Шинаков Е. А.
О СОВРЕМЕННОМ СОСТОЯНИИ И НАПРАВЛЕНИЯХ

ПОЛИТИКО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Размышления над книгой

Раннее государство, его альтернативы и аналоги
[14]
Аннотация

В статье рассматриваются основные тенденции развития отечественной политической антропологии в контексте эволюции мировой антропологической науки. Особое внимание уделено истории антропологического изучения эволюции ранних форм политической организации, становлению государства и аналоговых ему форм организации власти. Данная группа вопросов подробно рассматривается на примере материалов коллективной монографии «Раннее государство, его альтернативы и аналоги» (Волгоград, 2006).
E. A. Shinakov. CURRENT STATE AND DIRECTIONS OF POLITICAL-ANTHROPOLOGICAL RESEARCH. A RE-ANALYSIS OF ‘THE EARLY STATE, ITS ALTERNATIVES AND ANALOGUES’ (Volgograd, 2006)

The article analyzes the main trends of the development of Political Anthropology in Russia against the background of the evolution of the world anthropological science. The main attention is paid to the history of the anthropological study of the evolution of the early forms of political organization, formation of the state and its analogues. This group of questions is considered in detail on the basis of the materials published in the edited volume ‘The Early State, Its Alternatives and Analogues’ (Volgograd, 2006).
Одним из самых перспективных научных направлений в сфере социо- и политогенеза в настоящее время является то, которое вошло в XXI в. под двумя преобладающими названиями – социокультурная или политическая антропология[1].

И ранее, и сейчас к одной и той же, по сути, науке применяются термины «социальная», «структурная», «культурная» антропология; при этом самым ранним здесь является первый термин [11]. Одним из главных предметов изучения последних явилась структура конкретных этносоциальных организмов и их культура, понимаемая как некая «всеобщность», отличающая человека от животных [35]. Происхождение антропологии отчасти от философии истории (особенно в варианте М. Блока и школы «Анналов»), ее переплетение с неоэволюционизмом (зародившимся у антропологов Дж. Стюарда и Л. Уайта еще в конце 30-х XX в.) отражают термины «историческая» [7] и «эволюционная» антропология. Симбиотический и редкий характер имеют термины «политическая историческая антропология», «потестарно-политическая этнография», «этносоциальная история» [11].

Безусловно, во всех случаях имеется в виду одна и та же наука или научное направление, разве что с несколько разными аспектами при изучении одних и тех объектов. Разные названия – результат все еще не достигнутой «договоренности о терминах».

В ее рамках существует ряд устоявшихся и в разной степени общепринятых положений и понятий. Отметим плодотворную бинарную оппозицию и взаимодействие структурно-типологического (в т. ч. этнорегионального) подхода с процессуально-этапным. В рамках последнего то стихает, то возобновляется противостояние чисто процессуального и стадиального подходов, моно- и полилинейности процессов[2], их только поступательно-прогрессивного или противоречивого, возвратного характера. В последние годы актуализировалась дискуссия о разных путях эволюции к цивилизации, в том числе и через развитие негосударственных форм политической организации (см., например, такие книги, как Альтернативные пути к цивилизации [1] или Раннее государство, его альтернативы и аналоги [14]).

Но как бы ни назвать эту науку, точнее, целое направление конца XX в., показателем ее зрелости являются сложившиеся в ее недрах теории социо- и политогенеза. Среди последних особой четкостью и универсальностью (без претензий на обязательность и всеобщность) представляются те,  из основ которых являются понятия «вождество» и «раннее государство». В их разработке принимали участие не только зарубежные ученые, предложившие и сами термины (Э. Сервис, К. Поланьи, Х. Й. М. Классен, П. Скальник и др.), но и (в конце 60-х–70-х годов – не афишируя их связь с «буржуазной» наукой, а с середины 80-х годов – открыто) ряд советских этнографов, востоковедов, медиевистов. Среди работ этого направления необходимо особо отметить теорию полилинейности и этапности государствогенеза Ю. Бромлея, регионально-типологические и стадиальные исследования медиевистов и востоковедов и, главное, целостные разработки школ Л. Е. Куббеля и В. М. Мисюгина в рамках «потестарно-политической этнографии» и «этносоциальной истории» [11].

Первые работы, посвященные специально проблемам раннего государства (в советской медиевистике – государства «варварского», дофеодального и раннефеодального, а также государства «азиатского способа производства»), появляются в конце 60-х – начале 70-х гг. Термин впервые фиксируется у К. Поланьи в 1966 г. [33], а первая коллективная монография, специально посвященная данной проблеме, вышла в 1978 г. [28]. Ее и сущностным, и «формально-правовым продолжением» представляются и отечественные сборники 2004 г. [29] и 2006 г. [14]. Я думаю, в то же время они являются своеобразной реакцией на тенденцию делать акцент на безгосударственных линиях развития, сформировавшуюся с середины 90-х гг. Отражением этой тенденции является коллективная монография тех же авторов 2000 г. [1]

Для тех, кто пришел к осознанию положений антропологии как бы «снизу», или со стороны конкретно-исторических наук (для автора – археологии, сравнительной истории и этнографии), большую роль сыграли работы по отдельным регионам Африки, Азии, Америки (Л. Б. Алаев, В. Е. Баглай, П. Л. Белков, Ю. Е. Березкин, Д. М. Бондаренко, В. В. Бочаров, А. В. Коротаев, Н. Б. Кочакова, В. А. Попов, В. А. Тюрин и др.). Многие важные выводы этой серии исследований были изложены в первом сборнике серии «Ранние формы» – «Ранние формы социальной стратификации» [16] и, отчасти, во втором – «Ранние формы политической организации» [15]. С этого же времени (на взгляд не из самой среды антропологов, а со стороны специалиста-предметника) начинается своеобразный раскол интересов (условно «петербургская» и «московская» линии). В Санкт-Петербурге проявляют особый интерес к организации власти и властвования в доклассовом обществе («потестарность»), к начальным моментам становления власти и государства (работы В. А. Попова, В. В. Бочарова, П. Л. Белкова). Уже здесь продолжают издаваться сборники серии «Ранние формы» (под ред. В. А. Попова).

