НИЦШЕ и ЖЕНЩИНЫ

Hedwig Dohm, 1872

От этого увеселительного господина до Ницше, разумеется, больше чем шаг — мало того, чудовищная пропасть; я преодолею ее одним прыжком, хотя и не стоило бы мне этого делать. Пускать стрелы критики в мимолетные тени, скользящие по лику солнца, кажется мне делом неумным и мелочным.

Но если бы я умолчала об абсолютной враждебности сиятельных умов <к женщинам> — разве не показалось бы это, с другой стороны, чем-то вроде нечестной тактики в пользу женского движения? А Ницше в женском вопросе числится среди ортодоксов.

Не удивительно, что умы посредственные и еще более низкие делают немудрые и неглубокие высказывания о женщинах. Но откуда же тот феноменальный факт, что даже благородные, самые отважные мыслители, едва взявшись за перья (и зачем только они это делают?), сразу отпускают голову на обеденный перерыв, принимаясь жонглировать чувствами, инстинктами, интуициями и вечными истинами? Утратив всякую логику, научность и добросовестность, бездумно шатаются они по барахолке идей и выставляют на продажу старый хлам, который раздобыли где-то по дешевке, хотя это ничуть им не подобает и даже крайне неосторожно с их стороны. Ведь едва увидев их вновь на озаренных вершинах, мы сразу теряем всякое доверие к мудрости тех, что однажды уже всучили нам макулатуру, и оказываемся в недоумении: то ли Зевс переодевался прежде старьевщиком, то ли Олимпом правит теперь старьевщик, прикидывающийся Зевсом.

Говорят, у каждого человека в глубине души есть своя потайная комната с привидениями. Сдается, и люди самые гениальные не составляют тут исключения — не только в час после полуночи, но и в самые светлые свои часы открывают они эти комнаты ужасов, откуда вылезает всякого рода нежить: отстои и осадки древнего варварского мышления, застрявшие в извилинах мозга, выходят по такому случаю на Божий свет.

Из двух современных писателей, выказавших особые способности в деле женоненавистничества, Ги де Мопассан кажется мне гением, Стриндберг — уже чуть ли не призрачным ангелом мщения. Эти совершенно впавшие в эротику писатели мстят погубившим их дьяволицам. Каким образом такие колонии призраков заселяют умнейшие головы, явствует и из ненависти Мопассана к пруссакам. В некоторых своих рассказах он представляет прусских офицеров животными, в нравственном и умственном отношении подобными Калибану. Пруссаки кое в чем провинились перед ним. Они разгромили его отечество. Да чтоб они провалились в тартарары! Женщины тоже кое в чем провинились перед ним. Они погубили его душу и тело. Сделать их предметом для зоологии! (Ницше называет женщин странно дикими, но подчас приятными домашними животными.)

В рассказе «Безумец» Мопассан проклинает женщину. Она изменница, скотина, мерзавка. Она животное в образе человеческом. А он — герой рассказа — он, точно раб, скрежещет зубами, потому что один ее вид вынуждает его пасть на колени и навсегда сделаться собственностью этой скотины и мерзавки. В конце концов он вынужден ее застрелить — не потому что она животное, а потому что это животное его разлюбило. Но разве в этом рассказе есть только одно животное?

Совершенно так же бранит, ненавидит и проклинает женщин Стриндберг. Он присваивает им все мыслимые бранные клички — но все его книги истекают эротикой, а их интересные герои полностью пребывают во власти этих отвратительных тварей, прекрасно ощущая их отвратительность. Отличается же Стриндберг от Мопассана тем, что его мерзавки убивают мужчин, а мерзавки Мопассана гибнут от рук своих любовников. Они проклинают в женщине дьяволицу — но как только эта дьяволица собирается стать членом общества, они поспешно и страстно призывают ее снова сделаться дьяволицей.

В «Веселой науке» Ницше говорит: «Мужчина творит свой образ женщины, а женщина образует себя по этому образу».

Вот именно! Вот именно!

Так что же — разве суждения таких мужчин, как Стриндберг и Мопассан, оправданны их опытом? А нас их опыт оправдает, если мы порекомендуем им молчание — для их же пользы. За деревьями публичных девок они не видят леса женщин. Когда мужчины, не вступающие в общение с нормальными, хорошими женщинами, так враждебно настроены в отношении всего нашего пола, за их проклятьями я всегда чувствую нечто отвратительно развратное, болезненно сексуальное, — особенно, если эти проклятья исходят из уст писателей.

