Глава 7.  АГРЕССИЯ

Статья в Нью-Йорк Таймс:

Человек зашел в табачную лавку в 9:00 вечера. Лавкой владела и вела в ней дела пожилая чета, которая пережила концентрационный лагерь в Германии, после чего бежала в эту страну. Человек попросил денег, и пожилая чета ответила, что у них практически нет денег в лавке. Он хладнокровно выстрелил и них и вышел.


Пьет Мондриан в письме к Джеймсу Джонсону Суини из музея Соломона Р. Гуггенкайма:

Мой стиль рисования таков. Сперва я должен аннигилировать форму, сведя ее к линиям, цвету и кругам. <...> Затем я должен рарушить цвет. <...> Затем я должен вырвать круги, чтобы оставить только плоскости и линии. <...>  Мое искусство состоит из возможно чистейших линий и пропорции.

Искренне Ваш, Мондриан

Все мы согласны с тем, что первый пример, приводимый выше, есть образец бессмысленной агрессии и насилия, и здесь нужно говорить о психопатологии. На если бы нас спросили и ином, чем здесь, контексте, является ли второй пример также примером агрессии, многие люди посмотрели бы удивленно и ответили бы, что, конечно, нет. Но посмотрите на слова “аннигилировать”, “разрушить”, “вырвать” – они, без сомнения, агрессивны. Казавшийся посторонним людям тихим, непритязательным человеком, Пьет Мондриан был в своем искусстве охвачен сильной агрессией против традиционных форм. Великая власть присуща древним традициям, нашедшим отражение в нашем начальном образовании, школах живописи и галереях, и Мондриан совершал значительный поступок, разрушая и перестраивая их.

Верно, что первая статья описывает акт, совершенный против людей, а вторая – против безличных пластических форм. Но мы не можем определить агрессию как исключительно персональную. Так называемые безликие враги – такие как рак или тоталитаризм – отнюдь не бессильны. Должны ли мы делать критерием агрессии то, насколько большое влияние имеет агрессивная сила? Если так, то мы найдем, что формы искусства, за и против которых сражался Мондриан, присутствуют в самом центре нашей психической жизни и воздействуют на людей на глубинном уровне на протяжении столетий.

Агрессия имеет намного больше аспектов, чем мы привыкли распознавать.
1. Смысл агрессии
По контрасту с самоутверждением, которое может быть просто удержанием позиции: “Здесь я стою, Вы можете пройти до этих пор, но не дальше”, – агрессия есть движение, выпад в направлении человека или вещи, которая видится как противник. Ее цель – воздействовать на власть в своих интересах или в интересах того, кому субъект предан. Агрессия есть действие, которое вторгается на территорию другого, чтобы совершить переструктурирование власти. Этот четвертый уровень нашего спектра (см. Главу 1) имеет место вследствие индивидуальной или групповой убежденности в том, что переустройство не может произойти посредством самоутверждения или отстаивания своих прав.

Возможно, агрессор желает земли и ресурсов, как нации, которые аннексируют чужую территорию в войне. Или, возможно, агрессор интеллектуально заинтересован в изменении, как Мондриан в его новых формах искусства. Или, возможно, агрессия вырастает из ненависти или несправедливости, как у Франца Фэнона в его призывах черных Африки к восстанию, или имеет духовную цель как у аболиционистов. Какие бы ни были ее цель и мотив, и безотносительно к тому, оправдана она или нет в данный момент, агрессия сама по себе состоит в стремлении завладеть некоторой властью, престижем или статусом другого ради себя или идей, которым агрессор предан.

Агрессия проявляется в той точке спектра, где скрытый конфликт также выходит наружу. Хотя конфликт может слегка проступать в самоутверждении и может быть даже несколько более заметен в отстаивании своих прав, на этих уровнях он, как правило, направлен внутрь. Примером этого является ночное бодрствование и страдания Мерседес от неприятия ее менеджером магазина. Другой пример: внутри меня существует конфликт, когда я собираюсь духом, перед большой аудиторией, чтобы ответить на ее вопросы, – конфликт тогда может быть невидим для окружающего мира. Но в случае агрессии не возникает вопроса относительно открытости конфликта – происходит столкновение интереса с интересом, и агрессивный акт есть стремление прийти к разрешению этого конфликта.