В Москве (РГГУ, Институт Африки и Институт востоковедения РАН), привлекшей к научно-организационному сотрудничеству и специалистов разных профессий из крупнейших научных центров России (Волгоград, Владивосток), с 2000 г. начинают проводиться международные конференции «Иерархия и власть», издаваться (формально – в Волгограде) журнал Social

Evolution
&
History. Основное внимание в пределах этой «линии» уделяется процессам социо- и политогенеза, их соотношению и этапам.

Именно в этом контексте следует рассматривать и создание в данной среде сборника Раннее государство: его альтернативы и аналоги [14; 29] под редакцией Л. Е. Гринина, Д. М. Бондаренко, Н. Н. Крадина и
А. В. Коротаева.

Статьи сборника объединены общим научным направлением и отчасти единой целью: соотнести структуры и институты государственные, догосударственные, предгосударственные и негосударственные (гетерархические, в целом – «альтернативные государству»). Основное внимание уделяется, что и следует из названия, раннегосударственному этапу политогенеза, хотя затрагиваются, причем и в отдельных статьях, и более ранние этапы («вождества»). Что касается более поздних этапов, то специально им посвящена лишь заключительная статья Л. Е. Гринина, обзорно – некоторые статьи по истории конкретных государственных образований (К. Петкевича по Великому Княжеству Литовскому, в частности). Материал сгруппирован в пять частей плюс обширное самостоятельно значимое заключение. Из этих пяти частей две имеют как по целям, изложенным в заголовках (Часть I: «Раннее государство и эволюция» [14, 15–54] и Часть II: «Были ли у Раннего государства альтернативы и аналоги?» [14, 55–210), так и по составу статей общетеоретическую направленность. Две части (Часть IV: «Античный полис: дискуссия о природе политии» [14, 337–414] и Часть V: «Кочевые альтернативы и аналоги» [14, 415–522]) более конкретно-историчны. Однако, по сути, и здесь на конкретных примерах раскрываются вопросы концептуального уровня. Часть III, «Вождества и ранние государства» [14, 211–336], занимает промежуточное положение между вышеописанными двумя группами статей. Заключение, написанное Л. Е. Грининым [14, 523–556], имеет самостоятельное методологически-теоретическое значение и обозначает перспективу исследований. Отметим, что свое дальнейшее развитие изложенные здесь идеи получили в трехтомной монографии Государство и исторический процесс [4; 5; 6].

Рассмотрение и анализ конкретных статей этого сборника удобнее проводить именно исходя из формальной (по «частям») их классификации, пытаясь определить параллельно степень их теоретической и конкретно-исторической направленности[3].

Часть
I
: Раннее государство и эволюция – состоит из двух статей, в т. ч. главной, концептуальной, открывающей сборник [14, 15–36]. Она принадлежит перу трех из четырех редакторов и посвящена «альтернативам социальной эволюции». Среди альтернатив раннему государству называются «суперсложные общества кочевников», держава Зулу, кастовые государства, «мегаобщины» типа Бенина [14, 24–25]. Подчеркивается полилинейность развития в противовес «традиционной» системе, выработанной в рамках антропологии и включавшей два главных и обязательных звена и ступени на пути к государству – «вождество» и «раннее государство». Авторы подчеркивали, что параллельно с централизованными вождествами существуют и иные типы организации общества того же уровня – племя, межобщинные коммуникационные сети (в качестве примера приводятся Шумер, майя, хауса), полисы [14, 23]. Итоговые выводы авторов представляются концептуальными для сборника в целом: не все линии («траектории») развития приводят к государству, поскольку существуют и боковые, параллельные государству структуры, синхростадиальные ему, но негосударственные по типу (и в то же время стадиально не «догосударственные») [14, 28]. Убедительно звучат в качестве главных причин «выбора» направления развития социальные факторы и политическая (цивилизационная) культура, а в качестве вторичных факторов – идеология и «модальный тип личности» [14, 26–27].

В качестве недостатка этого раздела я склонен рассматривать несоответствие названия и основных выводов. В статье речь идет об альтернативах не социальной эволюции (она присутствует всегда), а о части политогенеза – становлении государственной организации [14, 27]. Имплицитно об этом же свидетельствует абзац (принадлежащий, судя по содержанию, Д. М. Бондаренко) о том, что разные типы социальной организации (гомоархия и гетерархия) присущи как раннему государству, так и его альтернативам [14, 25–26].

Определенной альтернативой государственному в основе объединению («мир-империи») противостоят мир-системы иного типа, но того же уровня (вероятно, автором этого положения является А. В. Коротаев).

Некоторые из них (мир-систем), например система полисов, на лестнице эволюции стоят как минимум не ниже раннего государства, но типологически таковыми, по мнению автора данной части статьи, не являются [14, 23–24].

В итоге, путь к государству, по крайней мере раннему, представляется лишь одним из возможных направлений социоэволюционных процессов. «Так, в течение долгого времени рост социокультурной сложности, развитие торговли, частной собственности, рост имущественного неравенства и роли религиозных культов, корпораций и т. д. могли служить альтернативой чисто административным и политическим решениям» [14, 29].

