общим интересам. Человеку уютно ощущать себя “своим”, быть в среде людей, разделяющих его убеждения и идеи, мыслящих и воспринимающих мир так же, как он, читающих те же тексты или поющих те же песни. В таком единении нет, конечно, ничего плохого, оно может быть полезным, даже необходимым. Но нужно помнить, что религиозная община, партийная ячейка, вообще – группа “собратьев”, – это именно та среда, где чаще всего происходит незаметная для людей тоталитаризация их сознания. Общение с единомышленниками, то есть с “одинаково думающими” приверженцами какого-либо учения или “общего интереса”, часто бывает приятным, но – в идейном смысле – малопродуктивным: в такой среде люди больше склонны к разнообразному подтверждению уже известных, хорошо усвоенных ими истин. Подлинно новое знание, неожиданные идеи рождаются, как правило, от инакомыслия, в сомнениях, в конфронтации с общепринятыми мнениями. Вспомним приведенные выше пушкинские строки, в них найдём мы, в частности, изумительное кредо процесса познания мира: душа человека должна быть “наполнена страстью”, а ум – “взволнован сомненьем”.

Не следует уходить от одиночества в какую бы то ни было “толпу” и, тем более, нельзя слепо за ней следовать: все беды в мире совершались толпой. Отвергнутый религиозной общиной Спиноза или одинокий Эйнштейн стоят больше иной Академии наук, а не признанный поначалу пророк (вспомним Моисея и Христа) может быть ближе к истине и Богу, чем целый народ.

Всё, о чём здесь говорилось, относится к познанию мира разумом. Однако одного такого познания для победы над одиночеством недостаточно. Кроме разума, человеку даны чувства и эмоции; кроме работы ума, есть ещё алогичная жизнь сердца, которое тоже страшится одиночества и тоже нуждается в том, чтобы выйти за пределы себя самого.

Для избавления от одиночества в эмоционально-чувственной сфере нужно одно – полюбить. Можно найти множество понятий, определяющих разные оттенки любовного чувства: избрание, предпочтение, увлечение, склонность, симпатия, устремленность, желание, пристрастие, привязанность – к чему-либо или кому-либо. Любовь может быть основана на общности интересов и идеалов, на инстинкте, на половом влечении. Нет, кажется, ничего в этом мире, к чему не могла бы пристраститься человеческая душа: можно любить математику, родину, живопись Сезанна, гамбургеры, розовый куст, птицу или животное. Но, конечно, ничего и никого мы не способны полюбить с такой силой и яркостью, с такой самоотверженной страстностью, как себе подобного. Отдадим человеку должное – в этом чувстве он сумел даже превзойти установленную Библией меру: “Люби ближнего своего, как самого себя” (Левит, 19:18; От Матфея, 22:39), – оказывается, иногда мы способны полюбить другого гораздо больше, чем самих себя любим.

Любовь мужчины и женщины (об однополой любви мы здесь говорить не будем) – это самый сильный порыв человека в попытке избежать одиночества. Это в действительности и не чувство даже, а многогранный, ускользающий от каких-либо дефиниций конгломерат рационально-эмоциональных переживаний и ощущений. Слишком много составляющих в понятии “любовь” и слишком по-разному проявляются они в каждом случае, чтобы возможно было все их однозначно осмыслить. Отметим лишь, что действия, позволяющие любящим преодолеть одиночество, можно, в конечном счёте, описать всего двумя глаголами – приблизиться и соединиться. Если вдуматься, то эти глаголы – и именно в указанной их последовательности – определяют, в сущности, все любовные отношения – от “первого взгляда” до того объятия мужчины и женщины, в котором зарождается новая жизнь. (Другое дело, что на различных стадиях этих отношений и у разных людей действия, описываемые данными глаголами, обретают множество оттенков.) Итак, когда мы влюбляемся, мы желаем, прежде всего, приблизиться к предмету своей любви, мы нуждаемся в том, чтобы видеть и слышать любимого человека как можно чаще, быть с ним рядом как можно дольше. Потом нам хочется как можно теснее соединиться с ним – прикоснуться, прижаться к нему, ощущать, чувствовать его всеми возможными способами.