Ящик Пандоры, полный моральных недугов, открывается, если, как это принято в Америке, мы осуждаем агрессию как зло, сразу же, как только она поднимет голову. Для такого способа мышления status

quo автоматически выступает как благодетельный и богоданный, будь то государственные подразделения, идущие на кровопролитие в Аттике, или полиция, подавляющая чикагский мятеж, ведь столь же автоматически бунт видится как зло. Таким образом, мы склонны расценивать некоторое действие как агрессивное и, следовательно, подлежащее осуждению, когда оно производится теми, кто не имеет власти, и расценивать точно такое же действие как хорошее, когда оно совершается теми, кто имеет власть (или наоборот).

Причиной, по которой агрессия столь ужасает людей, является то, что она влечет за собой возможность применения силы. Сила в агрессии может унести наши жизни в физическом, интеллектуальном или духовном смысле. Физическая сила достаточно хорошо понятна. Интеллектуальная сила может носить столь же неодолимый характер, к примеру, в размытом обосновании – в особенности argumentum

ad

hominem
. Или насилие может быть духовным, как при угрозе остракизма или отлучения от церкви. То, что последнее может быть великой угрозой, можно видеть на примере феномена, известного как “смерть вуду”. Осужденный человек, которого “вычеркивают из жизни” в примитивном сообществе, в наказание, скажем, за нарушение одного из табу, падает на землю, биение его пульса замедляется, он задыхается, тяжело дышит и через несколько часов умирает. Даже в продвинутых сообществах “вычеркивание кого-то из жизни” есть агрессивный акт, одновременно психологический и духовный, приводящий к ощутимым последствиям.

То, что природа агрессии двулика, как Янус, можно увидеть из латинского корня этого слова, aggredi
, который означает “идти вперед, приближаться”. Во-первых, это означает “подходить к кому-то за советом или рекомендацией”. Во-вторых, это означает “идти против”, или “действовать с намерением причинить боль”. Другими словами, агрессия в корне своем есть просто стечение обстоятельств, устремление к кому-то, завязывание контакта будь то ради дружеского утверждения себя и другого, или ради целей вражды, ибо душить другого в объятиях есть часть техники борцов. Противоположностью агрессии является не миролюбие или уважение, или дружба, а изоляция, состояние полного отсутствия контакта. Чтобы понять это состояние, не обязательно проводить исследования в психиатрической больнице – можно просто заглянуть в себя. Это состояние человека, который не может стерпеть никаких замечаний в адрес того, что он делает или думает, затем он не сможет принять никаких поправок и, наконец, никаких комментариев. Он становится всецело изолированным от других людей.

Так часто случается в психотерапии, если пациент выражает некоторое отрицание: “Я чувствую, что вы нападаете на меня. Я не могу этого выносить...”, или когда терапевт говорит: “То, что Вы говорите, раздражает меня, давайте посмотрим почему”. Оба могут вместе исследовать, какая чувствительная точка была задета. Когда эти аспекты агрессии проработаны, не только улучшается атмосфера, но оба начинают лучше и глубже понимать друг друга и, в целом – поскольку мы любим людей за их недостатки так же, как и за их достоинства, – отношения приобретают большую теплоту.

 Конструктивная форма агрессии включает в себя: прорыв через барьеры, чтобы установить взаимоотношения; конфронтацию с другим без стремления причинить боль, но со стремлением проникнуть в его сознание; отражение сил, которые вредят чьей-либо целостности; актуализацию своей собственной личности и своих собственных идей во враждебном окружении; преодоление барьеров для исцеления.

