План.

Введение.
     
I.   О начале старообрядчества.

II.   Отношение к старообрядчеству властей и общественности.

1. 
Отношение к старообрядчеству до императора Николая Первого.

2. 
Отношение к старообрядчеству при Николае Первом.

III. История старой книги.

IV. Начала старообрядческого просвещения.

V.  Народ и старообрядчество.

Заключение.

 


 
 
 


Введение.

Честь первых исследований возникновения старообрядчества и его истории принадлежит лицам господствующего исповедания. Всех этих исследователей-историков смело можно разделить на две половины, точнее на две школы: миссионерскую и народническую.

 Миссионерская школа имеет своего родоначальника в лице Димитрия Ростовского и заканчивается современными преподавателями семинарий и профессорами академий, обучающими юношество "истории и обличению  старообрядчества".

 Исследования всех этих лиц дышат тем же самым духом, которым руководился Димитрий Ростовский при писании своего знаменитого "Розыска" Для всех них история старообрядчества есть история невежд и само старообрядчество есть невежественное явление, могущее иметь место только среди грубого, дикого и непросвещенного народа. Многие из этих лиц до сих пор устно и печатно высказывают убеждение, что стоит лишь всех  старообрядцев  запрятать на три-четыре года в церковно-приходскую школу, обучить приемам чистописания, четырем действиям арифметики, начальным правилам грамматики и сокращенному катехизису митрополита Филарета, - и всему старообрядчеству наступит конец.

Для миссионерской школы старообрядчество ясно и определенно. Окрестив вековое историческое явление именем невежества и сумасбродства, эта школа воображает, что она совсем и решительно разделалась со  старообрядчеством и никакой ни идеи, ни мысли в нем  не усматривает.

 Иным представляется старообрядчество для школы народнической. Ученые люди начинают заниматься старообрядчеством только с половины прошлого столетия. Щапову принадлежит честь этого почина, или открытия старообрядчества для исторической науки. С семидесятых годов число исследователей старообрядчества все увеличивается. Однако никак нельзя сказать, что труды этих исследователей увенчались каким-либо заметным успехом, что они определили самую сущность, внутренний строй и характер старообрядчества.

 Все труды беспристрастных исследователей сводились в сущности, только к одной цели, - к развенчиванию, осуждению отношений к старообрядчеству господствующей церкви. Церковные и гражданские власти, а также и высокомерное общественное мнение пред старообрядчеством не совсем правы: старообрядчество неповинно в тех преступлениях и проступках, какие желают взвалить на него властители церкви и государства, неповинно оно и в той темноте, умственном убожестве, некультурности, в каких обвиняет его так называемое высокое, интеллигентное общество. Вот только в установлении этих положений состояла вся заслуга ученых людей, подходивших к старообрядчеству просто, непосредственно, без миссионерских целей.

 Больших, более существенных результатов от этих исследователей и нельзя было ожидать. Все они принадлежали к господствующей церкви, так или иначе воспитаны были в ее религиозном духе, инстинктивно, полусознательно или даже прямо бессознательно связаны были этим духом. Благодаря этому, при всем своем желании, при самом благородном нравственно чистом рвении они не могли вникать в самое существо старообрядческой  жизни,  духа  и  мысли.

 Примером сейчас высказанной мысли служит Н.Н.Гиляров-Платонов. Он писал: “Чувствовалось, что здесь есть идея, что во всех мелочах живет и бушует какая-то огромная творческая сила, единая цельная в своем существе, на протяжении двух веков, в почти бесчисленном множестве дробных, по-видимому, не имеющих никакой связи между собой явлений и событий. Но в чем самое существо этой идеи, каково ядро этой силы, каковы особенности психологии людей, действующих этою силою,  -  все  это  для  меня  было  непонятно".

 Чтобы лучше, глубже вникнуть в психологию старообрядчества, Гиляров-Платонов собственноручно, с первой строки до последней переписал огромный том Поморских ответов.

 Он пришел к выводу, что старообрядчество есть совершенно своеобразный мир, со своею собственною идеей, со своею культурой, со своими историческими или даже мировыми задачами. В этом выводе указываются все исследования о старообрядчестве народнической школы, школы, признающей в нем действие живых исторических сил и отводящей ему историческое значение в прошедшем и будущем

I.  О   НАЧАЛЕ   СТАРООБРЯДЧЕСТВА.

Весьма трудно определить начало, скажем так, церковного перелома, иначе начало старообрядчества и начало господствующего исповедания.

В ученых рассуждениях, на миссионерских беседах и даже в частном обиходе принято говорить о происхождении старообрядчества, его времени и причинах. При этом сама собою получает некоторое господство такая мысль: "Существовала церковь единая, неделимая, без всяких расколов и раздоров, вдруг, по тем или другим причинам, некоторая часть от этой церкви отделилась и образовала старообрядчество". Такое представление по меньшей мере односторонне, узко, не охватывает всего явления. Если позволительно говорить о времени и причинах происхождения старообрядчества, то еще большее право имеет вопрос: какое именно и когда произошло событие в самой церкви, событие, побудившее очень многих отделиться от нее, толкнувшее их, так сказать, на путь раскола? Этот вопрос яснее выражается так: когда образовалось господствующее исповедание и какие причины способствовали этому?

 В отличие от всех отделявшихся от церкви и раньше и после, старообрядцы сами в себе не имели никаких причин, ни поводов к отделению. Какой бы раскол, какую бы ересь мы ни взяли, всюду легко отыскать целый ряд предшествующих явлений, которые постепенно, изо дня в день, на протяжении целых лет, даже десятков и сотен лет, выращивали семена раздора, подготовляли деятелей и, наконец, завершались открытым мятежом. Пусть эти подготовительные явления происходили в самой церкви, пусть в них были повинны и сами церковные власти, - все же в них ярко выражается неправославное, противоцерковное направление человеческой мысли, и чем ближе ко времени открытия раздора, тем яснее и яснее. От древнего Ария до новейшего Толстого все еретики и раскольники имели своих предшественников. Таков естественный порядок возникновения и расцвета ересей и расколов.