Одно из главных чудес любви – это, конечно, радость физической близости двух любящих существ, радость прикосновений, объятий, поцелуев, счастье такого соединения тел, при котором исчезает даже само всесильное Пространство, разделявшее любящих, и отлетает прочь от них само неодолимое Время. Любящие становятся как бы единым существом, внутри которого каждый из них заслоняет другого от одиночества своим телом. “Страсть тела, двигающего человека ближе к женщине, не то, что думают. Это не только наслаждение, но и молитва, тайный истинный труд жизни во имя надежды и возрождения...” (А.Платонов “Душа мира”).

Однако по-настоящему уйти от одиночества можно только, если чувствуешь, что любимый человек наслаждается этой близостью в полной мере, – так же, как ты сам. Неразделенная любовь не убивает одиночества, она может усугубить его. Пигмалион не мог ограничиться любовью к изваяннной им статуе, какой бы прекрасной она ни была, – он хотел, чтобы она стала живой женщиной, которая могла бы ответить на его чувства. Что было бы, если бы Галатея не ожила? Тогда не было бы этого прекрасного мифа, весь смысл которого заключается в том, что подлинная любовь и камень может оживить. А если камень остаётся камнем, то о чём тут толковать? (Хотя, конечно, в неразделённой бескорыстной любви есть своя романтическая прелесть, своя высота чувств – такова была, например, любовь Сирано де Бержерака к Роксане и героя купринского “Гранатового браслета” Желткова к княгине Вере Николаевне). Всё же безответная любовь – это короткое замыкание чувств на самих себя. Истинная, полноценная любовь требует положительной обратной связи (употребим этот кибернетический термин) – когда чувства одного человека воспринимаются другим и, преобразуясь и усиливаясь в его сердце, возвращаются назад, к первоисточнику, и так без конца – пока существует любовь.

Но не только наиболее очевидные, так сказать “поверхностные”, желания влекут друг к другу подлинно любящих людей. Настоящая любовь непременно требует духовного сближения: “Рассыльными любви должны быть мысли”, – заметил Шекспир в “Ромео и Джульетте”. Мы ищем в любимом “друга задушевного”, которого можем впустить в свой духовный мир, и, уповая на его взаимность, ожидаем, что и он пустит нас под тёплое одеяло своей души. Если вы испытываете достаточно глубокое чувство, которое захватило всё ваше существо, вам потребуется знать о любимом человеке как можно больше, вы захотите разделить с ним свои мысли, иначе говоря, – в той или иной степени – своё сознание. Понятно, что сделать это гораздо труднее, чем, например, сплести пальцы рук, но и эффект от такого – духовного – сближения будет неизмеримо более глубоким. Обменявшись своими внутренними мирами, любящие друг друга люди становятся эмоционально богаче, мудрее, опытнее. Исчезают, как ни бывали, замкнутость, одиночество, чувство затеряности в безграничном духовном космосе окружающих нас толп “чужих людей”.

Глубина и сила любовных переживаний во многом определяется именно способностью достигать духовной общности с любимым человеком. (У американского фантаста Клиффорда Саймака есть повесть “Проект “Ватикан””, в которой он пытается описать потрясающие ощущения мужчины и женщины, научившихся с помощью некоего инопланетного существа, невидимого “электронного облачка”, по собственному желанию полностью объединять на какое-то время свои сознания в единое целое. Трудно оценить, насколько удачно автору удалось придумать и передать эти ощушения: вы ведь никогда не сможете представить себе по книжным описаниям, что такое, например, поцелуй, если сами никогда не целовались.) К сожалению, в действительности люди не обладают телепатическими способностями, и, чтобы понять, постигнуть духовный мир другого человека, нужны время, терпение, немалые душевные усилия, стремление к самоотдаче. Нужно часто и подолгу быть вместе, беседовать друг с другом, обмениваться многочисленными любовными посланиями, искать разнообразные формы духовного общения. Это порой бывет нелегко, и не все умеют это делать – делиться полностью своим духовным миром, “отдавать всю душу” – по известному выражению. Но без таких “усилий любви” не будет и счастья и не удастся по-настоящему уйти от одиночества – для этого недостаточно спать в одной постели.

Вначале мы говорили о познании окружающего мира разумом. В искреннем и глубоком союзе двух любящих людей рождается познание сердцем – особый, ни с чем не сравнимый способ постижения мира другого человека. Любовь – это радость познания предмета любви, полагал Спиноза. И в Библии о сближении первых людей сказано: “Адам познал Еву, жену свою...” (Бытие, 4:1), – глагол в этой фразе может иметь гораздо более широкий смысл, чем тот, который обычно ему придаётся.