Любовь и вражда у людей нейропсихологически чрезвычайно сходны. Энтони Сторр указывает на то, что ссоры любовников часто завершаются половым актом. Существует странное родство между бойцом и любовником: рыцарь, спасающий деву от дракона и любящий ее, суть части одной фабулы. В борьбе есть живая интимность, сближение, которое содержит в себе одновременно ненависть и любовь, интимность, сдерживаемая ненавистью, но все же это – интимность, и она может вылиться в привязанность или любовь.

Негативная сторона агрессии есть то, на что обычно указывают в нашем обществе, и поэтому для нее не нужно здесь развернутого определения. Она по сути состоит в контакте с другим с намерением ранить или причинить боль, лишить другого силы ради своей самозащиты или просто для того, чтобы увеличить свою власть.

Почему позитивная сторона агрессии так часто вытесняется, а негативная сторона так подчеркивается? Одна очевидная причина состоит в том, что мы часто боимся агрессии, и считаем – хотя это иллюзия, – что сможем лучше контролировать ее, если сконцентрируем все наше внимание на ее деструктивных аспектах, как будто только они и существуют. Идентификация слова только с его негативным значением (как, например, fuck
или дьявол) есть один из старейших происков лукавого. Делая так, мы объявляем вне закона целую область, навешивая на нее ярлык “выходящего за рамки”, так что всякий, кто говорит о “дьяволе”, уже в его власти.

Другая причина того, что мы склонны подчеркивать только негативную сторону агрессии, состоит в том, что она несет с собой тревогу и вину. Мы думаем, что сможем лучше избежать этой тревоги и вины, если мы назовем Прометея фантастической легендой и объявим себя спасенными от тревоги и вины “вторым Адамом” – Христом. Когда это делается догматически, например, многими фундаменталистами, это действительно дает индивиду определенную степень контроля. Но такая система контроля шатка. Ее ценность значительно уступает тому вреду, который она наносит, кастрируя сознание и блокируя чувствительность и понимание других.

Правда в том, что практически все, что мы делаем, есть смесь позитивной и негативной формы агрессии. Перед тем, как начать лекцию, я настраиваю себя: “Если кто-то собирается спать, мой голос и мысли будут столь настойчивы, что я его разбужу” (что является позитивной агрессией). Иногда я, напротив, чувствую: “Если кто-то попытается перебить меня критическими замечаниями, я заткну его, заставлю выглядеть глупо” (что является негативной агрессией).
2. Разнообразие агрессии

 

Слово агрессия обнаруживается в нашей повседневной речи в бесконечном разнообразии способов его употребления. Мы говорим об “агрессивном ведении дел в бизнесе”, используя это слово как комплимент, и имея в виду дело, в котором приходится многим рисковать, чтобы получить значительно больше денег. На рынке акций обычно побеждает агрессивный брокер и агрессивный способ обращения с акциями. Фраза “Мы следуем агрессивной политике” обычно приветствуется в мире бизнеса как показатель того, что эти ребята чувствуют себя уверенно и планируют занять какое-то место. Хорошо иметь агрессивного адвоката, защищающего ваше дело, потому что он знает, как обескуражить вашего противника в суде. В мире бизнеса позитивное использование агрессии широко принимается.

Чаще всего агрессия бывает непрямой, замаскированной, принимающей форму тонкого подавления другого человека. Это проявляется в психотерапии под маской цивилизованного дружелюбного сотрудничества. Пациент будет говорить, что он должен быть “честным”, и будет затем давать волю потоку нареканий, охватывающих все, начиная от метода, которым работает терапевт, и кончая его семьей и офисом. Когда терапевт говорит нечто, что пациент не считает верным, последний не довольствуется одним отрицанием, а должен сказать: “Нет, нет, нет, нет”, – будто он удивлен, что кому-то могла прийти в голову такая глупость. Эти техники возвышения над другим применяются в повседневном общении между всеми людьми, в особенности между супругами. Они принимают форму бесконечной борьбы за превосходство таким способом, который обычно скрыт от “жертвы”, но очевиден любому стороннему наблюдателю. Этот непрямой вид агрессии почти всегда деструктивен, и я не могу найти в нем ничего хорошего.