 Ничего подобного при самом тщательном исследовании нельзя отыскать в самом первом старообрядчестве. Даже ученые господствующей церкви при всем своем желании не могут поставить возникновение старообрядчества на такую определенную и ясную историческую почву. Признавая старообрядчество за раскол, т.е. за погрешительное отделение от непогрешительной и непорочной Церкви, эти ученые однако не могут указать предшественников этого раздора и явлений, способствовавших его возникновению, точнее - не могут указать зародышей раскола во времена предшествующие. Говорим именно о зародышах раскола, о первых семенах противления церкви.

 Правда, этих указаний, по-видимому, весьма много, даже более чем достаточно. Но эти указания не достигают той цели, с какою делаются, и ни о каких семенах  противления  церкви  не  свидетельствуют.

 Укажут ли на старопечатные книги, на обряды, обычаи и весь церковной быт, господствовашие в московской церкви до Никона патриарха... Но разве во всем этом есть какие-либо семена, способные породить церковный раскол? Разве все это не было вполне здоровыми явлениями действительной церковной жизни, высокой и цветущей? Восьмиконечный крест, двуперстное сложение, сугубая аллилуия и т.д. Все это было и действовало; все это не хранилось под спудом, как зародыши будущего раскола; все это обнаруживалось не случайно и временно, как первые проблески церковного противления, а было выражением самой церковной жизни, ее цветом господствующим, всем народом почитаемым  и  свято хранимым.

 Укажут ли на Стоглавый собор, утвердивший двуперстие. Но разве в Стоглавом соборе можно найти какие-либо зародыши церковного раскола?

 Во-первых, во всем своем объеме он явился расцветом русской церковной жизни на протяжении нескольких столетий, он содействовал подъему этой жизни, ее очищению от многих пороков и недостатков. Ни до него, ни после в истории русской церкви не было таких напряжений к обновлению церковному, не было другого такого момента, когда бы русская церковь сияла таким блеском, такою духовною мощью и красотою.

 Какие же семена раскола можно усмотреть в общих деяниях и постановлениях  Стоглавого  собора?

 Во-вторых, Стоглавый собор утвердил двуперстие, разве он не основывался на всей предшествующей многовековой истории церкви? Разве не двуперстие было господствующим столетия до него на русской земле? Разве кто-либо из современных ученых сможет ограничить историческое бытие двуперстия определенным или неопределенным указанием, что глубочайшая христианская древность его не знала?

 Стоглавый собор утвердил то, что уже века до него было господствующим, непререкаемым, святым, что казалось и на самом деле было цветом церковной жизни, без чего невозможно было самое прикосновение к церкви, что способствовало иногда удивительно высокому развитию духа человеческого. Не крест ли восьмиконечный охранил русскую церковь от католичества? Не двуперстным ли сложением осеняли себя в своих великих  подвигах  все  святые  земли  русской?

 Церковная жизнь, как и жизнь вообще, выражается мелкими, иногда едва уловимыми чертами, но эти незаметные черты, эти микроскопические штрихи слагаются в правильное, отчетливое, легко читаемое очертание, в один удивительно сложный и возвышенно жизненный организм - тело. Не только вероучение, как непреложная истина, но даже едва уловимая форма букв, которыми переписано изложение этого вероучения, свидетельствует о вере, о духовно-нравственном проникновении в веру. Не только богослужебная книга, но и обращение с нею или как с предметом святым, или как с обыкновенным служит показателем смысла и силы богослужения. Не только обряд, но и едва уловимое движение при  его  совершении  является  символом  веры.

 Со всех этих сторон, да и вообще во всех отношениях жизнь русской церкви еще задолго до Никона патриарха сложилась в величественное одухотворенное тело. В течение столетий являлись святые великие подвижники веры и народности и складывались уставы, предания, обряды, обычаи; росли и крепли мысль и чувство, свидетельствующие о сохранности Христовой веры в чистоте и неприкосновенности; воспитывалась единая народная  верующая  душа.

 Можно ли в этой народной душе искать каких-либо зародышей раскола? Нет, и на это никто дерзнуть не осмелится, кто верует, что и до Никона патриарха на Руси была святая непорочная Христова Церковь, что народ был предан чистой вере, что он созидался в великий храм Духа Святого. Этой вере, этой Церкви  старообрядцы  никогда не были изменниками. Все то, на защиту чего они восстали, было освящено самою Церковью и засвидетельствовано великими святыми, одухотворено народною мыслью.

Таким образом, исчезает самая возможность вопроса о начале происхождения старообрядчества. Не при Никоне патриархе оно возникло и окрепло, а раньше его, так что изначальный момент старообрядчества должен быть отодвинут в глубь веков, он простирается в страшную историческую даль, доходит до самых цветущих времен восточной церкви и апостольского века. Раньше же Никона старообрядчество развивалось в удивительно пышный цвет, оно торжествовало на Стоглавом соборе, его исконным представителем является митрополит Макарий, его исповедовали и князья, и цари московские, и целые сонмы русских святых, оно именно было господствующим исповеданием на русской земле до Никона патриарха, воспитавшегося в нем же и имевшего силу изменить ему. При Никоне патриархе старообрядчество не началось, не зародилось, а было смещено, заменено чем-то иным, новым, старообрядчество же раскидано было по всей русской земле. То, что обыкновенно называют старообрядчеством, или расколом, в сущности есть не что иное как часть некогда великой и цветущей церкви, искони живой, растущей, одухотворенной.