В заключении статьи авторы ставят задачи будущих исследований, часть из которых отчасти призван решить и редактируемый ими сборник.

Часть
II
(Были ли у раннего государства альтернативы и аналоги?) состоит из пяти статей разного типа. Авторами трех из них являются редакторы данного сборника (Л. Е. Гринин, Д. М. Бондаренко, Н. Н. Крадин), двух – зарубежные ученые (Х. Й. М. Классен [Лейден], статья 2002 г., и Р. Л. Карнейро [Нью-Йорк], первый русский перевод статьи 1970 г.). Три первых статьи части II (Р. Л. Карнейро, Х. Й. М. Классена и Л. Е. Гринина) – общетеоретического плана и посвящены главной проблеме сборника: государству, его альтернативам, аналогам и степени его «неизбежности». Две других (Д. М. Бондаренко и Н. Н. Крадина) имеют дело с более частными или специфическими предметами исследований.

Итак, статья  Р. Л. Карнейро [14, 55–70] – имеет прежде всего историографически-методологический интерес, ибо лежит (наряду с работами иных авторов) у истоков современной «традиционной» теории возникновения государства. Новой она не является и подробно анализировать ее в контексте более современных работ смысла не имеет.

Две последующие статьи (Л. Е. Гринина [14, 85–163] и Х. Й. М. Классена [14, 71–84]) взаимосвязаны, прежде всего, своим ключевым значением для понимания главной цели сборника и задач, решаемых антропологией на современном этапе. Сближает их и первая дата публикации – 2004 и 2002 гг., так что они отражают и практически современные взгляды авторов, и состояние научной теории в этой сфере. Статьи дополняют друг друга, так как работа Классена носит полемически-дискуссионный характер, а исследование Гринина относится к аналитическо-классификаторскому, систематизационному типу.

Главным в этой статье является попытка установления различий между ранним государством и его аналогами, создание варианта типологии последних. Классификация последних – очень развернутая, проводится по разным принципам: структурно-типологическому и стадиально-этапному, а также иным (степень соответствия и т. д.). В первой выделяется семь типов сложных безгосударственных организмов уровня «раннего государства» и стратифицированного (по М. Фриду) общества. В их числе – ставшие уже традиционными примеры объединений кочевников и некоторых полисов (однако большинство полисов Гринин все же считает ранними государствами), но много и новых (во всяком случае, для антропологов, например гавайские сложные вождества или Исландия [14, 99–101, 93][4]). Менее убедительна, на наш взгляд, классификация ранних государств, и спорными являются (впрочем, как и все попытки жестких и однозначных детерминаций) определения раннего государства и его аналогов. Кроме того, не всегда соблюдается принцип синхростадиальности: некоторые из названных Л. Е. Грининым «аналогов» (союзы племен, некоторые кочевые объединения) синхростадиальны не раннему государству, а сложному или даже простому вождеству.

Но это не снижает достоинств работы Л. Е. Гринина, которая, как и текстуально предшествующая и логически дополняющая ее статья Х. Й. М. Классена, что называется, «пробуждает мысль» и стимулирует дальнейшие конкретные исследования в этом, как представляется, правильно выбранном направлении. Отметим, что дальнейшее развитие изложенные в этой статье идеи получили в монографии Государство и исторический процесс: Эпоха формирования государства [4].

Х. Й. М. Классен также подчеркивает неединственность государства как формы политической организации общества, указывая на него как на преобладающее, но все же частное проявление более широкой категории – политии [14, 72].

Критикуя, на его взгляд, излишне универсалистские и детерминизированные стадиально-этапные классификации социо-[30] и политогенеза [34], Х. Й. М. Классен предлагает свою (бинарную в основе) типологию. При этом он уместно ссылается на Ф. Энгельса [14, 72], но односторонне, с «классовых позиций» (хотя у последнего классовый подход к образованию государства был отнюдь не единственно возможным). Новым у Х. Й. М. Классена по сравнению с его же предшествующими работами является вычленение пяти групп причин, приводящих к появлению все же раннего государства как такового. Они звучат убедительно, хотя и не исчерпывающе, а вот примеры «поводов» – не самые лучшие и удачные. Защита племени бецилео на Мадагаскаре от работорговцев [14, 74–75] привела к образованию скорее не раннегосударственного, а, по классификации того же Х. Й. М. Классена, «вождеского» уровня политии путем легитимизации лидерства [14, 75, 78]. Налицо уклон в процессуализм в ущерб «стадиальности».

Дуальной (гомоархии и гетерархии) типологии иерархии, т. е. социальной, а не политической и тем более не государственной организации, специально посвящена статья известного африканиста Д. М. Бондаренко [14, 164–183]. Введенный Д. М. Бондаренко и А. В. Коротаевым термин «гомоархия» дополняет ранее известное понятие «гетерархия» в аспекте дихотомизации социальных процессов. Кроме того, если гетерархия противостоит государственности в целом, то гомоархия может быть базой как вождества [14, 167] и раннего государства [14, 171], так и негосударственных, но уже иерархически организованных и самоуправляемых обществ. В качестве таковых (альтернативных, но синхростадиальных раннему государству) Д. М. Бондаренко называет кастовые системы, мегаобщины (типа Бенина), суперсложные вождества кочевников (по Н. Н. Крадину) [14, 171–172], рэмиджи Полинезии [14, 167].

Статья владивостокского археолога Н. Н. Крадина [14, 184–210], завершающая Часть II, имеет практически-исследовательское (методическое) значение при своем основном методологическом звучании. Кроме поисков археологических, материальных критериев уровня цивилизации, проводимых не впервые, Н. Н. Крадин пытается сопоставить этапы развития общества в целом, его «культурной сложности» с этапами становления государственной организации.