Есть и другой вид агрессии – внутри себя, или, как это обычно переживается человеком, против себя. До сих пор я отдыхал, почти счастливый, даже несколько безмятежный. Но когда я сижу здесь, думая об агрессии, я собираю мои разбросанные мысли, открываю мое сознание для возможных озарений, размышляю над темой. Я собираю бунтующие части меня, внутренне я ищу “битву”, сознавая, что творческая сила и видение происходят из такой борьбы. Я собираю демоническое в той степени, в какой оно может быть собрано. Если бы я описывал это мифологически, я сказал бы, что толпа гномов, эльфов и троллей начинает браниться в моей душе и отказывается выполнять мои приказания. Та свалка, которая образуется, пока не появятся некоторые ясные идеи и озарения, в действительности и есть моя собственная личность, отвергающая общепринятые идеи и способы видения ради того, чтобы по-новому охватить человеческую жизнь и проблемы. Это демоническое в его полной силе.

Все искусство должно быть в некотором смысле агрессивно. Художники не обязательно люди, ведущие войну как группа, они обычно ведут свои важнейшие сражения внутри себя и на холсте, пишущей машинке или другом средстве создания произведения искусства. Никто не может смотреть на картины Ханса Хоффманна, с их яркими красками, которые наталкиваются на края и делят их, свободно формируя собственные границы или смешиваясь с другими цветами, и не сознавать, что он видит в действии эту крайне демоническую пластическую агрессию. Роберт Мазервелл и Франц Кляйн, стремящиеся изобразить движение и неуспокоенность нашего времени, разбрызгивают черную форму по холсту и оставляют ее висящей в воздухе с грубыми углами, так, будто огромный объект был физически выдран прямо из этого холста. В этих картинах сила в конфликтующих формах, напряжена до точки разрыва. Но как можем мы сегодня творить в подлинном смысле без такого напряжения и, по сути, без такой агрессии? Страсть Нормана Мейлера – бокс, а Эрнест Хемингуэй не только взбирался на ринг при любой возможности, но и описывал приготовление к написанию романа как приведение себя в форму перед боем. Оба эти писателя имели потребность утверждать свою силу, и из этой потребности, вырастает, по крайней мере, частично, их писательская способность.
3. Психология агрессии

Первоначально в своих трудах Фрейд игнорировал проблему агрессии. Ни этот термин, ни термин садизм не появляется в указателе к его работе “Толкование сновидений”, опубликованной в 1900. Агрессия впервые упоминается в 1905 как производное от фрейдовской теории либидо: она есть часть сексуального развития индивида и принимает формы оральной агрессии, анальной агрессии и эдиповой агрессии. Примерно тогда же Адлер, в то время член “внутреннего кружка” в Вене, начал подчеркивать агрессию как первичное побуждение человеческой личности. С этим может быть отчасти связано фрейдовское сопротивление принятию данного концепта как независимого побуждения в человеческой жизни.

В любом случае вторая теория Фрейда, появляющаяся в середине второго десятилетия ХХ века – это теория эго: “Эго ненавидит, питает отвращение и преследует с намерением разрушить все объекты, которые являются источниками боли”. Первая мировая война подтолкнула Фрейда к более глубокому столкновению с деструктивностью: люди миллионами убивают своих ближних, целые нации совершают самоубийство. Из его размышлений в 1920 году появилась на свет странная психофилософская теория инстинкта смерти (Фрейду было тогда шестьдесят четыре года), вызванная к жизни человеческой безграничной жестокостью по отношению к себе и другим. Хотя большинство психоаналитиков находит эту теорию неприемлемой, она примечательна тем, что сталкивает нас с темой агрессии на самом базовом уровне. В этой теории подчеркнут тот факт, что агрессия первично направлена против себя – именно я в конечном счете должен умереть – и она должна быть обращена против других и внешних объектов, чтобы предотвратить это саморазрушение. Инстинкт смерти – это метафора, содержащая отнюдь не всю истину, но это важная часть истины, которой нельзя пренебречь. Одно следствие из теории Фрейда состоит в том, что депрессия часто является “возвратом вытесненного”, а именно непрямым выражением избегаемых агрессивных тенденций. Мы видим это в утверждении Оливера: “Я впал в депрессию, чтобы избежать гнева в адрес сестры”.