 Можно говорить не о причинах происхождения старообрядчества, а о причинах разделения древней старообрядческой церкви, о причинах сохранения ее духа в народе русском, о причинах необыкновенной живучести и силы этого духа, о причинах и свойствах церковного перелома, совершившегося при патриархе Никоне, и безжизненности, полной неудачности при всем видимом блеске этого перелома.

II.   ОТНОШЕНИЕ К СТАРООБРЯДЧЕСТВУ ВЛАСТЕЙ И ОБЩЕСТВЕННОСТИ.

1.  ОТНОШЕНИЕ   К   СТАРООБРЯДЧЕСТВУ   ДО   ИМПЕРАТОРА   НИКОЛАЯ   ПЕРВОГО

Отношение к старообрядчеству господствующего исповедания, как синода, епископов, так и отдельных лиц, не представляется твердо определенными и устойчивым. Иногда для одних старообрядцы представляются чуть ли не врагами Христа, для других же они наиболее глубоко верующая и преданная истинной вере часть единого православия. Найдутся архиереи, которые за стыд и бесчестие считают войти в единоверческий храм и совершить здесь службу по старым книгам и обычаям. Зато есть и такие, которые во время служения по-старинному, в единоверческом храме, отдыхают и умом и сердцем, служат в радости и духовном веселии. Усиливается против старообрядчества миссионерство, и в то же время епископы и духовенство глубоко перерабатывают свои существенные воззрения на  старообрядчество, постепенно утрачивают прежнюю остроту и ненавистничество, начинают усматривать в старообрядчестве и истинную веру, и глубокую народно-историческую мысль.

Все эти и подобные им явления указывают на то, что отношения к старообрядчеству создавались искусственно, не имели под собою твердых, положительных оснований. В настоящее время эти старые исторические отношения, можно сказать, окончательно разрушены, и на месте их созидаются отношения новые, и на новых началах.

 Вполне ясные и определенные отношения к старообрядчеству существовали только в царствование императора Николая I при общем руководстве церковными делами московского митрополита Филарета. Тогда старообрядчество признавалось преступностью, как с церковной точки зрения, так равно, не больше и не меньше, и с государственной. Эта преступность в глазах церковных и государственных деятелей получала особо яркое выражение через то, что старообрядческая вера иначе не мыслилась, как верою невежд. По этим воззрениям старообрядчество решительно и бесповоротно относилось к типу невежественных преступников, и старообрядцы  причислялись к людям, ничего и ни в чем не смыслящим, возмущавшим народную мысль и преисполненным всяких преступных замыслов.

 Отношения эти имели двухвековую историю и создавались всеми условиями нашей исторической жизни за последние два века. Еще при царе Алексее Михайловиче  старообрядцы были названы невеждами, причислены к преступникам против церкви и против государства и были обречены на церковное и царское наказание. При Петре I этот взгляд укрепился, расширился и получил как бы научную разработку. В глазах Петра и всех новых реформированных, переодетых в заграничные камзолы людей,  старообрядцы  явились противниками западной цивилизации, насильственно призванной на Русь и встряхнувшей все вековые устои русской жизни. Высшие церковные деятели, из коих к тому времени многие свободно владели языками латинским и греческим и в богословских вопросах мыслили по западным католическим и протестантским образцам, опираясь на свою науку, целыми десятками позорных названий клеймили и умственное и нравственное состояние старообрядцев. Можно даже сказать, что из богатого русского словаря были пущены в оборот все слова, которыми подчеркивалось старообрядческое невежество. Самое имя "старовер" приобрело значение невежи, явственного глупца, и название "раскольник" обозначало дрянного, вполне безжизненного упрямца и передавалось не в полном виде, а только в уменьшительном, - вместо "раскольник" говорили и писали "раскольщик".

 Это необычайно презрительное отношение к весьма обширному классу народа, волновавшему обширнейшее государство, начиная от престола и кончая последним казаком, шло рука об руку с необычайными же общими условиями жизни.

 Вынужденное бегство старообрядцев в заонежские тундры, на берега Белого моря, в дремучие (Брынские) леса, их движение на запад - в Польшу, юго-запад - в Галицию, Румынию, Австрию и Турцию, на восток - в Сибирь и юг - к Кавказу, - все это бегство сотен тысяч, если не миллионов, русского народа всюду сопровождалось колонизацией - оживлением дотоле безжизненных мест - и служило стихийно-народным подготовлением к будущему расширению государства. Тем не менее это движение старообрядчества во все стороны от родных земель, свидетельствовавшее о культурном разбрасывании великорусского населения далеко за пределы собственной области, не шло ему в честь и служило только поводом к лишним укоризнам: старообрядцам не только не признавалось никаких культурных заслуг, но они сами считались "перебежчиками" и "изменниками" родной земли, несмотря даже на то, что им пришлось населить вечно замерзшие тундры, завоевать болотистые устья Дуная, добраться до берега Мраморного моря.

 В то самое время, когда старообрядческое дело вызывало лишь упреки по его адресу, внутреннее положение церкви вело к мысли об убожестве старообрядчества. Учреждение синода сопровождалось превращением иерархов в чиновников средней руки и привило им дух и характер этих "служивых" людей: презрение к людям низшего ранга и раболепное заискивание пред высшими чинами. Отобрание церковных имуществ вызвало бесплодную борьбу с поставленной на высокий пьедестал бюрократией и отодвинуло на задний план задачи народной церковной жизни. Распределение епархий по губерниям поставило иерархов в положение губернаторов, ворочавших грудами русских бумаг и не говоривших по-русски. Создание богословской науки на обязательном латинском языке вдвинуло иерархов в ряды западных богословов - латинских епископов и немецких пасторов - и окончательно отрезало иерархию от народа и вынуждало духовных лиц относиться к старообрядцу  как к обиженному и Богом, и судьбою глупцу.