Но основу всех основ для упомянутого умственного извращения дает нам сам Ницше. Он, столь неумно высказывающийся о женщинах, обосновывает свою неумность куда как умно. В «Утренней заре» говорится: «Опыт даже великих умов не шире ладони; там, где дело шире ладони, они перестают думать, там для них начинается бесконечная пустота и глупость». Вот именно! Вот именно!

Шопенгауэр и Ницше — наиболее благородные и глубокомысленные среди наших противников. На основе биографии его сестры (в абсолютной добросовестности которой сомневаться не приходится) мы можем заключить, что Ницше никогда не вступал в интимные отношения с женщинами. Только в его письмах к Лу Андреас-Саломе слышны отзвуки душевной общности и чуть ли не нежного участия. Но и эти отношения, по сообщению Элизабет Фёрстер, длились всего лишь несколько месяцев. Его дружеское чувство к Мальвиде Майзенбург (у меня сложилось впечатление, что оно не пустило в его душе глубоких корней) носило характер почтительной симпатии молодого человека к старухе, по-матерински опекавшей его. Его контакты с другими особами женского пола были столь мимолетны и поверхностны, что обсуждать их нет никакого резона. Тем не менее он с абсолютной самоуверенностью выносит суждения о «женщинах, как они есть».

То, что он написал о женщинах, я читала с замешательством и глубоким удивлением. Мне хотелось, закутав голову, плача воскликнуть: «И ты, сыне мой Брут!» Ужас охватил меня, как если бы посреди возвышенной красоты океана внезапно показалось чудовище.

Ницше, гениальный, потрясающий поэт, — в то же время и светлый мыслитель. Его мысли, так часто попадавшие в сердцевину вещей отточенными золотыми стрелами, подобно солнцу освещавшие целые миры или, словно Зевесовы перуны, бурно поражавшие их, — мысли этого гения для защиты от женщин подчас вооружались дрекольем. Когда он писал о «женщине, как она есть» — неужто это был «Шопенгауэр как воспитатель», под чарами которого он еще находился? Или женское движение внушало ему отвращение, потому что было слишком своевременным, а он ценил, и ценил чересчур высоко, только все «несвоевременное»? Видимо, именно так. «Ничего, — говорит Лу Саломе, — не считал он столь же вульгарным, неблагородным, как прогресс и носителей прогресса и новизны: современного человека и современные веянья.» И вполне даже возможно, что этот великий писатель, этот Протей души, пришел бы к другим итогам в женском вопросе, если бы душевный недуг не поразил его способность мыслить так сравнительно рано. Ведь в спорах он всегда выказывал величайшую готовность уступать.

Чтобы избежать упрека в том, будто я впадаю в ошибку наших противников, делающих заявления, не подкрепленные доказательствами, я хочу кратко процитировать основные положения Ницше, касающиеся того, чего женщина хочет и что она должна. Их квинтэссенцию можно найти на с. 181—189 «За пределами добра и зла». Вот что там сказано: «Вашим первейшим и единственным делом должно быть деторождение» (это вовсе не ново); далее: «Мужчина с глубиной может мыслить о женщине только на восточный лад … он должен смотреть на женщину как на свое достояние, как на подзамочную собственность, как на нечто предназначенное прислуживать … Здесь он должен ориентироваться на неимоверный разум Азии». И в другом месте: «Только азиатские мыслители правильно смотрели на женщину».

Ницше высказывается в пользу гарема! И эти грызущие, чавкающие, болтающие, раскрашенные словно малярной кистью, затянутые сверкающей сбруей гаремные товары — результаты мужского воспитания и «неимоверного разума Азии», идеал женственности?! Неужто Ницше и впрямь думает, будто гаремная женщина — это и есть «лук, стрелы которого метят в сверхчеловека»? Или, проще говоря, будто она наиболее пригодна для рождения сверхчеловека? А как же наследственность?

Но, может быть, какой-нибудь ловкий ум (разумеется, мужской) выдумает какой-нибудь физиологический закон, в силу которого несовместимые с порождением сверхчеловека качества женщин будут наследоваться только девочками. Подобное утверждение прозвучало бы не более странно, чем множество других смехотворностей, нагромождаемых нашими противниками.

«Утратой женственности» Ницше называет «неуклюжее и негодующее подхватывание всего рабского и холопского», что было свойственно и до сих пор свойственно положению женщины при прежнем общественном порядке. «Словно рабы — это контраргумент, а не, наоборот, условие всякой более высокой культуры.»