Фрейдовские теории агрессии оставляют нас неудовлетворенными. Заслуживает доверия утверждение Анны Фрейд, что если бы Фрейд был жив, он радикально пересмотрел бы свою концепцию агрессии.

Отталкиваясь от второй теории Фрейда, группа талантливых молодых аспирантов Йельского университета опубликовала в 1937 году знаменитую монографию “Фрустрация и агрессия”. Их теория, положившая начало огромной цепи исследований за и против нее, утверждает, что агрессия есть всегда результат фрустрации, и там, где есть фрустрация, там будет агрессия. Теоретическое упущение состоит в том, что в ней по умолчании подразумевается (как почти во всех американских теориях), что всякая агрессия негативна, и предполагается, что когда мы в один прекрасный день построим общество, лишенное фрустраций, агрессия исчезнет. Но самое главное, эта теория не способна серьезно принять такие жестокие реалии жизни, как негритянские гетто или рабство. Как может агрессия в тюрьмах, где люди борются за человеческое существование, быть втиснута в термин фрустрация?

Альфреду Адлеру принадлежит приоритет утверждения, что агрессия, которую он изначально называл “волей к власти”, имеет в человеческой жизни фундаментальное значение. Маленький человек Адлер любил говорить полушутя, что все маленькие люди, как Наполеон, развивают компенсаторную борьбу за власть. Адлер верил, что человеческая цивилизация как таковая возникает из человеческой потребности увеличивать свою силу перед лицом природы. Он рос в бедном квартале Вены и всю жизнь был убежденным социалистом. С этим во многом может быть связан упрощенческий перфекционизм, который вредит его поздним работам, проявляясь в частности в замене им выражения “воля к власти” на “стремление к превосходству”, а затем на “стремление к совершенству”. Адлер нам оставил трагическое видение жизни, которое, как мне кажется, неразрывно связано с теорией силы.

Исследование агрессии Конрадом Лоренцем по существу биологическое, и разделяет как достоинства, так и недостатки большинства биологических подходов. Оно многими воспринимается как рациональное оправдание войны и любых актов агрессии, несмотря на то, что Лоренц не имел этого в виду. Критический момент состоит в том, что люди отличны от животных. Человек создает символы и основывает на них свою культуру, примерами являются флаг и патриотизм, равно как статус, религия и язык. Способность создавать символы и обращаться с ними – действительно великое достижение, – приводит также: к тому, что мы – самые жестокие создания на этой планете. Мы убиваем не по необходимости, но из-за преданности таким символам как флаг и родина – мы убиваем из принципа. Таким образом, наша агрессия находится на другом уровне, чем у животных и, изучая животных, мало что можно узнать об этой исключительно человеческой форме агрессии.
4. Деструктивная агрессия

Поскольку мы обычно думаем об агрессии как о деструктивной, то для того, чтобы ее проиллюстрировать, мне достаточно будет привести несколько личных примеров. Я должен был выступать на конференции молодых администраторов Американской телефонной и телеграфной корпорации (АТТ). Эта конференция была частью шестинедельного тренинга, проводимого на территории колледжа в Новой Англии и, как я полагал, являлась выражением гуманистического интереса АТТ. Я выступал прежде на таких конференциях, и результаты приносили мне удовлетворение.