Время императрицы Екатерины Великой в судьбах старообрядчества имело точно такое же значение, как 19 февраля 1861 года в общерусской жизни. 19 февраля отпустили на волю крестьян, ни к чему не приспособленных, не справляясь с их внутренними запросами, не призывая их на общее государственное дело и не вникая в их дальнейшую судьбу; отпустили, как хозяин собаку с цепи: хочешь - живи, хочешь - костью подавись, а нам до этого никакого дела нет. Императрица Екатерина II примыкала к рядам самых образованных и самых свободолюбивых западных мыслителей. С этой вершины умственного кругозора она глядела и на старообрядчество: с точки зрения западных философов старообрядчество для нее было дикостью, с точки зрения ее предшественников - императоров и бюрократов - оно было невежественною глупостью. И она даровала старообрядцам  некоторую свободу, как глупцам и невеждам, без всякого соображения об их дальнейшем существовании и при полной уверенности, что старообрядчество не может оказать влияния на ход исторической жизни, и при полном незнании, что постановления старообрядческих соборов, именно в ее время, писались на более чистом и точном русском языке,  чем  ее  собственные  указы.

 Гуманность по отношению вероисповеданий времен императрицы Екатерины II основывалась на философском безверии, на философском отрицании смысла  и значения  вероисповеданий.

 В то же время господство синодальной церкви признавалось как старинная традиционная декоративная часть, придающая особый блеск императорскому двору. Старообрядцы  создают два центра: Рогожское и Преображенское кладбища, на долгое время становящиеся митрополиями, получающие значение двух кремлей, объединяющих огромные массы старообрядцев.

Но старообрядческий вопрос через это вовсе не разрешился, он только усложнился, приобрел новый вид и  новую  внутреннюю  гибкость,  и  новую  разумность.

 Лишь  на  одну минуту, на самой грани двух веков 18 -го и  19 -го, старообрядческий вопрос был поставлен надлежащим образом. Император Павел Петрович взглянул на старообрядчество как на живую народную массу, имеющую свои собственные побуждения и задачи, с которыми так или иначе необходимо считаться. Он своим "быть по сему" разрешил и утвердил единоверие, т.е. дозволил старообрядцом  иметь священников для совершения богослужения и треб по старым обрядам. Но призыв не был услышан, и как только прошение  старообрядцев с императорским "быть" попало к митрополиту Платону, самое "дело" попятилось назад: митрополит своими пунктами о единоверии поставил доселе не расшатанную перегородку между господствующим исповеданием и старообрядчеством - единоверием, провел между ними доселе не смытую черту, как между чистым и не совсем чистым, как между образованностью и глупостью.

Времена императора Александра Благословенного отодвинули старообрядческий вопрос на задний план. Тогда старообрядчество и "признавалось" и "не признавалось". На религиозные чаяния и побуждения русского народа смотрели с высоты идей французской революции, и эти побуждения, эту народную мысль находили убожеством, нищенством, детским лепетом, не имеющим ни смысла, ни значения. Тогда не было веротерпимости, было лишь отрицание русской народной веры. Под этой исторически неразумной ферулой старообрядчество исторически жило, складывалось, сил набиралось, доканчивало строение своих московских кремлей, едваедва не затмивших славы и блеска единого общерусского московского Кремля.

 Один из этих кремлей - Рогожское кладбище - сделался культурным и экономическим оплотом огромной Белокриницкой половины старообрядчества. Другой кремль - Преображенское кладбище - превратился в культурный экономический и религиозный оплот другой - беспоповской половины старообрядчества. Благодаря отсутствию иерархии при внутренней ее "ненужности", здесь образовалась своя иерархия, и кладбище сделалось "Сионом", т.е. для огромной народной массы приобрело такое значение, какого не имел даже исторический московский Кремль.

 Преображенское кладбище для  старообрядцев - беспоповцев было то же, чем Иерусалим для иудеев и христиан; его главный наставник, в особенности Семен Кузьмич, пользовался в своих народных массах таким высоким почетом и уважением, какого не имели ни Платон, ни Филарет синодальной церкви. Его называли "патриархом", к его воле относились как к Божией воле, его благословение превратилось в самую сущность святости.

 К началу нового царствования, ко временам императора Николая Павловича, спохватились, что "непризнание" религиозных сил народа не уничтожает этих самых сил, а лишь только дает простор к их развитию. Сочли необходимым вступить с старообрядчеством в открытый и кровавый бой; для этого боя были вытребованы все наличные государственные и церковные силы, - и старообрядчеству пришлось испытать тяжелые, печальные времена императора Николая I.
      2.  ОТНОШЕНИЕ   К   СТАРООБРЯДЧЕСТВУ   ПРИ   НИКОЛАЕ ПЕРВОМ

Время императора Николая Павловича обозначилось необычайным расцветом церковной жизни за весь синодальный период. Прежде всего весьма замечательно случайное совмещение на императорском престоле царя, вводившего строго систематический или казарменный порядок во все жизненные явления, и на московской митрополии - Филарета, человека гениального ума и железной воли, монаха-аскета и государственного деятеля, подчинявшего церковную жизнь строгому школьному порядку. Это совмещение создало удивительную гармонию между задачами государственными и церковными. Благодаря содействию митрополита Филарета, государственные задачи императора Николая I привились к церковной жизни больше, чем к жизни государственной. Казарменный быт со строгой ответственностью за каждое движение и за каждое слово, с распределением людей по систематически отмеченным клеткам и рангам к общей жизни вовсе не привился. Он сделался господствующим в жизни церковной и бюрократической и в последней не без воздействия тогдашней духовной школы, являвшейся поставщицей огромного чиновного класса.