Возможно. А с точки зрения рабовладельца — даже наверняка так. Ну а рабы? Разве можно ставить им в вину, что они думают об этом иначе?

Женщина должна быть подзамочной собственностью. Но она быть ею не хочет. Мне невдомек, почему ей — как считает Ницше — так уж пристало стыдиться такой чудовищной глупости. Мужчинам тоже не очень-то хочется быть евнухами — но евнухи (вероятно, в силу неимоверного разума Азии) суть необходимая часть гаремов.

У нас тоже много женщин, составляющих подзамочную собственность не одного, а всех мужчин. Я даже не хочу говорить, как называются эти гаремы.

После того как Ницше разобрался в том, чтo природа предназначила женщине, все остальное становится для него ясно само собой. Ее «Я не хочу, не желаю» он противопоставляет свое: «Она должна, она обязана». Она хочет повышать свою культуру, становиться самостоятельной. Она не должна повышать свою культуру, становиться самостоятельной. Почему? Потому что при этом она «вырождается, регрессирует», теряет качества своей женской привлекательности (это тоже не совсем ново) и может стать причиной «обезображивания Европы». А как обстоит дело с женской привлекательностью? «В женщинах так много педантизма, верхоглядства, менторства, мелочной надменности, мелочной распущенности и нескромности» … «Горе, если они станут забывать свою смышленость и свое искусство — искусство быть прелестными, играть, прогонять прочь заботы» (а кто же прогоняет заботы женщин? Или у них у самих нет забот?), «свое тонкое умение разжигать приятные страсти! … «То, что заставляет уважать женщин и довольно часто испытывать к ним страх, — это их естество … их натуральная, хищная, коварная гибкость, их тигриные когти под перчатками, их наивный эгоизм, их невоспитуемость и душевное дикарство, неуловимость, необозримость, зыбкость их страстей и добродетелей.» (Эти женщины по крайней мере разносторонни.) «Как? И с этим будет покончено?» (в результате эмансипации.) «И уже начинается снятие чар с женщин? И скучно близится оскучнение женщин?»

Так с чем же будет покончено? С тигриными когтями, с необозримостью, зыбкостью страстей, с душевным коварством, с эгоизмом? Неужто Европа и впрямь будет так уж сильно обезображена, если пойдут к черту кое-какие из этих восхитительных качеств?

А ведь все эти восхитительные свойства — даже не оригинальная заслуга женщин. Честь и хвала за них причитаются мужчинам. «Мужчина творит свой образ женщины, а женщина образует себя по этому образу». Вот именно! Вот именно!

Мужчины, способствующие этому (при всех своих свободолюбивых стремлениях), — тупицы, «ослы рода мужского, старающиеся довести женщин до беды общего образования, а то даже и до чтения газет и политических разговоров» (даже «до книги», как говорится в другом месте). «Там и сям из женщин хотят сделать даже свободомыслящих и литераторов, будто без благочестия женщина не будет в глазах глубоко мыслящего и безбожного мужчины чем-то совершенно противным или смехотворным.»

Да зачем же женщине быть сплошь благочестивой, если мужчина неблагочестив? Исключительно ради контраста? Хотелось бы мне знать, каких удовольствий мужчина ждет от ее благочестия; должно быть, он будет развлекаться, измеряя свою титаническую прогрессивность масштабом ее умственной отсталости — ведь религиозное воспитание, по-видимому, не оказывает на ее характер никакого влияния.

«Разве сможет удержать нас женщина, если мы сомневаемся, что при случае она отлично сумеет пустить в ход кинжал» (почему бы и не купорос?) «против нас?»

В одной руке кинжал или купорос, в другой молитвенник — такой Ницше хочет видеть женщину. А уж ее дикарские, зыбкие страсти, тигриные когти и т.д. для меня никак не вяжутся с подлинной религиозностью. А разве они обязаны вязаться друг с другом? Они даже весьма часто и не вяжутся. Не вяжется и то, что сперва природа наделила женщин невоспитуемым душевным дикарством, а потом она же предназначила ей быть подзамочной собственностью мужчины. Чтобы не опасаться взрывов?