В целом, поскольку сам Н. Н. Крадин своего набора критериев достигнутого цивилизационного уровня не предлагает, главное значение его работы – в математической апробации критериев Дж. П. Мёрдока и К. Провост [31]. И это направление исследований чрезвычайно важно и актуально, ибо для изучения доцивилизационного уровня археологические (наряду с этнологическими) источники являются главными, и выяснение степени и характера отражения в них социальных и политических дефиниций и скрытых за ними явлений и процессов – одна из насущных задач на стыке археологии и социокультурной (политической) антропологии. Об этом говорит и тот факт, что автор этих строк в свое время также предложил набор признаков этапов древнерусского политогенеза – от вождества до раннего государства, взятых из неписьменных источников [17, 176–181; 20, 100–105, 412–423). То, что Н. Н. Крадин не знал о них, лишний раз свидетельствует о недостатках нашей научно-информационной и коммуникативной системы.

Часть
III
(«Вождества и ранние государства»).
Статья А. В. Коротаева [14, 267–279] излагает ход и результаты математического анализа динамики демографического роста и технологического развития Мир-Системы. Выясняется, что с десятого тысячелетия до н. э. до 70-х гг. прошлого века мировая демографическая динамика имела гиперболический характер с пиками взлета примерно в 500 г. до н. э. и 1650 г. Автор связывает эти изменения с появлением, дальнейшим ростом и качественными трансформациями Мир-Системы [14, 272].

Рассмотрев историю зарождения и развития мир-системного подхода (начиная с И. Валлерстайна и А. Г. Франка), А. В. Коротаев предлагает свою интерпретацию его содержания и методов. Основой, «механизмом интеграции» Мир-Системы исследователь предлагает считать «механизм генерирования и диффузии инноваций», а не распространения массовых товаров, как предлагалось изначально, при создании понятия. При этом он делит Мир-Систему на 2 зоны: ядро – генератора и донора инноваций, и периферию – их получателя; эксплуатация («нередко – мнимая») периферии ядром при этом является возможной, но не она является здесь структурообразующей [14, 274].

С точки зрения методики изучения развития Мир-Системы автор считает возможным его описание при помощи разработанных им двух математических макромоделей, которые, на его взгляд, способны описать «почти всю» технологическую, демографическую и экономическую макродинамику Мир-Системы до 70-х годов прошлого века с помощью двух-трех дифференциальных уравнений [14, 274]. Подобный подход в плане целей антропологии и истории перспективен тем, что нивелирует случайные показатели, «хаотическую динамику» на микроуровне, путем концентрации основного внимания на изучении «генерации высокодетерменированного системного поведения на макроуровне» (следуя синергетическому принципу Д. С. Чернавского) [14, 275]. Отметим, что более подробно и аргументировано данные идеи были изложены А. В. Коротаевым и его коллегами после выхода в свет рассматриваемого сборника в монографии Законы истории: Математическое моделирование развития Мир-Системы [9].

Две работы польского исследователя К. Петкевича носят конкретно-исторический, описательный с элементами структурно-системного анализа характер. В статье «Казацкое государство» [14, 280–303] преобладает структурно-типологический анализ, в статье о Великом княжестве Литовском (ВКЛ) [14, 304–336] – процессуально-стадиальный.

Ни понятия, ни термины антропологии в статьях не используются. Некоторое исключение составляют названия разделов «Племенные государства» и «Языческая империя» в статье о ВКЛ, термины «легитимизация монархии Хмельницкого» [14, 290][5], «военно-территориальная основа гетманской администрации» [14, 287].

В большей степени обе статьи К. Петкевича интересны историку как изложение польской точки зрения на историю промежуточных между Польшей и Россией государственных образований Восточной Европы.

Часть
IV

(
«
Античный полис: дискуссия о природе политии») имеет по форме конкретно-исторические цели, по сути же – продолжает дискуссию о том, что есть государство – и могут ли существовать сложные безгосударственные общества. В данной части сборника дискутируется следующий аспект этой проблемы – к каким из подобных образований относятся полисы и близкие к ним по типу римские муниципии и средневековые коммуны. Взгляды обоих авторов, представленные в данном разделе сборника (Л. Е. Гринина и Э. Ч. Л. Ван дер Влита [Гронинген, Нидерланды]), солидарны – все вышеописанные организмы являются государствами, причем преимущественно «демократическими». Это важно с той точки зрения, что у антропологов ранее неоднократно высказывалась мысль о почти исключительно чиновничье-бюрократической природе раннего государства.

Л. Е. Гринин в данном сборнике не в первый раз высказывает эти мысли. В своей предыдущей статье, в части II, он уже относил все полисы, кроме, пожалуй, Дельфийского, и еще некоторых, не имевших городских центров, к государственным образованиям [14, 92]. Статья ван дер Влита [14, 387–414] построена на базе полемики с работой М. Берента (Тель-Авив), опубликованной в английском [29] варианте сборника и обосновывавшей безгосударственный характер всех полисов [24]. Английский вариант исследования Л. Е. Гринина впервые был опубликован в том же сборнике, в одном разделе со статьей М. Берента и поэтому содержит полемику с более ранними работами как этого автора, так и других сторонников безгосударственной природы полиса и Римской республики (Е. М. Штаерман в частности)[6]. В статье 2006 г. «Раннее государство и демократия» [14, 337–386] Л. Е. Гринин отреагировал и на последнюю работу М. Берента [24].

При всей многоплановости и фундаментальности работы Л. Е. Гринина, главными с методологической точки зрения в ней представляются два аспекта: (1) определение граней между вождеством, ранним и «зрелым» государством; (2) отличие раннего государства от его аналогов (как и в предыдущей статье этого же автора). Что же касается полемики со сторонниками безгосударственной природы полиса, занимающей значительную часть объема статьи Л. Е. Гринина, то она имеет более частное, подчиненное значение.