Каждая человеческая жизнь – сознаёт это человек или нет – есть, в частности, процесс поиска родной души в незнакомом, чужом вначале, теле. Увы, далеко не всегда достигается удача на этом пути, гораздо чаще нам только кажется, что мы нашли того, в ком действительно нуждается наша потрясенная своим одиночеством душа. И нужно быть готовым к тому, что даже настоящая любовь, как бы безмерна она ни была, не может быть в полной мере счастливой. Потому что вы не можете быть счастливы, если не достигли того, к чему стремились, а если достигли всего, чего хотели, то разве отсутствие стремлений будет для вас счастьем? Человек так же не может достичь абсолютного счастья, как человечество не может познать абсолютной истины. Настоящая любовь большей частью трагична – самой своей неохватной, часто непосильной человеку, не вместимой в его душу огромностью. И всё же каждая, пусть даже неудачная, наша попытка выйти за пределы самого себя, покинув кокон одиночества, есть, в конечном счёте, благо – для нас самих и для того, к кому устремилась наша душа в порыве победить своё и чужое одиночество. “Тошно тому, кто любит кого; а тошнее того, кто не любит никого”, – эту сентенцию привёл В.И.Даль в своём словаре.

Приблизиться к любимому существу полностью – и телом и сознанием, и физически и духовно, соединиться с ним всей душою – это самое большое счастье, к которому может стремиться человек, потому что это есть победа над ледяным одиночеством внутреннего космоса и, в конечном счёте, – это торжество будущей жизни над уходящим в небытие прошлым. Счастье познания мира сродни счастью любви, оно достигается, в сущности, теми же двумя действиями – в ходе познания мы приближаемся к миру и соединяемся с ним, побеждая наше одиночество в космосе внешнем. Любовь и познание суть два пути от одиночества к всеобщности и, тем самым, – к Богу.

Историческая жизнь человечества (как и жизнь отдельного человека) предствляет собой, в частности, также “историю любви”, которая отражает мучительные поиски гармонии в любовных отношениях. Попытаемся теперь очень кратко – пунктиром – обозначить изменения этих отношений на протяжении веков. Мы будем говорить, главным образом, о “кредо любви”, то есть о том, что в ту или иную эпоху принималось людьми за эталон, не касаясь при этом отклонений от принятой большинством общества “нормы” (такие отклонения, конечно, всегда и везде имели место).

Начнём с времён очень давних. Нам трудно представить себе, какие именно чувства владели нашим далёким предком, не вполне ещё человеком, когда он тащил свою подругу за волосы в дальний уголок пещеры, где обитало его племя. Была ли в его сердце хоть капля нежности, руководило ли им что-либо большее, чем инстинкт продолжения рода? Известно, впрочем, что брачные отношения всех приматов – а, тем более, первобытного человека – уже значительно отличаются от поведения видов, стоящих ниже их на лестнице эволюции. (Углубляться в этот специальный вопрос мы не будем, интересующихся можно отослать, например, к интересной книге Десмонда Морриса “Голая обезьяна”.) С другой стороны, очень трудно судить о том, насколько люди в своих любовных отношениях всё ещё близки к своим далёким предкам. Осознать меру “первобытности” современного человека тем более нелегко, что у каждого индивида она своя и зависит от множества факторов – начиная от того, каких традиций придерживались родители данного человека, и кончая тем, какие книги он читал в детстве и читал ли он их вообще.

Памятники древнейших цивилизаций Месопотамии и Древнего Египта, а также во многом сходных с ними цивилизаций ацтеков и инков свидетельствуют, что любовные отношения в этих культурах оставались ещё в значительной степени неупорядоченными, часто обезличенными, – то есть, в конечном счёте, недостаточно человечными (в нашем понимании). Отсутствие общепризнанных моральных критериев, почти животный гедонизм, инцест, жестокие человеческие жертвоприношения – вообще полное отрицание самоценности человеческой жизни, если только это не жизнь фараона, правителя, высшего чиновника или жреца, – всё это заставило древнейшие цивилизации тысячелетиями пребывать в летаргическом сне бездуховности, где почти не оставалось места чувству подлинной – человечной – любви. Пустыня древнего эгоизма только одиночество могла породить. (Мы говорим сейчас лишь об одном аспекте древнейших культур, не отрицая их достижений в других сферах.)