Не вяжется и то, что Ницше восклицает «Горе!» о женщинах, разучающихся «дрожать» перед мужчинами. «То, что заставляет уважать женщин и довольно часто испытывать к ним страх, — это их естество» … И сразу засим: «Со страхом и состраданием относился прежде к женщине мужчина, всегда одной ногой стоя уже в трагедии, которая надрывает сердце именно потому, что восхищает». Женщина должна бояться мужчины, мужчина в свой черед — женщины. Но разве тогда уж не было ли бы удобней, если бы тот и другая сложили друг перед другом оружие, мужчина и женщина, и попробовали бы обходиться друг с другом без страха, в мире и дружбе?

Самый поверхностный взгляд на современное общество или на историю культуры и литературы учит, что ни в одну эпоху мужчины не преклонялись перед теми женщинами, что были подзамочной собственностью, перед женщинами благочестивыми и невежественными. В античности мужчины дарили свою благосклонность гетерам — умным, хорошо разбиравшимся в литературе и политике. То же происходило и в эпоху фронды — в семнадцатом и восемнадцатом столетиях (напомню о знаменитых салонах прошлого столетия) и в эпоху романтизма в Германии. Эротику тогда отнюдь не обходили вниманием. Но самое странное тут вот что: тот самый мужчина, который с отвращением отвергал любую свободомыслящую женщину, который ставил крест на «опустившейся до книги женщине», — в своей духовной и душевной жизни был близок только к одной женщине, Лу Андреас-Саломе, одной из самых глубоких и даровитых писательниц. Да и его старая приятельница Мальвида фон Майзенбург — одна из самых умных и знающих писательниц.

На наши уста просится улыбка, когда с такой убежденностью говорит о тигриных когтях, об этой «опасной, прекрасной кошке, женщине», о ее неприрученной дикости — Фридрих Ницше, целомудренный, чуждый женщинам мужчина, тела которого наверняка никогда не коснулся и самый малый женский тигриный коготь и который не познал на себе, как эти хищные создания «восхищают, надрывая сердце», подобно трагедии. Может быть, как раз поэтому он и грезил о них, как святой Антоний грезил о соблазнительных дьяволицах: это были галлюцинации от слишком усердного воздержания.

Где же он изучил женщин? Наверное, в госпиталях театра военных действий в 1871 году, где он работал санитаром рядом с множеством сестер милосердия? Там ли он открыл в них душевное дикарство, хищное коварство, эгоизм? Или он еще до Парижа упустил прекрасную возможность узнать, что такое «женщина, как она есть»?

«Женщина хочет просветить мужчину насчет “женщины, как она есть”. Чего только не выведут на свет дня эти неловкие попытки … Женщинам не следует продолжать компрометировать себя просвещением … Mulier taceat de muliere» Слава Богу, эти самоизобличения не могут принять угрожающего характера, ибо «женщина не хочет правды. Что толку женщине в правде! Изначально нет ничего более чуждого, противного, враждебного женщине, чем правда». Поэтому она, конечно, не станет трезвонить о своем уродстве — напротив, она будет милосердно скрывать ложью то ужасное, что прячет на дне своей души, тем самым кладя пределы изуродованию Европы.

Ницше-Маккиавелли дает женщинам советы, как им этого достичь. «Горе женщине, которая не лжет!» К этому-то все и сводится. Бодренько обвести мужчину вокруг пальца, держа нос по ветру. «Ложь — великое искусство женщины, а ее величайшее дело — видимость и красота. Признаемся себе: мы, мужчины, чтим и любим в женщине именно это искусство и этот инстинкт.» Очень уж этичным именно со стороны мужчины я признать это высказывание не могу; да и навряд ли благочестие, без которого женщины должны казаться противными и смехотворными, совпадает с ложью и обманом. «Мужчина творит свой образ женщины, а женщина образует себя по этому образу». Как же она это делает? Неужто женщина, как выходит по Ницше, такова от природы и по Божьему велению? Полная лжи и обмана, враждебная правде, полная коварного смирения, хищная и т.д.? Мыслим ли более сильный довод в пользу современного женского движения, чем это мнение Ницше?

Нет, женщина не должна лгать и обманывать, прекрасная видимость не должна быть для нее целью жизни. Напротив, женщина должна отвыкать от восхваляемых Ницше пороков.

Многие его афоризмы — блестки, достойные украсить альбом любого антифеминиста. Самый известный из них: «Идешь к женщине — не забудь плетку». Кстати, сей перл остроумия даже не оригинален. Ницше сам цитирует изречение из одной старой флорентийской новеллы: «Buona femina e mala femina vuol bastone» («палки просит и хорошая женщина, и дурная»).