Главный же лейтмотив данной статьи – раннее государство может иметь не только бюрократически-монархический, но и другой, в том числе «демократический» характер.

Грань между ранним и зрелым государством – в обязательном наличии «триады» (бюрократический аппарат, налоги, территориальное устройство) у последнего. У раннего государства «некоторые из этих признаков отсутствуют, либо недостаточно ясно выражены» [14, 344]. В целом, эти тезисы, особенно последние, возражений не вызывают. Однако представляется более четко, и в то же время в самой «формуле», учитывающей регионально-типологическую специфику, грань, выделенная Л. Е. Куббелем на основе обобщения материалов Европы и Тропической Африки.

У ранних государств из этих трех признаков обязательно должны присутствовать два, в разных сочетаниях, либо все три, но в стадиально-специфическом виде (например, вместо налогов – «полюдье» [по Ю. М. Кобищанову]) [13, 132–133]. Мы бы (вслед за Х. Й. М. Классеном [26] и Л. Е. Куббелем [13, 161–162]) добавили еще один, сущностный признак – переход права в руки государственного аппарата, либо (при иных традициях, уже сложившемся «сильном обществе») – кодификация им обычного права (мононорматики) [23].

Кроме того, продолжив социально-этапную классификацию М. Фрида, можно отметить, что если с этапом сложных вождеств коррелирует стратифицированное общество, с этапом зрелых государств – раннеклассовое, то для раннего государства характерно переходное общество – «позднестратифицированное» или «предклассовое», в котором господствует гетерархия «фракций» всех будущих классов в зачаточном виде. Но нет одного – экономически и политически доминирующего.

Что касается синхростадиальных аналогов раннего государства, то Л. Е. Гринин давал их классифицированный список в своей предыдущей статье в Части II данного сборника. Здесь же он еще раз приводит 4 отличия раннего государства от его аналогов. Признаки эти – «особые свойства верховной власти; новые принципы управления; новые формы регулирования жизни общества; редистрибуция власти» [14, 342] – на наш взгляд, слишком абстрактны и «линейны», не дискретны. Важнее в данном случае то, что эти признаки в дальнейшем, в полемике с М. Берентом и Е. М. Штаерман, рассматриваются для доказательства государственной, и в некоторых аспектах даже в большей степени государственной, чем, например, «восточная деспотия», природе полиса и «цивитас».

Одно из главных доказательств, базирующихся именно на демократических принципах – то, что «здесь власть отделяется как бы в чистом виде, а не в связи с определенными лицами, семьями или кланами» [14, 354]. У нас это сомнения не вызывает, наоборот, в данном вопросе мы готовы идти дальше автора. На наш взгляд, Афины (классический полис в целом), и зрелая Римская республика, наряду с политическими (но не социальными) однотипными средневековыми коммунами (автор правильно ставит между ними знак равенства по некоторым аспектам), были даже  не ранними (как считает Л. Е. Гринин), но сложившимися, зрелыми (в его терминологии – «развитыми») государствами. Их форма – или полис-коммуна, или расширившийся, сложный город-государство. Кстати, представляется, что Л. Е. Гринин вполне обоснованно не отказывается от последнего термина [14, 338–339]. Однако в качестве причины этого можно назвать не только разнообразие самих городов как типов поселений и разные этапы их социально-политического развития, но и то, что они являлись центрами разных форм государственности: собственно полис-коммуна; восточно-деспотический (земледельческий) город-государство; торговый город-государство; расширившийся город-государство (см. подробнее: [18; 19; 21]).

Но, как нам представляется, в определенных разделах статьи (например, на с. 361–362) происходит некоторое смешение понятий. Полис не тождественен «демократии», ибо были полисы аристократические, олигархические и даже «тиранические». На с. 361 в проведенном здесь контексте, с конкретно-исторической точки зрения, кажется более важным не то, была ли Римская республика государством, а была ли она «демократической»? По-видимому, нет. И то, что здесь дела могли решать самые богатые и знатные граждане, минуя госаппарат – доказательство именно этого. Действительно, решение споров путем «уличных потасовок» – не доказательство безгосударственности общества (в данном случае приводится пример Новгорода [14, 361]). Но это и не доказательство его «демократизма». Представляется, что в реальности у Л. Е. Гринина противопоставляется не «демократия» и бюрократия, а республика и монархия. Тем более и сам автор [14, 362] ранее описанной демократии противопоставляет преобладающие на раннегосударственном этапе организмы, где «государство являлось вотчиной определенных семей монархов». Спорным моментом является и бóльшая, по мнению автора статьи, «эволюционная устойчивость и потому – прогрессивность» именно последней системы по сравнению с «демократией» (т. е. республикой). Однако в истории можно найти много примеров недолговечности монархий, причем не только кочевнических, и чрезвычайной устойчивости республик, в том числе городов-государств (одна только Венеция чего стоит, а есть еще Дубровник, Генуя, Псков и др.).

Э. Ч. Л. ван дер Влит (университет Гронингена)  продолжающей эту тему в статье «Полис: проблема государственности» [14, 387–414] несколько по-иному подходит к решению той же задачи: доказать, что полис – это тоже государство. Как и статья Л. Е. Гринина, данное исследование построено на полемике со сторонниками противоположного мнения, в том числе с тем же М. Берентом. Однако для этого ван дер Влит подробно рассматривает, ссылаясь на ряд авторов, в том числе М Вебера, такую категорию, как «власть», считая ее ключевым понятием идентификации [14, 389–390]. Показателем легитимной власти является в том числе и постоянный институт власти – аппарат управления, наличие которого автор последовательно прослеживает для всех этапов развития полиса.