 То, что теперь называют бюрократизмом, т.е. распределением людей и даже самой человеческой мысли по рангам, их регистрацией по входящим и исходящим бумагам, - все это составляло внутреннюю сущность, сокровеннейший характер духовной науки. Ни в одном просвещении не было такой стройной классификации наук, как в духовном, и нигде, кроме духовного просвещения, не было такой твердости и тонкости логического мышления. Эта логичность, доведенная до точности математических формул, признавалась совершенством духовного развития. Одним словом, и в жизни, и в мысли на долгое время воцарилась средневековая схоластика. Когда она попадала в чиновный мир, она делалась господствующею мыслью и постепенно, камень за камнем, созидала грандиознейшее бюрократическое здание. Когда она встречалась с живою человеческою мыслью, она уличала стихийное человеческое разумению в нелогичности и отвертывалась от него, как от невежества.

 Случайное соприкосновение с богословскою наукой таких гениальных людей, как митрополит Филарет, О.А.Голубинский, Делицын, А.В.Горский и др., покрыло внутренний существеннейший недостаток богословской науки и сообщило ей высокую славу. Митрополит Филарет, не будь он монахом, имел все данные сделаться чрезвычайно великим государственным деятелем, способным затмить дело и славу Бисмарка; О.А.Голубинский мог сделаться родоначальником своеобразной русской философии, в роде и значении Канта на Западе; Делицын по самой своей природе был философ-математик, в роде Лейбница, а А.В.Горский был удивительнейшим богословом-богатырем, так что в русской жизни ни до него, ни после не было подобного. Но все они не выразили своего истинного призвания, все остались при духовной школе и своими гигантскими фигурами заслонили существеннейшие недостатки этой школы: математическую логичность, чуждую жизни и отрицавшую живое чувство и живые побуждения.

 Все эти означенные условия создали то, что господствующий церковный строй признавался вершиною знания и мудрости, казался совершеннейшею жизнью, украшенною яркою зеленью и разнообразнейшими цветами. Совершенством жизни казался именно логический распорядок, математическое распределение людей по отдельным клеткам, составляющим в своей совокупности необыкновенно замысловатую и чрезвычайно красивую фигуру. В этой фигуре видели Божественный разум, за ней признавалось Божественное происхождение. Благодаря этой фигуре, митрополит Филарет даже на закате своих дней, в шестидесятые годы, крепостное право считал происшедшим от Бога, выражающим высший разум. Ему казалось заманчивым и даже Божественным распределение живых людей по мертвым клеткам шахматной  доски.

 "Всякий человек должен стоять, вытянувшись в струну, и держать руки по швам" - вот основное правило, на котором созидался государственный и церковный быт при императоре Николае Павловиче. Государство и церковь иначе и не мыслились, как только необычайно стройным и бесконечно великим взводом. Взвод этот представлялся, словно роскошная картина, обрамленным с обоих флангов начальниками в живописных костюмах: с одной стороны - в гражданских и военных мундирах, с другой - в церковных облачениях. На каждом человеке лежала одна священная обязанность - хранить честь своего мундира, если таковой имелся, и идти нога в ногу  по  команде старших. Никаких живых потребностей - ни жизненных, ни умственных запросов, ни религиозных побуждений - в отдельных лицах не предполагалось.

 Если тогда в школах и практиковалось религиозное обучение, то, во всяком случае, оно не было целью возбудить личную жажду религиозного знания, а только лишь средством в живую душу влить мысль о "взводности" всей жизни, целью освятить религией хождение нога в ногу. Душою и живым свидетелем этого великого дела является знаменитый катехизис митрополита Филарета. Эта всем известная книга удивительна по сочетанию религиозных истин с правилами государственно-бюрократической мудрости. Вперемежку с религиозными и нравственными положениями здесь чуть не в каждой строчке преподаются наставления и советы, как держать себя в государственном строе или взводе. Высочайшие богословские истины и глубочайшие нравственные правила в катехизисе Филарета излагаются так, что непосредственно из них вытекают и честь мундира, и маршировка по стройной команде, и святость рабства.

 Наряду с этою стройностью государственного взвода религиозная жизнь русского народа даже господствующего исповедания за означенный период наполнена темными и кровавыми страницами. Она еще не исследована и в будущем даст целые томы описаний, каким пыткам подвергался называемый "православным" русский человек, стремившийся к личной религиозной жизни и через это самое выходящий из всеобщего государственного фронта. Вот, например, страничка из истории "пустынножительства в рославльских лесах". Эти обширные леса в начале прошлого столетия облюбовали старцы из простого "православного" люда. С ведома местных помещиков они селились здесь на песках и в лесных трущобах. Строили крошечные кельи и предавались свято чтимому церковью монашескому подвигу. Окрестные крестьяне видели в них образец нравственного совершенства, шли к ним учиться христианскому смирению и благочинию, дорожили их общением и призывали их на ответственные посты наставников и руководителей целых общин. По всем скитам, пустыням и отдельным кельям в рославльских лесах находились люди всякого монашеского чина, включительно до архимандрита. Сюда шли из монастырей монахи, тяготившиеся монастырско-бюрократическим строем и жаждавшие личной веры и личного религиозного подвига, и простые люди, стремившиеся к личному разумению хоть в чем-нибудь и о чем-нибудь, искавшие выхода из душных тисков государства-ранжира и церкви, построенной поротно. Скиты эти имели огромнейшее влияние на местную жизнь. В 1817 году умер один из владельцев, в поместьях которых жили пустынники, отставной гвардии поручик Стефан Фомич Повайло-Швыйковский. По своему завещанию он весь свой капитал отказал на строившийся храм, крестьян отпускал на волю, предоставляя в их пользу все свои земли и угодья. Под влиянием таких же свободных монахов-"пустынножителей" и многие другие помещики края  не  менее человечно относились к своим крестьянам и к местным народным нуждам; таковы Лошакова, Броневская, Михаил Кулеша, его зять Феодор Гильдельшанц  и  другие.