«Женщина научается ненавидеть по мере того, как разучается очаровывать.»Госпожа А. и госпожа Б. — может быть; но ведь не «женщина, как она есть»? Пусть этим перлом украсят себя те цирцеи, чье ремесло состоит в чарах. Эти умеют мстить за себя, превращая зачарованных в… ну скажем, в четвероногих.

«Занятия наукой — срам для любой настоящей женщины.» Как? А рабское любовное служение, которому, по мысли Ницше, женщины должны предаваться в гаремах, — разве для них не срам?

Подчас противоречия Ницше доходят до степени величия. Но тогда они уже перестают быть противоречиями, становясь молниями познания, поражающими нас. В блеске этих молний плетка, с которой каждый мужчина должен приходить к женщине, преображается в почтительно преподносимый ей скипетр, задняя комната — в священную рощу, кухонная плита — в треножник. В «Веселой науке» говорится: «Низкий, сильный альт внезапно подымает перед нами занавес возможностей, в которые мы обыкновенно не верим: и мы разом начинаем верить, что где-то в мире могут быть женщины с высокими, героическими, царственными душами, способные и готовые к грандиозным возражениям, решениям и жертвам, способные и готовые к господству над мужчинами, ибо лучшее, что есть в мужчине, в них стало воплощенным идеалом, невзирая на пол». И выше: «Животные относятся к своему женскому полу иначе, чем мужчины к женщинам: самка для них — это существо творящее. Духовная беременность порождает характер созерцательный, родственный женскому: это мужчины-матери!»

Ницше, о ты, высокий, священнический ум, владеющий глубокими тайнами, но не владеющий простейшими истинами! Ты умеешь вести беседы с Богом и с богами, со светилами неба, с морем, с духами и призраками. Только с женщинами и о женщинах говорить ты не умеешь.

Эта вера, кажется, неистребима. Вот некто спускается с высоких гор, где жил отшельником с орлом и змеей, некто, клинком своего духа разносящий вдребезги государства и парламенты, императоров и королей, мало того, помогавший убить самого Бога. И этот водолаз, испивший до дна моря познания, мнящий, будто не верит ни во что, не исследованное им до самых глубин, — все-таки не расстается с одной верой, одним фетишем. Он верит в закон природы, посылающий женщину в гарем, превращающий ее в подзамочную собственность мужчины.

Как часто он восклицает «горе!» Вот и мне хотелось бы раз — нет, три раза хотелось бы мне воскликнуть «горе!» о Фридрихе Ницше: горе пурпурно-красное, ибо оно напоено кровью сердца, потому что я люблю его, потрясающего поэта, художника, сумевшего пустить все искусства по руслу подвижной материи языка. Он был художником слова; он живописал пылающие на закате снега Альп, полуночные солнца, неизмеримые желтые пустыни с белым раскаленным небом над ними, живописал море с бушующим прибоем — но и ласково скользящее море он тоже живописал. Он ваятель. Из гигантских каменных глыб высекал он фигуры богов и сверхчеловеков. Он зодчий. Из его мыслей воздвиглись церкви со звучащими органами, замки со смелыми зубцами, с изящными, уходящими в высоты эфира сторожевыми башнями, сверкающими в свете новых солнц. Но прежде всего он — творец музыки языка. Он очаровывает наши чувства нежными звуками, словно исходящими из пастушьей свирели, но и сотрясает фанфарами опоры нашего мышления, так что они рушатся. А потом снова молитвы-дифирамбы звучат, словно трубы архангелов, возносящие нас на трансцендентальные вершины. Но архангелы преображаются в демонов, трансцендентальные небесные звуки — в язвительный, безумный смех, доносящийся из бездн, — мысли, словно огненные мечи, выжигающие на наших лбах Каинову печать. А напоследок — прощанье, полное неизмеримой боли и потрясающего блаженства, песнь, которую словно поет умирающий, дикий лебедь и которая «восхищает, надрывая сердце». Фридрих Ницше! Для меня ты величайший поэт столетия — так почему же ты пишешь о женщинах, будучи всецело за пределами добра? Это глубокое, глубокое горе для меня. Оно делает меня еще более одинокой, более старой, более отделенной от жизни. Ах да, ведь я уже знаю: «Опыт даже великих умов не шире ладони; там, где дело шире ладони, они перестают думать, там для них начинается бесконечная пустота и глупость».