Очень сильным разделом книги является Часть V
(«Кочевые альтернативы и аналоги»), состоящая из пяти взаимосвязанных в разной степени теоретических и конкретно-исторических работ.

В статье Т. Дж. Барфилда (Бостонский университет) [14, 415–441] рассматриваются два функционально взаимосвязанных вопроса: особенности кочевого хозяйства и общества, принципы, на которых они базировались независимо от эпохи и этапа потестарно-политического развития. Второй вопрос – причины создания и принципы (структура) организации кочевых государств.

Социально-хозяйственной основой кочевого скотоводства автор считает конический клан, в котором наследственное ранжирование и сегментирование в идеале шло вдоль наследственных линий, ведущих свое происхождение от одной «большой семьи». В реальности соблюдение этого принципа, по мнению Т. Дж. Барфилда, могло быть реализовано не выше локального рода [14, 423–424]. Для образования и легитимации социальных групп более высокого уровня использовалось механическое соединение сегментных групп, брачные связи, «освящаемые» через «фиктивное родство».

Для объединения племен родовой принцип не играл уже никакой роли, но вот право на власть их правителей (у хунну, монголов, тюрков), отдавая дань традиции, должно было обосновываться «длинными», частично фиктивными генеалогиями [14, 425].

Большой интерес представляют наконец-то четко обозначенные причины «первотолчка» процесса становления государственной организации у кочевников.

1. Амбиции выдающейся личности (со ссылкой на В. Бартольда и др.).

2. Классовые отношения заменяют родовые (с вариантами собственности на скот или на землю).

3. Необходимость поддерживать «асимметричные» экономические отношения с соседними земледельческими государствами.

На последней причине Т. Дж. Барфилд особенно акцентирует внимание, раскрывая на примере государств, созданных по этому пути, их внутреннюю структуру и считая их наиболее частыми, устойчивыми и потестарно развитыми организмами.

Другие авторы части V в основном согласны с автором первой статьи. Так, Т. Дж. Холл (университет Депоу, Гринкасл, США) [14, 442–467], выдвинувший понятие «внешней» (с оседлой цивилизацией) и «внутренней» (с «дикими», неорганизованными кочевниками и некочевыми народами) границ, указывает на их взаимосвязь с цикличным развитием. «Цикличное использование стратегий внутренней и внешней границы являлось механизмом, синхронизировавшим усиление степных политий с усилением китайской империи и фрагментацию степных конфедераций с распадом китайской империи». Причина этого – «только когда империя была сильна, можно было “доить” ее посредством политики внешней границы» [14, 452].

Ранее всех (в 2000 г.) отметил «синхронность процессов роста и упадка земледельческих «мир-империй» и степной «полупереферии» Н. Н. Крадин [14, 494]. В данном случае его термин «полупереферия» аналогичен пространству между «внутренней» и «внешней» границами у Т. Дж. Холла. Другой фактор, объединяющий этих двух исследователей – обращение к такому феномену, как «мир-система» и «мир-империя» и их контаминация с кочевым обществом. Разница в методике: Холл идет дедуктивным методом, от понятия «мир-система» к ее конкретным составляющим, Крадин – индуктивным, от анализа конкретного монгольского и гуннского обществ к обобщениям более высокого таксономического уровня. По этому критерию Н. Н. Крадин ближе к Т. Дж. Барфилду и статье Т. Д. Скрынниковой в части V [14, 512–522], а Т. Д. Холл – к работе А. М. Хазанова [14, 468–489] в этой же части сборника, где применен скорее дедуктивный метод.

В завершающей статье части V (Т. Д. Скрынникова [Чита], «Монгольское кочевое общество периода империи» [14, 512–522]) на основе тщательного комплексного анализа источников обрисовывается структура монгольского общества и государства (и главное в теоретическом аспекте – их соотношение и взаимодействие). Исследовательница вполне обоснованно разделяет вопрос о наличии государственности у собственно монголов-кочевников и у созданной ими империи. Не ставя предметом исследования последнюю для самого монгольского общества, Т. Д. Скрынникова констатирует «отсутствие государственной структуры» [14, 521], что привело после развала империи к откату до исходного уровня отдельных этносоциальных объединений разного формата. Автор избегает терминологического детерминизма, но все же с 1997 года предлагает «считать ядро кочевых империй суперсложным вождеством» [14, 522]. Совпадение взглядов двух этих исследователей по вопросам уровня и структуры политической организации монголов привели к подготовке Н. Н. Крадиным и Т. Д. Скрынниковой совместной монографии [12].

В завершающей книгу, итоговой статье Л. Е. Гринина [14, 523–556] делается попытка пролонгировать эволюционную теорию становления и развития государственной организации на более высокие, чем раннее государство, стадии. Выделение в качестве последующих этапов развития государственной организации «развитого» и «зрелого» государств само по себе ни по сути, ни терминологически особых возражений не вызывает. Однако, поскольку данная схема и предложена автором для усовершенствования посредством конструктивной критики «со стороны», остановимся именно на этом, не претендуя также, естественно, на абсолютную истину.