В священной книге древних евреев Торе и в других более поздних книгах Танаха (Ветхого Завета) содержатся революционные для своего времени этические нормы, чётко и достаточно гуманно регулирующие, в том числе, и отношения полов. Хотя женщина здесь не считается равной мужчине в сфере духа, но ей – впервые в человеческой истории – законодательно отводится определенное важное и вполне достойное место в обществе. Впервые женщина признаётся уважаемым партнёром мужчины, его спутницей и другом, а не только объектом сексуальных утех и средством продолжения рода. Современному человеку могут показаться излишне строгими многочисленные скрупулёзные запреты Торы и жёсткая регламентация в ней любовных отношений. Но эти достаточно суровые нормы были вполне оправданной реакцией на беспредельную языческую вольность, и в то время они оказались огромным шагом в развитии этики. Важно также отметить, что иудаизм не считает близость мужчины и женщины пагубным следствием “первородного греха” и не требует от людей противоестественного воздержания (хотя и предусматривает очень суровые наказания за прелюбодеяние). Строки Библии, посвященные женщинам и любовным отношениям, вообще-то, очень сдержаны и немногочислены (из более чем 3000 библейских персонажей женщины составляют менее 10%). Исключением является только приписываемая царю Соломону “Песнь Песней” – один из первых в истории поэтических гимнов и женской и мужской красоте, радостям чувственной любви: “...И знамя его надо мною – любовь” (2:4); “Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь. <...> Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её” (8:6,7). Однако нигде в Библии не находим мы призыва к духовному, глубинному единению мужчины и женщины (о них сказано было только: “...И станут они одной плотью” (Бытие, 2:24), – о духе же не говорится ничего...).

Для древней культуры Китая и – в меньшей степени – для индийской культуры характерно какое-то удивительное сочетание сексуальной энергичности и изощрённой чувственности с почти полным безразличием к духовной составляющей любовных отношений. Китайская философия признавала равноправное значение мужского и женского начал мироздания (ян и инь), в древнекитайской литературе можно найти, пусть и достаточно скупые, строки восхищения женской красотой. Но ни философов, ни поэтов этой страны не интересовал духовный мир женщины, которого для них словно бы и не существовало. Женщина не была для них чем-то большим, чем только живой куклой, объектом чувственных страстей мужчины.

Новое измерение чувства любви было открыто античной цивилизацией, которая явилась настоящим апофеозом естественности. В Древней Элладе впервые в истории возник подлинный культ прекрасного и, в частности, культ красоты человеческого тела. На смену грубой чувственности, присущей древнейшим цивилизациям, приходят более утонченные, более человечные отношения. Не случайно в течение многих сотен лет именно там, в античности, находило человечество вдохновляющие идеалы мужского героизма, храбрости, верности долгу, а также идеалы женской красоты и преданности. Чувство любви греки подняли до божественного уровня: словно у самих богов Олимпа берут они уроки страстного стремления не только к богатству, славе, телесным наслаждениям, но и к глубокой непреодолимой “вечной” любви (эти мотивы с нетленной красотой и силой отражены в древнегреческом эпосе и множестве мифов). Здесь мы находим ставшие классическими образцы страстной любви, самотверженности, супружеской верности – упомянем хотя бы Антигону и Пенелопу. Конечно, в эпоху античности не приходится говорить о женском равноправии, но – чего раньше никогда и нигде не было – отдельные женщины могли достигать уже значительных духовных высот, становиться поэтами и философами. В качестве примера назовём известные имена Сапфо и Аспасии, жены Перикла, и – для эпохи позднего эллинизма – александрийской учёной Ипатии.

Однако в дальнейшем что-то очень важное в духовном смысле было античной культурой утрачено. На смену первоначальной простоте человеческих отношений и чарующей естественной чувственности древних эллинов пришли жестокость и грубость нравов Рима. В эпоху поздней Римской империи наступило полнейшее извращение нравственности, и любовные отношения пострадали при этом в первую очередь. В истории и искусстве Рима уже труднее найти образцы высокой духовности и нравственной чистоты (один из немногих – известный эпизод с Тарквинием и Лукрецией, которая предпочла смерть бесчестию). История падения Римской империи – характерный пример того, как упадок нравов, наряду с другими причинами, может целую цивилизацию завести в исторический тупик.