 Начиная с 1824 года местным властям посыпались доносы, в которых монахи выставлялись развратителями народа, а помещики обвинялись в том, что они "держат в своих лесных дачах неизвестных подозрительных людей и склоняются ими к тому, чтобы крестьян сделать вольноотпущенными". Вследствие таких доносов сначала схватили и засадили в острог монаха Арсения, затем в 1824 году разорили пустынь в Байгорах, а в 1825 - пустынь Екимовичскую. По всем обширным лесам края устраивались настоящие облавы, пустынников рассылали в разные стороны: приписанных к монастырям - в их обители, а остальных - на родину или к месту приписки.

 Летопись этих гонений дает следующие фактические сведения: "Отца Афанасия при отношении от 18 октября 1825 года, суд препроводил в Свенский монастырь; отец Досифей был выпущен из тюрьмы с лишком через два года и отправлен в Оптину пустынь; архимандрит Геннадий из острога отправлен был в Орел, в Площанский монастырь, а старец Авраамий ушел в жиздринские леса; монах Арсений после долгих странствий по разным острогам попал в Белобережскую пустынь; только один Дорофей вернулся из острога в рославльские леса, но он поселился уже не в прежней своей пустыни, а в 15 верстах от нее, в имении помещика Брейера".

 Эта маленькая летопись свидетельствует о духе "истребления", господствовавшем во времена императора Николая I, подгонявшем под один ранжир всякое живое чувство, всякое проявление веры. Дух истребления прежде всего обрушивался на народную массу господствующего исповедания. Принуждали ходить в церковь, но без всякого участия живой мысли; допускали строить храмы, но по мысли начальствующих и чиновствующих. Церковь созидалась не как живое общество чувствующих и думающих людей, а как красивый мертвый механизм. Она выкристаллизовывалась как драгоценный, но бездушный камень. Всякая живая мысль, всякое живое верование рассматривались как нарушение этого искусственного церковного  строительства.

 "Церковь есть духовенство, т.е. такое правительственное учреждение, которое не подлежит никакому воздействию со стороны народной верующей массы, и нисколько не считается с народными побуждениями, думами и чаяниями". Такой взгляд окончательно сложился при развитии русской богословской науки в 30-х и 40-х годах прошлого столетия. Он не был делом науки, не получил научной обработки и научного утверждения. Наука в лице знаменитого Павского и Руднева, высказавшихся о живом народном участии в церковной жизни, как бы противилась этому взгляду. Но, не смотря на это, взгляд этот укрепился, вошел в жизнь, сделался духом и плотью правящих сфер, включительно до последнего чиновника, с одной стороны, и сельского дьячка, с другой. Он как нельзя более соответствовал общему бюрократическому строю, даже больше - являлся душою этого самого строя и его высшим освящением. Он был тем культурным началом, на котором зиждилась  вся великая русская религиозная  жизнь.

 Из  означенного взгляда, названного в литературе 50-х годов византийскою формою мышления, прежде всего вытекало оберегательство или охранительство господствующего исповедания от всего, что могло бы дать какой-нибудь намек на участие в церковной жизни народной мысли. Например, митрополит Филарет любил освящать церкви и нередко весьма гневно выговаривал старосте-храмоздателю просто за окраску, за какую-нибудь зеленую или желтую кайму, которая не понравилась его святительскому глазу. Какое значение имеет полоска той или другой краски, цвет церковной крыши, высота колокольни, весь колокол, и в каком подчинении все это находится к высшей церковной власти? Никакому самому строгому богослову не придет в голову ставить и разрешать подобные вопросы. Но церковный бюрократизм, въевшийся в плоть и кровь, рассуждал иначе, и по нему выходило, что всякое пятнышко на церковном здании, всякий мазок кистью может быть сделан только с консисторского разрешения и  архиерейского благословения, чтобы не было никакого проявления свободной мысли человека-мирянина, чтобы ничто не могло подать повода о каком-либо участии в церкви живой человеческой мысли.

 В 1857 году Н.Н.Гиляров-Платонов написал очень обширную и обстоятельную критику на известную "Историю русской церкви Макария". Критик высказал сожаление, что историк ни одним словом не обмолвился о жизни русского народа как общества верующих, как церкви. Ни светская, ни духовная цензура этой статьи не пропустила, и она появилась только через два года, когда автор рискнул пропустить ее за своей собственной цензурой. Статья вызвала негодование синода: в мысли об участии народа в церковной жизни усмотрели не только погрешность, но и еретическое направление.

 В этой насильственной недоступности, в которую поставлена была живая мысль к интересам религии и церкви, лучшие русские люди видели главную причину того бесплодия, которым при императоре Николае I была поражена русская мысль, и все образование и корень многих печальных явлений в нашей церковной организации. Даже М.Катков в 1858 году высказался, что "православная церковь, по своей сущности должна быть чужда инквизиционного начала и полицейского духа; что прививать к ней этот дух, столь противный ей, значит - низводить ее на арену человеческих страстей и преходящих мнений, унижать ее достоинство, оскорблять ее характер, затемнять ее святую сущность и скоплять против нее напрасную горечь в умах". Высказывая это, Катков тогда же требовал "свободы слова" для обсуждения высших религиозных и церковных вопросов и возмущался указанным "охранительным" началом, превращающим народную религиозную жизнь в "искусственные препараты".