Однако к моему удивлению и некоторому недоумению, что моя речь натолкнулась на странные невидимые барьеры. Я всегда был убежден в правоте утверждения Уолта Уитмена, что “аудитория делает речь”. Эта аудитория казалась живой и свежей, но как я ни старался, я не мог донести мои основные идеи. В перерыве я узнал, что в этой части тренинга эти молодые администраторы (которых оценивали для возможного выдвижения на несколько высших постов в корпорации) тренировались быть “агрессивными”, и что АТТ пригласила пару профессоров из колледжа, чтобы оценить людей на предмет того, насколько эффективно они могут “обнаруживать дыры” в представленных аргументах. То, с чем я в действительности столкнулся, было не аудиторией, которая хотела учиться, и даже не группой, собравшейся ради удовольствия или интеллектуальной симуляции. Ее цель была совершенно иной: аудитория слушала не то, что я говорю, а искала ошибки, слабости аргументации. Это было, короче, софистической формой слушания, направленной на то, чтобы “срезать” говорящего. Эта агрессия имела весомое конкурсное вознаграждение, а именно, продвижение в высший офис.

Это пример отсутствия коммуникации. Такая установка успешно подавит любого говорящего; вы не можете выдвигать свои идеи, если не чувствуете, что их по крайней мере слышат. Это не означает, что с ними будут согласны; но это означает, их будут слушать за их внутренние достоинства. Если бы я знал о цели этой аудитории, я мог бы попросту изменить тему моего доклада и говорить об агрессии, ее целях и эффекте, тогда между нами по крайней мере возникло бы общение.
5. Конструктивная агрессия
Следующий пример, на сей раз конструктивной агрессии, взят из славной и воодушевляющей главы американской истории, которая также имеет порази- тельные параллели в сегодняшней ситуации – движения аболиционистов в десятилетия, непосредственно предшествовавшие Гражданской войне. Я остановлюсь на четырех людях, которые занимали видное место в движении: Уэнделл Филлипс, Уильям Ллойд Гаррисон, Джеймс Джиллеспи Берни и Теодор Д. Вельд. Ни один серьезный человек не усомнится в том, что основной эффект аболиционистского движения был конструктивным. Возможно даже, что если бы оно было более успешным, Гражданская война, с ее неизбежными страданиями, могла бы быть предотвращена.

Эти люди очень хорошо подходят под наше определение агрессии. Они активно действовали на территории других (рабы были священны в качестве частной собственности), чтобы произвести переструктурирование власти. Их активность характеризовалась большим конфликтом, как внутренним, так и внешним, причем последний составлял постоянную угрозу их жизни и здоровью.

В молодости эти люди казались очень маловероятными кандидатами на роль образчиков глубинной агрессии, связанной позднее с их выступлениями против рабства. Уэнделл Филлипс вел типичную жизнь бостонского “брамина” своего времени, получив ученую степень в области юриспруденции в Гарварде; Уильям Ллойд Гаррисон первоначально был увлечен писательством и политикой; впервые на слуху имя Теодора Вельда появляется как преподавателя искусства улучшения памяти; Джеймс Берни был дважды отчислен из Принстона за пьянство, хотя был восстановлен и получил диплом с отличием, в итоге стал плантатором и жил как молодой южный аристократ, не в меру пьющий и играющий в азартные игры. Какие характеристики этих людей обусловили тот факт, что их агрессия должна была стать конструктивной, а не деструктивной (как, например, у Джона Брауна)?

Когда мы оглядываемся на их детство, то оказывается, что каждый из них был любим родителями. Я убежден, что это имеет определяющее значение для понимания конструктивной природы агрессии. Когда человека не любят, или любовь к нему неустойчива, или его мать или отец сами крайне не уверены в себе, это формирует в его последующей агрессии стремление отомстить миру, необходимость разрушить мир для других в той же мере, в какой он нехорош для него.