В христианизированной варварской цивилизации раннего Средневековья римской извращённости противопоставлялась другая крайность – чудовищный, противный человеческой природе аскетизм, признание изначальной непременной греховности любых чувственных влечений. Но, как неизбежная реакция на противоестественные запреты, на самом деле в большинстве случаев торжествовало безудержное стремление к грубым утехам плоти – без намёка на духовную составляющую любовного чувства. Женщина снова низводилась до положения служанки похоти, игрушки страстей, которой мужчина бездумно забавляется и которую потом в раскаянии вынужден проклинать как причину собственного “грехопадения”. Удивительно, что и в этом духовном аду люди всё же оставались людьми и в самые мрачные времена случались высочайшие взлёты человеческого духа, такие, как например, трагическая любовь французского философа Пьера Абеляра к Элоизе, столь трогательно описанная им в “Истории моих бедствий”.

И тут же, внутри этой средневековой цивилизации, как реакция на бездуховность и грубость любовных отношений, возникла уникальная культура западноевропейского рыцарства. Одним из основных достоинств рыцаря считалось беспредельное восхищение красотой и добродетелями Дамы сердца, преклонение перед нею и служение ей как высшему, идеальному существу; в ней рыцарь видел даже непостижимый отблеск Божества. А пушкинский “рыцарь бедный”, наоборот, саму Богородицу провозгласил своей Дамой сердца: “Полон верой и любовью / Верен набожной мечте, / Ave, mater Dei, кровью / Написал он на щите”. Здесь подмечена одна очень интересная особенность той эпохи: не только вера отождествлялась с любовью, но и любовь с верой. Рыцарская этика, подобно иудаизму и христианству, ставила идеалы выше земных желаний. При всей ирреальности, недостижимости рыцарских мужских и женских добродетелей, само их провозглашение устремляло человека к духовным ценностям, к высшим идеалам, приподнимало его над землёй. И до сих пор продолжают пленять нас благородная сдержанность чувств Тристана и Изольды и – пусть с примесью уже значительной доли иронии – алогичная, непреодолимо настойчивая преданность Дон Кихота “несравненной” Дульцинее Тобосской. Эта преданность любимой женщине была для “рыцарского духа” гораздо важнее того печального факта, что конкретная возлюбленная на самом деле значительно отличалась от придуманного идеального образа.

Рядом с западноевропейской цивилизацией стремительно развивалась мусульманская культура Арабских халифатов, Персии, позднее – Османской империи. Хотя отношение к женщине в этой цивилизации как бы заимствованно из предшествующих ей языческих культур, оно было, в общем, менее жестоким, чем в христианской Европе. Во всяком случае на исламском Востоке никто не выискивал ведьм, чтобы сжигать их на кострах. Узаконенное многожёнство повышало ценность женщины для тех, кто не был богат, но мужчина видел в ней, прежде всего, источник чувственных наслаждений. Запертые в стенах гаремов представительницы прекрасного пола могли лишь соревноваться между собой за любовь своего мужа и господина. Победу в этом зачастую жестоком соперничестве чаще могла одержать та, которая была духовно ближе своему мужу-повелителю. (Хорошо известный пример – судьба Роксоланы, пленённой украинки, ставшей весьма влиятельной супругой турецкого султана Сулеймана I Великолепного.) И всё же обитательницам гаремов большей частью была уготована участь сексуальных рабынь. Какие бы чарующие сказки не рассказывала Шахерезада, самой ей могли нашёптывать, разве что, признания в чувственной любви, но очень редко – уверения в духовной близости.

Очень своеобразным было отношение к любви в древней, а затем и в средневековой Японии. Имеющая чисто национальные корни самурайская мораль (бусидо) основой человеческих отношений считала безграничную преданность вассала своему сюзерену – преданность, доходившую до полнейшего самоотречения и постоянной готовности к самопожертвованию. Такие отношения довольно часто трансформировались в гомосексуальную любовь к господину или соратнику. Для любви к женщине и, тем более, для духовной близости с нею в жизни самураев большей частью не оставалось места (хотя некоторые из них формально имели семью, а некоторые писали возвышенно-холодные стихи о женской красоте). В какой-то мере этот противоестественный пробел заполнялся институтом гейш – специфически японской попыткой обрести в женщине не только сексуального партнёра, но и – хотя бы на ограниченное время – задушевную подругу и умного собеседника. (В качестве аналога этому своеобразному институту можно указать, разве что, гетер Древней Греции.)