 Если "охранительное" начало приводило в негодование таких людей, как Аксаковы, Гиляров, Катков, - то какие чувства возбуждало оно в простой народной массе?  Религиозная совесть первых ни в каком случае, несмотря на весь ужасающий нас тогдашний режим, не могла подвергнуться гонению в их обыденной обстановке; правда, Гиляров за живое отношение к истории старообрядчества и за мысль о живом участии народа в церковной жизни был "по собственному прошению" удален митрополитом Филаретом с академической кафедры, но он все же не был раздавлен, не был отослан на "увещание" в консисторию. Простой народ находился в совершенно иных условиях: его религиозная совесть выражалась не в теоретических вопросах, а в видимых конкретных предметах и была всегда на виду низших церковных чинов - священников и причетников, и от них доходила до чинов высших - благочинных, консисторий и архиереев.

 "Охранительное" начало тщательно выметало все, что бы так или иначе напоминало о старообрядчестве. Восьмиконечный крест на церковных куполах обязательно сменялся на четырехконечный и вовсе не допускался на вновь строящихся храмах. Старинные иконы, случайно уцелевшие в церквах, сносились на чердаки, в подвалы и заменялись иконами нового письма. Двуперстное сложение на иконах переделывалось в именословное и троеперстное. Старопечатная книга, найденная в избе истого "православного" ревнителя церкви, являлась "оказательством" старообрядчества и отбиралась с подпискою "впредь таких книг не приобретать и у себя не держать". Привычка к "двуперстному" сложению вела на "увещание" благочинного, консистории, особой комиссии и часто заканчивалась  острогом.

 "Охранительное" начало в применении к простой народной массе, как видно из приведенных примеров, являлось началом "истребления" старообрядческого духа, сохранившегося в народной жизни. Это явление, решительно замолчанное духовными исследователями, привело Церковь-народ к внутренним потрясениям и создало такие условия, которые не только парализовали гонения на чистое, замкнувшееся в особые согласия старообрядчество, но и вдохнуло в него новую жизнь и расчистило для него пути к дальнейшему внешнему расширению и внутреннему развитию.

 На  старообрядцев  при Николае I, по меткому выражению Н.Н.Гилярова-Платонова, смотрели как на людей, вышедших из фронта, выпятивших грудь не по линии, по которой расставлены люди-солдаты. Этот взгляд был ярким выражением всей государственной системы императора Николая I. Он как нельзя больше соответствовал духу и характеру церковной жизни и духовной школы. Благодаря искусственной глубине своей мысли, церковные деятели и богословы никакой мысли и в старообрядчестве не усматривали:  старообрядцы  казались им просто глупыми невеждами, не вкусившими никакой мысли. Благодаря необыкновенной логичности своего мышления и на этом мышлении созданного представления о Божественном устройстве всего мира, богословы и церковные деятели смотрели на старообрядцев  как на людей, нарушающих гармонию мира. Как таковые нарушители  старообрядцы  подлежали окончательному истреблению, предопределенному Божественным разумом и оправдываемому общим стройно-логическим миросозерцанием.

 Через все изложенные условия создалась внутренняя потребность в гонениях против  старообрядцев, и явилось оправдание этих гонений богооткровенной мыслью: они казались не только допустимыми, но и священными.

 Пошел крестный ход с плащаницей. Прямо с паперти народ весь, как один человек, повалил посолонь. Священник с дьячком и с плащаницей поворотили по новому уставу, против солнца. У алтаря встретились; батюшка зычно обругал свою новую паству. Разошлись: последовать за батюшкою из народа не оказалось ни одного человека. Далее второй и третий обход; встречались у алтаря, батюшка обругается, и снова разойдутся.

 Наступила пасхальная утреня. Крестный ход. Народ с хоругвями и иконами идет по солнцу, батюшка с крестом против солнца; только один дьячок уныло шествует за ним. У алтаря встреча. Возмущенный пастырь, высоко поднимает крест, становится на дороге, не пропускает народ и обрушивается на паству самым отборным площадным приветствием. Народ проходит мимо и пастырскую брань заглушает пением положенных песнопений. То же при следующих обходах; батюшка лишь в большую и большую приходит ярость; его голос звучит громче, энергичнее, а бранные слова уснащаются новыми. Во время пения пасхального канона священник приходит в исступление. Ходя с кадилом по рядам прихожан он приветствует паству не словами "Христос воскресе", а рычанием и непередаваемыми выражениями. Не выдержал и приход. Тотчас после обедни, не расходясь по домам, прямо из церкви, был созван сход, и единогласно, без всяких возражений решили: священника со святыней никуда не пускать. Отдохнул батюшка после мытарственной службы и пошел по приходу. Все село как бы вымерло; ни одна дверь, ни одно окошко не отворились на батюшкин стук. Двинулся в соседнюю приписную деревню, там то же самое; приняли только на одном барском дворе, да и то с какими-то недобрыми улыбками. После полудня улицы села оживились праздничною толпою, зазвонили колокола. Батюшка вновь двигается по приходу. Но только лишь показался с крылечка, все село разом опустело: все заперлись и попрятались. Ушел батюшка в дом - на улицах появился народ. Еще раз делает попытку пойти со святыней - все торопливо разбегаются и запираются. Думал-думал батюшка и полез на колокольню, отвязал у колоколов языки, снес их в церковь и запер. "Оставайтесь православные, в такие дни без звона". Приход видит, что дело худо, что оставаться без звона позорно. Начали мирные переговоры; только к четвергу окончились они; батюшка выдал колокольные языки, прихожане согласились пустить его со святыней, но при этом выговорили, что особо нежелающие могут и не принимать его. Половина села приняла священника, а другая - нет, выслали ему лишь установленную при этих переговорах плату.

 С этих пор здесь быстро пошло распространяться старообрядчество, и до сих пор приходская жизнь не может  наладиться,  войти  в  свою  норму.