Можно согласиться с Л. Е. Грининым в его постулате об изменении социальной основы при переходе от «раннего» к «развитому» государству и, как следствие, функциональных характеристик последнего (добавляется так называемая «классовая функция»), а также частично – со «сменой идеологий» в качестве эволюционного рубежа [14, 535, 539], да и то с учетом чаще некоторого ее запаздывания по сравнению с реальными изменениями социума и зависимости от него. Сам Л. E. Гринин признает неполную универсальность данного признака. Не вызывает сомнения и положение о том, что «развитое государство оформляет общество уже цивилизованное», а «многие» ранние – «варварская», хотя существуют и термины «африканская» (Н. Б. Кочакова, например) и «кочевая (степная) цивилизация» (не совсем, правда, ясно, скрываются ли за ними понятия стадиального или локально-типологического ряда; в любом случае, на базе таких «цивилизаций» редко достигался даже раннегосударственный уровень). Отдельно постулируется тезис о «неполноте» (вероятно, в сравнении с «развитым») раннего государства. Он не нов. Рассмотрим, что подразумевает под «неполнотой» Л. Е. Гринин. Это – ограниченность связей между государством и обществом, которая подразделяется на два варианта. Первый – слабое развитие административной организации [14, 530], второй сочетает в себе «развитый бюрократический аппарат управления с обществом без достаточно четкой социальной стратификации (т. е. ярко выраженных классов или сословий…)» [14, 532]. Но ведь «сословия», по мнению автора, не характерны для раннего государства в целом как этапа становления и развития государственной организации [14, 542]. Далее – «сильный» и «слабый» государственный аппарат [14, 532–533] – явление не стадиальное, а всеобщее: среди современных государств Европы имеются и такие (например, Франция и Швейцария и т. д.) [2, 13]. Дело в распределении функций между «государством» и «обществом», а не в этапах их развития. Отчасти это напоминает, хотя и несколько в иной плоскости, также достаточно условное деление государств всех этапов на «тоталитарные» и «демократические».

Вышесказанное не означает, что мы против признака «неполноты» как почти обязательной этапной характеристики раннего государства. Наоборот, это как раз так. Вопрос, как эту «неполноту» понимать. Нам представляется, что достаточно ясную и исходящую из конкретных реалий картину дал Л. Е. Куббель. Он, со ссылкой на специалистов по каждому из сравниваемых регионов (А. Я. Гуревича, А. И. Неусыхина, Н. Ф. Колесницкого, Н. Б. Кочакову, Ю. Н. Кобищанова), приводит несколько «вариантов» ранних (раннефеодальных только) государств Европы и Тропической Африки. Разница между вариантами – в разном, но всегда неполном наборе государствообразующих признаков [13, 132–133]. «Неполнота» ранних государств определяется асинхронностью и местной спецификой появления признаков государства. «Сложившиееся» (по терминологии Куббеля, «развитое» по Гринину), государство обязано иметь все 3 «элемента характеристики» государства. Л. Е. Куббель использовал известную энгельсовскую триаду (налоги; публичная власть и аппарат внутреннего подавления; территориальное деление). К ним можно добавить также переход права и судопроизводства (в любом виде и степени) в руки государства (конкретно – правителя и его представителей на местах).

Остальные критерии отличий «раннего» и «развитого» государств имеют «количественный» характер: более устойчивое и крепкое государство; более высокая хозяйственная база; более высокая степень эксплуатации «высшими классами» «низших»; больше атрибутов государственности; изменения характера вооруженных сил[7] [14, 537–538].

К ним можно было бы добавить и «вторичные», часто археологически фиксируемые признаки типа принятия новой, чаще «мировой», религии, организацию торговли и масштабных мероприятий, монументальное строительство, города, письменность и так далее, частично упомянутые в статье Н. Н. Крадина в Части II [14, 184–210].

Впрочем, часть таких вторичных культурно-цивилизационных признаков признает за «развитым» государством и Л. Е. Гринин – это «письменное право, особая письменная культура управления, учета и контроля» [14, 537, 547].

Следует отметить, что при дальнейшем изложении отличий уже «развитого» и «зрелого», а также современного государства, центр тяжести смещается с политических на социальные, этноинтеграционные, культурно-цивилизационные критерии и даже такой признак, как уровень грамотности населения, «развития общественной мысли» и т. д. Если для определения различий «раннего» и «развитого» государства исследуется, прежде всего, аппарат управления, его функции, связь с обществом, то начиная со «зрелого» государства как ключевые вводятся понятия «нация», «капитализм», затем вдруг вновь «всплывает» степень развития бюрократии и так далее.

В итоге, с точки зрения конкретно-исторического материала и теории математической классификации, в эволюционной схеме, предложенной на обсуждение Л. Е. Грининым, выявляются, на наш взгляд, три главные группы слабых мест.

1. Смешение различных принципов классификации при определении различий между разными этапами государствогенеза.

2. Имплицитно-универсализация одной линии развития, в ущерб теории полилинейности, предложенной еще Дж. Стюардом, а гораздо ранее – Ф. Энгельсом, позднее – даже частью советских этнологов и философов конца 60-х – начала 80-х гг.XX в., и являющейся «общим местом» современной антропологии и постулируемой самим автором в статьях Частей I, II и IV, но для более ранних этапов политогенеза. Правда, среди зрелых государств автор отмечает линии демократических и тоталитарных государств [14, 548, прим. 27]. Впечатление универсализации относительно развитого государства может складываться в связи с тезисным изложением его характеристик. В других работах Л. Е. Гринин показывает разные линии развитого государства (например, государств древнего мира, европейскую, средне- и дальневосточную [5, 204–207, 246–251]).

3. Все более тесная увязка и даже подмена политического фактора при определении формы и уровня государственности социальным и культурно-технологическим, усиливающимися по мере продвижения автора к современному государству.