Каждый из них имел – и мы должны признать, что это берет начало в раннем детстве – глубокое сочувствие к другим, которое приняло позже конкретную форму сочувствия к рабам и преследуемым. Гаррисон и Вельд были вовлечены в движение состраданием к черным. Берни писал: “Сложно сказать, в чем состоит долг каждого по отношению к бедным созданиям, но я посвятил свою душу одному: я не допущу, чтобы с кем-то из них обращались жестоко”. Филлипс впервые был вовлечен в аболиционистское движение после того, как толпа убила его приятеля аболициониста Элайю П. Лавджоя, и позже присоединился к движению, когда увидел толпу, угрожающую жизни Гаррисона. Впоследствии его мотивация слегка отличалась от мотивации других: его чрезвычайно оскорблял тот факт, что в его любимом Бостоне могло иметь место такое пренебрежение гражданскими свободами.

Физическое мужество этих четырех, необходимое вследствие постоянно угрожавшего им насилия со стороны толпы, выдержало глубочайшие испытания. Для того рода агрессии, с которой им приходилось действовать, они должны были иметь возможности риска, существования на пределе. Все четверо имели в детстве неистощимое количество энергии, которая принимала формы энергичной игры и драк со сверстниками. Но их мужество казалось скорее их триумфом над тревогой (чем собственно, если до конца разобраться, мужество и должно быть) нежели чем-то, с чем они родились. Гаррисон рассказывает в письме другу о своих “коленях, трясшихся в предчувствии” лекции, которую он должен был давать в Ученом обществе Бостона, и газетная сводка дня говорит, что аудитория с трудом могла его расслышать. Но он оправился и произнес яркую речь об освобождении рабов. “Хотя Гаррисон страдал меньше всех из четырех аболиционистов и действительно казался наслаждающимся борьбой, будет ошибкой не замечать страха, который он испытывал в бесчисленных случаях, когда его жизнь подвергалась опасности от злобной толпы”.

Гражданское мужество, требующееся для этого, впечатляет. Берни писал, что боль отчуждения от тех, “с кем мы [шли] из воскресенья в воскресенье в дом Божий – многие из наших близких <...> родственников отстранились от нас, и целое общество <...> глядящее на тебя как на врага его спокойствия, немалое испытание”. В 1834 г. он писал Вельду: “У меня нет ни одного помощника – ни одного, от кого я мог бы получить сочувствие в этом вопросе!”. Снова и снова он сталкивался с осуждением и угрозой насилия со стороны толпы, и в то время верил, “что если когда-то должно наступить для этого время, то оно наступило сейчас, когда наша республика с ее делом всеобщей свободы в беде, когда все, чем только может рисковать патриот, должно быть поставлено на карту ради ее освобождения <...> [Люди должны] сами умереть свободными, а не рабами, или наша страна, славная в своих надеждах, исчезнет навсегда”.

Противостояние, с которым они столкнулись, послужило укреплению их убежденности. Гаррисон ответил на него увеличением агрессии и более тесной идентификацией с неграми. Он выразительно писал:

Я сознаю, что многим не нравится жесткость моего языка, но разве нет причины для жесткости? Я буду суров как правда и бескомпромиссен как правосудие. На эту тему я не хочу думать, или говорить, или писать со сдержанностью. Нет, нет! Скажите человеку, чей дом в огне, чтобы он сдержанно поднимал тревогу; скажите ему, чтобы он сдержанно спасал свою жену из рук насильников; скажите матери, чтобы она постепенно выносила своего ребенка из огня, в который он упал; но не заставляйте меня использовать сдержанность в таких случаях, как эти! Я серьезен. Я не стану вилять – я не прощу – я не уступлю ни единого дюйма – И Я БУДУ УСЛЫШАН. Апатии людей хватит для того, чтобы заставить каждую статую спрыгнуть с пьедестала, и поторопить воскрешение мертвых.