 Вот третий факт. Всего лет шесть-семь назад один москвич очень известной фамилии путешествовал по Олонецкой губернии. Обозревал больше всего храмы. В одном храме он нашел старопечатные патриаршие книги, хорошо сохранившиеся. Попросил осмотреть всю церковь, - ни одной новопечатной книги. Вопрос священнику, что это значит. "Да что, - отвечал священник, - так исстари ведется. Приход наш бедный; когда вводились новые книги, не было денег на их покупку". В архиве сохранилась целая переписка священников с властями. Власти требовали новые книги, священники один за другим отписывались, что пока денег нет, и как только можно будет, так выпишут. "Так и тянулось время, затем оставили нас в покое. Так по-прежнему и служим, и теперь на новые книги денег нет; бережно обращаемся с этими старыми: истреплем их, помилуй Бог; никаких не будет".

 Таковы факты, положим, единичные. Но сколько их по всей-то России? Все эти факты свидетельствуют, что реформа, задуманная Никоном патриархом и как бы законченная собором 1667 года, на самом-то деле, в полном виде, не привилась к народу даже до сих пор, даже не только к народу, но и к храмам, к приходской народной жизни, к самим священникам. Очевидно, что в самой толще народной до сих пор живо и действенно начало  старообрядческое.  Это  явление имеет огромную ценность при выяснении общей сущности, общего смысла  старообрядчества.
      Заключение.

Собор 1666-1667 годов окончательно вдвинул господствующую русскую церковь в русло обрядов и обычаев церкви греческой, современных ему. Вместе с этим по необходимости он окончательно отрекся от исторических преданий и вековых обычаев церкви русской. Русская историческая церковь в его глазах превратилась в церковь невежд.

 Властно и жестоко разделавшись с представителями отринутой и опороченной церкви, разослав их по монастырям и подвергнув "гражданскому" казнению, собор не менее властно и жестоко бросил свое слово осуждения и на всю историю русской церкви. Лучшего, умнейшего и величайшего из русских архипастырей, митрополита Макария, собор не постеснялся заклеймить позорным и оскорбительным именем "невежа". На Стоглавый собор он глянул слишком высокомерно и желал растоптать и уничтожить его, произнеся такой приговор: "Тую неправедную и безрассудную клятву Макариеву и того собора разрешаем и разрушаем и тот собор не в собор и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть".

 Вся история русской церкви в глазах собора имела лишь одно определенное значение - "яко же и не бысть". Церковь получила свое бытие только как бы со дня открытия собора или, самое большее, с предшествовавших  ему  деяний  патриарха  Никона.

 В указанном отрицании или зачернивании русской исторической церкви и заключается весь смысл и вся жизнь церкви господствующей. Этим отрицанием определяется  вся  ее  дальнейшая  история.

 "Пусть будет греческое, лишь бы не было прежнего своего исторического русского" - таково руководственное начало церкви при патриархе Никоне при соборе 1666-1667 годов и в последующие десятилетия, до времен Петра, до возглавенствования иерархов, получивших  западноевропейское  просвещение.

 "Пусть будет латинско-католическое или немецко-протестантское, лишь бы не было народного русского" - таково начало церкви с петровских времен до наших дней. Против этого отрицания русских народных исторических начал восстал русский народ в лице  старообрядцев. Старообрядчество в его общей исторической массе никаким образом нельзя определять как отщепенство от церкви господствующей, как только разлад или раздор с нею. Несмотря на все жизненные сплетения  старообрядцев и лиц господствующего исповедания, несмотря на всю видимую борьбу старообрядческой Церкви с церковью господствующею, старообрядчество живет и развивается само по себе, без всяких отношений к господствующему исповеданию.

 В течение веков  до Никона патриарха русский народ накопил очень большие запасы церковных знаний и веропонимания. В своей народной толще он далеко не был таким невеждою, каким изображали его историки до последнего времени. Хотя отсутствовало образование официальное, зато широкими волнами разливалось по всему народу просвещение в самой жизни. Монастыри, приходы, почти бесчисленные по своему количеству, являлись истинными рассадниками истинно народного просвещения. Монастырские библиотеки, а нередко и приходские храмы в старину были более богаты книжными сокровищами и произведениями высокого церковного художества, чем в наше время, в расцвете книгопечатания. Процветала не одна обрядность, но и истинные религиозные знания. В духовных повестях чисто русского происхождения нередко даже в наше время можно любоваться и глубиною богословского и философского мышления. Московские богословы при своем, так сказать, доморощенном образовании, случалось, вели очень тонкие словопрения с представителями западной богословской науки, и не только не пасовали перед ними, но и побеждали их глубиною своего собственного разумения. Отношения иерархии и мирян, чисто культурное значение Церкви нашим предкам были более глубоко известны, чем даже современным богословам.

 Никоновские реформы имели то значение, что ими русский народ отстранялся от непосредственного участия в делах церковных, и накопленные в течение долгих веков религиозные знания откладывались куда-то в сторону.  Наряду с этим главенствующее значение получала

бесконтрольная воля и власть иерархии, и взамен народного веропонимания выдвигалось на первое место понимание иное, принесенное из чужих стран.

 Эти народные знания не могли быть заглушены никакими новыми течениями, никакою властью они не могли быть исторгнуты из духа народного. Старообрядчество и есть история того, как русский народ проявляет свои веками скопленные религиозные знания, как эти знания, иногда совершенно неожиданно, выбиваются на Божий простор и распускаются в пышные и дивные творения.

 История господствующей церкви, в сущности, представляется историей того, как заносились на русскую землю и прививались к ней инородные религиозные веяния сначала новогреческие, затем латино-католические и, наконец, протестантские. В сообразность этому история старообрядчества есть история развития собственно русской религиозной мысли, зарожденной в глубине  веков, задавленной было при Никоне, но никогда не утратившей своих жизненных сил, растущей стихийно.