Указанные недостатки могут быть связаны с тем, что специалисты-этнологи в некоторых регионах имели возможность системно изучать ранние этапы политогенеза чуть ли не в полевых условиях. Процесс обобщения шел «снизу вверх», постепенно, по мере накопления и анализа материала. Поздние этапы развития государственной организации изучали философы разных направлений, политологи, правоведы, шедшие от теории, «идеальной модели» к конкретному материалу, подбирая подходящие примеры по мере необходимости. Промежуточную группу составляют историки-африканисты, американисты, отчасти востоковеды, более близкие по методологии и методике этнологам, и «европейские» медиевисты, выборочно, отчасти сознательно, отчасти имплицитно использовавшие антропологическую теорию применительно к конкретным материалам. Л. Е. Гринин, судя по применяемой в последней (да и других) статье методике, относится ко второй группе исследователей. Его способность к широким обобщениям позволила объединить сборник единой идеей, его личные статьи в разных частях придают ему структурное единообразие, составляя как бы «скелет» коллективной работы. Последняя его статья, при всей ее противоречивости, отнюдь не выпадает из этой цепи, стимулируя «мозговой штурм» нового (для антропологии) материала, периода и проблематики[8].

В целом следует отметить, что, несмотря на некоторые недостатки в структуре, сборник производит впечатление целостного, хотя и несколько разнопланового исследования. Он (наряду и в дополнение к своим логическим предшественниками – сборникам 2000 и 2004 гг., а также тезисам конференций «Иерархия и власть» и журналу «Social Evolution and History») вносит существенный вклад в современный этап разработки теории государства и его альтернатив, в концепцию многолинейного политогенеза.

Сама же политическая (историческая) антропология, хотя и зародилась за рубежом свыше полувека назад, органично вросла в разработки отечественных ученых конца 60-х – 90-х гг. XX в. и ныне успешно ими развивается. По сути, после ликвидации монополии марксистской философии истории и политологии в теории политогенеза в частности, эта наука со многими названиями, но одной сутью является одной из немногих (если не единственно) приемлемых для «конкретных историков» методологических основ исследований.

ЛИТЕРАТУРА

1. Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000.

2. Бади Б., Бирнбаум П. Переосмысление социологии государства // Социология: состояние исследований. 1994. № 4.

3. Годинер Э. С. Политическая антропология о происхождении государства // Этнологическая наука за рубежом: проблемы, поиски, решения. М., 1991.

4. Гринин Л. Е. Государство и исторический процесс: Эпоха формирования государства. М., 2007.

5. Гринин Л. Е. Государство и исторический процесс: От раннего государства к зрелому. М., 2007.

6. Гринин Л. Е. Государство и исторический процесс: Политический срез исторического процесса. М., 2007.


7. Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993.

8. Кавелин К. Д. Наш умственный строй. М., 1989.

9. Коротаев А. В., Малков А. С., Халтурина Д. А. Законы истории. Математическое моделирование развития Мир-Системы. Демография, экономика, культура. М., 2007.

10. Кочакова Н. Б. Рождение африканской цивилизации (Ифе, Ойо, Бенин, Дагомея). М., 1986.

11. Крадин 
Н.
 
Н. Политическая антропология. М., 2001.

12. Крадин 
Н. Н., Скрынникова Т. Д. Империя Чингиз-Хана. М., 2006.

13. Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988.

14. Раннее государство, его альтернативы и аналоги. Волгоград, 2006.

15. Ранние формы политической организации: от первобытности к государственности. М., 1995.

16. Ранние формы социальной стратификации. Генезис, историческая динамика, потестарно-политические функции. М., 1993.

17. Шинаков Е. А. Нетрадиционные источники по реконструкции процесса формирования древнерусской государственности (к постановке проблемы) // Отечественная и всеобщая история: методология, методика, историография. Брянск, 1993.

18. Шинаков Е. А. Генезис древнерусской государственности (опыт сравнительно-исторического анализа). Автореф. … д-ра истор. наук. Брянск, 2000.

19. Шинаков Е. А. Город-государство у славян (регионально-типологический обзор) // Право: история, теория, практика. Вып. 6. Брянск, 2002.

20. Шинаков Е. А. Образование Древнерусского государства: сравнительно-исторический аспект. Брянск, 2002.

21. Шинаков Е. А. Опыт формализованной классификации государств Древности и Средневековья (окончание) // Эволюция. 2005. № 2.

22. Шинаков Е. А. Формы государственности Украинского гетманства XVII в. // Ucrainica Petropolitana. Вып. 1. СПб., 2006.

23. Шинаков Е. А., Пономарева В. П. Общественная власть и социальные нормы на ранних этапах политогенеза // Право: история, теория, практика. Вып. 9. Брянск, 2005.

24. Berent M. Greece: The Stateless Polis (11^th – 4^th Centuries B.C.) // The Early State, Its Alternatives and Analogues. Volgograd, 2004.

25. Carneiro R. L. Evolutionism in Cultural Anthropology. A Critical History. Boulder, 2003.

26. Claessen H. J. M. The Early State: A Structural Approach // The Early State. The Hague, 1978.

27. Claessen H. J. M. Specific Features of the African Early State // The Study of the State. The Hague, 1981.

28. The Early State. The Hague, 1978.

29. The Early State, Its Alternatives and Analogues. Volgograd, 2004.

30. Fried М. H. The Evolution of Political Society. An Essay in Political Anthropology. N. Y., 1967.

31. Murdock G., Provost C. Measurement of Cultural Complexity // Ethnology. 1972. Vol. 12. № 4.

32. Origins of the State. Philadelphia, 1978.

33. Polanyi K. Dahomey and the Slave Trade. An Analysis of an Archaic Economy. Washington, 1966.

34. Service E.
Origins of the State and Civilization. The Process of Cultural Evolution. N.Y., 1975.

35. White L. A. The Science of Culture. A Study of Man and Civilization. N.Y., 1949.
ПРИМЕЧАНИЯ

---