В Европе античеловечная и противная истинному духу христианства извращенная аскетическая мораль не могла, конечно, долго существовать. Из её, казалось бы, совершенно бесплодных недр неожиданно выросла яркая гуманистическая культура Возрождения. Европейцы вспомнили вдруг о былых античных идеалах свободы, красоты и естественности. Искусство Возрождения отражает необычайно широкий диапазон отношения к любовным чувствам – от ещё достаточно грубой, но уже такой человечной, чувственности Боккаччо и Рабле до обожествления любви и женской красоты в сонетах Петрарки, до любования красотой обнаженного тела в работах Боттичелли и Микеланджело; и, наконец, – до глубочайшего осмысления сущности человеческих страстей Данте и Шекспиром. Перед европейцами, долго задыхавшимися в затхлом спёртом воздухе средневековой ограниченности, словно бы распахнулось огромное окно в цветущий сад, ароматами которого мы до сих пор ещё дышим. Всё, что складывалось в человеческих отношениях после Возрождения, питалось, по-существу, соками этой эпохи, этого мощного порыва к высокой духовности, красоте, силе и гармонии чувств.

Ренессансный взрыв чувственности не мог не вызвать реакции, маятник вскоре качнулся в другую сторону: возникла протестантская, так называемая буржуазная, мораль и её крайнее выражение – пуританство. Проявляемые открыто любовные переживания (особенно если они не были освящены браком) признавались несомненно греховными и сурово осуждались – почти с такой же яростью, как во времена раннего Средневековья. Дамоклов меч греха снова повис над любящими. Буржуазное лицемерие и ханжество, так блестяще описанные классической литературой, стали неизбежной оборотной стороной пуританской сдержанности в любовных отношениях, платой за чрезмерную строгость нравов, за подавление естественных порывов человеческого сердца.

На этом фоне родилась одна уникальная субкультура, возникшая в XIX веке вначале под влиянием западного сентиментализма и романтизма, а потом обретшая свои собственные неповторимые черты. Речь идёт о таком, быть может ещё до конца не оцененном человечеством явлении, как выпестованный российской элитой своеобразный культ женщины и любви – гораздо более глубокий и более духовный, чем даже тот, который исповедовала рыцарская мораль. В столичных аристократических гостиных, в затерянных среди полей и лесов дворянских усадьбах, в шуме университетских аудиторий и тиши кабинетов деятелей российской интеллигенции вырастало это необычайно трепетное, тонкое и глубокое, страстное и чистое, истинно человеческое понимание любви. Вершина эта нигде и никем не была более достигнута. Нам трудно представить себе нечто более прекрасное и человечески более совершенное, чем, например, исторические портреты жён декабристов, а в литературе – пленительные женские образы, созданные великими мастепами. Интеллигентность, искренность, простота, тонкая духовность русских девушек и женщин и вдохновляемые ими чувства мужчин – всё то, что было так блистательно воспето строками русских поэтов и мелодиями русских романсов – всё это до сих пор остаётся непревзойдённым идеалом, влияние которого на мировую культуру ещё в полной мере не осознано. (Это не означает, конечно, что носители русской культуры были идеальными людьми; вспомним хотя бы, как долго многие из них мирились с порядками царской России, с позорным крепостничеством. Точно так же культ Прекрасной Дамы мог существовать на фоне достаточно жестоких феодальных отношениий в Западной Европе.)

Резким контрастом к совсем не давнему по историческим меркам галантно-романтическому прошлому стал век двадцатый с его наступательным феминизмом, слишком резким освобождением от мужецентризма, волнами сексуальных революций, всепроникающей вольностью нравов. Этот век в значительной мере освободил человека от паутины лицемерия и ханжества, провозгласил полную независимость и равноправие женщины, утвердил невиданную ранее свободу и открытость в проявлении любви и, кажется совершенно – больше уж некуда! – раскрепостил человеческие чувства. Нужно говорить, конечно, и о негативных последствиях этих сдвигов – прежде всего, об утрате многими нашими современниками духовной составляющей любовных отношений (а часто мы слышим упреки даже в полном одичании и аморализме). Однако развитие человечества ведь на этом не кончилось, оно и не из таких тупиков выбиралось. В современном этическом хаосе и всеобщем “смятении чувств” можно разглядеть и некоторые зачатки следующего шага в развитии общечеловеческой “истории любви”. Каким же может быть этот шаг?