Ни один чувствующий человек не может выдержать столь длительной агрессивной активности без серьезных сомнений время от времени в правоте своей позиции. Период сомнения и нерешительности у Берни касается нас особенно, поскольку он сопряжен с типичным современным беспокойством. Он постоянно боялся, что его решения будут слишком воздействовать на чувства, пытаясь все время убеждать других с помощью разума, равно как и себя: “Когда я вспоминаю, как спокойно и бесстрастно мое сознание движется от истине к истине в отношении этого предмета [т.е. рабства], и к еще высшей, я чувствую удовлетворение от того, что мои заключения не есть плоды энтузиазма”. Позже он отчаялся в том, что Юг может быть завоеван разумом. Несмотря на ухудшающееся здоровье, он приехал в Нью-йорк, чтобы служить в качестве секретаря Американского антирабского общества. Весьма интересно, что он, полагавшийся на разум, разочаровался в требовании постепенности в отмене рабства перед своей смертью в 1857: “Когда или как оно [рабство] закончится, я, должен сказать, не вижу”.

Конструктивная агрессия влечет за собой страдание, равно как и внутренний конфликт. Страдание из-за того, что самоотверженность, вызванная ситуацией, ответственна за вовлечение в нее все большего и большего количества участников. Известные бостонцы пришли в ярость, когда толпа угрожала жизни Гаррисона. Доктор Генри Ингерсолл Боудитч, знаменитый врач, писал: “Теперь дошло до того, что человек не может говорить о рабстве в пределах района Фанойл Холл”. Когда Боудитч добровольно вызвался помочь члену городского правления, Сэмюэлу Элиоту, стоявшему рядом, подавить бунтовщиков, Элиот, “напротив, намекнул, что власти, хоть и не в восторге от толпы, но скорее симпатизируют <...> стремлению силой подавить аболиционистов. Я был совершенно обескуражен, и я поклялся от всего сердца, как только я покинул его с крайним отвращением: "С этого самого момента я – аболиционист"”.

Роль силы закона и порядка в этот период являет собой печальную картину, равно как и в наше время. Она обнаруживает правду, которую мы знаем, но ради нашего душевного спокойствия стараемся забыть. Не только члены правительства скрыто провоцировали насилие своим сочувствием ему, как мы видели выше, но имел место также инцидент, образ которого может быть умножен тысячекратно: хорошие люди Бостона смотрели, в стыде и беспомощности, как бывший раб был взят силой, чтобы вновь быть уведенным в рабство, в то время, как их собственная милиция стояла на страже. В самом деле, многие из тех, кто считал аболиционистов сорвиголовами и пустословами, переменили это мнение, наблюдая инциденты, подобные этому.

Агрессия аболиционистов с успехом служила своей главной цели – бороться с апатией, которая всегда возникает во времена тревоги и вины. Тревога была вызвана смещением в этот исторический период пластов общества; вина за рабовладение ощущалась даже среди самих южан. Но аболиционисты не позволяли людям впасть в апатию. Они продолжали возбуждать население, не позволяли совести людей уснуть.

Эти четыре человека имели могущественный повод для недовольства – бесчеловечный характер рабства. Они также имели мощную цель, поставленную на карту – возможность исправить несправедливость. В то время как деструктивная агрессия иногда содержит только первое, в конструктивной агрессии должны присутствовать оба этих момента. В отличие от самоутверждения и отстаивания своих прав, агрессия возникает из-за того, что оппозиция была так упорна, а апатия и инерция столь сильны, что требовалась большая сила, чтобы начать эффективное действие. В природе любого общества заложена цель защищать status

quo
, и агрессия время от времени выливается в насилие не только из-за слепой ярости толп, но и из-за действий полиции и милиции на стороне “закона и порядка”.

Воодушевляет наблюдение того, как каждый из этих четырех людей обрел свою индивидуальную силу, не присутствовавшую изначально, и превзошел себя своим собственным усилием, привнося силу своего красноречия и своего примера, чтобы выстоять в противостоянии. В такой самотрансценденции часто встречается переживание экстаза, которое мы опишем в следующей главе.