Будущее – не что иное, как экстраполированное прошлое; вспомним поэтому уже пройденный путь, вехи которого мы только что обозначили. Развитие чувства любви в истории человечества можно уподобить раскачиванию цирковой трапеции: вверх – к куполу, к духовным ценностям любви, ближе к небесам; вниз – к опилкам арены, к грубым инстинктам, назад к земле. Каждый этап “истории любви” человечества (как иногда и каждый любовный эпизод в жизни отдельного человека) знаменует собой очередной бросок – вверх или вниз. Мы видели, что на разных исторических этапах за любой крайностью, за любым – в ту или иную сторону – экстремальным выходом за границы некой “золотой середины” любовных отношений неизбежно следовала реакция, выравнивавшая эти отношения, а иногда и уводившая их, к сожалению, в другую, противоположную, крайность. (Эти трудно уловимые, расплывчатые и подвижные границы “нормального” всегда, в конце концов, как-то интуитивно ощущаются человеческими сообществами.) По своему характеру описанные колебания “эталона любви” напоминают те, которые происходят в искусстве: доведенный до своих пределов романтизм порождает иронию и скепсис, реалистическое видение мира сменяется символизмом и авангардизмом, за вычурностью неизбежно следует примитивизм..

Продолжая предложенную аналогию, заметим, что, раскачиваясь из стороны в сторону, а также вверх и вниз, наша цирковая трапеция в общем своём движении всё-таки постепенно – по спирали – устремляется кверху. Если учитывать эту тенденцию, то после бурного, мятежного, заземленно-рационального – и в нравственном отношении тоже – ХХ века можно ождать очередного подъёма духовности, который начнётся, возможно, уже во второй половине нашего века. Такой подъём – если только он произойдёт – должен затронуть, конечно, весь комплекс этики, а не только любовные отношения. Можно предположить, что в этом подъёме ведущую роль будет играть женская половина человечества, и по мере демократизации мира роль эта будет возрастать. (Характерно, что сегодня именно в странах с наиболее развитой демократией заметно усиливается влияние женщин на политику, экономику, культуру. Так например, женщины составляют 45% депутатов шведского Ригсдага и 31% германского Бундестага, а в крупных американских компаниях они занимают около 50% высокооплачиваемых административных должностей.) Многие мыслители давно предвидели усиление позитивного женского начала в мировом развитии: “Женщина – искупление безумия вселенной. Она – проснувшаяся совесть всего, что есть” (А.Платонов “Душа мира”).

Тем, кто полагает, что современный человек совсем недалеко ушел от своего первобытного предка и обречён навсегда оставаться рядом с ним, можно напомнить о загадочном “сне Иакова” из книги Бытие. Да, нижний конец лестницы, которая привиделась Иакову, действительно опирается о землю и нижние её ступени несут на себе следы земной грязи, но ведь её вершина незримо касается неба. Да, небеса недостижимы; однако, человек, этот одновременно “прах земной” и венец творения, ошибаясь и срываясь иногда вниз, упрямо стремится всё же вверх и вверх – к божественному свету познания и любви, преодолевая этим своё вселенское одиночество, свою бесплодную замкнутость на самого себя. Что бы ни говорили скептики, иной дороги у человечества просто нет: оно может двигаться только в том направлении, по которому однажды начало своё движение, или оно погибнет. И чем выше взбирается человечество, тем ужаснее, тем непоправимее было бы его падение. Кто-то вспомнит здесь, возможно, что однажды люди уже дерзнули добраться до небес, сказав: “Давайте построим себе город и башню, вершиной до неба” (Бытие, 11:4). Но ту Вавилонскую башню люди строили без оглядки на Высший Разум, и цели их были иные, а лестница Иакова ведь самим Богом для чего-то была воздвигнута...

Порожденное разумом познание окружающего мира и вдохновляемая верой любовь к другим людям – это и есть перила вечной лестницы, держась за которые человек продолжает устремляться к Высшему Разуму и Высокой Любви, которые вместе и суть Истина. И, быть может, наши потомки смогут сказать о человеке будущего так, как было сказано когда-то об Иакове: “И вдруг он увидел Бога, Который стоял над ним”...

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://philprob.narod.ru/